Читать книгу Трансформация - Алиса Ветрова - Страница 1

Тихий спокойный водоем, предвещающий бурю, – финский залив. Огромные асфальтные тучи, недвижимые и вечные, нависшие над водой (Пропускаю букву «с», будто бы ее нет. Но с какой стати ей вообще быть?), почти колются грозой. Другого берега не видно из-за тумана, и на горизонте маячит какое-то предчувствие, что-то колыхается и грохочет, в спину уставились чьи-то глаза и дует северный ветер, разрывая полуденную предгрозовую духоту, и почему-то от позвоночника разбегаются муравьи и тело парализует то ли от самих внезапных порывов, то ли от их переизбытка.

Город замер, затих, исчез, не слышно ни рокота машин (что за слово такое – рокот?), ни завываний, ни сумасшедших залпов бессмысленных слов, брошенных, чтобы быть брошенными, в перерывах между кофе и сном. Небо склонилось, и готово упасть на голову или просто ее раздавить, задавить каплями размером, по ощущениям, с кулак, как заваливает камнями в шахте. «Воздуха, воздуха – самую малость бы, самую-самую!» Поднял голову. В такую погоду это особенно тяжело.

Две чайки кружат в небе, борясь с ветром и суровым взглядом Вселенной. Я отвожу глаза и передо мной – ничего; пустота; истинное лицо всего на этом свете, белое, как дым от десяти палочек благовоний с запахом сырости, леса и облаков, которые зажгли в очень маленькой комнате, и вот они расширяются и расширяются, дифузясь и заполняя собой все, превращая его в себя – в ничто, порожденное отсутствием. Только чайки, значит, реальны, но… Взгляд соскользнул с ничего, пытаясь выхватить из пространства образы, пытаясь зацепиться за чаек хотя бы восьмым чувством; тщетно. Чайки – иллюзия; они растворились в облачной бесконечности, слились с водой и пространством и стали – раками, скорпионами, рыбами. Да, рыбами они действительно стать могли.

Но в этих водах никто не плавает, кроме пораженных отчаянием и всяческими болезнями и страдающих существ, которые бросаются на рыболовный крючок со страстью самоубийцы, чтобы их наконец спасли от этой жизни – с самой маленькой буквы.

Однажды в Германии мы с мамой поехали в Нойшванштайн, замок потрясающей красоты на высоких склонах альпийских гор, где воздух колючий, хрустящий и алмазно-чистый, где веселые деревенские жители поют по утрам йодли и лихие рабочие песни, выгуливают коров на горных лугах, овцы пасутся там на изумрудно-зеленых травах, а облака, как и везде, плывут медленно и спокойно, олицетворяя собой вечность, и всем – хорошо. Альпийские склоны тогда утопали где-то вдали, светило солнце, а лошадь несла нас по серпантину ввысь, и я думал, что у горы нет конца, что мы будем вечно вот так скакать, слушать йодли и возгласы кучеров, блеяние овец и шепот травы. Но мы все-таки приехали. Так вот, там был пруд с кристальной водой, кувшинками и оранжево-белыми карпами, которые плавали, ощущая себя королями природы, верхушкой мира, и при том не претендуя ни на какое первенство, отрицая иерархическую систему. Я чувствовал в них жизнь лишь опустив руку в воду – этого было достаточно, чтобы слышать рыбьи мысли и разговоры, и чтобы самому попытаться установить с ними теплые дружеские отношения, заявить всему живому, что я – с миром, что я – часть их душевной плавниковой компании. Мы подружились сразу же, я сидел там несколько минут и смотрел на их безмятежность. Этого мне хватило, и я понял – то были действительно счастливые рыбы.

А рыбы в финском заливе – напуганные, системные, не-свободные, плавающие строем, и такие серо-зеленые, словно каждый день видят призраков своих погибших друзей и пугаются как в первый раз. А кто-то еще позволяет себе их есть.

Туман сгущался, клубясь над городом в попытках его проглотить, и день случайно проваливался в вечер, хотя было всего 3 часа, когда я вышел пройтись. Воздух приобрел плотность и цвет, сквозь него было сложно (читать: жутковато) идти, даже несмотря на то, что мысль о существующем, или, по крайней мере, когда-то существовавшем солнце, маячащая на краю разума, немного грела душу. Я помню один туман, в который меня однажды затянуло, и я пропал. Это был фестиваль для свободных душой далеко от мира в полях, и по вечерам туман начинал расползаться, шириться, наполняясь иллюзиями этого огромного помысленного мира. В тот вечер я не мог видеть дальше собственного носа, все звуки сдавливались и еле доносились, даже вдыхалось тяжелее, и я вдруг оказался в реке, где вода будто стала гуще и по консистенции приближалась к сметане или киселю. И я плавал, прикладывая всю свою мощь, обретенную в ежедневных практиках йоги, чтобы разгрести подступающую мину ключа, выбить себе лишний миллиметр пространства, по которому движешься ты или нет – понять невозможно. Я плыл, медитируя, отключившись от реальности, не видя и не слыша ничего вокруг, затянутый в кисель с рыбами, которые наверняка застыли, пережидая, только люди ведь не могут просто застыть, пусть даже все вокруг тебя – лимб без начала и без конца. И я почувствовал себя рыбой, попробовал застыть, будто вода – уже не сметана, а шоколадный пудинг, или хотя бы брусничное желе, и действительно застывал, не дыша и не ощущая. Я плавал где-то между мирами, пребывал в тягучей невесомости, пространство исчезло, и исчез я. Плавал всю ночь, без мыслей и целей, постигая желанное не-деяние, а когда поднялся сквозь крапиву и донник вверх к лагерю, уже был рассвет.

Хлоп. Взрыв жевательного пузыря во рту. Я почти дошел домой.

Последние несколько лет я жил как в забытьи, в каком-то полусне, возможно, тогда на фестивале туман проник мне в мозг и поселился там навеки. Как я сейчас преодолел этот пусть от залива до дома? Не помню. Вечно думаю о чем-то отстраненном, о каком-то минувшем прошлом человека, которым я будто никогда и не был. Воспоминания всегда казались мне обманчивыми; в них правды столько же, сколько в рассказе через третьи уста или в игре «сломанный телефончик», которая сама по себе является симулякром. Опять мой разум летит куда-то по непротоптанным тропкам. Столько воды утекло с тех пор, а я все стою на месте – словно каждый день я вспоминаю вчера, когда думал о прошлом и говорил «боже, как было хорошо», и говорю «боже, как было хорошо!» А на деле? Даже жарким летним днем, когда солнце сияет и небо не тронуто ни намеком на помутненность, я все жду на небе облака, а когда они наконец прилетают, впитываю их сквозь глаза – в самую глубь сознания, и все становится хорошо, как в тумане, и – не всерьез.

Тучи, от которых я убежал, подползли к окну, сквозь него смотрели на мою маленькую квартирку, наваливаясь на секла, готовые треснуть от натиска, и почти уселись на подоконник, и зарычали; я почувствовал себя в ужасной небезопасности и закрыл все шторы.

будет дождь.

будет гроза.

Затишье длилось будто бы вечность, в которую я, с закрытыми окнами и дверьми, даже кухонных шкафов, как и вся природа, замер, перестал двигаться и дышать, и просто сидел; березы и тополя, дворовые розы и акации, камни и ручейки остановились, притихли, напряженные предчувствием бури, «все сжалось, все напряглось, каждый мускул ручья», властной сломать их веточки и вырвать из земли корешки, прислушивались и, измученные ожиданием, ныли и подвывали, когда вдруг вспархивала с ветки какая-нибудь тревожная птица.

Иногда ноги несли меня вдоль стен, и я прохаживался, взвинченный, в предвкушении чего-то, затем застывал посреди комнаты (?) в оцепенении, и оказывался вне пространства, вырванный клок мироздания, так тихо было вокруг. И длилась, длилась, лилась эта безграничная тишина сквозь щели в стенах, сквозь неплотную кирпичную кладку, и я слышал, как у соседей кто-то молчит, и тоже почти не дышит, прислонившись щекой к бетонной стене. Туча нависала над домом, почти над землей, огромная и тяжелая, и готова была разверзнуться в любую секунду, но – в какую? Неизвестность страшила. (не обзывайся)

Недавно у меня первый раз получилось избавиться от внутреннего монолога, и теперь я часто практиковал это состояние одной (никакой) мысли. Вот и тогда, посреди всеобщего вселенского затишья перед Великим Потопом, я был тише всего, даже тишина зудела где-то на заднем фоне, а я был – пуст, как и само Всё.

Вдруг началось: шевеление дождя, капля за каплей сначала еле дотрагивались до стекла, затем, осмелев и рассвирепев на мое молчание, обрушились на все мои окна, и даже словно стучали – в попытках выломать – в дверь, выходящую на лестничную клетку, всполохи молний, вскрики вод, головы капель летят по водосточной трубе, и все дрожит и громыхает, и подоконник вот-вот отвалится. На балконе было белье, которое я решил собрать; ветер ухал и свистел, залетая сквозь открытые и закрытые окна, сквозь форточки, пролетая вдоль дома от одного окна к другому, путаясь, с грохотом ударяясь о стены и напрочь срывая со стен картины с обоями, и засушенные цветы, привязанные к потолку, и роняя ведра, и швабры, и гладильные доски, как ненасытный дух, разозленный отсутствием подношений. Гром взрёвывал после ударов молний, бивших в телевизионную вышку (всегда метко туда), ломая волю к жизни и бесстрашие перед стихией, уверенность в надежности бетонных блоков серых панелек. Дрожали окна. Я собирал белье. После того жуткого затишья двигаться во время бури было можно и (кем?-то) разрешено, – принес себе два стула (один, чтобы сидеть, второй – чтобы был пустым), поставил напротив окна, и стал вдыхать сквозь закрытые створки запах сырой (земли и) листвы…

… как сдвиг тектонических плит и разрыв перепонок

так облака распадались на свежий воздух,

и взрыв,

голубое небо и солнце, и запах сырой (земли и) весны,

и повсюду был ты, во вздохах, в голубизне полунОчного неба

– 

ты!

…

В соседней комнате что-то завыло, или, скорее, замычало. Я даже не обернулся – настолько это было подходяще и естественно.

Туча редела, но дождь все еще лил, зигзагами капель, как хлыстами, полосуя стекло и стены домов, нежные листья деревьев на могучих стволах, чьи-то лица и мокрые простыни, наказывая мир за его ..? существование? да, может, и так. Я мечтал, представляя, как смягчается белый шум, превращаясь в апрельскую капель, в майские слезы, в июньскую туманную росу; мне стало так легко, и я захотел подставить волосы и руки под ливень, впитать, будто корнями, влагу из промоченной земли. Вместо этого я взял коричневый переплет книги под руку и прислонился к стеклу, так что вибрации от разбивающихся капель ударялись мне в затылок и стал по памяти читать чьи-то стихи. В соседней комнате опять кто-то застонал (наверное, домовой боится грозы), небо разбилось молнией и гром накрыл меня с головой, чуть не разбив стекло. Я очнулся от дрёмы, которой мамы пугают своих детей, чтобы те шли вовремя спать; встрепенулся, как промокшая птичка. Хорошо быть дома, когда на улице такое безумие. Медленных вдох на 10 секунд, затем задержать дыхание, затем выдох, еще более медленный. После такого дыхания хотелось больше уже не дышать; я весь превращался в мир, а, значит, мир превращался в меня. Я всегда любил летний дождь.

Мир растворился для тучи и пропал. Серость смывало ветром, город стоял освеженный и взмокший, и запах дождя растекался вдоль луж по улицам, взбивался первыми спешащими нерешительными шагами. Все отмирало. Остаться могли лишь облака, похожие на огромные замки, черепах и пиратские корабли, остальным не было места.

В закатном солнце после дневной духоты, которую смыло дождем пропал ненавидимый прокуратором город…

Вдруг – солнце (!) выскочило из-за тучи, как из засады и вонзилось мне в глаз, а сквозь глаз – в сердце, и я весь стал – солнце, горящее, обжигающее, закатно-июльское. Солнечное сознание подсказало мне, что пора выдвигаться на встречу к С., которая наверняка сейчас сидела в ванне и прихорашивалась. Масло для тела, крема, лосьоны с запахом спа, маски для лица, благовония из индийской лавки, запах которых цеплялся за волосы и в них поселялся. После этого она пахла ангельски и не по-человечьи, и я нежно любил ее за это. Мы договорились собраться у нее, а, значит, обязательно будем гадать на друзей, подруг, на себя, на скорое будущее, и она будет объяснять мне, что оно «многовариантно», хотя этот термин я уже выучил, и на прошлое наших давнишних или новоприобретенных знакомых с целью анализа детских травм, и к чему они приводят, а потом будем пить вино и болтать, болтать, болтать целую вечность обо всем и ни о чем. С. настоящий спец в гаданиях, мы так собирались и гадали на всех и все подряд сколько себя помню, еще со школы. Всегда бродяжнические бутерброды с сыром, горячий чай, в последнее время чуть ли не полностью разбавленный вином, во всяком случае, 60/40 минимум, тихий свет, какие-то шорохи по углам, в ответ на которые она либо смеется и просит домового перестать, либо испуганно оборачивается и тревожно затихает.

Мы познакомились с ней в школе, а дружить начали весной в конце 7 класса; тогда во мне было меньше меланхолии и усталости, пережеванной судьбой тоски, защемлений в районе сердца, вызванных внезапными всполохами памяти; в мире не было того, что происходит сейчас, а она была еще более безумная и уверенная в том, что мир лежит у ее ног, и что дар – карты, сны, тайны – открыт ей, так как она связана со вселенной напрямую через Сахасрару (или чакру тысячи лепестков). Она (в 7 классе!) рассказывала мне о буддизме, просветлении, круговороте Сансары и придумывала дикие способы, как из него вырваться. Тогда я не воспринимал ее всерьез, мне было просто хорошо дружить с такой теплой, светлой, заряженной и вечно полной идей девчонкой, которая к 10 классу перестала стесняться чего бы то ни было, с запалом всем перечила и обещала постричься в монахини и уехать в Тибет. Прекрасное время! Тогда я написал свои первые стихи; мы переписывались весь день, говоря друг другу по очереди слова или словосочетания, подбрасывая идеи, вокруг которых и писались эти самые – первые; все началось так спонтанно, что я и не заметил, как вмиг стал (наконец!) поэтом, так долго моя душа к этому стремилась, и через пару лет уже стабильно писал, все в моей жизни было поэзией, пропитано ей, она сочилась из дверей, деревьев и окон, вылетала из засохших цветов и была помысленной бабочкой Чжун-цзы.

Так мне открылись первые проявления Дао, великого пути всего, в котором главное – прислушаться к себе, осознать свое истинное я, интуитивно чувствовать повороты на 78 градусов, плыть по реке жизни, чаще выбирая недеяние. Тогда я еще не знал про Дао, но что-то во мне с той секунды вступления в мир поэзии перевернулось и остается таким до сих пор. А С. просто почувствовала, что мне недостает какой-то важной части, и пришла на помощь; ей не нужны были стихи. Что-то колдовское в ней все же чувствовалось, даже если опираться на последние научные достижения.

Так, думая о ней, я шел сквозь проспекты и переулки, почти не глядя, на ощупь поворачивая и петляя в дорогах; тепло вновь окутало город, вечернее солнце садилось за горизонт, и взгляд мой уплывал куда-то за ним, уводя с собой разум. Я думал о вечном, о новом мироустройстве, о Кропоткине, о Дао, великом пути всего, о Будде; иногда с замиранием сердца вспоминал, что хорошо бы купить С. подарок, но потом сразу же забывал, не найдя глазами ни одной подходящей вывески, зато наткнувшись на сушившееся белье и цепочкой ассоциаций дойдя от него до Швейцарии (белье – кондиционер вернель «альпийские луга» (– коровы – молоко – шоколад) – швейцария), и вздыхал. Иногда очень хотелось с-бежать; в последнее время чаще обычного.

Облака окрашивались в алый, когда я подходил к ее балкону. Свежее дыхание ветра трогало кожу, трепало волосы, рассеивая на миг сладость летнего вечера. Я хотел позвать ее на улицу, чтобы сидеть здесь на лавочке хоть до глубокой ночи и в свете фонаря почему-то полушепотом говорить о былом, и гадать, и хохотать, и плакать. Пять минут я простоял, провожая солнце, смотря ему вслед, напитываясь его запахом и ушедшим жаром. «Ушедший жар солнца – это очень точное описание меня, подумалось мне; как воспоминание о былом себе, укороченное и переиначенное, почти забытое, перевернутое, и – не то». Розовый дом еще больше порозовел от заката, а я молча втиснулся в широкую дверь – пространство давило со всех сторон, неминуемо и всегда в этом доме. С. пару раз говорила, шутя, что у этого места тяжелая энергетика, и вообще как-то тут странно…

Преодолев несколько пролетов, я начал считать ступени, чтобы сконцентрироваться на чем-то определенном и привести мысли в одну стройную линию, из которой вышло бы намерение для карт. Постучал в дверь, и С. тут же прибежала ее отворять.

– Привет! Проходи, – и я шагнул за порог – перешагнув домового – и оказался в крепких объятиях, которые с радостью поддержал, – long time no see, да ?

– Оо, это точно!

В квартире ничего конкретного не менялось, так как каждый раз, когда я заходил, это было совершенно иное место. Конечно, там всегда сохранялось что-то общее, например, абсолютное отсутствие обоев и ковров, деревянные полы – хотя в прошлый раз, возможно, была плитка, потому что накануне мы повздорили, – всегда была кухня, на которой мы пили чай и на которой С. – наверняка! – варила зелья, но и ее внешний вид менялся до неузнаваемости, и на этом список похожего заканчивался, даже количество комнат было разным, то с гостиной, то без нее. Но все же всегда оставалось это странное двоякое ощущение, с одной стороны, тревоги, странных предчувствий, непонятных запахов и шорохов, скрипов половиц, и дуновений сквозняков из закрытых окон, и, с другой, – тепла и чего-то родного, ведь с этой квартирой была связана целая жизнь. На самом деле ощущений было гораздо больше, просто тогда я был во власти бинарной системы, которую сейчас считаю несостоятельной, и выделял для себя самые выделяющиеся образы, как основные.

По полкам копились книги, к потолку по углам были привязаны разные травы (полынь – от плохих людей, адамова голова – где она ее нашла? и для (от) чего?, чертополох, папоротник, шалфей), в вазах всегда стояли свежие цветы, словно только что сорванные, еще дышащие ветром земли и искупанные в росе. По дому плыл запах медовой выпечки и трав, из ванной тянуло чистотой и долгими сборами, на кухне закипал чайник.

– Я с балкона увидела, как ты стоишь и смотришь на закат.

– Да, он сегодня невероятный… – протянул я напевно.

– Будешь чай? Можем открыть окно, сесть на подоконник и любоваться!

– Буду, но без окна. Я сегодня себя так странно чувствую, – из-за грозы, наверное. Да и к тому же твоя квартира… Сама понимаешь

– Ох, это точно. «Черти воют по углам», или как ты там писал? – по-доброму усмехнувшись, процитировала она.

– Да, что-то вроде того.

Я хотел спросить про квартиру, но, по-моему, уже спрашивал, и не раз, и она все время отвечала, что не властна над своим жилищем. Просыпается, говорит, и вроде все как всегда, а что там поменялось на деле, это уж ей неизвестно. Говорят, в вещих снах надо следить за мельчайшими деталями, типа картины на стене; если хоть что-то поменяется, то вас пытаются запутать и сон на самом деле никакой не вещий. А ей как быть? или мне, если вдруг приснится ее квартира? Наверное, просто ждать.

Стол был немного потертый, но качественный, из хорошего дерева. Мы сели за него на разные стулья, так как все покупалось на барахолках типа удельного рынка, чтобы потом затеряться в лабиринтах изменений и исчезновений почти булгаковской нехорошей квартиры, а там обычно комплектами не отдают.

Засвистел чайник, и что-то покачнулось – возможно, мир. С. заварила вторяки, поставила на стол ароматные горячие булочки на меду, которые сразу напомнили детство, бабушку, деревню и финскую расписную печь, и легендарные, вечные как само Время, бутерброды с сыром. Из окна доносился отсвет заката и шум летней вечерней улицы. Я знал, что где-то в этом доме спрятаны в тканный мешок карты, на которых мы будем вскоре пролезать туда, куда нельзя, и узнавать немыслимые вещи. Я отхлебнул крепкого чаю; она: