Читать книгу Хватит ныть. Начни просить - Аманда Палмер - Страница 1

Amanda Palmer

The ART of ASKING

Печатается с разрешения издательства Grand Central Publishing Hachette Book Group, New York, USA, а также агентства Writers House и «Синопсис».

Copyright © 2011 by Amanda Palmer

Перевод с английского Виктория Тен

Предисловие

Около десяти лет назад Аманда выступала на улицах Бостона в качестве живой статуи. В образе двухметровой невесты с белым лицом, если быть совсем точной. Издалека можно было видеть, как около нее останавливается прохожий, чтобы положить деньги в шляпу перед ящиком, на котором она стояла. А потом Аманда улыбалась, смотрела на него полными любви глазами и дарила цветок из ее букета. Меня бы вы так просто не заметили. Я была бы тем человеком, который обходит живую статую любыми путями. Но это не значит, что я не кладу деньги в шляпу. Наоборот. Я предпочитаю оставаться на безопасном расстоянии, а затем, насколько это возможно, незаметно подкидываю деньги и удаляюсь. Я бы сделала все возможное, чтобы избежать зрительного контакта с такой статуей. Мне не нужен был ее цветок, мне хотелось остаться незамеченной.

У нас с Амандой Палмер нет ничего общего. В то время, как она прыгает на своих концертах в Берлине в одних военных ботинках и с укулеле[1] в руках в толпу, которая потом проносит ее над головами по всему зрительному залу, или задумывает перевернуть музыкальную индустрию с ног на голову, я, скорее всего, сижу за рулем автомобиля, собираю какую-нибудь информацию или даже сижу в церкви, если это воскресенье.

Эта книга не о том, как наблюдать за людьми на безопасном расстоянии – с такого соблазнительного места, в котором большинство из нас живет, прячется и находит то, что мы называем, эмоциональной безопасностью. Книга «Хватит ныть. Начни просить» рассказывает о развитии доверия, она соприкасается – насколько это возможно, – с любовью, уязвимостью и близостью между людьми. Это неловкое соприкосновение. Опасное соприкосновение. Прекрасное соприкосновение. И если мы хотим остановить распространение недоверия, это именно то неловкое соприкосновение, которое нам необходимо.

Расстояние обманчиво. Оно искажает наше видение друг друга и наше понимание. Далеко не все писатели могут заставить нас осознать эту реальность, как это делает Аманда. Ее жизнь и карьера представляют собой исследование тесных связей. Ее лаборатория – это роман с искусством, обществом и теми людьми, которые ее окружают.

Почти всю свою жизнь я пыталась создать безопасное расстояние, барьер между собой и теми вещами, которые казались неопределенными, или теми людьми, кто мог бы сделать мне больно. Но как и Аманда, я поняла, что ты не найдешь свет в конце тоннеля. Не нужно отталкивать людей, наоборот, стоит быть к ним ближе.

Как оказалось, не такие уж мы с Амандой и разные, если присмотреться к нам поближе, а только так и можно рассматривать вопрос близости.

Семья, исследование, церковь – это те места, в которые я окунаюсь с самозабвением и которые связывают мою жизнь. Это те места, в которых я могу найти все, что мне нужно: любовь, душевную связь и веру. Теперь благодаря Аманде, когда мне страшно или скучно, или когда мне что-то нужно от общества, я прошу о помощи. У меня не особо хорошо получается, но я прошу. И знаете, что мне больше всего нравится в Аманде? Ее искренность. У нее тоже не всегда получается просить о помощи. Она старается, как и все мы. И именно в ее историях, выявляющих [2] ее уязвимость, я вижу свое отражение, свою борьбу и нашу общую человеческую природу.

Для нас эта книга подарок свободного артиста, смелого инноватора и нарушителя спокойствия, подарок от женщины, которая обладает невероятной способностью заглядывать в те места нашего человечества, которые в этом нуждаются. Возьмите цветок.

Брене Браун

– У кого есть тампон? У меня начались месячные, – могу я громко объявить в женском туалете одного из ресторанов в Сан-Франциско или в гримерке на музыкальном фестивале в Праге, или сказать это ничего не подозревающим зевакам на вечеринке в Сиднее, Мюнхене или Цинциннати.

По всему миру без исключения я видела и слышала шуршание женских рук в сумочках или рюкзаках, пока кто-нибудь из них триумфально не достанет тампон. Никто никогда не брал за это деньги. Негласное универсальное правило звучит так: «Сегодня моя очередь брать тампон. Завтра наступит твоя». Существует постоянный кармический круг тампонов. Оказалось, что такая система так же работает с салфетками, сигаретами и шариковыми ручками.

Мне всегда было интересно, найдутся ли женщины, которые будут чересчур смущены такой просьбой? Женщины, которые скорее намотают огромный слой туалетной бумаги на свое нижнее белье, нежели попросят незнакомцев об услуге? Уверена, что они существуют. Но это не про меня. Не про меня, черт возьми. Я абсолютно не боюсь просить о чем угодно! У меня нет стыда. Думаю…

* * *

Мне тридцать восемь лет. Я основала свою первую группу The Dresden Dolls, когда мне было двадцать пять, выпустила первый студийный альбом в двадцать восемь. В музыкальной индустрии мой возраст считается старческим для дебюта.

Последние тринадцать лет я постоянно гастролирую, редко ночую в одном и том же месте несколько раз. Я безостановочно играю музыку для людей практически во всевозможных местах: в клубах, барах, театрах, на спортивных аренах, фестивалях (от клуба CBGB в Нью-Йорке до Сиднейского оперного театра). Я отыгрывала в Бостонском симфоническом зале целые концерты со всемирно известным оркестром из моего родного города. Иногда я встречалась или гастролировала со своими кумирами: Синди Лопер, Трентом Резнором из Nine Inch Nails, Дэвидом Боуи, Weird Al Yankovic, Питером из Peter, Paul and Mary. Я написала, сыграла и спела сотни песен в студиях звукозаписи по всему миру.

Я рада, что так поздно начала этим заниматься. Благодаря этому, у меня было время на настоящую жизнь, за эти годы я творческим путем научилась каждый месяц платить за аренду. С подросткового возраста я сменила десятки мест работы. Но в основном я работала в качестве живой статуи – уличного артиста. Я стояла посреди тротуара, одетая в платье невесты с белым гримом на лице. (Вы же видели такие статуи, да? И наверняка интересовались, кто эти люди в реальной жизни. Привет. Мы – Настоящие.)

Работа в качестве статуи стала воплощением чистого, физического проявления нужды в помощи. Пять лет я бездвижно провела на ящике из-под молока и со шляпой у ног в ожидании доллара от какого-нибудь прохожего взамен на секундный контакт с человеком.

Когда мне было чуть больше двадцати, я испытала себя и в других профессиях, которые многому меня научили. Я работала баристой за 9,5 долларов в час (плюс чаевые), массажисткой без лицензии (без интима, 35 долларов в час), консультантом по брендированию в доткомах (2000 долларов за один лист свободных доменов), сценаристом и режиссером (обычно без оплаты, чаще тратила свои деньги на реквизит), официанткой в немецкой пивной (75 немецких марок за ночь, плюс чаевые), продавцом одежды из секонд-хенда, которая выставлялась на продажу на территории моего колледжа (я могла заработать 50 долларов в день), ассистентом в багетной мастерской (14 долларов в час), актрисой в экспериментальных постановках (оплачивалось вином и пиццей), обнаженной моделью/натурщицей в школах искусств (от 12 до 18 долларов в час), организатором подпольных салонов с денежными пожертвованиями (платили достаточно, чтобы покрыть расходы на алкоголь и аренду помещения), проверяла дресс-код на нелегальных фетиш-вечеринках (100 долларов за вечеринку), так стала ассистентом производителя кожаных наручников на заказ (20 долларов в час), стриптизершей (около 50 долларов в час, но зависело от ночи) и какое-то время «Госпожой» (350 долларов в час, но были необходимы расходы на одежду и аксессуары).

Каждая из этих профессий помогла мне изучить человеческую уязвимость. Но главным образом, я училась просить. Почти каждый контакт с человеком сводится к самому действу и искусству просить.

Обращение за помощью, само по себе, является фундаментальным для любых взаимоотношений. Мы постоянно, иногда косвенно, а зачастую без лишних слов, просим о чем-то у своих начальников, супругов, друзей, подчиненных. Это помогает построить и сохранить наши отношения друг с другом.

– Поможешь мне?

– Могу я доверять тебе?

– Ты не обманешь меня?

– Ты уве-е-ерен, что я могу доверять тебе?

Чаще всего под всеми этими вопросами скрывается лишь желание знать:

– Ты любишь меня?

* * *

В 2012 году меня пригласили выступить на конференции TED, я была в растерянности. Я не профессиональный оратор. Разорвав контракт со своей звукозаписывающей компанией несколькими годами ранее, я решила, что для записи своего следующего альбома обращусь к своим фанатам посредством Kickstarter – краудфандинговой платформы, благодаря которой тысячи авторов получают прямую финансовую помощь от людей, готовых поддержать твой проект. В итоге мои поклонники на Kickstarter потратили миллион двести тысяч долларов на предварительный заказ и оплату моего последнего альбома Theatre Is Evil[3].

Тем самым он стал самым крупным музыкальным проектом в истории краудфандинга.

Для непосвященных, краудфандинг[4] помогает собрать деньги на проекты (творческие, технические, персональные и другие) среди людей путем добровольных пожертвований в один большой «онлайн котел». Такие сайты, как Kickstarter, Indiegogo и GoFundMe, стали появляться по всему миру, чтобы облегчить процесс поиска тех, кто в помощи нуждается, и тех, кто готов эту помощь предоставить, и сделать этот процесс настолько практичным, насколько это возможно.

Как и любой другой деловой инструмент, он становится сложнее. Он стал Диким Западом онлайн, где артисты и разработчики пытаются открыть для себя новые способы обмена денег на искусство. Само существование краудфандинга привело к ряду более глубоких вопросов:

– Как просить друг друга о помощи?

– Когда мы можем просить?

– Кто может просить?

Мой проект на Kickstarter стал сенсацией: мои «жертвователи» – почти двадцать пять тысяч человек – в течение многих лет следили за моей жизнью. Они были взволнованы тем, что смогут посодействовать моей независимости от звукозаписывающей компании. Однако помимо звонков от репортеров, которые никогда обо мне не слышали (что вполне ожидаемо, так как обо мне никогда не писали в Rolling Stone) и хотели знать, почему все эти люди мне помогают, я была удивлена некоторыми негативными комментариями по этому поводу. Запустив свою кампанию, я шагнула в уже бушевавшие во всю дебаты о том, стоит ли поощрять краудфандинг. Некоторые критики с порога отметали саму идею, называя ее примитивной формой «цифрового попрошайничества».

По всей видимости, просить о помощи было нехорошо. Ко мне относились как к преступнице по многим причинам. У меня уже был контракт с крупной звукозаписывающей компанией, у меня известный муж, и я отъявленный нарцисс.

После этого я отправилась на гастроли со своей группой и как обычно обратилась к местным музыкантам-волонтерам, которые могли бы присоединиться к нам, чтобы вместе исполнить несколько песен. Я делала так и до этого, мы были тесным сообществом. В прессе меня разнесли в пух и прах.

После моего успешного краудфандингового проекта и того внимания, которое я привлекла, меня пригласили выступить на конференции TED. Меня, сравнительно неизвестного инди-рок музыканта, чтобы выступить с двенадцатиминутной речью на сцене, где обычно вещают известные ученые, изобретатели и преподаватели. Даже попытка понять, что сказать и как это сделать, мягко говоря, была чертовски страшной.

Я решила написать двенадцатиминутный перфоманс, включая игру на укулеле и пианино, и показать всю свою жизнь от утробы матери до Kickstarter. К счастью, от этой идеи я в итоге отказалась и предпочла прямолинейный рассказ о моей жизни в качестве уличного артиста, о краудфандинговом успехе и последующей отрицательной реакции публики. Я говорила о том, как я увидела несомненную связь между ними.

Когда я писала свою речь, я хотела обратиться к небольшой части своего социального окружения, моим странным, смущенным друзьям-музыкантам. Краудфандинг вызывал у них восторг и беспокойство. Я помогала многим друзьям с их собственными проектами на Kickstarter, мы разговаривали об их опыте и выступлениях в местных барах, на вечеринках, в гримерках перед выступлением. Я хотела затронуть важную тему, которая меня беспокоила. Я хотела сказать моим друзьям-артистам, что просить о чем-то – это нормально. Не нужно бояться просить деньги или просто обращаться за помощью.

Многие мои друзья благодаря краудфандингу получили возможность осуществить свои проекты: альбомы, фильмы. Они смогли создать новомодные инструменты и арт-баржи из переработанного мусора. Это те вещи, которые бы не существовали без подобного нового способа обмена энергией. Я видела, что многие испытывали трудности.

Каждый проект должен быть предоставлен видео, в котором создатель объясняет его суть и просит о помощи. Я съеживалась при просмотре некоторых видео своих друзей, которые смотрели (или не смотрели) в камеру и с запинками произносили: «Хорошо, хм-хм, это очень странно! Привет всем, эм, ну вот. О боже! Нам так неудобно просить, это так неловко, но, пожалуйста, помогите проспонсировать наш альбом, потому что…»

Я хотела сказать своим друзьям, что стыд и извинения не просто излишни, но и непродуктивны. Я хотела сказать им, что, по правде говоря, многие люди просто обожают помогать артистам, это не односторонняя помощь. Работающие артисты и поддерживающая их аудитория – две неотъемлемые части одной сложной экосистемы. Стыд портит атмосферу обмена, которая зиждется на доверии и открытости. Я надеялась, что смогу дать им что-то вроде универсального разрешения, чтобы они перестали без конца извиняться, беспокоиться, оправдываться и, ради Бога, просто попросили.

* * *

Я готовилась больше месяца, вышагивая по подвалу дома, который снимала. Я проговаривала свою речь друзьям и семье, пыталась уместить все, что я хотела сказать в двенадцать минут. Потом я поехала в Лонг-Бич в Калифорнию, глубоко вдохнула и выступила, зал аплодировал стоя. Спустя несколько минут в холле конференц-зала ко мне подошла женщина.

Я все еще была в оцепенении. Сознание постепенно возвращалось ко мне. Женщина представилась:

– Я наставник выступающих на конференции, – начала она.

Я замерла. Мое выступление должно было длиться ровно двенадцать минут. А я несколько раз останавливалась, теряла мысль и в итоге простояла там больше тринадцати минут. «Черт, – подумала я. – Меня уволят». То есть они не могут, конечно, уволить меня. Дело сделано. Но все же. Я пожала ее руку.

– Здравствуй! Мне очень жаль, что я выступала дольше положенного. Мне, правда, жаль. Я совершенно забылась. Но все прошло нормально? Я справилась? Меня уволили?

– Нет, глупая, тебя никто не увольнял. Вовсе нет. Твое выступление… – она не смогла закончить. Ее глаза наполнились слезами.

Я стояла в недоумении. Почему наставник на TED готова была расплакаться передо мной?

– Твое выступление позволило мне понять то, с чем я боролась долгое время. Я тоже творец, я драматург. Столько людей хотят мне помочь с тем, что мне нужно сделать, но я не могу, я не была готова.

– Попросить?

– Именно. Попросить. Это так легко. Благодаря твоему выступлению я поняла кое-что важное. Почему, черт возьми, нам так трудно попросить о чем-то, особенно если другие готовы помочь? Спасибо тебе. Большое спасибо. Это настоящий подарок.

Я обняла ее. И это было только начало. Два дня спустя мое выступление появилось на сайте TED и на YouTube. За день видео набрало сто тысяч просмотров. Потом миллион. А год спустя – восемь миллионов. Меня удивило не количество просмотров, а те истории, которые за этим последовали, будь то комментарии под видео или комментарии людей, которые останавливали меня на улице, хотели поговорить не потому, что любили мою музыку, а потому что видели мое выступление онлайн.

Медсестры, газетные редакторы, инженеры, учителя йоги, водители грузовиков – словом, у всех было чувство, что я обращалась именно к ним. Архитекторы, координаторы проектов и фотографы рассказывали мне, как им «трудно просить о помощи». Многие из них обнимали меня, благодарили, плакали.

Моя речь вышла за рамки той аудитории, на которую я рассчитывала, а именно на инди-рокеров, которые не могли попросить пять баксов на Kickstarter и не зарыть при этом голову в песок.

Я держала всех за руки и слушала их истории. Владельцы малых предприятий, конструкторы солнечных панелей, школьные библиотекари, организаторы свадеб…

Одно было понятно: эти люди не напуганные музыканты. Это были просто люди. Очевидно, я задела их за живое. Но как именно?

На этот вопрос я не могла ответить до ночи перед моей свадьбой с Нилом.

* * *

Все началось несколько лет назад: я встретила Нила Геймана.

Для писателя Нил знаменит. Его знают все.

В течение нескольких лет мы гонялись друг за другом по всему миру, как только появлялся свободный денек в расписании моих гастролей или его писательских турне. Мы влюблялись, чувства возникли не сразу, а потом мы сбежали к друзьям, потому что не могли справиться со стрессом надвигающейся свадьбы.

Мы не хотели проявить неуважение к нашим семьям, поэтому пообещали организовать большую официальную свадебную вечеринку через несколько месяцев. Мы решили провести ее в Великобритании, где живет большинство родственников. (Нил – британец, как и многие мои двоюродные братья и сестры.) Кроме того, место было волшебное. У Нила был дом на крохотном островке в Шотландии, так совпало, что там же родилась и моя бабушка по материнской линии. Это было потрясающее, но опустошенное место, откуда мои предки бежали в начале 1900-х в поисках светлого, но менее потрясающего будущего за океаном, в перспективном Бронксе.

В ночь перед свадьбой мы с Нилом легли спать пораньше, чтобы набраться сил перед грандиозным днем торжества и знакомством двухсот родственников друг с другом. Помимо трех взрослых детей Нила с нами в доме оставались его мама и еще некоторые его родственники. Все они нежились в своих кроватях в комнатах напротив, на верхнем этаже. А несколько двоюродных сестер и братьев ночевали в палатке на заднем дворе. Мы спали на втором этаже дома, и пока Нил лежал рядом, у меня случилась паническая атака. Где-то в глубине души я боялась замужества. Внезапно я почувствовала, что все это реально из-за всех этих родственников вокруг. Что я делаю? Кто этот парень? Но по большей части я сходила с ума из-за денег. Я должна вот-вот запустить свой проект на Kickstarter, и я была уверена, что соберу много денег. Я посчитала. Но я была не на гастролях, а на севере Шотландии, и готовилась к свадебной вечеринке. Я хотела создать новую группу, но у меня не было дохода. До этого я поговорила со своим бухгалтером. Он сказал, что у меня недостаточно денег, чтобы заплатить персоналу, группе, команде, которая ездит с нами в турне. Чтобы собрать необходимую сумму, мне немедленно нужно было отправляться на гастроли или же брать кредит.

Для меня это была знакомая ситуация. К периодическому беспокойству моих менеджеров я всю свою взрослую жизнь вкладывала заработанные деньги в новые проекты и новые альбомы. За всю свою карьеру я была богатой, бедной или кем-то средним. Я никогда не обращала внимания на счета, если только не была совсем без гроша в кармане. Это время от времени случалось из-за непредвиденного налогового счета, или если мы не могли продать билеты на шоу. Для меня это никогда не было концом света. Я занимала деньги у друзей или у семьи, а потом при первой же возможности сразу же возвращала.

Я была экспертом в таких делах и просила о помощи, когда она была необходима, мне не было стыдно, наоборот, я гордилась своей чистой «кредитной» историей. Я также тешила себя мыслью, что многие мои друзья-музыканты (да и друзья по бизнесу) проходили через такие же круги голода и пиршеств. В конечном счете, все всегда складывалось хорошо. Только в этот раз была другая проблема. Теперь деньги хотел одолжить мне Нил. А я не могла их взять. Мы были женаты. А я все равно не могла их принять. Все думали, что я странная, раз не могу их взять. А я все равно не могла.

Я зарабатывала себе на жизнь в качестве музыканта вот уже более десяти лет. У меня были подчиненные и офис, я сама оплачивала свои счета, могла выбраться из любой безвыходной ситуации и всегда была финансово независимой. Более того, я известна как не бреющаяся феминистская икона, королева самостоятельности, которая публично оставила крупную звукозаписывающую компанию и начала собственный бизнес. От самой идеи, что люди будут видеть, как я беру деньги у мужа, мне было не по себе. Но я справилась, юмор помог. Нил обычно платил в дорогих ресторанах, и мы не делали из этого шумиху.

– Это абсолютно нормально, – шутила я. – Ты богаче.

А потом я просто оплачивала завтрак и такси до аэропорта на следующее утро. Мне было приятно осознавать, что, даже если мы иногда и делили бюджет, мне не нужны были его деньги.

Я знала, что мне нужна была не такая уж и большая сумма. Я понимала, что в скором времени с помощью краудфандинга выпущу новую пластинку. И я понимала, что должна отправиться в турне, и все логически указывало на то, что этот хороший мужчина, за которого я вышла замуж, может и хочет одолжить мне деньги. И в этом не было ничего особенного. Но я просто. Не могла. Это. Сделать.

Я поговорила об этом с Алиной и Джошем за чашечкой кофе за несколько недель до свадьбы. Это очень близкие друзья, с которыми я вместе училась. На их свадьбе я была шафером (а наш общий друг Юджин – подругой невесты). Мы многие годы делились друг с другом личными проблемами, обычно я оставалась в их квартирах, которые становились все лучше и лучше, когда они переезжали из Хобокена в Бруклин, а потом на Манхэттен. Мы по очереди держали на руках их новорожденную дочку Зои. Я рассказала им, что не хочу брать деньги Нила, они посмотрели на меня, как на идиотку.

– Но это так странно, – сказала Алина. Она пишет песни и является публикуемым автором. Моя ситуация была ей знакома. – Ребята, вы же женаты.

– И что? – увиливала я. – Мне просто неудобно так поступать. Я не знаю. Может, я боюсь, что мои друзья меня осудят.

– Но, Аманда… Мы и есть твои друзья, – подчеркнула Алина, – и мы думаем, что ты сошла с ума.

Джош, профессор философии, кивнул в знак согласия, а потом посмотрел на меня, подняв одну бровь.

– Как долго это будет продолжаться? Вечно? Скажем, вы будете женаты пятьдесят лет, и у вас никогда не будет общего бюджета?

Я не смогла ответить на этот вопрос.

* * *

У Нила нет особых требований, он не играет в игры, но больше всего на свете я боялась быть обязанной или должной ему.

Эта паника была новым или скорее хорошо забытым старым чувством. Я не испытывала его со времен подросткового возраста, когда боролась с экзистенциальным кризисом. Но сейчас в моей голове гулял вихрь вопросов: «Как я могу взять деньги у Нила? Что подумают люди? Может, стоит отложить выпуск альбома на год и поехать в турне? Что мне делать с группой, которую я только наняла? Что насчет других работников? Почему я нормально не могу решить эту проблему? Почему я теряю самообладание?»

После ночи беспокойства я встала с кровати, пошла в ванную и включила свет.

– Что с тобой не так? – спросила я человека, который таращился на меня из зеркала с опухшими глазами и с текущими соплями.

– Не знаю, – ответила она.

Но в этом не было ничего хорошего. Я пугала саму себя. Что со мной происходит? Я сошла с ума?

Было шесть часов утра, появились первые лучи солнца, овцы начали угрюмо блеять. Нам нужно было вставать в восемь и ехать на свадебную вечеринку.

Я легла обратно в постель поближе к Нилу. Он был в отключке и храпел. Я посмотрела на него. Я так люблю этого мужчину. Мы были вместе уже больше двух лет, и я полностью ему доверяла, он никогда не делал мне больно и никогда не осуждал. Но я чувствовала, что чего-то не хватает, будто должна была открыться какая-то дверь, но она не двигалась с места. Я перекатилась на другую сторону кровати и попыталась уснуть, но водоворот мыслей в моей голове не прекращался: «Ты должна принять его помощь. Ты не можешь взять его деньги. Ты должна их взять». А потом я начала кричать, вышла из-под контроля и чувствовала себя глупо. Думаю, я просто устала плакать в одиночестве и была готова к разговору.

– Дорогая, что случилось?

– Я… я схожу с ума.

– Это я заметил. Это из-за денег? – он обнял меня.

– Я не знаю, что буду делать в ближайшие несколько месяцев. Мне кажется, нужно отложить выпуск альбома, ведь я не могу всем заплатить. Я просто поеду на гастроли и забуду о Kickstarter. Я не знаю, возможно, я смогу одолжить деньги у кого-то другого, может, я смогу…

– Почему у кого-то другого?. – перебил он. – Аманда… мы женаты.

– И что?

– Смирись и займи деньги у меня. Или возьми их у меня. Разве не поэтому мы поженились? Ты бы сделала то же самое, если бы я оказался в затруднительной ситуации, не так ли?

– Конечно.

– Тогда что происходит? Мне будет намного приятнее дать тебе деньги, нежели чем видеть тебя в таком состоянии, меня это беспокоит. Все, что тебе нужно сделать, – попросить меня. Я женился на тебе. Я люблю тебя. Я хочу помочь тебе. А ты не позволяешь мне это сделать.

– Прости меня. Это так странно. Я столько раз сталкивалась с этим, но это никогда меня так не беспокоило. Это сумасшествие. Мне кажется, я сошла с ума. Нил, я сумасшедшая?

– Нет, дорогая.

Он держал меня в объятиях. А я чувствовала, что схожу с ума. Я не могла избавиться от этой раздражающей мысли, которая вертелась в моей голове, как загадка или нереальная логическая головоломка, которую я не могла решить, от которой не могла избавиться. Я взрослый человек, черт возьми, который долгое время брал деньги у незнакомцев на улице, который воспевал краудфандинг, общество, помощь, просьбы о помощи и щедрость.

Который мог попросить с улыбкой у любого незнакомого человека тампон.

Так почему я не могла попросить о помощи собственного мужа?

* * *

Мы ежедневно просим друг друга о разных мелочах. Двадцать пять центов за парковку. Взять пустой стул в кафе. Зажигалку. Подбросить в другой конец города. И в тот или иной момент мы все должны просить о более сложных вещах. О повышении. О знакомстве с другом. О предисловии к книге. О кредите. О тесте на венерические заболевания. О почке.

Если я чему-то и научилась благодаря своему выступлению на конференции TED, так это тому, что все испытывают затруднения, когда дело касается просьб.

Нас парализует не сама просьба, а то, что стоит за ней, – страх быть уязвимым, страх отказа, страх выглядеть нуждающимся или слабым. Страх, что нас будут считать обременительными членами общества. Это показывает, как мы отдаляемся друг от друга.

Американская культура, в частности, привила нам это странное восприятие мира, когда просьба о помощи приравнивается к признанию своей неудачи. Но самые успешные, сильные и уважаемые люди планеты, на мой взгляд, объединены тем, что они просят постоянно, креативно, с состраданием, с честью.

Разумеется, когда ты о чем-то просишь, всегда есть возможность, что по ту сторону тебе ответят «нет». Если мы не оставляем возможности этому «нет», то тогда это и не просьба вовсе, это попрошайничество или требование. Но именно страх перед этим самым «нет» мешает многим людям раскрыть свой рот.

Очень часто нас удерживает чувство, что мы этой помощи не заслуживаем. Не важно в искусстве ли это, в работе или в отношениях, нас останавливает не только, что мы боимся отказа, но мысль о том, что не заслуживаем того, о чем просим. Мы должны по-настоящему поверить в необходимость того, о чем мы просим, а это может быть весьма непростым занятием. Это может потребовать от нас необычайной смелости. И даже после того, как мы нашли баланс между тем, как мы просим и как мы реагируем на ответ, принимая это самое «нет». Нам важно найти обоснованность просьбы.

Если отследить происхождение великих шедевров, успешных стартапов и революционных политических изменений, всегда можно найти следы материального и нематериального обмена, тайных покровителей и скрытых услуг. Нам может нравиться современный миф о том, как Стив Джобс днями и ночами проводил в гараже, чтобы создать первый компьютер Apple. Но в его биографии мы не встретим ту неловкую сцену, когда, возможно, за ужином Стиву пришлось попросить у родителей воспользоваться гаражом. Мы лишь знаем, что родители дали свое согласие. А теперь у нас есть iPhone. У каждого артиста и предпринимателя есть такая история, когда их ментор, учитель или покровитель одалживал им деньги, предоставлял место или еще что-нибудь, что спасало их. Все, что угодно.

Я не думаю, что преуспела в искусстве просить о помощи, но сейчас я вижу, что была учеником этого искусства в течение долгих лет, и это был долгий и странный путь.

Все всерьез началось, когда я покрасила лицо в белый цвет, надела свадебное платье, глубоко вдохнула и с букетом в руках вскарабкалась на ящик из-под молока посреди Гарвардской площади.

Вы, наверное, помните, когда будучи ребенком, стали впервые соединять воедино какие-то факты. Возможно, во время весенней экскурсии с классом, по колено в грязи, мысленно отбрасывая все задания, ты начинаешь видеть связи и формы, которые раньше не замечал. Вы скорее всего даже помните, насколько вас восхищали ваши открытия, и как, возможно, с гордостью вы рассказывали о них другим детям: «Ты когда-нибудь замечал, что это выглядит как и это? Очертания этого листика напоминают трещины на льду, которые выглядят, как вены на моей руке, которые, в свою очередь, напоминают волосы, прилипшие на ее свитере…»

Собирать факты. А потом соединять их. А потом делиться этой связью с окружающими. Именно так работает творческий человек. Собирает, соединяет и делится.

Все артисты работают в разных условиях, а также проявляют себя по-разному в этих трех сферах. Некоторые артисты любят собирать. Мы можем сравнить это с накоплением опыта или эмоциональным и интеллектуальным восприятием этого мира. Ингредиенты – замерзшие лужи, а свитер отправляется в поэтическую метафору. Или же сбор в более широком смысле. Время, отведенное для того, чтобы влюбиться и разлюбить, чтобы можно было описать это в песне, или время, которое требуется художнику для восхищения пейзажем, перед тем как запечатлеть его на холсте. Или почти три года, которые Генри Торо провел на берегу пруда, наблюдая за рассветами и закатами, чтобы подарить миру «Уолден, или Жизнь в лесу».

Некоторым артистам нужно больше времени, чтобы соединить точки, которые они уже собрали. Подумайте о скульпторе, который целый год работал молотком над одной скульптурой, о писателе, который пять лет доводил свой роман до совершенства, о музыканте, который в течение десяти лет писал одну симфонию – он «связывал» все в единое целое, чтобы получить шедевр. Самому Торо понадобились дополнительные три года, помимо тех трех в хижине на берегу Уолденского пруда, чтобы соединить воедино все, что он пережил за это время, и написать самую прекрасную и откровенную книгу.

Как и большинству эстрадных исполнителей, мне больше всего нравилась третья фаза, когда надо делиться с людьми. Существует множество способов делиться. Писатели делятся, когда кто-то читает или слушает их слова в книге, блоге или твите. Художники делятся, вешая свои работы в галереях или передавая свои альбомы друзьям. Эстрадные исполнители также собирают и соединяют (в форме получения опыта, написания, создания и репетиций), но существует непередаваемая радость в момент передачи от человека к человеку. Ты доносишь собранное тобой до глаз и ушей аудитории, будь то сидя у камина на вечеринке или на сцене перед тысячами людей. У меня зависимость от этого. Но несмотря на масштаб и окружающую обстановку, одно остается неизменным: делиться, особенно в начале пути, чертовски сложно. Нужно проявить невиданное мужество в одном вопросе: «Будешь ли ты смотреть?» Все начинается еще в детстве. Вернемся к той экскурсии: жилки листа напоминают вены на руке, и ты сказал об этом вслух, детям, которые гуляли вместе с тобой.

Когда ты видел вспыхнувшую искорку в их глазах в ответ на твое открытие: «Ух ты, ты прав! Как здорово!» – ты впервые испытал радость от того, что поделился чем-то с другими. Или же твои друзья просто посмеялись над тобой, а учитель пожурил за это и терпеливо объяснил:

– Сегодня мы не ищем формы и узоры. Сейчас не время для этого. Сегодня нужно набраться сил, выполнить письменное задание и ответить правильно на вопросы.

Тебе было необходимо соединить информацию воедино и поделиться с остальными, потому что тебя интересовало не письменное задание, а именно это. Именно этот импульс делает из тебя артиста. Если же ты используешь символы или слова, чтобы соединить все в единое целое, ты являешься артистической силой в мире, и не важно, профессиональный ты артист или нет.

Когда артисты хорошо работают, они соединяют людей с самими собой. Они объединяют людей, делясь опытом и теми открытиями, которые раньше не замечали.

– Ты когда-нибудь замечал, что это выглядит, как и это?

И с таким же удовольствием как и дети, разглядывая лица в облаках, артисты разграничивают такие понятия во взрослой жизни, как секс, любовь, тщеславие, насилие, болезнь, смерть.

Искусство задевает нас за живое. Жестокий персонаж в фильме – наше отражение в темном зеркале, краски в картине заставляют нас посмотреть на небо, чтобы увидеть новые цвета. Мы не можем сдержать слез, когда слышим по радио старую песню, которую так любили с другом, которого больше нет.

Я чувствую небывалое вдохновение, когда вижу, как другой артист делится с миром своим творением. Большинство моих лучших песен я написала именно тогда, когда видела, как другие артисты вкладывали всю свою душу в песню или книгу.

Артист соединяет точки, нам не нужно следить за этими линиями. Мы просто соединяем точки и дарим результат в качестве подарка миру. Люди его либо принимают, либо нет. Это художественный акт, он происходит каждый день, но многие даже не считают себя артистами. Опять же, некоторые безумцы думают, что могут этим заработать на жизнь.

The Dresden Dolls[5], 2003

* * *

Мне было двадцать два года, я только закончила колледж, и я очень-очень-очень не хотела идти работать. Не поймите меня неправильно: я не была ленивой. Я хотела работать. Но мне не хотелось идти на обычную работу. Будучи сверхэмоциональным подростком, я писала песни, участвовала в театральных постановках и столкнулась с обескураживающей и непостижимой пропастью между тем, кем я хотела стать (Настоящим Артистом), и тем, как им по-настоящему становились. Хоть я и каждый день поклонялась алтарю MTV, я не знала ни одного известного музыканта, поэтому я не могла спросить у них, как им удалось достичь таких вершин. Я даже не знала ни одного неизвестного музыканта. У всех взрослых, которых я знала: моих родителей, родителей моих друзей, – у них была «взрослая» работа, таинственная, сложная, офисная, работа в многоэтажных зданиях, работа, в которой надо было знать компьютер, работа, в которой я вообще ничего не понимала и которая меня абсолютно не интересовала.

Когда люди спрашивали меня, кем я хочу стать, когда вырасту, я врала и давала им самый внушительный ответ, который только могла придумать: «Адвокатом! Доктором! Архитектором! Астронавтом! Ветеринаром!» (Я любила свою кошку. Мне казалось, этого достаточно.) Правда звучала очень глупо. Я хотела стать рок-звездой. Не поп-звездой. Рок-звездой. Артистом, крутым артистом. Таким, как Принс. Как Дженис Джоплин. Как Патти Смит. Как участники The Cure. Как те люди, которые выглядят будто они живут своим Искусством. Мне нравилось играть на фортепьяно, мне нравилось писать песни, и я знала, что если передо мной будет стоять выбор, то это именно та работа, которую я хочу.

Но я понятия не имела, как можно получить такую работу, как зарабатывать на жизнь в качестве артиста. В одиннадцать лет я впервые смогла заметить работающего артиста в его или ее естественной среде обитания на своем первом рок-концерте. Я увидела, что Синди Лопер была реальным человеком. До этого у меня закрадывалось сомнение, что Синди Лопер, Принса и Мадонну на самом деле очень убедительно играют актеры. Кроме того, мое образование в области свободных искусств, ради которого мои родители надрывали спины, чтобы его оплатить, так как считали его необходимым для «выживания в современном мире», никаким образом не подготовило меня к шокирующей правде о моем выбранном карьерном пути.

Дело не в том, что я считаю образование в колледже непрактичным, или что я потратила время зря. Я ни о чем не жалею. Я научилась работать с пленкой в проявочной. Я научилась основам дизайна театрального освещения. Я изучала Чосера, Джона Кейджа, постмодернистский перформанс, послевоенных немецких экспериментальных режиссеров и постапокалиптические, эсхатологические верования с помощью мировой религии и беллетристики. Я даже научилась (естественно не на занятиях) сооружать картофельную пушку, которая стреляла на семьдесят метров (дистанция до конкурирующего общежития через дорогу) с помощью картошки полихлорвиниловой длинной трубки и бутылки лака для волос.

За эти четыре года я также поняла, что благодаря диете из хумуса, печенья и хлопьев ты толстеешь, что невозможно открыть бочку, предварительно не остудив ее, и что работа ди-джеем на радио твоего колледжа с трех до пяти утра ни на йоту не расширяет твой социальный круг, и что героин убивает людей.

Я не училась быть рок-звездой или хорошо зарабатывающим представителем богемы. Уэслианский университет не предоставлял практических курсов по этим направлениям. И казалось, там не было никого, у кого бы я могла этому научиться.

Сейчас все позади, я получила диплом, моя семья довольна. И после подачи документов, паники и отказа от магистерской стипендии в Гейдельбергском университете на «любом факультете на мой выбор» (к тому моменту я уже поняла, что университетский мир делает меня ничтожной, и я пытаюсь заглушить это алкоголем), я прилетела назад в Бостон с двумя огромными чемоданами и без единой идеи, как начать Настоящую Жизнь. Я оценила свое положение. Я знала, что хотела быть музыкантом. Я знала, что не хотела Настоящую Работу. Я знала, что мне нужно было платить за еду и жилье. Я устроилась работать баристой, сняла комнату в полуразрушенном доме в Сомервилле в Массачусетсе и решила, что стану статуей.

* * *

В Toscanini's Ice Cream я продавала мороженое и варила кофе среди разношерстных молодых людей в возрасте двадцати лет. Это было местное заведение с тремя точками в Кембридже, им управлял и владел невероятный парень Гас Ранкаторе. Скромная цитата из прессы была выгравирована на витрине магазина:

«Лучшее мороженое в мире», – The New York Times.

Баристы отрабатывали четыре смены в неделю и получали девять с половиной долларов в час плюс чаевые, этих денег хватало на жизнь. Все работники ели очень много мороженого, так как оно было для них бесплатным. В мои расходы входили: рента (триста пятьдесят долларов в месяц), еда помимо мороженого (мне хватало сто долларов в месяц) и дополнительно: сигареты, пиво, пластинки, ремонт велосипеда и иногда одежда. Я никогда не носила дорогую одежду, большую часть своего гардероба я покупала из секции «доллар за четыреста грамм» в секонд-хенде The Garment District в Кембридже. Там же я и нашла Платье.

Создание образа статуи прошло легко: я побродила по винтажным магазинам в поисках вдохновляющего, одноцветного костюма с длинными рукавами и нашла старинное платье невесты, которое вписывалось в мой бюджет. Оно стоило всего двадцать девять долларов.

«Идеально, – подумала я. – Буду невестой. Вся в белом. Легко. Печально. Таинственно. Скромно. Убедительно. Мечтательно! Как можно не полюбить невесту?»

Я также купила белую краску для лица, кружевную фату и длинные белые перчатки. Потом я зашла в магазин париков и дополнила свой образ черным каре в стиле Бетти

Пейдж. Я купила стеклянную вазу в секонд-хенде, на тротуаре около дома покрасила ее белой краской.

Я начала работать на следующий же день. Решила, что было бы идеально дарить цветы в качестве благодарности, но я не знала, сколько именно мне понадобится. Я точно не собиралась покупать цветы, которые свободно росли у реки Чарльз. Я потратила почти все свои деньги на наряд, поэтому осталась без копейки в кармане.

Так я около часа гуляла по берегу реки, которая протекала рядом с общежитиями Гарварда, чувствовала себя находчивой, изобретательной, собирая цветы, которые можно было бы дарить прохожим. Всего я насобирала пятьдесят штук. В переулках я нашла три ящика из-под бутылок с молоком, нырнула в ванную комнату для работников в Toscanini's и надела свой костюм.

Потом с трепещущим сердцем пошла на главный перекресток Гарвардской площади. Пожалуйста, только представьте этот момент: я шла по улице в жаркий летний день в платье невесты, в белом гриме, в руках у меня были три ящика, на мне был черный парик, тяжелые немецкие военные ботинки. На меня пялились.

Я выбрала относительно оживленное место на тротуаре перед входом в метро, сложила ящики пирамидой, накрыла их белой юбкой, взобралась наверх, выпрямила спину и подняла покрашенную вазу с дикими цветами и стояла не двигаясь.

* * *

Первые несколько минут были ужасающими. На самом деле, я чувствовала себя идиоткой. Уязвимой. Глупой. Хорошо, что я покрасила лицо белой краской, так как в первые десять минут оно горело, я это чувствовала. Я чувствовала полнейший абсурд происходящего.

Ты покрасила лицо в белый цвет,

и ты стоишь на ящике.

Ты покрасила лицо в белый цвет,

и ты стоишь на ящике.

Ты покрасила лицо в белый цвет,

и ты СТОИШЬ НА ЯЩИКЕ.

Ты сдурела.

Моя мантра мазохизма прекратилась, когда ко мне с любопытством подошли первые прохожие. На уважительном от меня расстоянии собралась небольшая толпа людей, ко мне приблизился пятилетний мальчик с удивленными глазами. Он осторожно положил в пустую шляпу у моих ног доллар, который дала ему мама.

Я пошевелила руками, изображая шок, нерешительно поднесла руку к вазе, посмотрела на него, выбрала цветок и молча подарила ему.

Он вскрикнул от восторга.

Сработало.

Потом другой человек положил доллар.

Потом следующий.

Потом еще один.

Спустя час ваза опустела.

Я спустилась с ящиков, отнесла их обратно в Toscanini's, тайно сложила их в подвале, поздоровалась с коллегами, шмыгнула за стойку, чтобы сделать себе кофе со льдом и шариком орехового мороженого и села за маленький металлический столик на улице, чтобы посчитать деньги. Там были монеты, но в основном купюры. Кто-то бросил пять долларов.

Я заработала тридцать восемь долларов за час. При хорошем раскладе в магазине я зарабатывала семьдесят пять за шесть часов.

Я умылась и пошла обратно в центр площади с пачкой денег в кармане.

Прямо на пересечении Массачусетс-авеню и улицы Джона Кеннеди меня осенило. Я резко остановилась от осознания произошедшего:

– Я могу заняться этим.

– Я могу заниматься этим каждый день, когда будет солнечно и не будет дождя.

– Если я только что заработала тридцать восемь долларов за час, я могу работать три часа и зарабатывать около ста долларов в день.

– Мне больше не нужно будет накладывать мороженое.

– Я могу сама составлять свое расписание.

– У меня не будет начальника.

– Никто не сможет меня уволить.

– Мне больше не придется работать по-настоящему.

я формально никогда и не работала.

* * *

До этого я уже имела дело с живыми статуями, хоть и недолго. В то время, когда я в течение года время от времени ходила на учебу в маленьком немецком городке Регенсбург, серьезно выпивала и работала официанткой в немецкой пивной (бесплатное пиво!), я решила увеличить свой доход с помощью бета-версии Невесты – глупой, белолицей балерины, которую я назвала Принцесса Рулетка. Я неподвижно стояла в центре круговой диаграммы, которую я нарисовала мелом на мощеной городской площади. Я разделила ее на восемь частей, в каждой из которых лежала корзинка или реквизиты. Я ждала пока прохожий положит монетку в шляпу, в этот момент я открывала глаза, она крутилась и резко падала, указывая на какую-то часть. Затем я предлагала маленький подарок (необычную монетку, конфету, старинный ключ), если, конечно, я не приземлялась на сектор «самоубийство», в случае чего я разыгрывала трагедию и убивала себя каким-нибудь оружием из реквизита. Я крутилась, останавливалась, открывала глаза, мрачно тянулась к ждущей меня бутылке с ядом, вытирала воображаемую слезу, брала бутылку, выпивала воображаемый яд, а потом в конвульсиях падала на землю. (У меня также был игрушечный пистолет.) Как только я переставала двигаться на земле, я ожидала аплодисментов, потом вставала, отряхивала свою блестящую пачку и живо возвращалась на свое место.

Представьте, будто Гарольд и Мод встречают Марселя Марсо, вот это было также эксцентрично и устрашающе. Немцы не знали, как реагировать.

Один сектор был и не подарком, и не «самоубийством». Это был «чайный сервиз», он был своего рода джекпотом. Если я приземлялась в этом месте, я хватала руку своей жертвы, приглашала сесть со мной на землю и насладиться воображаемым чаем из винтажной коллекции треснутых чашек и блюдец, которые я купила на блошином рынке. Я подумала, что это поразит каждого прохожего. Было мучительно больно видеть, что не каждый немец принимал мое приглашение выпить со мной чашечку воображаемого чая. Как так?

Мне даже не могла прийти в голову мысль, что мое комичное самоубийство посреди площади в небольшом городке и приглашение незнакомцев посидеть на земле, возможно, были не самыми лучшими способами завладеть сердцами и немецкими марками баварских семей, которые вышли на воскресную прогулку.

Принцесса Рулетка быстро научила меня прозе жизни живой статуи, уличного артиста и даже позволила узнать немного о немцах. Главные выводы:

1. Ты не получишь прибыль, если будешь дарить Вещь, которая стоила тебе две марки, человеку, который, в свою очередь, дает тебе пятьдесят пфеннигов.

2. Если ты устраиваешь перфоманс в обмен на Деньги, и каждый перформанс длится две минуты, и восьмилетние баварские мальчишки кладут по десять пфеннигов в шляпу один за другим, в то время, как люди с реальными немецкими марками стоят и наблюдают с изумлением со стороны, ты не извлекаешь максимум пользы из своего выступления.

3. Немцы в своих красивых вещах не любят сидеть на земле.

Несмотря на то, что я выступала в качестве Принцессы Рулетки всего четыре или пять раз, я быстро поняла, что отношения между уличным артистом и уличной аудиторией очень деликатны и не похожи на те, что существуют между эстрадным исполнителем и человеком, который купил билет на его концерт. Здесь существует больший элемент риска и доверия с обеих сторон.

Это я поняла в свой первый день, когда ко мне подошел с виду доброжелательный мужчина за тридцать со своей маленькой дочкой. Родители на прогулках со своими любопытными детишками – просто удача для уличных артистов. Они с удовольствием вручают своим малышам деньги и смотрят, как их отпрыск испытывает спонтанное, магическое взаимодействие с незнакомцем под их пристальным присмотром.

Однако на этот раз все пошло совсем не так. Отец положил монетку в мою шляпу, и я начала крутиться. Когда я открыла глаза, увидела, что девочка подошла к одной из моих корзинок и взяла горсть конфет. Увидев это, я была в растерянности. Этот ребенок крал мои конфеты. Я и представить себе не могла такой проблемы. После небольшого обдумывания своих последующих действий, я посмотрела трехлетней девочке прямо в глаза и притворилась, что плачу. Тихо, но уверенно я издала мучительный, пронзительный, но выверенный, страдальческий вопль из-за утраты конфет.

Мне не стоило этого делать.

Маленькая девочка зарыдала и завопила, правда, не так выверено, как я. На долю секунды наш совместный стон на маленькой площади немецкого городка звучал как эпичный вагнеровский плачь после потери дорогого человека.

Почему?

Я стояла как вкопанная, пока шокированный отец брал на руки свою дочку, на которую только что совершили эмоциональное нападение. В его взгляде читалось: «Что ты сделала с моим ребенком?»

Я чувствовала свою вину. Будто я на всю жизнь травмировала ее и лишила радости от любого взаимодействия, основанного на доверии с любым уличным артистом, актером, человеком. Я также поняла – это было новое для меня чувство, – что я плохой артист.

В тот момент во мне все перевернулось. Я видела себя уличным артистом, который делился своим странным, творческим подарком с публикой. Я росла в театральной среде, писала, ставила и исполняла роли в своих собственных сюрреалистичных и ненормальных пьесах в школе. Я не просто развлекала людей, я занималась искусством, черт возьми. И хотя я не боялась отвлекать людей от их дел, я никогда не хотела причинить им вред.

Случившееся помогло мне понять, что работа на улице отличалась от работы в театре. На улице все по-другому: никто не покупает билет, чтобы здесь находиться, они не делают такого осознанного выбора. Успех или провал артиста на улицах измеряется его умением создать шоу в неожиданных обстоятельствах, умением неожиданно развлечь публику и умением привлечь внимание человека на несколько минут. Прохожий ждет от тебя чего-то стоящего в обмен на их время и внимание, и, возможно, доллары. Что-то искусное, неожиданное, восхитительное, впечатляющее, что-то трогательное. За редким исключением они не дают деньги, чтобы их побеспокоили или устроили им конфликт.

Тот отец и его маленькая девочка не хотели театра.

Они не хотели, чтобы их провоцировали.

Они хотели, чтобы их развлекли.

Но они хотели кое-чего еще. Они хотели близости.

Когда я стояла в белом гриме и в пачке, меня вдруг осенило, что я была обслуживающим персоналом: причудливым сочетанием придворного шута, официантки и слуги. Я ощущала себя странным музыкальным автоматом, который срабатывал, когда в него опускали монетку, чтобы осуществлять связь между людьми.

* * *

В первый день в роли Невесты я кое-чему научилась. Стоять на пластиковом ящике с течением минут становится крайне неудобно, ведь ты медленно начинаешь проваливаться в центр. Это ад.

Я стояла в своих военных сапогах примерно полчаса, потом эта поза становилась невыносимой, и мне нужно было изменить положение. Я ждала, пока рядом не будет зевак, незаметно переносила вес с одной ноги на другую и вставала на другую часть ящика. Несколько дней спустя я поняла, что могу решить эту проблему, постелив на ящик кусок фанеры.

В моем безмолвном застывшем состоянии время и пространство приобретали новые качества и измерялись от одного движения до другого, а я создала внутренний диалог с миром вокруг. Я считала, что если буду громко проговаривать что-то в голове, то это сообщение можно будет прочитать в моих глазах.

Привет.

Я несколько раз моргаю и смотрю на своего нового друга, а он в свою очередь смотрит на меня.

Когда он бросает деньги в шляпу, я смотрю ему прямо в глаза и думаю:

– Спасибо.

Моргнула.

– Вот. Возьми цветок.

Моргнула.

А если у меня было особенно хорошее настроение:

– Я люблю тебя.

Моргнула.

* * *

Чего я не ожидала, так это внезапного, мощного взаимодействия с людьми, особенно одинокими людьми, которые выглядели так, будто сто лет уже ни с кем не общались. Меня восхищал интимный момент во время затянувшегося зрительного контакта посреди оживленного тротуара, рядом проезжали машины, ревели сирены, уличные торговцы продавали свой товар, активисты раздавали флаеры прохожим, потрепанные иммигранты пытались продать спешащим пассажирам газеты о бездомных. Там, где прямой взгляд в глаза незнакомцу, который длится больше двух секунд, обычно запрещен.

Мои глаза говорили:

– Спасибо. Я вижу тебя.

А их глаза отвечали:

– Никто никогда меня не замечает. Спасибо.

* * *

Несколько лет назад после занятий йогой учитель попросил нашу группу вспомнить первый случай из нашего детства, когда мы заметили, что что-то (так и не подобрав более клинического термина) не в порядке. Мой ответ вспомнился очень быстро и был настолько обличительным, что я не смогла сдержать смех. На самом деле, это мое первое воспоминание из детства, которое я помню.

Мне было три года. В нашем доме была длинная деревянная лестница, и в один прекрасный день я упала со второго этажа на первый. Я четко помню панику в голове: «Я умру?» – пока я кувырком катилась по лестнице. Все вокруг было размыто. Я осталась цела, но было очень больно. И вот я вся в слезах, сбитая с толку, побежала на кухну, чтобы рассказать об этом эпичном инциденте семье.

Вот, что я помню[6]. На кухне было полно народу: моя мать, возможно, отчим, еще, может, братья и сестры, может, еще взрослые.

И никто из них мне не поверил.

Они подумали, что я все сочинила. Пытаясь обратить на себя внимание. Преувеличивая. Драматизируя.

И вот теперь тридцатидвухлетняя я отчаянно пыталась найти себя, понимая, что все, что я делала в своей жизни как артист, может быть обобщено как:

«Пожалуйста, поверьте мне. Я настоящая. Нет, это действительно случилось. Было больно».

Я сидела и продолжала смеяться.

И плакала. И смеялась.

Над собой.

Было так стыдно.

Я смеялась над всеми номерами, которые я выкидывала, будучи интровертным, обозленным подростком. Я одевалась как чудачка, была не уверена в себе и боялась говорить с людьми. Я смеялась над тем асоциальным студентом, которым я была, когда голая, в бутафорской крови я притворялась мертвой на территории колледжа. Это было частью моей диссертации на тему постмодернистского перформанса, таким образом я пыталась вызвать своего рода реакцию у других студентов.

«Пожалуйста, поверьте мне. Я настоящая. Было больно».

Я смеялась над теми душераздирающими песнями, которые я сочиняла будучи подростком. Они стали дополнением к тому кричащему манифесту с единственной основной мыслью:

«Пожалуйста, поверьте мне. Я настоящая».

Я смеялась над всеми теми часами, в течение которых я молча стояла на ящиках и с тоской смотрела на прохожих, и давала им цветы в обмен на деньги. Я смеялась над работой в стриптиз-клубе, когда я, кружась под музыку Ника Кейва и глядя в глаза одиноких пьяных незнакомцев, пыталась заставить их заглянуть в мою душу, а не в мою промежность:

«Пожалуйста, поверьте мне. Я настоящая».

Я смеялась над всеми ночами, когда я вопила на сценах концертных залов, выкрикивая одни и те же подростковые песни во всю глотку, настолько агрессивно, открыто и правдиво, насколько я могла это сделать, так громко, что каждую ночь в течение года я теряла голос, и в итоге мне пришлось вырезать грубые наросты на моих голосовых связках, которые появились в результате постоянных криков:

«Пожалуйста, поверьте мне».

Я смеялась над каждым артистом, которого я знала. Над каждым писателем, каждым актером, режиссером, каждым ненормальным негодяем, который решился отказаться от стабильного дохода, продвижения по службе и налоговых деклараций и вместо этого выбрал жизнь, в которой он хотел заработать, пытаясь вывернуть наружу свой мозг и показать результат миру. И как все это, возможно, сводилось лишь к одному:

«Поверьте мне».

Поверьте мне.

Я настоящая.

* * *

Дело в том, что все хотят быть увиденными, понятыми, принятыми.

Абсолютно каждый человек хочет, чтобы в него поверили.

Просто чаще всего артисты громче об этом заявляют.

* * *

На том же занятии йогой мы стояли в парах лицом друг к другу. Нам просто сказали быть с другим человеком, держать зрительный контакт без каких-либо жестов, смеха, улыбок или подмигиваний и вести себя непринужденно.

Взрослые мужчины и женщины плакали. Они правда плакали.

Когда мы закончили это упражнение, мы обсудили наши чувства. Эта тема будто повторялась эхом вновь и вновь. Многие признали, что впервые в жизни другой человек по-настоящему увидел их. Увидел без стен, без суждений, просто увидел, признал, принял. Такой опыт для многих был уж больно редким.

* * *

Даже циничные люди не могли пройти мимо Невесты. Люди были без ума от невест.

Думаю, я пошла ва-банк, когда купила платье. Разве мог найтись человек, который бы ненавидел Невесту?

Есть в ней что-то волшебное, чистое, прекрасное. Невинное. Святое. Обнадеживающее. Все.

Я провела кучу времени, стоя на том ящике и наслаждалась тем, что я зарабатывала на жизнь в качестве невесты в белом платье, и в глубине души я знала, что не хочу замуж. Никогда.

Мои родители, отчимы, мачехи и все их бывшие казались сумасшедшими для меня. Зачем жениться и разводиться, люди? Почему нельзя просто встречаться?

«Я не совершу их ошибку. Даже если полюблю кого-то».

Я хотела быть свободной. Ничем и никем не ограниченной.

Брак всегда представлялся мне адом.

* * *

Когда незнакомец клал деньги в шляпу, я старалась показывать неимоверную благодарность моему спасителю, который высвободил меня из застывшей позы. Я смотрела на этого человека не сразу. Я кокетничала. Я смотрела в небо. Я смотрела на толпу. Я смотрела на улицу. Я смотрела на вазу. А потом, выбрав идеальный цветок, я грациозно смотрела на своего нового друга, я никогда не улыбалась ртом, я делала это глазами, почти незаметно наклонялась и деликатно держала цветок между указательным и большим пальцами.

Это всегда напоминало мне о Причастии, о том тихом, интимном моменте, когда священник предлагает вкусить хлеб и тем самым приобщиться к телу Христа. (В детстве мне всегда было скучно в церкви, но я любила этот ритуал.)

Итак, доллар в шляпе. Я с любовью смотрела на своего нового друга, в моей голове происходил тихий монолог, который звучал примерно так:

Тело Христово, чаша спасения.

Посмотри на этот святой цветок, друг.

Возьми его, он для тебя. Подарок от сердца.

Ах, хочешь фотографию? Хорошо! Мы можем сфотографироваться.

Я подержу цветок, пока твоя девушка достанет фотоаппарат.

Тело Христово, чаша спасения. Цветок терпения.

Ах, на фотоаппарате твоей девушки села батарейка.

Теперь другой твой друг достает камеру.

Ничего страшного. Потому что я в состоянии дзен.

Тело Христово, чаша спасения. Цветок прощения.

Так подойди ко мне, друг! Дотронься до складок моего белого платья, мы вместе попозируем. С любовью.

Ах, мой новый друг, твой друг с камерой пьян, не так ли?

Пусть он найдет покой. Пусть он найдет утешение. Пусть он найдет кнопку затвора.

Хорошо. Теперь у тебя есть фотография, и ты дал пять своему другу.

А сейчас возьми этот цветок, который я все это время держала. Это мое Причастие.

Тело Христово, чаша спасения, цветок единства и радости, и…

Эй!

Почему ты уходишь?

У меня есть для тебя цветок!

Подарок! Святой символ любви!

Тело Христово!

Возьми чертов цветок.

Правда, чувак. ты не хочешь мой цветок?

Боже, ну и ладно.

Я просто опущу голову от стыда оттого, что что-то не так с этим миром.

Когда он уходил, я опускала голову в знак стыда оттого, что с этим миром что-то не так.

И если я, по моим собственным соображениям, справлялась с работой, все, кто следит за этой сценой, начинали кричать этому парню, его девушке и его пьяному другу вслед.

– Эй! Эй, ты! У нее для тебя цветок! Возьми цветок!!!

Обычно этот парень ломался под давлением и возвращался за цветком. Но не всегда.

Иногда мне просто нужно было отпустить его.

Надо заметить, что девушки почти всегда брали цветок. А те, кто отказывался? Казалось, они думали, что таким образом делали мне одолжение:

– Нет, нет! Я не могу! Оставь его для кого-нибудь другого!

Но они не понимали, что разбивали мне сердце. Именно мой цветок, этот священный маленький символ делал из меня артиста, того человека, который мог предложить что-то взамен, а не того, кто брал подачки.

Спустя годы я привыкла к этому, не принимала близко к сердцу и начинала понимать, что иногда люди просто не хотят брать цветок. Иногда тебе нужно просто отпускать их.

* * *

Известный скрипач Джошуа Белл объединился с The Washington Post в социальном эксперименте, в котором он играл в метро Вашингтона на станции L'Enfant Plaza на своей скрипке Страдивари стоимостью три с половиной миллиона долларов. Во время его выступления, которое длилось около сорока пяти минут, семь человек слушали его в течение минуты или дольше, двадцать семь человек оставили деньги. Всего он собрал тридцать два доллара (не считая двадцати долларов от женщины, которая узнала его). Более тысячи людей прошли мимо него, даже не остановившись.

Впоследствии многие качали головами от стыда. Как столь ценная музыка (а многие из этих же самых людей заплатили бы сто пятьдесят долларов за билет на его концерт в местном симфоническом зале) стала практически незаметной на улице?

Но если посмотреть видео скрытой камеры и взять во внимание время дня (утренний час пик) и демографическую статистику (государственные служащие по пути на работу), то все становится понятно. Те бездумные варвары, которые и понятия не имели, свидетелями чего они стали, просто не могли позволить себе остановиться, чтобы насладиться искусством. Некоторым важна обстановка. Можно только поаплодировать тем людям, которые останавливались, чтобы услышать мелодию Баха, которую исполнял Джошуа Белл на скрипке Страдивари. Можно порадоваться, что некоторые даже оставили доллар или два.

Мне потребовалось несколько месяцев работы в качестве живой статуи, чтобы понять и развить чувство глубокой благодарности к этой части человечества, пусть и маленькой, которая смогла на минутку переключиться на искусство, прервав свой путь на работу.

Это постоянное чувство благодарности сформировало меня. Я не просто чувствовала эпизодические вспышки благодарности к тем щедрым людям, которые останавливались. Я превратилась в судно, полное благодарности. Я никогда не считала тех людей, которые готовы были остановиться, чем-то самим собой разумеющимся.

* * *

Существует определенное чувство неизбирательной благодарности, которую нужно доводить до совершенства, если ты хочешь выжить в мире искусства. Ты не можешь сам выбирать свою аудиторию, не можешь выбирать, как они будут платить тебе за твое искусство. Наличными? Помощью? Добротой?

Каждая из этих валют имеет особое значение. Звезда бурлеска Дита фон Тиз однажды рассказала, чему научилась, когда работала стриптизершей в Лос-Анджелесе. Ее коллеги, танцовщицы-блондинки с загаром из солярия, танцевали в клубе практически голыми перед пятьюдесятью мужчинами, каждый из которых давал им по доллару. Дита появлялась на сцене в атласных перчатках, корсете и пачке, исполняла знойный танец и раздевалась до нижнего белья, чем приводила толпу в замешательство. Потом сорок девять мужчин игнорировали ее, а один давал ей пятьдесят долларов.

Этот мужчина, по словам Диты, и был ее аудиторией.

Именно этому я и научилась, стоя на ящике, потом играя в барах со своей первой группой и, наконец, занимаясь краудфандингом. Было просто необходимо не тратить энергию на тех, кто проходил мимо, и чувствовать благодарность к тем немногочисленным людям, которые останавливались посмотреть, послушать.

Чувство благодарности было мастерством, которое я оттачивала на улице. Я перенесла его с собой в музыкальную индустрию. Я никогда не стремилась радовать каждого проходящего, слушателя радио. Мне было нужно всего лишь несколько людей. Этого было достаточно, чтобы вернуться на следующий день, достаточно, чтобы оплатить аренду и купить продукты домой. Достаточно, чтобы я могла продолжать заниматься искусством.

* * *

Лицо, покрашенное белой краской, весьма интересная вещь. Исторически сложилось, что тонкая маска на лице из нескольких слоев белой краски – универсальное приглашение от одного человека другому. Оно гласит:

«Пристально смотреть на мое лицо и устанавливать зрительный контакт допустимо и даже поощряется».

Только сейчас я понимаю, что правильно сделала, не выкинув краску, когда меняла работу со статуи на участника рок-группы. Наш макияж, вдохновленный кабаре времен Веймарской республики, был отличительной чертой The Dresden Dolls. Нас часто высмеивали (особенно другие бостонские инди-группы, которые называли нас «группой мимов-геев»), часто неправильно понимали (журналисты, которые интересовались, что такое наше альтер эго, а-ля Зигги Стардаст или Элис Купер) и часто наш макияж копировали наши фанаты в знак солидарности. Белая краска была как флаг чудаков.

Мне нравилось позволять людям смотреть на мое лицо. Не потому что я хотела, чтобы они смотрели на меня, а потому что хотела, чтобы они почувствовали мое «приглашение», и мы разделили бы с ними этот момент. Это работало. Я приглашала их посмотреть на меня (будто хозяйка приглашала гостя на кухню), они, в свою очередь, приглашали меня посмотреть на них. Мы могли видеть друг друга. Здесь и скрывается волшебство.

Я вижу тебя.

Поверь мне.

Спросите любого великого актера. Иногда маска помогает добраться до правды.

* * *

Есть в тишине что-то особенное. Вечером в одном из ресторанов Сан-Франциско при свечах, сразу после того как мы поженились, я спросила у Нила, можем ли мы писать друг другу записки во время нашего ужина, в режиме реального времени как обмен смс, но только с помощью ручек и бумаги. Официант посчитал нас несколько странными, но к концу ужина мы обменялись личной информацией, которой бы не поделились друг с другом, если бы просто сидели и вели разговор. Мы могли проиллюстрировать свою позицию круговыми диаграммами или рисунками. Мы действительно насладились блюдами, потому что не говорили с набитыми ртами. Пара, сидящая по соседству, спросила, что мы делаем, и, когда мы рассказали, они попросили у официанта блокнот и ручки.

* * *

Больше всего я любила в Невесте ее способность заставить людей начать говорить друг с другом, несмотря на то что она не произносила ни слова. Она была готовой темой для разговоров. И больше всего меня радовало, как люди, не имея ничего общего, болтали о Невесте так, как это делают обычно зеваки, увидевшие подъезжающую карету скорой помощи или вспышку грозы.

– Извините, это человек?

– Чувак, это настоящий человек?

– Ух ты, это настоящая статуя?

– Ой, смотри! А что он будет делать, если дать ему денег?

Существуют определенные правила, из которых складывается безопасное пространство для общества. Я излучала счастье, когда видела, что незнакомцы давали друг другу деньги со словами: «Постой! Возьми доллар и положи в ее шляпу! Ты должен это увидеть! Это настоящий человек!»

Это давало мне веру в человечество. Хоть они и думали, что я мужчина.

* * *

Энтони – мой лучший друг. С детства я пыталась объяснить людям, кем он был для меня, когда я росла. Он был не совсем моим опекуном, не совсем моим отцом, не совсем моим учителем. Обычно в попытках описать его и мямлила что-то, используя слово «наставник», но в большинстве случаев меня удовлетворяло такое описание: «Мы с Энтони встретились, когда мне было девять лет, он научил меня всему, что я знаю о любви, он знает меня лучше, чем кто-либо еще, и мы до сих пор разговариваем почти каждый день, даже если я на гастролях в Японии».

Он любил рассказывать историю о первой встрече, после того как он поселился по соседству с домом моих родителей в Лексингтоне, Массачусетс.

Стоял зимний вечер, в нашем маленьком пригородном районе только закончился снегопад. Он и его жена Лора устраивали званый ужин. Я пошла на их лужайку и начала бросать снежки в их окно. Мне казалось, что это весело. Ему тоже, вроде. Он вышел на крыльцо.

– Я хочу поиграть в снежки, – сказала я.

– Я не могу, – ответил он. – Но я вернусь к тебе позже.

И он вернулся в дом к ужину, теплу, камину и вину, ко взрослой жизни.

Я вернулась около двадцати минут спустя и начала опять забрасывать их окно снежками. Он вышел на крыльцо.

– Что, черт возьми, происходит?

– Ты обещал выйти ко мне, – ответила я. – Вот я и вернулась.

– Аманда, прошло двадцать минут, – сказал он. – Я имел в виду позже… завтра.

Я не помню этого, но знаю эту историю наизусть, потому что он много раз ее рассказывал. Я не помню, как обняла его в первый раз, но он любил рассказывать и эту историю.

Мне было тринадцать лет, тогда мы перестали враждебно кидаться снежками друг в друга и стали хорошими друзьями. Он утверждал, что мы стояли около его дома и случилось нечто, что можно назвать настоящими объятиями.

Мы никогда не обнимались, я была, по его словам, заинтересована в этом, но не привыкла к такому. Я наклонила тело в его сторону, говорил он, как медленно падающая сосна, и положила свою голову на его грудь, а туловище держала на близком расстоянии.

У Энтони и Лоры не было детей. Постепенно они духовно удочерили меня. Энтони был профессиональным психиатром и хорошим слушателем. Я отчаянно нуждалась в этом. И как только я выложила ему всю свою подростковую боль, он понял, как завоевать мое доверие. Он никогда не говорил, что мне делать. Вместо этого он рассказывал мне истории. Истории из его жизни, истории об учителях дзен, истории о его дедушке.

Вот несколько моих любимых.

«В кресле на крыльце сидит фермер. Друг подходит к крыльцу, чтобы поздороваться, и слышит ужасный визг, доносящийся из дома.

– Что это за страшные звуки? – спросил друг.

– Это мой пес, – сказал фермер. – Он сидит на гвозде.

– Почему он не может с него встать? – спросил друг.

Фермер подумал и ответил:

– Ему еще не достаточно больно».

С течением времени Энтони будет рассказывать мне эту историю всякий раз, когда я буду страдать от серьезного приступа саморазрушения. Тогда не было мобильных телефонов, и я звонила ему из общежития, из ужасных съемных квартир, из квартир моих парней, а когда училась за границей – из таксофонов по всей Европе. Я до отказа заполняла его автоответчик сообщениями и посылала напечатанные письма, которые были настолько длинными, что швы конвертов просто не выдерживали.

– Почему я продолжаю делать это с собой? – спрашивала я его, жалуясь на последнее ужасное похмелье (когда висела на волоске от смерти, на потерянный кошелек), на нестабильные отношения с последним парнем, который употреблял наркотики, но был очень симпатичным. Я слышала его улыбку по телефону.

– Ах, красавица. Еще не достаточно больно.

* * *

Всю свою жизнь я не чувствовала себя настоящей. До недавнего времени я не знала, что это понятие абсолютно универсально. Долгое время я думала, что одинока. У психологов есть термин «синдром самозванца». Но до того, как я узнала о нем, я выдумала свой – «полиция справедливости».

Отдел воображаемой полиции был пугающей силой, состоящей из «настоящих» взрослых. Где-то на подсознательном уровне тебе кажется, что они придут посреди ночи и постучат в дверь со словами:

– Мы следили за вами, и у нас есть доказательство, что вы понятия не имеете, что вы делаете. Вы обвиняетесь в том, что скрывали это. Вы виновны в том, что только гадите по дороге, вы не заслуживаете своей работы, мы забираем у вас все и всем об этом расскажем.

Не так давно я выступала с напутственной речью в художественном колледже и попросила у взрослых в аудитории, включая преподавательский состав, поднять руку, если они когда-нибудь испытывали такое же ощущение. Думаю, не было ни одного человека, который бы не поднял руку.

Люди, работающие в сфере искусства, постоянно вовлечены в уличные бои с «полицией справедливости», так как большая часть нашей работы не может быть условно классифицирована, ведь она представляет собой что-то новое. Если ты артист, нельзя просто махнуть волшебной палочкой, чтобы твою работу признали. Ты должен сам сделать эту волшебную палочку и ударить ей себе по голове. При этом чувствуешь себя очень глупо.

Не существует правильного пути становления настоящим артистом. Вы можете думать, что станете настоящим, если пойдете в художественную школу, если вашу книгу напечатают, или если вы подпишете контракт со звукозаписывающей студией. Но это все бред, это все в вашей голове. Ты артист, когда сам говоришь, что ты артист. Ты будешь хорошим артистом, если заставишь кого-нибудь пережить глубокие чувства или сможешь удивить.

Когда ты добился успехов в академическом мире, ты становишься профессором. Но в большинстве случаев твое назначение и признание обществом («Поздравляем! Теперь ты официально стал Профессором, Генеральным директором, Президентом и т. д.») в любой сфере не останавливает «полицию справедливости». На самом деле, все может стать только хуже, и она может заявить о себе еще громче. Это можно будет сравнить с разбирательством в суде высшей инстанции, но не с разборками на кулаках в переулках. Вместе с чередой официальных титулов приходят еще более пугающие мысли: «О черт, они разоблачат меня».

Я представляю опытного нейрохирурга, которая готовится сделать первый надрез, в эту секунду она думает:

– Серьезно? Утром я уронила свой телефон в лужу, не могла найти ключи, не могу сохранить свои отношения, и вот я здесь, держу скальпель и готова вскрыть кому-то голову. Он может умереть. Кто позволил мне этим заниматься? Это все бред.

В какой-то мере все через это проходят, можно быть в этом абсолютно уверенным. В искусстве и бизнесе разница между профессионалами и любителями очень проста. Профессионалы действуют по обстоятельствам. Любители притворяются, что они этого не делают.

* * *

В среднем, подарив два букета цветов, я зарабатывала около ста долларов. Иногда больше, иногда меньше, но в любом случае это было больше, чем девять с половиной долларов в час в Toscanini's.

Постоянство дохода меня поражало. Если погода была хорошей, я могла рассчитывать на сорок или пятьдесят долларов за час от разных людей, которые проходили мимо и давали мне деньги.

Это стало настолько предсказуемым. Как это возможно? Думаю, что этот вопрос нужно задать экономистам. Когда я спросила об этом в Twitter, статистики начали применять теорию вероятности, я сдалась и остановилась на простой теории: «Если появляется возможность, небольшая состоятельная часть населения с радостью заплатит за искусство».

* * *

Иногда, стоя на ящике, я влюблялась в людей. Происходило это довольно часто. Это было легко сделать, если учитывать, что я стояла на высоте, в полной безопасности и находилась в облаке прекрасного, нетронутого спокойствия. Без обязательств. Только сейчас, только мы.

Время от времени ко мне подходили самые несчастные бездомные Гарвардской площади, давали мне доллар, а я дарила им цветок. Мы смотрели друг на друга, и иногда их лицо менялось, и в глазах появлялись слезы.

Привет.

Я вижу тебя.

Не могу поверить, что ты только что дал мне доллар.

Тебе он, скорее всего, нужен больше, чем мне.

Я видела, как ты весь день кружил по площади и просил у людей деньги, и я надеюсь, что ты понимаешь, что в этот момент мы совершенно в одинаковом положении.

Однако я никогда не чувствовала себя неловко из-за этих денег, потому что было столько красоты и гуманности в этом акте. Бездомные наряду с богатыми туристами останавливались, чтобы взаимодействовать с моим искусством. Они видели ценность в том, что я делала. Они видели силу и необходимость в установлении связи между людьми. Было ли это справедливо? Не знаю. Казалось, что это было справедливо. Их деньги были для меня символично значимыми, и, в некотором отношении, я этим очень гордилась. Они как бы одобряли меня, а их одобрение значило для меня больше, чем чье-либо еще.

Я начала осознавать, что на Гарвардской площади существует подпольная финансовая система, в которой участвуют всякого рода уличные чудаки. Было невозможно пройти мимо другого уличного артиста (сменяющих друг друга кукловодов и музыкантов, жонглеров и фокусников или просто бездомных) и не дать им только что заработанные доллары из собственной шляпы. Подарок переходил из рук в руки.

Однажды за мной очень долго наблюдал старый японец в потрепанной одежде. Он уселся на одну из бетонных скамеек на тротуаре, рядом лежали свернутые спальные мешки и мусорные пакеты, он сидел и смотрел на меня. Я видела его боковым зрением. Примерно спустя час он полез в карман, вытащил оттуда доллар и побрел ко мне. Он положил его в шляпу, а потом посмотрел на меня.

Вот твой цветок.

Я вижу тебя.

Он прищурился и посмотрел на мое лицо, будто искал ответ на вопрос, который я все никак не могла услышать. Я смотрела на него в ответ. Потом слегка кивнул головой, взял цветок и ушел. Я влюбилась в него. На следующий день он оставил в моей шляпе записку. Он хотел знать, выйду ли я за него замуж. Я не знаю, какого ответа он от меня ожидал. Я больше никогда его не видела.

* * *

Я хотела, чтобы меня видели. Это было абсолютной правдой. Все артисты, все люди хотят, чтобы их видели. Это наша главная потребность. Даже те скромные люди, которые не любят, когда на них смотрят.

Осознание этого пришло ко мне после длительного пребывания на ящике. Еще больше я любила заглядывать в глаза прохожих и видеть человека. Мне нравилась связь между нами.

Мне нужен был двусторонний обмен, отношения и приглашение к настоящей близости, которую я время от времени испытывала во взгляде прохожих. Но это случалось не всегда. Иногда это происходило, поэтому я продолжала этим заниматься.

Именно поэтому стриптиз, которым я пробовала заниматься спустя несколько лет, мне не подошел, хотя он и оплачивался намного лучше. На меня смотрели. Но меня не видели. Стриптиз-клуб уничтожал настоящую эмоциональную близость. Там было полно физической близости: я видела, как под столом одни девушки ублажали мужчин[7], а другие не стеснялись приставать к мужчинам у бара. Я танцевала на сцене часами, абсолютно без одежды, а потом часами разговаривала с самым одиноким мужчиной на планете, притворяясь, что пью шампанское. Мы, стриптизерши, были экспертами в алкогольных напитках. Это работа, которую ты тоже обязана усвоить в The Glass Slipper. Если бы я пила все то неоправданно дорогое шампанское (с него я получала пятнадцать процентов), которое для меня покупали одинокие мужчины, – они хотели поговорить, – во время своей шестичасовой смены я бы напивалась до полусмерти.

Иногда я приходила домой, и у меня был полный упадок сил. Я не понимала, что делать со всем этим одиночеством, которым со мной поделились. Годами позже я попыталась собрать это все в песне под названием «Берлин» (так меня звали в стриптиз-клубе):

Трудно работать на конвейере разбитых сердец.

Я не могу их починить, могу только раздеться и продавать себя по частям.

Люди смотрят лишь на твою промежность.

Никто не смотрит в глаза.

Это сводило меня с ума.

Иногда люди смотрели на меня и пытались вернуть цветок обратно Невесте, как бы отплачивая мне за цветок, который я им только что подарила.

Я показывала жестом: «Нет, нет, он твой».

Несколько раз люди возвращались ко мне спустя пятнадцать минут и клали свежекупленный букет у моих ног. Некоторые собирали цветы или цветки рододендрона из Гарвард-ярда и дарили их мне, а потом я вручала им один из своих цветов. Так мы и продолжали обмениваться ими, и это становилось смешно и сбивало с толку.

Иногда я уже не могла понять, кто что кому дарил.

* * *

Просить о помощи – это, по своей сути, сотрудничество.

Хирург знает, что его работа творческая. Машина не может сделать его работу, ведь она требует человеческой аккуратности и принятия решений. Операция не может пройти автоматизировано, необходимо критическое мышление и умение работать исходя из обстоятельств. Работа хирурга требует уверенности, сочетания интуиции и импровизации. Если хирург при операции на мозге неожиданно находит опухоль, и ему нужно попросить у ассистента что-то важное, причем сделать это быстро, у него нет времени на вопросы:

– Могу ли я просить о чем-то?

– Могу ли я доверять человеку, у которого собираюсь что-то попросить?

– Есть ли у меня силы попросить о чем-то в эту минуту?

Он просто понимает свое положение, он просит без стыда, получает правильный скальпель и продолжает делать надрез. На кону нечто большее. Это актуально для всех без исключения.

Те, кто может без зазрения совести попросить о чем-то, видят себя в сотрудничестве, а не в конкуренции с миром.

Если тебе стыдно просить, ты признаешь: «Ты имеешь надо мной власть». Если просишь с высокомерием: «Я имею власть над тобой». Просить о помощи с благодарностью значит: «Мы можем помочь друг другу».

* * *

Иногда мне надо было чихнуть. А статуи не чихают. Это стало драматическим внутренним процессом. Целую минуту я концентрировалась на этом чувстве в моем горле и носу, балансируя на грани. И иногда я все-таки чихала. Ничего не могла с этим поделать. Это невероятная дзен-практика. Иногда на мою щеку садился комар, или муха, или пчела, и мы так вместе и стояли. Иногда солнце светило прямо в лицо, и капля пота свисала с кончика моего носа, пока она не становилась настолько большой, что падала на тротуар. Иногда я вытирала свой нос, потому что болела. Или потому, что на улице было холодно. Иногда было настолько холодно, что мне приходилось продливать свой танец или дарение цветка, поэтому некоторые бедные люди стояли и терпеливо ждали, пока я исполняла странный, чересчур драматичный, авангардный танец, пытаясь хоть как-то согреться.

В конце я дарила цветок и изображала что-то театральным движением руки, при этом мне нужно было незаметно и грациозно вытереть сопли, висящие из белого от краски носа.

* * *

Искусству просить о помощи можно научиться, его можно изучать и оттачивать. Мастера этого искусства, как и мастера живописи и музыки, знают, что все зависит от импровизации. Оно процветает не путем создания правил, а путем разрушения этих норм. И к слову, здесь нет никаких правил. Скорее существует множество правил, которые так и просят, чтобы их нарушили.

Наш босс Гас в Toscanini's был настоящим покровителем искусства, идеальным примером человека, который отдавал всего себя жизни. Он раздвигал рамки того, что мы могли дать друг другу.

Он был любимым местным звездным мастером мороженого, страстно относился к музыке, культуре, политике Кембриджа и новым возможностям приготовления замороженного десерта. Он, как чокнутый профессор, с вдохновением изобретал из розовых зернышек перца, базилика и пива новые вкусы мороженого и сорбетов.

Гас жаждал объединять людей. Он печатал информацию о местных танцевальных ансамблях на картонных стаканах для кофе. Он дарил ящики мороженого научным сотрудникам из Массачусетского технологического института. Он предоставлял подарочные сертификаты на мороженое во время негласных аукционов, посвященных переустройству городских парков. Он был Дедом Морозом, который дарил всем мороженое. Нередко молодые инди-музыканты в Бостоне шли работать именно в Toscanini's или в Pearl Art & Craft (еще одно место с гибким графиком, куда запросто принимали на работу людей с синим ирокезом на голове).

Я нашла новую работу «выступи-на-улице-за-сто-долларов-в-день» и сорвала тем самым куш. Мне нужно было место, где я могла бы хранить свадебный наряд. Я просто не могла носить его из моей паршивой квартиры в магазин каждый день. Я продолжала работать в магазине, потом набиралась смелости и спросила Гаса:

– Хм, ты не возражаешь, если я оставлю свадебное платье в подвале? Там всего пара ящиков, одежда и косметика.

– Конечно! – ответил весело Гас. – Можешь хранить свою жуткую Невесту там, – именно так он ее называл. – Не пугай посетителей.

Подвал в Toscanini's представлял собой старое, сырое пещерообразное помещение с кирпичным грязным полом, с низкими потолками. Там находилась маленькая ванная комната для сотрудников и огромное холодильное помещение, где хранились девятнадцатилитровые бочонки с мороженым. (Этот холодильник отлично подходил для охлаждения после долгого жаркого дня в платье Невесты, а когда сотрудники магазина спускались за закончившимся мороженым, они жутко пугались при виде голой меня.)

Полное перевоплощение в Невесту занимало у меня примерно девять минут. Я сидела на туалете в подвале, пудрила лицо, натягивала платье поверх джинсов и сапог, надевала парик, закрепляла фату невидимками. Потом я натягивала белые перчатки, собирала ящики и брала шлейф платья в руки, поднималась, обменивалась приветствиями с коллегами и наслаждалась непонимающими физиономиями посетителей магазина. Я проходила мимо них как галлюцинация.

Единственное, что я хочу сказать: Боже, спасибо, что я работала не в Baskin Robbins.

* * *

Мой парень Джозеф иногда приходил на площадь посмотреть на меня. Он был актером.

Джозеф тусовался какое-то время около меня, потом демонстративно клал доллар в шляпу, смотрел мне в глаза, и я театрально выбирала для него цветок. Я отдавала его, в то время как толпа с любопытством смотрела на нас, не понимая, почему этот незнакомец получал больше внимания, чем остальные. Я призывала его подойти поближе, робко удерживая цветок в своей руке. Люди смеялись, потом я целовала медленно его в губы, а затем вставляла цветок ему в волосы. Толпа всегда бурно реагировала на это. Мне нравилось, что они ничего не знают. Он мог быть кем угодно.

* * *

После моего выступления на конференции TED я начала обсуждать более тонкие моменты моей работы в своем блоге, я была удивлена, что многие люди оставляли такие комментарии: «До того, как я увидел твое видео, я всегда думал, что уличные артисты – попрошайки. Но теперь я вижу в них артистов и всегда оставляю деньги».

Такие комментарии разбивали мое сердце и одновременно переполняли его любовью. Именно такого эффекта я хотела добиться, именно этот смысл я хотела донести в своем выступлении. Если можно было так легко изменить взгляды, то как можно было перенести этот опыт с улиц в Интернет, где множество знакомых артистов не могли признать, что они могут попросить о помощи?

Обсуждение в моем блоге касалось краудфандинга. Вопрос был такой: «Какова разница между тем, чтобы просить и попрошайничать?» Многие, основываясь на опыте работы уличными артистами, говорили, что они считали деньги в шляпе не как благотворительность, а как оплату за услугу. Если просьба о помощи – сотрудничество, значит попрошайничество – это просьба, но требующая меньшего взаимодействия. При попрошайничестве даритель не обладает никакой ценностью, ведь это не предполагает обмена. Пользователи описывали: «Манипуляция, отчаяние, дно, животное, безнадежный, вина, стыд». Ключевыми словами при описании просьб стали: «Достоинство, сотрудничество, обмен, уязвимость, взаимность, взаимное уважение, поддержка, любовь». Самым комментируемым описанием в блоге стало объяснение читателя Марко Фанковича. Попал в точку: «Когда ты просишь, ты словно ухаживаешь за женщиной, а когда попрошайничаешь, то ты уже лежишь голый и часто дышишь».

Просьба – это действо, основанное на тесной связи и доверии. Попрошайничество – признак страха, отчаяния и слабости. Те, кто попрошайничает, требуют нашей помощи. У тех, кто просит, есть вера в нашу способность любить и в наше желание делиться друг с другом, не важно на улице или в Интернете. Именно это привлекает публику. Открытое общение порождает взаимное уважение, и это превращает попрошаек в тех, кто умеет просить.

Что только люди не оставляли в шляпе. Я никогда не могла предугадать, что найду в ней среди монет и купюр в конце рабочего дня. Это напоминало открытие ненормальных рождественских подарков. Каждый подарок мог вскружить мне голову. Люди писали «спасибо» на чеках и оставляли их в шляпе, делали небольшие зарисовки во время моего выступления, они оставляли жвачку, телефонные номера, фотографии, на которых была запечатлена я во время выступления, фрукты, камни, плетеные браслеты, неаккуратно скрученные косяки, любовные стихотворения.

* * *

Гас был не единственным моим покровителем в те дни. У меня была целая коллекция. Я стала неким атрибутом улично-артистической жизни, и местные прозвали меня Двухметровой Невестой. Я считала это комплиментом.

На другой стороне площади был магазин сэндвичей. Управляющий обожал Двухметровую Невесту. Один раз я зашла к нему на ланч поесть буррито. Мое белое лицо (я не смывала макияж в перерывах) меня разоблачило. Он с восторгом спросил меня:

– Ох, ты же та самая статуя?

– Ага. Я статуя.

– Для тебя буррито всегда будут бесплатными. То, что ты делаешь, просто невероятно.

– Ты шутишь?

Бесплатные буррито экономили сорок долларов в неделю.

Был еще парень, владелец старинного табачного магазина по соседству с Toscanini's, там был балкон со столами. Он сдавал их за два доллара в час игрокам в шахматы, позволял мне сидеть там бесплатно во время моих перерывов. Я пила свой бесплатный кофе и читала журналы, и на меня никто не пялился и не спрашивал, почему на мне такой макияж.

Еще был флорист. После первого дня на ящике я поняла, что собирать цветы на берегу реки каждый день не получится (к тому же, я не хотела собственноручно опустошить кембриджскую растительность), поэтому я побрела в местный цветочный магазин. Передо мной стояла непростая задача: мне нужно было найти такой цветок, который был бы достаточно красивым, его было бы не стыдно подарить, легко держать, и он бы не был очень дорогим. Я выбрала английские маргаритки. Они похожи на обычные маргаритки, но стоят намного дешевле. Магазином управляли мать и сын. После нескольких покупок я решила, что могу спросить сына:

– Может, у вас есть цветы, которые вам… не нужны? То есть те, которые каким-либо образом испорчены, и вы не можете их продавать?

– Зачем они тебе нужны? – спросил он.

– Ну… это немного странно. Я статуя. Я дарю их, когда двигаюсь, людям, которые дают мне деньги.

Он улыбнулся.

– Ах, ты та самая девушка.

Он повел меня в подвал и показал огромное ведро вчерашних цветов, лепестки которых начали чуть-чуть коричневеть на концах.

– Дерзай, статуя. Выбирай, что хочешь. Я продам их по отличной цене.

После этого несколько дней в неделю я приходила к нему и ждала, пока он обслужит всех клиентов. Потом он брал английские маргаритки и отдавал мне те, что немного завяли. Он бы не продавал такие посетителям, а я могла бы дарить их прохожим за треть от обычной цены. Иногда все цветы были свежими, но он все равно давал мне парочку по дешевой цене. Ему нравилось помогать мне. Иногда он давал мне несколько чуть-чуть увядших роз. Они становились центральным элементом моего букета на каждом представлении. Я сохраняла розу для последнего человека, который давал мне доллар. Это было завершающим цветочным аккордом моего выступления.

Время от времени люди кричали обидные вещи в мою сторону, иногда с тротуара, иногда из проходящей мимо толпы. Наиболее частые оскорбления звучали примерно так (еще лучше представить их с бостонским акцентом, с которым их обычно и произносили):

– Красивый костюм, чертова слабоумная!

– Эй, детка, я бы женился на твоей заднице!

– Сгинь отсюда, урод!

– Сейчас что, Хэллоуин? Ха-ха-ха!!!

Несколько раз в мой адрес летели оскорбления с привкусом восьмидесятых:

– Займись уже делом!

А один раз мне крикнули из окна проезжающей машины:

– Найди себе нормальную работу!

Из всех оскорблений самым обидным было именно последнее. Это было публичное унижение. Я приняла это близко к сердцу. У меня была работа. Я делала свою работу. Это была странная работа. Это была работа, которую я взяла из воздуха. Но я работала, и люди мне платили. Разве это не делало ее работой? Пока мое лицо горело от обиды, я знала, что она дает мне постоянный заработок, поэтому от оскорбления: «Найди себе нормальную работу!» – было еще больнее.

«Я зарабатываю деньги, возможно, даже больше, чем ты, придурок», – думала я в свою защиту.

* * *

Социолог и лектор на конференции TED Брене Браун, изучает стыд, достоинство, смелость и уязвимость. Недавно она выпустила книгу «Великие дерзания[8]». Я случайно наткнулась на нее в книжном магазине, когда только начала писать эту книгу. Я была поражена, сколько общего

у наших книг. Я написала ей в Twitter, расхваливала ее работу. Попросила составить предисловие к моей книге[9]. Она писала:

«Восприятие уязвимости как слабости – это наиболее распространенный и опасный миф. Мы всю жизнь пытаемся отстраниться, защитить себя от чувства уязвимости или от того, что тебя считают слишком эмоциональным. Мы радуемся, когда у других получается хуже скрыть свои чувства. Мы доходим до той точки, когда позволяем страху и беспокойству затуманить рассудок. Мы принимаем решения, руководствовуясь смелостью и дерзаниям, скрытыми под уязвимостью».

Если следовать этой логике, то можно предположить, что вероятность того, что кто-то выкрикнет: «Найди себе нормальную работу!» – из окна проезжающей машины косвенно пропорционально их собственному деструктивному страху встать на этот метафорический ящик.

Или проще говоря, ненависть есть страх.

* * *

Мы с Джозефом расстались.

Мой парень, Джон, иногда приходил посмотреть, как я изображаю статую. Он играл на скрипке. Я обожала дарить цветы людям, которых я любила.

Я накопила четыреста долларов, чтобы поехать в отпуск с ним и его семьей. Я отдала ему наличные, чтобы он забронировал билеты. Но потом мы решили, что мне не стоит ехать из-за наших размолвок.

У меня был отличный день. Один молодой человек подарил мне оригами в виде журавля. Его я спрятала в складках своего платья. Джон пришел послать мне воздушный поцелуй, поздороваться. Дождь шел всего пару минут, я даже не успела намокнуть. Я спустилась в подвал Toscanini's, села на пол и начала считать свой заработок. К моему удивлению, я нашла пачку купюр, обмотанную резинкой. Я побежала наверх и позвонила Джону.

– Ты не поверишь, но кто-то оставил мне четыреста долларов в моей шляпе.

– Ох, Аманда, – сказал он.

– Что? Это потрясающе! Представляешь, что кому-то настолько понравилось?

– Ох, Аманда.

– Что?

– Ох… Аманда.

– Что?

* * *

В 1983 году Льюис Хайд опубликовал прекрасную книгу «Дар», которая затрагивает трудную тему традиционной экономики дарения. Он объясняет термин «индейский даритель». Большинство людей считают его оскорблением. «Индийский даритель» – это тот, кто дарит подарок, а потом хочет вернуть его обратно. Термин придумали пуритане. Вождь племени индейцев обычно приглашал англичанина к себе и по-дружески предлагал покурить трубку, потом он дарил ее. Трубка была маленьким, но очень ценным предметом для вождя, способом задабривания. Этот символ передается от племени к племени, она никогда никому не «принадлежала». Англичанин не понимал этого, он просто радовался подарку. Он был в полном замешательстве, когда спустя несколько месяцев к нему приходил вождь, чтобы забрать трубку. Англичанин не мог понять, насколько нужно быть невоспитанным, чтобы забрать вещь, которая принадлежала ему.

В заключении Хайд писал: «Противопоставлением «Индейскому дарителю» может стать нечто вроде «белолицего собственника», то есть человека, чей инстинкт призывал убирать вещь из кругооборота. Индейский даритель (по крайне мере в оригинале) понимал основную ценность подарка. Все, что мы подарили, должно быть опять подарено, не сохранено. Сущность подарка состоит в том, что он не должен оставаться на месте».

Я сходила с ума в своем ужасном доме в Сомервилле. Мой сосед и я готовы были убить друг друга. Я хотела тайно создать что-то вроде чудаковатого творческого сообщества, но у меня было всего триста долларов, и я не знала, с чего начать. Я нашла уже существующее сообщество. Мой друг, Роб Чалфен, который в Кембридже славился самой большой коллекцией виниловых пластинок и книг издательства New Directions в мягкой обложке, пригласил меня на прощальную вечеринку его подруги. Я искала себе новое жилье, и у меня появился шанс его найти.

The Cloud Club представляет собой четырехэтажный кирпичный таунхаус, окутанный глицинией, огромное основание которой изгибалося прямо над большой дубовой входной дверью. Приходилось нагибаться, чтобы зайти внутрь.

Я поднялась по шатающейся лестнице и попала в коридор с блеклыми зеркалами, сюрреалистическими картинами и мигающими рождественскими гирляндами. Пустые позолоченные рамы и перевернутые картины висели под странными углами. Гости собирались в уютной, слабоосве-щенной кухне с камином в стиле 1890-х. Меня окружали доносящиеся отовсюду звоны бокалов, зажженные сигареты и разговоры музыкантов, режиссеров, работников секс-бизнеса, активистов и художников.

На верхнем этаже, в комнате с большим количеством оленьих рогов, растений, мечей и старых ковров, вечеринка была в самом разгаре. Гости взбирались в спальню с геодезическим куполом, который был сделан вручную, по огромному дереву, которое находилось прямо в центре комнаты. Раздвижные двери вели на крышу со старыми раковинами и гниющими скульптурами. Они возвышались над сияющим ночным видом Бостона. А самой большой драгоценностью стало хрупкое маленькое пианино в углу комнаты. Я сделала глубокий вдох. Я была дома.

Роб представил меня писательнице Энни, которая как раз и уезжала, и я упомянула, что ищу жилье.

– А эти апартаменты свободны?

– Иди поговори с Ли, – засмеялась она. – Возможно.

Я шла по коридору, повсюду были белые, скрученные, странные фигуры, которые были вылеплены прямо в стенах. Я прошла через двойные двери, они выглядели, как двери из парижского бара Серебряного века. Я была настолько влюблена в этот дом, что готова была целовать каждую доску и дверную ручку. Я выросла в полуразрушенном доме моих родителей. Они пытались все мое детство привести его в порядок. Этот дом был мне по душе.

Я нерешительно постучала и вошла, Ли сидел в кресле, которое сделал сам в пещеровидной комнате с антропоморфическими статуями и грудами блокнотов. Он писал на желтой бумаге: «Сдается комната, по рыночной цене, скидка артистам». Очевидно, он хотел спуститься с этой табличкой вниз и повесить на комнату Энни. В своей ковбойской шляпе он был похож на Гэндальфа с доброй улыбкой, в рубашке в цветочек, с длинной белой бородой и грубыми, но аккуратными руками, которые поднимали немало тяжестей и занимались тонкой работой.

– Подождите, – сказала я.

– Да? – ответил он, улыбаясь.

– Не дописывайте эту табличку.

– Почему нет? – спросил он.

– Я здесь. Я хочу здесь жить.

Он посмеялся, взял мой номер телефона и сказал приходить завтра.

– Посмотрим, – сказал он.

Ли не пускал жильцов просто так, даже по рекомендации друзей. Ты должен был приехать с чемоданом, общаться и пожить с ним какое-то неопределенное время, и только после этого «тайного эстетического» теста, как называли его мои будущие сожители, тебе будет дозволено считаться членом семейства.

Я заявилась на следующий день с двумя коробками одежды, зубной щеткой и связкой книг, уверенная, что останусь. Это сработало.

Ли создал the Cloud Club в 1970-х, он хотел, чтобы его окружала творческая семья. Тогда у него не было денег.

Он жил в фургоне (разрисованном, как он всегда любил напоминать, картинками из «Алисы в стране чудес», а его следующий фургон был разрисован образами Синих Злюк из «Желтой подводной лодки»), и ему нужно было занять первый взнос за дом, примерно девять тысяч долларов. У его друга Брайана были такие деньги.

Брайану и Ли сейчас за семьдесят, и они до сих пор очень хорошие друзья. Благодаря тому займу, более ста разных артистов за последние сорок лет назвали это место своим домом. Ли был неизменным волшебным арендодателем. Его любимым местом был любой угол, спрятанный от взглядов, там он мог снимать происходящее на видео. Ли – непрофессиональный артист, он самоучка. Он архитектор, художник и скульптор. The Cloud Club – его искусство, и нам довелось в нем побывать.

Обычно там живут восемь человек, у каждого свои маленькие апартаменты с кухней и ванной комнатой. В основном, никто не запирает двери. У нас были общий автомобиль, стиральная машина, сушилка. Мы по очереди покупали порошки, задний двор тоже был общим. Моя соседка Мали – певица и садовод по совместительству, – выращивала капусту и раздавала ее всем в доме.

С самого начала существования the Cloud Club Ли брал с жильцов треть рыночной стоимости жилья. Он всячески поощрял вечеринки мызыкальных групп, с которыми мы были знакомы, девушек-поэтов, барабанщиков. Он разрешал использовать пространство для собраний и концертов. Он никогда не брал за это деньги. Он радовался, когда видел, что место было наполнено жизнью. Он снимал все происходящее и выкладывал на YouTube. И хотел чувствовать происходящее. У него было достаточно денег, чтобы покрыть все расходы.

У людей подобных Ли другое отношение ко всеобщему вниманию. Они предпочитают играть второстепенную роль. Такие люди получают удовольствие от того, что «держат» свет для других. Они в этом преуспевают. Ли – сочетание творческого дворецкого (он частенько удивлял меня тарелкой с фруктами, когда я сочиняла музыку) и мастера на все руки (если его попросить, он научит всему, что касается сантехники, проводов или запаивания, но я никогда не спрашивала). В глубине души он любит быть полезным всем жильцам дома, и он светится от гордости, когда наше искусство процветает. Его покровительство может проявляться в странных и неожиданных формах:

– Нет, Ли, мне не нужны семьдесят пачек розовой бумаги, которую ты нашел на помойке. Зачем ты сложил их на моей кухне?

Но помимо дешевой ренты, эксцентричного пространства, пачек бумаги и не заканчивающегося веретена творческих жильцов, его подарок был чем-то большим, это было трудно увидеть. The Cloud Club был его вариацией подаренного цветка, своеобразного подарка миру. Каждый, кто проходил мимо этой огромной глицинии и кто входил через скрипучие входные двери, чувствовал этот подарок. Сам Ли – интроверт (он даже называет себя «отшельником»), но его дом говорит за него. Он создан его руками. Это место, в котором мы можем почувствовать связь друг с другом.

* * *

Я рассталась с Джоном.

Иногда мой парень Блейк приходил посмотреть на меня. Он учился на последнем курсе Массачусетского технологического университета, он питал особую страсть к живописи и души не чаял в своих аквариумах с рыбами-клоунами. Еще у него был осьминог.

Он закончил университет и устроился на работу инженером, зарплата была хорошая, но у него не оставалось времени на искусство, поэтому он уволился и решил посвятить себя творчеству. Живопись не могла оплатить ренту. Ему нужно было что-то практичное. Чтобы зарабатывать деньги, он стал живой статуей на другом конце Гарвардской площади, он выбрал образ ангела с крыльями.

На нем была длинная белая роба и перчатки, он покрасил волосы в шокирующий белый цвет и сам смастерил огромные крылья из папье-маше и перьев. Они были восхитительными.

* * *

Невеста была заметной фигурой на площади. Но я чувствовала, когда меня игнорировали те, кто проходил мимо без единого взгляда в мою сторону. Я не принимала это близко к сердцу. По крайней мере, я старалась.

Многие люди спешили в школу или на работу, разговаривали с партнерами или были заняты чем-то еще. Меня игнорировали 99 % всех прохожих за всю мою пяти- или шестилетнюю карьеру Невесты. Это приравнивается к сознательному игнорированию несколькими миллионами людей. Вот почему я советую музыкантам уличные выступления, а не выступления в консерватории, особенно если они играют в стиле рок-н-ролл. Это опускает тебя с небес на землю, и ты становишься намного смелее.

Иногда был просто плохой день. Никто не останавливался.

Когда такое случалось, я начинала выступать ради собственного удовольствия. Я позволяла меланхолии и одиночеству захватить меня. Я наклоняла печально голову в одну сторону, немного опускала плечи и поднимала руки к небу, как бы говоря: «Почему, Господи, все меня покинули?»

Я могла убедить себя в том, что в модах[10] не осталось ничего хорошего. Я позволяла небольшим слезинкам скатиться по щеке. Все происходящее показывало мне, насколько холодным и жестоким был мир.

* * *

Я решила взять Невесту в путешествие. Платье помещалось в ящик для инструментов, на нем я могла и стоять. Невеста позволила мне побывать в Ки-Уэсте, Лос-Анджелесе,

Вегасе, Нью-Йорке, Германии. Работа в разных городах и странах была трудной. Я привыкла к неспешному ритму Гарвардской площади. В первый день во Французском квартале в Новом Орлеане на меня не только кричали другие уличные артисты, но и угрожали, что подожгут мою фату. Несколькими минутами спустя около меня останавливалась туристическая карета, и лошади мочились на мое платье.

* * *

Мои руки обычно были подняты или сложены у сердца. Они никогда не были протянуты ради денег. Если люди пытались положить деньги мне в руки (что они часто пытались сделать) – это было неправильно и неудобно. Для денег лежала моя шляпа, а мои руки нуждались в чем-то большем.

Мадлен Дюплесси отправила мне эту историю в комментарии в моем блоге: «Когда я была маленькой, вышла статья о женщине, которая поехала в Индию заниматься благотворительностью. Все нищие дети приходили за едой и просили подаяния, протянув ладонь. После долгого дня она пошла домой, и там стоял ребенок с протянутыми руками. Сначала она думала, что он попрошайничает, но потом увидела, что его ладони смотрели друг на друга. Потом она поняла, что ребенок просился на руки, он хотел, чтобы его обняли. Она усыновила его». Мадлен поняла, что они все нуждались в пище. А этот ребенок хотел большего. Он хотел любви.

* * *

Я почувствовала себя настоящей благодаря Энтони. Он родился в 1948, он радовал меня историями из 60-х, из-за которых мое сердце хотело повернуть время вспять, чтобы пожить во времена, когда все путешествовали автостопом, курили гашиш, слушали Джони Митчелл на виниловых пластинках. Истории Энтони рисовали в моей подростковой голове диких, энергичных людей, которые создавали новую реальность, которые были против войны, которые бегали с перьями в волосах и с ножами в сапогах. Они разрушали систему, пытались заполучить столько девушек, сколько возможно, принимали наркотики и искали приключения. Я завидовала им.

Энтони вырос в Бостоне в большой итальяно-американской семье. Они сколотили состояние на недвижимости и продаже спиртных напитков. У него был спокойный, буддистский подход к жизни (он познакомил меня с йогой и научил медитации и общему понятию самоосознанности). Он был мастером боевых искусств. Энтони вооружал меня перцовым баллончиком перед тем, как я одна отправлялась в длительные поездки. Выставленные необычные орудия самозащиты в офисе, где он принимал пациентов, никогда меня не удивляли.

В моем голливудском биографическом фильме он бы был господином Мияги из фильма «Парень-каратист», но его бы сыграл Роберт Де Ниро. В одном из драматических флешбэков я рассказываю ему, что подверглась сексуальному насилию со стороны старшеклассника. Тогда он прищуривал глаза, в итальянской манере прикусывал язык и, поморщив нос, говорил:

«Я найду этого парня и изобью его до полусмерти…»

Потом он сложит руки в молитвенной позе йога над сердцем, наклонит голову и спокойно добавит:

«…со состраданием».

Мы делились историями по телефону, в длинных письмах, иногда напечатанных, иногда написанных от руки, и, наконец, (когда она появилась) по электронной почте. Когда мы могли, мы встречались – за кофе, за обедом, на прогулках.

Мы придумывали абсурдные скетчи и сценарии о моих любовниках, о наших друзьях, о наших соседях, о нас самих. В одном из скетчей главную роль играл мой худощавый парень (у которого была реальная склонность к ношению юбок). Он хотел добраться автостопом на грузовике до моего колледжа. Когда водитель грузовика понял, что он не девушка, он силой выкинул его с пассажирского сидения, потом произошел взрыв выхлопной трубы, и парня выбросило через окно. Его волшебным образом подхватил ветер, и он парил по небу, а потом пролетел через металлическую решетку над окном моего общежития прямо ко мне в кровать. Мы добавляли различные детали, когда разговаривали по телефону, придумывая совершенно абсурдных персонажей, и смеялись до упаду.

Но по мере того как я становилась старше, мы начали делиться реальными историями. Не только развлекательными, но и грустными. Жестокими, постыдными, страшными. Он рассказал мне всю свою жизнь, а я рассказала ему свою. Наша любовь не знала границ.

Энтони также был одним из моих покровителей. Он дарил мне книги по буддизму и карманные ножи. Порой он вкладывал в письмо новенькую стодолларовую купюру, когда знал, что у меня совсем нет денег. После колледжа, я жила от зарплаты статуи до зарплаты в стриптиз-клубе. Каждая купюра была на счету. Энтони оплачивал мою ренту. Один раз мне выписали штраф за превышение скорости на триста пятьдесят долларов, когда я спешила на работу. Я должна была позировать в художественном колледже. У меня было двести пятьдесят долларов на счету, а еще надо было платить триста пятьдесят долларов за квартиру. Я заняла деньги у Энтони.

– Я клянусь, я отдам все деньги, – обещала я.

– Я знаю, что отдашь, – ответил он.

Мы разговаривали о том, что случится, если он умрет. Он больше чем на двадцать пять лет старше меня, меня это очень волновало. Мы лежали на смежных диванах его кабинета. Я спросила у него, что мне сказать на его похоронах. Мне бьло необходимо это знать.

Он задумался… Сказал, чтобы я пришла с палкой.

– С какой палкой?

– С любой, – сказал он. – Ну знаешь, с палкой или веткой. С большой. Чтобы все видели.

– То есть ты имеешь в виду что-то природное? Не боевой посох, например. Ты имеешь в виду…

– Любую палку, – сказал он с раздражением. – Ветку с дерева. Универсальную палку. Я тут пытаюсь кое-что тебе сказать, клоун.

– Хорошо, – ответила я, выдыхая. – Ты умер, я на похоронах. Что мне делать с этой палкой?

– Ничего не говори, – сказал он мне. – Просто подними ее в воздух, сломай на две части и брось на пол.

Все когда-то ломается.

* * *

Я не могла долго встречаться с парнями. Отношения обычно длились около года, а когда все становилось серьезно, я сбегала в ужасе. Независимой быть у меня не очень получалось. Я не могла проводить ночь в одиночестве, звонила своим бывшим. Они все мне говорили, что у меня был страх близости, но я яростно это отрицала. Я жаждала ее как наркоманка. Проблема была в том, что я хотела близости так же, как я ненавидела обязательства. Работа в качестве живой статуи идеально мне подходила.

* * *

Мне нравились от руки написанные записки, которые люди не ленились писать и оставляли в моей шляпе.

«Ты красивая».

«Спасибо, ты изменила мой день».

«Я в течение часа наблюдал за тобой».

«Я люблю тебя».

Невесту было так легко любить.

Она была молчалива.

Она была смущенной, безобидной, блаженной… она любила людей и дарила им цветы.

Она была идеальна.

Потому что. кто знает?

Она могла быть чем угодно.

Кем угодно.

В реальной жизни меня совсем нельзя было назвать спокойной, тем более идеальной. Я болтала без остановки, ярко одевалась. Красила волосы в фиолетовый, красный и зеленый, постоянно врезалась на своем велосипеде в машины, заводила назойливые разговоры с незнакомцами и в свободное время играла на пианино в своей спальне, во все горло орала свои песни о боли.

Помню одного очень симпатичного мужчину лет сорока или пятидесяти, который все лето давал мне по двадцать долларов каждый раз, как видел меня. Мое боковое зрение работало отлично, и обычно я видела, какие купюры люди оставляют в шляпе, если только они тщательно не скрывали это.

Спустя некоторое время я начала узнавать его и даже ждала его. Мы обменивались улыбками каждый раз, когда он проходи мимо. Это были милые, тихие секретные отношения.

К концу лета он однажды дождался, пока я раздала весь букет, потом робко подошел ко мне и спросил, не выпью ли я с ним чашечку кофе.

– Конечно, – ответила я.

Я подумала, что это меньшее, что я могу сделать. Меня поразило, что он спросил.

Я вернулась в магазин, переоделась, и мы сели на веранде кафе и болтали о жизни. Он был инженером-хими-ком из Массачусетского технологического университета, он был немного грустным. Он нервничал, с ним было нелегко разговаривать. Я рассказала ему о своей жизни, о музыке, о моих ненормальных соседях, о жизни в Германии, о том, каково быть статуей. Он рассказал о своем неудачном браке. Два человека сидели в Au Bon Pain и делились деталями жизни. Он явно был безнадежно влюблен в Невесту. Встреча со мной, наверное, стала разочарованием. Я ушла с нашего свидания с чувством, что сломала что-то прекрасное.

Я хотела быть кем-то другим.

Так легче.

* * *

Хотя Невеста двигалась не очень-то и быстро, иногда казалось, что жизнь пролетала со скоростью света. Тридцать тайных романов с прохожими меньше, чем за семьдесят минут, плюс та боль, которая после них остается.

Я влюблена.

Никто меня не любит.

Я влюблена.

Никто меня не любит.

Я стояла подобно засохшему растению и ждала, когда меня польют. Приветствовалась любая поддержка. Это было так просто, реально, будто вся целостность человеческой природы сводилась к одной единственной идее. Ты чувствовал одиночество. А потом нет. Каждая пара глаз, смотрящих прямо на меня, напоминала: «Любовь все еще существует».

* * *

Мы с Нилом встретились уже после того, как моя карьера уличного артиста закончилась. Мы оба состояли в отношениях, и мы не считали друг друга привлекательными. Мне казалось, что он выглядит как сварливый старик с мешками под глазами, а я в его глазах выглядела как пухленький маленький мальчик. (Есть даже фотография с нашего первого знакомства, которая полностью это подтверждает.) Сейчас я считаю его удивительным красавцем, а он называет меня «самой красивой женщиной в мире». Любовь не знает границ, да?

Мы познакомились по электронной почте благодаря моему другу Джейсону Уэбли, его я встретила на Австралийском фестивале. Я выступала в роли Невесты, а он перекрикивал аккордеон своими полупиратскими песнями. Я какое-то время жила на яхте Джейсона в Сиэтле, как раз в это же время Нил выложил в своем блоге видео Джейсона. Количество просмотров увеличилось на десятки тысяч.

– Ты знаешь Нила Геймана? – спросил Джейсон. Мы тогда работали над весьма странным совместным проектом Evelyn Evelyn. Песни были основаны только на игре слов. Мы писали, играли и пели как сиамские близняшки.

– Нил Гейман… Это не тот, кто пишет комиксы? Это тот чувак, который написал «Песочного человека»? Я никогда не читала его работы, но кое-что слышала о нем.

– Да, это он! Он выложил вчера в своем блоге мое анимационное видео «Одиннадцать святых», и оно набрало пятьдесят тысяч просмотров. Я написал ему благодарственное письмо, и он ответил мне через десять минут. Мне показалось, что он очень хороший парень.

Несколько дней спустя мы с Джейсоном работали над сценарием радиопьесы для нашего альбома, это были десять минут выдуманной истории об ужасном детстве близняшек (их мать умерла при родах, за этим следовала работа в цирке и череда неподобающих опекунов и т. д.). Мы получали огромное удовольствие от работы, придумывали абсурдные детали, но хотели, чтобы кто-нибудь проверил нашу основную сюжетную линию. Джейсон предложил попросить Нила.

– Но он же известный! – удивилась я. – А почему нет? Дерзай. Спроси.

Хуже бы от этого не было. Он спросил. Нил согласился, просмотрел нашу пьесу и предложил внести пару изменений. Я с благодарностями написала ему письмо. В то время он находился в Ирландии. Там он жил один в чужом доме и пытался закончить книгу о маленьком мальчике, живущем на кладбище. Он целую неделю болел гриппом. Несколько дней спустя я поинтересовалась, как его здоровье. А еще через несколько дней я спросила, кто он на самом деле. Он начал рассказывать мне о своей жизни, о своей книге, гриппе и разводе. Я рассказала ему о своей жизни, карьере и проблеме со звукозаписывающей компанией.

Тогда я не покладая рук работала над книгой для фанатов. Это был сборник жутких фотографий для моего нового альбома Who Killed Amanda Palmer[11]. Я была в восторге от концепта, у меня уже были пять или шесть отличных фотографий мертвой, обнаженной Аманды (я естественно покопалась в архивах и включила фотографии мертвой, обнаженной Аманды из моей диссертации в художественном колледже), но моя компания сказала, что у них не было бюджета, чтобы включить фотографии в CD-диски. Я не стала с ними спорить, решила издать отдельную книгу с фотографиями и продавать прямо с моего сайта как дополнение к альбому. Мне показалось, что будет весело и полезно, если известный писатель напишет подписи под фотографиями. Я спросила Нила. Он согласился. Спустя несколько месяцев он прилетел в Бостон, чтобы поработать над книгой. Он сказал, что не хочет писать маленькие подписи. По его словам, фотографии выглядели как целые истории, а это должно было занять больше времени. Он хотел встретиться с трупом вживую.

В первый день знакомства мы пошли погулять в городской сад, чтобы познакомиться получше. Я спросила его про жизнь. Я была удивлена прямолинейностью Нила. На первый взгляд он казался робким и сдержанным. У него был непростой период в жизни. У нас была платоническая дружба. Мы закончили работу над книгой, но оставались на связи, при этом каждый жил своей жизнью. Я выпустила свой альбом и отправилась на гастроли. Спустя несколько месяцев мы оба оказались в Нью-Йорке как раз на день его рождения, договорились встретиться и выпить по чашечке кофе. Я была в растерянности, не знала, что ему подарить. Что можно подарить Нилу Гейману, известному писателю-фантасту? Особую ручку? Необычный ежедневник? Зуб Тираннозавра? Карту черной дыры? Невесту! Это был идеальный подарок. Когда я рассказывала про Невесту, он был в восторге, он даже отправил мне историю, которую написал когда-то о живой статуе-мужчине. Он преследовал женщин и писал им жуткие письма. Он тайным образом оставлял письма в их квартирах.

У Нила был обед с литературным агентом, и в четыре часа он был свободен. Я сказала ему приходить в Вашингтон-Сквер-парк, когда он закончит. Предупредила, что буду сидеть читать на скамейке. На дворе стоял ноябрь, было холодно, поэтому я не сразу поставила ящик перед пустым фонтаном. Переоделась за деревом в свое платье, которое не надевала несколько лет, вдыхая знакомый запах пота и макияжа. В 16.10 я поднялась на ящик. Подумала, что мне не придется ждать долго.

Спустя двадцать минут я начала дрожать и хотела отказаться от этой затеи, но я не желала портить сюрприз. Я уже слишком долго страдала, чтобы вот так все бросить. Может, он просто не мог меня найти. Несколько человек остановились, чтобы получить свой цветок. После получаса онемели мои пальцы, кисти, ноги и руки. Он появился спустя час в компании какой-то женщины, осторожно подошел ко мне:

– Аманда? Это ты?

Невеста не проронила ни слова. Я посмотрела на него и наклонила голову. Было странно. Он пришел не один, мне казалось, ему стыдно за меня. Я заметила, что его легко смутить.

Он положил доллар в мою шляпу, и я дала ему цветок. Я пыталась смотреть ему в глаза, он улыбнулся, а женщина отошла назад и смеялась над нашим обменом. Я спрыгнула на землю. Чувствовала, что смущаю его.

– Эм, Аманда, это Меррили, мой литературный агент! Меррили, это Аманда, рок-звезда. Помнишь книгу с фотографиями мертвой, обнаженной девушки?

Меррили улыбнулась.

Я убрала фату с лица, пожала ей руку.

– Привет.

Неудобство длилось еще несколько минут, пока мы с Нилом не направились в ближайшее кафе, где я пообещала купить ему горячий шоколад в честь его дня рождения. Я сняла парик. Нил помог мне тащить три ящика.

– Боже мой, ты замерзла, – сказал он. – У тебя зубы стучат, – он снял свое пальто и накинул его на мои плечи.

У меня не было наличных в кошельке, а в кафе не принимали карточки. Но моя Невеста только что заработала восемь долларов, и я настояла на том, чтобы купить горячий шоколад на эти деньги. Счет за два горячих шоколада составил одиннадцать долларов. Чертов Нью-Йорк. Я попросила у Нила недостающую сумму с извинениями.

– Все хорошо, – сказал он. – То, что ты сделала, было замечательно.

– Ой, спасибо. Да. Извини, что так вышло. Нужно было придумать что-то получше.

– Нет, – сказал он. – Это было идеально. На самом деле, мне кажется, что это лучшее, что для меня когда-либо делали.

– Что? Правда? – спросила я.

– Правда. И я кое-что решил.

– Что?

– Я решил, что никуда не поеду.

– Прости. Что?

– Я никуда не поеду, – повторил он.

– Я не понимаю, о чем ты, Нил.

– Я имею в виду, – говорил он все медленнее и медленнее, – что я. Никуда. Не. Поеду. Даже если на это уйдут годы. Думаю, я останусь здесь.

– В смысле? За этим столиком? – нервно пошутила я. – Ты никогда не уйдешь из этого кафе? Звучит очень по-геймановски.

– Нет, – сказал он прямо. – Я уйду из кафе. Но я не оставлю тебя. Вот что я имею в виду. Я никуда не уйду.

– Ох, – сказала я. – Понимаю. Думаю.

Я даже не могла ничего сказать после этого.

Мы оба состояли в отношениях, хотя не секрет, что все шло не так гладко. Мы разошлись, я шла по улице и думала: «Действительно ли случилось то, что я думаю? Известный писатель-фантаст Нил Гейман хочет со мной встречаться? Боже, он же намного старше. Я принялась считать. Шестнадцать лет. Ни за что. Это слишком. И он известен. Это, конечно, здорово, но нет. И он такой… странный… и он британец… и… не знаю. Он возненавидит меня, мою жизнь и моих друзей».

– У нас нет ничего общего, – привела я аргумент. Но все же было в нем что-то. Он был такой… какой? Такой… «…добрый».

* * *

Иногда люди, чаще всего мужчины, подходили к Невесте и предлагали мне обручальное кольцо. Я хваталась за сердце и своими глазами говорила: «Это мне-е-е?» Я подносила пальцы к губам, не могла сказать ни слова, пожимала плечами от восторга, слегка улыбалась, брала кольцо и с любовью надевала его на свой мизинец: «Спасибо за такое красивое обручальное кольцо. Я люблю тебя». Потом я принимала бездвижную позицию. После становилось немного не по себе. Человек хотел вернуть кольцо. Мы стояли и смотрели друг на друга. Я мотала головой. Пауза. Очень нервная пауза. Потом я передумывала, снимала кольцо и протягивала его владельцу. А потом я передумывала. Эта игра могла продолжаться довольно долго, если рядом никого не было.

* * *

Несмотря на то, что большинство людей игнорировали меня (а иногда и отправляли в круги экзистенциального кризиса), я поверила в общественность. Она инстинктивно защищала меня. Я была очень уязвима на этих ящиках, но я чувствовала силовое доброжелательное поле человеческой энергии вокруг себя.

Несколько раз какой-нибудь придурок хватал мою шляпу с деньгами и убегал. Но кто-нибудь обязательно бросался вдогонку (всегда мужчина) и возвращал шляпу с таким видом, будто хотел попросить прощения, попросить его за все человечество. В благодарность я дарила ему цветы. Они брали их. Они понимали.

Один раз вокруг стояла небольшая группа людей, ко мне подошел психически больной парень, начал плевать и кричать на меня на иностранном языке. Особенно страшно стало, когда он схватил мою руку и попытался скинуть меня с моего пьедестала. Мои ноги увязли в юбке платья. Я споткнулась и упала. Я не говорила и не кричала, я просто посмотрела неистово прямо ему в глаза и подумала: «Пожалуйста, Боже. Пожалуйста, отпусти меня». Но он не отпустил. Я уже хотела выйти из роли и попытаться освободиться, но кто-то из толпы схватил парня, оттащил его от меня. Я не вышла из роли. Я наблюдала за сценой как в фильме. Толпа аплодировала. Я дала Самаритянину цветок и сжала руки в знак сердечной благодарности. Потом я вернулась к работе.

Однажды девочка кинула в меня яблоко, оно пролетело немного ниже лица и попало в ключицу. Я удержала равновесие. Один из моих друзей побежал за ней.

Пьяные люди всегда были настоящей головной болью. Пятничные и субботние вечера были прибыльными, но невыносимыми. В один вечер ко мне подошла группа пьяных сынков богатых родителей, один из них схватил меня за ноги и уперся лицом в промежность, издавая пьяные восторженные звуки. Я посмотрела вниз и печально покачала головой. Что поделать? Иногда я грустила из-за людей. Но обычно я грустила, если кто-то не хотел брать цветок.

* * *

Один раз я до смерти испугалась. Я услышала скрежет тормозов машины позади, меня схватили за талию. Я услышала голос: «Взять ее!»

Три человека в черном, в масках на лице начали связывать мне руки. Еще один собрал мои ящики и деньги. Они бросили меня на заднее сидение фургона, водитель завел мотор, и мы понеслись по Массачусетс-авеню. Один из них снял маску и начал неудержимо хихикать. Это был Стивен, один из моих чокнутых друзей-артистов, который создавал апокалиптические скульптуры и приспособления из найденных предметов или мертвых животных. Он хранил банку со своими отстриженными ногтями для будущих проектов. Я вздохнула, посмотрела на него и, закатив глаза, сказала:

– Чувак, я работала.

* * *

Я чувствовала хроническую вину. Я захотела стать артистом. Я не понимала до этого. Я просто чувствовала постоянные внутренние пытки, меня тянуло к искусству. «Полиция справедливости» пожирала меня. Раздражающие голоса периодически мучили мое подсознание:

«Когда ты уже наконец вырастешь, найдешь работу и перестанешь заниматься ерундой?»

«Почему ты думаешь, что заслужила зарабатывать деньги, исполняя свои песенки?»

«Что дает тебе право думать, что люди должны обращать внимание на твое искусство?»

«Когда ты уже перестанешь быть эгоисткой и начнешь делать что-то полезное, как твоя сестра-ученый?»

Если превратить эти вопросы в утверждение, то получится:

Артисты бесполезны.

Взрослые не артисты.

Артисты не имеют права зарабатывать искусством.

«Артист» – это ненастоящая профессия.

* * *

За последние пятнадцать лет я играла во всех местах, которые только можно представить.

В красивых старых театрах и убогих спорт-барах, в тайных подпольных барах с пианистами. Ни одна форма искусства не могла достичь состояния двухметровой Невесты. Это было словно разделение структуры на частицы, затем на атомы, а потом на неделимые протоны. Такая глубокая взаимосвязь, как тот трогательный обмен со сломленным человеком, который нашел спасение в этом прекрасном моменте близости с незнакомкой в белом, не может произойти на безопасной сцене с занавесками. Там могут происходить разные волшебные вещи, кроме этой. Момент, когда ты можешь сказать без слов: «Спасибо, я вижу тебя».

В те моменты я чувствовала себя воплощением сострадания, способной уделить внимание спрятанным и труднодоступным местам чьей-то жизни. Как будто я была специально созданным инструментом, который мог достать до темного сердца и вычистить его от наросшей черноты.

Вы делаете друг друга настоящими, если просто видите кого-то и позволяете быть увиденными в ответ. То, что возможно на тротуаре, уникально. Не нужны ни слова, ни песни, ни освещение, ни истории, ни билеты, ни критика, ни контекст. Не может быть ничего проще, чем разрисованный человек на ящике, живой вопросительный знак, который спрашивает: «Любишь?» А проходящий незнакомец, вырванный из ритма мирского существования, отвечает: «Да. Люблю».

* * *

Иногда шел дождь.

Когда я видела дождь за окном, это значило, что у меня выходной. Я чувствовала тонкую связь с природой. Англия славится своей непостоянной погодой. Обычно дождь заканчивался так же неожиданно, как и начался.

Иногда я стояла на ящике, когда надвигались тучи. Я обычно с радостью стояла под моросящим дождем, а вот люди не любили останавливаться. Принятие решения о том, когда уйти, было для меня интересной игрой, в которую я играла сама с собой. Иногда я стояла, пока до нитки не промокала. Это своего рода заявление Богам Перформанса. Я смотрела вниз и наблюдала, как кирпичи на тротуаре меняют свой цвет. Сначала на них появляются маленькие пятнышки, потом много больших разводов, и, наконец, они все становятся темно-красными от воды. Свадебное платье, которое я время от времени стирала в раковине Toscanini's, приобретало запах, который можно было учуять за километры от площади.

Иногда ожидание оправдывалось. Дождь начинался и заканчивался, тротуар высыхал, выходило солнце. Оно помогало платью высохнуть. Запах платья уменьшался.

* * *

Мне было трудно приглашать друзей посмотреть на мою Невесту. У меня никогда не было определенного времени начала и конца работы. У меня не было обязательств: «Я сегодня буду на площади, возможно, где-то около четырех».

Один раз ко мне пришел Энтони, он сел в кафе по другую сторону тротуара, примерно в десяти метрах от меня. Я была так взволнована. Он наконец мог увидеть, чем я занималась. В тот день я чувствовала особую связь с людьми. Знала, что Энтони наблюдает. Я этого хотела.

Он смотрел долгое время. После того, как я закончила, мы пошли перекусить в кафе Algiers, и он рассказал разговор, который подслушал.

– Один парень – на вид любитель шахмат – говорит, что каждый день здесь бывает. Ты «Мадонна Гарвардской площади».

Я посмеялась.

– Потом его сосед сказал: «Ага, она азиатка, думаю, что она кореянка». Потом ко мне наклонился другой парень и прошептал: «Ни слова лжи, на ней военные ботинки под платьем».

Я опять посмеялась.

– Другой парень сказал мне: «Я в нее влюблен». «Ох, знаешь, – сказал я, – думаю, даже я в нее влюблен. Она… знаешь. Она идеальная».

Я посмотрела ему прямо в глаза.

– Тебе понравилось? Ты все понял?

– Это было потрясающе, клоун. Несколько раз я вставал позади тебя, чтобы вблизи наблюдать за лицами людей, которые смотрели на тебя. Я видел любовь, тоску, все. То есть это самые сильные чувства. Ты была права. Это связь между людьми, которая происходит в этот момент – это и есть красота. А когда подошел тот ребенок, испуганный… Уф, я почти расплакался.

– Ты почти расплакался? Правда?

– Я почти расплакался, – подтвердил он.

– Победа! – сказала я.

– Ты выиграла. Как чувствуешь себя?

– На миллион долларов.

– То, что ты там делаешь, – это искусство, девочка моя. Ты правда делаешь это. Я горжусь тобой.

Он оплатил чек. Он всегда платил.

* * *

Итак, я занималась искусством, или чем-то вроде того.

Я чувствовала себя эффективным членом общества в своем странном понимании этого определения. Я была настоящим артистом. Но если честно, я не хотела быть статуей. Я хотела быть музыкантом. Я хотела быть уязвимой. Не персонажем, а собой.

Когда я была статуей на улице, передо мной стояли сложные задачи, но, если честно, у меня было такое чувство, что я обманываю. Я показывала не себя. Я пряталась за пустой белой стеной.

Мне нравилась взаимосвязь. Я любила видеть людей. Но этого было недостаточно. Люди любили Невесту, потому что она была идеальной и молчаливой.

Я хотела, чтобы меня любили за мои песни, музыку, над которой я корпела годами. Творчество показало то, кем я была на самом деле. Неидеальной. И очень-очень шумной.

* * *

Итак, я основала группу. И мы были очень шумными.

У нас не было гитар: я играла на пианино и пела, а «мой потерянный брат-близнец» Брайан Вилионе играл на ударных. Использование минимального количества инструментов не ограничивало наши звуковые возможности ни на йоту. Одни только барабаны могли оглушить людей, плюс я долбила по клавишам электропиано в такт. Брайан вырос на сбалансированной диете из металла, джаза и хардкор-панка, он играл на ударных подобно задыхающейся жертве, которая пытается выбежать из горящего здания. Для него приверженность религии барабанного искусства была его ключом к спасению. Через игру на пианино я стремилась к освобождению.

Я познакомилась с Брайаном на вечеринке в Хэллоуин, которую я устраивала в the Cloud Club. Несколько сотен человек в костюмах в доме скитались по всем четырем этажам. Я была настолько занята подготовкой к празднику, что решила не заморачиваться и нарядилась в форму офисного работника. Моя мать настояла на покупке костюма, чтобы мне было в чем ходить на собеседования. Я его хранила в шкафу в бумажном пакете с ироничной надписью «одежда для взрослых» вот уже больше четырех лет. Брайан же пришел с отрубленной головой. Он был одет во все черное, а из его шеи как бы сочилась кровь.

Позже ночью я сыграла на стареньком пианино и спела четыре свои песни для небольшой подвыпившей компании друзей. Брайан отвел меня в сторонку и заявил:

– Мне предначертано судьбой стать твоим барабанщиком.

Я не стала спорить. Я пыталась организовать свою группу. В скором времени мне должно было стукнуть двадцать пять, возраст, который я суеверно нарекла дедлайном осуществления своих музыкальных мечт. В противном случае я бы признала себя полной неудачницей.

Неделю спустя мы организовали группу и назвали себя The Dresden Dolls[12] в честь книги Курта Воннегута «Бойня номер пять» о бомбардировке Дрездена во время Второй мировой войны, также в честь чистых, изысканных фарфоровых фигурок, которые, как я всегда представляла, лежали под обломками разрушенного города. Темнота, свет, темнота. Это были мы.

Моя замечательная и терпеливая мама научила меня основам игры на пианино и заставила меня ходить на занятия. Я ненавидела репетиции и меня несказанно расстраивало то, что нужно было читать музыку с листа (я до сих пор не люблю это делать), но я могла воспроизвести все, что слышала по радио. Я накопила кучу гипоманиакальных песен с двенадцати лет, записывая их на кассеты и выписывая слова в тетрадки в почти абсолютной тайне. До встречи с Брайаном я находилась в клетке своей собственной музыки, мне удавалось выступать лишь пару раз в год и робко делиться своими не такими уж и робкими песнями с живой публикой в кафе или на вечеринках. Мои подростковые слова к песням отражали ту музыку, которую я любила: мюзиклы, The Beatles, Новую волну. Мои песни были исповедью, они были темными, навеянными моей тяжелой борьбой с пониманием самой себя. Еще я писала сатирические песни о Starbucks. Я не могла воспринимать критику, даже сказанную из лучших побуждений, поэтому выступления на публике просто пугали меня. Мне казалось, что если люди не принимали мой материал, то не принимали и меня саму.