Читать книгу Полина - Алёшка Емельянов - Страница 1

Оглавление

Паскудная весна


Ненастное время. Сырые платформы.


И сальные волосы, перхотный зуд.


Толпа на каком-то паскудном откорме,


что вылижут даже всю гарь из посуд.


Парившие грёзы упали, осели,


ко дну опускаясь песочным дождём,


болотистым илом обжили все мели


и начали гнить, заражать водоём.


В грудях оседает табак и обиды,


и камни печалей из крох и песков.


Набухшие печени биты, пропиты.


Стучащие боли у левых сосков.


Дурной карнавал макияжей и масок.


Лишь формы семей, образованных лиц.


На тумбочках мази, флакончики смазок


с работы всё ждут одиноких девиц.


Мужские смиренья тестикулы мучат.


Бессчастия гробят умы и судьбу.


Застои сгущаются в злобную кручу.


Любовные соки сольются в трубу.


Душевные евнухи ходят в притоны,


молчат там иль блеют, иль что-то кричат.


Там алчные дырки и кожи, ладони


чуть радуют семя, но дух не леча.


Вокруг кабаре, бл*довство, лицедейство,


дурьё, имитация страстных цехов.


От этого лживого, гнусного действа


лишь сон, воздержанье логичней всего!


Воронеж-1 – Павелецкий


Промаслены шпалы, травинки и щебень.


Змеится весь поезд, познав этот курс.


В душе разгораются крепкие щепы.


Как райский удав, к своей Еве несусь.


Чешуйки вагонов блестят, колосятся,


покинув все норы вокзальных оков.


Навстречу мне ветры продолжат бросаться,


пока буду мчаться туда, где любовь.


Далёкая ночь впереди ожидает.


К такому готов и тогда, и теперь.


Дома, полустанки, поля провожают.


Бог спицами рельс вяжет путность к тебе.



Татьяне Ромашкиной


Недождавшаяся


– Ну здра-а-авствуй… Тебя не ждала из похода.


Понятий, прощения вовсе не жду.


Письма, похоронки не знала два года.


А я молодая, в соку и в цвету.


Война же замужества все расторгает


и в ад открывает свои ворота.


Злой страх одиночества женщин пугает,


к тому же, по жизни я – голь, сирота.


Я думала, что ты давненько покойник.


Исторгла я много молитвенных слёз.


Сердечко согрела о старого воина,


пока ты в окопах под пулями мёрз…


Не ведала я про бои и плененья,


про жар, лазарет, про контузию, глаз…


Прошу за измену свою извиненья!


Но жизнь не случайно раскинула нас…


Семейная я в поредевшем селеньи.


Под взорами-судьями вянет вся кровь.


Молилась иконам на голых коленях.


Но с горем исчезла к тебе вся любовь.


Простишь, не простишь… Ты иной, я иная.


Я стыть не хотела. Ждать не было сил.


Июнь сорок пятого… Год уж жена я!


К тому же я – мать, у которой есть сын…


Сами себе архитекторы и строители


Повсюду творятся кустарные счастья


руками лентяев, растяп, неумех.


От тех самоучек лишь брак и ненастья,


вверху будет низ, а внизу будет верх.


Убытки и горе от сказов бездумцев,


от дела халтурщиков и недотёп.


Вокруг лишь советы по виду конструкций,


по сути строений – подсказки и трёп.


Дома, гаражи тут ведутся по схемам,


а личный и общий Эдем – наугад.


Всё строится глупо, чрез боль и измены,


и с руганью, с помощью рода и чад.


Тут всё самопально, с местами кривыми,


с изъянами, крахом, порой есть и швы…


А всё потому, что живём тут впервые,


без явных инструкций по сборке любви…


Деревенщина


Картузный блин прижал кудряшки,


примял чуть русые вихры.


И под фуфайкой скрой тельняшки


закрыл нагрудные махры.


И под кирзой портянки с дыркой.


Бреду меж клёнов, хат, полей.


Чуть пахнет кремовой натиркой


и приближением дождей.


Шагаю в горку под уклоном


в объёме новеньких штанов,


дышу свежайшим самогоном


из-под волны густых усов.


В просторный вечер смачно харкнул


стручками горьких, взрослых губ.


Промеж зубов дымя сигаркой,


бреду на танцы в сельский клуб…


Блуждающий костёр


В пылающих помыслах ум обитает,


огнимою силой вращая угли.


Но ветры всё гасят, зло, сыро встречая,


и я остаюсь средь знакомой золы…


Вокруг только бури, метели и шквалы,


что лишь отторгают ударом цепей.


Нет мятного бриза, что веет так вяло,


что тихо, влюблённо допустит к себе.


Вот снова укрывшись за новою стенкой,


смотря по низам, по верхам диких гор,


беру передышку, pit stop, переменку


в желании пепел иссыпать из пор.


Избавившись, топливо вновь набираю,


дровишки и ветки, поленья рубя


в надежде, что в новом пути повидаю


достойницу, что уже примет любя…


Скромник


Мне хватит гуаши на сотни картин,


грузил, поплавков и верёвок для сети,


снарядов и ядер для битв и мортир,


и нервов на самых отвратных соседей.


Мне будет довольно избы и лугов,


и божьих законов, души нетопимой,


ручьёв и животных, плодов и лесов,


и женщины любящей, самой любимой.


Мне хватит на строки лазурных чернил,


вина и батона для сытой отваги.


Всем хватит земель для житья и могил,


деревьев – на много гробов и бумаги.


Я сыт буду счастьем и малым куском -


привык обходиться обычным и малым.


Мне будет достаточно пули в висок


и хватит любви, чтоб начать всё сначала…



Татьяне Ромашкиной


Обломовский быт


Оброс я кофейною глиной внутри,


снаружи – щетиной и рваным халатом.


Легонько усыпали рожу угри.


Живу я в каморке под ленью, разладом.


Зачах на столе плесневелый пирог.


Чернила усохли до норм пластилина,


к какому пристыло индиго-перо,


какое когда-то любовь подарила.


Колючею кляксою тряпка лежит.


Засалена пыльно-постельная куча.


Воняет ведро, что помои хранит.


Я – липкий бездельник и лежень, и туча.


Упавшие крохи, как капельки слёз.


Разливы от чая влипают в подошвы.


За окнами много движений и поз.


От личного вида воистину тошно.


Худею, тончает и кактус в тиши.


Печати от кружки на тумбах, клеёнке.


И только лишь Бог убеждает: "Дыши!"


В пыли все блокноты, ковры и иконки.


За шторой коричневой, в серых листках,


за коей лучи так осенне играют,


сижу на кроватных, измятых мостках,


гнию, будто пень, без тебя увядаю…


Просвириной Маше


Пополнившие ряды святых


Сегодня свалка туш, раскрошенных сраженьем,


помятых касок, спин в недышащем строю…


Настигли нас вчера кровавым униженьем


погибель, жар и страх в участливом бою.


Сплетенья грязных тел и разных камуфляжей,


ужасный перемес, безжизненность в юнцах.


И вороны клюют, кружатся с жаждой кражи.


И по стволы штыки в израненных бойцах.


Затихли стрельбы, гром, кричащие солдаты,


осела копоть шин, сапог, ремней, ветвей,


застыли все глаза в одной единой дате,


со сценами гранат, ударов, пуль, смертей…


Случился полный крах, ведь пали все герои.


Никто не сдал и пядь, входя в число святых!


Закончен был наш полк средь мух, большого роя,


как был дострелян я, последний из живых…


Чужой весне


Вокруг апрель, но снег в аллее.


Старухи в выцветших пальто.


Подошвы новых бот белеют.


Сижу в прострации пустой.


Болею грустью без предлога,


растерян меж событий, толп.


Карниз нагнулся над порогом.


И как раскрытый циркуль, столб.


Ручьи же торят путь до ямки,


чтоб лужей, малой речкой стать.


Земля, как глина, стала мягкой.


В окно, меж рам взирает мать.


Светлеют акты всей природы,


цветнеют формы лиц, одежд.


Дружнее стала жизнь народов.


И воздух чистый очень свеж.


В глаза настырно лезет лучик.


В букашек вылезших плюю.


Плоды под солнцем спеют лучше,


что разродятся к сентябрю.


Подъезд, как склеп и грот холодный,


как древний замок, конура,


в котором быт сырой, уродный


от ночи к ночи, и с утра.


Округа всё ж добрей, теплее!


Идут навстречу друг и друг.


Влюблённых пары всё теснее.


Лишь я один, как старый жук…


Грузиночка


Ты вся грациозна, как чёрная кобра!


Спустилась с предгорий, уклонов иль гор


в надеждах гнезда и охоты иль корма,


сплетенья с самцом откровеньями пор.


Мой кроличий дух всё лихое событье


заметил внезапно и вовремя, вдруг,


но не убежал с испугавшейся прытью,


а даже расслабил чуть вздыбленный пух.


Ты движешься медленно, гибко и стройно,


крадясь и пытаясь обвить, соблазнить,


и вводишь меня в забытьё и спокойность,


что если укусишь, придётся простить!


Пьянишь ты гранитным, пылающим взглядом,


что так проникающ и очень глубок!


Забыл свою стаю пред лаской иль ядом…


И как же тебя повстречать я тут мог?


Зачем ты явилась в края земледельцев?


Чтоб я мог тебя осмотреть, полюбить,


иль чтобы моё полусладкое сердце


смогла ты коварно, в броске прокусить?!


Зелёное колдовство


Что всё это значит средь пара?


Проделки колдуний и шельм


иль действо шаманских отваров,


проклятье неведомых ведьм?


Наверное, вывод пристрастий,


финал нескончаемых бед


иль новая веха несчастий,


итог обездомленных лет?


Быть может, как акт наказанья


за боли семье иль врагу?


Ведь холодно плоти, сознанью,


в дурмане и встать не могу.


Ах, что же со мною, беднягой?


Вокруг меня снежность путей,


бутылочка, крыша, коряга,


киоски и тройка людей…


Да как же я тут оказался


в бесчувствии заспанных поз?!


… Эх, просто от пьянки уссался,


и ночью к скамейке примёрз…


Целлофан


Твои объятия – не свитер и не мех.


Ты – форма пластика и латекса, и ваты.


В твои объятия, как голому на снег,


за кои должен я поклон и плату.


Твои слова, как сок от всех плодов.


Но к тем историям я вовсе не причастен.


Тебя обнять – обнять средь холодов


высокий столб на масленичный праздник.


Твои ладони две, как пресный целлофан,


что равнодушен так и стоек к истиранью.


И чтоб любить тебя среди посёлков, стран,


мне будет надо приложить старанья…



Елене Л.


Ангелоподобная


Ты снова затейница, ласковый ангел,


какой услаждает все органы чувств,


с ещё молодой, но уж гордой осанкой,


с умелостью пальцев и спелостью уст.


Пьяна, как жена в первобрачной постели.


Ты вмиг изгоняешь сгущенья кручин.


Вишнёвые дольки в нектаре коктейльном


воркуют в кумаре развратной ночи.


Свежа и тепла бесподобная юность!


Вольна, ароматна, как южный цветник.


Отринув приличия, скромность и скупость,


я к лакомым прелестям жарко приник.


Нарядна в кусочках, тряпицах и стразах.


Легко управляешься с жадной гурьбой.


В тебе соблазнительна чёрным алмазом


горошинка-мушка над верхней губой…



Татьяне Дерусовой


Хомяк и орлица


Средь шёпота, кружева дымок,


вальяжных, танцующих чуд


и стаек малюсеньких рыбок,


что в водах стеклянных живут,


средь столиков, лож, декораций


и частой шампанской стрельбы,


объятий и шарма, и граций,


беседной, хмельной кутерьмы,


средь платьев, чулок, донжуанов,


влечений и фруктов, и вин,


и вмятин английских диванов,


интриг, ароматов, картин,


средь явных самцов и умельцев,


и дерзких, и знатных начал


рыхлеющим, пухленьким тельцем


я разным сюжетам внимал…


Средь жгучих и алчных словечек


и зала, где страсти метель,


охотницей был я замечен,


орлино наметившей цель…


И вот уж крылато стремится,


шелками смахнув мою грусть.


От дивы мне не заслониться,


и власти её отдаюсь…



Яне Чобу


Неудачность. Необретённость


Весь люд в половинку воистину верит,


что быть поумней, покрасивей должна;


лекалами, нормами лучшими мерит.


И в выборе этом взаимность нужна!


Мудрейшие выше, мечтательней целят,


иные хотят, чтоб была лишь нежна,


вторым же важнее домишко и дети,


другим – чтоб имелась большая мошна.


А мне только грёзы об истине светят.


Мечта о царице во мне так пышна!


Душа-великанша меня не заметит,


а ниже меня – самому не нужна!


От этого я одинокого цвета.


С рожденья со мной неудача дружна.


Надеюсь, навстречу обоз счастья едет!


Ах, сколько ещё безуспешно блуждать?!


Коробка с (не)дураками


Полно разношёрстного сброда


под пушками камер и глаз,


в любую секунду, погоду,


в любом исполненьи для вас.


Дерутся иль плачут, иль воют,


поют, распыляют свой бред,


чем время, сознания доят,


сводя наши жизни на нет:


хулители норм Ватикана,


владыки законов, казны,


хозяева газовых кранов,


церковники и колдуны,


целители гнусного свойства,


скопленья актрисок, шутов,


создатели форм беспокойства,


разносчики страхов, шумов,


создатели шоу из горя,


указчики ценностей, цен,


хвалители власти, соборов,


искатели войн и измен,


факиры, что плебс развлекают,


рассказчики сказок про мир,


от бунта и дел отвлекают,


к умам пришивая свой жир,


сводя интерес до коробки,


от коей не надо трезветь,


где ролики, вести как стопки…


Цветастый гипноз по ТВ…


Мебельный рынок 21 века


Тут мебель из кала и палок,


валежника, листьев, воды


и перьев замученных галок


из леса китайской орды.


С добавкой коровьих лепёшек,


с плевками раскосых дельцов


и с клеем из тины и мошек,


и с матом больных молодцов,


под тонкою тканью из трещин,


под лаком собачьей мочи.


Для тяжести, ровности вещи


на дне, по бокам кирпичи.


Местами пустоты, резина.


Покрашена жижей трясин.


Стоит на блестящей витрине


с наценкой, эмблемой Руси…



Арену Ананяну


Полёгшие


Великое рубище стихло,


а пламя разгладило ширь,


дыханья, хрипения сникли


и выгорел строимый мир.


Заранее вспаханы земли.


Аллеи щербаты, черны.


Тут каждый – упавшее семя.


Отчизне и в смерти верны!


Упали стада все и семьи,


что знали так много добра.


Остывшие печки и сени


средь злата, богатств сентября.


Коровы с телятами в пузах,


коровы с телками сплелись,


и замерли вженские грузы


и те, что уже родились.


Искринки потухли с игрою,


дотлели поля и сучки,


а рядом с текущей рекою


кровинки пробили ручьи.


Я рядом с убитым развалом,


наземной волной немогил.


В предшкольном, кудрявом начале


я голову в грязь уложил.


С ужасной и алчущей злостью


разломлена каждая кость,


что можно привзять меня горстью.


Ах, где же господняя горсть?


Самовнушения


"Отнимись у людей! Изымись из толпы!


Избегай ход таранов дурных, что в бою,


имеющих наглость и смелость долбить


два уха и лоб, и грудную броню!


Отрекись от скоплений, сплетений глумных,


посмей возыметь свой правдивейший путь!


Беги от предателей, шлюх и чумных,


что в ум добавляют пороки и муть!


Несись от больных и печальных, воров,


заразных и жутких, и липких до язв;


от горе-семьи и нарядных оков,


что гнут и калечат под маскою ласк!


Откажи всем вопросам, приказам, судьбе!


Плыви, хоть порой одноруко гребя!"


– Шепчу и кричу от рожденья себе,


чтоб дух сохранить для родного себя…


Амазонка


Ты так непохожа на дам и девиц.


Опять покоряешь поэта, о, муза!


Тебе не страшны нападения львиц,


враги и друзья, их слова и союзы.


Под силу любые сражения, груз,


удары от левых, центральных и правых.


Во мне будоражишь оттенки всех чувств,


какие сливаются в море и лаву.


И я салютую при виде твоём.


Вулканы и гейзеры рушат все скрепы.


И всё пробуждённое ярко поёт,


стихи разрывают подкожные цепи.


Ты можешь медведя умело раздеть


и сбить кирпичом лебединую стаю…


От этой тебя не могу я не млеть!


От сил и умений, и смелостей таю.


В тебе наблюдаю энергию Ра


и чую всю мощь, естество очень зорко!


Высокая, властная, будто гора.


Возьми же меня, о, моя амазонка!!


Актриса обнажённого театра


Ванильный амбре и распущенный волос,


малиновый шёпот, кулон на цепях,


невинные, добрые глазки, как лотос,


меня приютили тут, возле себя.


Прильнув теплотой миротворно и тихо,


во мне угасила тревоги и грусть.


Беспечно отдался под юное иго,


под мягкость объятий, истории уст.


Я сбросил броню у диванов роскошных,


совсем распахнулся душой крепостной.


Из радостей мира, какие возможны,


в дыму вдохновляюсь милашкой ночной.


Я пьян и блаженен под алым навесом.


К ней искренней плотью и взором тянусь.


И с этой, давно уж знакомой, принцессой


развратно и чувственно жизнью горжусь!


Быть может, притворщица, гейша, актёрша,


но всё ж не могу заподозрить во зле!


Пусть общая муза! Пускай стриптизёрша!


Но честная в лёгком своём ремесле!



Татьяне Дерусовой


Инкуб


Горошины глаз – огонёчки суккубов,


что страстным салютом повсюду кружат.


Я в роли голодного зверя-инкуба


ищу бессловесных и пылких услад.


Я, будто садовник, гляжу на деревья,


где яблоки, груши, изюмки грудей.


Тут рай ограничен калиткою-дверью.


За нею печали и дряблость людей.


А здесь мифология, праздник иллюзий,


табак и абсент, обнажённый раскрас.


За всем наблюдает невидимый Люций,


который внутри и снаружи всех нас.


Любовный осколок


Коричневым сгустком и зёрнышком кофе,


дробинкой, картечью, осколком, свинцом


ты в сердце застряла, сгрустила мой профиль


и вниз приспустила улыбку, лицо.


От пули засевшей зудит всё и ноет


в так быстро стареющей, битой груди.


Коль вьюга, дожди, непременно до воя


встревоженный орган болит посреди.


Ранением этим мне кровь окисляешь.


Ты – знак ветерана, что чувством пылал.


Ты актом разлуки мне ум отравляешь,


но радуешь тем, что когда-то была…



Гребёнкиной Наталье


Ненужная стойкость


Любимая женщина сердце таранит,


корчует клещами мою доброту,


колючими, грозными ссорами ранит


и пилит основу и ветки в поту,


срывает покровы, как жуткая буря,


бросает вещицы, как злой великан,


стреляет речами, как ядрами, пулей,


меня изгоняет, как ведьма, шаман,


лавиною, селью внезапно так сходит,


шакалит над телом, что мирно иль спит,


и с рельс настроения, творчества сводит


и гробит укором-лопатою быт,


крушит все постройки, мосты и мечтанья,


не просит прощений, бушует, язвит,


воюет отчаянно, с ярым желаньем,


ударом, бессловным уходом грозит…


Да, мне бы уйти, чтоб целее остаться,


но выиграть хочу, потому и терплю!


Да, мне бы ответить войной или сдаться.


Но верный присяге её долюблю!



Татьяне Ромашкиной


Оранжевый глаз


Оранжевый глаз из-под сизого века


над сотней железных ресничек-антенн.


Закат так похож на обзор человека,


который блуждает меж тряпок и стен.


Он смотрит на стёкла, кирпичные джунгли,


на фары, дороги, мосты, катера,


на люд, что разбросан, как мелкие угли,


какие слегка оживляют ветра.


Дивится природе, старинным аллеям,


как кто-то в кого-то любовно проник,


как кто-то в постели угрюмо болеет,


как кто-то, ширнувшись иль выпив, поник.


Чуть алое солнце взирает на вечер,


на чьи-то объятья у окон без штор,


балконный бардак, где коробки и вещи,


на чей-то неслышимый им разговор.


Мутнеющим оком циклоп всё обзорит,


внимая картинкам сего городка.


Везде замечая добро и раздоры,


как рвётся собака из рук, с поводка.


Знакомится с новым и старое помнит.


Не может помочь, хоть страдает народ.


Шпионит за судьбами, тюлями комнат,


за кровлями, створами рам и ворот.


Но взор апельсиновый чуть багровеет,


уже остывает зрачок и кайма.


Пришествием ночи и сумрака веет,


явлением серо-большого бельма…


Непостоянная


Малиновый флёр, что уютно прижался,


соседно, участливо веет во тьме.


И я уже досыта им надышался.


Достаточно много его в глубине.


Он щедро заполнил все лёгкие поры,


насытил изысканно, всё пропитал,


как дождь обливает высокие горы.


И я ему жадно, с излишками внял.


Попался я в русые сети и нитки,


блаженно вдыхая святой аромат,


что так обласкал подгрудинные плитки.


Как юный ковчег отыскал Арарат!


Дурманящий запах вживился умело,


пробравшись теплом между крови и жил


волшебно, корыстно, игриво и спело.


И я его принял, с собой породнил.


И выпустить разом, однажды на волю


так сложно, как будто лишиться нутра!


Но всё же предчую подобную долю


вот-вот накануне рассвета, утра…



Татьяне Дерусовой


Приход городской весны


Бетонные пальмы горят над дорогой,


питаясь лианами ста проводов.


Потомки приматов, что ныне двуноги,


придумали белого Бога меж снов.


Шагают по чистым, метёным тропинкам


в пещеры, пещерки и норы свои.


Цепляют поветрия их волосинки.


Чирикают где-то в кустах воробьи.


Пластины травы приживаются к почве.


В насевших пылинках любое стекло.


Набухли водою все ветки и почки,


и души людские, что рыщут тепло.


Снег канул в ливнёвки и в стоки, и в Лету.


На окнах растаяли льдины, мороз,


подохнув на рамах-крестах без ответа,


как выдохнул ранее битый Христос.


Цветочные луковки, бледные лица


тут тянутся к солнцу, чистотам небес.


Ожили поэты, художники, чтицы,


очнулся и Эрот – воинственный бес.


Во многих безумие вдруг колобродит,


выводит наружу крик, слёзы и стон.


Сюда лишь Господь никогда не приходит!


Наверное, правда, что выдуман он!


Огромные рощи с людьми и домами.


Тут каждая рожа добра, влюблена.


Сверкают ручьи, что налиты дождями.


Причалила к городу чудо-весна!


Таинственная смоль


Пикантная стройница в чёрном убранстве,


с колечком в смолистых, густых волосах,


смирённых так туго в простом постоянстве,


чьи длинные лески хранят чудеса.


Восточные формы, что взору подвластны,


загадочным таинством щедро полны.


Они рождены с украинским участьем?


Омыты турецким приливом волны?


Гляжу и гадаю об их появленьи.


Наверно, явил её греческий род.


Быть может, они из армянских селений,


иль родом из диких кавказских высот.


Подобна орлице. Изящная в торсе.


А взор? Вороной! И я им обожжён!


Не важно, откуда и кто она вовсе,


ведь я всё равно безотчётно влюблён!


Советы завсегдатая притонов


Не будь портовой девкой, девушка, не будь,


и не канючь монет и выпивки, сигарки,


и не тащи вдогон сапог и платья пуд,


и не держи манер хабалки и цыганки!


Не надо мата, слёз, истерик или сцен,


историй про семью и жизненную кару!


Не прячь тату, синяк и в иглах нити вен,


и не дыши мне в нос горячим перегаром!


Не принижай труды сниженьем цен услуг,


и не хвались собой любому проходимцу,


не ржаньем, а игрой ты радуй взор и слух,


без алчности смотри в мелькающие лица!


Не требуй ласк и такт, и щедрости поверх!


Ты ремесло своё, не слушая, погубишь!


Вся улица сия – грехов и счастий цех.


Я дам всё сам тебе, коль ты на час полюбишь!


Булимия


В собачьем оскале и то больше счастья,


чем радости в сжатой улыбке твоей.


Ты снова полна недовольства, ненастья,


тебя раздражают поступки детей.


Совсем безразличны события, страны,


любовь и забота, уменья, труды


и щедрость, какая доступна карманам.


Обида со злобой клокочут в груди.


То пышешь пожаром, то холодом веешь,


то сухо взираешь и слушаешь речь,


сомнения в чувствах и мужестве сеешь.


Язык, будто в ножнах окровленных, меч.


И ты укоряешь в ничтожности платы,


в охотничьих навыках, глядя в лицо.


А всё потому, что лишь в пару каратов


тебе подарил золотое кольцо…


Нестыковки


Грех первородный – калечащий бред,


зиждимый на всепотомственном рабстве.


Ева с Адамом же дали ответ!!


Чем же мы все заслужили мытарства?


Странные книги! Страшилки Иуд.


Сказы про кару, чудесные вина,


про обречённость на бедность и суд,


хвори и поиск своих половинок.


Но почему средь веков и плетей


мучимый люд продолжает мученья,


в хаос бросает родимых детей,


в шарик-тюрьму для боёв, заточенья?


Может, живя под небесной дугой,


зная про голод, несчастья, налоги,


люди рожают людей для того,


чтобы возвысить их разум до Бога…


Манага


Скруглённый в две сферы заметных узоров,


под белым иль синим, цветным потолком,


с игривой дерзинкой, без грусти и сора


мельчайший гашиш со святым молоком,


и пару опушек, что в розовой пыли,


предивный овал, что гончарно отлит,


изящные линии женственной были,


двоякую сущность от Евы, Лилит,


улыбку в молчании, речи, изгибе,


и миленький мыс вдоль перчинок зениц,


уста, как филе императорской рыбы,


в тончайшем нектаре щетинки ресниц,


и в угольной мази красивые брови,


черты в полураме, в причёске-копне


вбираю всежильно, всекостно, всекровно,


когда ты лицо обращаешь ко мне…



Елене Тукаловой


Назревающий конфликт


Грядёт что-то бойкое, странное, злое,


ненужное в нашем хорошем раю…


Зачин для метели, грозы или зноя,


иль хмурое бедствие в этом краю,


преддверие бури, семейного взрыва,


начало накала стального столбца,


угроза канатного треска, разрыва,


предвкусие буйства от жеста, словца,


предвестие мути, раздора и стычки,


и срыва моральных, тактичных оков,


пыланья костра от единственной спички,


войны, недержания дури и слов,


завязка сюжета трагедии страстной,


зачаток, зародыш для войн или битв,


порожек к беде, катастрофе ужасной,


червяк, что во фрукте тропу углубит,


шатание нервов, предчувствие ссоры,


слова как довесок к секире стальной…


Но вмиг ты находишь решение спора,


вдруг пояс халата раскрыв предо мной…


Изюминки малой груди


Изюминки малой груди,


несущие мягкость и ласку,


ко мне навострили пути.


Я млею по-детски, без маски.


Лик розовой краской залит


от вида их форм, колыханий.


Вином бархатистым я сыт


в потоке живых ожиданий.


И вот она метко идёт


к моей, чуть скучающей ложе.


Приветствует алчущий рот,


а кожа касается кожи.


Садится птенцом над плечом,


о чём-то ненужно воркует,


то светит окурком-свечой,


минуты из жизни ворует.


Услужлива, в меру скромна,


то царски вольна и надменна,


то дика, глупа и срамна,


бессмысленна или бесценна…


Различна на стать и манер


нагая, в одеждах из цвета…


Но всё ж ей купюрный размер


важнее душонки поэта…



Татьяне Дерусовой


Встречные ветры


Встречные ветры. Пощёчины листьев.


И сквозняки лезут саблями в грудь.


Зубы прохожих – кусочки ирисок.


Рты выдыхают табачную муть.


Пыльные драпы и в капельках туфли.


С бирками псы, что тоскливы с весны.


С тонких сигар отщепляются угли.


Шлю*и подмёрзли, но щёки красны.


Вечер унылый, скупой и бездельный.


Гроздья витрин, что в неоне, цвету.


Вонь и галдёж из-за стен богаделен.


Окна кабачные в свете, поту.


Между подошвы и кожицы щёлка.


Мусорный шорох и брызги машин.


Бабки с цветами, капустой в кошёлках.


Дюжины мата, ухмылок, плешин.


Пьяные парочки, тройки, квартеты.


В жиже дождливой аллейные львы.


Сыт кофеином, напитком эстетов.


Стройки-скелеты костлявы, кривы.


Мир окружающий хладен, без лада.


Мне неуютно, темно без тебя.


Верно несу, как богатство, награду,


кладезь ума средь погод сентября…



Просвириной Маше


Вечерняя улочка


Пустынная улочка с плесенью липкой,


с потёртой брусчаткой и пятнами вдоль,


с остывшею мутью, тропинкою зыбкой,


с домами из камня, где блохи и моль.


Кусты и деревья при входе, в начале,


дрова и валежник у врат, где порог.


Бугристая местность и лампочек мало.


Слиянье в одну двух соседних дорог.


Манит середина, и вглубь я шагаю.


Осенняя сырость питает угри.


Платком и перчаткой себе помогаю,


чтоб выдержать запах, который внутри.


Забытая улица. Хижин анклавы.


Во имя трактира сюда я забрёл.


Мой путь, как промежность преклонной шалавы,


в которую голод телесный завёл…


Высотник и равнинница


Спустившись с горы Вавилона к землянкам,


устав от прохлады, аскезы, ветров,


я встретил нежданно простую крестьянку,


и вдруг поселились взаимность, любовь.


Хозяйственный образ без похоти, грима


и чистый, как росы, родник и снега.


Добром приручила и грязь отскоблила,


остригла всю шерсть, отсекла все рога.


И вмиг возлюбил её по-человечьи,


уняв свою дикость, поверив рукам.


Я вспомнил мирское, истоки, предтечи,


с почтеньем отнёсся ко здешним богам.


В ответ и чудесница мне очень рада!


Она, как и я, выжидала сей срок.


Мы стали друг другу четой и наградой.


К имеемой выси ещё стал широк.


Но как же мне быть? Я средь поля, под сводом.


Но вязну, темнею, ленюсь на земле.


Она же не может дышать на высотах.


Удар и дилемма в нелёгкой судьбе…



Просвириной Маше


Farsi G142 gray


Полдюжины капель отбрызнутой спермы,


узоры от пальцев иранца-ткача,


чешуйки отпавшей давно эпидермы,


следы от носков молодого врача


и волосы с мудро-дворянского скальпа,


и крошки от кофе, хлебов и сыров,


и струнка с ореха кокосовой пальмы,


и сальные вмятины стопных жиров,


чужая кудряшка, пылинки из окон,


вкрапления чая, что был чуть разлит,


пушиночки ворса от светлых волокон


на дивном ковре, что средь зала лежит…


Дурные улыбки


Чудачки, дурные в домах сумасшедших,


поднявшись из моря, пучины тоски,


хохочут и лыбятся в думах отцветших,


как будто б им черти щекочут мозги.


Страшны их ехидные, буйные лица.


Лишь искорка смеха толпу заразит.


Порою способны улыбкой залиться


в молитве, у гроба иль траурных плит.


Подобное вижу, с немалыми знаюсь,


порой отвожу от безумия глаз.


Бывает, с дичинкой и я улыбаюсь…


Юродивых много на воле, средь нас…


Бонничка


Когда она рядом, я похотью мыслю,


про всё забываю, смягчаю свой тон,


тогда безразличны купюрные числа,


какие кладу в молодую ладонь…


Когда она рядом, её ублажаю,


на танцы, улыбку и формы глядя,


как в пачку балетную стан наряжаю,


под нитку бикини банкноты кладя…


Когда она рядом, сдаюсь её власти,


любуюсь на всю живописность её,


и я становлюсь императором страсти,


забыв про смущенье, плебейство своё…


Когда она рядом, я таю и млею,


вбираю соблазны и образы ню,


всю ночь восторгаюсь, плачу и добрею,


и вновь до утра её пылко люблю…



Татьяне Дерусовой


Антиморалист


Мораль дошла от древних слабаков,


кто плоть и ум удерживал Уставом,


и кто других смирил среди веков,


закабалив природу духа правом.


Себя назначили кто гуру, кто жрецом


среди безграмотных, податливых и ленных.


Клеймя разумных, смелых, беглецов,


годами в стадо собирали пленных.


Внесли устои, в книги слог вписав,


для устрашения придумав божьи очи,


раздали Библию, Коран, иной устав,


за похоть, алчности суды и казнь пророча.


Все, видя акт, единство, в пакт вошли.


Так волки глупые, трусливые иль с болью


к домам, цепям и конурам пришли.


Лишь вожаки, орлы живут на воле…



Арену Ананяну


Полигон бытовых отходов


Огромное смрадище. Ужас лежащий.


Могильник для всех достижений эпох.


Собрание тары пустой и парящей.


От видов таких запинается слог.


Удушливый запах, разящий повсюду,


средь хаоса красок и слизи, вещей.


Отходы от счастий и горестей люда.


Поганейший склад под сияньем лучей.


Разбросы шуршат, и от жара их пучит.


Строительный шлак, кое-где черепа.


Пейзажи из грязи, спрессованной кручи.


Широкая живопись очень ряба.


Высокие горы, раздольные шири -


приюты для крыс и бездомных, и птиц.


Гниющие скопища пластика, жира,


одежды и мебели, кукольных лиц.


Бугры, пирамиды и холмики, кучки


как яма, сарай отработанных нужд.


Тут рыщут еду полулюди и сучки.


И каждый из них мегаполису чужд…


Танюшечка


Твой бархатный вид так приятен, чудесен,


как будто омыт в пресвященной воде,


а губы, мне кажется, знают все песни,


по цвету похожи на цвет каркаде.


Кудрявые локоны так шелковисты,


что кажутся пряжей из божьих клубков.


Твой голос слегка украинский и чистый.


Пьянящ и ритмичен твой ход каблуков.


Телесно манящая с гордою честью,


со щедрой и благостной, верной душой,


с перстами, дающими всем безвозмездно,


с легонькой и редко-святой сединой,


с превкусной улыбкой, какую вкушал я,


с устами, какие я боготворил.


Ты так интересна, как листья журнала.


Я лучше тебя никого не любил!!



Татьяне Ромашкиной


Напарники


Кометы – угли от господней сигары


в витающей дымке и мраке ночном,


а звёздочки – пепел, пылинки нагара


на чёрном ковре, что за лунным окном.


Мне курится вместе с небесным владыкой,


который не спит или в пьяном бреду.


В тиши посыпаю древесные стыки


средь запахов кухни, где чай на меду.


Себя возомнил я орудием Бога,


какой исправляет огрехи Земли


пером и чернильным, разбавленным соком,


количество строк приближая к семи.


Себя ощущаю святым делегатом,


какой обучает наземную рать,


и долг исполняю вассалом, легатом,


в стремлении высшим наместником стать.


Во тьме преисполнен умом и величьем.


Среди обезлюдевших мест я парю.


Приняв полустарые формы, обличья,


я с ним наравне преспокойно творю…


Черноволоска


Спусти же на волю густое теченье


и с дамбы сверши назревающий сброс,


создай водопад волевым распущеньем,


раскутав резинку и сжатье волос!


Пусть сходит он гладко и ровно с вершины


сухою лавиной и лавой весны,


по розовым склонам стекает к низинам


и красит изгибы теплом пелены.


Пусть к тёмным буграм, плодовитым развилкам


спускаются тонкие ниточки влас!


Пусть к длинным полям и сияющим шпилькам


все струнки ручьёв устремляются враз!


Прелестное действо твори всеучастно,


любуясь собой и смотря в зеркала,


пред чудо-поэтом красуйся так властно,


кавказская девушка, диво, скала!


Ночная аскеза


Среди тишины зарождается ум,


всплывают стихи спело, ясно, без пауз,


картины былого, незнатости дум.


В ночи я, как Бог, успокоивший хаос.


Во тьме упорядочил муть и бардак,


частицы слепил и унял беспорядок,


изъял все печали, наслои и шлак,


отмёл все остринки, песчинки от пяток.


И в полном покое, аскезе простой,


отринув изыски, шумы, искушенья,


в себя и в космичность, эфир прегустой


легко погрузился, до всеотрешенья.


И вот я лечу между капель, песков,


плыву в облаках и бегу под землёю,


вживляюсь в деревья и рыб, мотыльков…


Сеанс до утра, этой новой весною…


Наперсница


Ты – мой оберег от тоски в этот вечер.


Ты – мой талисман, что лежит на груди.


Ты – лекарь, который присутствием лечит.


Ты – мой проводник, что ведёт до среды.


Ты – ангельчик падший, кого я жалею.


Ты – розовый джинн из-за штор, горловин.


Ты – вирус, которым три года болею.


Ты – мой кофеин, никотин, кокаин.


Ты – лакомка, чья-то послушная дочка.


Ты – мака соломка и морфия шприц.


Ты – Ева, какую люблю этой ночью.


Ты – фея, принцесса средь дев и девиц.


Ты – дива, наперсница и одалиска.


Ты – грех, что способен миры погубить.


Ты – стан в письменах, будто божья записка.


Ты – счастье, какое вовек не купить!



Татьяне Дерусовой


Мёд и шоколад


В медовых кружках шоколадные крошки,


как солнечный диск раздвоился в поре,


как будто гранитные, чёрные мошки


в насыщенном, ясном, сыром янтаре.


И в этот нектар кофе свежий подмешан,


немного сгущающий краски и фон.


И в каждой средине зрачок густ, кромешен.


И я в их пучину, секрет обращён.


В очах тех ищу тайну тайн и ответы,


мальком отражаясь в их влажном плену.


Они излучают бездонности света,


в щедротах какого я камнем тону…



Татьяне Ромашкиной


Проникновение


Ты рисовой водкой втекаешь мне в рот,


как божьею волей иль злобой чертей,


минуя барьер и предчувствия рвот,


легко проникаешь до влас и ногтей.


Вливаешься между костей и филе,


стремишься к душе по желающей трубке,


как будто б огнём ты ползёшь в полутьме


по нитке фитильной до бомбы, под купол.


Ты сочно пьянишь, совершая всю течь,


так горько и ровно нутро согреваешь.


И чтоб не смогла издавать свою речь,


поверх ещё мятно, медово ласкаешь…


Пронзённый


Гортань заливает пронзённая кровь.


И кажется мне, что уже погибаю.


Внутри застревает кричащая молвь,


и я через край сам себя же хлебаю.


Крадётся удушье, чуть стиснув лассо.


Насыщенность сока всё гуще, грязнее.


Клонюсь я всё ниже и вялей лозой.


Крепчайший аркан всё тесней и теснее.


Как будто охотник добычу поймал,


и давит к земле, и к себе приближает,


прозрачной струною насильно обжав.


А пика, что в шее, ему помогает.


Незримая леска, как провод стальной,


всё душит и душит со злом, упоённо.


А пули навстречу несутся волной.


Нас много, изловленных и приклонённых…


Машот


За серою ширмой горячее солнце.


Повсюду прохладны все росты с основ.


Давно не хватает ласкательных порций,


сеансов объятий, прогулок и слов.


Дождливое действо апрельской недели


как скучная данность весенней поры,


когда уж не будет снегов и метели,


когда ещё нет духоты и жары.


Сезон безыдейный, чужой, беспокойный,


где нет мне отрады в христовом кресте,


где я, как журавль, корабль, бездомный,


отчаянно грежу о доме, гнезде.


Средь этой нахмури хочу вновь белянку,


какая близка своей искрой к углю,


какая вдруг стала внезапной беглянкой,


какую поныне прозрачно люблю!



Просвириной Маше


Деревья и люди


Этот октябрь – предтеча обрыва.


Листья – осколки осенних посуд,


что раскололись от ветра, порыва,


что навевают болезненный зуд.


Нынче их мётла в стога собирают.


Но не за тем, чтобы склеить опять.


Баки, кострища оскал разевают,


чтоб эти смерти, поломки вобрать.


Так и скелеты животных, деревьев


лягут под пилы, на вилы, в овраг,


прямо на мусоре, досках, отрепьях


будут подпалены, будто бы враг.


Как и они, очерствевший валежник


ждёт очерёдности мётел, лопат


для погребения в ямах безбрежных,


или костра, чтоб легко воспылать.


Так же и люди на ветви похожи -


падают тихо, доделав дела,


гибнут, сгорают миры их под кожей


с общей сохранностью жизни ствола.


Браконьерство


Мы, как дрова, что закинуты в печку,


для поддержанья войны и смертей.


Нет тут нигде миротворческой речки,


чтоб погасить всю пожарность частей.


Тут не спасают, а только всё чаще


бросают разрубки и щепки в огонь.


Легко иссякают посадки и чащи.


А пильщики, рубщики делают гон.


Разграблены даже посадки, подлески,


боры, заповедные рощи, сады.


Причины сему так мутны и не вески.


Грядут оголенья, сугробы золы.


Порой разбирают избушки, сараи,


чтоб накормить ненасытность костров,


чтоб ад пополнить растеньями рая.


Пущен конвейер для кущ и кустов…


Незримая смерть всего зримого


Падают с веток снежинки и капли.


Зелень по осени рухнет к ногам.


Павших могилят коробки и грабли,


огненный дым отправляет к богам.


Позже стволы, надышавшись угара,


тяжко склоняются, сохнут и мрут.


Смерть распаляет незримые чары


на неживое, растения, люд.


Мел, чешуя и кусты шелушатся.


С тучек роняются кудри и цвет.


Звук в перепонках начнёт заглушаться.


Речи заменят молчание, бред.


В мире ветшают дома, всё живое.


Камешки грусти – довесок к годам,


клонит к земле всё родное, чужое,


и замедляет стремленье к делам.


Так и меня предают волосинки,


слабнут и веки, и хват от кручин,


очи теряют владенье картинкой,


рушится горький окурок в ночи…


Машулька


Я греюсь мечтою о ней, гармоничной,


как будто бы в чуде пространном вишу,


не делаю дел воровских, неприличных,


лишь оды о следующей встрече пишу…


Я грежу в легчайшем и светлом эфире


средь запахов, памяти, красок и строк,


как странник, философ, писатель Пальмиры,


ужаленный солнцем, познавший свой рок.


Я брежу прошедшим и будущим, явью,


и этим горючим всю душу топлю.


И вдруг сознаю пред мелькающей рябью,


что глубже и шире, и выше люблю!



Просвириной Маше


Ушедшая


Ушедшая в край бесталанных и злостных,


бедовых и пухлых, чья рыхлость страшна,


кривых, безучастных, надменных и постных


поныне любима и чтима, нужна!


Унёсшая радость, тепло и свиданья


настойчиво, часто мне снится в ночи.


И с этою хворью напрасны старанья,


бессильны загулы, отвары, врачи!


Убегшую в даль чумовых, утомлённых,


где хилых и пьющих, дерущихся рать,


в постели нагой, атлетичный, влюблённый


я каждые сумерки буду так ждать…



Просвириной Маше


Моя кровинушка


К тебе подойдя для знакомства, общенья,


я вмиг обналичу купон на любовь,


какой подарил мне Господь в день рожденья,


мечты поселив в подволосье и кровь.


В ней ты изначально годами вращалась,


мелькая в белках и под веками глаз,


и даже в жарищу ты не испарялась,


хранилась в мороз как горячий запас.


В боях и раненьях меня сберегала,


не смела себя понапрасну излить,


а если текла, то слегка вытекала,


чтоб быт мой военный, гражданский продлить.


Приблизившись явно, беседу затеяв,


исполню пророчество, божий наказ.


Тебя я предчуял. Прообраз твой веял.


И вот наступил предначертанный час…


Toothache


Вся челюсть балкона обмякла, обвисла.


И капают слизь, дождевая слюна,


воняя сырым, забродившим и кислым,


застрявшим меж реек щербатых и дна.


Бледна пациентка, некрашеный облик,


страдательный лик средь осенних дворов,


где каждый живёт, среди спазмов и колик,


с похожим симптомом и болью зубов.


Златистые вставки меж жёлтых и белых.


Вонючая ржавчина, ржавая вонь.


Салфетки-бельё средь намокшего мела.


Болезненный вид и налёт от времён.


Большая старуха походит на монстра.


Но нет на осмотр, леченье рубля.


Как высохший кариес, ласточек гнёзда.


И словно врачи – два простых воробья…


Машонок


Вдыхаю здесь кайф, выдыхая всю грусть,


печаль вымываю зелёным абсентом,


пытаюсь отплюнуть все горечи чувств,


исторгнуть комки от обид и моментов.


И глядя стеклянно в зеркальный портрет,


уже замечаю я хмель и старенье,


что мимо минула вся молодость лет,


и понял, потери – моё избавленье.


И вот я свободен! Нет ссор, дурноты.


К тому же, не тронут заботами, бытом.


Но сердце томится среди духоты,


считая себя в бар и похоть зарытым.


Средь лиц я ищу хоть намёк на любовь,


но все тут гетеры, без ранга богини.


Поэтому вмиг покидаю всю новь,


бегу я по льдинам святой ностальгии.


Я зайцем несусь между трещин, воды


по речке весенней, среди ледохода.


Легко позабыв про всю близость беды,


стремлюсь я на берег, где счастье, погода.


А там, вдалеке, белый призрак стоит…


Навстречу ушасто, улыбчиво машет.


Душа вперёд тела бежит и бежит!!


И вмиг узревает крольчишечку Машу…



Просвириной Маше


Всё летит в женский детородный орган


Змеиные шкуры с чешуйным изгибом


на месте улыбок и женственных губ.


Обабились женщины, девушки мигом,


имея на сотню соперниц злой зуб.


Мужчины обрюзгли, почти ослабели,


теряя свой облик солдат и людей,


а многие вовсе давно озверели


и стали похожи на овнов, свиней.


Детишки ошкодились, ленью покрылись,


почти отупели, ещё не познав,


и в тюрьмах голов от планеты закрылись,


с желанием денег, подарков и сна.


Я вижу, что всё направляется бездне,


что люди потоп приближают в борьбе,


что сдвинулось всё с надлежащего места…


Лишь звери в бессменной, природной поре.


Непричаливающий плот


Безмолвие. Штиль. Растворенье в бездельи.


Слиянье с беззвучьем, сухой тишиной.


Проход в непролазные думы, как в дебри.


Вплывание в памятный берег волной.


Кроватный настил в темноте приглушённой


качается, будто бамбуковый плот.


Я, выпитым кофе, тоской опоённый,


гляжу в полузвёздный, большой небосвод.


Какие-то запахи лезут и манят,


а я колыхаюсь без вёсел во тьме.


Раздумья ласкают, тревожат иль ранят.


А кто-то лежит тоже схоже на дне…


По коже блуждают поветрия, ветры,


мои волоски поддевая в ночи.


Огромная темь посреди километров


лежит антрацитно средь гор и пучин.


Луна, попривыкнув к огням и пространству,


меня отыскала средь лодок, плотов,


и смотрит упорно с таким постоянством,


что стыдно лежать нагишом меж щитов.


Но вновь безразличье, покой посещают


и шорят от взглядов туземцев и звёзд.


Пусть духи, природа и тёмность прощают,


как сына Адама в свободности поз!


Боюсь я причалить и выйти на сушу,


хотя вдалеке ожидает мосток…


Пока же мечтаю средь правды и чуши.


Наверное, утром взойду на песок…


Fucking shit


Забитые трассы, пустые карманы,


строители в робах, цементе, поту,


деды и мамаши, юнцы с перегаром


и надписи матом на ржавом борту,


помятые юбки, дырявые джинсы,


кондомы с белком и узлом на траве,


в очках у старух претолстенные линзы,


сироты, вдовцы и вдова на вдове,


звучащие в пьяных объятьях гитары,


с цветастыми бирками суки и псы,


подохшие крысы среди тротуаров,


с балконов упавшие слюни, трусы,


культи инвалидов, старушечьи вопли,


под дверью соседа иголка иль соль,


на тропах дерьмо и пристывшие сопли,


смешки, перебранки и слёзы, и боль,


горчичные пальцы курителей старых,


горчащие губы куривших девиц,


разбойные нравы подростков и малых,


бредовые речи, поступки тупиц,


и вниз со столба обнажившийся провод,


музеи бутылок на полках витрин,


нечищеный, мятый, хрущёвочный город,


трудяги бесправны, тоска меж рутин,


быт нищенства и безработное иго,


повесился автор, а после и чтец…


Бессменное чтиво провинции тихой.


Тут личный и общий, бессчётный пи*дец…


Окружённый


Вновь шаркают сверху уставшие ноги,


а сбоку, за стенкой, одна лишь нога.


Имеют они зуб, претензии к Богу,


к инстанциям, случаю, року, богам?


Под полом то тяжкие вздохи, то стоны,


позднее – удар, будто смерти топор,


а после – молчания, двери без звонов,


потом одинокий, двойной разговор.


За третьей же стенкой скрипенье кровати,


откуда доносятся крики и вой.


За пятым щитом отголоски проклятий,


порой раздаётся бутылочный бой.


За кухонным блоком тараны в обои,


над спальнею вмятина лобных молитв,


над крышей балкона следы от запоев,


над ванной подтёки – кровавый залив.


Хоть много я знаю про боли, уродов,


про бедные жизни, калек, стариков,


но всё же ропщу на еду и погоду,


хотя я свободен и цел, и здоров…


Кавказочка


Смолистый поток облучает впервые,


вонзаясь лучами сквозь рытвины сот,


легко проникая чрез очи и выю,


меня превращая в любовную плоть.


В жару и в прохладу он истинно льётся,


влечёт, освежает и учит с теплом.


Ах, как он волшебен! Ах, как он зовётся?


Откуда он прибыл со светом, добром?


Течёт и умело в узор облекает,


втекает, как вольный ручей под валун,


песчинки так смело, прозрачно вращает,


как точит скульптуру и идол средь лун.


Волна эта – мрачная дочка Кавказа.


Мне встретилась дивно и явно не зря.


Меня отыскала намётанным глазом.


Теперь же ваяет Аллаха, царя…


Лагерный быт


Ах, раньше мы были среди детворы,


свободы и жизненных красок!


Теперь окружают конвой и воры,


враги пролетарского класса.


Теперь к нам пришили вину, номера,


сидим за колючей оградой,


пристыла к холодной тарелке еда,


средь бело-колымского сада.


Нас суд заклеймил и позором облёк,


одев в кандалы, безнадёжность,


в бушлаты, бараки, в колючий лесок,


в рутину и пот, и бездолжность.


От диких морозов аж брёвна трещат.


Наш труд непосильный, с измором.


Из этого ада не выйти назад,


ведь двадцать пять лет приговора.



Арену Ананяну


Миряне и военщина


Чужих детей под нож врага,


навстречу дулам пулемётов.


Заброс в болота, жар, снега,


под бомбы тысяч самолётов.


Отправка прямо на штыки


на бойню, в рубку, под обстрелы,


на фронт, где роты и полки,


где пули, взрывы мчатся в тело.


Отсыл в любое поле, сад


без дум и совести, укоров.


Билет в один конец и в ад,


как дача общих приговоров.


Издав любой закон, резон,


сведут на казнь рабочих русов,


как приношенье жертв в сезон,


какие Молоху по вкусу.


Военный клич, святой приказ


из затрибунной старой пасти


отправит за один лишь час


в кровавый бой во имя власти.


И этот старческий посыл


устроит явь присяг и стрельбищ,


в которых чей-то муж и сын


отцом не станет ради зрелищ…



Арену Ананяну


Кабацкое тело


Фигура моя уж не храм белостенный,


а грязный, зловонный, угрюмый кабак,


что липкий, просаленный, мутно-безмерный,


в котором разруха, крик, слёзы и мрак.


В похабных рисунках, в помятом убранстве.


На полках и в кассе сплошной недочёт.


Сочится мочою и рвотою в пьянстве.


Из окон, дверей постоянно течёт.


Он сам, будто ад. Сам себе винокурня.


Он полон тоски, угнетенья, потерь.


Прибежище мальчика, лирика, дурня,


в котором несчастья, унынье без мер.


В нём нет тишины и любви или чести,


но много похабщины, злобы, посуд.


Запойное, злачное, горькое место,


какое однажды закроют, снесут…


Черепки – 35


Он пренебрёг сыновьим долгом


в своей природе и мечте,


забыл устав природы, Бога,


став буквой из ЛГБТ.


***


Тату, как граффити и акт вандализма


на стенах собора, в котором душа,


как рабские клейма на лике царизма.


Поэтому царским телам не нужна!


***


Способна решить все дела и проблемы,


унять тоскования в разных местах


и вмиг погасить расхожденья, укоры


святой миротворец, спаситель – пи*да…


***


Тут люди давно уж творят неприличье.


Девица и трое вспотевших мужчин.


И я в групповухе, наверное, лишний.


Пойду-ка домой и расслаблюсь один…


***


Весь лоб расшиб, в полу дыра,


мозоли на худых коленях,


виновно-скучная пора…


Ах, долголетний акт молений!


***


Фургон с проститутками, виски, вином,


что едет спеша в неизвестную полночь,


ко мне приближается, будто фантом.


Я жду аморальную скорую помощь…


***


Кофе – мой порох и ключ, динамит


для той двери от чулана, сарая,


лом и тротил от подвала меж плит,


пропуск в просторы закрытого рая.


***


Поэт, что пахнет детским мылом,


что нежен кожей и патлат,


влюбился в девушку Марию


и в небольшой её детсад…


***


Стремясь избежать суеты и холопства,


старух, малолеток, путан, дураков,


стараясь лишиться забот, беспокойства,


лежу за закрытым квартирным замком.



***


Совки превратились в ковши и лопаты,


гребут от народа, из недр к себе,


под маской свободы, статей демократии,


наглея, жирнея средь схем и семей…


***


Люди по офисам вдруг разбежались.


Нет работяг, слесарей, батраков.


Сотни начальников понарождались.


Только работник один у станков.


***


Стихи, словно вёсла несущие к морю


из жижи и вони родимых болот,


из плесени, жаб, из осоки и горя.


Надеюсь, мой труд из глуши увезёт!


***


Как уличный пёс у мясного киоска,


на счастья, богатства людские смотрю


усталым и бедным, завистливым мозгом


с рассвета до вечера; ночью же сплю…


Всеобщая женщина


Всеобщая женщина с разной ценою


для тощих студентов, трудяг и дворян.


Она, как служанка с судьбою цепною,


как рай поднебесный для страстных мирян.


Довольна, когда её мнут, кочегарят,


опять оживляя к любви аппетит.


Про тело фригидное люди не знают,


про то, как нутро без абсента болит.


Никто не старается душу заметить,


она-то ведь глубже, чем внешняя стать.


Туда нужен факел, не блик сигареты,


чтоб мысли узнать и принять, и понять.


Она раздаётся и всем потакает,


актёрски играет, притворно дыша,


порой для клиента ревёт или лает,


любовную прихоть по просьбе верша.


И чтоб не иссохнуть, подмазана жиром.


Три проданных входа всегда нарасхват.


Три парочки губ и медалька инжира


творят несравненный, блаженственный лад.


Печальная доля. Иль выбор по нраву?


Природная шутка иль выданный долг?


Иль так обналичила женское право?


Сманил её демон, семья иль острог?


Однажды устанет от актов обильных,


совсем надоест ремесло в том аду.


Тогда только к истинной (или бессильной)


с любовью своею я к ней подойду…


Wonderful


В пути предработно шагаю,


не видя отзывчивых глаз,


потерянно, грустно глотая


апрельский бензиновый газ.


И если на миг отрешиться


от улиц, где сор, чернозём,


в мечтательный взлёт запуститься,


придумав любовный резон,


то можно увидеть деревья,


нырянья весенних грузил


и солнце, которое греет


глубинку столичной Руси,


а также красоты всех видов,


местечки пейзажей других,


где Вы изумрудно глядите


на кофе, портрет мой и стих…



Елене Тукаловой


Miracle


Искания – истинный путь


при поиске судеб, идей.


Я – ваза средь рабских посуд.


Я – бомба среди муляжей.


Впадания в грусть и экстаз,


скитальческий образ писца


под божью диктовку и сказ,


средь ночи и божьего сна.


Собой недовольство – есть суть,


причина для новых мазков.


С лучами смешать свою муть


во имя картинных даров.


Тогда даже смерть нипочём,


коль радости, счастья озноб,


тогда я на рай обречён


за явь, оживление проб.


Вся жизнь в ожиданьях, как рок.


Но верю, средь влаги и груд


предлинный фитиль моих строк


однажды устроит салют!



Елене Тукаловой


Всякая


Известно, поэт ошибаться не может!


Узрит он и чёрта под маской святой,


узнает царицу под грязью, рогожей,


учует пророка за дальней верстой.


Вот так я и Вас рассмотрел упоённо,


легко отделив от толпы, суеты.


Амурным диаметром метко пронзённый


влюбился в тончавые чудо-черты.


Уста Ваши – дольки в соку апельсинов,


что так источают десертный амбре,


какой притягательный, спелый, красивый


в немного морозно-большом январе.


Стройна и изящна под тёмною кроной.


В Вас опыт и робость, пронзительный взгляд.


К лицу Вам кокошник, платок и корона,


дворянское платье и Евы наряд!


Собою несёте азарт вдохновенья,


итог, середину художных начал.


Собой знаменуете акты творенья!


И всё это я на себе испытал…



Елене Тукаловой


Fotomodel


Она – дорогая, душистая муза,


к которой ведёт весь асфальт, поезда.


Она – половинка для суммы, союза


и в новом созвездии чудо-звезда.


Она – образец и модель к подражанью,


правдивая дива, чьи очи – берилл.


Она – явный повод к любви, обожанию


и символ каких-то чарующих сил.


Она – исполнитель сюжетов театра,


итог, воплощенье надежды и грёз.


Она – вдохновитель к созданию кадров,


реальный цветок среди тряпочных роз.


Она – украшение, римская гемма,


какая хранит её чёткий портрет.


И мне на шедевр столичной богемы


дозволено Богом, природой смотреть!



Елене Тукаловой


Узор её красивых губ


Почти что пятьсот непростых километров


печально, давно разделяют двоих.


Но думы, подобные асам и мэтрам,


проносятся быстро и словно за миг.


Но, если ничуть не спешить упоённо


до коврика возле дверного щита,


то можно в ночи так тепло, озарённо


представить её, что сонлива, сыта.


Игра обещает быть милой, сердечной


в желании встретить желанную мисс.


Крадусь я по тропке небесной и млечной,


парю, созерцая весь угольный низ.


Её представляя по крошечкам пазла,


в полёте порхаю, легонько пою.


Душа, напитавшись елейного масла,


священна в дорожном, подлунном краю.


По мыслям о ней продвигаюсь я плавно,


поправив ветрами растрёпанный чуб.


Хочу разгадать я секрет её главный -


узор и загадку малиновых губ…




Елене Тукаловой


Чествуемая


Готов её чествовать в роли румяной,


немного простывшей октябрьским днём,


приятно хмельной и любовной, духмяной,


в зарницу и в полдень, во сне, пред сном,


немножечко бледной от стылого ветра,


весёлой в задоре, азартной поре,


и все её чувства, фруктовую цедру,


занятья в покое, страстях и игре,


и даже расстроенной, ленной, уставшей,


забывшей про мир, а порой и меня,


но всё же такой молодой, настоящей,


какая в лучах, полумраке, тенях!



Елене Тукаловой


Армянский титан


Армянский титан обагрённого свойства,


ценитель порядка и равных свобод,


глашатай за правду науки, геройства,


потворщик безбожья и розовых мод,


занятный певец социального строя,


борец за дозволенность страсти людей,


за свет и поднятье народного боя


за братство и равенство, общность идей,


защитник плебеев, гетер и лакеев,


боец с куполами, буржуйским ярмом,


нагорец, спартанец среди богатеев


гордится российским загаженным рвом,


но точит сознание, будто оружье,


готовит побег всех низов из низов,


стараясь осмыслить все книги натужно,


и после подать революции зов!



Арену Ананяну


Сладкоголосая чтица


За делом клубничная девушка-чтица -


дарует всем литерам звуки и жизнь,


легко нарушает безвестность страницы,


в удобное кресло воссев, опершись!


Хозяйка избушки – знахарка лесная,


на краешке доброго леса, села,


как чуткая Флора, всё опытно зная,


крупинки легко собирает в слова.


Она оживляет застывшие буквы,


что рифмами, прозою стали давно,


себя согревая отваром из клюквы,


когда в её комнате тихо, темно.


Ловя ароматы, за ней наблюдаю,


хоть я и седой, наднебесный старик.


Манит ещё то, что, как Ева святая,


одета лишь в ноты читаемых книг…



Елене Тукаловой


Лена-Елена


Несясь иль петляя по зову биенья,


дорожные нити и ленты путей


по чуду случайности и настроенью


меня довели до неё средь лучей.


Она – ворожея, что полная шармом,


и муза с талантами в сотни карат,


какая с искусством всегда солидарна,


какая украсит присутствием град!


Её паутинки волос так атласны,


слегка шелковисты, мягки и темны.


Её появленье в апреле прекрасно,


как символ моей поэтичной весны.


Она откровенна и модна, и властна,


равна новизне итальянской волны.


Черты в одеяньях приветливы, страстны;


уверен, под тканью такие ж они!



Елене Тукаловой


Розовощёкая


Смущенье слегка розовит на щеках,


опять выдавая улыбку принцессы.


Мне хочется их целовать впопыхах,


делясь теплотой возбуждённого веса,


насытить всю пылкую жадность самца


и жажду (с лица её счастьем напиться),


а после стать медленней, с лаской юнца,


который обрадован южной царице.


Прекраснейший случай, влюблённая муть,


проделки судьбы иль господняя воля?


При виде её оживает вся суть,


сияет вся истина, выгнав все боли.


И так вот гляжу я мгновенье на шик.


А все эти мысли – секунда сознанья.


Ах, где эта капля, срывающий миг,


какие направят поток к обладанью


насыщенных краской и вкусностью уст,


прекрасьем под сетками, статью одежды,


что быстро раздули мерцания чувств,


дыханьем даруя поэту надежду?


Свиданная нежность в желаемый час


в московскую веру меня обращает,


а топкий абсент хризолитовых глаз


за прежние глупости, ересь прощает…



Елене Тукаловой


Очаровавшая


Вы – шторм, что колышет овал мой в груди,


как будто корабль среди водоёма.


Я, будто добытчик алмазов, руды,


что в книжных шкатулках складирую дома.


Вы – вкусный наркотик, что радует рот,


который нутро и наружность ласкает,


какой распускает бутон мой и код,


с которым похмелья с утра не бывает.


У каждой богини различны черты:


у Геры глаза голубейшего цвета,


красны у Афины, у Алы – черны.


Ваш лаймовый сок обращён на планету.


Вы – свет чародейства, дающий добро.


Мы – Бог, что в обличии плоти и сути.


Меня превращаете в божье перо,


какое стихи так картинно рисует…



Елене Тукаловой


Борец за социальную справедливость


Тут кляксы бензина на мокром асфальте,


дворцы, купола и часов старый глаз,


плакаты о виски, процентах и Мальте,


а снизу несытость и бедность, и грязь.


Тут белые зданья, зеркальные пики,


внутри них нажива и денежный пыл,


внутри них костюмы, холёные лики,


а снизу калеки, болезни и пыль.


Тут мерки по статусу, форме, уставу


среди обозначенных функций и сот,


тут чистые руки, колени и слава,


а снизу народ хаотично живёт.


Тут сотни машин и домов золотистых,


высотки, которых ряды и ряды,


салоны, где пафос и лень, и баристы,


а снизу рабы, чьи согнулись хребты.


Тут смелость дельцов, ненасытная вечно,


поток капиталов, счетов круговерть,


какие уходят в карманы беспечных,


а снизу рабочие робы и смерть…



Арену Ананяну


Грезящий


Широкая даль разделяет с тобой,


поэтому грёзы летят в расстоянья,


наполнив желаньем, живой теплотой


все крылья героя, что полон вниманья.


Они, будто нити, лучи проводов


иль волны эфира, электроподачи


различных напоров, отрезков, цветов,


летящих до центра тебя, до отдачи.


В пути я стараюсь твой смысл понять,


в стихи или речи, деянья поверить,


все роли, их временность, важность принять,


и с космосом время твоё соизмерить.


Ты мне представляешься разной, любой,


то милою кошкой, то вольною птахой,


и видишься женщиной с сильной душой,


не склонной ко лжи, пустоте или страху.


В тебе наблюдаю слияние сил:


стальную устойчивость, мягкость пушинок.


За это, другое уже полюбил,


взирая на святость, красоты вершины.



Елене Тукаловой


Телосожжение


Душа будет вечно в капкане костей,


в решётке скелета, древесной коробке,


не сможет подняться, познать новостей


в темнице меж сырости, живности колкой.


Она станет узницей в формочке стен,


как будто записка под пробкой в бутылке.


Ей будет так тесно без жилок и вен,


среди шалаша одиноко и стыло.


Она будет долго в тюремном бреду,


из тьмы в высоту упорхнуть не сумеет,


не сможет стать гостем в раю иль аду,


в земле догниёт и вживую допреет.


Поэтому, нет! Нет истленью, червям!


Не надо быть весом к планете тяжёлой!


Предайте огню, что отправит к лучам,


дав вылет, свободу из туши чуть жёлтой…



Идея Елены Тукаловой


Славноголосая


Ваш вкусный, живой и цветной голосок


питает мой слух и подкожные струны.


Он – чистый ручей, что дарует свой сок.


Над ним облака или солнца и луны.


Как ровная лента, как звонкая трель,


как истина, что так парна и молочна,


как будто бы пуля трассирует цель,


как лакомый мёд, что втекает цветочно.


Внутри он мешается с дёгтем моим,


так солнечно, быстро его побеждая.


И я, наделённый им, сладким таким,


стихи и улыбки из губ выпускаю…



Елене Тукаловой


Военком. Военные проводы


Печальные взгляды, испуг матерей,


напутствия пап и партийных легатов,


бравада вчера ещё бывших детей


на старом вокзале средь алых плакатов.


Кипучие речи про Родину, долг,


про беды, застигшие мирность планеты,


что снова пора пополнять битый полк


остатком села, что гуляет под светом.


… Я вижу наличие страха без слов


в пяти ветеранах, в их лицах героев,


какие всё знают, что ждёт там юнцов,


какими случаются скопища боя…


Я строю ряды оглуплённых мальцов.


Под мокрой фуражкой командное тело


вербует безусых и бледных глупцов,


во имя смертельно-безумного дела.


Не я распоясал войны кимоно,


не я дал винтовки, наганы и пули,


не я тиражировал чудо-кино


про сотни побед без поднятия дула.


Я только лишь славлю приказы, вождя.


Но ставлю я роспись под именем воина.


Я в пору жары и снегов, и дождя


опять отправляю теляток на бойню…


Ночной искатель любви


Сплетенья дорог, их узлы и развязки,


проезд, виадуки, бульварный простор


иль ровные тропы да грёз неувязки


меня завели в похотливейший двор.


Стучась о дома, их таблички и числа,


как шарик среди лабиринта и стен,


сюда прикатился клубок моих мыслей,


где выбор грехов и доступности цен.


Полно тут изысков, фантазий и лести!


И тут, где утеряна совесть и честь,


прошу во хмелю час с монашкой иль бестьей,


чтоб были с умами и сочностью мест!


И каждый притон отвечает согласьем,


но, видя беспутниц, я прочь ухожу.


Иду к тупику с подпитым косоглазьем.


Вдруг ярко, внезапно любовь нахожу…


Минская девочка


Ты кажешься мне легковесной весной,


давно потерявшей адамовы корни


и ставшей богиней земной и простой,


иль птицей, что хочет до моря, на горы;


иной раз – вечерним, простым мотыльком,


другой же – нарядною бабочкой даже,


порою – девчонкой, что солнечным днём


лежит на простынке, лужайке ромашек;


в иное же время – иконой всего,


потом же – напалмом, влюбляющим газом,


когда-то – причиной ввести Рождество,


гончарным шедевром – изящною вазой…


Какая ты разная в каждой поре,


что мимам, актрисам, увы, не угнаться!


И мне ещё больше в наставшей жаре


охота всё глубже и шире влюбляться!



Елене Тукаловой


Мiнчанка


Вы – явь озорная и мастер средь муз,


вместившая шарм и красу кружевную.


Вы – пламя, что выжгло мешающий груз,


пустые сомненья и леность любую.


В Вас тонкая грустность, несказанность чувств.


Я в Вас разглядел даже мощь волевую.


Вы – цельная разность, художница уз.


И видно в Вас пробу, причём дорогую!


Вы – божий уклад в нитях юбок и блуз.


В Вас много загадок… Но их расшифрую!


Быть может, секреты всех сеточек уст


смогу разгадать, когда их поцелую…



Елене Тукаловой


Огни любопытства


В очах твоих сочных огни любопытства


к огромному миру, что что-то вершит


размеренно, средне, ускоренно, быстро.


К ним тянутся смело колосья души.


Тогда грудь и ум насыщаются светом,


вбирая все лучики, жар новостей,


ища на секреты, вопросы ответы,


уча интересности разных мастей.


И так познавая частицы вселенной,


устройство природы, людей и богов,


ты рушишь незнания думою ценной,


срываешь с сознания тесность оков.


Становится чисто, высоко, свободно,


как будто бы пуле, птенцу, беглецу.


Себя созидаешь сама рукотворно


и близишься мудростью с космотворцу.



Елене Тукаловой


Повествование


О Вас повествуя, Вас хочется трогать,


чтоб новые силы и чувства вбирать,


и чтобы меняться энергией Бога,


чтоб ласку и тёплость поэта втирать.


О Вас говоря каждой литерой, строчкой,


желаю то в шёпот, то в рупор твердить,


то вовсе охота у тёпленьких мочек


о чём-то некнижном в пылу говорить.


О Вас вспоминая, внося на бумагу,


охота создать вековечнейший хит,


и с этим уставом лечь даже на плаху,


но не откреститься от слов, не забыть.


О Вас лишь мечтая и вдумчиво мысля,


сижу и лежу, и блуждаю впьяну.


Но всё же охота отринуть все числа,


и видеть всегда Вас с собой, наяву!



Елене Тукаловой


Язычница


Распущенных кос золотое руно,


ржаное раздолье вдоль юного склона,


развесье, какое пшенице равно,


достойны почтенья, стихов и поклона.


Крестьянская стать золотистых тонов,


что тронуты солнцем и ветром в полудне,


осыпаны пудрой загарных цветов.


Пред мною славянка с кулоном нагрудным.


Девица средь житницы, трав луговых,


трудов полевых и озёрной постирки,


и мельниц скрипящих, больших, ветряных,


как будто исконная их властелинка.


За ней наблюдаю в засаде, в лесу,


и злоба, нажива к местам остывает,


в какие грабёж и погибель несу,


хотя говорят, мне Господь помогает.


Я вдруг забываю приказы, фольклор,


свой орден ливонский и прочую ересь…


Она – суть природы с языческих пор,


а я перед ней – просветлившийся немец.


Маленькая


Забавная девушка ростом с машину,


что смотрит задорно и смело на мир,


в меня, что повыше на четверть аршина,


как будто я – Бог, вожделенный кумир.


Удобная форма в классических позах,


к какой тяготею, смотря свысока,


к какой направляю энергии, грёзы,


какая игрива, умна, нестрога.


В ней нет и намёка на пудру и краски,


усталость, старение, ношу и грусть.


Меня оживляют чудесные глазки!


Она, как цветущий и пахнущий куст!


Она самостийна, цветна и текуча,


и так равноценна воде и огню,


мудра, рукодельна, жива и везуча.


Её по-мужски и по-детски люблю!


С ней так упоённо, всевольно и ясно!


Порою немножко властит надо мной.


Она несравненна и даже прекрасна


с немытой и сальной, святой головой!


Живительный вдох


Вы, словно искристая молния в мае,


что стройно и гибко пронзила мой ум.


От голоса я пробудился, растаял.


Отпала кора от ореховых сумм.


Отбросилась цедра, слетела скорлупка,


и я распахнулся на общий погляд.


Иль почкой раскрылся, зацвёл очень чутко,


взирая на Вас и незнаемый сад.


Наполнился силами, красками счастья,


тротилом признаний под Вашим огнём,


и принял во всём золотое участье,


совсем распрощавшись с рутиной и дном!


Расцвёл, будто радуга после осадков,


спасителя-Вас созерцая в лучах.


Вы – солнце медовое, с коим так сладко,


чей свет отражается даже в ночах.


Всё вдруг засияло, взошло, задышало!


Разжались оковы, смирявшие плоть.


В печальном поэте оркестры взыграли!


Залился словами молчащий блокнот.


Я сделался сразу таким всеталантным!


В котёнке проснулись дремавшие львы.


Из мути я вынырнул, сделав желанно


живительный вдох накануне любви…



Елене Тукаловой


Элен


Без Вашего солнца и тёплого неба


дождливые песни и пасмурь в груди.


Нуждаюсь я в пледе, портвейне и хлебе,


что лечат от грусти, какая зудит.


Без святости Вашей я пуст и безбожен,


и шторюсь от мира, округу браню.


Все Ваши портреты с добром, осторожно,


как будто иконы, наследье храню.


Без Вашей улыбки (вишнёвой и белой,


изогнутой, влажной и лечащей всё)


мне сухо, темно и болезненно, серо,


и ровный мой город парует овсом.


Без Ваших речей мир – немая клоака.


Без Вас одиноко, бездомно, темно…


И всю эту слякоть, печали, неблага


способно исправить лишь только одно…



Елене Тукаловой


Однажды сотр…


Однажды сотрусь, как простой карандаш


иль кончусь, как в ручке чернила,


затем я оружием Бога средь чаш


возлягу на днище могилы.


И там дотечёт мой оставшийся сок,


сползая со стенок сосуда…


Отправит ли снова на Землю мой Бог


чрез вечность для нового чуда?


Чтоб снова писал я народам, себе,


вещая про них и высоты,


про волю и тяжести дум и цепей,


про женско-мужские красоты.


Иль просто досохну под слизью червей


среди чернозёмного роя…


Порой в возрожденье я верю первей,


но чаще во что-то второе…


Пришедший


Под белыми сводами чистого храма,


меж окон в полсотню витражных пластин,


горящих огней и свечных килограммов,


прилавка, монахинь, холопов, княгинь,


среди золотых одеяний, распятий


и между взирающих ликов святых,


семей и семеек, детишек и братий,


и книжиц, молитв и нарядов цветных,


под куполом с росписью божьих историй,


средь пары печальных, болезных в поту,


старух, что, как рыбы в построенном море,


на гладком, как лёд, застарелом полу,


меж рамок икон и задумчивых масок


лучами и воздухом спёртым обвит,


по венам табачные, винные краски,


под лохмами, кожей греховный графит…


Деспотия


Тиран намеренно коверкает слова,


холопов учит жить беднее и тупее,


идти по линии, натоптанным следам.


Он чтит толпу, что проще и темнее.


Вот так чабан ведёт своих овец,


стрижёт их вовремя. И шерсти этой тонны.


Как сытый вождь и выспавшийся чтец,


в них сивый бред внедряет упоённо.


Их кормит травами, что выданы землёй,


и греет солнышком, что небо подарило,


и поит водами, что встали под горой,


хваля назначенность свою с улыбкой милой.


Твердит, что враг – коровы и ослы.


Строй уверяет, что родня, но в чине,


что с ними он шагает все версты,


и демонстрирует папаху, плащ овчинный.


Пугает хищником умы и потроха.


Но от волков он защитит хоть сталью.


И стадо ратует за чудо-пастуха.


Но он и пёс прожорливее стаи…


Новая звероферма


Всеобщий навоз и подножная жижа,


как общий раствор для скрепления масс.


Сетями завешаны небо и крыши.


У вольностаральцев отняли их глаз.


Вокруг рогачи и обрюзгшие морды.


Свинячьи бока нарастили козлы.


Шагают бараны так тупо, но гордо.


Быки отдыхают и греют мослы.


А все петухи облачились в величье,


павлиньи наряды геройски надев,


все утки и куры в дворянских обличьях.


А псы стали нагло, по-волчьи глядеть.


Сменились порядки под новым Уставом.


Отрезали крылья белейшим гусям.


Напухшие рожи украли тут право


средь корма и ярок, котят, поросят.


Однажды придёт за безумье расплата!


Цыплята, телята сметут этот бред,


а старых собак растерзают щенята!


Тогда воцарятся свобода и свет!


Любовная нега


В зашторенной тиши


два влажных, спелых тела,


в блаженстве и глуши


свершили общность дела.


Их акт любви венчал.


Их акты чувств спаяли.


Их акты двух начал


скульптурно изваяли.


А позже их союз


судьба раскрыть решила,


нагую связку уз,


как книгу разложила…


Теперь, как два птенца


в гнезде пуховом, взбитом.


В лучах пыли пыльца.


Они довольны, сыты.


Сердца их бьются в такт.


Почти взахлёб дыханья.


Немного взят антракт


для неги и касаний…


Web night


Мне кажется, в жизни все счастья случайны,


хотя не случайна возникшая жизнь!


И вот среди ночи, довольно печальной,


мазок совершила алмазная кисть.


И мех колонковый повёл свои краски,


даря описанье и речи лицу,


что сразу окутало чарами, лаской,


что вжилось в сознание, дух мудрецу.


И так полотно, что белело, молчало,


красивою женщиной вдруг ожило!


Луна среди мрака и звёзд обвенчала


союзность поэта и чтицы живой.


Ласкаемый слух, удивлённые очи


в тот миг, будто пили словесный нектар,


который вещал, улыбал и пророчил,


вносил оживление, бриз и пожар.


Вот так вот нежданно встречаются люди,


чтоб выискать, выточить общий итог!


Вот так вот является дальнее чудо,


застигнув лиричное сердце врасплох…



Елене Тукаловой


Sound


Тобою озвучен мой дар написанья.


Ты голосом жизнь подарила стихам.


За это хочу дать ответ прикасаньем


к рукам и объятьям, желанным устам.


Вдохнула в них суть серебристо и мягко,


как будто толкнула кораблик в ручье,


что в море направился маленькой яхтой.


И, кажется, стал он смелей и прочней.


Иль будто бы шару добавила мощи,


чтоб смог обогнуть всю окружность земли,


чтоб люди, какие нуждаются больше,


мои сотворенья увидеть смогли.


Моя благодарность не знает предела!


Моя благородность воздаст добротой!


Я имя чудесно-святое Елена


внесу в память мира со всей теплотой!



Елене Тукаловой


Островок света и покоя


Средь долгого плаванья, лет ожиданья,


когда я отчаялся дом отыскать,


я вдруг завершил все пути и исканья,


как только увидел её благодать.


Лесная девчонка из ясного клана,


из милой глубинки, где травы, пруды.


Глаза с голубинкой, чуть серым туманом


над гладкими взгорьями мягкой груди.


Мила, утончённа, как фея и нимфа,


что волю не рубит, дарует сто сил.


Причалил к её островочку и рифам,


и без сожаленья корабль спалил.


Я ею проникся, проник в её сути,


и стал поживать в вознесённых мечтах,


в безвестном краю, среди ласки и чуда,


куда я без компаса прибыл в лучах.


На этой планетке раздольно, не тесно,


вокруг только море и синяя высь.


С ней нежно и чайно, тепло, легковесно.


С ней разум спокоен, подразум так чист.


Но средь океана случаются бури…


И всплыло пять досок от шхуны моей.


И выдуло с острова ветреной хмурью.


Вот снова блуждаю, ищу среди дней…



Просвириной Маше


Скончание века


Жизнь стала как скачки мартышек на пони.


Порой на шарах скачут куры, ежи.


Под многими лишь деревянные кони.


Лежачий встаёт, а стоящий лежит.


Пингвины задумали взлёты, паренье,


понурили клювы и крылья орлы,


глядящие в небо желают затменья,


в лихих рысаков превратились ослы,


оволчились шавки, взъерошились кошки


и выплыли рыбы наружу, на свет,


и птицами стали цыплята и мошки,


веселием стали наличия бед,


сражения стали похожи на игры,


а шутки, забавы – на бой детворы;


нырнули в болота и омуты тигры,


покинули норы все черви, кроты,


народы забыли про ход эволюций,


давая планете обратный отчёт.


Земля стала жиже, деревья же гнутся,


а воды отправились вверх и вперёд.


Исчезли законы, мораль и приметы.


А воздух колышется, мокнет в руках.


Слова заменились на вопли меж бреда,


животная речь обрелась на клыках.


Копыта стучат бесновато в корыта.


Все волки решили, что могут тут петь.


Полнейший абсурд и анархия быта.


Вокруг перемены. А скоро – их смерть…


Дождливая хвоя


Тучи роняют прозрачную хвою,


и, ударяясь от тверди, следы,


с мелкой, дождливой, ночною игрою,


всё превращают в потоки воды.


Дождь обретает мотив серебристый


лишь при паденьи, касании струй.


Капельки мчатся в безлунности мглистой


быстрым пунктиром оторванных струн.


В хаосе капель, холодной погоде


скучно сидится в верандной тюрьме.


Только привычная волчья порода


сбрендить не даст в продрогающей тьме.


Многие окна устало померкли.


Темь по округе давно разлилась,


солнечных слуг сновиденьем повергла,


вдруг обозначила мокрую власть.


Тюль отшатнулся от потных окошек.


Кружка кофейная дышит дымком.


Перед очами мелькания мошек.


В горле тоскующий, душащий ком.


Ткань занавесок пыльна и волниста.


Шорох по крыше не хочет смолкать.


Хочется бросить, забыть это быстро,


к Вам прилететь и любовно обнять…



Просвириной Маше


Любовный зов


Она, будто пашня пришедшей весной,


что радует запахом вдох землепашца,


живущего верой и сельской мечтой,


способного диву села удивляться.


Она – расчудесная благость в миру.


В ней нет сумасбродства и злобных участий.


Я с ней, как на мудром, спокойном пиру.


С рассвета до звёзд она дарит мне счастье.


Она – теплота, что лучится на всё.


Душа её – сотня павлиньих узоров.


Она обвивает добротной лозой.


С ней нет неуюта, обид и раздоров.


Она – чистота, как китайская инь,


средь мира, что сорен, завистлив и чёрен.


Манит мою ян её свежесть и синь,


и волосы цвета подсолнечных зёрен.



Просвириной Маше


Девушка-одуванчик


Девушка, как одуванчик средь роз,


взращенных в гуще теплиц и синтетик.


Девушка в блузке с цветками стрекоз,


что разноцветно впечатались в сети.


Девушка, словно медовый сосуд,


как незабвенная данность и верность.


Девушка – сумма приятностей, чуд,


в коей писцу несказанная ценность!


Девушка – вовсе не сон, не мираж,


а стихотворная явь и причина.


Девушка, дух чей – большой вернисаж;


солнышко днём, ну а ночью – лучина.


Девушка, с коей так мало дано,


с коей мечтал быть супругом до смерти.


Девушка, что прикоснулась давно,


и посейчас в головной круговерти…



Просвириной Маше


Борьба за жизнь


В конечном итоге мы все проиграем!


А после слезами всех мать окропит,


придавит нас крышка в июле иль мае,


а после просядут под ношей гробы.


Быть может, отправимся к Богу и небу,


быть может, в желудки, клоаки червей.


Сжуёт чернозём нас, как масло на хлебе,


легко запивая глотками дождей.


Исчезнем под насыпью, коркой гранита,


под травами, снегом, простым забытьём.


Пронзят нас корявые корни, как нити,


когда всё сгниёт под старинным бельём.


Но главное, что мы увидели солнце,


вкушая питания, краски, любовь.


Кроты же прожили во мраке, на донце,


не зная рассвета и красочных снов.


Нас к ним подхоронят. Но всё это позже.


Закон лет отправит нас в мир праотцов.


До этих же пор надо биться хоть лёжа,


чтоб в мире оставить плоды от трудов…


Всесторонняя


Она предо мною предстала влеченьем,


несущей сюжеты и весть в тишине,


дающей раздумья словесным теченьем,


вручающей пыл вдохновенья везде.


Представилась вдруг лицедейкой, певицей


и музой для лент, объективов-кружков,


звездою показов восторженным лицам,


родительской ролью средь старых домов.


Умелым смычком вдруг на мне заиграла,


легко посылая беседный привет.


Она всесторонне себя описала!


А я ей ответил, что я лишь поэт…



Елене Тукаловой


Зелёная паутина


Милейшим сюжетом я занял вниманье.


Её силуэт появился, предстал,


и вызвал живой интерес, любованье,


хотя предо мной мегаполисный бал.


Дворянская суть, белоснежная кожа


под тёмной и ровной глазурью волос,


какие на пряди богини похожи,


какие в проборе, на равный расчёс.


Точёная стать нарасхват всем глядящим.


В ней есть закругления, впадинки, ум.


Душа отзывается многим просящим,


одетым в таланты, лохмотья, костюм.


Сударыня – явный магнит, планетарный,


что тянет железных, алмазных, златых.


За встречу воистину я благодарен


чертятам иль Богу, иль людям, святым!


Глаза – паутина с зелёным раскрасом,


в какие по воле какой-то попал.


В их путах блестяще, тепло и прекрасно,


что выход уже не ищу, не искал…



Елене Тукаловой


Единый клубок


Оргазмы живущих, грехи неумерших,


допитая водка, избитый сосед,


заплатки и лоск на заношенной вещи,


старухи почти не включают уж свет,


скопления в трубах, кишках, на дорогах,


огромные стройки, рассохшийся стык,


две тысячи копий, пародий на Бога


и тысяч пятьсот непрочитанных книг,


лучи-метастазы, кусочки абортов,


в помойке разрезанный, новенький труп,


чины, будто скоп, поросячьи когорты,


карниз еле держит последний шуруп,


поток, распыление сущего бреда,


обильные свалки, ржавеющий лом,


собачьи, кошачьи и крысьи обеды


у морга и двух хирургий за углом,


попойки и драки, тюремные нары,


разводы, сироты, родительский плач,


бордель и кабак – так привычная пара,


сырые фундаменты, сдувшийся мяч,


больные хрущёвки с решётками в окнах,


везде очаги отуплённых, немых,


везде вереницы обиженных, потных,


везде караваны несчастных и злых,


холёные лица с безделием пальцев,


кудряшки и глади на каждом лобке…


Мой город рабов, но нарядных старальцев,


в едином и грязном, побитом клубке…


Ротик-котик


Ночами вдыхаю чернеющий воздух,


разбавленный ветром и запахом шин.


Матрас придавив засыпающим ростом,


вплываю в дремоту под сотней лучин.


Вбираю тоску остывающей мути,


опять пополняя души закрома,


что полные грустью, обиженной крутью,


в какой недовольствий блокноты, тома.


Но всё же в грудине хранится приятье -


та память, что греет меня в темноте…


Вторая подушка в надёжных объятьях,


какие мечтают весь год о тебе…



Просвириной Маше


Волшебная синева


Имея всемерный, преангельский взор,


который зову я небесною призмой,


она так чудесно взглянула в упор,


и вмиг изгнала все мои демонизмы.


И вдруг осветила душевный подвал,


открыла чердак и иные границы.


Минуя разрушенный, тучный развал,


на волю отправились личные птицы.


Весна, бушевавшая в людях, миру,


внеслась и в меня, забурлила, запела!


Казалось, все краски и звуки вберу,


взорвусь стихотворно, оставшись всецелым.


И так всё случилось, внезапно, светло!


Как будто сюжет к ликованью, для сказок.


От стройности мягкой поныне тепло


и пьяно от двух понимающих глазок.


О ней всё в записках своих сохраню.


В ней ясность и свет, и добро, человечность!


И я посейчас её с жаром люблю,


и буду любить безначальную вечность!



Просвириной Маше


Любитель П.М.


Как хочется вновь целовать и лелеять,


до лёгкого хруста в страстях обнимать,


творить все нежняшки и ласкою веять,


и чай с юным мёдом в гостях попивать,


беседовать снова о космосе, свете,


про моды причёсок, про сны и весну,


про травы, цветы и про божьи ответы,


о том, что давно уж "летит всё в пи*ду",


гулять по далёким маршрутам и весям,


звать дивной и кушать пломбир от куска,


и вылизать влажненький твой полумесяц


от копчика и до ячейки пупка…



Просвириной Маше


Благая


В твоей благодатности я растворяюсь,


святейшеством, лёгкостью полнюсь вовсю.


О губы и волосы, тело ласкаюсь,


как ветер о юный ручей иль лозу.


В твоей благоверности делаюсь чище


и верю всё чаще окружным краям,


опять отрекаясь от грусти и днища,


себя устремляя к чистотам, морям.


В твоём благочестии сладко, уютно,


под шёлковым телом блаженно до снов,


так живо, игриво, немного распутно,


свободно, полётно без думных оков.


В твоём благочувствии, будто бы в мае,


в один миг касаюсь огромной душой


всех-всех огоньков и цветений, и знаний,


и целой природы, простой, кружевной.


В твоём благозначии сам возвышаюсь,


питаясь от чуда, источника слов.


Тебя поднимаю и сам поднимаюсь


до верха деревьев, небес и богов…



Просвириной Маше


Распад алого союза


Пятнадцать яблок с дерева упали


в момент ветров в соседних городках,


когда все старцы и их дети спали,


ведь знали, что калитки на замках.


Но буря всё ж достигла мест великих.


И в чердаке поднялся хлам и сор.


Проник сюда знакомый вор, вселикий,


а строй смотрел багряный, старый сон.


И стали рушится штакетины всей клетки.


Засов был сорван парочкой толчков.


Остались ствол, его листва и ветки.


Очнулся вдруг союз хозяев, псов.


А в миг, когда всё яблоня сронила,


проснулись веки тучных и слепых,


и вдруг заметили, что сад разгородили,


и есть им нечего, под мётлами следы.


Теперь плоды, что красно так алели,


в чужих руках, карманах или ртах.


А старикам остались камни, ели,


осенний голод и бессонный страх.


Но всё ж поверили, что зиму перетерпят,


что по весне родит природа новь.


Одни плоды лишь мимолётны в эре,


в их семенах должны быть суть, любовь.


Поели фрукты, кто посмел их тронуть,


огрызки бросили на западных полях.


Но урожай другой взошёл у новых тронов -


не знающий родни, на новеньких стеблях…


Я вижу жаркий акт


Я вижу жаркий акт, какой мелькает всяко…


Усадьба, шик убранств, картины, полутьма


и бархат белых стен, и мебель в старом лаке,


над полом золотым зеркальность полотна,


душистый запах вин и сырного букета,


охапки васильков и жёлтой череды


средь звёздной тишины несущегося лета,


когда уже святы простейшие цветы;


везде любовь, ковры и волны штор и тюлей,


изгибы спин и губ, сплетенья рук и ног,


нектары пылких тел среди луны июля,


постель, разброс одежд и лоскуты чулок…


И я тут то стону, то тихну, каменею,


потом уже она, а после – в унисон.


Порой она на мне, потом и над нею…


Ах, Боже, я прошу, чтоб это был не сон!



Елене Тукаловой


Марципаны


А очи её – марципаны в глазури,


в овале из ниточек мелких ресниц.


Хотел бы создать я ещё одну суру,


чтоб их красоту воспевать без границ!


Меня бы услышал Аллах всемогущий,


и даже Христос обратился б в ислам.


Глаза – её влажная, райская гуща,


какую Перун или Зевс нам послал.


Наверно, все боги имели участье


в создании этих чарующих мест,


что их же самих за момент, в одночасье


они соблазнили, как хитренький бес.


Поэтому вниз отослали принцессу,


подальше от ангелов, жён и грехов.


И вот она здесь, окаймлённая весом,


дарует землянам секрет и любовь.



Екатерине Курочке


Белорусочка


По мне, она слегка серьёзна и сурова,


отважна и тонка, и ласкова, как луч,


вольготна и права, певуча, темноброва


и мелодична так, как сам скрипичный ключ.


И во все стороны направлен её компас,


с ветрами дружит шток и яркий, чистый флаг.


И к ней щедра вся солнечная ёмкость -


ложится весь загар, как свет, медовый лак.


Она везде смела, как жаркий меч Афины.


Она, как суть весов, чьи чаши хороши.


Живительна, как дождь, рассвет и витамины.


Отрада для округ, где люди, этажи.


Она, как ветвь Руси, побег России белой,


что выдала плоды любимо и любя.


И встретилась вдруг мне вещающей и спелой,


кофейной кроной влас играя и клубя.


Порою снится вдруг, летя ко лбу кометой,


пикируя в мой сон в гранитной темноте,


являясь в тишине волшебнейшим приветом…


И только в этот миг она со мной, во мне…



Елене Тукаловой


Шестая звезда


Вокруг успех, ошибки, люди


и три моста, витринный лоск


и проводов и рельсов путы,


ночами – россыпь белых звёзд.


Но средь всего, почти родного,


что в вечной рухляди, пыли,


пустого, свеже-недурного,


чему мерила – власть, рубли,


во мне мечта стихом сверкает


о ней, далёкой, непростой,


что для других живёт, сияет


в момент порочный иль святой.


Вот так живу, часы листая.


И в грёзах я слегка ожил!


Она – к Кремлю звезда шестая.


И до неё три сотни миль.



Елене Тукаловой


Самопогребенец


Горчичный жар мне грудь тревожит,


и растекается очаг


по тканям, порам бледной кожи,


влипая глубже, будто страх.


Резь одиночья жжёт и режет,


как соляной, густой клинок,


и мозг зудит, себя сам чешет.


Пылает в муках черепок.


Я измолол обиды, грусти


и изжевал весь перец тем,


как жерновами память, чувства,


и из потерь создал тотем.


Ему молюсь, добром венчая.


Слезами множу сталактит.


Но грозы бьют, ветра качают,


и угрожают столб разбить.


Они однажды идол свалят,


какой привалит боль и жар.


Он мне надгробьем лучшим станет


среди камней, деревьев, пар…


Ликёр


Пройдя по питейным домам, ресторанам,


пивным, винокурням и даже дворцам,


побыв в состояниях разных угаров,


и зная секреты любого дельца,


испробовав дюжины вин и портвейнов,


познав коньяки, самогоны и джин,


сварив уже девять рецептов глинтвейна,


я думал, отведал все-все купажи…


Но как сомелье я впервые ошибся!


Нашлась необычная форма искусств!


Как Вакх, Дионис охмелённый, влюбился


в её этикетку и запах, и вкус…



Елене Тукаловой


Хрустальный голос


Твердят, что нет чуда, любви или сказки,


что лжива краса или редкостен дар.


Но вновь отвергаю язычные пляски,


ведь в уши втекает сладчайший нектар.


Тот голос – хрусталь под алмазной огранкой,


ручей-невидимка, что чисто бежит,


иль струны, берущие разные планки,


по ним медиатор живой розовит.


Звучанье его, будто ангельский высказ,


что славным мотивом сплетает союз,


что вводит в усладу, соблазн или искус,


которым сдаюсь, поддаюсь, предаюсь.


Как дикая птаха на ветке, роскошна,


что в образе девушки в нужном ладу.


И я перед ней, будто кот на окошке,


внимающий песне в цветущем саду…



Елене Тукаловой


Армейская бесовщина


В лютейшей казарме удушливо, мутно,


кроватные нары, сапожная вонь,


и так перегарно, темно, многолюдно,


отвратный и страшный, отчаянный фон.


Тут страх пучеглазый ночами пугает


средь сапа и храпа, и газов из дыр.


В уборной шлепки, что колечки пронзают.


Салаги таранят бетон, мойдодыр.


Командные спрятались в сон или пьянство.


Летят на невинных удары ремней.


Творится безбожье, безлюдье, поганство,


как пытки в острогах средь крови, теней.


Уставом подтёрлись матёрые звери.


Царят беззаконие, рабство и дурь.


И многие в свет, наказанье не верят,


хотят самосуд, но не выдадут пуль.


Вся-вся атмосфера собою карает.


Тут каждый в какой-то неясной вине.


Тут вся человечность, терпенье сгорают.


Скорей бы приказ к наступленью, войне…


Недосягаемая


Я снова причастен к раздумьям о дивном.


Эскиз набросал, где удачный роман.


Сознанием жарким, большим и ретивым


лечу в неизвестный, столичный туман.


Средь сизого дыма и едкого смога


сияет кудесница, что молода,


на радость родам, незаметному Богу,


как будто бы Спасская чудо-звезда.


Я грежу о ней, и ветвятся идеи,


летят или скачут; и их не догнать.


Раздольны и так высоки те затеи,


глубокие, что до конца не познать.


Мечтательной кистью рисую и крашу


события будущих дней и ночей.


Макаю в палитру, стаканы и чашу,


придумав имение, сад, сыновей…


И акт сотворенья уже неподвластен,


пылает пожаром на веси, версты.


Но женщина эта всекроющей масти.


И все мои думы – пустые мечты…



Елене Тукаловой


Внук Советского союза


Ясный пейзаж деревенского мая,


зелень полей и посадок, бугров,


свежие ветры от края до края,


сходки пернатых сарайных жильцов,


лёгкие вздохи до глуби, предела,


речка и пруд, и луга, и сады,


ток, рукодельники, сотня уделов,


труд и хозяйства на вкусы, лады,


волны земель и посевы, и всходы,


ржавые глины, домов благодать,


всюду потомки с исконным их кодом,


тёрн и берёзы и дюжина стад,


радуга лент и отрезков заборов,


избы и клети, ряды тополей,


крепость умов и богатства просторов,


песенность птиц и пролёты шмелей,


хлебно-молочные, мудрые нравы,


стать, трудолюбие, быль, красота,


белые оползни мела, как лава,


облачный пух, синева, чистота,


малое кладбище – знак долголетья,


ветви геройских и честных родов,


дикая яблоня, пир многоцветья…


Сельский Эдем – колыбель городов.



Крицыным Фёдору Митрофановичу и Екатерине Ефимовне


На подступах к Германии


Твердили нам – нет душ, всевышних,


а есть лишь долг и вождь земной.


Я верил в это, аж с излишком.


Но было это пред бедой.


Я много раз встречал спасенья,


везенья, акты всех чудес.


Я понял, люди в проявленьях


страшней, чем самый адский бес.


Так, с осознаньем зла земного


и с красной, чёрной верой в ложь,


в последний миг узрел я Бога,


когда в меня вошёл штык-нож.


Тогда мне стало вмиг спокойно,


в бойце увидел божий перст,


что дал погибнуть мне достойно,


и этим спас простую честь


от поруганья, плена, казни,


от мук, какие знал Христос…


Теперь смиренен я средь газов,


и под спиной соломы ворс.


Вокруг черно и гной слоями.


Минувший бой не дал вестей.


Я заслужил свой сон боями,


обрёл покой среди друзей.


Накрыт листком медали тонкой,


навесом тьмы меж братских снов.


Останусь я для всех потомков


в могиле на земле врагов.


Карее пёрышко


Карее пёрышко словом нарядно.


Точено твердью бумаг и годов.


Пишет изящно, логично, опрятно,


славно вещает без плат и трудов.


С верой и рвением лист гравирует,


будто танцуя, порхая под скрип,


в строчки вонзаясь, речами пируя,


вновь создавая святой манускрипт.


Вновь лаконично мотив излагает,


и с каллиграфией букв и письма.


В опыт и страсти свой кончик макает.


Почерк красив и приятен весьма.


Кажется, это перо от жар-птицы


или лебёдушки с тёмным крылом,


что обронили родную частицу


на белорусский и избранный дом.


Взяв от хозяйки свободу, талантность,


часть ожила и посмела творить.


Я созерцаю насыщенность, ясность


и начинаю за действом следить!



Елене Тукаловой


Кричащий немой


В душе кипяток от налитой обиды


самим же собою в уставшую грудь,


какая бездетным былым так побита,


какая прошла безотеческий путь.


Бурлит и клокочет слияние грустей,


в какое подмешаны злость и печаль,


пожухлые листья, усохшие кустья


отрезанных грёз и великих начал.


Жар водный посолен, поперчен и чёрен.


Стихами кричу, хоть и внешне я нем.


Наверно, страдальцем с родин наречён я


и небезразличным, нехладным ко всем.


Пожар, что объёмен, силён, беспрерывен,


сумеют легко и успешно унять


ладошка любимой иль яростный ливень.


Но нет ни её, ни дождинки опять…


Fucking megapolis


Скопление копий эмоций, профессий.


Рекламы, толпа наподобие вшей.


Похожие судьбы и книги конфессий.


Вокруг Вавилоны сплошных этажей,


упадок продаж и наук, книгочтенья,


ленивость парней, обнагленье девиц,


три тысячи видов вина и печенья,


отсутствие чести, некрашеных лиц,


отправки бумаги и пикселей разных,


кабальные ссуды, поток кузовов,


пороки под пудрой, нарядны, заразны,


соседняя зависть, кошмарности снов.


Не в моде, не в спросе громоздкие думы.


Предсмертья поэзии, правды, добра.


В глазах горожан опустенья и суммы.


Их руки – не крылья, а два топора.


Угасло, дотлело совсем светлодушье,


тепло испарилось из рода славян.


Все души ужались до формы клетушки,


давно одичали от множества ран.


Несчастные дети несчастных супругов.


Бессмыслица, хаос, бардак каждый час.


С экранов гипноз, исторжение слухов.


Народная рознь, отчуждение масс.


Банальные игры купцов и холопов.


Дымы, ядовитость из пастей и труб.


И мне не хватает средь этого скопа


покоя, любви и целующих губ…


Человеческая благодарность


Остывшие рыбные кости,


медальки простой чешуи,


мясные полоски, как гвозди,


наброски овсяной лузги,


две жадные горсточки каши


и лента свекольной коры,


кусочек картошки, как сажа,


в бульоне давнишней поры,


какая-то тёмная вена,


очистки, огрызок и сор,


а сверху наплёвками пена,


водица, как мыльный раствор,


дробинки гороха, редиска,


как пьяная рвота бойца.


Всё это в погрызенной миске


в награду за стражу дворца…


Забота о будущем


Мой домик – скворечник без пола.


Порхаю в нём даже во сне.


Лишь крыша, дощечки средь боли,


с пригоршней гнезда на стене.


Ветра расточили все щели.


Ржавеет оставшийся гвоздь.


Как будто в дощатой пещере


несу свой измученный пост.


А дерево ссохлось, подгнило.


И дятлы всё съели в стволе.


Тут холодно, пусто, немило.


Эх, было бы проще в дупле.


Пора деток выучить лёту,


прогнать из висящей тюрьмы


всю эту пернатую роту,


из плена родительской тьмы.


Открыть им лесные просторы,


вокруг ведь аллеи, сады.


Они ж только видели горе,


не зная про рощи, цветы.


Спешить надо! Жить уже страшно.


Ведь дух мой уже пожилой.


Ведь крылья ослабнут однажды,


и я повстречаюсь с землёй…


Акт тепла, добра и света


Однажды планета Земля подсчитала,


что мало красавиц, моделей и чтиц.


Замыслив исправить одним ритуалом,


решила, чтоб Вы поскорей родились.


Позволила снизу, с округи и сверху


случиться свиданью добра и тепла,


а после сплела узелок из энергий,


зачатью и плоду всем-всем помогла.


Его наделила любовью, движеньем,


внося в него части талантов и цвет.


И вот Вы однажды простым растяженьем


явились, как маленький ангел, на свет!


И стали всем тем, что задумало время.


Когда ж отмотались года на длину,


ему подсобили родить ещё племя,


в котором нуждается вечность в миру…



Елене Тукаловой


Сисечки


От выпитых вин и эротики действа


нектар наслажденья легонько сочит.


Средь женских движений, лучей, лицедейства


дозволенность вьётся, рассказность кипит.


Мотивы звучат то восточно, то ясно,


что хочется в неге иль буре пропасть.

Полина

Подняться наверх