Читать книгу Парень в пластиковых ботинках - Алексей Валерьевич Груненков - Страница 1
ОглавлениеПарень в пластиковых ботинках
Повесть
“Мир завертелся – вот скука! Все сговорились: мой отец, учителя, пассажиры в трамвае. Все хотели одного – отравить мне жизнь, а я чихал на них. Как? Я был свободен, свободен, то есть я ни хрена не делал.”
Кинофильм “Все равно тебе водить” (1997)
С чего обычно начинают повесть? Да с чего угодно, да хотя бы с себя… Итак, я. Парень в пластиковых ботинках. Ваш покорный слуга… Ну, к моим ботинкам мы еще вернемся, а пока познакомимся. Зовут меня Алексей, или Божий человек, как называла она. Моя девушка.
О возрасте, думаю, говорить не стоит. Если накинуть себе пару лишних годков, – могут сказать что я великовозрастный болван. Если, наоборот, убавить, – могут заговорить о юношеском максимализме и переходном возрасте. Скажу так: мне чуть больше восемнадцати, но немногим меньше двадцати двух, – так что ищите золотую середину, если вам всерьез захотелось узнать, сколько мне лет… Внешность описывать также не буду – пусть каждый представляет себе кого хочет, исходя из собственных представлений о том, как должен выглядеть такой парень. Одна лишь деталь моей внешности, о которой надобно рассказать, – это глаза. Серые, холодные, – смотрящие с немым упреком на мир, из-под козырьков надбровных дуг. “Глаза созерцателя”, – как сказал о них один тип в переходе, после того как я просверлил его своим взглядом и твердо сказал, что десяти рублей у меня нет. Ну, он, конечно, не сказал о них так, зато явно подумал или, еще точнее, мне бы очень хотелось, чтобы он о них так подумал. А насчет денег я ему соврал…
Глаза созерцателя – не знаю повод ли это для гордости или нет, но, во всяком случае, за свои годы я перевидал много глаз и скажу вам, что глаза созерцателя не самые худшие из всех коими можно обладать. Бывает и лучше и хуже, смею вас заверить, друзья мои… Например, недавно в метро, я видел одного молодого человека с настоящими глазами-стекляшками. Его еще куда-то вели под руки два милиционера. Я даже остановился на секундочку, чтобы как следует рассмотреть их, эти глаза… Кстати, а вы случайно не знаете, почему для того чтобы составить о ком-нибудь свое мнение, нужно обязательно посмотреть в глаза? Почему нельзя сфокусироваться, скажем, на носе, губах или на каких-нибудь иных частях тела? Впрочем, я не досказал вам о том парне, в метро. Так вот, мы пересеклись тогда взглядами, – мой “созерцательный” и его “остекленевший”, – каждый из нас живо составил мнение друг о друге, и мы разошлись вполне удовлетворенные… Не знаю, правда, сумел ли он разглядеть во мне созерцателя при таких-то глазах, но зато я разглядел в нем достойный объект для созерцания, за которым стоило бы понаблюдать, ожидая, к примеру, вместе с ним поезда на платформе или же просто от скуки и нечего делать. Он был пьян в стельку и мне, помнится, стало немного жаль, что его куда-то уводят эти двое в серых мундирах. Выходит, я так и не увижу, как он будет кувыркаться на эскалаторе или свалится на рельсы, прямо под колеса приближающегося поезда… Уверен, зрелище было бы достойно созерцателя, то есть меня! Но мне не повезло, – я ничего не увидел.
Зачем же лезть в драку, рискуя собственной физиономией которая, между прочим, отнюдь не казенная, если за той же дракой можно просто понаблюдать со стороны и получить от этого не меньшее удовлетворение, чем самому крушить чьи-то челюсти, размахивая кулаками как заведенный? Выходит вот что отличает действенного участника, со “стеклянными” глазами, от пресловутого созерцателя, в пластиковых ботинках… На теле одного тесно от ушибов и синяков, на теле другого ни царапины, зато приобретенный опыт и удовольствие, – распространяется на них обоих. Поэтому, милые мои друзья, не ждите от меня ни действенных участников, ни лихо закрученного сюжета, ни, тем более, быстрой и, по возможности, счастливой развязки. Я – всего лишь созерцатель, ни больше не меньше, испытывающий нездоровую тягу к литературным изыскам и бумагомаранию и навечно таким пребуду. И если без главного героя все же не обойтись, то я, как “писатель”, решил на какое-то время заделаться “действенным участником”, а вам как “читателям”, предлагаю немного побыть в моей шкуре, от которой я также отказываться не собираюсь, так что, думаю, компромисс найден. Исходя из этого, хочу предупредить, что моя “повесть” ни в коем случае не претендует на полновесное, литературно-художественное произведение, ограничиваясь лишь рамками психологического дневника, или (если угодно) исповеди. А там уже как получится. Как захотите… Бывает, хочешь написать одно, а выходит нечто совсем другое только гораздо честнее, как если бы писал для себя. Тем паче, если мыслей в голове много, но ни одну из них почему-то не можешь высказать так, чтобы тебя поняли окружающие. Ну а если, ко всему прочему еще и язык мешает… Но не суть важно: мысли мои куда лучше вписываются в бумагу, чем в жизнь. Как, впрочем, и я сам…
Но, как бы там ни было, писатель – “действенный производитель”, читатель – “созерцательный потребитель”, а вместе они свалены в одну огромную кучу, носящую грозное, звучное название “Литература”, где перемешаны и нераздельны… Уверен, особой беды не случится, если в этой самой куче еще немного прибавится от меня. Один черт, – конец света или какие-нибудь молодчики, рано или поздно спустят всю эту кучу (а вместе с ней и все остальные кучи) в унитаз у фонтана на “Театральной площади” возле здания “Большого Театра”, да еще и обрызгают из освежителя… Тем не менее, сама идея создания романа или на худой конец повести, с годами становилась для меня все навязчивее. Еще в детстве я испытывал страсть к этому виду творчества и начал кропать свои первые рассказики, едва научившись выводить буквы. Что и говорить, все мои литературные испражнения были встречены более чем одобрительно со стороны родителей и учительницы “Русского языка” и “Литературы” в школе, отсюда желание породить приятной толщины манускрипт, с хрустящими страницами, к шестнадцати годам, всецело завладело мной. Я постоянно видел этот манускрипт во сне; ощущал его тяжесть, перелистывал, пытаясь заучить наизусть наиболее понравившиеся мне отрывки, чтобы при пробуждении обязательно записать их. Но шло время, менялись ботинки на моих ногах, мысли в моей голове и ничего упорно не происходило. Или, еще точнее, я не хотел замечать ничего, из всего того, что происходило вокруг меня. Не хотел, пока не “переобулся”.
А теперь пришло время вернуться к моим ботинкам, этим наконечникам на ногах. Произошло это несколько лет назад; должен признаться, что во всей этой истории немало нелепости и комизма. Мне тогда не исполнилось еще и восемнадцати, я только заканчивал школу, и впереди маячило поступление в вожделенный “Литературный” и карьера писателя, так, во всяком случае, мне казалось… Все вокруг выглядело таким простым и доступным, что я поневоле удивлялся некоторым людям считающим жизнь штукой тяжелой и обременительной. Но все изменилось, когда я, поддавшись всеобщему буму, купил те ботинки… Нет, пока еще не пластиковые, другие. Чтобы не рекламировать, не буду называть их марку, вы, поди, и так уже догадались, о каких ботиках я говорю. Такие тяжелые-тяжелые. На толстой рифленой подошве и со стальными “стаканами” на мысках. Их еще отличали на редкость “дубовые”, безбожно натирающие на пятках, задники. Ну, теперь-то вы, наконец, догадались, на какие ботинки я намекаю? Вот-вот. Эти самые и есть…
Купил я их, как уже говорил, поддавшись всеобщему ажиотажу тогда, в конце 90-х. А что поделать, – стык эпох… В то идиотское время, наши юные умы одолевало дикое желание хоть как-нибудь возвыситься над своими сверстниками, ну а поскольку такие понятия как ум, честь и совесть уже вышли из моды, а на смену им не пришло ничего нового, то мы возвышались благодаря толстенной подошве, делающей нас выше сантиметров, эдак, на три-четыре сразу…
Как уже упоминалось, разнашивались они трудно и у меня на пятках, в первый день появились кровавые волдыри. Даже не знаю, от чего так случилось… Быть может, дело было в размере, а быть может сам перст судьбы указал мне мое место… Не помогал ни пластырь, ни молоток, которым я пытался искусственно размягчить кожу на задниках, так сказать “обстучав” ее, но, несмотря на все причиняемые неудобства, я продолжал носить их. Наверное, потому, что другой обуви у меня все равно не было, а сами ботинки мне очень нравились, я терпел. Ну, еще бы, они считались такими модными и крутыми, тогда, в конце 90-х… Мало кто из моих одноклассников мог позволить себе такое приобретение! И как только мои волдыри чуточку подживали, я снова выходил в них, цинично отшучиваясь, что в этих ботинках можно отправляться куда угодно, хоть в ад, – к вечным страданиям, мукам…
И не ошибся! До добра эти ботинки и вправду не довели: заражение крови, гангрена и так получилось, что когда я обратился со своей проблемой к врачу, – было уже слишком поздно… Коновалы малость посовещались, в унисон вздохнули и, недолго думая, оттяпали у меня обе ступни. Мне об этом не сообщили, по причине, вероятно, моего тогдашнего несовершеннолетия, и все решили за меня мои предки.
Приближающейся беды я не чувствовал, только, помню, за день перед операцией, ко мне в палату заглянул хмурый бородатый мужчина в халате, представившийся как врач-анестезиолог и долго расспрашивал меня о том, когда и какие лекарства я принимал и о всякой другой чепухе. Признаться, я плохо разбирался во всех тонкостях его ремесла (не разбираюсь и поныне) но, несмотря на это, отвечал по возможности правдиво и честно…
Операция прошла удачно и когда я, уже придя в себя в палате, попробовал встать и сходить в туалет, то сильно удивился, обнаружив, что опереться более не на что. Ступни почему-то отсутствовали… Еще не вполне отойдя от наркоза, который дал мне тот бородач, я попробовал отыскать их у себя под кроватью, пошарил рукой в тумбочке, заглянул под кровать к соседу но, так ничего и не обнаружив, позвал медсестру и спросил уже у нее о предмете своих поисков. Она-то без обиняков, мне все и выложила. Добрая душа…
Представляете себе мое тогдашнее состояние? Представляете, насколько тяжело было свыкнуться с мыслью, что частичка тебя самого теперь где-то на больничных задворках? Или представьте хоть на минуту, разве вам не сделается жутко от одной только мысли, что вот вы, к примеру, просыпаетесь утром, – вроде все в порядке, все как обычно, – и вдруг замечаете, что у вас не хватает какой-нибудь части тела… Помнится я дико закричал и кричал до тех пор, пока не пришли врачи и не вкатили мне какой-то укол, от которого я заснул…
В больнице я пролежал, в общей сложности месяца полтора, а то и больше, – врачи, вероятно, опасались, что гангрена не остановится и пойдет дальше. Меня, конечно, навещали сочувствующие мне родители потом еще кто-то, но я никого не хотел видеть и всегда выгонял посетителей, после чего зарывался лицом в подушку и тихо-тихо скулил, пока соседи по палате вежливо не советовали мне заткнуться. И знаете что, друзья, – не было случая, чтобы я не внял их советам…
Помню, при выходе из больницы, первое, что меня ожидало, – это встревоженное моей успеваемостью лицо классной руководительницы, новые ботинки, трость, инвалидность ну и, конечно, депрессия. Я несколько недель кряду пролежал на диване, уставившись в потолок, и созерцал, созерцал… Чем только не представлялся мне этот потолок! То планом какой-то местности, – куда мне никогда не попасть, то запорошенной снегом равниной, то гигантским, подплывающим к “Титанику”, айсбергом. А по вечерам, на него ложились тени от лампы, и я засыпал, глядя на эти тени…
Безумие настигало меня… Оно день за днем подкрадывалось все ближе, так что я уже чувствовал его кислое дыхание в спину. К своему стыду, должен признаться, что единственные кому я обязан своим спасением, были мои родители. Если бы не они, – то, наверное, не сидел бы я сейчас за этими строками, милые мои друзья… Да, именно они, мои уважаемые предки, мои кормильцы, мои покровители, заставили меня подняться с дивана и закончить, наконец, школу. Удалось им это, правда, способом довольно простым, я бы даже сказал близким по своей простоте к гениальности, – то бишь, беспрерывным “капаньем” на мозги и нескончаемыми попреками в безделье, но окончание школы я по-прежнему считаю исключительной их заслугой.
Помню, я получил аттестат зрелости, пожал потную ладошку директора и удалился из зала, под шушуканье соучеников… Я знал, что больше никогда не увижу их, но испытывал от этого лишь облегчение. Признаться, за десять лет совместного школьничества, мне порядком поднадоели их вечно прыщавые физиономии! Неуемная сексуальная озабоченность парней, вымышленные от начала и до конца любовные похождения, противное сюсюканье девчонок, несвоевременное и вульгарное кокетство, альковные разговоры, неоправданно завышенная самооценка, хамство и, наконец, одна на всех глупость…
Кстати сказать, по моему возвращению в школу, у многих наших остряков, появился новый материал для своих острот. Теперь каждый считал своим долгом что-нибудь высказать насчет моих новых ботинок из пластика… Вообще-то, ботинки эти были не совсем из пластика, или даже совсем НЕ из пластика, – на самом деле они были изготовлены из какой-то труднопроизносимой пластмассы, – мои протезы… До сих пор не знаю почему я окрестил их “ботинками”. Вероятно, причиной тому послужил один фильм, который я смотрел когда-то; в нем тоже было что-то похожее. “Волшебные ботинки” – так, кажется… Там один парень именовал так свои протезы на ногах. Не помню, как назывался фильм. “Лесной лагерь” кажется, если у меня всё хорошо с английским…
Что же, мои новые ботинки тоже оказались волшебными! Во всяком случае, благодаря им, я забыл, как пахнут мои ноги, да и носки мне приходилось теперь менять не чаще одного раза в неделю… Не то чтобы я перестал отличаться чистоплотностью, – просто отпала эта необходимость, я имею ввиду само мытье ног.
Кстати, о моих прежних ботинках… Послуживших поводом для несчастья. Если вы думаете, что я перестал ходить в них, то вы глубоко заблуждаетесь. Я ходил в них еще больше чем прежде, – благо они больше не натирали. Натягивал я их прямо на свои “пластиковые” и, опираясь на трость, ковылял куда-либо… Правда мест куда пойти, кроме школы и военкомата было немного. Вернее, их совсем не было… Но зато было время… Брать все от жизни… Помнится, этот нелепый слоган всегда водил меня в некоторое недоумение при мысли, если каждый желающий начнет ему следовать. Ведь количество желающих брать от жизни всегда превышало количество желающих давать ей что-то взамен. А если каждый начнет “брать все”, то учитывая создавшийся дисбаланс, кому-то в итоге достанется одна голая, ободранная как липка жизнь, от которой все уже все позабирали. Именно в таком чистом виде она-то мне и досталась, чему, кстати, я не придал никакого значения…
Да, пару слов о военкомате. Кто-то говорил мне, что во всем плохом, можно отыскать что-то хорошее, – можете не сомневаться, это так… Во всяком случае, перспектива загреметь с осенним призывом в солдаты, поджидавшая всех моих одноклассников отпала для меня полностью. Помнится, когда я заявился в свой районный военкомат и обнажился в кабинете хирурга, тот проявил нескрываемый интерес к тому, “как же меня так угораздило”. Мой ответ его выбил из колеи окончательно, и хирург, что-то быстро начеркав в личном деле, отправил вашего покорного слугу восвояси, обязав, правда, каждые три года проходить переосвидетельствование…
Я только едко усмехнулся и поспешил домой, к тарелке с остывающими, кислыми щами, до смерти надоевшим предкам, любимому дивану, на который, как вы понимаете, сразу улегся, и к депрессии, депрессии, депрессии.
Не помню, сколько времени я пролежал так, может месяц, а может и два. Пустая растрата дней, – нисколько не тяготила меня и не оставила ничего в моей памяти… Помню лишь, когда сделал первую попытку подняться, – на дворе была осень. ОСЕНЬ. Выключил бы ее кто-нибудь или сделал потише! Однако осень не умолкала. О ее неумолимом приближении, мне уже сообщали изредка залетающие в окно листья, но они, большей частью оставались незамеченными на том красно-желтом ковре, что устилал пол моей комнаты. Тогда, право, мне было не до них, и должно быть именно тогда я впервые осознал свое одиночество. Однако я решил окончательно в нем убедиться. И что же я сделал? Куда отправился?
Правильно, как вы догадливы, друзья мои! Одним ранним осенним утром, я приладил к ногам свои пластиковые ботинки-протезы и, опираясь на трость, отправился к ближайшей станции метро, кажется к “Тимирязевской”… В это трудно поверить, но наружу я выбрался только спустя два года…
До сих пор не знаю, почему я так полюбил метро! За что полюбил? Может, конечно, во мне проснулась некоторая ностальгия “по норе”, теперь уж трудно сказать… Но, как бы там ни было, городская подземка коронованная буквой “М” стала моим вторым домом. Впрочем, нет, не вторым, – первым, потому как в той квартире, где я до сих пор проживал со своими предками, находиться стало невыносимо… Стены все время выдавливали меня (оттого, вероятно, что спал я ногами к двери), как желтые от никотина пальцы моих сверстников пытаются выдавить прыщ у себя на роже… Обстановка вокруг меня, с каждым днем, накалялась – не проходило ни дня без ссоры. Нескончаемые попреки в безделье, нежелании искать работу, иждивении (кстати, а вы не знаете, кто такой иждивенец?), навевали какую-то усталость и, что мне особенно не понравилось – злобу, вот я и сбежал в метро от всего этого…
Родители не испытывали ко мне никакого уважения, – я со своей стороны, тоже не давал им повода уважать себя. Высшего образования более не желал, в работе особой нужды не испытывал (родители кормят, ну и ладно!), а людей просто чурался. Однако понаблюдать за ними мне всегда было любопытно, во всяком случае, я находил это куда интереснее, чем видеть по телевизору, где они и на самих себя-то уже не похожи. Теперь-то вы понимаете, почему под землею я чувствовал себя как рыба в воде или, извиняюсь, как крот или крыса, в своих норах-тоннелях… Такого созерцания не встретишь нигде, – поверьте на слово, – и открылось мне многое…
Первое открытие, которое я сделал, спустившись, одним ранним осенним утром, под землю, на станции метро “Тимирязевская”, и методично объездив, все 11 линий, – что-то около 260 км. пути и 20-ти часов, – привело меня в сильное замешательство. Мне даже стало немного обидно за самого себя, что я, в своей слепоте, прежде не замечал этого. Я нашёл, что каждая линия нашего Московского Метрополитена, имеет свой запах… Индивидуальный, неповторимый, особый, свойственный только какой-то одной конкретной линии аромат. Или зловоние…
Вот, к примеру, взять хотя бы мою “Серпуховско-Тимирязевскую”; знаете как она пахнет? По утрам она источает слабый аромат не шибко дорогого парфюма (в основном, – это “Nivea”), джина с тоником (конечно, “Очаковского”), растворимого кофе “Nescafe”, а по вечерам накапливает в атмосфере неприятный пивной душок “Старого Мельника”, запах сигарет “Pall-Mall”, а также раздражение, усталость, разочарование в прожитом дне и отрыжку… И все это, изо дня в день, под тихое перелистывание страниц очередного бестселлера от Александры Марининой или Дарьи Донцовой… Ну чем не метафизика, в самом деле?
А если сойти на “Чеховской” и, внедрившись в густую, пахучую толпу, перейти на “Пушкинскую” и прокатиться, скажем, до “Выхино”, по “Таганско-Краснопресненской”? Особо приятных ощущений я вам не обещаю, зато шансов испортить себе настроение на весь оставшийся день, у вас прибавится… Начнем с того, что от “Пушкинской” до “Выхино”, вся “Таганско-Краснопресненская”, как я успел заметить, пахнет потом, водочным перегаром и папиросами “Беломорканал”. А также машинным маслом, бензином и еще чем-то промышленным и до крайности неприятным. В любое время суток, заметьте, друзья… Там, к слову, не редкость грубая, нецензурная брань, а уж ноги-то вам точно отдавят. Наступят грязным, нечищеным башмаком и будут настаивая молчать, отвернувшись, как будто не произошло ничего… И все это, опять же, изо дня в день, под новые приключения “Бешеного”, “Слепого” или какие-то ну очень замороченные учебники и конспекты, также с примесью чего-то индустриального…
А когда я оказался на “Филевской”? Помнится, я долго и старательно водил тогда из стороны в сторону своим носом, но, что странно, не чувствовал никакого запаха… Не знаю, конечно, но дело, наверное, в том, что из-за своей, так сказать, “обнаженности”, голубой линии не удавалось, по примеру всех остальных линий, накопить в атмосфере никаких обонятельных особенностей, достаточного количества запахов, чтобы их можно было вот так почувствовать носом. Какой-то нехитрый набор их, даже если и присутствовал, был фактически неуловим и быстро выветривался через открытые перегоны между станциями … Я склонен думать, что голубой цвет, в который она окрашена, символизирует небо, его голубую гладь, как бы напоминая этим об “эксбиционистских” наклонностях линии…
Как меч в ножны поезд погружался снова в тоннель, откуда он только что вынырнул, после чего я обычно чувствовал какое-то протрезвление, словно бы отходил от необыкновенно-приятного сна, возвращался из мечты в реальность. Это было жестоко!
Быть может, я мыслю несколько ассоциативно, и любой работник Метрополитена может запросто упрекнуть вашего покорного слугу в том, что он где-то преувеличивает или, напротив, преуменьшает то единственное, что творится на всех этих линиях, но картина моя, в целом, объективна и он не сможет с этим не согласиться…
Зато знает ли этот работник как, например, по утрам пахнет “Сокольническая”? Признаться, я сильно бы удивился, если в один из дней, она вдруг перестала источать “Клинское пиво”, дорогие духи, не менее дорогой лосьон после бритья, под мерное гудение зубрежки и перелистывание страниц учебников. Под вечер, правда, содержание духов и лосьона, в атмосфере этой линии, постепенно уменьшаются, а после чего и вовсе сходит на нет, содержание “Клинского”, напротив, существенно возрастает, зато зубрежка и перелистывание страниц стихают полностью уже где-то к часам пяти вечера, заменяясь на хриплый и веселый гомон, добирающихся домой, студентов…
А “Замоскворецкая”? А “Калужско-Рижская”? А “Арбатско-Покровская?” Или, наконец, эта феерическая “Кольцевая”?
Поверьте, я мог бы часами говорить про линии Метрополитена и про то, какой микс они источают в определенное время суток! Я даже пробовал написать об этом, но у меня не вышло… Я был не в состоянии отразить на листе обыкновенной писчей бумаги, всю ту разнообразную “обонятельную” гамму, с которой я поневоле сталкивался тогда, изо дня в день, из недели в неделю, из года в год, сначала на эскалаторах, потом в голубых экспрессах, далее на станциях-пересадках, и, наконец, в переходах, при выходе на поверхность! Там, в метро, она была естественна и неопровержима, а на бумаге выглядела сущей нелепицей. Чушью…
Но вот “Кольцевая”! Как и свои глаза, я не могу обойти ее стороной, так и ничего не сказав… И чем только не несет – вот именно, не “несет”, – от этой поистине невероятной линии! Наверное, неспроста у нее такой характерный цвет… Эта линия почему-то представляется мне своеобразным фильтром, где оседают некоторые, так сказать, неперспективные элементы, исходящие ото всех остальных линий. Основной контингент ездящих по ней людей, – это, конечно, люмпены и созерцатели, между тем, являющие собой удивительно сходный продукт… Ни те, ни другие не ставят перед собой задачи куда-то приехать.
Я часами разъезжал по этой линии и всегда находил, что основной костяк едущих вместе со мной в вагоне, круг от круга, остается неизменным. Довольно редко, когда в нем появлялись новенькие, которые, проезжая с нами несколько станций, исчезали бесследно, – не оставляя после себя ни пустых бутылок, мигрирующих по всему вагону, ни обертки от гамбургеров на сиденьях, ни тяжелого запаха мочи в воздухе… Как я уже говорил, люди, составляющие постоянную величину на “Кольцевой”, – делились на две категории; если первые, почти всегда пребывающие в объятьях Морфея и безжалостно изгоняемые из вагонов резиновыми дубинками, только и занимались тем, что портили, своим присутствием воздух а, заодно, и настроение окружающим, то вторые, – прямая противоположность первым, – пребывали скорее в плену собственных мыслей и никого не стесняли, даже если вы их об этом попросили бы… Я относился к разряду вторых, зато всякий раз, совершая очередной круг, внутренне поражался тому единству духа и понятиях о бесконечности, кои, без сомнения, сплачивали нас, созерцателей и люмпенов. Люмпенов и созерцателей…
Именно там, на “Кольцевой” поджидало второе открытие. С ним, кстати, у меня связан один забавный эпизод из жизни, но об этом позднее. Итак, как всегда я убивал свой досуг, мчась по кругу, под несмолкающий стук колес и вялое перешептывание пассажиров… Люди в вагоне были довольно скучны. Они не занимали внимание; я смежил веки и, завершая уже восьмой круг, поглядел на схему, расположенную на стене вагона, напротив меня… Не то чтобы я обладаю особо пылким воображением, но, скажите, она вам никогда не напоминала стилизованного осьминога, с коричневым туловищем-кольцом и разноцветными лапками-линиями?
Помню образ гигантского, расположившегося под городом, осьминога, настолько поразил мое воображение, что я в ужасе выскочил на “Белорусской” и, поднявшись по эскалатору на поверхность, бешено заходил по вокзалу, периодически останавливаемый местной милицией, для проверки документов. Ей Богу, туда-сюда, туда-сюда, как заведенный…
Осьминог никак не хотел выходить у меня из головы, тревожил душу, и тогда я впервые усомнился в своей вменяемости… Наверное, в тот момент, у меня была такая перекошенная физиономия, что прохожие как-то странно поглядывали на меня, а поглядывая, – обходили стороной… Не помню, сколько времени я ходил так, из конца в конец по вокзальной площади, прежде чем привлек к себе внимание одного паренька, вероятно также бесцельно слонявшегося по округе, примериваясь к таким мрачноватым типам вроде меня. Как только я заметил этот пристальный интерес, к своей скромной персоне, поймал его взгляд, то покрепче сжал трость и приготовился к неприятностям. Он, как видно, ожидал этого и, поэтому, подошел, подчеркнуто ненавязчиво и осторожно, улыбаясь как старому другу…
“Извините, можно задать Вам один вопрос?” – обратился ко мне молодой человек.
“Извольте…” – пробурчал в ответ я, не сбавляя шага.
“Верите ли Вы в Бога?..”
Последовавшая затем пауза, дала мне возможность сориентироваться в сложившейся ситуации… Судя по вопросу, молодой человек был сектантом, намеревающимся захватить вашего покорного слугу в свои сети. Должен сказать, что у меня всегда было однозначное отношение к любого рода сообществам, где подавляется индивидуализм, возможность самому принимать решения и навязывается чья-то чужая воля, но, поскольку молодой человек разговаривал со мной приторно вежливо – бывает такая вежливость, знаете – то зачатки воспитания не позволили мне отправить его по известному адресу, а оставить вопрос без ответа я уже не мог, раз согласился на разговор и не прошел мимо. Но, тем не менее, ответить положительно или отрицательно, означало навлечь на свои уши долгую религиозную мутотень, в которой я, признаться, разбираюсь довольно слабо. Единственное что мне оставалось, – это перехватить инициативу и позабавиться самому. Удалось это следующим контр вопросом:
“А верите ли Вы сами в Бога?” – спросил тогда я, уже заранее зная какого ответа мне ожидать.
Помнится, я с пониманием выслушал всю ту несусветную чушь, которую порол молодой человек, клятвенно уверяя меня в своей любви к Богу и, задал очередной вопрос:
“А верите ли Вы, что я и есть Бог?”
Вы бы видели лицо этого паренька… Описать появившееся на его лице выражение я не в силах, – это надо было видеть – и мне искренне жаль, дорогие мои друзья, что вас не было тогда со мной на “Белорусском”. Густое, протяжное, утробное “Н-Е-Е-Е-Т!!!” – было мне ответом, и я чуть не рассмеялся.
“А почему?” – невинным голосом спросил я, едва сдерживаясь от смеха, а молодой человек, тем временем, растерялся уже окончательно. Уверен, он успел пожалеть, что заговорил со мной…
“Ну, тогда если вы Бог” – выдавил, наконец, он – “ я хочу, что бы это дерево, впереди нас, засохло…”
“Гм… А разве Бог когда-нибудь творил перед Вами чудеса чтобы, Вы в него поверили но, тем не менее, Вы все равно продолжаете верить. А когда встречаете на улице человека, который напрямую Вам заявляет что он и есть Бог, Вы почему-то начинаете сомневаться в его словах. Где же логика?” – вполне резонно спросил тогда я.
Паренек поскреб в затылке и погнал уже такое, что прежняя его чушь и в подметки не годилась той ахинее, которую он понес сейчас. “Нигде, говорит, ни в каком писании, не сказано, что Господь Бог вот так ходит по улицам и делает такие смелые заявления.” – я точно не помню, что он там говорил… Однако, одно могу сказать с совершенной уверенностью – в вопросах религии, молодой человек разбирался еще слабее меня, ну а мне, признаться, уже прискучила эта “божественная” комедия…
“Так вы не будете посещать наши собрания?” – спросил молодой человек, стараясь расставить все точки над “i”, в нашей сумасшедшей беседе.
Помнится, я сослался на дела, и он ушел, посрамленный…
Но, как бы там ни было, настроения у меня существенно прибавилось, так что если вам, дорогие мои друзья, доведется встретить где-нибудь того молодого человека, передавайте ему от меня привет, ладно?
Довольный собой, я вновь спустился под землю и ездил по “Кольцевой” еще никак не менее часа, прокручивая про себя состоявшийся диалог, до того я себе в нем понравился…
Кстати сказать, еще в старших классах я прослыл человеком, который говорит загадками, что несколько оттеняло закрепившуюся за мной репутацию лоха. Загадками, правда, я говорил только наполовину. Сейчас постараюсь вам объяснить… Часто выходило так, что когда меня кто-то о чем-то спрашивал, то занятый какими-то своими мыслями, я не сразу входил в курс дела и чтобы не снискать еще и славу “тормоза”, то я бросал что-нибудь наугад. И странно – мои одноклассники зачастую находили в случайных фразах потаенный смысл, хотя сам я не вкладывал в них никакого смысла. Иногда это спасало меня от насмешек. Нет, серьезно, высмеивать остерегались и как будто уважением проникались. А вот попадая в тему, я почему-то молол какую-то чепуху, и эта самая чепуха не могла сойти за что-нибудь умное.
Третье же открытие, которое ожидало в недрах Московской подземки, погрузило меня в состояние глубокой депрессии – еще более глубокой, чем тогда, когда я потерял ступни, – и поспособствовало поискам рабочего места…
Это произошло годом позже, когда я, уже не знаю в который раз, спустился по эскалатору под землю и, проехав несколько перегонов, сделал, уже не знаю какую по счету, пересадку. Помню, в то ужасное утро я, как птица, порхал с ветки на ветку, ни о чем не думая и никого не замечая. Метро тогда состояло из обуви, то есть я рассматривал только обувь, я слышал обувь, как она шаркала и стучала, цокала и чеканила, видел “глухонемые” кроссовки на мягкой прочной подошве. Как всегда я не задавался конкретной задачей куда-то добраться… Люди толкали, пихали меня, вслед, по моему адресу, неслись какие-то нелестные замечания, а я смотрел себе под ноги, другим под ноги и все куда-то ехал, ехал…
Поменялось немало поездов, людей, станций, пересадок, немало стоячих мест заменилось на сидячие, а сидячих, в свою очередь, на стоячие и износилось множество пар, прежде чем я, наконец, оторвал взгляд от пола и, подняв голову, огляделся вокруг. И увиденное, привело меня в ужас, друзья мои… Впрочем, нет конечно, – ничего особенного я не увидел, но одна мысль, одна страшная догадка, появилась у меня в мозгу, приводя, этим своим появлением, в ужас и содрогание…
Неожиданно для себя, я вдруг обнаружил, что Московский Метрополитен, – с самого первого дня моего появления в нем, – никогда не стоял на месте и постоянно двигался и обновлялся, будто река, в которую нельзя войти дважды. Менялись и поезда, и вагоны и люди в них, и контролеры пропускных пунктов, и менты, и уборщицы и даже ступени эскалатора у меня под ногами тоже всякий раз были разные… И даже попив кофе в подземном бистро на “Третьяковской” и оставив на полу стаканчик или покурив на открытой станции и бросив окурок под лавку, – я уже никогда не находил всего этого на прежних местах, если возвращался туда еще раз. Похоже, что постоянной величиной оставался один только я, словно, выброшенная на берег реки, рыбешка. Это-то и пугало!.. Будто бы я никуда и не ехал весь этот год, а стоял все время на месте, глядя на отходящие поезда, в ожидании кого-то или чего-то! Без сомнения, жизнь протекала мимо меня, она проходила как поезд, а я будто памятник Максиму Горькому между станциями “Чеховская” и “Тверская” замер на одном месте прикрыв пах книжными листиками…
Помнится, с последним поездом я вернулся домой и, увидев оставленные на плите котлеты, впервые после долгого перерыва заплакал. Да, друзья мои, заплакал. Заплакал как малое дитя… Слезы скатывались у меня по лицу, но я даже не пытался сдержать их. Мне вдруг захотелось прижаться к кому-нибудь, излить все, что накопилось у меня на душе, поделиться своей страшной догадкой, но никого рядом не было, и я уснул, зарывшись заплаканным лицом в подушку…
А на следующее утро я устроился на работу. И знаете кем? О, ни за что не догадаетесь! Дежурным у эскалатора.
Обосновать такой выбор не сложно. Наверху для меня просто не нашлось места, которое я, согласно своему статусу инвалида, сумел бы занять. Но, тем не менее, я находил во всем этом какое-то горькое утешение, мстительное удовольствие, какую-то горькую усладу, и ни за что не променял бы свою нехитрую должность в столичной подземке, на что-нибудь более престижное и привлекательное, там, наверху…
Работа, впрочем, была простой, но до ужаса однообразной, хотя, чего от нее можно ожидать еще… Я высиживал определенное время, а заодно насиживал геморрой. Подбирал различный мусор внизу, использованные карточки, монетки, которые бросали некоторые не очень сознательные граждане, зачитывал в микрофон правила поведения на эскалаторе, одергивал нарушителей, поторапливал столпившееся на подъёме быдло, кричал на него. Рядом со мной, рекой, плавно протекал никогда не останавливающийся бурный пассажирский поток. Люди окружали меня и справа и слева, периодически вторгались в будку, задавали вопросы. В основном, заезжие провинциалы, спрашивающие дорогу к ГУМу, ЦУМу, к Красной Площади, Мавзолею, Арбату и ко всем прочим достопримечательностям столицы. Ваш покорный слуга, как правило, отмалчивался, небрежно кивая головой в сторону таблички с надписью “Дежурный справок не дает”, и они сразу же исчезали…
Мизантропия достигла своего зенита и придавала мне сил жить дальше. Мимо проезжали люди, а я сидел в своей будке и люто ненавидел их! Я ненавидел их отдаляющиеся спины, приближающиеся лица, но всякий раз мне хотелось оставить свой пост, покинуть будку и, устремившись за ними – не важно куда, вверх, вниз, – обрести новую жизнь, вместо казалось уже утраченной своей… Банальная зависть служила тому причиной; они, мол, куда-то едут, а значит живут; – занимаются любовью или мастурбируют, делают детей или аборты, читают книги или смотрят телевизор, а также ходят в театр, в кино, в ночные клубы, в бары, на концерты и дискотеки, наконец, работают, учатся, и всегда чего ждут, надеются, верят во что-то, а я сижу под этой дурацкой табличкой и смотрю на них сквозь стекло своей будки… А что делать, – приходилось смотреть! Отвлекаться от движущейся ленты “лестницы-чудесницы”, – я не имел права, было запрещено инструкцией. Инструкцией созерцателя…
Иногда я поневоле встречался с ними глазами, и не помню случая, чтобы кто-нибудь из них выдерживал мой взгляд более 3-х секунд. Вероятно, пассажиры понимали мое состояние, а быть может, в какой-то мере и разделяли его, во всяком случае, мне очень хотелось на это надеяться…
Представляете, каково испытывать одиночество, когда вокруг тебя никогда не смолкают людские голоса; доносятся обрывки каких-то фраз, слышится чья-то перепалка, грубая, нецензурная брань или, напротив, признание в любви на фоне двух слившихся силуэтов – бывало и такое, – и постоянно звучит смех? Раскатистый мужской, женский прыскающий, заливистый детский… От этого мое одиночество становилось еще более невыносимым, друзья мои… Временами мне хотелось кричать от дикой, всепоглощающей тоски и, чтобы как-нибудь удержаться, я снова и снова зачитывал эти навязшие в зубах, правила. Правила поведения на эскалаторе…
У всех на глазах я превращался в чудовище, в злобного, завистливого монстра, но никому не было до этого дела, – порой люди даже не смотрели на меня, скользя взглядом по будке и не замечая находившегося внутри нее существа. У меня складывалось впечатление, будто я и не живу вовсе, а все топчусь на пороге какого-то мира, но боюсь открыть дверь, взять на себя ответственность стать частичкой его и мне приходилось, – вот именно, приходилось, – смотреть со стороны на него, любоваться им и отвергать в тоже время. Не знаю, можно ли это назвать трусостью или просто каким-то непротивлением, но, как бы там ни было, после десяти месяцев работы у эскалатора, я стал подумывать о самоубийстве…
Конечно, друзья мои, все эти мысли были ничто иное, как дешевый фарс перед собою, и говорить не о чем, – на самом деле я такой трус, что просто не отважился бы на такой шаг, – однако, сам факт появления их у меня в голове, согласитесь, тоже кое-что значил…
Наиболее подходящей казалась гибель на рельсах, она импонировала мне более всего. А что? Взглянуть на прощание на все эти рожи и рухнуть ничком, прямо под колеса приближающегося поезда!
И пока не угасал этот порыв, мне хотелось немедленно выскочить на платформу и, прямо на глазах у сотен пассажиров, осуществить задуманное, но мысль о том, что они станут свидетелями того, как меня разрежет и разметает по полотну, – была неприятна… И тогда, подумав еще немного, я решался немного повременить со своим уходом из жизни, хотя бы до ночи, когда все утихнет, чтобы уж с самым последним поездом отправиться до “Конечной”, прямо в объятья Смерти. В вечность… В небытие… Но, тем не менее, дежурство за дежурством, поезд за поездом, а я оставался на месте… Трусость или банальная лень были тому причиной? Лень или трусость? А ни то, ни другое…
“Сколько же мы потеряли,” – не переставал думать я, – “что не практикуем сейчас дуэлей; не стреляемся из пистолетов, не деремся на шпагах или на чем еще они там дрались, эти наши достопочтенные предки… Какое упущение, какая потеря для общества! Практикуй мы сейчас дуэли, – глядишь и люди бы были гораздо мягче, достойнее, вежливее, спокойней. Присутствовала бы какая-нибудь ну хоть самая завалящая мораль, и все эти понятия о чести и взаимоуважении не являлись для нас пустыми, ничего не значащими словами. Потому как одно неловкое слово, косой взгляд, небольшой прецедент, или еще что-нибудь в этом духе и все! Оскорбление! Дуэль!” – как это звучит! Право, благородно звучит! Еще точнее, – звучало когда-то давно, когда люди были именно теми, кем, собственно, им и полагается быть. Людьми… А практикуй мы дуэли и по сю пору, я бы мог отдавить какому-нибудь типу ногу, не извиниться, да еще послать по известному адресу… Оскорбился бы он, наверное. Вызвал бы на дуэль. А там дело не хитрое: пригласить в качестве секундантов пару бомжей с “Кольцевой”, дать им на бутылку, подобрать место по вкусу… Мне кажется, для такого дела идеально подходит станция “Ботанический сад”. Интим, полумрак, изыск; что-то от духа ТОГО времени непостижимым образом зародилось в атмосфере этой станции. Что-то Пушкинское… Что-то Лермонтовское. Отличное место для проведения дуэлей, ничего не скажешь… Жаль, что они отошли в прошлое, поскольку ни в одну военную кампанию меня, по понятным причинам, просто не взяли бы…
Смерти, как таковой, я не боялся… Ну может быть немножечко боялся той боли, которую мне придется испытать тогда, но и она меркла, казалась незначительной и жалкой, перед другим страхом. Страхом загробной жизни… Именно это и отравляло мой поистине благородный порыв и всегда удерживало на месте.
Да, я боялся! Боялся, что ТАМ действительно ч т о – т о есть!!! Ад или Рай, – неважно, потому как цель, которую я преследовал, бросившись под колеса поезда, – вовсе не подразумевала под собой попадание в ту или иную область… Для себя я желал только одного, – небытия, ради которого стоило вытерпеть эти несколько секунд мучений и никакая загробная жизнь, – меня не устраивала. Я могу еще понять грешников, но, отказывая себе во всем, посвящать себя Богу, только лишь для того, чтобы в конечном итоге оказаться в компании каких-то занудных праведников, да к тому же еще евреев, – было бы для меня довольно странным поступком. Все эти ангелы, архангелы, херувимы, блаженные с праведниками, населяющие Райские Кущи – представлялись мне почему-то парнями настолько скучными и безынтересными, что, за все свои благодеяния, терпеть их общество вечность, – нет уж, увольте… Абсолютно никаких желаний, стремлений, словом всего того, к чему можно пристраститься за земную жизнь, – для них просто не существует, представляете? Никаких там развлечений, чудачеств, и прочего – НИЧЕГО! Пускай телесные радости, из-за отсутствия первопричины, в Раю уже не актуальны, но, положа руку на сердце, там ведь и поговорить толком не с кем! Прошу прощения Бог, но на это я не согласен…
Ад казался куда более заманчивым, но и там жизнь не сахар… Конечно, в компании таких именитых личностей как, например, Чингисхан, Иван Грозный, Ленин, Гитлер, Сталин или, на худой конец, Чикатило, – можно было не скучно скоротать вечность, но духота, согласитесь, тоже штука малоприятная, ну а тут еще черти за тобой со сковородкой носятся, чтобы посадить на нее и зажарить… Нет, милые мои, заявляю со всей уверенностью, – это не для меня!
Но с другой стороны, если жить не стремясь ни к спасению и не к гибели, ни в Ад и ни в Рай, не совершать при жизни никаких поступков, за которые могли бы поощрить или наказать, то оправдана ли она, такая вот жизнь? Да и жизнь ли это? Вот и мне казалось не жизнь…
Конечно, друзья мои, все эти мысли были ничто иное как минутная слабость, но неизгладимая тоска, скука, бесперспективность, бессмысленность собственного существования, его ненужность, – безусловно, подводили меня к ним. И неизвестно, как бы все повернулось, если бы у меня не появилась она. Моя девушка.
Произошло это в самом начале осени, в Сентябре… Именно тогда при спуске в метро я увидел, фотографический плакат с изображением пожелтевших листьев и дурацкой подписью “Хорошая погода – в любое время года”, под всем этим. Должен признаться, такие вещи всегда действовали мне на нервы или просто хотелось, чтоб действовали. Виной всему была, конечно же, меланхолия, всегда актуальная в это дождливое время года, о неумолимом приближении которого, я, на сей раз, узнал по внешнему виду пассажиров на эскалаторе. По ним, да разве еще по листьям, проносимых ими в складках одежды; в основном за воротниками плащей, на полях шляп, но, чаще всего, на подошвах ботинок…
Кстати, об одежде: она всегда сообщала мне о том времени года, которое в данный момент правит бал, там, на верху, где я так давно не был. Иногда казалось, что не столько природа, сколько сами люди меняют времена года, по собственному усмотрению, простой сменой одежды, а та только следовала очередным их капризам… Дело, впрочем, было не в цене одежды и не в ее качестве, а исключительно в цвете. Цвете и выражении лица того, кто в этой одежде шел…
К примеру, если я замечал, что пассажиры на эскалаторе поголовно одеты во что-то сине-черно-серое и имеют красноватое дополнение на лице, в придачу, понимал; Зима серьезно взялась за дело и спуску от нее не жди. Если к этой цветовой гамме прибавлялись еще цвета, – абсолютно новые, – которые появлялись в прорехах расстегнутых пальто или шуб, – как правило, уже порядком заношенных, – а лица, в свою очередь, приобретали естественность, – то все это означало капель и весну. Минимум одежды и самого разнообразного цвета, на фоне беспечных и идиотически-радостных лиц, – свидетельствовал о наступившем лете, жаре и актуальности пива. Впрочем, тут я ошибаюсь, пиво всегда актуально, не только летом… Ну и, наконец, если преобладал цвет коричневый, со всеми своими оттенками, а одежда была такой длинной что полы ее нередко застревали при сходе с эскалатора, добавляя, в свою очередь, озабоченности на лицах, – то все это говорило о том, что опять подошла осень, и меланхолия завладевала мной…
Тогда тоже была пора “коричневой” осени; – обилие воды в желобах между рельсами, грязно-желтые листья, мокрые плащи, забрызганные обшлага брюк, зонты и прочие ее атрибуты… В тот вечер, – точнее, в ту ночь, – я как обычно сидел в своей будке и рассеянно созерцал уже ослабевавший людской поток, гонимый туда-сюда, естественными привязанностями: к дому, к жене, к детям, к работе. К ЖИЗНИ… Мерно гудели уборочные машины, увеличивались интервалы между поездами и электронное табло, перед въездом в тоннель, высвечивало начало первого. В такие минуты, вся Московская подземка концентрировалась на одном сплошном ожидании… Ожидании поезда, с которым некоторые припозднившиеся пассажиры смогут разъехаться по домам; к остывающим на плите котлетам, картофельному пюре, стакану холодного чая вприкуску и сонному ворчанию потревоженной жены… Не хочу показаться шовинистом, но, согласно моим наблюдениям, женщины старались не ездить в метро без сопровождения, в темное время суток. А посему, торопившиеся домой мужья были более чем узнаваемы на фоне всей остальной, преимущественно мелко-уголовной массы: бомжей, попрошаек, наркоманов, пьяниц и прочего сброда. Мужей, в частности, отличали широкие шаги, озабоченные лица, болтающаяся на одном плече и купленная где-нибудь на развале возле метро, сумка, а также частое, – чересчур частое, – поглядывание на часы. Глядя на эту озабоченность и излишнюю суету, я начинал думать что одиночество не такая плохая штука… Именно это отсутствие второй половинки с лихвой компенсировалось избытком времени, затраченного исключительно на самого себя и во имя себя! Впервые попавшись на этой мысли, я упрекнул себя в эгоизме, хотя нельзя сказать, что мысль эта не пришлась мне по вкусу… И дело тут было не в самом слове, не носящем, кстати, ни позитивных, ни негативных оттенков, а в том, что впервые в жизни я попробовал упрекнуть себя в чем-то, делая, одновременно, себе комплимент. Да, я эгоист, но мне нравилось, – вот именно, нравилось, – быть им и, не таясь признавать это.
Но, закончим это лирическое отступление, друзья мои; пока я делился своими наблюдениями относительно припозднившихся мужей, их полусонных половин, размышлял об одиночестве и эгоизме, – столичная подземка начала отходить ко сну. Останавливались эскалаторы, контролеры пропускных пунктов поторапливали малочисленных полуночных граждан, чтобы поскорее закрыть за ними двери, которые днем эти граждане так лихо передавали друг другу по эстафете, а притомившиеся за смену машинисты, вместе со своими верными экспрессами, отправлялись домой, на отдых, в депо… Метро замирало, в той затопившей его тишине, сквозь толщу которой не смог бы пробиться ни один звук, – до того она была вязкой и загустевшей. Иногда мне казалось, что в ней можно запросто захлебнуться, если не успеть выскочить на поверхность, до начала второго ночи…
Помню, отсчитав положенные десять минут с момента ухода последнего поезда, электронное табло, мигнув, погасло и время остановило свой ход… Я еще усмехнулся, подумав что все это очень напоминает то самое небытие что надеялся обрести я, бросившись под последний поезд, походившее на начало (или конец) времен, когда ничего еще нет, все только пока созидается или, наоборот, когда уже все случилось, – тут не поймешь… Это показалось мне настолько забавным, что я представил себе Господа Бога, – не важно до сотворения мира или после краха его, – повисшим во Вселенской Пустоте и потирающего ладони. Конечно, ему ничего не стоит все создать заново; заново наводнить моря и океаны и заново наполнить их морскими обитателями, заново выпустить в небо птиц, заново насадить леса и заново населить лесными зверями. Поставить над этим всем этим человека, заново запустить ход времени, однако ничего из этого завтра уже не будет тем прежним, что было утилизировано Им вчера! Все изменится… И людской поток на эскалаторе, и грязно-желтые листья на воротниках плащей или шляп, и вагоны с рельсами и шпалами, поездами и машинистами, словом, все-все…
Помнится, размышляя над этим, я повернул рычаг эскалатора, остановив его, и уже засобирался к себе в “дежурку”, как тут, в стекло моей будки звонко постучал чей-то наманикюренный ноготок. Не берусь в точности воспроизвести этот звук, но прозвучал он примерно так: “Дынь-дынь! Дынь-дынь-дынь!” Я повернул голову и уже хотел сказать что-то грубое и не лестное, но не смог. Да, друзья мои, не смог… Казалось, я позабыл не только те слова, кои знал до сих пор, а все, что только существуют на свете, в одно мгновение, утратили для меня всякий смысл и, за этой ненадобностью, заставили позабыть о них. Я буквально онемел тогда… Сердце подскочило к самому горлу и бешено заколотилось там, никак не желая возвращаться на исходную. Судорожно сглотнув, сначала один раз, потом другой, я внезапно почувствовал что краснею… А сквозь стекло будки на меня смотрела она. Моя девушка…
