Читать книгу Антология осенней мистики - Аллегра Геллер - Страница 1

Аллегра ГЕЛЛЕР

Дисклеймер: 

Все совпадения случайны. Автор не претендует на историческую достоверность, но влюблен в эпоху перелома веков.

– Доброго вечера, Екатерина Елизаровна!

Екатерина скупо улыбнулась. Сабуров, прихрамывая на правую ногу, подошел к вагону, чтобы помочь ей спуститься.

– Благодарю.

Ее темная кожаная перчатка легла в его светлую ладонь. У Екатерины уже несколько часов болела голова: чужая рука казалась обжигающе горячей, свет станционного прожектора резал глаза, а натужное пыхтение паровоза отзывалось пульсацией в висках.

Сабуров открыл сияющий портсигар.

– Вы позволите?

Она кивнула, и он закурил. Щегольские усы с тонкими кончиками, завитыми кверху, трепетали на ветру. Хирург ехал из Петербурга в Порт-Артур.

Молчали.

Сигаретный дым казался неплотным по сравнению с густым белым облаком, покидавшим трубу паровоза – оно вытягивалось вдоль земли, пушилось и, дотянувшись до тендера, поднималось вверх и исчезало в синем небе. В сторону небольшого домишки с надписью «Кубовая для кипятку» ковыляли проводники с ведерными чайниками, следом – немногочисленные полуночники-пассажиры.

Прошедший дождь превратил землю в блестящую темную хлябь, которая с наступлением ночи заледенела. Промозглый холод ноября вползал в рукава, и Екатерина поежилась. На темном пальто врача оседали мелкие серебристые капли.

Она коснулась пальцем виска и глубоко вдохнула, втягивая сладковатый дым его турецких сигарет.

– Голова болит? – спросил вкрадчиво Сабуров.

– Мигрень. Хотела выпить чаю перед сном.

Дмитрий Христианович, проводник, возвращался из кубовой с чайником, от которого шел пар. Его белые волосы на висках топорщились, прижатые фуражкой.

– Доброй ночи, – сказал он, поравнявшись с Сабуровым и Екатериной.

Сапоги Дмитрия Христиановича не удержались на скользкой мокрой поверхности. Проводник неловко дернулся и начал падать, пытаясь не расплескать чайник.

Екатерина полоснула по воздуху ребром ладони. Движение вышло неловким, но эффект имело уникальный: струя горячей воды, вырвавшаяся из носика и крышки, мгновенно превратилась в лед, и чайник приземлился на грудь проводника уже безвредным.

– Мать честная! – Грузная женщина начала судорожно креститься правой рукой, в которой держала пустой бидон. Жестяная емкость била по ее груди и скрежетала обо что-то на одежде.

Екатерина с облегчением вздохнула: использование дара притупило головную боль.

– Вот спасибо, Екатерина Елизаровна! – Дмитрий Христианович, кряхтя, поднимался. Сабуров протянул ему руку, но проводник покачал головой: – Я сам, сам, Владимир Леонидович, благодарствуйте! Весь в грязи извалялся, еще вас пачкать! А если б не Екатерина Елизаровна, то еще бы обварился. Простите великодушно!

– …нечисть из Петербурга за нами увязалась! – Толстуха с бидоном громко делилась переживаниями с соседкой. – В воздухе кипяток заморозила, я сама видела. Вон та, в зеленом. Одно слово, ведьма…

Дмитрий Христианович отряхнулся и, охая, поковылял обратно в кубовую. Зубцы ледяной короны на чайнике почти растаяли.

Пассажирки ринулись к проводнику:

– Так что, не ссадют ее тута?..

К ответу Екатерина не прислушивалась.

– Вы не удивлены? – спросила она Сабурова.

– Отнюдь. Но дар такой вижу впервые – чтобы кипяток мгновенно в лед.

Екатерина поморщилась, и Сабуров посерьезнел.

– То, что вы – из одаренных, я догадался еще в Цицикаре. Сомневался только, сопровождаете вы поезд официально или случайно на нем оказались.

В Цицикаре за Екатериной увязался рыжий кот. Он ходил за ней по перрону и каждый раз, когда она останавливалась, усаживался рядом и открывал огромную розовую пасть – зевал, а затем издавал утробный звук, как будто хотел что-то сообщить. Екатерина попробовала его шугануть – кот не отступал и пытался забраться за ней в вагон, но Дмитрий Христианович с безбилетником быстро разобрался.

– И что теперь?

– Теперь не сомневаюсь, что вы из Охранки. Скорость реакции потрясающая. Но на железной дороге не работаете. Что тогда? Едете к новому месту службы?

Слова отпечатывались в воздухе полупрозрачными белесыми облачками. Холодало.

– В Харбин.

– На востоке к одаренным относятся иначе, чем в Петербурге. – Сабуров натянул перчатки – видимо, тоже замерз. – После Ихэтуаньского восстания боятся, но уважают.

Екатерина впервые услышала, как он говорит о восстании ихэтуаней сам. Будучи в настроении, Сабуров смешил публику в салоне историями из своей практики, однако когда речь заходила о работе в полевом госпитале, с неизменной улыбкой уводил разговор в сторону или уходил, сославшись на незначительный повод и старательно скрывая свою хромоту.

– Пожалуй, мне пора возвращаться, – процедила Екатерина сквозь зубы.

Возбуждение, вызванное коротким использованием дара, сошло на нет, и пульсация в голове стала нестерпимой. Внутри черепа шагала тысяча солдат. Чеканя каждый шаг, напевая скабрезные куплеты и презирая законы физики, которые тем не менее должны были в итоге взять свое. Если голову разорвет от резонанса, наконец исчезнут тяжелые сны.

Сабуров жестом предложил ей пройти вперед. Он наблюдал за ней, как за экзотическим зверьком, который, разозлившись, может и укусить. Без страха – но с разумной осторожностью.

Приподняв подол платья, Екатерина взошла в вагон и направилась к купе. Голос Сабурова настиг ее, когда она уже открыла дверь:

– Доброй ночи, Екатерина Елизаровна!

Она хотела ответить, но голову сдавил очередной спазм. Ввалившись в купе, она захлопнула за собой дверь и едва успела добраться до туалета, как ее бурно вырвало.

Через четверть часа, когда в желудке наконец ничего не осталось, головная боль отступила. Екатерина добралась до дивана и прижала голову к стеклу. Внизу, под колесами поезда, копошилась непроглядная темнота, а сверху плыло ярко-синее бархатное ночное небо, звездное вдалеке от городов. Десять суток пути поезд ненадолго вырывался из темноты на солнечный свет, как дельфин из воды, чтобы потом снова погрузиться в ночь.

Перестук колес изменил тон, сделался звонким и гулким. Поезд въехал на мост, замелькали металлические арки, расчертили небесный купол цвета берлинской лазури.

Мостов на КВЖД было больше двухсот: каменные, металлические, исполинские, через реки Сунгари, Хуанхэ, Тайцзы, Дунляохэ, Элин… Мосты завораживали. Пугали.

Сегодня вечером спор в вагоне-салоне начался с очередного моста – то есть ни с чего, как это обычно и бывает в долгом путешествии, когда пассажиры уже неплохо знают друг друга и страдают от тоски.

В окнах мелькали фермы моста. Екатерина поглаживала подлокотники кресла и рассеянно наблюдала за салоном. Книгу она оставила в купе.

Чаевская Анастасия Владимировна, дама в возрасте, с немалым состоянием, кустистыми бровями и любовью к коньяку, прикрыла пергаментные веки и перекрестилась. Увидев это, белокурая барышня в темно-лиловом вроде бы себе под нос, но излишне громко произнесла:

– Темные века!

– Что вы себе позволяете, Мария Лионовна?! – Чаевская поджала тонкие губы.

Мария Лионовна Бринер была умна, очаровательна и уже не раз демонстрировала спутникам современные взгляды. В сопровождении менее яркой компаньонки Елены Андреевны она направлялась к отцу-банкиру в Харбин, где собиралась работать учительницей.

Девушка добродушно рассмеялась:

– Анастасия Владимировна, будет вам креститься! Мы этих мостов проехали уже десяток. Надо же доверять прогрессу человеческой мысли.

– Не вам меня учить, милочка. Может, и доехали только потому, что я перекреститься успела.

Вскинув голову, Чаевская уставилась в окно. Пейзаж был уныл и однообразен и быстро ей надоел.

– И чему вы только детей будете учить с такими-то манерами? – продолжила она.

– Точным наукам, Анастасия Владимировна. Тому, как строят мосты и почему они стоят.

– Я хоть не знаю, как строят мосты, зато могу своему супругу суп сварить. А вот чем вы мужа кормить будете, Мария Лионовна, не представляю.

Вошел Сабуров и остался стоять. В вагоне-салоне ему нравилось кресло спиной к окну, то же, что и Екатерине. Когда Сабуров приходил первым, Екатерина кружила по салону, как птица-падальщица, и долго выбирала, где присесть. Уже три дня кресло оказывалось свободным к ее приходу. Иногда на деревянных подлокотниках она чувствовала тепло его рук.

Дочь банкира скользнула по Сабурову взглядом, вздернула подбородок и улыбнулась:

– Моему мужу помимо еды потребуется женщина, способная поддержать разговор. Я не собираюсь смиренно выйти замуж за какого-нибудь барыгу с оспинами и мешком денег и нарожать ему сыновей. У меня хорошее образование, я не только могу сама зарабатывать, я дам моим воспитанниками жизнь, о которой они раньше и мечтать не могли. И бедные дети вырастут и будут строить великолепные мосты.

– Без уважения к старшим вы, молодежь, Россию быстро загубите, – вынесла приговор Чаевская.

– Уважение и страх – разные вещи. Имея внутреннюю свободу думать, мои воспитанники смогут сами решать, кто достоин уважения. Свобода – настоящий признак прогресса.

– Позволите?..

Сдержанные кивки дам. Щелкнул портсигар, чиркнула спичка.

– А как же закон? – поинтересовался Сабуров, закурив.

Мария Лионовна нахмурилась – это очень ей шло.

– Странно такое от вас слышать, Владимир Леонидович, – заявила она. – Закон – пережиток прошлого. Мораль – вот что важно. Если бы люди видели друг в друге людей, не понадобились бы ваши законы.

Сабуров разговор не поддержал. Пальцы девушки поглаживали потертую книгу.

– А я с Марией Лионовной согласен, – подал голос молодой Карпов.

Он ехал во Владивосток с семьей. Отец-коммерсант, седой и основательный, в разговорах участвовал редко, а мать ушла в купе отдыхать.

Карпов продолжил:

– Если бы мы все относились друг к другу с сердечностью, работали с полной отдачей, поддерживали друг друга – удалось бы достичь гораздо большего.

Компаньонка Марии Лионовны смотрела на молодого человека с восхищением. Елену Андреевну тоже можно было бы назвать хорошенькой, однако при сравнении с красавицей Бринер курносый нос и заостренные, по-лисьи оттопыренные вверх уши делали ее внешность простоватой, деревенской.

– Вот именно. – Мария Лионовна сосредоточилась на Карпове. – Только это не так просто – начать мыслить по-новому. Надо заставить себя видеть человека в каждом извозчике, а каждому извозчику дать возможность учиться. Тогда есть шанс, что все люди смогут получить доступ к образованию, а потом и к работе, чтобы внести вклад в общее благополучие. Равенство возможностей – вот что важно.

Екатерина не слишком следила за беседой. Ее внимание сосредоточилось на  кружевном воротнике Бринер: вот спираль, разворачивающаяся направо, затем налево, затем элемент в форме цветка и снова спираль…

Мария Лионовна вдруг обратилась к ней:

– Екатерина Елизаровна, вот вы, женщина нового времени, что думаете?

– О мостах? – рассеянно переспросила она.

– О прогрессе.

– Тогда железнодорожный мост господина Кнорре. Под Красноярском.

Возникшую паузу нарушил голос Карпова-старшего:

– Тот, который получил Гран-при Всемирной выставки в Париже?

Его партнер, русскоговорящий китаец Тен Цунан, тоже воззрился на Екатерину – вроде бы с интересом, хотя понять выражение его лица было сложно. Он смотрел не моргая, только поблескивали черные бусины в прорезях век.

– Да. – Не стоило позволять втянуть себя в непонятный разговор.

Мария Лионовна с жаром продолжила:

– Екатерина Елизаровна, я вас полностью понимаю. Все эти металлические конструкции есть отражение человеческого разума, стремления покорять природу и улучшать окружающий мир.

К счастью, отвечать не потребовалось, потому что в салон вошла Эмилия Игоревна Крушевская. Взгляды пассажиров тот-час прилипли к ней, как пушинки к янтарю. Певица была немного старше Екатерины; высокие дугообразные брови придавали ее лицу выражение слегка удивленное и внимательное, а в глубоко посаженных глазах таились все загадки Сфинкса. Крушевская недавно вернулась на сцену после годового отсутствия: по слухам, была сестрой милосердия в полевом госпитале на Дальнем Востоке. Путешествовала она в собственном отдельном вагоне, но иногда, соскучившись по обществу, появлялась в вагоне-салоне.

Крушевская поприветствовала всех и села у стола напротив старшего Карпова, недалеко от Екатерины. Она не улыбалась. Бриллиантовые серьги рассыпали радужные искры света по мебели и столу, в воздухе расцветал роскошный аромат духов.

– Я же говорю о том, что первобытные страхи, веру в магию и потустороннее пора бы оставить в прошлом, – попыталась вернуть внимание общества Мария Лионовна.

– И что же тогда с одаренными? – спросил Сабуров, не сводя, впрочем, глаз с Крушевской, которая, казалось, не замечала его взгляда.

– Перестать бояться. Подчинить их. – Мария Лионовна недовольно дернула головой. – Заставить работать во благо государства – пользуясь прогрессом и силой разума.

Екатерина усмехнулась: разговоры о свободе всегда заканчивались тем, что кого-то нужно подчинить. Сабуров, казавшийся увлеченным Крушевской, усмешку Екатерины все же заметил.

– И где же на вашей карте мира место любви? – поинтересовалась Эмилия. Голос у нее был волшебный, томный, отзывался вибрациями в груди.

Елена Андреевна вдруг зарделась и принялась поправлять рукава на платье.

– Сердце – это мышца, – отрезала будущая учительница. – Все остальное – в нашей голове, не так ли, Владимир Леонидович? В голове, конечно. Всё самое красивое в голове.

– Простите, не соглашусь, Мария Лионовна! – Сабуров развел руками. – Я видел намного более красивые вещи, чем розовое желе у человека под черепной коробкой.

– Ну зачем же вы так буквально!

– Врачи – люди приземленные. Нам бы знать, что отрезать да куда иголку вколоть.

Крушевская не улыбнулась, только вспорхнули с подлокотника и соединились на юбке пальцы. Мария Лионовна снова вздернула подбородок и уставилась на тот же пейзаж, что и Чаевская недавно. Младший Карпов по-прежнему смотрел в сторону красавицы Бринер и улыбался. Сабуров сел и принялся любезничать с Крушевской, но иногда чиркал взглядом по Екатерине, как спичкой о коробок.

Тогда Екатерина впервые заметила, что у нее болит голова.

Озарение пришло тут же. Екатерина закрыла глаза и внутренним взором увидела яркие белые всполохи, как будто след от падающей звезды. Стоило сообразить раньше: в поезде орудовала летавица.

Конечно, можно было бы не обращать на нечисть внимание: пусть сотрудники Китайско-Восточной железной дороги сами разбираются. Потери, понесенные во время восстания ихэтуаней и последующего восстановления КВЖД, не позволяли Охранному отделению, как прежде, обеспечивать сопровождение каждому из поездов Транссиба. Перед отъездом Екатерину предупредили, что на этом поезде одаренных не будет. Однако до Харбина оставались еще сутки пути, и за это время летавица могла натворить дел.

В коридоре послышался шум, кто-то спешно протопал в другой конец вагона.

Екатерина сделала глубокий вдох и выдохнула на темное окно – на стекле распустились морозные узоры. Томная Крушевская, тихоня – мать Карпова, старуха Чаевская, красавица Мария Лионовна и ее ясноглазая компаньонка Елена Андреевна, – а ведь есть еще прислуга Карповых и Чаевской, и портниха из Владивостока, и еще несколько вагонов с людьми, которые ехали из Петербурга в Маньчжурию и дальше, к Тихому океану, где росли города и новые надежды.

Шум возобновился, теперь появились голоса. Дмитрий Христианович что-то негромко говорил, ему отвечали коротко и насмешливо – по интонациям Екатерина узнала Сабурова. Видимо, пассажиру потребовался врач. Екатерина еще немного поразглядывала изображения женщин на стекле и приказала им исчезнуть, а потом накинула шаль и выскользнула из купе.

Далеко идти не пришлось: свет, выбивавшийся из-под двери в следующем вагоне, подсказал, что проводник привел врача к Карповым. Едва слышно всхлипывала жена, раздавалось успокоительное бормотание коммерсанта.

– …вернусь. – Голос Сабурова вырвался через открывшуюся дверь. Врач вышел в коридор и почти налетел на Екатерину в темноте.

– Как удачно, – почти не удивился он. – Там по вашей части, заходите. Я за медикаментами.

В купе было душно: работало отопление, да еще и набилось немало народу. Молодой Карпов лежал на диване с закрытыми глазами, бледный до синевы, и дышал тяжело, прерывисто. Кончики пальцев будто вымазаны чернилами – недостаток кислорода.

Екатерина вздохнула и кивнула проводнику: Дмитрий Христианович за свою долгую службу на железной дороге привык к представителям Охранки и процедуры знал отлично.

– Выходите, – скомандовала Екатерина.

Карпов-старший открыл рот и тут же закрыл, чувствуя тяжелый, как предгрозовая духота, поток силы, стекавшейся к Екатерине. А вот скромная супруга вдруг заартачилась:

– Митенька… Как же я его оставлю?..

С матерями всегда так. Екатерина хотела команду повторить, но вмешался Дмитрий Христианович:

– Таисья Анатольевна, да вы не переживайте, Екатерина Елизаровна у нас человек проверенный, надежный, все сделает, как нужно, главное, ей не мешать, ей ведь здесь и повернуться тяжело, вон как нас много. Давайте выйдем на минутку, а там все устроится уже… У меня еще тепленькой водички со станции осталось, хотите, чаю вам налью?.. – Не переставая говорить, проводник незаметно теснил чету Карповых в коридор и наконец захлопнул дверь.

Екатерина закрыла глаза – звездный блеск под веками поубавился, летавица вдоволь насосалась и теперь затихла. Митя Карпов перед внутренним взором выглядел жутко: как будто пушечным снарядом в груди проделали черную дыру, лохмотья трепетали на ветру. Повреждения серьезные, значит, летавицу Митя знал лично: чтобы установить сильную связь, нужен физический контакт.

– Только не ори, – предупредила его Екатерина.

В ее руках образовалась белая игла с искристой исчезающей в воздухе нитью. Екатерина осторожно взялась за края раны и начала стягивать их крупными, грубыми стежками. Тут главное закрепить – дальше зарастет само.

Сначала всё шло хорошо: Екатерина одолела половину дыры и порядком разгорячилась. Шерстяной платок на плечах колол влажную кожу шеи, тонкие светящиеся ниточки из тела юноши тянулись к ней, питали ее дар, и она с трудом заставляла себя не брать слишком много. Синева на пальцах Мити исчезала, дыхание выравнивалось.

Ближе к сердцу края разрыва неожиданно покрылись красным, будто стали кровоточить. Юноша заметался на кровати и начал скулить тихо, как побитый щенок, а потом простонал: «Мама!» По щекам у него бежали слезы.

На лбу Екатерины выступил пот.

«Только бы не помешала, только бы не помешала», – заклинала она, стягивая последние кровоточащие куски.

Митя вскрикнул.

Екатерина сделала последний стежок, и иголка растворилась в ее руках. Работа была сделана.

Она открыла дверь одновременно с Карповой, которая невидящим взглядом скользнула по Екатерине и бросилась к постели сына. Митя открыл глаза, охнул и рукой вцепился в грудь там, где находилось сердце.

Возник Сабуров и вопросительно посмотрел на Екатерину.

– Поболит пару дней, – пожала плечами она.

Под аккомпанемент материнских вздохов Сабуров провел осмотр. Его руки двигались четко, стремительно и даже как-то безжалостно: Митя пару раз ойкнул, когда врач ощупывал его живот. Ничего не сказав, Сабуров подошел к раковине и вымыл руки. Екатерина прислонилась к косяку и смотрела на его профиль. Прямой нос, острый подбородок, четкая линия челюсти, – будто нарисован жестким карандашом, едва не прорывающим бумагу. Выбивались только уши: округлые, без выступающих мочек. Сабуров выглядел бесстрастным, но над переносицей не разглаживалась четкая вертикальная морщина.

Он взял полотенце и, вытирая руки, рекомендовал Мите сон и отдых.

Дмитрий Христианович незаметно ускользнул на свой пост.

В воздухе запахло резко и пряно: Сабуров налил настрадавшейся матери успокоительных капель, Таисья Анатольевна снова тихо плакала. Отец Мити от капель отказался, но на слова «чего-нибудь покрепче» кивнул, затем сдержанно поблагодарил врача и Екатерину. Она видела, как у Карпова-старшего дрожат руки.

Вышли вместе. Сабуров пропустил Екатерину вперед, и она шла, подстраивая шаг под мерное покачивание поезда. В переходе между вагонами грохотало сильнее, чувствовался ночной холод, и она плотнее стянула шаль.

Купе Екатерины было первым.

– Доброй ночи. – Она бросила короткий взгляд на Сабурова через плечо.

– О-па! – неожиданно отреагировал тот. – Екатерина Елизаровна, а у вас глаза светятся в темноте. Как у кошки, только голубым.

Екатерина застыла, глядя на ручку двери, потом снова посмотрела на Сабурова и, не отводя взгляда, спросила:

– И как, красиво?

Тот помолчал и ответил:

– Жутко.

Растянутый в улыбке рот не добавлял ей очарования, но Сабуров не отшатнулся.

– А ведь обычно глаза у вас карие, темные почти до черноты.

Он прислонился к стене и продолжил:

– И миллионом черных глаз

Смотрела ночи темнота

Сквозь ветви каждого куста.

– Доброй ночи, Владимир Леонидович.

– Доброй ночи.

Екатерина захлопнула дверь, включила свет и снова подошла к окну. Темнота превращала стекло в зеркало, где множились отражения ее лица и электрических ламп за спиной.

– Эх, Владимир Леонидович, вы еще самого интересного не видели, – сказала она.

Отражение на стекле начало меняться: свечение заполнило глаза целиком, щеки ввалились, губы приподнялись, обнажая длинные и тонкие зубы, кожа натянулась на кости, а нос почти исчез. Темные волосы, сколотые черным бантом, слились с темнотой за окном. Над кружевным воротничком платья теперь качался череп с голубым сиянием в глазницах. Екатерина глухо рассмеялась: за семь лет службы она успела привыкнуть к своему отражению, но до сих пор помнила по-лягушачьи холодную кожу паренька, который, увидев ее, оступился, провалился под лед и так и не смог выплыть. Угрызений совести она не испытывала: просто старалась не поворачиваться к людям лицом, когда использовала дар.

Сон ей снился мутный. Андрей, ее погибший муж, вдруг оказался в лагере под Харбином, на который ихэтуаньские ведьмаки обрушивали свои проклятия. Выглядело так, как будто лагерю просто не везло: дважды загоралась палатка, где лежали раненые, помощник доктора облил руки кислотой, начиналось неожиданно заражение там, где не должно быть… Мелкие демоны пользовались любой возможностью, любой неосторожностью. Она и еще трое одаренных из Охранки душили руками черных угрей, поборников смерти, увивавшихся вокруг лагеря и железной дороги. Одного угря она поймала прямо перед лицом Андрея, но он даже не взглянул на нее: все смотрел на горизонт, разделенный пополам столбом дыма от очередного взорванного моста. Она взяла его за руку и отвела в палатку, внутри которой оказалась спальня их дома в Петербурге, и они легли в постель, не раздеваясь, и смотрели друг на друга, и слушали, как с гомоном прибывают отряды Сахарова из Хабаровска. Она испугалась, что забыла цвет его глаз, но, к счастью, Андрей уже заснул, и она следила, как он спит, не выпуская ее руки, как колеблется прядь волос от вдоха и выдоха и как лунный свет ласково гладит его висок.

Пробуждение пахло одиночеством и отчаянием, а еще тиной и металлом из подтекавшего ночью крана.

Завтракала поздно, у себя. Слух о вчерашнем происшествии с Митей Карповым и о его лечении наверняка разнесся уже по поезду. До Харбина оставалось совсем немного, и допускать, чтобы летавица сошла с поезда буйствовать в городе, не стоило.

За окном однообразный степной пейзаж заливало холодное осеннее солнце, выцветшее небо казалось прозрачным. Подъзжали к Хинганскому тоннелю. Его сооружением руководил Бочаров, приятельствовавший с Андреем. Инженер решил использовать крутой рельеф местности, чтобы пустить тоннель по спирали, при этом путь сначала проходил в каменной трубе под насыпью, а затем по самой насыпи. Грунт скрывал внутреннее устройство тоннеля, но Екатерина видела чертежи у Бочарова. Тогда из курительной комнаты неразборчиво доносились голоса Андрея и самого инженера – низкие, бубнящие, прерывающиеся иногда короткими смешками, как будто фыркали намокшие под дождем коты. Екатерина держала палец, едва не касаясь белой линии на синей бумаге, и вела им по воздуху, повторяя элегантные формы. Спираль завораживала ее, как металлическое сияние гиперболоидных сеток Шухова, башня Эйфеля и головокружительно высокие фермы Енисейского моста.

Строили быстро. Горы были сложены в основном гранитами и другими прочными породами, поэтому Бочаров привлекал одаренных, хотя сам одаренным не был. Ихэтуаньское восстание замедлило стройку, но Бочаров работы восстановил и свою спираль закончил. Андрея к тому времени уже не стало, а Екатерина вернулась на год в Петербург.

Летавицы нуждались в связи с небом, а такой длинный тоннель наверняка должен вывести нечисть из себя.

Екатерина отбросила темно-зеленое платье и надела синюю форму Охранки с блестящими золотом знаками отличий. Вчерашнее использование дара добавило ей задора, на щеках появился румянец. Глядя в зеркало, она изобразила дерзкий взгляд Марии Лионовны, но заметила в уголках глаз тонкую сетку морщин и дурачиться перестала. Она была старше красавицы Бринер на десять лет, да и глаза у нее были не голубые – карие.

Уже приготовившись выходить из купе, Екатерина развернулась и, покопавшись в багаже, вытащила обернутый в холодный шелк флакон «Инимитабль»: тяжелое стекло, граненая пробка и этикетка с именем парфюмера Сиу и затертой полосой на правой грани флакона. Запах, вырвавшийся джинном в купе, был цветочным, но не таким плотным, как у Эмилии Крушевской. Из стеклянной бутылочки пахло розами, которые вносят в дом морозным утром. Екатерина нанесла пару капель на запястье, аккуратно закрыла флакон, но не стала убирать его далеко.

Когда она вошла в вагон-салон, с ней привычно поздоровались, и только Сабуров изумленно вскинул брови. Он уже сидел рядом с Крушевской, оставив свободным кресло у окна.

Солнце исчезло, и Дмитрий Христианович зажег электрический свет. Поезд вальяжно скользил по туннелю под Большим Хинганом. Вскоре форма Охранного отделения оказалась опознана всеми, разговоры стали затихать и на какую-то минуту иссякли совсем, как будто пассажиры погрузились в свои мысли.

Перестук колес отражался от каменных стен и казался гулким, накладываясь на собственное эхо.

– Не думала, что вы из Охранки, Екатерина Елизаровна, – в тишине произнесла Мария Лионовна, повернувшись к Екатерине вполоборота. В ее голосе смешались презрение, страх и вызов – примерно в равных пропорциях.

– И что же вы думали? – Екатерина прикрыла глаза и следила за всполохами – они все еще не появлялись.

– Что вы прогрессивная женщина из Петербурга, вдова Андрея Георгиевича Михайловского, инженера железнодорожных путей.

– Вдова – это верно. И про Петербург тоже.

– И зачем вам эта форма сегодня? Кого пугаете?

– Вы образованная женщина, Мария Лионовна. Не стоит потустороннего бояться.

Бринер насупилась, заелозила в кресле и больше к разговору не возвращалась. Елена Андреевна не сводила глаз с одаренной, как будто ждала, что у нее вырастет вторая голова. Чаевская, наоборот, старалась на Екатерину не смотреть и время от времени украдкой крестилась. Прислуга помладше, которая, в отличие от опытного Дмитрия Христиановича, с одаренными сталкивалась еще мало, проходила мимо Екатерины разве что не на цыпочках.

С наибольшим равнодушием к синему мундиру отнеслась Крушевская: как раньше не замечала, так и теперь сосредоточилась на разговоре с Сабуровым.

Проехали полпути. Старшие Карповы из салона ушли, пассажиры большей частью читали, изредка перебрасываясь парой фраз. Екатерина закрыла глаза – серебристые всполохи были едва заметны. Летавица наверняка об одаренной узнала и начала нервничать. Нападет на Митю еще раз или выберет новую жертву?

Зашуршала ткань платья: Елена Андреевна встала и направилась к выходу. Поезд качнуло, и она, неловко оступившись, упала на Сабурова.

– Счастье само летит ко мне в руки, – прокомментировал он, заговорщически улыбаясь.

Елена Андреевна покрылась пятнами и, пытаясь изящно встать с колен врача, румянилась все больше. Митя Карпов подлетел к ней и предложил руку, и девушка наконец поднялась, а затем, бормоча извинения, чуть ли не бегом ринулась к своему купе.

– Будьте осторожны! – промурлыкал ей вслед Сабуров.

Еще какое-то время все было спокойно, как вдруг поезд дернулся и погас свет.

Екатерина крепко зажмурилась, заставляя глаза быстрее привыкнуть к темноте. Впереди послышался стук падающего тела, перед внутренним взором замелькали серебристые полосы – летавица решилась на атаку. Видно, хотела набраться сил и сбежать.

Екатерина щелкнула пальцами – движения нужны были ей только для сосредоточения, – и в электрических светильниках зажегся призрачный голубоватый огонь.

Чаевская бормотала молитву, Мария Лионовна вскочила, прижалась к стене вагона и не сводила глаз с Екатерины, а выражение глаз китайца снова было непонятно.

На полу лежал Сабуров. К его груди присосалась гигантская серебристая пиявка, тело которой утончалось и вытягивалось куда-то вперед, к голове состава. Глаза врача закатились – белки отражали призрачный голубой свет, из приоткрытого рта вырывалось хриплое дыхание.

Крушевская была ближе всех.

– У него сейчас будет эпилептический припадок. Положите ему что-нибудь под голову, – скомандовала Екатерина.

Певица с неожиданной сноровкой опустилась на колени, свернула шаль и, приподняв голову врача, подсунула ему под затылок.

– Я сестра с опытом, можете не беспокоиться, – бросила она.

Екатерина одобрительно кивнула. Слухи не врали: при всей своей богемной внешности Эмилия Крушевская белоручкой не была.

Дмитрий Христианович исчез за дверью и, судя по звукам, пытался наладить свет.

Екатерина сделала глубокий вдох. Окна в вагоне заволокло морозным узором, изо рта Крушевской вырвалось плотное облачко пара. Мария Лионовна издала писк и потеряла сознание, но Митя не дал ей упасть и неловко положил на софу.

Щупальце, впившееся в грудь Сабурову, пульсировало, качая жизненную силу. Екатерина сжала блестящую, как будто покрытую слизью упругую поверхность и плавно потянула вверх. Сабуров закричал. Она взялась крепче, продавливая пальцами кожу пиявки, и дернула, – крик перешел в кашель, Сабуров заметался. Екатерина тянула изо всех сил, чувствуя, как болезненно напрягаются мышцы и лопаются сосуды в глазах. Вдруг присоска оторвалась от человеческого тела, наружу показались мелкие острые зубы, а потом – клочок тонких серебристых нитей. Врач забился в судорогах.

Крушевская придерживала его одной рукой, другой сильно оттолкнула стоявшее рядом кресло, о которое он мог удариться головой. «Жить будет», – не вовремя обрадовалась Екатерина. Щупальце в ее руке вдруг ожило и забилось – летавица пыталась высвободиться. Чувствуя, как поднимается из груди пьянящее ощущение власти, приходящее вместе с даром, Екатерина резко сжала пальцы свободной руки. Серебристые нити, торчавшие из пасти пиявки, мгновенно заледенели, а потом разлетелись осколками.

«Больно тебе?» – спросила она, уже догадавшись, чье щупальце держит в руках.

В окна ударил солнечный свет. Хинганский тоннель кончился. Справа мелькнул и пропал купол православной церкви.

– Останавливайте! – крикнула Екатерина.

Дмитрий Христианович услышал. Поезд, поскрипывая, стал дерганно замедляться.

Держа в руке трепыхающуся пиявку, Екатерина не спеша встала и направилась к выходу. Раскрасневшийся Дмитрий Христианович стоял в тамбуре.

– Сама выйду, не мешайте, – бросила она.

Летавица далеко уйти не могла – щупальце, хоть и невидимое, росло из ее тела.

Поезд замер. Призрачные синие руки Екатерины открыли дверь, и одаренная, щурясь, вышла наружу. Все вокруг было покрыто тонким слоем празднично-белого снега. Исчезла грязь и пыль маньчжурской степи, исчез серый горный гранит, – осталось только белое сверкание.

Екатерина дернула щупальце на себя, а потом неспешно, с силой принялась накручивать на локоть, как ленту пожарного шланга.

Над степью раздался вой, и тень метнулась из соседнего вагона вперед, в сторону гор. Екатерина устояла на ногах: она была старше, опытнее нечисти и теперь пустила по щупальцу свое ледяное колдовство. Летавица снова закричала, заметалась клочьями тумана и наконец собралась в воздухе в паре метров над одаренной. На серебристом щупальце расцветали морозные узоры.

– Пусти! – завыла летавица. Она приняла свой истинный облик, но лицо не изменилось: курносый нос, беззащитно торчащие уши и светлые, лучистые глаза.

– Ну, здравствуй, Елена Андреевна.

Щупальце вибрировало и извивалось, но Екатерина продолжала подтягивать сущность к себе. «Елена!» – звонкий крик с поезда за спиной. Оборачиваться не стоило: несмотря на темно-синий китель Охранки, увидевшие вместо лица череп с голубым сиянием в глазницах могут и перепутать, кто здесь нечисть.

Летавица снова завыла и снизилась, пытаясь убавить натяжение. Зубастый конец щупальца безвольно повис и теперь болтался около запястья Екатерины.

– Они ведь тебя ненавидят, а не меня, Катюша, – прошипела Елена Андреевна. – Ненавидят и боятся.

– И хорошо.

Когда-то давно Екатерину это задевало, но ради чувства власти, которое давал дар, можно было потерпеть. К тому же страхом и ненавистью она умела питаться.

– Что ж ты так неаккуратно Митенькой пообедала, свет мой? Я бы и не заметила тебя, если бы ты до Харбина дотерпела.

Елена Андреевна не отвечала, да ответ и не понадобился. В приближавшемся туманном очертании Екатерина увидела плотный сгусток под сердцем, там, где женщины вынашивают ребенка.

– Пусти, – гудела летавица. Ее голос менялся и уже совсем не был похож на человеческий. Скрип металла о металл, вой ветра в темном тоннеле.

Между ними оставалось совсем немного. Морозный узор на щупальце стал заметнее, приобрел объем и засветился голубым. Екатерина сосредоточилась и со всей силы дернула на себя.

Щупальце отделилось неровно, как будто у человека вырвало руку или ногу. Туман захлестал наружу, а летавица захлебнулась криком, упала на землю, снова обрастая плотью. Она ползала по земле, сдирая тонкую белую кожу снега с коричневой земли. Изо рта у нее вырвалась струя крови.

Екатерина подошла ближе, как вдруг почувствовала острую боль в левой руке: в последней попытке выкачать чужую жизнь зубы щупальца впились в ее запястье. Она брезгливо схватилась за основание и услышала, как летавица смеется, захлебываясь кровью.

– Зря я к Владимиру Леонидовичу привязалась, ты же по нему с ума сходишь. Да и он по тебе, хоть и ведет себя как дамский угодник.

Екатерина отбросила щупальце в сторону и посмотрела на существо, сидевшее у ее ног. По молочно-белому подбородку летавицы текла красная, вполне человеческая кровь. Она умрет через несколько часов – без щупальца эти создания безвредны и не могут питаться, как бабочки без хоботка. Екатерина мучить нечисть не любила. Она сложила руки вместе и сосредоточилась: следовало покончить с этим за один раз.

– А теперь я тебе кое-что расскажу, – прошелестела летавица. Ее глаза выцвели, она как будто читала что-то у Екатерины над головой. – У тебя от Сабурова ребенок будет. – Кровь у нее на губах превращалась в пену. – И жить ему во время перемен.

Екатерина начала медленно разводить руки в стороны. Тело летавицы поднялось в воздух, растянулось крестом в прозрачном голубом небе, она тоненько, по-девичьи заплакала. Позади снова раздался крик: «Елена!» – но Екатерина продолжала. Нечисть окружили искры, они как будто поднимались изнутри, просачивались сквозь кожу.

Вдруг стало тихо.

Екатерина стояла, выпрямив руки, дрожа от напряжения, и наконец собрала пальцы вместе.

Летавица исчезла.

Полосой на белом снегу легла морось из крови.

Екатерина повернулась к поезду, поставив руку козырьком над глазами – якобы от солнца, а на самом деле позволяя истинному облику исчезнуть, скрыться под привычной человеческой маской. В двух шагах от нее стоял, сложив руки на груди, Тен Цунан.

– Чистая работа, – сказал он. – Хотя вы в Охранке все делаете по-другому.

Екатерина опустила глаза и усмехнулась: ее коричневые следы были видны на белом снегу, следов одаренного китайца рядом не было.

– У вас чище, – ответила она.

Сейчас, когда Тен Цунан не скрывал свой дар, она видела яркое огненное сияние над его головой. Он был похож на нее и не похож одновременно: другая школа, другие методы воспитания чувств.

– Летавицы могут видеть будущее, когда умирают. То, что она сказала, – проклятие.

Екатерина пожала плечами.

– Я знаю. Только это не остановить. И выбора тоже нет. – Она посмотрела на вагон, который гладило рыжеющее солнце. – Рельсы проложены, билет куплен, конечная остановка известна. Важнее, что я буду делать, пока поезд идет: читать книги, пить чай или ругаться с Чаевской.

Тен Цунан улыбнулся – глаза так и остались сощуренными щелочками – и помог ей взойти в вагон.

В тамбуре, бледный как полотно, стоял Митя Карпов, его держали мать и Дмитрий Христианович, тяжело дышавший. Страха в Мите не было: только горе. Екатерина даже проверила, не остались ли серебристые нити летавицы внутри, хорошо ли зарастает темная дыра? Всё было в порядке.

– Она любила меня, – прошептал Митя.

Екатерина собиралась пройти мимо, но потом всё-таки ответила:

– Нет, Михаил Александрович. Она просто хотела кушать.