Читать книгу 505 - Алёшка Емельянов - Страница 1
ОглавлениеРождение
В преддверьи таинства рожденья,
я знаю, трудно так дышать.
Как после ночи пробужденье
приходит, вдохами пыша.
Как между штор парчи и фетра,
плывётся и?з дому долой
к рассвету, оставляя недра,
омывшись тёплою водой.
И изо тьмы выходишь в космос,
где птичьих песен голоса,
лучи так радуются росам,
и в ветре вьются волоса.
А за стена?ми кони скачут,
цветы, печали, низ и высь…
Эй, отворяй, крича и плача,
ворота розовые в жизнь!
На свет выныривай, порхая,
одевшись в жилы и года,
вдыхая вновь и выдыхая,
твори везде жизнь, и всегда!
Предложение
Пурпурные юные щёки
так ярко цветут на лице,
как спело-малиновым соком,
увидев подарок в ларце,
сияющий так драгоценно
средь бархатных стенок его.
А волос коричнево-пенный
клубился кудряво, легко.
Согласия ждущий в уюте
он, трепетной дрожи руки,
и ждущий прекрасной минуты,
листает секунды-листки.
Он тихий, такой одинокий,
сулящий единство собой,
даримый, дарящий, стобокий,
и нежно гранёный резьбой.
В лучах он играется света,
сиянья добавив к теплу.
И он в ожиданьи ответа
вмиг замер в любовном пылу…
Зверь
Призывный рык издав слышнее,
раздев всю пасть до белизны
клыков, и шерсть подняв пышнее,
я рву тела, дух, что грязны.
Сминая шкуры, жилы, кости,
лес санитарю от врагов,
срезая их устами злости
от лап до рёбер, глаз, рогов.
Могилю тут же их нападки
и противленье, дикий рёв.
И их уже дыханья гладки,
как шеи колотых коров.
Трава слюны напьётся, крови,
как битвой я напился всласть.
Ах, как бы мне от смены новой
однажды в зубы не попасть!?
Казахстан
В степи и серости, удушьи
травою вялой, пылью дней
глаголит поле от засушья.
Беда всё суше и длинней.
Тут сохнут стебли одичало,
и зверь умолк у борозды
ручья былого. Остры жала
кустов. Песок поел следы.
Пруды окопами все стали.
Оскрипли голос, дверь, окно.
Ветра бельё в узлы связали,
степи разгладив полотно.
Среди камней самумы сеют
песчинки в поры на поля.
Среди бездождья, суховея
кротом беременна земля.
И лишь она одна рожает,
но всё слепых, да и немых.
Светило живь всю выжигает,
творя из нас одних, седых.
Изрублен лес лучами солнца.
И колос тянет ввысь ковыль.
Иными "адом" всё зовётся,
а нами – "раем, где лишь пыль".
Пастух
Терпя пастуший долг, потуги,
палящий жар из синевы,
водой омытую округу,
примерил я судьбу вдовы:
лишился дела и молочья,
с кнутом в мазутовой руке.
А пуха смазанные клочья
плывут торосами в реке.
Следы кровавые печатью
легли, теряясь, от меня.
Клыки капелию за гатью
залили кровью святость дня.
Цветы ещё аллее стали,
а я бедней на пять голов,
что блея, даже воя, звали
спасти от голода волков.
В сырой траве звонче?е звуки.
Но слуха глушь липка, темна.
Запомню их с виной и мукой
живые сердцу имена.
Самопожертвование
Ища огонь, отринув воду;
даря подмогу всем хромым;
шагая мимо леса, брода;
и вторя то, что я любим;
о травах, облаке заботясь
и обо всех, чей скуден ум;
с врагами и богами ссорясь,
не набирая войск и сумм;
даря, дарясь и торжествуя
уменьем дать и не просить;
и пред глухими повествуя
о всём уменьи слушать, жить;
за вдов помеченных печалью
прося, трудясь, и их храня;
и не тавру?я злой печатью
рабов; царящих не браня;
вещая словом среди суши
и кучи, где червя?т ужи;
и выступая за вседушье,
я сам остался без души.
Авианалёт
Меж оспин луж огни проказы,
дымятся струпья всех руин,
капель напалма, душат газы,
но битый город ещё жив.
И живы в норах змеи, мыши,
и люди, что равны им всем.
А смерть глядит в просветы крыши,
как раньше Бог на свой Эдем.
Окно роняет вновь осколки.
Водой плюёт из рваных труб
горящий дом, съедая полки,
траву? волос, кусок из губ,
из губ умерших, звавших Бога.
На звук молитв летел снаряд.
Горела жизнь и бант, дорога
и чей-то свадебный наряд.
Тревога била… запоздало,
и ног бегущих бег хрустел,
война шумела, злом хлестала,
но город жив, не опустел!
Ссылка
Безводье под мостами,
и солнца будто нет.
Стихи твои листаю.
Теперь они – мой свет.
И в памяти бриз веет
твоих кудрявых косм.
Тоска же слёзы сеет
осколочками рос.
Сырая пустошь. Осень.
Завесил высь туман.
И месяцев уж восемь
я твой не видел стан.
И тут я в наказанье.
Мне небо застит дым.
Разлука – истязанье
любовным, молодым.
И тут я, будто в кельи,
с одним окошком в мир.
В блокнотах бель и мели,
а где-то явно пир.
Лишь ночь и захолустье.
Колодцы, сны сухи.
Я о тебе, искусстве
не помню ни строки.
Да как всё это помнить,
когда вокруг ветра
повыдули наёмно
весь цвет из янтаря?
Но кончится всё это.
Не вечен ссылок срок.
И с крошкой искр летом
вернусь на твой порог,
напьюсь любви и мёда,
чернилами нальюсь!
Дыша родной погодой,
я снова в жизнь влюблюсь!
Татьяне Ромашкиной
Ностальгия
Бессонница ведьмует.
И нет, увы, вакцин
от памяти, что будет
терзать среди руин.
И тени беспокойно
лежат на ткани льна.
И ночь густа, застойна.
Копилка дум полна.
Все вещи одиноки,
отдельны и грубы.
Луна так однооко
глядит из-за трубы.
И тьмы крепка плотина,
и дум горче?е сок.
Спасение от сплина -
петля, стрельба в висок.
И дым кислей, сине?е
средь очереди дней.
Чем боль в груди сильнее,
то тем она родней.
И память тем грузнее,
ведёт главу ко дну.
Тоска всё зеленее,
и клонит взор ко сну.
Отдельность
Тут каждый отдельный до горя.
Лишь тени, касаясь теней,
сливаются в тёмное море
повыросших в камни детей.
Шагают, молчат, как записки,
когда все их кожны тела
иль мраморны их обелиски,
где нету уж больше тепла.
Пустынным кустом или лесом
ветвятся, чуть трогая ветвь
соседнего древа. Но весом
не чуют взаимный ответ.
Иных сторонятся от страха
заразных паршою, сухих.
Лишь после пожжения, краха
они докоснутся других,
впитаются в корни и стволья,
и ветви, листву и плоды,
лишив одиноческой боли,
заселят совместьем сады.
Лесной домик
Вдали от великих высоток
мой домик, как келья, стоит.
Ручей дум меж норок и сопок
путь торит, не точит гранит.
Так тихо. И крыша с навесом
бревенчатый запах хранит.
И шторятся окна завесой.
И чайная кружка дымит.
И яблоки спеют так пряно.
И луч по груди бороздит.
То жёлто, то бело, румяно
в глаза мои солнце глядит.
А ночью вдвоём со свечою
мы слушаем шорохи трав,
гадаем по шелесту, вою
деревья и зверя, и явь.
Жилище без троп и тропинок,
эдемов желанный шалаш,
гнездо из родимых пушинок.
И я его вверенный страж.
Назначен сюда за скитанья
гонявшей до пота судьбой.
Наградой за боли, исканья
мне стал этот дом и покой…
Смоленское море
В тумане чёрного дымле?нья
тела, как волны, в пене гильз.
И жемчуг глаз глядит в томленьи
на чаек, что стремятся вниз.
И ветер тину влас колышет,
зубов младые семена,
и щепки рук, и пики в жиже.
Не видно в море этом дна.
Великий штиль. И свет не ярок.
Гребёт лишь кто-то в никуда,
чей лоб кровав и юн, и жарок,
по красной глади уходя.
Травы и танков, мачт обломки,
огонь в домах сторожевых
в одном пейзаже для потомков
застыли в память, для живых.
Маяк столиц лучится красно,
как красноокий чёрт глядит
на это действо любострастно,
и в тучах флагами кровит.
Финляндия, 1940 г.
Под тальком снега ноют раны
разбито-согнутой земли.
И солнце выглянуло рано,
нырнув из белой той мели.
Бока сугробам согревая,
им спины гладя или грудь,
искало что-то, обливая
лучами гладь, и торя путь.
Молчало всё, и даже ветви.
И ветер пух не ворошил
в оврагах. Ожидая летних
дождей с согревшихся вершин.
И лишь ладони елей хмурых
сметали щёткою те лбы
уснувших, каменных и юных,
кого сковали смирно льды.
Кто приютился под мехами
с зимы до тающей весны
убито, сонно ль затухая,
придя от Волги иль Десны.
Тех, что приня?ли жар чужбины,
глотая камни мёртвым ртом,
иль оседлавши воздух мины,
летели в небо, павши льдом.
Тёмный лес
В сыром просторе гущи,
что смоли злой черней
и тучи грязной пуще,
бреду в ночи ничьей.
Рыча и злом пылая,
и дум струня тесьму,
боль выкричать желаю
в просторие и тьму.
Темь угольна от криков,
плевков из душ и ртов.
И нет просвета, блика
средь смуглых холодов.
И щётки трав мозолят.
А сети веток ждут,
и странников неволят,
на части мелко рвут.
Стволы – колонны с пухом,
что примут и мой крик, -
лишённы дум и слуха.
От ягод лес отвык.
И всё вокруг смиренно,
и птиц оглохших нет.
Всё вымещу рефренно,
и снова будет свет!
Обнятый
Обнята ладонью ладонь
в присутствии кофе и мяты.
И сумрак светлее на тон,
когда ты, январская, рядом,
смолкает мой изверг цепной,
и ширит улыбка просторы.
Мне легче быть с этой страной,
и гибнут все войны и споры,
когда ты тихонько со мной;
крылатей спине, моим стро?кам,
светлее и в роще смурно?й,
вне грусти я, злобы, порока.
Твой волос касается плеч
и щёк моих так интересно,
как райские травы. А речь
колышется снежною песней.
Присутствуй и веруй в меня,
счищая всю сажу и тучи,
остылость на радость меняй, -
мир нового Бога получит.
Панковой Катюше
Отец
Уж чистый стол, по рангу вещи,
ни стука двери иль шагов,
вода напрасная не хлещет,
и нет в углах чужих богов.
Желанный мир, покой и диво:
на скатерть крохи не кладут,
лежат все линии не криво,
на месте каждый атрибут.
Никто не спорит, зря не ходит,
впуская в хату мошкару;
и не сбегает от работы,
что всех важней была в миру.
Глянь, не мешает шагу мусор,
и не прилипла к плитам гарь.
Но замок пуст, и нет обузы.
И ты над этим ныне царь!
Шаманка
Наряды радужнее радуг.
Ты, будто тождество небес
в живом играющем обряде,
каким костёр дивится, лес.
Витою лентою танцуешь,
и птичьим хором и травой
ты правишь, бурею ли дуешь,
творя добро и зло собой.
Вершишь и правдою, и лихом
дела и таинства, дрожа.
Меняешь песни, маски лика,
молясь за свет и урожай.
Кидаешь в небо искры, вспышки,
что плавят ночью облака.
Боятся боги. Племя дышит
над зельем с трав и молока.
И даже мир, любую душу
готова в жертву ты отдать,
чтоб дождь упал на эту сушу;
чтоб в нас царила благодать.
Углями чертишь знаки, мелом,
зовя все силища к себе…
И равен Бог златой, умелый
по силе, святости тебе!
Детки
По ста рецептам и лекалам
варили зелье в чашах рук,
чертей улыбкой развлекали,
перебирая чётки мук.
Вдыхая сеть дымов, дурманов,
играли дети с тишиной,
букетом трав, змеёй, туманом,
и нарекая всех виной:
богов, дома и век горелый,
что эти трубки подожгли.
Мечты на кончике их тлели,
и превращали ум в угли.
С дымами ввысь они летели,
цепляясь в ветви рук и ног,
минуя радуги, метели,
ладони, складки шерсти, тог.
Их Бог, иные ли встречали,
что вмиг оставили в глазах
печатью чудо, боль, печали,
на их смотрящих образа?х.
Семиминутные влюблённости
К тебе б пришиться до седин,
забыть пронзающие будни,
и холода осенних льдин,
и день нерадостный и трудный.
Ах, затереть б печатью дней,
следами страстных поцелуев
все раны хочется так мне!
Я лишь тобою существуем.
К тебе, к тебе, к тебе, к тебе
всей полнотой, остатком силы
лететь, ползти б… Душе-рабе
даруй тепло в любовном стиле.
Пером, заплаткой, ветерком
к твоим нарядам бы прижиться,
иль в волоса? войти цветком,
с тобой судьбой одной вершиться.
Свиваться, впаиваясь в жизнь,
и обретать цвета, значенье.
Огню поддаться б среди тризн,
забыв безветренное тленье.
К тебе б пришиться и любить,
дополнив пир собою-брошкой.
И обо всём забыть, забыть!
…Мечтаю я, глядя? в окошко…
Забвение
На полке умер я,
стихов живое племя
в ночи, начале дня.
Не место им, не время.
И рифм увядший лес
осыпан пылью злобы,
бит шпагой критикесс
в отсутствии той пробы
на всех листах, коре
имён и герба ткани.
Не к той они поре,
в оправе не той гранью.
Но жар-перо всегда
так метко выжигало.
Засыпали снега
узоры строф. Так ало
краснел закат углём
над книгою и прахом.
Но сдуется крылом
окна, широким взмахом.
Завьюжит вязь времён,
откинув пепла ношу,
откроет белый лён
страниц, обложки кожу.
И порохом снежа?сь,
однажды снова ляжет.
И оживёт, кружась,
как ветер вновь запляшет.
Снежная буря
Всё треплются метелью
клубы пуховых куч.
В комы смотались тени
под на?весями туч.
Подушек горы, горки
за гладями полей.
Позёмка вьёт по корке
всё со?рней и сильней.
И солнце еле смотрит
в те на?ста зеркала.
С покоем буря спорит.
Вдали свистит скала
расщелинами, воет.
Стучатся облака,
собравшись белым роем,
в небесно дно, бока.
И холод кости ломит
заборного хребта.
Ненастье буреломит.
Беда на все сорта.
Когда ж она напьётся
из взрыхленных прудов
и туч, и разобьётся,
упав в пылу трудов?!
Так брызги разольются,
оставив лишь узор
на окнах, где зажгутся
лучи горячих зорь.
Чеченский туман
По плечи камни, лужи.
Иль мы уже без ног?
Туман спасает души
надёжнее, чем Бог.
Окоп, как след от смерти.
И дли?нен их метраж.
Ныряет гриф усердно
в кровавый камуфляж.
И мёртвых глади, ворох.
Тут будто пир вершим.
И будто бы сам Молох
на троне тех вершин,
вершин чужбин далёких,
чьи сму?тны суть и дар.
И выдохами лёгких
мы греем тут январь,
и кашей тел питаем
земли, каменьев голь.
То ангел наш витает,
иль это просто моль?
И где покой, спасенье:
в бою, во сне слепом,
в среде иль воскресеньи,
глотке ли пули лбом?
Иисус молчал и взгорья,
и таял щит-туман,
пока Аллах путь торил…
Храни, мой талисман!
Корабельная
Люби?м под сотней листьев,
под горстью фонарей.
Корабль сердца, жизни
всех крепче якорей
её объятья держат,
не гонят в новый рейс.
Пусть буду я отвержен
хоть тысячью семейств,
лишь с нею б быть навечно,
в её впадая дно,
и жить улыбкой встречной
и ласкою цветной.
Её хочу и только!
Идти с мечом, крестом
готов, хоть по осколкам
за следом и перстом;
и ею быть любимым
под гроздью фонарей,
и ею век держи?мым
сильней всех якорей.
Ночные окна
Ах, поймано окно
кирпичной сетью стен,
во тьме ещё одно
среди погодных смен!
Как жемчуг и алмаз,
они, как россыпь бус,
сиянье ярких страз
меж звёзд-сестёр и уз.
В трясине мотыльки,
как в паутине зла,
живые огоньки
мерцающие зря.
Но чёрная весна-
паук их усыпит,
даруя им дар сна,
покой им посулит.
Сомнутся очи их,
и вспышки, и лучи.
Цвета угаснут вмиг
в смолящейся ночи.
И утром разведут
из искр вновь огни,
которые войдут
узорным светом в дни.
Мартовский мотив
Ширь неба – даль в годах,
и дом для солнца, лун.
А голубь в проводах,
как медиатор струн.
И песню ветер вьёт,
нитя?ми в такт дрожа,
природу в хор зовёт,
снежинками кружа.
Мил мартовский мотив,
где камень, где листок,
капель, ручей меж ив
сложили общность строк.
И каждый ноту внёс
в оркестр новых дней.
И даже старый пёс
подвыл, пугнув людей.
И так звучат вокруг
мелодий миг и час.
И мой пустой каблук
свистит уже подчас.
Так будет ритм звучать,
меняясь в май, июнь.
А небо вновь молчать,
смотря очами лун…
Ветреность
И в ветре нет покоя
огню, тиши, воде.
Он кружит листья роем,
слепя взор слепоте.
И нет покоя миру,
тряпицам, косам, льну.
Он множит в кронах дыры,
грозит он бурей дну.
Его смиряют ночи
и солнца яркий лик,
лишая буйства, мощи,
сглуша?я зверий рык.
Они его покоят
улыбкой тихих лиц,
меняя дикость воя
на лёгкий, талый бриз.
Вечер
В копилку поля солнце пало,
в бутыль вулкана прям на дно,
и темь закатная настала,
объяла мир давно родной.
И всё притихло, и замкнулись
ворота, окна, ширь очей;
грудей корсеты распахнулись
при завороте всех ключей.
Моторы смолкли, телетрубки,
и рупор ртов, и шум колёс.
И заискрилось сердце грубки.
Хозяйку встретил только пёс.
И печь зардела со свечою
в великий такт огня, дрожа.
И пылью старою мучною
заполнен угол. Худь ковша.
И лес вдали и травы мокнут,
дождя встречая тихий плач.
И старый голос девы молкнет.
И на стене дырявый плащ.
Наутро тени разбегутся
по лужам, к делу поспешив.
Монета вынырнет. И блюдце
молочный сок наполнит вширь.
И снова жизнь пойдёт привычно:
от дома к лугу, с луга в дом.
Тоска лишь эхом бьётся зычно,
и в горле всё тяжёлей ком.
Преодоление
По гати топчем путь,
и след ведём вперёд,
познать чтоб мира суть,
продлить познанье, род;
чтоб выйти из болот,
и моря бриз вдохнуть,
икрой насытить рот,
на выси гор взглянуть.
Мы торим тропы вдаль,
минуя топь и штиль,
рогоз, осоки сталь,
густой трясины гниль.
Вперёд бредём к лучам
из этих затхлых мест,
где птицы не звучат,
где селится лишь бес.
Вперёд! И пусть сапог
останется в грязи,
обоз, обломки ног
в раскате злой грозы.
Мы верим, что вдали
цветов, дел ассорти.
И оттого в мели
отрадней нам идти.
Обновление
Роняя в снег чёрные вены,
стволы, да и кроны молчат.
Несёт с собой март перемены
и перья хрипого грача.
Растит и живых, и умелых,
всех чалых морозом рубя,
их топит в проталинных мелях,
о власти пришедшей трубя.
И снова дома станут не?жны,
умыты дождём, ветерком.
И лужа утопит ком снежный
в себе, в междучасьи тайком.
Всё крошится, капает, тонет.
Всё лишнее сбросит весна,
и новые струны затронет,
весь сор хороня у креста.
Капель утоляет всем жажду.
Всё падает так роково?…
Что падает на земь однажды,
то было давно уж мёртво.
Висельник
Струна петли звучит уныло,
дрожа прыжками тетивы.
И рот немой поёт остыло,
кивая клавишам листвы.
И скрип коры, и взмахи крыльев,
как серый ангел меж ветвей,
что поднимают собой пыльный
туман среди пустых аллей.
Сухой мотив мелодьей сушит.
Жаль, не опустит руку сук,
чьи жилы каменны, натужны.
И оттого всё дольше звук.
Красивый вечер для веселья
и песен, что любовь поют.
Иное соло нынче в деле,
какое гасит жёсткий жгут.
И немь звучит так упоённо,
хоть стихла музыка и хрип…
Застыл в поклоне утомлённо
вихор певца, приняв изгиб.
Стоит, как памятники, ровно,
без постамента и оград,
спустивши очи так виновно,
не ожидая слов, наград.
И листьев шум – аплодисменты,
какие кто-то из окна
за чудо примет, комплименты,
на звёзды глядя, как со дна.
Себастиан и Марла
Сожжём гремучий мир
давай, распалим жар?
Юродивы все мы.
Из сот гнилых нектар -
твой дар, бездарность жить.
Вокруг пусто?ты, мрак.
И их ли нам хранить?
Бездумье, ложь и рак.
Не воин, не факир, -
тем с ними я в ряду
с кого срезают жир,
и учат вновь труду.
В нас общая вина
и бесполезье в дне.
Они и ты, и я
должны стоять в огне.
Дрейф
Упал? Лежишь, и чуть мерцаешь,
дела оставив на потом;
и плоскость мира созерцаешь,
пиная камни драным лбом.
В цветных глазах сереют краски,
и младость духа уж стара.
И будней снятая, лет маска
лежит у лужи, как гора.
И всё плывёт уныло, топко,
лишь ты дрейфуешь на мели.
А верхом налитые стопки
тебя на рифы завели.
Одежды парус мокро реет.
Согнулась мачта, вся в клоках.
Пойти на дно не даст, согреет
старухи божия рука.
Пляж
Накатит пусть волна
и смоет с нас одежды.
Ты будешь мной полна,
а я тобой, надеждой.
Пусть камни тут скрипят,
песок с водой их гладят,
касаясь наших пят,
с ракушкой тихо ладя.
И солнце пусть глядит
на пляжный танец этот
и зонт, что смело вбит
и красящий нам лето.
И море пусть молчит,
в наш шёпот не встревая;
и пусть вино горчит,
внося интригу в рае.
Какой прекрасный рай!
Горою высься мило.
Звездой лежу, – играй,
закрыв собой светило.
И пусть лучи волос
взамен ему сияют,
и прыгают меж поз,
минуты так сменяя!
Свет
Пылают жаром тела печи,
рисунки дарит честный взор,
и льётся музыка из речи
и чистый свет из ясных пор.
Улыбка каждый лик приветит -
то враг ли это или друг.
И мёд сочит и ярко светит
в выси? блестящий неба круг.
И ширь отрадна, даль красива.
Все звуки радуют мой слух.
И рифмы пляшут все курсивом.
Влюблён я в каждого вокруг!
Вдыхаю чаще воздух мира.
Танцует шаг на сцене луж.
Гляжу на солнце – шарик сыра;
как на цариц, беззубых клуш.
Весенний день меня забавит
среди дымов и ярких стен.
И новый вдох чудес прибавит,
дурманя счастьем норы вен.
Дома, цветы и люди-блики.
Нет нынче грусти, боли, лжи!
Я – человек без маски, "ника".
Я рад, я радуюсь, что жив!
Рыбак
В тиши умело смастерил
крючок, удило, леску,
закинул метко меж перил
до вод и света всплеска.
Блесна вещала про улов,
и рыбы ей внимали
без веры, верности и слов,
прося, чтоб вынимали.
Они спасались, я ловил.
Завистники вновь ждали.
Хотел спасителем прослыть,
но удочку сломали…
Наживку сняли прямо в дождь,
укрыв от взора тряпкой,
её чтоб больше не нашёл.
И стало мне так зябко.
Лишился промысла и вод.
В садке моём лишь сотня.
Идёт за годом новый год,
лишь шире преисподня.
Забросил напрочь хобби лет,
теперь в покое, страсти
спасаю ангелов от бед
сачками – новой снастью.
Остановка "ЮВЖД"
Разъедемся пьяными в меру,
счастливыми чуть от вина,
последовав чести, примеру
по норам, где скука одна;
где стены, холодные кружки
и коврик свернулся от дыр;
где в спешке надкусаны сушки,
в кастрюле отплюнутый жир;
где нету веселья, лишь тени
молчат на полста языках,
шум пьяных наречий так ленно
опять созерцают впотьмах;
где клонятся плечи к подушкам;
где снова укорно стыдят,
и выхлопы горла, как пушка,
таранят пушинки, смердя.
Разъедемся. Взмахи ладонью,
как будто прощаясь навек
друг с другом, тоскою и болью,
ах, лётной души человек!
Андрею Юхновцу
Бархатная
Такая тёплая, что льду уютно даже,
хрусталятся снежинки, не ложась.
Ты – бриллиант среди песка и сажи,
туманами что вьются, не кружась.
Нескромная, и бархатна до неги,
кладёшься лакомо и к шее, и груди.
Пусть вовсе ты и не невинней снега,
но келья – ты средь яркой суеты.
По выемке спины ладонями и взором
плыву, по руслу, килем штиль пашу.
Со сладостью, поэзией, позором
тебя в себе причудливо ношу.
Тобою ласковой изнежен и истерзан
в потоках слов, надежды и вина.
И вкусы все, вкушённые из пе?рсей,
желанно так впиталися в меня.
И страсти льются ласковые ниже,
как водопады, и обратно ввысь.
Будь кружевней всех девушек Парижа,
ныряя в волны маковых кулис!
Татьяне Дерусовой
Влюблённый
В толпе обжитой дураками
и сотней жалоб меж причин,
бездумной речью, стариками,
и остью жал из всех личин,
среди и стройных, и холёных,
пошитых формами лекал;
среди бесчувственно-калёных
средь вееров и опахал
он скромной точкою в потоке
цветёт и в соре, и во тьме,
плевки минуя и мороку,
живёт в мечтающемся сне.
Такой живой и одинокий.
И хворь его, как чудо, дар.
Со взором мудро-волооким.
А из груди невидный пар.
Среди красивых, но лишённых
души, бредёт в пустой гурьбе,
он, тот пожизненно влюблённый,
хромы?гой тихою в толпе.
Мечты сбываются
Объяла мир любовь,
и пляшет конь в овсе,
сошла дрянная кровь,
и белка в колесе
обня?ла вдруг орех,
нагнав лихой финал;
и канул ярый грех,
как камешки в канал;
и спит телёнок в сене,
и к ели жмётся ель,
вино бежит по вене,
из русла в норы бель;
мошны богаты, души,
все сыты, щедр Бог,
волна ласкает сушу,
и в бой не рвётся рог;
послушны дети, звери,
богата всем земля,
приветливы все двери,
не ранит рук игла;
и слуг царицы хвалят,
и гвоздь прибит в доске,
все счастие всем дарят…
Лишь я один в тоске.
Заряна
Дари ему крыла? и вечер,
широкий облик юных глаз,
и стан задорный, узкоплечий,
танцует что под этот джаз.
Дарись ему, и он ответит
солидным взмахом и вином,
монетой ласку, шарм отметит,
пока темно за тем окном.
Салютом смейся, лей желанья,
копною белых крон кружи;
цепляя слогом заклинаний,
над ним так сладко ворожи.
И не гонись за новой данью,
ведь душу он тебе отдал,
и, уходя за красны ткани,
к твоим распятьям припадал.
Вручайся вновь. Не скоро утро.
Он вновь опять у ног твоих,
окутан сетью милой пудры,
чулок до чуда колдовских.
И до рассвета пой умело.
Он рядом будет миг и час.
А я пером почти в апреле
навек благословляю Вас!
Заряне Слепокуровой
Имя креста
Среди всего, что станет верой,
трёхглавья ставленных крестов
стоит посланец чуда, меры
надво?е скре?щенных перстов.
Великий жар кровавой маски,
фонарь среди бесправья, тьмы
такой недолгой ясной сказки,
что знали в этой жизни мы.
Потоки слов, безмолвной силы
даруют всем покой вокруг.
Дрожат так трепетно все жилы,
вновь источая вести звук.
И он, уже дождём омытый,
покрытый влагой, как Ахилл,
влюблённым сердцем уязвимый -
одной из сильно-слабых жил,
любя?щей люд. Прощая слабость,
распят, но зорок на посту,
не негодуя, верит в радость
сквозь боли, капли и тоску.
Pops
Ты знаешь сотню песен,
в придачу к ним куплет,
который также лестен.
Я знаю им ответ
одной строкою меткой,
что чары все падут.
И шарм мелодий веткой
сменить могу. Все врут
их ноты, цвет и скорость,
скрывая глупость слов,
неся ущерб и по?рость
основам всех основ:
творя из тигра кошку,
из роз подножный корм;
неся не суть под кожу,
а только яркость форм.
Забудь такие песни!
Розеток ток – на ноль.
Пусты, но так помпезны.
Основа смысла – боль.
Лишь в ней всего потоки,
в одной всего строке.
Вся вечность, моря соки
в одном таком глотке.
Простая
В ней нету дна и нету выси,
и нету плоскости лугов,
и гротов, сытости и жизни,
наклонов, выгибов углов.
Она – прострация, средина,
межа меж небом и землёй.
Она – абстракция, рутина;
не сжата цепью и семьёй.
Она без времени и ранга,
невидный ветер, пыль времён.
Она без бремени и флангов,
без флага, почерка, имён.
Она – весь мир, и шире граней,
при том всегранна, и ничья.
Она – Псалтырь и сборник брани,
исток морей, финал ручья.
Она – никто, ничто и нечто,
что мне видна, и только мне.
Её готов любить я вечно
в ночи, рассвете, утре, дне!
Оружие смерти
Оружье смерти мне готовь,
и я нырну в петли той прорубь,
на дуло я направлю бровь,
иль приговор приносит голубь?
Пусть дикий сок отравой зла
по сети вен, шипя, польётся,
иль пусть амурная стрела
вмиг гарпуном кривым воткнётся!
Иль шин поток меня снесёт,
гуашью скрасив пыль дороги?
Пустыня сок мой иссосёт,
замёрзну ль камнем на пороге?
Обняв сугроб иль чан с вином,
усну, забыв позыв проснуться?
Войду ли в штиль озёр винтом,
чтоб тайн невидимых коснуться?
Иль дно реки вдохнёт меня,
иль буря шею скрутит рогом?
Надеюсь, вынув из огня,
меня представят перед Богом!
В любую пору, час и год,
минуя жар и холод паник,
любую смерть, любой исход
готов принять усталый странник!
Ромашкины. Гербарий
Халва, запитая вином,
и вкус любовности в борделе,
мечта в потоке временном -
всё это ты, на самом деле.
Тебя адамьи я любил
среди всего и вся в округе.
Себя же адово сгубил,
и ты не стала мне супругой.
А знаешь, ты всегда во мне,
тебя ищу во спинах, ликах!
Ты с божьим духом наравне,
свеча темниц моих великих.
Поток надежд течёт к тебе
дыханьем, рифмою, молчаньем.
И в каждой ты моей мольбе
всё также ярко, неслучайно.
Я буду век внутри носить
желанный образ и печали.
Смогу ль, не знаю я, простить
святых, что нас не повенчали!
Татьяне Ромашкиной
Стрипteeth
Ах, дом горячих тел
и душ забытых дома,
чью похоть я воспел
в потоке света, рома!
Ах, песни спелых губ,
медовый шарм объятий,
мелодьи райских труб, -
всё здесь! Ах, нити платий,
их радужный каскад!
Ах, шёпот – клей разбитым
надеждам, коим рад
давно бывал, налитым!
Ах, алый сад в плодах,
приют рукам поэтным,
с пером что не в ладах,
и что в ладу монетном!
Измерен ритм и шаг,
и сумма каждой встречи,
где нынче каждый – маг
с именьем франков, речи.
Ах, дом и замок тем,
забытых за порогом
(где ртом и сердцем нем),
оставшихся лишь в слоге.
Ах, храм, лека?рный дом!
Перст Бога – их ладони,
что в утре голубом
отринут в полутоне.
Марина-вская впадина
Исчезнуть, жить в безве?стьи,
средь ветра, рек, травы,
как в божьем сне и месте,
без быта, дум в главе.
И плыть бы средь раздолья
полей, зеркал озёр,
смотреться с небо только,
метя из мыслей сор.
С тобой едино б спеться
в избушке между скал,
сюда от мира деться,
найдя свой, что искал.
И в чайном плыть дурмане,
всем клевером дыша,
и сок берёз с поляны
испив из рта ковша.
Играя в снах, рефреном
на нотах всех росы,
хочу жить, а став тленом,
быть частью сей красы.
Аннигиляция
И будут сны вливаться в сны,
я между пёрышком кружиться,
летя в июнь из дней весны,
чтоб в лете пламенно обжиться.
Меняя облик, форму, цвет,
входить в иные измеренья,
я буду, знать всему ответ,
найдя войне дум примиренье.
Втекая в море, пламя, пар,
иной субстанцией предстану.
И льдом меняясь на пожар,
то тьмой, то радугою стану.
Я стану кем хочу, кем ты
прикажешь быть во сне и яви.
Со дна ворвуся я в порты,
и орошу снегами травы.
Из туч я снова превращусь
в стекло и насыпи берлоги.
Во всё влюблённым обращусь,
и никогда в себя, былого.
Psychopathology
Белы дверей халаты,
а койки резвых ждут
и лезущих нахрапом,
зовущих божий суд,
отчаянных и хмурых,
смиренных и в обед,
чей ум подобен турам,
иль сладок, как шербет;
и мам с помятым чревом,
отцов, чей боек нрав;
живущих, будто девы,
кто думает, что граф;
и раненых под Хостом,
и тигров меж свиней;
кто режет кожу с кости;
кто яростней огней;
пророков и шаманов
палаты ждут, киша,
потомков жаб и ханов,
героев мятежа…
Себя обняв до хруста
меж длинных рукавов,
меня встречают грустно,
как ангелы с углов…
Право на вечность
Бунтует огонь исполинный
войной расцарапанных душ,
что требуют явки с повинной
тех, кто их отправил под туш
в далёкие страны командой,
сияя крестом меж парчи,
читая устав, фолианты.
Из света за шторы ночи
ушли мы, в болотные глуби,
где нет и понятия "Бог"…
Ах, в спины шумели нам трубы!
Мы верили в праведный долг!
Сейчас же мы собраны гроздью,
готовы сжигать меха трав,
взрывать и снега своей злостью,
признания требуя прав
уже не на помощь, медали,
а право на память меж плит;
чтоб шоры свои поснимали
чья совесть розеткой искрит.
В подмогу бушует нам ветер.
Военная мне?ма, как боль.
Ведь так в поколении третьем
не вспомнят ни жертву, ни роль.
Transcription
Похожая силой на чудо
печали улыбкой крушит,
тоски бастионы, запруды.
Транскрипция чуткой души
неведома мне и маняща.
Сырым изумрудом глаза,
что будто бы райская чаща,
где мыслей стада и краса.
Образчик покоя и света,
и самых телеснейших скреп;
потомок, быть может, вене?дов,
что сеяли счастье и хлеб.
Ах, давшая шик и названья
британские русским вещам,
имея и дар, и призванье,
теплом наделив от луча!
Покорная нежности, мощи,
ответная слову в добре.
Тону в её взо?ристой роще,
как в англо-святом словаре.
Ирине В. Фоминой
Светоносный
Мне слаже мёд и клюква,
приятней шум, гобой,
теплее казни буквы,
не страшен вой и бой;
и пред толпой я – воин
и царь, пред Богом – Бог;
из ласки, мощи скроен;
с врагов снял сотни тог;
живых живей, прекрасней,
крылатей горных птиц,
алмазов всех алмазней,
певучей струн, певиц;
и сыт одним лишь вдохом,
щедрей на рифму, фунт,
цветнее взором, слогом,
светлей лучей, секунд
быстрее, всех умелей,
хоть мне и не впервой,
я выше, вечней елей,
когда любим тобой!
Воюющий
Хватая меч за гладь реза?ла,
сминая в кровь ладонь свою,
я помню, что ты мне сказала:
"Живи и вдох храни в бою…
Но стрел не бойся и потопа,
не лезь за дурственным перстом,
держи в объятьях сырь окопа,
храни себя любым крестом.
Бегут? Беги! Ты важен белым,
чем гордо-чёрным под золой.
И пусть трофей берёшь не первым,
зато живой, с душой земной,
а не звериной, средь обочин
и луж багровых и кривых.
И пусть твои святые очи
хранят добро и ум живых.
Ступай, и мы тебя дождёмся!"…
"Вернусь, сниму войны оскал,
с тобою встретимся, сомкнёмся"…
– представил это, и упал…
Сероокая
В глазах серее неба
каёмка – чёрный круг.
Я в них ещё эфебом
влюбился без натуг.
Мила зениц хозяйка,
чей лепет – юный мёд;
чьи думы, будто стайки,
кружат свой хоровод.
Очей туманный мрамор
среди мозаик глаз,
а смоль вокруг, как рама
картины, что анфас.
Ручны ко взору люди,
луны улыбчив сгиб.
Глубокий взгляд до чуда.
И я попал в ту зыбь.
Не выбраться из вязи
песочной. Зыбкий плен.
Тону в агатной массе,
и не иной взамен.
Панковой Катюше
Воскресение провинции
Осколки вечернего боя,
клоками обрывки погонь,
и щедрые ливня удои
уняли древесный огонь.
Кровавы следы тротуаров
за угол, скамейки ведут.
Вчерашни цари будуаров,
колышась, несвязно идут.
И скользко пылятся огрызки.
Разлито картинно питьё.
Нет света и счастия впрыска
в заглохшее сердце моё.
О! Латекс наполнен до трети -
остатки, наверно, души.
И сплюнуты кем-то гаметы.
Разбросаны чашки, гроши.
Повырваны рёбра забора,
слетела с деревьев парша -
то подвиги кули, эфоров,
кем ночью делилась межа.
Пейзаж этот взор не ласкает.
Уныло-застывшая чушь.
Лишь утренне солнце сверкает
в коричневом зеркале луж.
Смирение
Я свыкся с новым ритмом петь,
обвыкся в новом счастья доме,
порядок новый принял. Сеть
указов новых ловит. Кроме
всего, что принял, есть ещё.
И день за днями множит требы.
Стал мой приказчик палачом.
Прозрели все, что были слепы.
И стали видеть лучше нас,
богов; за нас писать статуты.
Ведь стоит рот закрыть лишь раз, -
примеришь завтра плеть и путы.
И я смирился с сотней строк,
что, будто боги, нам вещали,
признать заставив гнёт и рок,
их власть, что "небо завещало".
И все мы будем верить в свет,
что нам даёт не луч, а лампа.
Поверим мы в любой ответ,
лишь не срывало б казней дамбу.
И смуть времён настанет вмиг.
И мы во тьме глаза закроем.
Молясь за мир, луга, за них,
себя забудем, дух зароем…
И всё сольётся в общий фон:
и явь, и сон, и речь, мычанья.
И лишь бунтарский мегафон
всех нас пробудит от молчанья.
Ноябрь столичья
Тих стан фонарных постовых.
Лучи из глаз кладутся в камни,
влипают в кожу мостовых
и на щиты картин рекламных.
И осень вновь стареет здесь,
ложась на лавку так бездомно,
иных не зная будто мест,
вздыхая бедно, хрипло, томно.
Асфальт испариной сочит,
каблук хрустит песком замёрзшим.
Тепло храня, и пёс молчит,
о колкий снег все лапы стёрший.
И я весь в этом ноябре,
шарфом укутал гриву, шею.
И, жаль, бреду я не к тебе.
От одиночеств слёз ржавею.
И белой сети всех ветвей
себя последний раз дарю я.
И в пудре инея, злых дней
замёрзшей бабочкой парю я.
Не таю, мёрзну меж столиц,
и стариком слоняюсь юным.
И сбросив крылья, кану ниц,
дожив до зимних льдов с июня.
Скоморох
Развлёк себя и пять глухих
плевком своей весёлой песни,
поймав ладоней их сухих
удары, как пустой кудесник.
Из нот я плёл сюжет сырой
наброском связок дел и пенья,
и вился голос мой игрой
на этой площади, ступенях.
Стихо?вно сердце пело в такт,
и лица толп опять смеялись.
Иной же люд всё ждал антракт,
горстями шли, гуртом сменяясь.
И гурт всё шёл и рос, уйдя.
Я ж пел идей и од фрагменты,
то жгя их души, то студя
под тишь и ритм аплодисментов.
Я пел про пса, летящий лист,
стыдил попов, жадоб, подкупных.
И разный Бог-аккомпанист
играл на домре, горне, бубне.
Я весь резвился, плакал, пел.
Он был совсем невиден свету.
Я лишь лицо, вещатель дел,
а он – душа, мотив дуэта.
Реакционный оркестр
Вновь ветер рты ласкает сухо,
ныряя внутрь, к животу.
Улыбки ширятся от уха
до уха. Верят в правоту
свою они, отринув знамя
и раболепье, кротость дум.
Кровавой лентой вьётся пламя
по горлу, крася весь костюм.
Весь этот хор волынок, дудок,
мехов распахнутых грудей
ужасно режет слух, рассудок
всех скрипачей и зал, суде?й.
Ножей поток гуляет змейкой
от горла к горлу, и назад,
как хор орга?нов по линейке,
поёт, устроив хит-парад.
Одни лежат, уснув под ритмы
сверкавших смертью злых смычков.
Другие – шепчут алгоритмы
под дым раскуренных бычков.
Статьи, приказы и программки.
Вновь дирижёр заводит взмах!
Удары гонгов, пули, лямки.
Я выстрел каждый вижу в снах.
Концерт и встречи не последни.
И завтра новый гость, гастроль.
Ах, сколько ж было их намедни!
Как вспомнишь – жжёт с курка мозоль…
Собачья радость
Ах, бель аллеи зимней!
Плаката шарф обвил
стволы, услышав гимны,
что льётся на овин,
на поле, гладь деревни,
на просек коридор,
где так устои древни,
где ветви сетью штор
висят, искрит их иней,
секретов не тая…
А свет так пахнет дыней,
что помню с лета я.
Ах, девственны так тропы!
Сугробы – насыпь звёзд,
что высятся, как сдоба.
И щиплет шишки клёст.
Морозу рады щёки.
В Эдеме будто снег.
Узор глаз артишоком
глядит на хромь телег.
Потоком волны с крыши
свисают, груз держа,
а хаты дымом дышат,
стеклом от стуж дрожа.
Стучат ворота-крылья,
и солнца дар блестит.
Найдя под белой пылью,
пёс костью рук хрустит.
Привал
Дорога вьётся пыльно.
Мне слышен смех и писк.
Лежу, а сети ильма
поймали солнца диск.
И вижу, держат смело
в садке, воде небес.
В стволе отметки мелом,
как роста детский срез.
В волнах цветов и света
плыву блаженно я,
в потоке жизни, лета,
травинки нить жуя.
Как тыльный мир прекрасен,
хоть день, час годовой!
И даже миг опасен
в бою, в передовой.
Стук ложек тих, спокоен,
как колокол всех душ,
средь мира между боен
и взрёвов злых "Катюш".
Дай Бог, чтоб не утих он
под грохот пушек, гильз;
чтоб их язык меж лиха
не пал железно вниз;
чтоб в грудь не били щепы
картечи, злобой злоб;
чтоб видели мы небо
сквозь ветви, а не гроб.
Стремление
Болото сном опасно.
Вниз тянет глубь, слабя?.
Выныриваю страстно,
чтоб глянуть на тебя.
Ах, солнце, – грёза были!
Хлебаю тины муть.
Эх, жаль сыры так крылья,
к лучам чтобы вспорхнуть,
и выбраться из жижи,
стряхнув проклятье вод.
Клянут за дерзость мыши,
ужей, лягушек взвод.
В литавры всех кувшинок
рогоз тревогой бьёт,
и мух вьёт мешани?на,
лианы держат взлёт.
Осока перья режет,
что мне смочила грязь.
И жил протяжен скрежет.
Но пух мой клеит вязь.
Теплей сияй, светило,
суши? еге?й и слизь,
чтоб тяги моей силы
до неба вознеслись!
В побеге сбив трясину,
взметнусь к тебе я ввысь.
Пусть дождь омоет спину.
Дождись меня, дождись!
Медицина
Те губы вкуса груши,
что сорваны с ветвей,
бедна чья мякоть, суша
тем соком влаги дней.
Их цвет сухой, не маркий.
Вьёт не?мость рыбьих уст.
Пресны, увы, не жарки,
как зим холодный куст.
И не речист их а?брис,
не цепок тонкий хват.
И с них не снимешь трапез
и страсти, рифм, цитат.
Они мягки?, как кисти.
И с них пустой отвар
забыл легко и быстро,
как ночи сгас фонарь.
Объедковой Ольге
Молитва. 4:48
Пожалуй месяц счастья
и слов для вечных строк.
Храни от волчьей пасти,
в крови любовный сок.
Позволь же встретить мило
губ бывших лён, пожар,
и сердце, что любило,
даря сплетенья дар,
сплетенья рук и мыслей,
и тел, и душ, всех слов.
Прошу, меня причисли
к любимым ею вновь.
Храни от серых, ложных,
потомков тьмы, гетер,
волков под о?вчей кожей,
в пути худых галер,
детей Далилы, Брута.
Женой дом награди,
молю! От взора люда
и ссуд всех огради.
За всё отдам я плату,
хоть пыль сейчас крошу.
Чинов не надо, злата!
Я счастья лишь прошу…
Хищник
Я знаю, зверь тут бродит,
таская скот, детей.
Охотник зря тут ходит.
Тут нужно сто сетей,
поймать чтоб изувера,
и сотня пик, чтоб сбить.
Его мощь, зло без меры
фонтаном может лить.
Он в чаще прячет злобу.
Исчезли пчёлы с сот,
прилип и ужас к нёбу,
сбежал от страха крот.
Иных согнал он с веток,
что песней уши жгли.
Залил нору соседок,
что сон его не чли.
Кто умен был – исчезли.
Смельцы же кормят мух.
И солнце выше взлезло,
страшася мести, мук.
Остыл весь воздух леса.
И хищник – царь в краях.
Он здесь за Бога, беса.
И монстр этот – я.
Инквизитор
Живут молитвой то?лпы,
иные ж – чтут чертей,
и бьют травою по? лбу,
зовя поток смертей.
Чумою сеют поле
и мор приводят в хлев,
а ночью с полной голью
танцуют меж древ.
Луга так вянут летом,
цветут зимой кусты,
и мрёт дитя под пледом,
и ядра сперм пусты.
И сохнут дно колодцев.
Нет с семени ростка.
От чар их блекнет солнце,
врагов кишат войска.
И в вымени нет млека.
И чахнет младость вся,
всплывает рыба в реках,
и преет сев овса.
Дома гниют с порога.
И блюдо дней – кутья.
Тут нужен выстрел Бога,
и пуля Бога – я.
Пожарные
Не влезть в это жа?рище, нет,
где стены от пены не мокнут,
в замкнутые двери, где свет,
в заткнутые пламенем окна;
туда, где рыдают навзрыд,
и прыгают искрой из ада,
забывши про страхи и стыд,
заборные пики вдоль сада.
А лестницы тянутся ввысь.
И струи вприме?шку с надеждой
спасают отчаянно жизнь
поэта, хромого, невежды.
Мы – чудо с земли до небес,
с протянутой длани вещаем
всебожью спасения весть,
и Бога огня не прощаем.
Погасим однажды тот жар,
и ангелом явимся в створы.
Мы славим воды вечный дар.
Мы вечно бессонны в дозоре.
Одноклассница
Стройней осины лёгкий стан.
Ты тише озера. Сквозь ерик
я мчусь к тебе по всем мостам,
минуя правый, левый берег,
чтоб губ твоих увидеть вкус;
чтоб на душе твоей жениться.
Под флаг триер я заберусь,
чтоб вновь прибыть в твою столицу.
И вот смотря в серейший плен
очей, какой я только видел,
о всём поведаю: про вен
тоску, плоды деревьев, идол.
Забыв про мир, я в твой гляжу,
ловя слова, как чуда ноты,
что в книгу сердца положу,
какой придёт однажды мода.
Минуя сплетен, взоров рой,
цара?пясь, падая, взлетая,
заброшу край я прежний свой,
чтоб твой обжить шалашик рая.
Панковой Катюше
Дюймовочка
Огромным зверем буду петь,
учтя все ноты, такт и звуки.
Заботой ласково жалеть
я буду хладны твои руки,
что на морозе сзябли чуть;
и тонкий голос стал пониже.
Коль ветер вновь встревожит грудь,
я спрячу там, где будет тише:
возьму тебя под свой жилет,
в пальто укутав, меж карманов.
И пусть забора злой скелет
скрипит от вьюги меж тумана.
А летом солнца луч сломлю,
чтоб бархат кожи не царапал.
Быть может, я тебя люблю!?
Иль лишь храню от бед, опалы,
дождя, тревог и пыльных бурь?
Отцов инстинктам ль потакаю?
И несмотря на спесь, ажур,
ты беззащитная такая.
Кладись в меня, пусть жар меня
тебя согреет, хладь – остудит.
И знай, ладоней пятерня
всегда с тобою рядом будет!
Панковой Катюше
Нестыковка
А думы все твои не схожи
с моею мысленной волной.
И хоть тебя я чую кожей,
но ты чужда, порядок твой.
И странен сшив, разрыв и нити.
Наш паззл дик и крив, и мал.
В труде и страсти, сне и быте
какой-то вакуум, прогал.
Ни дюйм, ни минус дюйм, ни метр.
Решенья, формул нет. К резьбе
резьбы нет, хоть запас и щедр
лекал и метчиков в избе.
Итог один – замена правил,
методик, схем, условий дел.
Бездумно ж можно обезглавить
полсотни душ и сотни тел.
Пускай всё сызнова, с песчинок
придётся замок строить, крыть.
Иной же выход – из чаинок
из новых чай вмиг заварить.
Почёт
Стоит с осанкой тощею
мой бюст со строчкой дат.
Но, как огонь на площади,
не бдит покой солдат.
Среди истленья, горестей
из камня серый столб
застыл без пользы, почестей
в тьме парка, сне чащоб.
И тропы все в забвении.
Я пойман в сеть кустов.
Мертвы следы в явлении
среди щербин мостов.
Но вот я слышу шорохи,
и хруст топорный древ,
нежданны речи, всполохи,
и солнца чую грев.
Заложат глубь канавы той,
брады обрежут ряд.
Честь обретаю, славу, бой
в начале майских дат.
Невстречи
Всех дум моих кромешна хмарь,
и сыт карман чужой и пасти,
и пуст совсем душевный ларь,
и нет в руке козырной масти,
я глух на зов бедовых толп,
радар смех, радости не ловит,
и каждый камень, будто холм,
язык на каждый лоб злословит,
и сны в ночах светлее ламп,
и чьё-то счастье мне не в милость,
держу тоски я сотни дамб,
хорей и ямб уходят в кри?вость,
и в и?ных розах вижу кровь,
а время – камень в горле мира,
не лезет в ум ни старь, ни новь,
шутов творенья, ювелира,
не рад здоровью средь чумы,
ни солнцу, ноте, дому, кладу,
снежинкам, пиру средь корчмы.
Но всё иначе, коль ты рядом!
Панковой Катюше
Видения
По ста губам пройдясь рукой,
по ста – глазами, ста – губами,
прильнул к её душой, покой
найдя, и слился, как с богами.
И, лишь вкусив их цвет и сок,
впитал все мудрости народов,
увидел, как творит мазок
художник; как вершатся роды
зверей и почек на ветвях;
как мать целует лобик чада;
как жизнь и свет создал Аллах;
и как дымил первейший ладан;
как брали Трою конь, солдат
десятки тысяч жарких греков,
и рай, салюты сотен дат,
и как во дно впивались дреки.
Забуду всё: заплывы, взлёт.
Пусть губы те в вселенной – малость.
Коль их хозяйка не уйдёт,
я в их плену навек останусь.
Панковой Катюше
Обретение
Ныряя в мо?крость нор
и яд стаканов потных;
лаская бархат пор
и воды впадин ротных;
уча все карты лет
и вин, журналов позы,
и как стирать жилет,
и сколько длятся грозы.
Я жил, цедил и грамм,
с маршрутом троп игрался.
Отринул, бросил там,
как до любви добрался
твоей, рук, тишины,
что ищут все благого.
С сей тронной вышины
не чту хмели? былого.
С тобой спокойно так
и высь великих выше!
Рубашки реет стяг
твоей над нашей крышей,
где нет беды, тоски;
где ты теплее Бога;
картин твоих мазки;
где соки тел итогом…
Панковой Катюше
Птицы
Умерших помним наизусть,
к живым забывши все дороги.
Срубаем самый вечный куст
в настил корыта старой дроги.
Везя дышавших в царство-рай,
себя оставим в мире смерти.
Садятся птицы прям на край,
на все оглобельные жерди.
Обряд ли это, иль побег
туда, где зёрна все крупнее,
не ставит пугал человек,
где ягод сок ещё пьянее;
где солнце ярче, ружей нет,
и псы цепнее, шире листья,
что кроют гнёзда от всех бед,
и где все пташки голосистей.
Но нам туда пока что нет
пути. Там нету, может, света,
а птицы с голода меж бед
клюют глаза пришедшим летом.
И оттого нам нет вестей
оттуда, писем иль сгорают
меж сфер, и прахом их костей
снежинки кружатся и тают.
И чтобы птицы так не жглись
и пухом чернь ту не впитали,
сгоняем прочь, храня их жизнь,
И жжём костры для тех, кто пали…
Вечный огонь
Цветком из камня он растёт,
меж пор брусчатки пробиваясь,
и словно памятный костёр,
второй уж век горит, взвиваясь.
Внимает гимну в сим кругу,
хранит тепло ушедших в небо.
А уголь – боль и зло к врагу,
дрова горящих изб и хлеба.
И пусть смиренно он горит,
не покидает смирных недр
вулканом мести, что горчит,
и что на пламя лих и щедр.
К камням надёжно он пришит
заветным вентилем и долгом.
И буйный факел лишь страшит,
что отнесёт искру к порогу
немецких хат. Он – страж стране,
что миру мир несёт сердечный.
И пусть огонь горит в огне,
являясь сердцем его вечно.
Навстречу
В её объятиях не гость,
не царь поэм, пока что…
Но смело топаю чрез мост,
ловя блеск взора каждый.
Она, как радужный цветок!
Все розы ниже рангом.
Не любит мёд, вино и рок.
Пестра, мила, как ржанка.
Ах, сколько песен, ярких нот
в распевах милой пташки?
Гляжу охотливо, как кот,
на ласковость мордашки.
И вот уж вижу дольки уст,
вкусней что пор шербета.
И я стремлюсь на наш союз
богини муз с поэтом.
Иди навстречу, длань подай,
сцеплюсь с тобою дюже.
Впущу в продуманный свой рай,
назвав его "Катюша".
Панковой Катюше
Инстинкт
Тумана вьёт светлая пена.
Шум винного моря в очах.
Двух судеб грядет перемена,
друживших ещё в малышах.
С листвою играются травы,
в дыханьях играют слова.
А сердце, как будто б и справа, -
настолько любовь их сильна!
И падают ско?вы, запреты,
и рушатся стены одежд.
А руки уж страстью согреты
взаимной, устроив мятеж
над вечно былым и державшим
смиреньем, смущением зря,
и вот, наконец-то, порвавшим
завесы, темь дум озаря.
Вулкана вся заводь клокочет.
Того виной чувства ль вино!?
Пусть будет, как молодость хочет!
Пусть будет, как быть не должно!
Обнимашки
Я кутаюсь в запахи кожи
и нити причёски твоей,
что так ароматят немножко
мотивами южных ветвей.
Колышутся старые флаги
и полог согревшихся туч.
И лужиц ряби?тся вся влага,
в которых копается луч.
В охапке сладчайше я таю.
И встречею ум дорожит.
А мартовски рядом витает
пылинка снежинки в тиши.
Приятностью лакомо веет
с одежды, осколков нагих.
Пусть губы навеки нам склеит
один поцелуй на двоих!
А толпы мелькают забыто,
как сотни вселенских комет.
Пусть будем в сей позе отлиты
в свиданий модель, монумент!
Панковой Катюше
The Lensky
Раздал вам чудо, шанс, сюрпризы,
от клеток всех, оков ключи.
Лицо своё не вставил в ризы.
Теперь ждут казни палачи.
С колен вставайте и из лужи,
плодитесь верой, не тоской,
и каждый счастий всех заслужит,
и с маслом каши уж густой,
братанья с миром, без роптаний
святую жизнь славянских лет.
Прошли вы сотни испытаний,
и плети, голод, низость бед.
Я к вам пришёл, темь озаряя!
Повержен хлюст и лжец, сатрап.
Ну, что стоите, взор теряя?
Иль раб всегда по духу раб?
Животные
Бредут рогато, зло, устало,
тряся ли выменем, хвостом,
и желчь сливают за кустами,
и высят хла?мность за мостом.
А пьют! – до рвоты, рёва, визга,
ища стык с мышцей половой.
И дорожат всё больше миской,
чем полной мыслей головой.
Плодятся, множась неуёмно
и неумело, как слепцы,
как черви в куче мира тёмной,
но водрузив на лоб венцы.
И скалят клык, и падаль делят
срамны?х дел жирные стада.
Иные – слабых пастью мелят.
А я тут – Ной среди скота.
Demoversion
Усыпаны разным салютом
преддверия рая всего.
Наполнены чувственным людом
и мудрым все сени его.
Приветливы двери околиц
улыбкою тихой подков.
Не каждый тут гость – богомолец.
Османы, масаи с боков.
А пола алмазные шири
накрыты коврами бело.
Песчинок от злобы и сыри
сюда занести не могло.
На стенах огни акварелей,
витражные капли окон.
"Внутри восседает Бог белый" -
легенды твердят испокон.
Анонсы прибиты в предстенок
вселучших талантов веков.
Жаль, нету ни крови, ни венок,
чтоб счастья почуять приток.
Ах, мысли вдобавок дурманит
вкуснейшая запахов смесь!
И очередь ждать свою манит…
Но всё ли так дальше, как здесь?!
Чаровница
Открой секрет любовных
побед ушам слуги,
прощений за бессловный
побег в постель других.
Поведай мне о чуде
как плавишь ты мужчин;
как искру в снежной груде
рождаешь без причин;
какие кнопки давишь
на их сердцах, руках;
их низишь или славишь,
иль слушаешь в углах
о снах, делах, заботах,
как мать, сестра, жена;
и лаской полнишь соты.
И этим им ценна.
Делись искусством этим -
властить умом дельцов,
поэтов, что как дети,
царей, солдат, смельцов.
Шепчи, я слушать буду.
Пленишь меня, пускай!
Рассказами, как блюдом
корми, и слух ласкай.
Русалка
Глядишь из ейской широты,
на берег не выходишь,
уловкой манишь красоты,
в волнах ладонью водишь,
сиреной сладостно поёшь.
Ты – дева иль русалка?
Меня, других ли так зовёшь?
Ты – нимфа иль фессалка?
Я знаю, сказке тут не быть, -
не дашь за ноги голос.
Желаю трепетно подплыть,
потрогать мокрый волос.
И могут дальше так сверкать
лучи на каплях кожи.
Тебя придётся созерцать,
иль хвост просить не-божьи,
и жаркий пыл души отдать
всеводным тем глубинам,
тобой чтоб, морем обладать,
войдя строкой в былины.
Панковой Катюше
Старый Новый год
В кофейной смоле утопая,
в медовых твоих голосах,
ловлю, на успех уповая,
мерцанья гирлянд в волосах.
И профиль орлиный вещает
о судьбах поэзий, зиме.
И время с порядка смещают
искряшки в богатом вине.
Глядят полусонные тучи
на сумрак, наш тихий дуэт,
и строки внимательно учат,
которые ярче, чем свет;
которые ты пропустила
чрез душу и спела, как Бог,
закончив, чуток загрустила,
что завтра разлу?чит порог.
То завтра, а нынче рыжеет
стеклянно на ветке лиса,
и губ своих ласка свежеет,
и полнятся счастьем веса.
Пусть празднично рай наш сияет
и лакомый маленький пир.
Год каждый пускай так сверкает
цветасто-единый наш мир!
Елене Л.
Зве?рище
Как будто дикость преисподней,
гроза охотничьих полков.
С драконом, Цербером он сходный.
А пасть, как сотня злых волков.
Лихое зве?рище в агоньи.
А жил скрипит горячий трос.
Он – изверг, режущий погони,
добычу чуящий, как пёс.
А к черни глаз вдобавок пламя.
А рык – свирепо-ярый гром.
Он гриву дыбит так упрямо,
а шкуру – огненным шатром.
Сетями шрамы стелют тело,
но жив и в стрельбах изувер.
Бессилен меч, капканов дело.
Бессмертный дьявол, а не зверь.
Летят в него смола и глыбы,
но не слабеет, не горит.
Взлетит орлом, то канет рыбой.
Быть может, ласка пыл смирит?!
ПарикMaker
Слова цветные Ваши
услышал с блеска уст,
и стало утро краше
и вдруг цветущим куст.
То робко, то умело
рука вела виски
подобно дирижёру
среди лучей весны.
Игривый вкус улыбки
звенел среди тиши.
И светлой, юркой рыбкой
Вы плыли безо лжи.
И вьющий нити волос,
соцветья падал груз
под Ваш задорный голос,
звучавший даром муз.
Закрою взор, а ноты
знако?мей лучших нот.
Ваш волос цвета мёда,
в который вмешан лёд.
А Ваших рук ладони
несли тепло и свет.
Но вот живой иконой
глядите мне вослед…
Просвириной Маше
Наёмник
Твори всё то, что Царь захочет,
сгодись на песни, труд и бой;
и будь век тем, кто век не ропщет,
и не издаст уставший вой,
и не проявит зла и жалоб,
не встанет бунтом поперёк;
и под штырём, что очень жарок
не выдаст тайны, дела срок.
Умей забыть хозяев прежних,
их, может, вздёрнуть на суках,
приняв законы новых, вешних,
и став петлёй в Его руках.
И будь Его ты верен вере,
имея сто своих в груди.
И будешь сыт, златист по мере
за все поклоны, страх, труды.
Безблагодарность
Всемирно солнце льёт,
тепло лучей даруя.
Но люд жалеет лёд
и ищет тень, паруя.
Угодно, но не всем.
Просимое лишь в стуже.
Ему рад только сев,
но не в часы засушья.
Не к сердцу слугам бед
и всем с дворянской кожей,
али?ссуму, чей цвет
на лик его похожий;
рабам, чьи спины жжёт;
ворам во тьме царящим.
Светило предал крот
давно и в настоящем.
И не милы средь сна
благие чары света,
ночи?, что зла, мрачна,
как толпам речь поэта.
Взглянувшая
В сыром ковше галеры
мелькают дум мальки,
в озёрах топких склеры,
как чёрны фонарьки?.
И взорят в мою гавань,
качаясь в винном сне,
в тумане, что как саван,
вуаль, плывёт ко мне.
Бросают позывные
немые губы фраз,
и чувства порывны?е -
салютом сладким глаз.
То вспыхнет, а то канет,
смеётся, как смотрюсь
в неё. Осколком ранит
надежды, что взовьюсь
страстями к ней и лаской.
Но дым табачных труб
и взгляд притворной маски
не мил мне, да и груб.
Гирляндой светят бусы
и броши льёт маяк.
Подобье видел в Бурсе,
манили ведьмы так.
Поднявши якорь франтом,
даю к отплытью взмах,
ведь с пьяною шаландой
так страшно во штормах.
Будет больно, но будешь расти
Спустись ко мне, молю, губами
к моим нестоящим низам!
Крадусь травой, кустом, дубами
к лучам, божественным призам,
кору сдирая, пальцы раня,
когтей откинув смятых крюк.
Сквозь ветер, снег и солнца пламя,
ищу к Олимпу, в небо люк.
Из нот лепя сырые крылья,
и рёбер павших хруст леча,
восстав из лужи, ямы, пыли,
взлетаю снова, в ритм крича.
В борьбе своей, наверно, кану
(но, Боже, дай, не забытьё!),
постигнув раны, боль, осанну,
до вод дойдя через питьё.
И вот пока не вышел к сану,
за лень стегай меня и вой.
И я взрасту, полнее стану.
P.S. Духовный карлик твой.
Елене Л.
Скорбящая
Собой ты носишь давний траур
по дружбе, вере, дням любви,
порвав веселье чистых аур,
венок из лент Аида свив.
И ты теперь всех тёмных радуй,
даруя им угля плоды,
добавив в соки ярких радуг
сухой смоля?ной кислоты.
Боль из груди потоком моря.
И акварельный взрезав шар
ножом печальной думы горя,
спустив с него дыха?нный пар,
довольна станешь черни мира,
что вышел в явь озло?бы сон,
и что от слёз всё стало сыро,
и стал весь свет тускней на тон.
Появленец
Замучив дух и пару ног
бездомьем, ношею скитаний,
не наш пока ещё что Бог
мечтал о вере, не питаньи,
о правде, равенстве и дне,
когда все умственнее будут,
противясь ри?млянской игре,
и что за это не осудят
ни Рим, ни толпы, ни саны.
Но век мечта противна яви,
ту что творят, кто век гла?вны
в парчу одетые и в славу.
Он, не жалея слов, во тьму
умов, очей вещал всесветно.
Но их глаза привыкли к сну,
хотя тут солнце многоцветно.
Сердечных жил играл мотив.
Но глушь с немногих лишь отпала.
Иные ж взвыли супротив,
взывая сильных об опале.
И хрустнул древний кипарис
и пе?вга, руки распластавши,
и кедр ноги взял. Он вниз
смотрел, глупцов сего прощавший…
Чернь
Раскрыла крылья всеобъятно
подземья ль космоса ли дочь.
Зерни?ща окон, солнца ратно
склевала мигом птица-ночь.
И в сажу город превратился,
дома – в грязь, уголь, гемати?т.
Бессонно ей, ничто не снится.
И белый глаз на нас глядит.
Порой не дрогнет он часами,
то превратится в серый серп,
то веком водит, волосами
дерев играет, дышит вслед.
Порой стучит ветвями в окна,
зовёт неспящих ждать отлив.
И треплет вод и трав волокна
голодной пастью, будто гриф.
Но ворон к у?тру испарится.
Его ль прогонит белый птах?
И вновь всё светом заискрится,
забыв налёт и прежний крах.
Ключ
Устал стоять на твёрдой почве,
и груз идей, трудов держать,
перебирая чётки-строчья,
ища в песке алмаз их; ждать;
опять смиряться в глади поля
с кустом сорнячным посреди;
и, принимая рабью долю,
смотреть на вольные ряды;
и ржавь оковы добрить маслом,
и цепь домашней конуры,
искать лекарство, пусть напрасно,
и инструмент от тли, коры;
искать в грехе, дороге, смехе
свободу от намордных тяг,
ошейных пут, и ждать успеха,
и тайно шить всевольный стяг…
Ведь не качает ног, рта лодка,
и не берёт нас вражий меч.
Лишь парой лишних кружек водки
сумеем стойкость тел отсечь.
И пусть летит благое тело
в высоты, падает иль спит.
Ах, кратковременное дело,
что утром траурно горчит!
Обида
Храня обид колючий ком,
глотнуть и выплюнуть так больно,
тосклив и зелен дикий сом;
и на губах от грусти сольно.
Плыву и воду рву во зле,
хвостом отпарывая клочья.
И давит горло шар во сне,
мотает новый ряд цепочкой.
Он тянет вниз. О камни бьюсь,
что раньше были чьим-то комом.
Глядеть на кости, них боюсь.
Отплюнул кто, стопил ли сома.
Держу, теряя речь, с глотком
не чую вкуса в куче, грамме.
Мечтаю только об одном -
не утонуть, храня свой камень.
Экспедиция
Минуя шхуны, сталь корветов,
усы начистив якорям,
рыщу ответ свой средь ответов.
Нос корабелит по морям.
Желая снова видеть солнце,
палю из пушек во хмели
в ночи. Он килем вдаль крадётся,
раздвинув камни на мели.
И парус в стойку, силы в вёсла!
В тумане вновь цепляя вдох,
упорно, зло смыкая дёсны,
трубит всё горло в зовный рог.
Фрегата рёбра все сжимая,
и в плевру паруса внося
всю мощь дыханья и желанья,
летит по водам рысью пса.
И дай, Бог, рейсу быть последним,
найти свой порт и дом, покой
числом осенним или летним,
и сжечь вдвоём корабль свой!
Индульгенция
Облатку в рот – монету Бога,
за отпуск новых, всех грехов,
пахавших вражье поле рогом,
мечом – тела и живь мехов.
И кровь вина впитаем в поры,
толкнув по горла борозде
ком теста, полня тре?зви норы.
Ах, сколько ж крови во Христе?!
Карманов шахты платят щедро,
купив меж акций весь лоток,
счерпав свои живые недра
в мечтах, что дал прощенье Бог.
Жар исцеленья будет греть их
за дверью храма и в домах.
В то будут скрепно верить дети,
греша при свете и впотьмах.
Алёшка и море
Горла?ны вновь о небе вторят,
иные – ищут цвет лаванд.
Моя же лодка ищет море
и рыбу, что крупнее Анд.
Я крюк отлил, согнул в Дамаске,
и сеть широ?ко сам пошил.
Собрал все силы и оснастку,
сомненья, страх весь сокрушив.
Ну, всё уже! Быстрей бы в море!
Не ровен час, как кто другой
изловит рыбу в том задоре,
которым пышу год сухой.
Вперёд! Отсюда! Тут забыли
о крыльях, силе, воле дум
и небе; даль себе закрыли
стена?ми страхов, зная шум
волны, свободы лишь по картам
и книгам, кадрам кинолент,
утратив раж побед, азарта.
Я уплываю. Там мой свет!
И пусть его достичь неможно!
Чем ближе к солнцу кину сак,
тем мысли легче, неострожней,
и рыб диковинней косяк.
Божьи мысли
Какие мысли думал Бог,
мою судьбу с твоей сплетая,
вливая в нас любовья сок,
и каждый день уто?к вливая?
Наверно, думал о весне,
о детском плаче и прогулках,
о том, что счастием везде
поля засеем, закоулки.
Быть может, знал обоих нас
сильнее нас самих бывалых;
мечтал украсить блеском страз,
и дать покой бегущим, алым.
В какие волны, сушь хотел
отправить, иль лишить чего-то?
Чтоб каждый соль свою доел
и мёд испил в лучах восхода?
Чего желал он выдать нам,
какою краской разукрасить?
Но знаю я, его весь план
с учётом битв был всё ж прекрасен!
Татьяне Ромашкиной
Машечка
Лучится сказочное имя,
с утра влетает первым в ум,
и входит в сны медово, зримо
цветами самых спелых клумб;
салютом брызжет так всеярко,
что с лиц печальных сходит груз.
Оно мне выпало подарком
сочнейшим, радостным на вкус.
Его нашёл в потоке окон
пустых и грешных, и святых,
узрев в тиши светлейший локон
и поступь ног его цветных.
Ах! Это грех – не спеть поэту
о нём, иль вовсе не узнать
его свеченья, чар, секрета,
что могут слух теплом ласкать.
И вот, ещё один повержен
герой от ласки добрых рук.
Оно – бальзам душе заме?ршей.
Оно – пока что страсть и друг…
Просвириной Маше
Бродячий музыкант
Толкая ком живого сердца
мешки дыханья в те края,
где будет радостно им петься,
в углах ни ноты не тая;
туда, где наш дуэт соитьем
исполнит песенный разлив,
хватая каждый бриз наитья
и запах мака, роз, олив.
Спеша и трогая все струны
ветвей иссохше-дорогих,
я кожей дхола вижу лунность,
деревья – станами нагих
танцо?вщиц, с ку?дрями живыми
в белёсых, чайных ли тонах
тела их (в роще обжитые)
манят с опушек, в сторонах.
Гастролью буду полнить тропы,
мотив и пыл нести в ту даль,
где меж воды, пустынь, сугробов
меня солистка будет ждать.
В порту
Обняло якорь дно,
приняв его в объятья.
Глаза кают цепно
глядят особой статью
на неба купол, в даль,
где соль сжигала руки,
щипала трюм, сусаль
фигур, и стен натуги.
А ветер в парус бил,
держали строй волокна.
Одни смотрели в Нил,
другие в город – окна.
Уставший остов, киль
о пыли троп мечтает;
пройдя пять тысяч миль,
мечту о снах качает.
И вот средь дней зимы,
направив стрелки галса,
корабль в зоне тьмы
в любви земле признался.
Жертвоприношение
Оплату дам букетом душ
и ожерельем из сердец,
когда возьму заветный куш -
тебя, как чуда образец.
Богам молитвы вознесу,
и жар направлю костровищ
в небесья, брызгая росу,
отваром древним с корневищ.
За счастье выплачу налог
какой бы Бог не запросил!
Из буквы вытяну я слог,
стараясь сотней своих сил.
Любым я толком послужу
во имя сладости мечты.
Весь ад цветами засажу
в пылу победной череды.
Заброшу бой, ремёсла, дом.
Не жа?дясь жертвами, ценой,
устрою мира всего слом,
лишь только б ты была со мной!
Волчья зима
И пастью дикой ввысь звуча,
зубами костно так стуча,
и злобью злобною мыча,
в морозе воями крича,
и стиснув жилы все у рта,
собравши мыслей все сорта,
меха посъёжил, чуть примолк,
ищу в зиме голодной толк.
Всё так, чтоб ленно не уснуть?
За хвост себя чтоб не куснуть?
Иль чтоб овчарням дать пожить?
Иль спортом зайцев закружить?
И меж полос стогов и нор
нет никого с осенних пор.
И лишь лиса, костром горя,
даёт надежду, не хитря.
Мечта про мякоть коз и кур
бредёт под кожей наших шкур.
Студёну ночь живя в лесу,
костьми тряся, мы ждём весну…
Очарованный заяц
Улыбки три – уста и глазки,
дороже сотен, тысяч лиц.
Ты красишь явь собою-сказкой.
Не канет Троица их вниз.
И не скрадут тоска и вечер
всё их прозрачие и шарм.
Они – маяк дороги млечной.
Они смиряют буйства жар.
И мне так греет, гладит душу
синь самых юных васильков,
что держит, воли не нарушив,
сильней охотничьих силков.
Сегодня так. Иные плоти.
Но ясный облик мне знаком,
хотя досель былые годы
нас не встречали за столом.
Среди лугов и птиц, и кварца
мы были в жизниях других,
наверно, мышкою и зайцем,
что в счастьи бегали круги.
Просвириной Маше
Подсолнухи
Второе солнце сеет ласку,
друзей касаясь и гостей.
Взошло, тоски снимая маски.
И город стал на тон светлей.
Оно – есть ты. Чаруешь дали.
Незрим алмаз твоих даров.
И туч развеются все шали,
как ты коснёшься холодов.
Под первым солнцем мира шири,
цветут сады, растут хлеба.
На Вас обоих, как кумиров,
все краски лиц глядят, любя.
Жар не таи, и даже лучик.
Теплом и светом всех пои.
Волшебным чудом ты живуща,
а мы – подсолнухи твои.
Просвириной Маше
Мышонок
Кривая пасть с клыками крови
схватила юрко до хвоста.
Природа смерти так сурова.
Природа жизни не проста.
Сцепив оковы, плен замкнулся.
И рёбра смял звериный хват.
И серый ком трофейно сдулся,
что был час раньше вороват.
И только дрожь последней жилы
надежду теплит между лап.
Исходят прежних схваток силы.
Он в хищном лике, будто кляп.
Победный взор. Финал охоты.
И сгло?чен куш в сей кутерьме.
В иной норе в ночи субботы
подарен дом в кошачьей тьме.
Весна ароматит
Весна молчит и арома?тит
сырым теплом от тихих луж,
зиме за снег водою платит.
Зима – владелец жидких душ,
что паром вьют, взлетая в небо,
и тем заводят круговерть,
как колос с семени до хлеба,
и тем минуют саму смерть.
А лучик солнца пахнет светом,
теплом и правом на любовь,
надеждой нежит кожу веток,
и всю под ней прозрачит кровь.
И видя трески льдов, и громы,
слова найдут поэтов рты,
и голь травой навьётся новой,
окрасив чудом полноты.
И цвет воспрянет из печалей.
Взыграет, будто бы артист,
у стен рожален и венчален
монистой листьев южный бриз.
Случайная
Весенний час и луч весенний
взмелькнули чудом, будто клик.
И на Олимп вели ступени,
где был один всего лишь лик,
какой играл улыбкой частой,
рассветных чар неся дары
среди зеркал, цветов, пилястры,
кладя свой взор в мои вихры.
Сюда рабы, цари, Бог вхожи.
И я сегодня первый Бог.
Почуяв магию рук в ложе,
я весь от неги занемог.
Такой нельзя не восхититься,
и не представить под венцом!
И шарм её всё лился. Литься
он может вечно без концов!
Невинный свет её дарился,
каким богаты январи.
Печалей, сна и косм лишился
от рук искусницы Мари.
Просвириной Маше
Путь домой
А в пасти вкус уже замёрз,
как сок рябин прогорк.
Шлепки шагов и шум колёс.
Дышу во тьме, как волк.
Вперёд. Зачем? Там сырь и хладь,
и кофе с горькой пеной,
за чёрной дверью только мать
ждёт сына незабвенно.
Холодный вечер, как и я.
Конвой дум, будто призрак.
Там ужин, завтрак, как кутья,
в помин о лёгкой жизни,
которой было-то пять дней,
но звёзд кремлёвских ярче.
А нынче путь мой среди пней,
что стелой тут стоячи.
Идти б в иной очаг сейчас,
где свет теплей дневного,
где ближе родственная связь!
Но нет, увы, иного…
Муляж
Пластмасса дел, улыбок, тела.
И вольный рупор умных слов.
Искусный ритм, но лье до дела.
Макет искусственных основ.
И с каждой буквой ладней строчка.
По схемам сложенный мотив.
