Читать книгу Любодарi Indivisio - Анастас Волнян - Страница 1

♦

Любодар из синей тени Ростовской набережной наблюдал за синим же кораблём. Сапфировый сей корабль был удивителен тем, что шёл огромен и тёмен, в то время как сам Любодар был мал и светел. Но даже не в соразмерности дело, а в том, что городская река нынче не привечала никаких сомнительных кораблей. По ней плыли, неслись и величественно шли то и дело разнокалиберные откормленные чайки ледоколов – это мы все, московские и немосковские, видали. К белым этим альбатросам присоединялись цветастые юркие сапожки, создавая возбуждённое столпотворение. Были ещё остатки ветхой Москвы-84, но популяция её значительно сократилась в правление последнего нашего московского Понтия Пилата – как стыд, срамота и грех пред окном в Европу, куда ласточки эти то и дело норовили вылететь со страниц инстаграма, и загадить международное реноме московского княжества своим владимирским централом. Встречались еще крупные Ветки Сочи и другие плавательные бордели, но вот чудны́е птицы, подобные сегодняшнему синему кораблю, были загадкой. Даже баржи удивляли меньше – иногда возьмет, да и всплывёт из пучин подобный чудовищный экспонат, гружёный песком – и вы, наверное, разок-другой такой видали на променаде в культурных Горках Паркого: прохаживается себе интеллигентная публика, идут прогулочные корабли и тут – на тебе – будто кто-то публично жопу оголил.

Но то было зрелище более или менее привычное. А синий корабль тем был удивителен, что будучи почти столь же уродлив, как баржа с песком, он был прогулочным – то есть снабжённым дышащими и чувствующими людьми с сердцами, полными надежды на встречу с Первопрестольной. То были грёзы неместных, ибо сердца эти прибыли на этом корабле с Волги, или с Оки, берегов Енисея или Иртыша. Но никак, никак не из подмосковной Клязьмы. Тени, передвигавшиеся под синей крышей, с чаянием махали всем, кого видели или могли пропустить, в том числе и невидимому вдали от фонарей Любодару, а он завороженно провожал их, глядя, как синий их корабль неумолимо растворяется в электрически-синей подсветке Бородинского моста. Сзади это не предназначенное для глаз событие прикрывал маленький красный кораблик, вопивший в ночь о белых розах.

Любодар очнулся, когда появился Иннокентий с обещанной водою, и тут же забыл про синий корабль. Иннокентий был темноок, а ночь – душной, множество глаз и тар таилось по обе стороны дороги: под ветвями деревьев и на лавках, на качелях чуть выше и вниз – к Хмельницкому мосту. Кстати о хмеле, хотелось не воды вовсе, а элю, холодного и свежего, до которого Любодар был падок, а потому они с Иннокентием выбрали путь выше – к Мухиной горе, где с давних времён принято было ходить под мухой и дальше – за Бородинский мост – на гору Варгунихи. Варгуниха была склочной бабой, такой, что аж сгоряча сжила со свету крепкого мужа-стрелка. Настолько она была упряма, что знатный её бар – Варгунихин кабак – притаился близ моста на века: надо было только знать, куда шмыгнуть в проулке. И сейчас поблизости тут и там торчали сплошь шалые люди у входов в какие-то тёмные подвалы, вокруг – бу́хающие гашированные биты. Иннокентий и Любодар, однако, сим иноземным угощением пренебрегли в пользу удовольствий более классических. Ночь пыхала шумами автомобилей, особенно с широкой Смоленской, подмигивала оранжевым неверным мерцанием и людьми, то и дело скользящими навстречу. То были пары и тройки, а то и квадриги, с собаками, бокалами, велосипедами и прочей необходимой городской атрибутикой эпохи Позднего Пуритана, проще говоря – эпохой ПоПу. Всё куда-то ехало и катилось, вот и наш Любодар с Иннокентием не отставали, а повинуясь общей невыраженной ясно пассионарности, устремлялись куда-нибудь.

Между тем, едва глаз наш успевает зацепиться за Любодара, чтобы рассмотреть его свежую льняную рубашку неопределённого ночью цвета, как тут же со всей чёткостью становится слышно какое-то копошение. Сбоку на пол со стены летят хрупкие острые камешки треугольной формы, песок и, предположительно, штукатурка. Лампадка у стены не дрогнет, ибо воздух не движется. Никакой дырки под камешками не образуется. Копает существо мохнатое, патлатое и скособоченное. Оно явно не намерено отвлекаться на глупости. На существе тусклый грязный халат, сидящий грузно, ибо под ним слои ещё каких-то нагромождений. «Да где, чёрт дери, сигареты?!» – выплёвывает возмущение и хватает с досадой по стене. Отступившись, хрипло бормоча, сущий хватает лампадку и шаркает в зияющий проход, матерясь во мрак, будто заговаривая его.

Последуем за ним и мы. Тащиться в этот тёмный, сырой и, будем честны, стрёмный лаз, духу мало. Но старец Николай, а мы будем звать его так за неимением других альтернатив, итак старец Николай вонзился в туннель справа, такой же почти неказистый, как он сам.

Старец, признаемся, врывается в наш сюжет совершенно внезапно. Только нам захотелось описать симпатичного Любодара, как со всей настойчивостью, пренебрежительностью к нашим планам и эфирному времени – проник в сюжет Николай, и сразу зажил какой-то своей хорошо отлаженной жизнью.

В то время как юный Любодар изумлялся синему кораблю в мире надземном, старец Николай начал вечерний поиск сигарет в мире подземном – одном из тех тёмных, вполне неведомых подземелий, что ещё способны отпугнуть своей запутанностью и нехоженностью московских спелеологов. Нам следовать за ним неуютно, но, в отличие от доброго нашего Любодара, старый этот упырь, похоже, обладает тем ещё магнетизмом, раз увлекает нас за собой столь императивно.

Оставим тогда покуда Любодара засматриваться лодками в столичных водах и прочим joie de vivre и покорно спустимся вниз, в Предел-Мракию, Нижние Пирдец-Карачуны. Королевство Предел-Мракия находится к Югу от Москвы (хотя мы подозреваем, что доходит до самой её сердцевины). Мы не будем путать его со старыми добрыми Сьянами, что на Пахре и давно уж исхожены светскими пещероведами, мало-мальски склонными к погружению. Мы бы сказали, что Предел-Мракия находится на пару уровней ниже означенной сьянской системы – этого хорошо освоенного развлекательного заведения, не принадлежащего никому в отдельности и каждому сразу, с закутками сатанистов и общими тропами, то и дело оглашаемыми филантропическим окликом «Доброго». Такой тематический парк мог бы позволить себе даже и Любодар, не торовского вовсе мужества. Однако же опасаемся, что геодезисты воспротивятся такому предположению, а с геодезиками спорить себе дороже. Поэтому просто последуем за стариканом без топографического пижонства.

Вот он, кособоко переваливаясь, но довольно резво, чешет меж двумя желтоватыми от свечи стенами. Пол тёмный, потолка не видно, рельеф норовит то переломать ноги, то приложить по башке. Клаустрофобии, однако, не возникает, ибо всё время есть, куда кандюхать. Своим мешковатым толстым пуховиком-пальто старец регулярно шоркает стены и шуршит, как большой пыльный таракан.

Он что-то, к тому же, безостановочно хрипло приговаривает:

– Эх, Сильвуха! Вот мы и остались с тобой без сигарет! Куда это я их засунул? Место-то привычное. Ума не приложу.. Помню – что-то не так у меня было с этими сигаретами.. Обида на них какая-то, – чешет патлы и не останавливается, переваливается через какие-то камни, помогает себе руками, сноровисто удерживая свечку, – Может, кто-то на них нассал, а ты спрятала?..

Проход становится пожирнее, раздаётся в стороны, стены уходят. Небольшое округлое помещение украшено тёмными картинами, которым, должно быть, не страшны ни сырость, ни мгла, ни отсутствие зрителя.

– Мне б хоть одну сигаретку, Сильвух…

– Да не прятала я, – звонкий ответ.

– Точно???

– Клянусь!

Старец Николай бьёт себя в грудь и уходит в очередной чёрный проход. На сей раз помещение огромное и почти пустое. Кое-где виднеются ошмётки антропогенных предметов типа каких-то вёдер и тусклых сапожков. Посреди зала тут и там неказистые природные что ли колонны. Николай уходит в самую темень и в бок – там маленькая комнатушка.

На выступе ночник с красным колпаком, неведомо зачем затерявшийся здесь, где никаких розеток в стене не предусмотрено; кровать с металлическими ножками, незнамо как протащенная через узкие кривые лабиринты, весь в пятнах матрац поверх, напоминающий нам, что здесь вам не Рэдиссон, потрёпанные грязные книги на выбитых в каменной толще полках – подземная Ленинка. Под скрип кровати Николай опускается на матрац и вздыхает.

– Нет, всё-таки, надо хоть чайку, а?

Голос Николая теперь мягок и тих, чуть хрипловат. Он встаёт и выходит из комнаты, снова ускользает в боковой проход и входит с лампадкой в тёмную кухню. Там зелёный грубый чайник, клеёнка в оранжево-чёрных бабочках, чёрная какая-то металлическая ёмкость для нагрева, горелка, невыразительные печенюшки.

– Обустроиться бы нам всё-таки, Афанасий, – голос мягкий, будто женские руки.

– Знаю, Сильва. Да толку, под землёй-то?

– А я всё же думаю, что можно и здесь. Помнишь, я тебе говорила, что хочу приличный чайник? Такой красный, с красивыми металлическими ручками. Думаешь, сможем раздобыть у верхних?

– Да помню, Сильвушка. Давай.. Я не против.

– И ещё этого жевательного перцу. Ты как-то приносил.

– Это молодёжь вылавливать надо.. сегодня они здесь – завтра там.. чего им эти подземелья..

Так они и беседовали, пока Афанасий-Николай пил чай да хрустел печеньками в полном одиночестве, время от времени нервно поводя плечами под одеждой. Был он, может быть, не так уж стар. С чертами безбородыми, но в оспинах, болячках и рубцах, кожей грубою и серой, чертами резкими. Волосы его были неопределённого оттенка и спутанные до состояния пакли, и даже морской губки.

Закончив пить чай из эмалированной жёлтой пиалы, Николай вернулся в спальню, сел в постель, потянул на себя извалявшееся одеяло.

– И всё ж каждую ночь думаю – не боишься ты, Афоня?

– Да чего бояться. Все же знают, что я проказный старик, кто ко мне сунется?

– А я вот, знаешь, даром что привыкла – боюсь иногда..

– В это крыло вообще давно никто не ходит, – Афоня махнул рукой.

– Тогда мы здесь совсем одни!

– Нас здесь двое. Ты и я.

Афанасий взял книгу с красным ободранным солнцем на обложке и большую неудобную с виду вытянутую тетрадь в твёрдом переплёте, стал что-то выписывать. Свечка стояла тут же, чуть сверху, а он писал:

«Исторiя говоритъ, что обычай этотъ существовал в Римской имперiи, въ Египте, у Грековъ и Индейцевъ. Такъ, напримеръ, Египетскiе жрецы, празднуя возстанiе Озириса, или новый годъ и вместе съ темъ, надевъ на себя личины и костюмы, соответствующiе божествамъ, ходили по улицамъ города».

– Прям шабаш, – комментирует Сильвана, Афоня усмехается, – А, представь, так бы правда ходили!

– Так и напишу, – улыбается.

Пишет что-то, выписывает, водя пальцем по странице. Работает увлечённо, шевеля иногда губами и что-то бормоча.

– Сколько времени? – спрашивает вдруг Сильвана.

Афанасий сверяется со старыми часами на полу и докладывает:

– Ранёхоньку ещё. Полчаса только после полуночи.

– Должно быть, наверху спят.

Афанасий угловато поводит плечами.

– А ты всё пишешь и пишешь..

– Для сюжета нужно, Сильвана.. Про обряды вот..

– Хорошо, пиши.

Недолго молчит, потом снова спрашивает:

– А спать когда будем?

– Уже хочешь?

– Не знаю. Не заснуть страшно..

– Не бойся, Сильви. То ж ведь не ново. Знаем, что делать. Тебе мешает свеча? Я могу потушить..

– Нет, я так.. Я могу и так заснуть.

– Ты спи, – ласково говорит ей Афоня и треплет себя по щеке.

Свечку и голову Афанасия окружает, смешиваясь со светом, темнота, густеющая к черному проходу, за которым – огромный чёрный зал. Его пронзают ходы, за ними – аванзал, а после – бесконечный лабиринт. Там ни души, ни звука – только маленький свет в комнате Афанасия да лёгкий шорох письма.

Как выйти отсюда? Как бросить Афанасия и Сильвану одних? Там, наверху – тёплая духота Москвы, дыхание и шум города, оранжевые и цветные огни, несущиеся мобили.. И люди! А здесь – чистый холодный воздух и тишина.

Свеча Афанасия становится тусклой, а сам он – маленьким. Вдруг – гаснет.

♦♦

Хотелось, чтобы выпустили всех политзаключённых. Студентов; слишком смелых и активных граждан, метающих в ОМОН бумажные стаканчики; девушек, побиваемых в живот и проносящих в СИЗО прокладки. Любодар даже на митинг рискнул сходить. Правда, согласованный. И всё равно было тревожно проходить мимо «космонавтов», а смотреть в их угрюмые лица – тягостно (Может быть, именно поэтому грядущий год будут встречать повсеместно космической символикой, но это станет заметно чуть позже).

А осенью хотелось чтобы Пу Эр Шу Ван был мудрым, серьёзным, спокойным, с длинною волною. Из листьев старых деревьев. Сливочным, объёмным и многослойным. Для долгого разговора, длинных историй и дней, исполненных некричащей красоты срединности.

Хотелось, чтобы не взрывались буревестники – живые или механические под и над Белым морем. Чтобы не было ни Чернобыля, ни Сарова.

Хотелось, чтобы Тунму Бянь был сглаженно-табачным, таящим во рту, мягким, растапливающим. Чтобы размораживал все внутренние шестерёнки.

Хотелось, чтобы росгвардейцы полюбили, наконец, людей, или, хотя бы, как в песне – «в мусора брали только после двух лет у психоаналитика». Хотелось, чтобы Цзинь Цзю Мэй был сложен, чтобы в него вглядываться и вслушиваться. Чтобы содержал больше листьев и меньше горчинки. Мёд, карамель, тепло и энергия паровоза, цветочное послевкусие в конце, на острие горчинки – огненной бог.

Хотелось, чтобы помада была кремообразной, а на второй продукт была скидка. Нежное «розовое дерево». Или насыщенная кремовая в оттенке 699 – «элегантная золотая упаковка подчёркивает богатые цвета».

Хотелось, чтобы Шен был ясным и прозрачным: наблюдать за сменой сезонов, развивать тонкость и чувство времени – а, значит, и своевременность действий. Ведь лесной чай – самое близкое к изначальной идее чая: так можно чувствовать длинный пульс природы в себе.

Хотелось, чтобы эмоциональная привязанность совпадала с физическим влечением, а физическое влечение не знало бы норм и границ. Хотелось, чтобы секс и мастурбация не были эмоциональным эскапизмом, так же как и сон или намеренная депривация сна, игра, кино, психотерапия и медитация.

С чаем его научил разбираться Амо – чайный человек. А с помадами – Добромила. Политика же не звучала в эту эпоху только в самых глухих углах.

Амо «подсел» на Добромилу, что автоматически подключило Любодара к миру чаёв. А сама Добромила то и дело думала о скидках в магазине дешёвой женской парфюмерии. Дешёвые духи она не любила, а вот косметику – не оторвёшь. Оттого мозги Любодара частенько бывали атакованы всякими хайлайтерами, бронзерами и прочей шелухой, которую в производственных масштабах закупала Добромила или – если заканчивались деньги – составляла списки на будущее.

В целом, жилось с ней неплохо.

Любодар был обитателем желтосветной комнаты и мира. Мира – днём, а жёлтого света – ночью. Добромила – жилица бесконечных наполненных людьми и идеями комнат. Были они нежными тёплыми существами с мягкой плотью и душою. Ночью медовый свет падал тут и там в их жилище – из красной шапочки комнатного торшера, балконного фонаря, свечей и глаз Любодара – он отделял их от мрака и шороха ночи. Он прятал их глубоко в нутре здания, в самой его сердцевине, а иногда выпускал ближе к краю – туда, где гуляют ветры и висит, грозясь, толстая луна.

Днём ветер выносил их из дома – в метро, автобус или общий автомобиль. Всюду окружал их свет, звук и люд, а иногда – древние монеты.

Ночью же чудилось, бывало, будто нет людей, будто пещера и только живущий в ней бабай. И будто сами они – этот бабай. От таких кошмаров Любодар подолгу не мог проснуться, и бился-бился, в тёмной ночной тишине.

♦♦♦

Амо был далёк от митингов и всего прочего разнокалиберного хаоса, сотрясавшего молодежь эпохи ПоПу. Он предпочитал скрываться от психо-социальных штормов в лесах Карелии. Где, предположительно, общался с лесными духами, но никому об этом не говорил прямо, а, значит, вероятно, и сам был лесным духом.

Вдали от Карелии, в каменном полесье Москвы, держал при себе Паустовского – в виде талисмана – в необъятной такой своей чайной сумке: «Никакие внешние события не могли замедлить древесных соков». Будто заговор от хаоса.

По городу Амо двигался интересно – как по лесу. Любодар много раз замечал эти его необычные перемещения. Вот он, к примеру, переходит дорогу. Но будто не по знакам ориентируется, не по разлинованному переходу, а по… что ли, внутреннему дыханию города. Амо говорил, что жители города разленились, что принимают город за что-то напрочь знакомое и не хотят тренироваться. Что идут на автомате, будто город давно потерял для них свою живость. Амо был, конечно, прав.

Он находил какие-то новые связи с затаившейся урбанией, лазы в городской среде, ходы и созидания – бывало, говорил: «стань крепко, натянись длинною струною и ветер зазвучит тобой». Такие штуки. Городскому напрочь Любодару Амо казался немного чӯдным. Но и он иногда видел лазы.

Познакомились Амо и Любодар в чайной, и был Амо обязан этому знакомству своей Добромиле. А ещё шаману – Кукуцаполю, потому что именно он смог провести их мимо всех возможных стражей этого здания наверх. В него невозможно было попасть никому без проводника, а Кукуцаполь был на редкость мощным проводником, так что смог провести за собой сразу троих: Любодара, Добромилу и целую маленькую ведьму – Юлку. У Кукуцаполя был варган и он тоже умел перемещаться особенным образом, например, в метро: спустишься с ним вместе, и поток перестаёт опрокидывать – обтекает, обходит стороною. А то людей и вовсе нет – даже в час-пик. А то играют какие-нибудь бродячие музыканты, или продают тут же большие оранжевые шары. И плывёшь в ореоле Кукуцаполя, а он – в своём каком-то ритме. Так и не страшны пучины людвы.

Однажды Любодар заплутал в лабиринтах метро и растревожился. В тот раз выручил его как раз Кукуцаполь – подставив под спину ему опорой хранителей рода. Этого Любодар не забыл, а потому считал Кукуцаполя своим другом. А всех остальных – добромилиными. Вместе они перезнакомились с кучей людей – но их то и дело приходилось делить: кто чей?

Амо был схож с Кукуцаполем некоторым шаманизмом и, что ли, лешеватостью. Было в Москве несколько таких людей. Чайный Амо, купидон Кьюллиам, шаман Кукуцаполь – местные сущности со своими предметами силы: когтями, змеями, музыкальными инструментами и экзотическими книгами. Все они ходили по Москве неприметно и несли по улицам свою какую-то суть. Пока всего этого Любодар как следует не понимал, но глядел со вниманием.

А всё миловидная Добромила – птица. Кому бы их парочка была нужна без неё. Там присядет и сям. Деятельная эта жёнка умела ласковой лапкой хватать цепко. Правда иногда Любодару не хватало с ней уединения: потоками людей она доводила его до полного истомления, а стоило ему задуматься о печных изразцах XVI века, как она тут же начинала что-то своё чирикать или включала свою Крыкимору и тогда неслось: «Эта тушь прямо лепит ресницы. Обволакивает каждую ресничку. Пробежаться по корням и немного загнать в корни тушь – получается эффект межресничной обводки, видите?» И тогда сам Любодар становился такой слипшейся ресничкой…