Читать книгу Про ангелов и про зверей - Алиса - Страница 1

Посвящается бесстрашным мистикам-творцам,

мученикам и героям. А также нашим родным

умершим – с беззаветной любовью и надеждой

на встречу.

Передо мной старая фотография: моя мать, в пестром платье, на котором почти шевелятся ромбы и цветы, сидит на скамье, я – толстый, пухлый ребенок, стою рядом; кругом – раскидистые деревья, ветви, блики, не то обычный сквер, не то что-то, похожее на рай. Мать еще молода, платье открывает ее круглые точеные колени, не тронутые ни старостью, ни болезнями, она смеется, радуясь, видимо, тому, что рядом с ней ее ребенок, а может быть, просто – хорошему дню.

Смеюсь и я.

1.Время. Детство.

Что такое время? Когда мы говорим «время», рядом сразу встают слова, ему тождественные: Бог и смерть.

Говоря о времени, нельзя не отметить один странный парадокс – при своем бесспорном могуществе время непредставимо, оно везде и вместе с тем его как бы нет вовсе.

Существуют воронки времени – небольшие искаженные пространства, они окутаны густым белым туманом и ведут в параллельный мир.

Где-то существует и таинственная кладовая, хранящая наше прошлое, настоящее и будущее –в этой кладовой, на недоступной для нас высоте, находится в с ё.

Есть простой, проверенный способ вернуть утраченное время. Надо вспомнить прошлое, давным-давно прожитый день, все его краски и неповторимые подробности. Ничего нового тут нет, и возвращение не настоящее, а мнимое, но я все-таки попробую выпустить птицу из клетки, вернуть что-нибудь.

Еще в детстве я поняла, что самое чудесное, и вместе с тем самое настоящее, что только может быть в жизни – это книги. Книгами для меня тогда были сказки – те, которые имелись дома в моей личной собственности, и те, что мать приносила из библиотеки. Книги пленяли, ошеломляли, до жара, до дрожи. Дивом казались и черные буквы и, конечно же, картинки, картинки. Помню, как меня однажды поразил рисунок к сказке Шарля Перро: кто эта женщина с прической-башней, в пышном платье, расшитом крупными красными розами? Я испытала чувство сродни ожогу. Какие высокие странные волосы, а платье-то, платье, ну прямо сад! В книге Кэрролла была картинка попроще – Алиса за руку с Королевой бежит по каким-то холмам, и хотя на этой картинке не было ни причесок-башен, ни роз, вместо них существовало нечто неуловимое, что хотелось объяснить, разгадать, что уязвляло сердце. Младшая сестра Алисы, Суок, шла в своем шумящем наряде среди сверкающих паркетов, свечей, зеркал и вдруг оказывалась с фонарем в руке в мрачном зверинце, полном всяких ужасов. Сказки Шахерезады не пестрели рисунками, но сами походили на драгоценный камень, на яркий цветок. Наконец, помню теплый летний день, я, рискуя свалиться со второго этажа, сижу с ногами на подоконнике и читаю «Приключения Пиноккио»; сказка тогда, впрочем, совершенно затмилась голубизной неба, солнцем, зеленью и пьянящим ощущением опасности. Мне нравилось и просто прикасаться к книгам, нравились их твердые и глянцевые обложки, от них исходил запах такой же, как от сластей, и то, что к этому запаху примешивалось что-то канцелярское, делало его еще вкуснее. Без лишних предисловий вернем мокрый летящий снег, ребенка, держащего в руке конфету, сцену кукольного театра, где вот-вот начнется представление. Здесь, на сцене, тоже будет видимость снега, говорящие зайцы будут кланяться у раскрашенного окна. Зайцы кланялись и болтали без умолку, но их простецкие страсти волновали меньше, чем книги. Упраздним-ка этот невеселый театр. Он делается все меньше и меньше, и поднявшийся ураган уносит его прочь. Ветер треплет верхушки деревьев, и уже ничего не разобрать, кроме мокрого кремового снега, летящего с небес. Где-то там, за снежной бурей, за семью горами притаилось мое детство с дремучей травой и немеркнущими звездами. Но точно ли она далека, эта зачарованная страна, или она рядом и ждет, чтобы с ней заговорили? Мне известны волшебные слова, и горы расступаются, а бури как не бывало. Вокруг меня сквер с ветвями и бликами, не черно-белый, а разноцветный. Громко поет какая-то птица, на моем голубом платье нарисованы якоря и корабли. Я отвернулась от матери и разглядываю майского жука на дорожке. На скамье стоит ведерко, синее с золоченой каймой, в него воткнута лопатка, оно доверху наполнено сыпучим песком. Но песок мне наскучил, я созерцаю насекомых. Вот хлопотливый муравей тащит травинку, а вот толстый шмель вцепился лапками в упругую ветку. Божья коровка сидит на зеленом листе и думает свои нехитрые, коротенькие мысли. К темному стволу прилепилась бабочка в нежном и ярком шелку. Сквер полон крохотных существ, загадочных, добрых, бессмертных. Пусть они снуют и летают посреди своего бессрочного лета, и пусть ребенок, замерев в изумлении, смотрит на них широко раскрытыми глазами. В детстве мы близки и к ангелам, и к зверям. О первых душа еще не успела забыть, со вторыми нас роднит блаженная радость узнавания. Эта радость неизъяснима, но я буду о ней говорить. Оно до сих пор со мной, то особенное чувство, когда ты только пришла в мир и с удивлением озираешься, оглядываешься. Удивление, впрочем,

бледное слово. Скажу иначе: среди детей есть очарованные странники, изощренные провидцы. Они прозревают чудесное в самых простых вещах. Все сущее, будь то былинка или планета, представляется им великой неизведанной тайной. Они знают, что тоже причастны к тайне, и это не может не волновать их. Робость борется в них с гордостью. Но меньше всего им хотелось бы тайну разгадать, более того, разгаданная, она не была бы для них так сладка. Эти детские переживания по сей день у меня в крови. Что ж, пойдем дальше, отбросив местоимение «они». Жива в моей памяти и странная пьянящая легкость, наполнявшая меня до краев, разлитая всюду, вовне, подобно свету. В самом деле, если представить ее зрительно, получится зыбкое марево, белый рассеянный свет. Он знаком нам также по сновидениям. В детстве он нисходит на нас потому, что мы еще в начале нашего пути. Мир кажется душе желанным и ласковым, она еще не заглянула в его темные глубины. Вот оно, мое детство: трепещущий, прозрачный свет и где-то за ним синева, зелень. О, тихо бегите, ночные драконы! Как они мчались, беспечные, полные неги дни! Вспоминая себя в нежном возрасте, вижу капризного, не в меру мечтательного, но, в общем, счастливого ребенка. Мне нравилось читать, гулять, гладить пушистых котов. Жизнь баловала меня всякими обольстительными диковинами. Переливалось закатными красками, кружило голову высокое-высокое небо. Из желтого текучего песка можно было слепить пирожное или построить башню. Наконец, лет в семь, восемь… Неважно, когда она появилась, тетрадь небольшого формата, исписанная крупным почерком, толстая, словно бы разбухшая от слов. Она заслонила и небо, и текучий песок, и даже иные книги. Мои первые литературные опыты – что-то об очеловеченных зверях…Истинная суть творчества была неизвестна мне, но я уже владела бойким слогом и обмирала от внезапных озарений. От них ничего не осталось, и что с того? Гляжу на них сквозь разноцветную призму, и они оживают, и оживает счастье, незаметное, как воздух. А теперь посмотрим без призмы. Конечно, приходилось плакать, конечно, жизнь не состояла сплошь из озарений и чудес. Изнеженные домашние дети обычно доверчивы и любопытны. Я полагала, что зло живет в сказках, жаждала все объять, от насекомого до облака. Взрослые поощряли мое любопытство, но однажды случился казус, заставивший их об этом пожалеть. Был, вероятно, июнь, вечер был тихий, насквозь синий. Мы с матерью и двумя или тремя ее знакомыми гуляли до самых сумерек и забрели в очень памятную мне глушь – с оврагами, со стрекотом сверчков. Неизвестно как мне удалось от матери и знакомых оторваться. Я долго гуляла одна среди чертополоха, птиц и сверчков, под темным звездным небом. Но я не заблудилась, обошла таинственную местность и легко отыскала дорогу домой. Мне пришлось выслушать немало горьких упреков, мать говорила о своем отчаянии, она, мол, уже считала меня погибшей. Иногда я думаю: так же и сейчас она смотрит на меня сквозь незримое, но прочное стекло, а я блуждаю на этом свете, где чего только со мной не случается! И она уже считает меня погибшей. Или нет? Или еще нет? А может быть, я ничего не возвращаю, а пытаюсь скрепить, соединить. Попытка скрепить времена? Между прочим, следует помнить, что время не только нечто желанное, что нам хотелось бы вернуть, оно еще и наш страж, мы постоянно чувствуем на себе его плеть. «Какой тоской душа ни сражена, быть стойким заставляют времена». Вам кажутся неуместными эти шекспировские слова? Но они витают над всеми моими строчками, и невинный рассказ о детстве вряд ли от них пострадает. Когда мне было лет пять-шесть, меня часто пасли в зеленых скверах; мир был повернут ко мне своей теплой, солнечной стороной, и если я вспоминаю теперь зимние прогулки, то как-то смутно. Зато отчетливо помню, например, аллею, длинную, усыпанную песком, с огромными толпами мошкары, вьющейся в воздухе, – из-за песка и мошкары казалось, что аллея подернута какой-то пылью, но несмотря на свою запущенность и жутковатую дремучесть (а может быть, как раз благодаря ей), она представлялась мне наиболее влекущей.

Помню также каменные ступени, с трудом преодолеваемые маленькими ногами, ровную серую стену, от которой тут же отворачиваюсь, ибо рядом – цветущий куст; это мы с матерью спустились во внутренний двор, где здание бассейна и цветет шиповник. Куда мы тогда шли? Почему это так запомнилось?

И почему на всем тогда лежал такой райский отсвет? Потому ли, что душа не успела изведать жизнь, или она не успела отвыкнуть от чего-то другого, нездешнего, в чем она недавно пребывала? Возможно, и нас не хотят окликать оттуда, окликают, чтобы вернуть. Некий печальный отблеск иного мира шел за мной в детстве по пятам, таился в ворохе листьев и в каплях дождя, падал на звезду и на траву. Потом это прошло, но я почти не ощутила утраты, – ведь ничто не исчезло, кроме неслышных шагов за спиной и рассеянного, легкого света.

2.И все-таки еще несколько глотков свежего воздуха.

У меня всегда было особенное отношение к воде, из всех простых чудес природы она была мне особенно близка, причем, не как часть пейзажа, и уж тем более не как что-то практическое, в чем можно выкупаться, а – как стихия. Меня также всегда влекли те небольшие особые царства, которыми любая река или озеро умеют окружить себя: камыши, лилии, длинные, тонкие травы, лежащие в воде ничком и как бы плывущие. Я жадно вслушиваюсь в воду, в ее монотонный плеск. То бормочет сама вечность, она зовет нестрашным голосом, обещает великую благость. А когда идет дождь, когда сильный ветер и вода волнуется, и одна вода, небесная, встречается с другой! Я жила однажды в маленьком городке под Шатурой, он представляется мне теперь сказочным, словно с картинок Эдмунда Дюлака – сумерки, похожие на вареное сгущенное молоко, изогнутые деревья. На самом деле это был обычный захолустный город, и все же я отдирала его от себя с кровью (мне пришлось уехать по независящим от меня обстоятельствам.) Там было озеро, удивительное своей круглотой, суровое в дождливую погоду, – зато в солнечную на берегу куда ни глянь роились бабочки и стрекозы, а над самим озером неподвижно стояли такие же круглые, огромные облака. Неповторимость мгновенья, которое хотелось бы остановить, да нельзя… а может быть, и не надо? Во всяком случае, все, что могу – это оглянуться туда и послать мысленный привет.

Луну я помню с самой глуби детства. Меня не покидало ее очарование. Я вглядывалась в лунные кратеры, в их таинственные, строгие линии. Зимой луна бледная, восковая, с мертвенным ореолом. Летом она расцветает. Узнаешь в ней заморскую сласть и грустный, щемящий, фантастический лик. Узнаешь туманную, бередящую душу страну. И кажется, что это не грезы, что белизна, напоенная теплом, дышит, животворит. Луна по-прежнему белая, но какая-то дымчатая, словно по ней мазнули нежнейшей краской. В каких бы мрачных пропастях я ни жила, мне всегда сияла луна. Она являлась мне в величии и жалобной нежности, перечеркнутой пушистыми ветками, темно-оранжевой, золотистой.

Хочется говорить о земных приметах. Не о демонах и ангелах, таких же близких, как камни и цветы, а о земном обыкновенном небе, о луне, о воде. Да и так ли уж далеки ангелы от зверей? Мы не проникнемся никаким надмирным раем, если ни разу не замечали заката, его привычных метаморфоз. В гуще ослепительно-белых дебрей, среди перепутанных завитков и линий разгорается неяркое пламя. Оно имеет персиковый оттенок, вокруг него блуждают другие огни – столь неуловимые, что можно заподозрить их в умении быть и не быть одновременно. Сравниваешь это зрелище со своей судьбой, с огненным пейзажем, увиденным давным-давно во сне. Меняется небо, и облака тоже меняются. Их края так тонко очерчены, будто их рисовали китайской тушью. По небу плывут лодки, письмена, несущие на себе печать чего-то большего, чем их собственная зримая красота. У Бродского есть стихотворение «Облака», Олеша посвятил закату немало строк, – и не символично ли, что художников, занятых последними вопросами, порой волновала жизнь какой-нибудь маленькой травы? Неважно, где она росла, эта высокая мохнатая трава, быть может, папоротник. Теперь, в воспоминании, она еще выше и гуще, каждый стебель величиной и толщиной с дерево. Эта высь и неохватность соблазняет, зовет, и, подобно ушедшим обэриутам, ты уже видишь себя насекомым, укрывшимся в траве. Можно было бы построить под ее сводами дом, враждовать с другими насекомыми, страдать, влюбляться. Постигать основы философии – есть ли смысл в существовании под уютной зеленой кровлей? Так можно прожить много лет и в один ясный летний день встретить целый рой странных потусторонних насекомых. Они прошли бы сквозь толстые стебли трав и сказали тебе: «Ну, здравствуй». И ты бы вспомнил о Боге, который о тебе никогда не забывал, и вручил ему свою невесомую, крылатую душу.

Я открыла окно и облокотилась о подоконник: уже почти ночь, и здесь, в этом глухом месте, ни шагов, ни огней. Второй месяц осени на исходе, а воздух совсем весенний, похож на терпкое вино. Россыпь звезд образовала в небе фантастический узор, но звезды казались сейчас ненужными и скучными, хотелось смотреть не на них, а во тьму, хотелось просто – дышать. Я вдруг подумала, что жизнь, может быть, не такая уж и тяжелая, и даже люди не так уж страшны. Жизнь и смерть как-то слились в одно, но это было совсем, совсем не страшно… Шла однажды по окраинной, заросшей травой улочке, что так часто встречаются в глухих русских городах (порхали бабочки, а кукушка обещала мне вечность), и увидела ель, – высокая, разлапистая, она росла в странной близости от дома, касалась стены своими ветками-лапами, заглядывала в окно. Какое, должно быть, счастье утром открыть окно и поздороваться с такой елью, хотя бы она заслоняла солнце! Ребенком я знала, что сосны и ели – родные, мои. До сих пор не могу забыть громадную ёлку у себя в комнате. Она стояла в углу, как наказанная. С нее сыпались иглы, она искрилась разноцветьем, источала аромат. Новый год, наверное, самый магический праздник. Из блёсток, свечей, аромата хвои рождается чара, сказка, способная пленить даже взрослого. А сосны слишком горды, чтобы войти в комнату человека. Мудрые, стойкие эти деревья видятся мне почти летящими, вознесшимися ввысь в космическом размахе. Приникают они и к земле, к ее темным, дремучим недрам. Сосны в снегу – это несравненная краса. Их коричневые ветви словно присыпаны толстым слоем сахара. Они похожи на сказочных чудищ, растрепанных. и все же прелестных. На героев, презирающих холод, хранящих свою драгоценную, бессмертную суть. Но истинная их стихия – летняя. С синим-синим небом, жужжащими осами и желтым медовым воздухом. Когда-то я бродила в роще, полной золотых лучей. Помню, как обнимала сосну, и она отвечала мне, думала про меня что-то, в ее шершавом теле, покрытом корой, струилась кровь, похожая на нашу, какие-то потоки… Бедные мои земные приметы! Никогда не чувствовала себя с вами как дома, всегда тянуло прочь, в иные, искаженные миры, – почему же сейчас так хочется оглянуться на вас? Земные приметы смотрят мне в спину испуганными глазами. Меня обступил целый сонм причудливых, гротескных теней. Они проходят передо мной парадом, и каждый держит на вытянутой ладони свой сокровенный мир. Теням нет дела до моей благодарности. Но они сотворили мою вселенную, они наполнили ее светом и смыслом, и потому я не могу им не поклониться.

3.Парад теней.

Иероним Босх (Ерун Антонисон ван Акен) родился в голландском городе Хертогенбосе, а время его жизни пало на пятнадцатый век. Эта эпоха теперь представляется нам насквозь пронизанной сумрачным светом его картин. Вообразим господина Босха за работой в своей мастерской, вообразим трехстворчатую доску, уже почти ставшую триптихом «Искушение святого Антония». Беспорядочные мысли Босха? О недавней церковной мессе, о сходстве растений и птиц, о том, что неплохо было бы пообедать вместе с женой жареным лебедем. За окнами мастерской широкая, мощенная булыжником площадь, летает ветер, он не оставляет в покое прохожих, трогает туго накрахмаленные подолы, шевелит завитки волос. Эти люди расстраивались из-за мелочей, смеялись и плакали, для них не были пустым звуком слова «время, любовь, смерть». Но мы пришли сюда не ради них, вернемся в мастерскую, где ждут последних мазков блещущие маслом картины. Они кишат странной и страшной нечистью, одна зловещая фигура буквально приковывает взор – дева Мария с уродливым лицом старухи и рыбьим хвостом, в высокой тиаре из коры засохшего дерева. Мария едет верхом на крысе, рядом с ней распростерло крылья нелепое существо, оно в железных доспехах, вместо головы у него – колючка репейника, вместо ног – бутыль с широким горлом. Босхом, очевидно, владело мрачное озарение, но над Евангелием он не смеялся. Он просто изобразил демонов. На триптихе «Сад наслаждений» все искажено до абсурда, обнаженные грешники срослись с крупными красными ягодами, заключены в прозрачных шарах. Гигантские птицы смотрят на них с издевкой, с бесовским любопытством. Католика Босха едва ли мистически привлекал ад, и искусствоведы по сей день гадают, как ему удалось добраться до его дна и так ярко и беспощадно запечатлеть его причудливых монстров. Но разве мало мы знаем случаев, когда живой, дышащий огнем ад сам находил, окликал творца! (Не только ад, родину окликающих нас голосов порой определить невозможно.) Для этого не надо быть духовидцем, достаточно просто гением. В этом суть творчества – превращать мрамор в снег, прозревать в абсурде простые истины, менять ход светил. И как бы мы ни относились к искаженным мирам с их реальным огнем и жестокими подробностями, нам все же следует поблагодарить Бога за то, что не все работы голландского мастера погибли в другом реальном огне той эпохи, кострах святейшей инквизиции. Не погиб трехстворчатый складень «Сад наслаждений» (в 16 веке именовавшийся «Превратности мира», «Variedad del muhdo»), сохранилось еще полтора десятка подписных досок, на которых люди и бесы правят бал или горят в геенне огненной. Хосе де Сигуенс однажды заметил, что Босху хватило мужества изобразить людей «такими, какие они изнутри». У людей изнутри обнажены не только тела, но и души, и они не стесняются ни своей наготы, ни постоянного пребывания в оболочке греха. Вот мертвец шепчет менаде вкрадчивые слова, пытаясь выдать собачий оскал за улыбку, а вот грешники и демоны разлеглись на голове загадочного колосса, отрешенно глядящего перед собой глубокими впадинами глаз (под одной из них застыл как слеза крохотный зверек, возможно, мышь.) В стороне от этих сцен стоит деревянная кровать, в ней молодая женщина безмятежно спит, не ведая, что ее со всех сторон обступили неприятные мохнатые существа, они тянут к ней лапы, словно ожидая чего-то. Трудно понять, на какую забаву тут дается намек, -но и место, где забавляются герои Босха, тоже странное. Не то ад, не то огромный сад, безблагодатный, не райский -с горькими яблоками, давным-давно сорванными с древа, с исступленным весельем грешников, готовым обратиться в скорбь. И все же почему этот сад кажется нам причастным к тайне нашей собственной жизни, что заставляет нас вновь и вновь смотреть на доски, завещанные нам Иеронимом Босхом? Он ведь изображал все диковинное, нелепое, почти эфемерное – и каким являл ярким, живым, притягательным в грубой своей простоте! Да, в его темных садах, похожих на преисподнюю, не было ангелов. Но какой-то внутренний свет мерцал на его картинах сквозь пепел и мрак, и он до сих пор светит нам, неверующим, напоминая, что мы нечто большее, чем пепел или горсть земли, и не в одну лишь землю когда-нибудь возвратимся.