Читать книгу Дневник Большого Медведя - Алена Пулькина - Страница 1
Оглавление16 марта 1993 г.
Чувствую себя прекрасно. На завтрак – молочная рисовая каша с маслом посерёдке и кусочек колбасы с чёрным хлебом. На обед – жирная солянка, котлеты на пару с пюре, компот. Жду ужин.
Дали толстенные тетради, чтобы мы записывали своё самочувствие.
17 марта 1993 г.
Встал раньше всех. Олег храпит, как паровоз, в углу комнаты. Слева от меня лежит Иван Иваныч, ему около 82 лет, выглядит прекрасно. Вот бы и мне такую старость. Около двери – Павел, незаметный, тихий.
С улицы слышны жёсткие шорканья метлы об асфальт. В коридоре легко перебегают медсёстры: наверное, опять кому-то нехорошо.
Жаль, что здесь запрещают читать. Я уже два месяца как не брал книгу в руки: чувствую себя выброшенным в лужу бревном. Здесь вообще мало что разрешают: только есть, спать, изредка мыться, сообщать врачу о самочувствии, но не разговаривать с ним, прогуливаться по коридору, но не на улице. Да и негде тут ходить: два огромных здания, между которыми проложена дорожка, где сейчас метут, огорожены забором. Единственный вход – железные ворота, не видные из моего окна. У меня: забор и снежный пустырь.
На завтрак – макароны с сыром и кусочек чёрного хлеба с колбасой.
На 5 этаже, куда меня положили, живут пожилые люди. Всего 6 палат по 4 человека. Знаю, что ниже лежат больные. Сколько их – не знаю. Выше, как мне говорили, – наркоманы, но я не очень этому верю.
На обед – борщ, красная рыба с рисом, компот.
На ужин – кефир, булочка с сахаром, яблоко.
Чувствую себя хорошо.
18 марта 1993 г.
Чтобы мы не сошли с ума окончательно, нам дали эти тетради. Почти месяц прошёл с тех пор, как нас привезли сюда. И мы, старики, уже обо всём переговорили, потому что особо-то не знали, когда двинем кони. Выложили, как есть на духу.
Я работал в газетном киоске, изредка подрабатывал сантехником, однажды даже был поломойкой. Перед тем, как попасть сюда, вышел на пенсию, но насладиться ей особо не успел. Там остались жена, сын и внучка. Первое время они точно проживут: в шкафу, у задней стенки, я оставил кое-какие сбережения. А потом, может, всё-таки им будут выплачивать на меня пособие. Хотя вряд ли.
На завтрак – манная каша с комочками, кусочек чёрного хлеба с сыром.
Павел скончался.
На обед – суп и второе. Не ел.
На ужин – взял только яблоко.
19 марта 1993 г.
Чувствую себя прекрасно. На завтрак – яичница, кусочек копчёного мяса с чёрным хлебом. На обед – куриный суп, «ёжики» с макаронами, компот.
Кровать Павла убрали и поставили новую, застелили гадко пахнущими простынями. Медсестра ничего не сказала.
На пустыре сегодня ярко светится снег. Даже находясь сверху, я чувствую боль в глазах. На секунду открываю окно, чтобы никто не заметил. Воздух холодноватый, приятный. Чаще и чаще мимо пролетают птицы.
На ужин – кефир, рогалик с варёной сгущёнкой, яблоко.
Завтра должен прийти врач.
20 марта 1993 г.
Врач посмотрел наши записи. Когда читал мои, почему-то смеялся. Пощупал живот, подвигал моими конечностями, померил температуру и что-то чиркнул себе в блокнот. Посмотрел остальных и молча ушёл.
Олег считает, что нас тут собрали, чтобы отправить в концентрационный лагерь нового поколения. Я и Иван Иваныч с ним не согласны. Думаю, что эти корпуса построили специально для таких, как мы. Вот только каких «таких»? Это отдалённое и пустое место намеренно отвели для застройки. Зачем? Иван Иваныч сказал, что так может исполняться новая программа нового государства. Почему-то это кажется мне лишённым смысла. Поддержание здоровья у слабого населения? Слишком утопично. И потом, на сколько я понял, здесь лежат люди, готовые отойти в мир иной в любую минуту. Правда, я себя не считаю больным или чрезмерно старым. К чему государству, разваливающемуся на части, обеспечивать сверхклассной медицинской помощью людей, дышащих на ладан? Загадка.
На завтрак – рисовая каша и кусочек колбасы с белым хлебом. Белый хлеб дают так редко, что это похоже на праздник.
После завтрака у всех – процедуры. По понедельникам и пятницам нас помещают в огромные бочки с грязью. Во вторник – массаж или плавание. По средам – аромотерапия, иногда спелеотерапия. В четверг – йога для тех, кто может разогнуться, или обычная медитация для тех, кто не может. Я хожу на йогу, когда чувствую себя хорошо. По выходным у нас нет процедур, приходится самому занимать себя. Многие торчат в телевизоре целый день. Я смотрю в окно или сплю. Теперь, наверное, буду писать.
На обед – суп с клёцками, рыба и пюре, компот.
Чувствую себя пионером, живущим в летнем лагере. Правда, сейчас не лето, да и это не лагерь.
На ужин – кефир, сладкая булочка, яблоко.
Олег сказал, что нас обязаны отправить в концентрационный лагерь.
21 марта 1993 г.
Приходил врач, но на этот раз не читал наши записи. Посмотрел нас и молча удалился. Иван Иваныч почти согласился с Олегом, но он всё же сохраняет веру в лучшие побуждения правительства. Я не верю ни во что после того, как в мой дом ворвались люди в форме и потребовали, чтобы я собирал вещи. При них же. Олег отмахивается, думает, что я преувеличиваю или вообще шучу. Но это не правда. К Сергею Дмитриевичу из 3ей комнаты люди в форме ворвались ночью и чуть не убили его внука, гостившего дома. Всё это происходит по какой-то неизвестной нам причине. Единственное, в чём мы пока совпали с Сергеем Дмитриевичем, – это в том, что незадолго до события мы проходили медицинский осмотр. Ну и что, сколько людей ежедневно его проходит, а почему-то только к нам они так бесцеремонно заявились.
Я тогда испугался не столько за себя, сколько за Наталью. На ней лица не было, когда люди в форме со всей силы шандарахнули по входной двери и громкими голосами назвали моё имя. В трусах и майке, я скакал по спальне, словно ужаленный осой, и ещё сонными руками собирал одежду. В походную сумку складывал всё, что попадалось, как оно схватилось, и весь этот комок, который мне потом пришлось разгребать целый день, взвалил на плечи один из людей в форме. Наталья, бледная, как сама смерть, вцепилась в мои руки и не желала отпускать, пока кто-то силой не заставил её. Мы коротко, так коротко мы никогда с ней не целовались, и я очень об этом жалею.
На завтрак – чай со сливками и бутерброды.
На обед – суп с сухарями, макароны по-флотски, компот.
На ужин – кефир, от которого меня уже тошнит, два пончика, яблоко. Иван Иваныч отдал своё яблоко мне.
Чувствую себя хорошо. Внутренне подавлен.
22 марта 1993 г.
Врач обмолвился, что мы скоро уедем отсюда. Олег нервно посмеялся, когда услышал о таком. Ещё ничего неизвестно.
На завтрак – рисовая каша с маслом, жареный хлеб.
Привезли нового соседа по комнате. Назвался Степаном Александровичем. Вояка, работяга. Жена и трое детей. Сидит в позе лотоса. Привёз с собой газеты, но их изъяли при поступлении. Считает себя более чем здоровым в 67 лет. Завидую ему: в свои 62 я слишком зависим от погоды и её внезапных изменений.
На обед – суп харчо, рыба с пюре, компот.
На ужин – кисель, наверное, меня услышал местный повар, булочка, яблоко. Иван Иваныч снова отказался от последнего.
Перед общим выключением света Степан Александрович рассказал, что его забрали из больницы, не объяснив никаких причин. В амбулаторной карте значилось: «Допущен».
Допущен до чего?
24 марта 1993 г.
Вчера в соседнюю комнату тоже привезли новенького. Ему почти 90 лет, он не встаёт с кровати. Зачем таких людей собирать здесь?
На завтрак – яичница-глазунья, кусочек колбасы с чёрным хлебом.
Решил перестать ходить на йогу. Думаю, медитация скорее приведёт мои мозги в порядок.
Мы живём здесь не понятно за чей счёт, не известно для чего, и никто нам не говорит, куда мы отправимся дальше. Олег попытал счастья, но медсестра ничего ему не сказала – только улыбнулась. Нам это всё не нравится. Интересно, стали бы мы думать об этом, если бы нам не выдали эти тетради? Кажется, размышления становятся нашей привычкой.
Олег сказал, что пишет в тетрадь только самочувствие и рацион питания. Иногда погоду. Иван Иваныч говорит то же самое. Степан пока отказывается что-либо записывать.
На обед – солянка, гречка с котлетой, солёный огурец, компот.
Оказывается, врача зовут Валентин Евстратович. Это мало нам что даёт, но всё же. Олегу удалось вытянуть кое-какую информацию из медсестры. Правда, это всё, что удалось разузнать.
На ужин – ряженка, рогалики с вишней, груша. Иван Иваныч не отказался.
25 марта 1993 г.
Больше месяца прошло с тех пор, как я попал сюда. Чувствую себя узником, разлагающимся от еды, что они дают, от воды, что моет моё тело, от слов, что слышу и говорю сам, от стуков каблучков медсестёр, от щелкающей ручки врача, от так рано выключающегося света. Ещё немного, и я буду пахнуть, как гниющий труп.
А что там, где теперь нас нет? Как Наталья? Как сын и его семья? На что они живут? Вспоминают ли обо мне? Надеюсь, что эти записи когда-нибудь, хоть через 100 лет, дойдут до них, и они узнают, что я храню их в своей памяти и сердце. Я люблю вас, дорогие мои. Никогда, наверное, я так не любил, как теперь, отрезанный от данного мне свыше сокровища. Простите, если я в чём-то виноват перед вами. Простите.
На завтрак, обед и ужин давали еду. Съел всё.
26 марта 1993 г.
Проснулся и долго не мог понять, где я нахожусь. Мне казалось, что я дома, но все давным-давно разбрелись по своим делам: жена – на работе, сын – в садике. А я лежу, глядя в потолок и понимая, что впервые в жизни проспал на работу. Вскочил и увидел таких же стариков, как я. Грустно.
Валентин Евстратович сильно удивился, когда мы обратились к нему, но лишних вопросов не задавал. Надеюсь, мы не подставили ту медсестру, выдавшую нам его имя. Странно, что весь персонал скрывает от нас свои личности, будто мы собираемся вломиться в их дома и устроить там дебош. Даже женщина, убирающая наши комнаты, никогда не представлялась.
Врач спросил о самочувствии. На вопрос о тетрадях сказал, что не видит смысла в их чтении, во всяком случае пока. О переезде ничего не упоминал.
Олег хотел было снова попытать счастья, но медсестра избегает его.
В соседней комнате скончался 90-летний старик.
На медитации уснул. В следующий раз пойду на йогу.
Перед выключением света снова обсуждали нашу прошлую жизнь. Степан рассказал, что ему дали немного времени на сборы, поэтому он, в отличие от меня, порядком попрощался с женой. Его везли два дня в небольшом автомобиле люди в форме. Они, конечно же, не представились. Когда подъехали к воротам, один вышел и что-то произнёс в микрофон. Ворота открылись тут же. На первом этаже его досмотрели, поскольку собирался он без ведома людей в форме, изъяли то, что считалось вредным: газеты, деньги, кухонный нож, швейцарский нож. Степан сказал, что двери на этажи под нами тяжёлые, железные, только на нашем этаже, почему-то обычные, деревянные.
27 марта 1993 г.
После завтрака Олег ушёл смотреть телевизор, но скоро вернулся, позвал нас.
Я не знаю, насколько можно быть жестоким, не думающим о людях совсем.
28 марта 1993 г.
Послезавтра, в крайнем случае через три дня, нас отсюда увезут. Но чёрта с два это будет концентрационный лагерь. Они назвали это Зоной отчуждения. Отчуждения от социально приемлемых граждан. Мы, словно подопытные кролики, будем жить на земле, которую не знаем, с людьми, которых никогда в жизни не видели в глаза. Нас запустят туда и больше никогда не выпустят. Так они сказали. Умно придумано: избавиться от людей, что уже не будут так эффективны, как молодые, здоровые, сознательные. Устроить для них мусорку. Пусть живут там, как хотят. Тем более нам даже не надо территорию освобождать: мы облагородили землю вокруг недавней катастрофы, почему бы не сослать туда людей? Всё равно там никто не живёт.
На экране показывали два высоченных серых дома, где нас держат, документальные кадры катастрофы и фотографии места, каким приятным оно стало сейчас. Мужчина с гладко выбритым подбородком и торчащим из-под чёрного пиджака белым рукавом зачитывал слова из бумажки, выражал сочувствие пострадавшим и называл нас «экспериментальным проектом». Он утверждал, что всё сделано для лучшей жизни «нашего общества», для его «постоянного ударного функционирования». Старики, сидящие перед телевизором, молча смотрели на новостную заставку, а потом на начавшийся мелодраматичный сериал. Никому не хотелось говорить о своей судьбе. Мне тоже.
29 марта 1993 г.
Валентин Евстратович осмотрел нас в последний раз, как обычно что-то чиркнул в блокноте, но сегодня задержался, чтобы поговорить с нами. Я попробую записать то, что он сказал.
«Знаете, мне никогда не приходилось работать с такими пациентами, как вы или как те, что живут на других этажах. И у вас это всё происходит впервые. Я надеюсь, что между нами не было ни зла, ни обид. Не хочу, чтобы вы уезжали с тяжёлым сердцем. Простите, если был слишком отстранённым, но я не мог ничего рассказать: меня связывают те же обязанности, которые есть у каждого, кого заставляют работать на «общество». Вы будете первыми, вы будете встречать других людей, которые придут позже. Вы должны сделать то место пригодным для жизни.»
Он попросил, чтобы каждый из нас высказал своё «последнее» по эту сторону баррикад желание.
Олег сказал Валентину Евстратовичу, чтобы он больше никогда не скрывал своё имя от таких, как мы. Врач улыбнулся, когда услышал такое. Иван Иваныч попросил грелку, чтобы там она напоминала ему о полутора месяцах здесь, впрочем, неплохом месте. Степан упомянул о своём швейцарском ноже. Я не знал, можно ли выполнить такую просьбу, но раз другой шанс мне мог не выпасть, я попросил звонок. Врач согласился и очень охотно.
Медсестра Ольга, что случайно выдала нам имя врача, проводила меня до ординаторской. Столики, состыкованные друг с другом, полные всяких папок и бумаг, рисовали собой фигуру странного зверя. Телефон стоял на тумбочке у окна. Рядом – пепельница с дымившей сигаретой. Я по привычке прижал окурок и помахал ладонью перед лицом.
Набирать номер было слишком волнительно. Ольга поинтересовалась, не подсказать ли мне или не набрать ли ей за меня. Я отказался и попробовал в третий раз.
Трубку взяла Наталья. Её голос звучал слишком слабо, я едва-едва различал, что она говорила. Пока я молчал, как партизан, а она допытывалась, кто же мог ей позвонить, Ольга ретировалась из кабинета.
«Здравствуй, родная,» – только и мог я сказать.
Всё сдавило, в голове помутилось. Наталья заплакала навзрыд. Потом трубку взял Пашок.
«Батя?» – спросил он осторожно.
«Я, я, сынок.»
«Батя, живой. Ты где?» – он тоже заревел, как мальчонка.
«Там, где и все. Видел недавно..?»
«Зачем вас шлют туда?»
«Не я начальник. Не мне решать.»
«Что он говорит, Пашок?» – всё ещё плача, спросила Наталья. – «Что он там говорит?»
«Батя, как так?»
«Почём я знаю, сынок. Мелкому человеку не говорят всей правды: её и большой-то не всегда знает. Как вы живы там?»
«Матка больна, как тебя увезли, не ест и не пьёт. Хорошо, что ты позвонил. Раньше не давали?»
«Никому не давали. Это было желание, Пашок, «последнее» здесь желание.»
«Спасибо, батя,» – шепнул он и передал трубку Наталье.
«Антон…» – хриплым, срывающимся голосом проговорила она.
«Здравствуй, родная. Как ты?»
«Устала без тебя. Умру я, пока ты там.»
«Не говори так. Я же живой и планирую жить до ста лет. Вот и ты живи. Внуков наших расти. И не придумывай, Наталья.»
Она не ответила мне: плакала и плакала.
«Я люблю вас, очень сильно люблю, мои родные. Пашука люблю, его жену-дуру люблю, внучку-красавицу люблю, тебя люблю, слышишь? Я попрошу передать вам мои записи, что я вёл тут. Их немного, но они обязательно должны дойти до вас. Я люблю вас…»
«Антон…» – пролепетала она сквозь слёзы.
«Мне пора,» – сказал я, когда в ординаторскую зашёл Валентин Евстратович. – «Целуй всех. Киснуть не смей.»
Губы мои ссохлись. Вернувшись в комнату, выпил всю воду, что каждый день обновляют в графине. Никогда не понимал, когда говорили, что внутри образовалась пустота. А теперь понимаю.
30 марта 1993 г.
На завтрак – суп с курицей. С собой – несколько бутербродов и пакетированный чай.
Попросил врача передать мою тетрадь, но он отказался, потому что это не разрешено. Он сказал, что там она мне может понадобиться.
Оказалось, что больше ни в чью комнату врач вчера не заходил и не произносил монологи. Видимо, мы запали ему в душу своей напористостью.
В 12 часов на нашем этаже появился мужчина в форме и приказал собирать вещи. Я был готов с утра. Сумки, рюкзаки, баулы составлены у входа на этаж. Нас попросили построиться. Старики стояли парочками, как пионеры.
Видимо, нас вывели первыми, потому что двери других этажей были закрыты, а во дворе находился только один автобус. Мы забрались, наши вещи снесли плечистые мужчины, тот, что приходил за нами, провёл перекличку и захлопнул створку, когда ушёл. Люди с серыми лицами, недавно бывшие пациентами этой странной больницы, оглядывались по сторонам и смотрели друг на друга. Когда мужчины в форме спустились, а наш ведущий вернулся в автобус, в ворота въехал такой же агрегат как тот, в котором сидели мы. Ведущий сбросил пиджак, нажал дважды на клаксон, закрыл дверь, и автобус покатил.
Чувствую себя опустошённо.
Многие скоро уснули, только Олег всё шептался с Иван Иванычем и убеждал его, что нас везут на мясо. Шутка перестала быть смешной. Степан не мог пристроить свои беспокойные ноги: в автобусе в позе лотоса не посидишь. Я посчитал головы, а потом посчитал их ещё раз. Нас ехало 20 человек: кого-то, слишком тяжёлого, оставили там.
Дорога наша тянется через пустыри и леса. Кажется, что водитель специально выбирает такие безлюдные дороги, далёкие от городов. Куда нас везут? И для чего?
Часа через 3 после того, как мы выехали из ворот больницы, водитель остановил автобус и разрешил нам выйти. Мы со Степаном стояли на ветру, глядя вдаль. Не знаю, как он, но я мысленно прощался со всем, что случилось со мной, и готовился к худшему. Будто и правда наш автобус смерти везёт нас в лагерь. Во время остановки мне удалось записать пару строк.
Долгая-долгая дорога.
31 марта 1993 г.
Ночью снова была остановка. Старики выползали из автобуса, чтобы облегчиться, поразмять свои кости, вдохнуть немного свежего воздуха. Очень хочется есть, но я оставил свои бутерброды до приезда.
Утро пришло слишком быстро. Я, всё ещё голодный и уставший от долгой поездки, смотрел на солнце, будто на небесный дар. Кто знает, вдруг там его не будет.
Снова останавливались. Иван Иваныч разделил со мной свои бутерброды. Чувствую сытую радость и благодарную преданность. Не видел, чтобы водитель что-то ел: он только курит и изредка пьёт из бутылки. Все устали.
На вечерней остановке съели мои бутерброды. Мне надоело хранить их на чёрный день, тем более что они могли не дожить до него, только если бы сами стали чёрными. У Ивана Иваныча впали глаза, лицо Олега осунулось, Степан пока бодр и свеж. А я не хочу знать, как я выгляжу.
Ночью кто-то выбросил тетрадь в окно. Не думаю, что кто-то её прочитает.
1 апреля 1993 г.
Мы остановились в какой-то полуразвалившейся беседке, одиноко торчащей посреди поля. Водитель достал из багажника небольшие коробочки с закусками и раздал их по штуке на двоих. Мы с Иван Иванычем снова разделили наш обед. Почему-то именно с ним я чувствую некую связь и готов отдать ему последнее. Остальные для меня существуют постольку-поскольку.
У меня есть только единственное желание – приехать.
Останавливались в беседке не случайно: один из стариков не выдержал и испустил свой бренный дух. Похоронили, кто-то даже прочитал молитву. Разве так мы должны были позаботиться о человеке? Разве так должна была закончиться его жизнь, там, на пустыре?
2 апреля 1993 г.
Может, нас обманули, и мы едем совсем не в то место, что объявили по телевизору? На вопрос «Как долго ещё ехать» водитель пожал плечами и сказал, что впервые едет этой дорогой. Может, мы сбились с пути? Может, мы ездим по кругу? Водитель кажется спокойным.
Руки не тянутся к письму. Заставил себя. Солнце греет по-весеннему, снег в лесах лежит нетронутым, а на полях уже тает. Летают птицы, но к автобусу они не приближаются. Наверное, мы и правда прокляты и едем в лагерь смерти. Мои мысли заняты только грядущим, будто я смирился с тем, что оставил семью там, мою маленькую плачущую жену и чувствительного сына. Я как будто распрощался с ними, когда положил трубку телефона, принял как должное, что больше не увижу их. Я боюсь, что так делаю только хуже, что лишаю себя всего. Особенно прошлого. Я не забыл вас, родные мои. Я люблю вас.
Ночью остановились около двухэтажного здания. Не слишком присматривался, что вокруг. Нас загнали в барак с двухэтажными кроватями. Я и Степан легли сверху.
3 апреля 1993 г.
По-человечески пожалели, дали доспать. Мужчина в форме с погонами высокого звания построил нас и других, которых я видел впервые. Тут были молодые парни и старые женщины, неизвестно для чего упечённые вместе с нами. Главный сказал, что после того, как мы выйдем из этого здания, вся наша прошлая жизнь будет «стёрта в порошок, а новая взращена на нём». Мне это не понравилось.
Кормили пюре с огромными комками, разведённым на воде, недопрожаренными котлетами и еле тёплым чаем. Я был рад и такой еде. Наконец боль в животе улеглась. Кто-то пожаловался на качество обеда, но главный лишь строго посмотрел на него и молча удалился.
К вечеру прибыло ещё два автобуса. Нас снова собрали и посчитали. 984 человека. И всех нас отправляют в Зону отчуждения.
4 апреля 1993 г.
Каждому дали счётчик Гейгера и набор первой необходимости, где лежат два бинта, йод, обезболивающее, пластыри. Почти половине выдали особый набор для поддержания здоровья; думаю, чтобы не смели умирать прямо сейчас. Главный спросил, есть ли среди нас врачи, несколько человек откликнулись. Звал людей с военным прошлым, Степан отправился и вернулся навьюченным автоматом и коробкой патронов к нему. Тем, кто назвался водителем, выдали по канистре бензина. К чему они нас готовят? К войне что ли?
Разобрали вещи, в спешке схваченные с собой, упаковали рюкзаки. Нуждающимся выдавали форму и обувь. Всем раздали карту.
Нас снова согнали в огромный холл, посчитали и отправили в душевые. Всех мужчин постригли налысо. Мой неровный череп блестел во влажном зеркале. Я походил на постаревшую и помутневшую копию себя. Больше никогда не буду смотреться в зеркала, пусть не обманывают.
К вечеру приходили люди в форме, проверяли нашу готовность. Говорили, что умерло ещё двое.
Поели пюре, такого же ужасного, как и в прошлый раз, с котлетами из остаток вчерашнего фарша и картофельных кубиков.
Завтра уезжаем.
5 апреля 1993 г.
Главный прочитал вдохновенную речь. Нас выпустили из запасного выхода и посадили в небольшую электричку.
Мы огромными, плачущими, боязливыми, растерянными глазами смотрели в окна. Впереди нас ждала неизвестность.
Когда люди начали вскакивать с мест, я увидел длинные вереницы гаражей, за которыми появлялись жилые дома. Такие же, как и везде: серые и бежевые панельные дома с оранжевыми и чёрными пятнами балконов. Но эти здания казались старыми, сиротливыми, как выброшенная на помойку кукла. Мне не хотелось бы жить в таких, но моего мнения никто не спрашивал.
Нас бросят здесь, не поинтересовавшись, кто же остался там после нас, что хорошего или плохого мы сделали, о чём мечтали и какие мечты сбылись. До этого нет никому дела. Нас схватили, как глупых беззащитных щенят, и бросили в речку. Выживешь – хорошо, не выживешь – не к нам вопросы. Их власть может упечь нас туда, но распространяется ли она на территории Зоны?
Электричка остановилась. Пара мужчин в форме спрыгнули и скрылись из вида. Немного погодя раздался скрип железа, и электричка поехала дальше. Кто-то начал готовиться на выход. Но после ворот мы проехали ещё достаточно. Двери электрички раскрылись, народ высыпал на перрон. Перед нами был серый вокзал и серая станция. Люди с рюкзаками и сумками стояли вдоль перрона и смотрели, как люди в форме проверяют, не остался ли кто внутри. Двери захлопнулись, и электричка поплыла в обратную сторону. Мы остались на месте.
Вот она, Зона. Наш новый дом, который никто себе опять-таки не выбирал. Вот эти люди, оторванные от прошлой жизни, такие же, как я, как Иван Иваныч, как Олег, как Степан, как те, кто не дотянул до приезда сюда. Мы, словно сдутые чьим-то могущественным дыханием зонтики одуванчика, шлёпнулись в грязь, и никогда нам отсюда не выбраться.
Толпа людей разного сорта долго толкалась на перроне. Многие оглядывались по сторонам, рыдала женщина, мужчины закидывали на плечи рюкзаки и снова ставили их на землю. Мы не знали, как быть.
– Послушайте! Внимание! – раздался надрывающийся голос. Парнишка явно никогда не выступал перед столь многочисленной аудиторией.
Его и слушать никто не хотел. Раздался громкий хлопок, и толпа затихла. Люди закрыли уши и, как кривые деревья, пригнулись к земле. Парнишка в форме держал дымящееся оружие.
– Послушайте! Нам надо держаться вместе. Быть одной семьей…
– Слышь, ты! – около парнишки появился мужчина, которых в наше беспокойное время называют «бандитами». – Чё это ещё значит «надо»? Кто сказал, что это «надо»?
– Я. А я, между прочим, наделён некоторой властью! – думаю, в тот момент парнишка хотел и провалиться сквозь землю, и выиграть этот спор. Но его робкий взгляд говорил сам за себя.
– Засунь себе эту власть в одно место и поверни для удовольствия! Нас сюда запихнули такие, как ты, «наделённые властью», и нами же здесь управляют «наделённые властью»! – бандит вырвал из рук парнишки оружие и поднял его над головой. – Сосите вы свою власть, а у нас власти не будет!
На перроне поднялся гул. Мужские голоса одобряли.
Вдохновлённые силой этого бандита, отобравшего оружие, двинулись за ним. Они шли по широкой дороге вверх и скрылись за голыми кустами, уходящими влево. В здании вокзала, как это выяснилось после непродолжительной прогулки по перрону, мы расположились на сломанных стульях, кто-то сидел на полу, подстелив старые газеты, кто-то решил остаться на ногах. С нами остались старухи, несколько больных женщин, бледно-синих парней, чёрно-серых мужчин, толкущихся в углу. Нас осталась примерно половина от изначального состояния.
Иван Иваныч, проглатывая хлеб, спросил:
– Что нам теперь делать? Сидеть здесь и ждать, когда помрём?
– Видимо, таков был изначальный замысел, – поддержал разговор Олег. – Они думали, что привезут сюда больных и безнадёжных людей и мы сразу тут все поляжем: у кого сердце откажет, кто застрелится, а кто и застрелит. Проблем меньше.
– Бесчеловечный замысел, не думаешь?
– А нас с Вами не спрашивали, – Олег, делая вид, что ему всё равно на свою дальнейшую судьбу, откусил от краюшки.
– И то верно. Но разве они не подумали, как нам жить? Где вода, отопление, свет? Откуда брать еду? Можно ли её здесь выращивать?
– Слишком много вопросов для свободного человека, – отозвался Степан, потирая плечо.
– Не слишком. Я не планирую помереть прямо сейчас, когда ворота только закрылись. Хочу понять, как можно жить на этой… Зоне.
– Как хочешь – так и живи, – хмыкнул Олег. Кивнув в сторону дороги, он продолжил: Этот схватил оружие и повёл за собой народ. Ни у кого ничего не спросил – всё сам.
– А мы кого поведём? Кто ж за нами-то пойдёт? – спросил я.
– Все, кто здесь остался, те и пойдут. Только их позвать надо правильно, – подмигнул Олег.
– Как это «правильно»? Не вижу тут никого, кто бы ещё пытался устанавливать власть и грозить оружием.
– Правильно. Это пока. А потом…
– Потом будет потом. Сейчас надо понять, что делать и куда идти, – снова вступил Иван Иваныч. Я, как всегда, был с ним согласен.
– Ёлки-палки, – выругался Олег, поднимаясь с громко скрипнувшего стула. – Вы можете делать всё, что хотите. Понимаете? Всё.
– Но ведь так не бывает.
– Бывает. Поймите: те, что забросили нас сюда, не имеют никакого плана относительно нашей жизни. Мы – лишние люди. Мы – Печорин и Ленский, или как его там? Не важно. Вся власть кончилась, как только за нами закрыли ворота, тот мужик абсолютно прав, – Олег пытался вдолбить нам простую мысль, которая никак не укладывалась в головы людей, столько лет проживших по плану, назначаемому кем-то сверху. Иван Иваныч пусто смотрел в пол, покрытый битым стеклом, и молчал. Степан, казалось, не слушал вовсе и наблюдал за окружающими. Я же вновь чувствовал себя выжатым и опустошённым. – Возможно, нам следовало идти за тем, у кого есть план.
