Читать книгу В воздухе вылавливая краболовов - Анастасия Домбровска - Страница 1

К черту предисловия и послесловия. Надоели они мне до безумия. Но вот что я вам скажу (ведь в этом я более чем уверена): нужно, во что бы то ни стало, создавать мир в голове, а не в доме. Вот такие вот дела.

Знаете, существуют такие отцы, которые избивают вас, на чем свет стоит, а потом рассказывают вам сказки, как сильно вас любят. Да-да. Не удивляйтесь. Это я вам говорю. Мне ведь именно такой индивидуум и попался. Если бы вы слышали, какие арии он пел о любви и радости бытия! Постоянно морочил мне голову своими идеями о семье и этих же семейных ценностях. Орал об этом изо всех углов. Он утверждал, что семья – это самое важное, что это стена, которую никому не под силу разрушить, и все такое прочее. Но сам же он плевал на все это дело с высокой колокольни – вот что я вам скажу.

Дуралеем он был редчайшим, чушь нес невероятную. Словами все это вам не передать. Мне, конечно, в этом плане жутко повезло, только в плохую сторону. Экземпляр в роли отца попался мне просто исключительный. Даже врагу такого счастья не смогла бы пожелать. Так вот, великий Паваротти, услышав его песни о мире и дружелюбии, навсегда бы забросил свое пение арий. Он бы поверил моему отцу так же, как и верили ему другие. Но не я. Меня уже было не обмануть. Сколько раз я попадалась на его удочку! Нет уж, извольте. Хватит. Больше никогда. Я ведь не какая-то там глупая рыба.

Несмотря на это, у меня все же ужасающий бардак в голове. Всякие разные мысли – мошки, совсем никому не нужные, а в особенности мне – копошатся в ней и не дают нормально жить. Ей-богу, не дают. Хотя, кроме них, у меня в голове еще куча мусора и разных ненужностей, но об этом мы поговорим позже.

Все, я думаю, очень хорошо понимают, что я тут пытаюсь донести. Но тема эта не самая приятная. Кто же любит говорить о мусоре в голове? Вот так-то. Но я тут смотрю, что совсем не с того начала. Я всегда так делаю: начинаю с дижестива, а заканчиваю аперитивом. Это я, правда, специально вытворяю, чтоб ни с того, ни с сего не превратиться в квадрат с острыми углами.

Моя мама – человек прекрасный. Жаль, что вы ее не знаете. Она бы вам очень понравилась. Честное слово. Зовут ее Анна. Таких, как она, очень и очень мало. Вымирающий вид, вот что я вам скажу. Люблю ее невероятно, но есть в ней одна черта характера, которая очень-преочень мешает ей жить. Это – порядочность. Я переняла у нее эту гадость. Думаю, она передалась мне на генетическом уровне. Это качество никогда особо не ценилось, ну, а в наше время – и подавно. Хотя кричат об этом все, кому не лень. Да что там, кричат даже те, кому лень. Вот вы спросите: что же главное в человеке? И все хором орут: порядочность! А главное, воют именно те, которые этой самой порядочности и в глаза никогда не видели! Вот в такое время приходится нам жить. Вы мне не верите? Тогда давайте я объясню вам все подробнее. Ведь раз вы взяли в руки эту книгу, значит, время у вас есть, с чем я вас торжественно поздравляю. Мое личное мнение такое: есть время – живешь в роскоши.

Знавала я во время моего первого года учебы в университете одну «мамзель», мою одногруппницу. Мы не дружили. Я бы даже сказала, что почти не общались. Мы были разными фруктами, которые совсем не подходили друг другу не только по вкусовым качествам, но и по всему другому. Я была себе таким большим сочным арбузом, которым объедаются до беспамятства, а потом целый день ходят в туалет и радуются, как хорошо это для мочевого пузыря. Она же была такой себе яркой, красной клубникой, правда, из морозилки: несладкой и почти безвкусной. Именно поэтому всегда нуждалась в сахаре и сливках. Без них – никуда. Несмотря на ее несочность, выглядела она намного лучше, даже если на вкус – никак. Предпочитало ее большинство. Понятное дело: кто захочет после изысканного ужина при свечах, с бокалами дорогого шампанского в руках, на десерт во все щеки наминать, хотя и сочный, но все же арбуз? Да еще так, чтоб стекало по подбородку, а весь рот до самых ушей был липким и сладким. И все это под утонченную музыку Скарлатти. Я имею в виду Доменико, конечно же. Алессандро не будем сюда впутывать. Зачем ему это? Ну, кто же будет так объедаться арбузом на десерт? Назовите мне имя и адрес этого человека, и я пойду к нему, посмотрю ему в глаза и крепко пожму руку.

Имя этой «мамзель» было настолько неординарным, что перед вами, независимо от развитости вашей фантазии, сразу рождался образ ее креативных родителей, которые, подарив ее этому миру, бросились во все тяжкие китча красных роз на клавишах рояля и блесток на волосах и ключицах. Великое имя для «богини»: Венера-Офелия. Вы меня не знаете, но поверьте мне на слово: я приличный, хорошо воспитанный человек, но иногда на меня нападает дурь, и я никак не могу от нее защититься. Так вот, в один из таких дней, когда на меня напала та самая дурь, я сказала Венере-Офелии: если бы у нее был брат, звали бы его Геркулесом-Гамлетом, и дико засмеялась. Ей-богу, мне самой стало за себя стыдно. Она с презрением и ужасом в глазах посмотрела на меня, развернулась и потопала на своих каблуках, стуча ими о деревянный пол, словно копытами, а не ногами, как у других людей. Вы не подумайте, я ведь совсем ничего не имею против высоких каблуков. Даже совсем наоборот. Просто мне кажется, и это «казание» базируется не на научных социологических опросах, а просто на моих скромных наблюдениях, что сама проблема скрыта не в каблуках, а в их носителях. Научитесь, в конце концов, их носить, ей-богу! Это вам не кроссовки, чтоб в них кросс бегать. А если не умеете на них передвигаться, тогда просто стойте и не двигайтесь. Ну, да ладно. Кому нужны мои советы по этому поводу? Как я уже ранее отмечала, Венера-Офелия была клубникой со сливками: короткие юбки, высокие каблуки, ярко накрашенные глаза и губы. Она была очень выпуклой и привлекала внимание противоположного пола, как самец утки, только наоборот. Мужчины смотрели ей вслед, улюлюкали и возбужденно посвистывали. Она же, гордо фыркая и не обращая на них внимания, проходила мимо. Такие, как она, не могут никого ничем удивить. Но Венере-Офелии это все же однажды удалось. Это был очень теплый майский день. Богиня Венера (так называла ее я за глаза) шла со мной на занятия в своем «боевом раскрасе». Легкий весенний ветерок поддувал ей под юбку, открывая взору ее полыхающее красным пламенем нижнее белье и упругие ляжки. Зачарованные взгляды рабочих стройки и их сочные комментарии провожали нас, как верные лакеи. Тут Венера-Офелия и выдала свой финт:

– Почему все мужчины думают, что меня интересует их общество? Они всегда так прямолинейны и глупы. Думают, что меня так легко заполучить. Я, между прочим, порядочная девушка, и у меня есть принципы. Им этого не понять, ведь они смотрят только на внешность, а внутренний мир их вовсе не интересует. Знаешь, неделю назад я познакомилась с одним парнем. Если бы ты только его видела! Бог во плоти! Такого идеального тела у мужчины я еще не видела.

Я ее внимательно слушала, хотя это «Бог во плоти» вызвало у меня икоту. Но Венера-Офелия ничего не заметила.

– Так вот, – продолжала Венера, – мы провели с ним чудесную ночь вместе. И вот вчера вечером должны были встретиться вновь. Когда в мою дверь позвонили и я ее открыла, то увидела, что на пороге стоял вовсе не он! Представляешь?

Я с пониманием кивнула. А что мне было еще делать? Сказать, что «нет»? Что такого себе просто невозможно представить?

Венера-Офелия незамутненно продолжала:

– Этот незнакомец оценивающе посмотрел на меня. Я это почувствовала. У него был такой взгляд! У меня мурашки побежали по коже. Он сказал: «Я друг Алекса. Алекс сегодня не сможет прийти, но попросил прийти вместо него». Можешь себе это представить?! Что они обо мне вообще думают?!

– Он тоже походил на «небожителя»? – спросила я со знанием дела.

Она критично посмотрела на меня:

– Очень смешно. Между прочим, он тоже выглядел сногсшибательно. Ни дать ни взять.

«А что ему давать, раз у него все есть?» – подумала я, но решила в этот раз промолчать, а вместо этого сказала:

– И что потом случилось?

Возле нас резали асфальт.

– Что? Что?!

– Я говорю, что потом случилось?

– Я захлопнула перед самым его носом дверь, но он продолжал там стоять и просил его впустить. Сказал, что я все неправильно поняла. В конце концов, я все же его выслушала. И знаешь, к какому выводу пришла?

– Ну?

– Он оказался чудесным, просто замечательным парнем, и намного лучше Алекса. Я ему так прямо об этом и сказала. У нас с ним, между прочим, была незабываемая ночь!

Я лишь что-то понимающе промычала. В таких случаях тут только мычание и спасает, скажу я вам.

К чему я это вам сейчас всю это историю с Венерой-Офелией рассказала? Просто хочу, чтоб вы знали и понимали, что моя мама была по-другому порядочным человеком, с другими моральными ценностями. Не такими, как у Богини Венеры. Я ни в коем случае не хочу что-то плохое сказать о Венере, но до моей мамы ей еще очень далеко. А с другой стороны, я ведь и сама понимаю, что наша «богиня» туда никогда, скорее всего, не доберется. Не дано ей этого. Нет в этом ее вины. Не дано, и все тут. Так же, как и Анна, никогда не сможет осволочиться и обнаглеть. Однажды она мне даже в сердцах так и сказала:

– Как бы мне хотелось освинячиться и кого-то использовать. Но кого? И как?

Послушайте, разве тот, кто хочет освинячиться, не будет знать, как это делается? Не смешите мои тапочки! Свинство – оно в крови. Либо оно есть, либо его нет. Так и Венера-Офелия. Может, ей бы и хотелось быть другой, но у нее ничегошеньки не получится. Клубнике никогда не стать арбузом, а арбуз никогда не сможет превратиться в клубнику, даже несмотря на то, что мы обе «ягоды». Вернее – это она была «ягодкой», я же – «ягодовидным плодом». Но это уже детали. Я надеюсь, вы понимаете, что я вам тут пытаюсь донести.

Так вот, мама моя Анна – божий одуванчик. Но вы не подумайте! Характер у нее еще тот! Сильный, ей-богу! Но слишком уж хороший она человек. Не знаю, в курсе ли вы, но противоположности притягиваются. Что ни делай, а они тянутся друг к другу, и тут помешать тяжело. Вот именно это и случилось с моими родителями. Вы-то Анну совсем не знаете, но, кроме всего уже мною сказанного, обладала она и множеством других прекрасных для человека качеств. Не буду их вам сейчас здесь перечислять. Увольте меня.

А теперь на сцену выходит мой отец. Не буду вам называть его имя. Не заслужил он его. Для меня он просто Безымянный, как палец на руке. И так ему будет этим слишком много чести сделано, скажу я вам. Так вот, он ведь тоже обладал большим количеством качеств, но совершенно противоположных Анниным, то есть моей маме, в случае если вы все еще не запомнили, кто это. Может, Безымянный сам по себе не был таким уж и плохим. Кто его знает? Но такие, как он, точно-точно не созданы для семьи. Для таких, как он, должен быть создан закон, запрещающий им жениться и заводить детей. А еще лучше их сразу стерилизовать, и спать спокойно. Тогда все вздохнут с облегчением, а в особенности те детишки, что все еще ждут очереди родиться. Вот стерилизовали бы всех таких, как Безымянный, а детвора сверху на «тучке» смотрела бы на это и говорила:

– Ух! Ну, слава Богу! Выпьем еще по дождевому коктейлю с радугой! Отпразднуем!

Я думаю, что тоже там когда-то с ними всеми сидела, но явно что-то серьезно напортачила, раз меня все-таки отправили сюда, да еще сделали дочерью Безымянного. Что же такого ужасного я там накуролесила? Хорошо бы знать, чтоб извиниться хотя бы.

Ну, так вот, Безымянный… Что же с ним было не так? Абсолютно все, отвечу я вам. И во всем этом, по непонятным нам причинам, он винил меня и Анну. А каким он лентяем был! Свет таких не видывал. Ничего не делал. Совсем-совсем ничего! Не работал и даже пальцем ни разу не шевельнул, чтоб что-то сделать по дому. Правда, мной он занимался регулярно, избивая до беспамятства. Знаете, когда вас часто бьют, вы как будто отключаетесь, как будто и не больно совсем. Но больно всегда, уж поверьте мне на слово. Анне попадало тоже достаточно, но мне все же больше, так как я, по словам Безымянного, «слишком много на себя брала». С годами меня все сильнее и сильнее возмущало его поведение. Я больше не молчала, вставляла всюду свои пять копеек, вот и получала на чем свет стоит. Перед тем как накинуться на меня, Безымянный часто сквозь зубы говорил (при этом его губы становились такими тонкими, как будто их и вовсе у него не было): «Закрой свою пасть! Закрой свою пасть!»

Вот такие дела. Когда я все же решила его просветить, что пасть бывает только у животных, и то лишь у отдельных семейств, получила еще больше прежнего. Безымянный не любил, чтоб его учили. Вот так мы и жили-поживали, но никакого добра не наживали, кроме всяких гадостей. А как что-то нажить, спрашиваю я вас, если Безымянный никогда не работал? Анна же трудилась, как пчелка Майя, на трех работах, и этих денег нам хватало, чтоб лишь хоть как-нибудь выжить. Это по-другому никак не назвать. Время шло, но ничего не менялось, кроме возрастающего количества синяков и ссадин на теле да моего словарного запаса всевозможных нецензурных выражений и брани.

К тринадцати годам я виртуозно владела нецензурной лексикой и фразированием этой матерной брани в полноценные предложения. С таким знанием дела я спокойно могла бы посоревноваться с любым уличным хлопцем. Но все эти драгоценнейшие знания, полученные от Безымянного, я держала в себе, и никто не подозревал о скрытом во мне сокровище. Даже мои подруги были не в курсе дела. Нет, нет! Я была такой же порядочной девочкой, как и все. По крайней мере, такой видели они меня. Идя со школы домой, мы втроем всегда останавливалась возле захудалого киоска со сладостями. Лицо у продавщицы этого киоска было серое и кислое. Все эти сладости и лакомства ей уже в кишках сидели. Воротило ее от окружающего приторного мира до невероятности. Кажется мне, что попивала она разного рода горькие напитки, чтоб «жизнь медом не казалась». Думаю, что слишком эта «красавица» с этим перебарщивала, так как горечь из нее так и перла, а она этого даже не замечала. Покупая лакомства, важно было не смотреть ей в глаза. Была у нее и своя собственная Афина, превратившая ее в Медузу Горгону сладкого королевства, и ничего с этим поделать было нельзя. Каждый из нас брал себе маленький кулечек с печеньем, а затем поедал все это. Я помню, брала печенье со сгущенным молоком внутри. По–моему, оно называлось «Сладкая радость». Вот-вот, именно так. В точку попали. Я еще не встречала такого, чтоб радость была кислой или даже копченой. Хотя, кто его знает. В нашем мире и радость может быть пережаренной. Вы, наверное, удивитесь, но говорили мы о хороших вещах. Особенно я обожала вести разговоры о литературе. Литература – это самое чудесное, что может быть! Если вы другого мнения, держите его при себе, ей-богу. Но мы еще к этому вернемся. И когда я вам все о литературе расскажу, вы поймете и даже не подумаете мне перечить. А теперь представьте, если бы на меня дурь вдруг напала и я бы решилась открыть своим подруженциям свой кладезь матерных познаний. Скорее всего, произошел бы тогда такой себе веселенький театральный водевиль: идем мы трое беззаботных, с виду приличных девочек, поедаем печенье. И тут я их вдруг (так как такое можно только «вдруг» спросить) спрашиваю:

– Послушайте, красавицы. А знаете ли вы, что такое «испанский галстук»?

Они бы вопросительно на меня посмотрели и помотали головами. А я бы с видом знатока, прочистив горло, сказала:

– Понимаете, дорогие мои приятельницы, «испанский галстук» – это когда вынимаешь у человека язык, закручиваешь его вокруг его же шеи и его же языком душишь. Вот такие дела.

Они бы с ужасом посмотрели на меня и перестали бы жевать свое печенье. А я, войдя в раж, подняла бы указательный палец и продолжила:

– Но это понятие нельзя ни в коем случая путать с «колумбийским галстуком». Что одно, то и другое более чем неприятные процедуры, но все же отличаются. Для «колумбийского галстука» делают на шее разрез и через это отверстие вытаскивают язык, который висит и, как следствие, напоминает галстук. Хочу заметить, что колумбийцы к виду «галстука» более приблизились к правде, чем испанцы. Так что, если вам когда-нибудь предложат один из этих вариантов, не соглашайтесь ни на один из них. Я предупредила, и больше никто не сможет застать вас врасплох.

Ну как вам предложенная мной сценка? Вот лично я именно так себе все и представляю. Приличные девочки больше ни разу не шли бы со мной домой. Это было бы очень и очень плохо. Во-первых, они были моими единственными тогда друзьями, а во-вторых, у нас возле школы бродил какой-то маньяк, которого никак не могли поймать. Я не знаю, что именно он вытворял, но думаю, что не философские трактаты читал. На глаза ему одной попадаться не хотелось.

А как бы вы отреагировали, если бы я вам сказала, что Безымянный уже много раз грозился сотворить на мне один из этих «галстуков»? Может, он не воплотил свои угрозы в жизнь только потому, что до конца не смог определиться, какой именно из них мне лучше бы подошел? Такое событие, знаете ли, исполняется лишь единожды, если вы не в курсе. Вот и говорю вам, узнали бы мои ненаглядные приятельницы об этом всем, скрылись бы от меня за следующим же углом, а потом и школу бы поменяли. Так что я молчала, как рыба в воде, и мой талант «просветителя матами» так и остался скрытым от чужих глаз.

Помните, я говорила вам, что у меня полный кавардак в голове? Вы, скорее всего, уже сами в этом убедились. К чему я все это? Да к тому, что все в конце концов заканчивается так же, как и наша жизнь с Безымянным. Со временем он становился все менее управляемым и все более жестоким и насильственным в своих расправах. Становилось не до шуток, честное слово. Из дома я никогда не убегала, как показывают это часто в фильмах. На самом деле все это чепуха. В фильмах все всегда по-другому. Жизнь – это вам не фильм, от нее так легко не убежишь. Да и куда мне было убегать, спрашиваю я вас? Куда? Никуда! Вот вам мой ответ! Если вы проживаете в расхлябанной стране, то куда бы вы ни бежали – расхлябанность повсюду. Поэтому, хоть убегай, хоть не убегай, все по сути одно и то же. Как говорится: «От перемены мест слагаемых сумма не меняется». Математики – умные люди, как не крути. Все в жизни понимают. Это я вам говорю. Жаль, что математику мне преподавала сумасшедшая старуха. Она была такой ненормальной, что это уже даже переходило границы безумия. Волосы у нее были красно-оранжевые. Носила она всегда одно и тоже: серый пиджак и юбку до колен. Черные изношенные туфли были ей на размер великоваты, поэтому ее шаркающую походку за километр можно было идентифицировать. Презирала она нас всех до исступления и, если бы могла, растерзала бы на месте. Чем мы ей так не угодили, она никогда не говорила, но, думается мне, что все это совсем с нами и не было связано. Напоминали мы ей каждый божий день о чем-то неприятном, вот и все.

И вот еще, что я вам скажу по поводу побега. Вам, скорее всего, этого не понять, поэтому я объясню. Может, я бы и убежала. Очень даже может быть. Даже если бы и в никуда, убежала бы. Я бы бежала и бежала, насколько хватило бы сил. И кто знает, куда бы меня занесло. Но как я могла оставить маму? Что бы тогда с ней случилось? Каждый день, идя домой со школы и зная, что Анна пришла домой раньше меня, я говорила с Богом, честное слово, говорила, хотя никогда в него не верила. Но тогда я к нему обращалась. Я говорила ему: если он действительно существует, то когда я окажусь дома, должна найти Анну в целости и сохранности – дышащую и с головой, обеими руками, обеими ногами. Потом, боясь, что Бог может забыть о деталях, я начинала перечислять все, что мне казалось важным, и пыталась ничего не забыть: все десять пальцев на руках и ногах, волосы, глаза, губы, все внутренние органы и самое главное – язык! О нем с Безымянным никогда нельзя забывать. Стоя перед входной дверью, я прислушивалась к звукам внутри. Вы не поверите, но каждый раз мое сердце так стучало, что, казалось, ударяло по самым ребрам. Когда я, наконец, решалась открыть дверь и видела уставшую, но живую и не покалеченную Анну, я радовалась и благодарила Бога, хотя, на самом деле, никогда в него не верила. Мне кажется, что для многих он, как воображаемый друг. Каждый говорит с ним, что-то ему рассказывает, о чем-то его просит. Но никто никогда его не видел и, что тут елозить, никто на самом-то деле в него и не верит. Но ведь нужно с кем-нибудь говорить! А если никого больше рядом нет, так и находит каждый себе где-то этого Бога и разговаривает с ним, сколько хочет, а он слушает и молчит, «как партизан». Я даже однажды в церкви была. Но об этом я вам, может, позже расскажу. Не такое уж и великое событие это было, чтоб сейчас о нем тут распинаться. Не знаю, была ли это работа Бога, или нам просто-напросто везло, но Анна всегда была целой и невредимой, когда я возвращалась домой. Хочу вас наперед успокоить, так как Анну вы уже полюбили, я это знаю, целой она осталась и до сегодняшнего дня. Это теперь я такая умная и так мудро рассуждаю, а тогда… я каждый раз переживала! Ведь не могла же я все заранее знать. Если бы я владела даром предвиденья, то не портила бы себе нервы. Кстати, я совсем недавно узнала, что нервные клетки не восстанавливаются. Плохо дело. Думаю, что у меня и нет больше никаких нервных клеток, раз такое нерадостное дело с ними обстоит. Я их все использовала. «Разнервничала» их все еще в детстве. Нет, точно вам говорю. От них там ничего больше не осталось. А может, и лучше мне без них. Но я не доктор, так что вы меня особо в таких вещах не слушайте.

Короче говоря, Безымянный совсем распоясался, и это сказывалось не только на наших бедных руках, ногах и животах, но и уже на лицах. Так-то. Тогда я и начала краситься. И могу сказать вам, положа руку на сердце, никогда мне это дело не нравилось. Разукрашивать свою физиономию красиво я так и не научилась, но в плане маскировки я была асом. По словам моих подруг, я выглядела, как человек, который совсем не владеет искусством макияжа, поэтому накладывает слишком много всего. Но они даже не догадывались, насколько я им владела. Я так маскировала лицо, что никто даже при самом ярком свете не увидел бы ни ссадины, ни синяка. Таким мастером я была. Но не просите вам это показать. Все свои мастерские навыки я со временем растеряла, и слава богу. Скатертью им дорожка.

Что же нам было делать с Анной? Сидеть и ждать чуда? Я бы так и делала, а вот Анна была другая. Она взяла все в свои руки. Я же говорила вам, у нее характер еще тот, а с виду даже и не скажешь, что она такая боевая дама. Так что не судите лишь по внешнему виду. Это говорит вам мой личный, без каких-либо предубеждений, опыт. Но мама все планировала тихо и без шума. Анна ведь, кроме всего прочего, и очень умная. Мне она тоже ничего не говорила. Слишком хорошо меня знала. Могла я в сердцах выболтать все Безымянному, и ничего бы не получилось. Как я уже позже узнала, все планировалось очень долго. У Анны еще и, оказывается, был свой тайник, о котором не подозревала ни одна живая душа. О мертвых судить не берусь. Не доводилось мне с ними общаться на эту тему. Так вот, в этом самом тайнике она копила деньги на наш побег. Вы, конечно, позже поймете, что побег этот был не в прямом смысле, это я сама называла весь наш переезд побегом. Побегом от Безымянного и всей этой жизни, которая нас с ним связывала. Анна экономила каждую копеечку, и то, что ей удавалось скрыть от Безымянного, она прятала в своем тайнике. Все эти годы она упорно работала и копила. Я была поражена, честное слово. Обо всем этом я узнала в Рождество. Хотя мне было еще рановато об этом говорить, но так сложились обстоятельства, что она мне раскрыла все свои карты. Как и каждое Рождество, мы приезжали к бабушке, маме Безымянного. Звали ее Лилия, как цветок. Не самое удачное имечко, согласитесь. Хотя мы не так уж и часто виделись, я относилась к ней хорошо, хотя она и вырастила, и родила Безымянного. Но не думаю, что это была только ее вина, что он стал таким сумасшедшим, ей-богу. В таких вещах все взаимосвязано. Каждая секунда, каждый вдох может все изменить. Нет смысла в этом всем винить лишь одного человека. Поверьте мне уж на слово.

Это был день, когда от Безымянного исходили очень и очень опасные флюиды. И вот тут совсем ничего нельзя было поделать, кроме того, что попытаться напоить его снотворным, но и это очень рискованное занятие, скажу я вам. Уж безопасней будет ограбить банк или что-то в таком роде. Я пытаюсь вам всем этим объяснить, что в тот день мы все понимали – беды не миновать. Представьте, что Анна и я были вулканологами, а Безымянный – вулканом. Мы всегда знали, приблизительно в какое время будет этот «вулкан» извергаться, но никогда не могли предугадать, насколько это будет опасно. Хотя жизнь с Безымянным всегда была сопряжена с риском. Я вам клянусь. Уже с самого утра Анна меня настраивала и говорила, чтоб я молчала и не лезла на рожон. Но, знаете ли, у всего есть предел, а у меня и подавно. Не моя же была вина, что Анна не посвятила меня в свои планы, и я не знала, ради чего мне стоит молчать. В тот день я еще ни о чем не подозревала, и терять мне, грубо говоря, было нечего. Но это я думала до того, как осталась без волос и без одного зуба. Так что, всегда есть что терять. Это я вам говорю. Не люблю об этом всем вспоминать. Гадостно мне становится. Но если вы этого не узнаете, то весь мой рассказ покатится к чертовой матери, а там находиться ему будет не так уж и приятно. Скорее всего, чертова мать – это не самая приятная компания, поэтому мне стоит все же продолжить.

К тому времени надоел мне Безымянный уже до невозможности. Хватило бы мне духу и еще чего-то, думаю, что смогла бы его прикончить, честное слово. Сил больше никаких не было. Все началось, когда Безымянный ни с того ни с сего сообщил, что к нам домой приедут два его друга с женами и, пока мы у бабушки, поживут у нас. Да, я ведь совсем забыла вам сообщить, что квартиру, в которой мы жили-поживали, и домом нельзя было назвать. Это был проходной двор, и ничто другое. Ей-богу, самый настоящий проходной двор. Безымянный приводил к нам кого попало. У нас ночевали и даже часто проживали самые что ни на есть подозрительные индивидуумы. Меня и Анну такое положение дел вовсе не устраивало. Но нас не то, чтобы об этом никто не спрашивал, нас никогда даже не ставили в известность, что вновь знакомый какого-то знакомого приедет к нам и проведет какое-то неизвестное время у нас. Послушайте, там такие личности были, что у вас бы волосы дыбом встали. Таких не то, что в квартиру, на порог нельзя пускать! Поверьте мне на слово. Я знаю, о чем говорю. Многие из них считали своим гражданским долгом, покидая нас, прихватывать с собой несколько «сувениров» из нашей квартиры. Прихватывали они все, что им попадалось на глаза. Но это лично мое скромное мнение. Кто же их знает, а уж их планы для нас – потемки. В моих вещах они тоже любили порыться. Поэтому все, что мне было дорого, я всегда носила с собой. Как бездомный. Скажу я вам сразу, что таскать тяжелые сумки мне не приходилось. Вещей-то у меня было раз, два – и обчелся. Но с этими, приходившими к нам субъектами, у меня появилась прекраснейшая привычка – не оставлять хорошие вещи на потом. Не хочу судить о вас, но знаю, что есть такие люди, которые все накапливают и накапливают. Так сказать, до лучших времен. Вот купят они, например, новые штаны и не носят их. Считают, что сначала нужно доносить старые, а потом уж те – новые и красивые. Еще чаще такая история повторяется с носками и нижним бельем. Вы уж мне простите за такую откровенность. Что есть, то есть. Чего уж скрывать. Я этих людей очень хорошо понимаю. Ну, кто же видит ваши трусы под одеждой? А если обувь не снимать, то и носки не видны, а функцию согрева они – с дырочкой или без – все так же хорошо выполняют. Вся та же история и с едой. Если у вас есть в холодильнике что-то вкусное, не хочется съедать все за один раз. Есть такое понятие, как «растягивание удовольствия». Но я лично с детства себя приучила ничего хорошего или вкусного не оставлять на вечер, и уж тем более на завтра. Сожрут все и вся. Клянусь вам. После нескольких уволоченных моих любимых вещей, а именно: серого, обшитого красными нитками, рюкзака; теплого темно-синего, связанного бабушкой Лилей, свитера; любимой черной ручки с золотым наконечником; нового блокнота, на обивке которого были нарисованы зеленые и синие цветы, и самое ужасное – это как минимум сто раз мною прочитанной и подаренной мне Анной книги – «Карлсон, который живет на крыше»,. Какая сволочь смогла спереть у ребенка такую книгу? Подлейшая и бездушнейшая свинья, нет, боров, вонючий боров, которого и свет не видывал. Это я только перечислила те вещи, которые очень любила, и каждый раз плакала, замечая их пропажу. Конечно же, своровано было намного больше, чего я уже и не помню. В любом случае, брали все, что попадалось под руку. Но сейчас это не так уж и важно. Все это лирика прошлого. Пускай там и остается.

Так после всех этих происшествий я это место проживания никак не могла, да и не хотела называть домом. Так вот, там, где я проживала, больше никогда ничего любимого без присмотра не оставляла. Та же ситуация происходила и с едой. Если была возможность, наедалась до умопомрачения, так как кто ж его знал, что за свинья появится в квартире и в любую минуту сожрет все к черту, даже не хрюкнув. Иногда я съедала так много, что у меня еще несколько дней подряд болел живот, пытаясь весь этот ужас переварить. Вы сейчас подумаете, что я выглядела, как бегемот. Должна вас разочаровать – худая я была, как палка. Мне это никогда не нравилось, и я, скорее, походила на парня, чем на девушку. Но что есть, то есть. Такой я и осталась до сегодняшнего дня. Наверное, это генетика. Да, точно генетика, ведь я сейчас всегда все ем, как слон. В детстве еды не хватало, вот я до сих пор пытаюсь восполнить эти пробелы. Вот восполню и перестану наедаться. Видать, время еще не пришло.

Один, правда, гость у нас был. Он был не таким уж и плохим. Я бы даже сказала, очень даже хорошим был. Он был каким-то ну очень далеким знакомым Безымянного и работал таксистом по ночам. Не помню больше, по какой причине у него не было, где жить, но приехал он к нам всего на две, максимум три ночи. В конце концов, жил он у нас почти год. Звали его Кили. Странное имя, я знаю. Но, что я могу поделать, если его так звали. Развозил он по ночам в основном жриц любви и потребителей этих самых ночных бабочек. В общем, зарабатывал он не так уж и дурно. Через короткое время он прижился у нас, приносил еду и давал мне деньги на карманные расходы. При этом он говорил:

– Держи, малец! Это тебе на сладости.

Я привыкла к нему. Бывало, он иногда забирал меня со школы на своей машине. Некоторые учителя даже думали, что он мой папа, так как Безымянного никогда и в глаза не видели. Кили был внимательным и простым. Но самое главное – каким-то образом его присутствие немного держало в узде Безымянного. Со временем Кили мне даже начал нравиться, и я очень сожалела, когда он съехал. Больше никто не приносил мне изюм в шоколаде, не храпел на диване посреди гостиной и не защищал нас своим присутствием. Не то, чтобы с ним все шло у нас, как по маслу: полностью сдержать Безымянного не смог бы никто. Все же с Кили было получше, но он встретил любовь своей жизни и переехал к ней. Как я позже узнала, эта любовь всей жизни продлилась несколько месяцев, а затем пришла новая. В наши семейные греческие трагедии он никогда не вмешивался. Но когда Безымянный успокаивался, а я вытирала залитый кровью нос и как могла сдерживала слезы, которые подкатывали к горлу при каждом вдохе, он подзывал меня к себе, клал свою большую руку на плече и говорил:

– Выше нос, малец! Все мы едим говно в жизни.

Он не церемонился в выражениях, скажу я вам.

– Чем раньше съешь свою порцию говна, тем лучше. Не растягивай это удовольствие на всю жизнь. Лучше много, но зараз, чем по чуть-чуть, но всю жизнь.

Меня его слова всегда успокаивали и, шмыгая разбитым носом, я плелась в свою комнату. Я его называла Мохнатый Шмель. Он всегда носил желтую майку с черными полосками, как у шмеля, а тело его все было мохнатое. Ей-богу, волос у него было столько по всему телу, что одежду он носил только для галочки. Был у Мохнатого Шмеля и жирок на животе, но густая темная мохнатость эту несовершенность его тела невероятным образом замаскировывала. А еще он научил меня готовить первый пирог в моей жизни. Я его до сих пор делаю. Это такая вкуснятина, что я даже готова поделиться этим секретным рецептом с вами. Рецепт очень простой (если вы уже начали переживать по этому поводу): берете две булки (желательно свежие, но несвежие тоже сойдут), между ними впихиваете батончик «Сникерс» и все это сильнейшим образом сдавливаете. Вот и все, пирожное по рецепту Шмеля готово. Первое, что вы подумаете: «Какая гадость!». Я знаю. Но не дайте себя обмануть простотой этого шедевра. У меня вначале тоже такие мысли нет-нет, да и просачивались. Но Мохнатый Шмель дал мне откусить кусочек, и с того самого времени я его на все праздники готовлю, честное слово. Я, правда, немного усовершенствовала сей рецепт и ко всему прочему кладу «торт» на некоторое время в духовку. Шоколад плавится, а булки хорошенько прогреваются и хрустят. Анна не любит этот «торт» и не ест его. В последнее время она очень следит за своим питанием и не ест «такие вещи». Я пока не доросла до ее возраста и думаю, что мне все это дело не повредит. Всю жизнь же я его ела, и ничего не было, почему это вдруг что-то должно измениться?

Еще когда-то очень давно Мохнатый Шмель был краболовом на Аляске. Он мне иногда рассказывал, как это было. Я обожала его слушать.

– Малец, это очень тяжелая и опасная работа. Самая опасная в мире. Мне сказали, что хорошо заплатят, но в конце меня кинули, и я уехал с «дулей в жопе».

Шмель не стеснялся в выражениях, когда дело доходило до повествования о его жизни. Но таким он уж был. Мне это вовсе не мешало. Он ведь эти яркие обороты по-доброму говорил, не угрожал мне ими, как Безымянный. А вот Анну это очень угнетало, ведь она всегда красиво говорила, как королева, и очень меня ругала, когда я повторяла за Шмелем. Вы не поверите, но я могу очень литературно выражаться, если это нужно. Ей-богу, могу. Так вот, Мохнатый Шмель рассказывал мне, каково было работать краболовом:

– Вначале меня постоянно тошнило. С утра до ночи. Надо мной смеялись и говорили, что я слабец. Вот я работал, как дурак, и рвал. Не было места на корабле, где бы не было моей блевоты. Клянусь тебе. Там творился настоящий сумасшедший дом. Все вертится и крутится так, что не понимаешь, на чем свет стоит. Одни падают, а другие их ловят. Повсюду вода, холод, лед и тяжелые вещи. Все ходит ходуном, и только пытайся удержаться, чтоб тебя не снесло, не прищемило или не расплющило. Плохо мне там было, малек. Плохо и жутко. И лишь одного мне хотелось, чтоб кто-нибудь вытащил меня, как краба, и утащил оттуда.

Я себе все очень хорошо представляла, и мне было его жаль. И крабов было жаль. Зачем их есть-то? Живут они себе, никого не трогают. Да и краболовов тоже жаль. Им же нужно жить. Вот они и делают такую работу. Жертвуют своими жизнями, чтоб потом какие-то богачи, в глаза не видевшие жизни и ее опасностей, в чистеньких беленьких одежонках поглощали этих несчастных крабов. Для них же это все делается! Для дураков этаких. Им ведь наплевать как на крабов, так и на краболовов. А вот мне – нет. Мне их жаль. И будь моя воля, сидела бы я в воздухе и вылавливала бы этих самых краболовов. Одного за другим. А если эти «богатенькие Буратино» захотят полакомиться крабами, пускай сами их себе и отлавливают. Посмотрю я тогда на них, но отлавливать этих негодяев не буду ни в какую. Зачем они мне наверху? Начнут еще и там всеми командовать, ей-богу. Пускай за крабами сами и лезут. Вот что я вам скажу.

Больше о Мохнатом Шмеле я ничего не слышала, но надеюсь, что у него все хорошо, и свою порцию говна он давно уже съел и теперь живет припеваючи. Но таким приличным из наших «временно проживающих» был только Шмель. Все остальные являлись самыми настоящими «боровами» и «солитерами», честное слово.

Вот и в это самое Рождество, нежданно-негаданно к нам ввалилось четверо незнакомцев с непонятным количеством детей, которым Безымянный вручил перед нашим отъездом ключи от квартиры. Мы-то об этом тогда и не знали. Он сообщил нам эту «радостную» новость «между делом» во время рождественского ужина. Так, как будто это и вовсе нас не касалось. Сволочью Безымянный был невероятной. Анна тяжело вздохнула, но промолчала, а вот я не смогла.

– Я надеюсь, они не собираются спать в моей кровати, – совершенно не скрывая досады, произнесла я.

Безымянный угрожающе посмотрел на меня и ответил:

– Они будут спать там, где я им скажу, и тебя спрашивать не буду. Слишком ты маленькая тут, чтоб толкать мне свое мнение. Еще пока не доросла.

Я ведь знала: говори ему что-то, не говори, от этого ничего ведь не изменится. Он, как баран, не сдвинется с места ни на миллиметр. Но характер мой был страшно немолчаливый. И тут я сказала ему:

– Ну, знаешь ли. Моя кровать – мои правила.

– Ты дура?

Все. С этого момента возврата больше не было. Но, что тут елозить, Безымянный только этого и ждал.

– Конечно нет! Что за вопрос? – с беззаботным видом ответила я, как будто мне было все нипочем, а у самой сердце колотилось, как у сумасшедшей.

– А я вот думаю, что ты дура, да еще такая, которая совсем не следит за своим ротиком.

Эти слова я слышала постоянно, и каждый раз они выворачивали меня наизнанку. На меня накатывалась волна такого негодования, такой злости, что хотелось кричать. Она похожа была на цунами. А если вы не в курсе, цунами остановить совершенно невозможно. Меня разрывало изнутри, честное слово, от досады и обиды.

– Почему ты всегда так со мной разговариваешь? Какое ты имеешь право? – крикнула я и ударила со всей дури кулаком по столу.

У меня тряслись руки, и хотелось плакать, но я сдерживалась, хотя внутри все кипело, как в аду. Анна пыталась что-то сказать, силилась то ли меня приструнить, то ли Безымянного успокоить. Но все это было так же бесполезно, как тихо идти по снегу, надеясь, что может еще пронесет, когда лавина уже начала катиться. Тут уже дудки тебе. Лавине все равно, ходит там кто-то внизу или нет. Она катится себе и катится. Я, конечно же, понимала, чем все это должно было кончиться. Я ведь не была полной идиоткой, но сил у меня больше не было все это терпеть, честное слово.

– Что ты промычала, корова? Малолетка недорезанная! Я научу тебя, как надо разговаривать и держать свой рот на замке, а не каркать, когда тебя не просят.

Для Безымянного все мы были какими-то животными. Только себя он считал человеком. Такой он был болван стоеросовый.

Я вам не говорила еще: у меня тогда были длинные волосы. Я ими ужасно дорожила и с детства лелеяла, как цветы в саду. Они были моим огородом. В тот день я узнала, что длинные, крепкие волосы имеют и негативные стороны. Но я и эту истину смогла постичь. Каждый день никогда не проходил без познавательных уроков. Безымянный резко встал, накрутил на свою руку мою косу и натянул ее с такой силой, что я подумала – моя голова окажется отдельно от тела. Ужас, как это неприятно, скажу я вам. Но тогда я поняла, что голова прикреплена к телу все-таки очень качественно. Все было хорошо продумано, а не тяп-ляп, как мы можем себе это представить. Безымянный потащил меня за волосы через весь стол, а на нем, на минуточку, находилась вся рождественская еда: суп, салаты, ну и прочие вещи, которыми я планировала объесться до умопомрачения. Хотя у бабули Лили, скорее всего, не стоило ждать незваных гостей, но, когда рядом был Безымянный, никогда нельзя было знать наверняка. Поэтому лучше было перестраховаться, да и праздник обязывает. И вот Безымянный на глазах у бабушки и Анны рушил все мои чревоугодные планы. Кроме того, что почти вся еда была на мне и на полу, разные острые предметы, такие как вилки или ножи, резали мне больно кожу. Не хочу вдаваться здесь в лирику, но больно было, ей-богу. Когда он дотащил меня до конца стола, выглядела я, мягко говоря, не самым лучшим образом. Поверьте мне уж на слово.

Но Безымянному, очевидно, этого было мало, так он решил меня еще слегка поколотить. Не знаю, колотили ли вас тоже в детстве, но это не самое занимательное занятие, скажу я вам откровенно. Возможно, потому, что Безымянный никогда не работал, у него накапливалось очень много энергии. И когда у него руки до меня доходили, молотил он очень усердно и со знанием дела – не как попало. Сил на это он никогда не жалел, что правда, то правда. Вот и в этот раз он постарался на славу: сломал мне руку и нос, выбил зуб и еще осчастливил сотрясением мозга. Вот так-то. Пока Анна скорую вызывала, так как выглядела я паршиво, Безымянный прижал своим ботинком мою голову, натянул одной рукой косу, а другой отрезал ее ножом. Отрезал и выкинул в мусорное ведро.

Безымянный постоянно повторял, что выбьет из меня всю дурь, и вы не поверите, но у него в тот раз получилось. Мне самой было сложно в это поверить. Я лежала на полу, вся покрытая едой, и ничего не чувствовала. Ни обиды, ни злости. Вообще ничего. Как будто и не была здесь вовсе. Но была тогда все же у меня одна мысль в голове. Я думала, что это все, что вот пришел мой час. Да, да, я так думала. Клянусь вам всем! И думала, что слава богу. Может быть, именно так и умирали воины? Кругом дикий ор, гром, бойня, то там, то сям падают бомбы, и резкий свист пуль и стрел проносится повсюду, как вертикальный дождь. Слышен плач и стоны, а он, тот самый воин, лежит на влажной земле, лицо и руки в грязи, а тело в крови и не слышит вовсе весь этот балаган. Ему спокойно, так как он понимает, что уже все позади. Больше не нужно ни за что бороться, не нужно нападать и отбиваться. Больше нет ни боли, ни злости, и он умирает с умиротворенной улыбкой на лице. Я так себе все это представила, что стало мне так спокойно, и умереть захотелось до дури. И еще: вы мне, конечно, не поверите, но, повернув голову, я увидела этого воина. Честное слово! Он лежал раненный и тоже смотрел на меня, улыбался. Я сразу поняла, что он был хорошим человеком, и мне стало его так жаль. Так жаль. Умер человек, и за что? Кому все это нужно? Не знаю, были ли у него жена и дети, но он точно был хорошим мужем и папой. Не такой, как Безымянный. Дети его точно любили и будут горько плакать, когда узнают, что он умер. Мне и их стало так жаль, что я сама начала плакать, совсем позабыв о своих планах на смерть. Я чувствовала себя такой уставшей, как будто работала несколько дней и ночей напролет без сна и отдыха. А тут выдалась такая возможность отдохнуть на полу, покрытой едой. Лежа так, не двигаясь, я еще думала, что на моем лице слишком много майонеза. Я постоянно ощущала его вкус.

Меня еще интересовало, каким образом распределились рождественские яства по мне. Но тело было слишком тяжелым и неповоротливым, чтоб встать и посмотреть, да и голова так кружилась, как будто я вот-вот потерплю крушение. Как вы уже заподозрили, мне так и не удалось умереть как воину, да и просто умереть как обычному человеку. Когда приехала скорая помощь, мое тело возложили на носилки и спросили, что случилось. Я хотела что-то сказать, но меня стошнило, а потом было еще хуже, поэтому я решила молчать. Анна что-то объясняла, но я не слушала. Какая, к черту, разница! Ночь я провела в больнице. Не самое это веселое место, но нужное, что тут сказать. На следующий день, когда я увидела свое отражение в зеркале, еще долго на него смотрела и спрашивала себя: я это или не я? Должна вам сразу сказать, что Василисой Прекрасной я себя никогда не считала. Но в тот момент и Кощей Бессмертный на моем фоне показался бы писаным красавцем. Честное пионерское. Короткие, неровно постриженные волосы, глаза в кровяных подтеках. По щекам расплылись разноцветные синяки, как акварель на мокрой бумаге, а правая часть лица так распухла, что я походила на несвежего поросенка. Тогда, смотря на себя, мне стало так обидно, ей-богу. Я, конечно же, долго и горько плакала. А когда мне это дело надоело, и я почувствовала, что на сегодня выплакала из себя жидкости достаточно, успокоилась. После этого плаканья лицо мое, ко всему прочему, еще и покраснело, и набухло. Если уж выглядеть отвратительно, то до конца. Все это время я находилась в более чем угрюмом расположении духа и не поддерживала светскую беседу, которой амюзировали себя мои соседки по палате. Хуже всего было то, что я понимала: все останется, как есть.

Скорее всего, вы сейчас нахмурите брови в недоумении. Придется мне вам это объяснить. Знаете, есть такие страны, которые совершенно не принимают никакого участия в жизни своего народа. Люди находятся на одной стороне, а страна – на другой. К моему величайшему сожалению, я родилась именно в такой стране. Приведу вам пример, и вы поймете всю сложность моей ситуации. Как вы уже поняли, Безымянный был невероятно безобразным и бесконечно ленивым существом. Теперь подумайте, если вы это так быстро поняли, Анна этого не поняла? Уже много-много лет назад она хотела развестись с этим дураком. И знаете, что он ей говорил?

– Хорошо. Я не против. Давай разведемся. Мне все равно.

А потом добавлял:

– Если вам здесь со мной плохо живется, выезжайте. Я лично из этой квартиры выселяться не собираюсь. Она так же моя, как и ваша.

Вот и все. Он прирос к этому месту, как дуб корнями в землю. А уезжать нам было некуда, вот и продолжали мы сосуществовать в одном квартирном измерении с Безымянным.

Но давайте заранее не впадать в истерику, если вы понимаете, о чем я. Тогда, сидя возле окна, я смотрела на пустые ночные улицы. Мимо проезжали машины. Сколько себя помню, мне всегда было тяжело заснуть. Хоть бейся о стену, а я не засну, как нормальный человек. Вот я и сидела по ночам на подоконнике и смотрела из окна. А что еще прикажете делать по ночам, когда не можешь заснуть? Я смотрела на проезжающие машины. Они останавливались, когда загорался красный, и трогались на желтый, чтоб исчезнуть из моего поля зрения, когда наконец загорался зеленый. Я смотрела и гадала, кто же сидит в одной из этих машин? Куда они едут? И потом я представляла, как это должно быть здорово: вот так собрать пару тех несчастных вещиц, что у меня были (да, хотя, бог с ними, с теми вещами), просто взять ключи и воду, чтоб не умереть от жажды, завести мотор и уехать. Умчаться на всей скорости отсюда. Не знаю, как вы, а я вот в своих мечтах ужасно люблю вдаваться в детали. Нужно будет заранее наполнить полный бак бензином и помыть машину. Мне почему-то всегда казалось, что моя будущая машина будет всегда грязной. В конце концов, я приходила к мысли, что несколько вещей все же не помешает захватить с собой. Путешествие всегда ассоциировалось у меня со свободой и вольностью. Плюнуть на все и вся, а главное – на всех позади, кроме Анны, конечно. Не сожалея ни о чем, уехать далеко–далеко, куда глаза глядят.

Я зависела от Безымянного, даже несмотря на то, что он не работал. Просто мне «посчастливилось» быть его ребенком. Что же я могла поделать? Практически каждый божий день, да и не божий тоже, повторял он нам, что мы (то есть я и Анна) без него ничто и никто, и если бы не он, то мы бы уже давно умерли с голоду. Я вам все это литературным языком описала. Безымянным им вовсе не владел, но я не могу все поведать вам, как говорил он, слово в слово. Это уж будет очень неприлично с моей стороны. Воспитание не позволяет, честное слово.

У Безымянного много чего с едой совершенно дикого происходило. Вы ведь и не в курсе, а я очень грибы люблю. Лисички. Удивительное это дело, и вы поймете, почему, когда я вам поведаю в двух словах одну историйку. Было мне тогда, по-моему, лет пять. Не вспомню уже. Но маленькая я была до ужаса. Так вот, лисички я тогда совсем не любила, а Безымянный и не догадывался. И как ему было об этом знать, если я эти самые лисички до этого никогда даже в глаза не видела. Так вот, решил он осчастливить нас грибочками. Купил их и принес домой, а Аннушка – приготовила. И вот пришел тот великий момент, когда всей моей ненаглядной семейке пришлось узнать, что не люблю я грибы поедать, а уж тем более – лисички. Увидев эти маленькие, непонятной формы зонтики, я даже отказалась на них смотреть, не то чтобы пробовать. Не нравились они мне, хоть убейте. Не образовалось тогда между мной и лисичками никакого доверия. Отторжение с первого взгляда. Ничего в этом дурного или предосудительного нет. Но для Безымянного это стало делом принципа. Он никак не мог поверить, что я ни в какую не хочу хомячить эти плебейские трюфеля. Я, его плоть и кровь, и не люблю лисички! Решил он с этим делом не мириться и боролся со мной до последнего, а потом силой впихнул этот дурацкий гриб мне в рот и сказал, что я не сдвинусь с места, пока его не проглочу. Я плакала, но стояла в углу дома полдня с этим идиотизмом во рту. Гриб уже так размяк от моей слюны, что еле помещался во рту. О чем я тогда думала, не могу никак вспомнить. Скорее всего, о том, какое счастье ожидает меня впереди с таким чмом болотным, каким оказался Безымянный. Думаю, что именно тогда начала я осознавать, во что влипла. Если хотите знать, эту «лисичку» я так и не проглотила, выплюнула к чертовой матери. Вот так. А теперь зато все это дело уплетаю за обе щеки. Не осталось у меня никакой душевной травмы по поводу грибов, а если и осталась, то прячется она где-то по углам моей ветреной психики. Не отловить ее никак, это я вам точно говорю.

Я знаю, что мне было бы намного легче, если бы я верила в Бога, но я в него не верила, и в этом была моя проблема. А если бы он действительно существовал, так пускай идет он к чертовой матери. Хотя он, возможно, с ней должен быть и знаком. Там же у них должно быть какое-то родство. Хотя я могу и ошибаться. Я в этих делах не очень просвещена. Что это за мир он такой создал? И куда он меня впихнул? Если он там наверху поедает свою божественную пиццу, запивает ее не менее божественным вином и наблюдает за всеми нами, тогда, скажу я вам, не хочу я иметь с ним ничего общего. Не хочу никого обидеть, кто думает иначе. Если вы чувствуете или думаете по-другому: флаг вам в руки и шагайте себе по миру, но меня прошу оставить в стороне с моим мнением.

Церкви я, правда, очень люблю. Это же самые настоящие произведения искусства. Посиживаю я в них тоже не без удовольствия. Спокойно в них – невероятно. Может, какой-то Бог там и витает, кто его знает. Вдруг я все же каким-то образом и встречу его. Я ничего в своей жизни не исключаю, чтоб вы знали. Обещала же я вам поведать о моем путешествии в одну церковь. Так вот. Сижу я однажды в одной такой миленькой церквушке, приятно там. Тихо и прохладно. А я очень люблю, когда тихо и прохладно. Самая лучшая комбинация. А еще просто обожаю слушать орган. Такой невероятный инструмент. Вот иногда сижу, слушаю и даже кажется, что в Бога начинаю верить, честное слово. Такой это инструмент. Как я уже говорила: сижу себе тихо, никого не трогаю, подошел священник и положил свою руку мне на плечо. А я этих служителей божьих очень недолюбливаю. Под несчастных овечек они косят, а я терпеть не могу, когда прикидываются кем-то. Мне тогда пятнадцать было. Я посмотрела на него, как чумная. Думаю, это его немного напугало, но не спугнуло. Тогда и поинтересовался он, все ли у меня хорошо. А я ему, как по голове обухом и ответила, что мол, конечно нет! Мне же пятнадцать! У меня все плохо. Но говорят, что с восемнадцати жизнь снова налаживается. Так что, не стоит ему в этот процесс влазить. Пускай все течет и развивается своим собственным путем без чьего-либо вмешательства. Лучше ему своими вещами заниматься. Так ему и сказала. Ответила, как приличный человек. А он мне, что, мол, это и есть его занятие – помогать людям. Надоел он мне тогда.

– Не нужно мне голову соломой забивать, – говорю ему. – Я не какой-то Вам Буратино недоструганный. Меня обрабатывать не нужно.

– Ты очень несчастна, – сочувственно произнес он и сжал мое плечо своими щупальцами.

– Да, очень, потому что Ваша рука все еще у меня на плече. Мне, знаете ли, очень стремно от этого, честное слово.

Ему это очень не понравилось, и он тихо встал и ушел. Дуралей эдакий. Анне об этом инциденте я не рассказывала. Зачем было ее лишний раз расстраивать. Ей ведь очень не нравится, что я ко всем этим вероисповеданиям с такой враждебностью отношусь. Делали бы они то, что проповедуют, так я от счастья у них бы и поселилась. Клянусь вам. Но они только мелют языком, а сами паскудят, где попало. И это с Богом, если он на самом деле существует, не имеет ничего общего. Это я вам говорю.

Вот вы, может, и не в курсе, а я вам скажу, что родителей не выбирают. Тут или повезет, или нет. Мне не повезло с одной частью. Что тут делать. С Безымянным все было очень плохо. Был бы у меня другой Безымянный, тогда все было бы по-другому. Вот что я вам скажу. Но тогда тот другой не был бы Безымянным. У него бы было имя. Вот так вот. Да и я не была бы той, которая сейчас перед вами. А вы ведь и не в курсе вовсе, кто я. Да, послушайте, что я все тут мелю, а о себе я ведь совсем ничего не рассказала. Один Безымянный у меня на языке. Да и говорить ведь особо нечего, честное слово.

Родилась я в Советском Союзе. Вот, вот. Я стала ребенком уходящей эпохи. Когда мне было три года, этот самый союз распался к чертовой матери. Распался он-то, распался, но только на бумаге. Люди остались все те же. Так что выросла я в строгом режиме. Это вам не хиханьки да хаханьки. Страна эта Украиной называлась. Вот так вот. Скажу я вам, что зовут меня Лу Браун. Веселенькое имя. До пятнадцати лет у меня и у Анны была другая фамилия, которую мы получили от Безымянного, поэтому называть ее я вам не буду. А вот моя Аннушка превратилась в Анну Браун. Скажите, хорошо звучит. Вот как она стала Браун, так с того момента я только так ее и называю Анна Браун. Звучит красиво. Вот приду я к ней домой и кричу с порога во весь голос, чтоб вся округа услышала:

– Привет, Анна Браун. Как поживаешь?

И все в таком роде. Звучит это гордо как-то. Ей не нравится, что я постоянно говорю ей «Анна Браун», но что я могу с этим поделать? Нравится мне, и все тут. А я бываю упертая, как козел, честное слово. Если мне что-то нравится, то я за это понравившееся держусь, как сумасшедшая. Еще я купила медальон, на котором выгравировала «Анна Браун». С тех пор и ношу его на шее, не снимая. Анна говорит, что я немного не в себе. Но что же я могу с этим поделать? Как мы стали Браунами, я вам потом расскажу, но это связано напрямую с нашим побегом. Вы, конечно, спросите, что это за имя такое Лу? Так я вам отвечу. На самом деле назвали меня Луиза, а потом сократили до Лу. Так оно и осталось. А мне нравится. Коротко. Знаете, что означает Луиза в переводе с древнееврейского? Оно означает: «Бог помог». Что он мне там помог? Непонятно. Поэтому я – Лу, и не нужна мне больше его такая помощь, ей-богу. Получается, если дословно перевести имя Луиза Браун, то это будет означать: «Бог помог коричневой». Совсем не обо мне. А вот Лу, ни дать ни взять, коротко и понятно, без всяких помощей богов и разных существ. Сама как-то справлюсь. Вы не поверите, но сейчас мне исполнилось тридцать лет. Вот, вот. Анна мне говорит, что не видит разницы между мной подростком и мной – сейчас. Ничего не изменилось. Я законсервировалась внутри. Что же, мне теперь убиваться по этому поводу?! Я, так сказать, шагаю по жизни с песней. На самом деле во мне почти ничего не изменилось. Не вижу в этом проблем, честное слово. Мне кажется, что в одиннадцать лет я была уже очень благовоспитанным и состоявшимся человеком. Так что все у меня с этим в порядке. Но я уже все к лирике спускаюсь. Давайте все же вернемся к нашему побегу от Безымянного.

Значит, жили мы тогда уже не в строгом режиме Советского Союза, а в немного расхлябанном состоянии Украины. Но, послушайте. Все не так уж и просто. Представьте, вы – страна, и живете с другими собратьями-странами в радости и горе, и тут вдруг вас разъединяют. Как тут не расхлябаться? Но что было, то было. Как говорится: из песни слов не выкинешь. Расхлябанность была повсюду: не разберешь, где начало, а где конец. Я думаю, Анне все это вконец надоело, она ведь совсем расхлябанности не любит, да и Безымянный распоясался совсем. Вот она в какой-то день, а может, и в какую-то ночь для себя решила, что хватит с нее, пора брать ноги в руки и руки в ноги и мотать отсюда, пока у нас еще крыша совсем не поехала. А это происходит быстро и незаметно, скажу я вам. Опасное это дело с «крышей». Если там не все в порядке, тогда уже ни ноги в руки, ни руки в ноги брать не нужно. Так что важно этот момент не пропустить.

Анна заставляла меня усердно учить немецкий язык и сама себя тоже заставляла. Интересовали ее две страны: Германия и Австрия. Там и выискивала она себе работу. Не знаю, почему там, но именно так и было. После того случая на Рождество, когда Безымянный смешал меня с салатами, она посвятила мою персону в свой темный план и сказала, чтоб я молчала, как рыба. К тому времени у Анны уже назревала работенка в Вене, и она надеялась, что, возможно, совсем скоро мы сможем удрать. Что же вам сказать? Когда я увидела, что есть просвет в этом темном царстве, я, как безумная, радовалась. Даже нет, хуже безумной. Я сказала, что Анна большой молодец, просто рыцарь на белом коне, и не будь она моей мамой, вышла бы за нее замуж, не раздумывая. Ей этот комплимент не очень понравился, и она сказала мне, чтоб я не паясничала. Анна часто просила меня не паясничать, хотя я никак не могла понять, с чего она это брала. Я всегда все говорила серьезно и от сердца, честно слово. Ну да ладно. Так вот, немецкий я тогда начала учить как бешеная. Решила, что все это дело серьезное, не шуточное. А если я уж напрягалась, то голова у меня горела, только туши. Учила все эти слова каждую минуту. Это вам не шутки: возможность уехать от Безымянного. Такое нельзя пропустить. Я и олений язык бы выучила, если было бы нужно. Скажу вам откровенно: не хочется мне вдаваться в подробности по поводу всего того, что нам пришлось делать, чтоб в конце концов уехать, но скажу вам одно – тяжело все это было до невероятности. И главное, что во всем огромном мирище были мы одни. Только я и Анна. Два маленьких человечка, крутящихся-вертящихся и пытающихся что-то изменить в своем житье-бытье. А мы старались, ей-богу, как могли. Вот так-то. Анна просила, чтоб я держала язык за зубами и не пререкалась с Безымянным. И я, скажу вам, очень старалась, но он все равно лупил меня, на чем свет стоял. Такой уж был Безымянный. Что с ним поделать? Анна все так прокрутила, что Безымянный со своими куриными мозгами до конца и не понял, что мы хотим уехать навечно. Вот такая Анна у меня. Мне тогда исполнилось как раз четырнадцать. Послушайте, оказывается, Украине и не особо доверяют-то. Это я так поняла. Мне казалось, что мы соберем чемоданы – и скатертью нам дорожка. Но не тут-то было! Такое дело вышло, что тебя еще могут никуда и не впустить. Нужно вначале убедить, что ты достойный человек, собрать доказательства, и после всего этого, возможно, тебя и впустят. Когда я об этом всем узнала, очень распечалилась. Получается, что людей из расхлябанных стран не так уж и радостно принимают. А чему тут дивиться? Выходит, если ты из расхлябанной страны, значит, и сам, скорее всего, расхлябанный. Неприятно, конечно, об этом думать. Но Анна сказала, что мы точно в порядке и что очень даже собранные. А затем я начала переживать, что нас могут не пропустить из-за Безымянного. Он же такой расхлябанный, что из-за него в Австрии эпидемия расхлябанности бы началась, ей-богу. Но он ведь не собирался никуда уезжать. Да его бы, так или иначе, никуда и никто бы не впустил. За сто километров же видно, что он расхлябанный, честное слово. В Австрии такое не приветствуется. Нужно все-таки Украине с духом собраться и перестать расхлябываться. Сколько же можно, в конце концов? Даже я смогла себя взять в руки. А это, ох как не просто, скажу я вам. У них там, в Австрии, своих раздолбаев достаточно, зачем им еще такие недотепы извне. Я их, конечно, очень хорошо понимаю, честное слово. Сама бы делала точно так же. А то наприезжают такие, как Безымянный, и хоть стой, хоть плачь. Избавиться от них потом просто невозможно. Стране такое, конечно, не пережить мирно. Клянусь вам.

Чтоб доказать нашу «достойность», пришлось насобирать гору всяких тому подтверждений. Они же на слово никому не верят! Я всегда удивлялась, откуда Анна все эти свидетельства берет. Всевозможные бумажки размножались с каждым днем, появлялись в нашей переселенской жизни, как грибы в лесу – один за другим. Только и смотри, чтоб не пропустить ни один. Не знаю, как Анне все это удавалось. Но она у меня упертая. Если ей что-то в голову взбредет, моя Аннушка сделает все, чего бы это не стоило. Я до сих пор не могу понять, как она смогла все это провернуть, и постоянно ее спрашивала, где она достает все эти документы. Анна всегда отвечала мне одно и то же:

– У черта на куличках.

Так вот что я вам скажу: этот самый «черт на куличках» владеет всем, чем только можно и нельзя. Сумасшедший он, конечно, что занимается такой деятельностью, ей-богу.

Я никогда не была в Австрии до этого, но представлялась она мне каким-то чудом на земле. Анна предупреждала, чтоб я себе замков из облаков не выстраивала. Но я ее не особо слушала. Замок из облаков не так уж и просто строить. Тут все против тебя. Нужно упорство, опыт и знание дела. Так вот.

Весь этот переезд был делом тяжелым. Анна меня постоянно успокаивала и говорила, что все идет по плану, но мне казалось, что она сама себе не верила. Знаю ведь, что Анна часто закрывалась в ванной, включала воду и плакала. Я не такая дурочка, как может показаться на первый взгляд. Безымянный же охамел до невозможного. Я пообещала Анне, что буду тише воды, ниже травы, и старалась, как могла. Но послушайте, такому, как Безымянный, повода для раздора не нужно. Он сам себя накрутит, сам себе все напридумывает: то я не так масло на стол поставила, то не так посмотрела, не так вздохнула. Во всем он видел подвох. Я же старалась изо всех сил, но если живешь с дураком, старайся не старайся – все коту под хвост. А Безымянный был здоровым, как бык. С ним не посоревнуешься в силе. Сумасшедший дурак, ни дать ни взять. Я не помню, чтоб хотя бы один раз могла с ним нормально поговорить. Не думаю, что он был способен на диалог. Нет. Со мной точно нет. Ему всегда казалось, что я хочу вывести его из себя, даже когда я ничего не делала. «Что ты ногой дергаешь? Хочешь меня вывести?» или «Что ты так смотришь? Хочешь меня вывести?». Как вы поняли, слова в его песне не особо менялись. Я почти всегда отвечала, что не хочу. А он говорил:

– А по-моему, хочешь.

– Нет. Не хочу, – настаивала я.

– Я же вижу.

– Нет.

– Послушай, овца. Ты, я вижу, у меня нарываешься…

И все в таком роде. Сценарий один и тот же. Что тут можно поделать? Но с другими он держал себя в руках. Старался вести себя прилично и быть обаятельным. И все кругом ему верили и восхищались, так как Безымянный мог красиво говорить, если хотел. Только и слышны были фразы: «Я сделал то, я совершил то…». Дуралейство, и ничего больше. Дамочки бальзаковского возраста по нему с ума сходили. Дурочки из переулочка, честное слово. Забрали бы его себе и не возвращали. Одна из таких красавиц завертела какие-то шуры-муры с ним. Звали ее то ли Оксана, то ли София. Уже не вспомню. Но она сразу поняла, что с Безымянного взятки гладки. А она была еще та штучка. Расфуфыренная, как новогодняя елка, и денег на содержание этой расфуфыренности нужно было много. Но эта, то ли Оксана, то ли София нашла себе одного дурачка из Германии. Старого, скукоженного, безволосого простофилю. Были мы у них на свадьбе. Печально все это было до невероятности. Невеста эта никаких границ не знала. Весь этот свой бальный праздник превратила в черт-те что! Написала она в приглашении, что все девчонки (да, да, именно так она и написала) в бальных платьях должны прийти. Вы меня, конечно, извините, но сложилось тогда такое впечатление, что на бал Воланда мы были приглашены. Я ни за что не собиралась надевать бальное платье, и ко всему прочему ни у меня, ни у Анны его и в помине не было, что не могло не радовать. Но не тут-то было. Безымянный так на нас завыл, что все волки в округе точно по сторонам разбежались. Пригрозил нам: если мы на свадьбу с ним в бальных платьях не пойдем, сто шкур он с нас сдерет, и наплевать ему было, где мы эти одежонки отыщем. Я уж хотела тогда ему сказать, что мы не обладаем таким количеством шкур, но Анна толкнула меня локтем в ребро. С самого начала все это было мне не по душе. Анна все же откопала где-то два платья. Послушайте, я вам их даже описывать не буду. Но чувство у меня было такое, что в каком-то подпольном театре она эти облачения одолжила, где их использовали в неудавшейся постановке «Войны и мира». Страшно было это дело надевать. Что же вам сказать? Выглядели мы обе, как черт-те что и с боку бантик. А теперь представьте: лето, жара. Мы все ходим по городу за молодоженами, как стадо овец, и возле каждого столба фотографируемся. Людям то и дело шампанское наливали, а еды никакой не предоставляли. Все напились и такое вытворяли… А вся эта главная процедура должна была лишь вечером состояться. Я думала, что, скорее всего, дело до этого вовсе и не дойдет. Но к вечеру все с горем пополам доехали до ресторана. Там такие страсти начались. Люди в бассейн в одежде запрыгивали и там хороводы водили. Такое творилось, ей-богу. А у меня как раз коклюш неделю до этого начался, и я кашляла, как сумасшедшая. Бывало, так закашливалась, что лицо краснело, а слезы лились, как из горного ручья. Все от меня шарахались и пытались не приближаться. Радовались все и вся кругом, как будто Иисус на землю спустился. Мне было тогда двенадцать, и я поклялась, что замуж не выйду никогда в жизни. Театр еще тот! А я тогда стишки пописывала. Так, для себя. И попросила меня эта самая дамочка написать стишок. Я сказала, что на заказ у меня плохо получается. Могу писать только то, что в голову взбредет. Но мой ответ ее совершенно не спугнул. Все это было плохой затеей, так как в голову мне одна дурь лезла. Но как эта красавица-невеста могла об этом знать? Позорище это было еще то. Представьте: все – в светлом, невеста – в белом. Кругом розы, много блестящего. Выбеленные улыбки и протертые до блеска лица и ноги. Все такие накрашенные и приветливые, что и дышать невозможно. И тут я. Сама по себе. Совсем не подходящая к этому приличному балагану. Невеста говорит:

– Дорогие мои, любимые. У нас здесь есть юная поэтесса, которая специально для такого великого и значимого события в моей жизни подготовила сочинение. Дорогая Луиза, прошу тебя.

Я до сих пор не могу забыть, как меня ввели в стопор ее высокопарные слова. Оказывается, я была юной поэтессой! Кто бы мог подумать! Она ведь и не догадывалась о том, как сильно мой слог не подходит к ней и к тому, что с ней связано. Но я уже стояла, а все на меня с умилением смотрели. Но умиление это не было долгим. Я быстро всех привела в чувство, скажу я вам. Если вам интересно, вот что я им прочитала:

«Сказ о девице и хандре

Как-то раз одна девица

Не удержалась и решила,

Что жизнь давно ей опостыла,

И в мир иной уйти решила.

Любви она не знала долго,

И слов, ласкающих ей слух,

Приятной песенною прозой

Она не слышала, мой друг.

Она страдала долго-долго,

Страдала тихо и без слез.

Печалиться ей не с кем было,

Одной лить слезы опостыло.

Хотя имела она много,

А оказалось – ничего.

И пекинес, что хрюкал нежно,

Не облегчал ее тоску.

Не радовал ее любовник,

Ни муж, ни дети, ни друзья,

Ни кот персидский, сад весенний,

Ни платьев модных вся гора.

Что ж было с ней,

С девицей праздной?

Что ж так печалило ее?

На вид она имела все.

Она хотела быть счастливой,

Иметь так много, чтобы жить.

И вышла замуж за банкира,

И родила ему троих.

Затем друзья его и с нею

Их дружбу праздную вели.

По воскресеньям раз в неделю

Они друг к другу в гости шли.

И жизнь все шла так беззаботно,

И дети выросли уже,

И пекинес с котом скончались,

Любовник старым стал давно.

А героиня не решилась

На бодрый шаг ее души,

Сомненьем милым себя мыла,

Опаску к жизни прилепила.

О, как же скучно жить на свете,

Когда имеешь все кругом,

И жизнь как будто и течет

Своим понятным ей путем.

Мой друг, подумаешь ты славно:

Как странно жить, когда вот так,

Имея все – быть так несчастным,

Имея все – вот так страдать.

Понять тебе девицу сложно,

Хандра ее тебе чужда,

И праздность жизни непонятна

Без капли внешнего труда.

Но что же сделала девица?

Ушла ли с жизни сей пустой?

И тело бренное отдала

Той живности, что под землей?

Она хотела, уж поверьте,

Так умереть, чтоб никогда

Не возвращаться в мир сей пресный,

Не видеть серости суда.

Она не знала важной вещи,

Что жизнь и смерть всегда близки,

Но смерть не пишет жизни письма,

А жизнь доносит ей стихи.

Никто не смеет с смертью спорить,

Она не может всех принять.

Тогда, когда она захочет,

Возьмет тебя в свою кровать.

И только тот, кто в жизни дрался,

Боролся, падал, побеждал

И письма жизни не боялся,

Читал, писал и исправлял.

И смерть читает их забвенно

О жизни тех, кто жил сполна,

И знает, что возьмет их верно

Без лишних слов и без стыда.

Не думайте, что уваженье

Легко у смерти заслужить.

Она – не легкое забвенье,

Не тихий омут там в глуши.

Она есть все – конец, начало,

Она важна сама в себе.

Она важна для нас в начале,

Она важна для нас в конце.

Девица наша и не знала,

Что глупость совершила ту,

Хотела знать, что и не знала,

Закончить то, что не начала.

И вот пришел тот миг значимый,

Где смерть смотрела ей в глаза,

Где стало места очень мало

И жизни не было следа.

О, как несчастная девица

Боялась этого суда!

Боялась так, что и забыла,

Зачем пришла она сюда.

Как страшно было это видеть,

Но смерти было нипочем.

Она сказала: «Не быть жизни!

Но смерть заслужишь ты потом!»

И вот она опять все дышит,

Имеет мужа и детей,

Имеет дом, кота, собаку,

Имеет сад и тех друзей.

Но что же стало по-другому?

Что стало с ней, с ее хандрой?

Что стало с жизнью неизменной?

Что стало с грустью, пустотой?

Она лежит и тихо дышит,

У жизни просит все простить,

И друга снова в ней увидеть,

Любви ей силу воротить.

Но жизнь не слышит и не может

Услышать тихую мольбу.

Ведь смерть забрала адрес нужный,

Его ей точно не вернуть».

Я ведь все это вам рассказываю не потому, что желаю вас поразить. Я же не какой-то там «поражатель». Нет. У меня с моим чувством достоинства все еще пока в порядке. В тот день меня ошеломил Безымянный. Когда я закончила читать стих, кругом было тихо. Я думаю, что никому он не понравился. По невесте было видно, что от восторга она не скакала. Этого я и ожидала. Я и приторное счастье – вещи несовместимые, скажу я вам. Но послушайте, что дальше произошло. Из тишины вдруг выскочил Безымянный и сказал:

– Класс! Молодец, дочка!

Мне жиденько поаплодировали и сразу переключились на что-то другое, чтоб как можно быстрее стереть из памяти меня с моим стихом. Но то, что сказал Безымянный, поразило меня до глубины души. Я была такой наивной дурочкой, ей-богу. В ту же секунду, когда он мне это сказал, я ему все простила. Все, все, все. И даже подумала, что другого Безымянного мне бы не хотелось иметь. Но эта любовь продлилась недолго. Не прошло и часа, как мне пришлось взять все свои слова обратно и вновь все то, что ему за раз простила, вернуть себе. На этих всех свадьбах устраивают самый настоящий детский сад. Там они столько игр напридумывали, что детям и не снилось. И еще нужно было за это все удовольствие бороться и платить. Безымянный, как самый настоящий дурак, тоже решил «покрасоваться» и выиграл за невероятную сумму первый танец с невестой. Все он наши несчастные деньжата на это дело и отдал. Идиот, что тут можно еще сказать. А ночью, когда все себе тихонечко по домам на своих машинках разъехались, мы сидели, как три носорога на дороге, и ждали, когда Мохнатый Шмель развезет по домам своих «ночных попрыгуний» и приедет за нами. Обидно мне было, и сказала я Безымянному об этом. Спросила его, зачем он на этот танец все деньги отдал. Безымянный показал мне свой оскал и сказал, что я «коза недорезанная, чтоб что-то понимать», и влупил так, что я посреди ночи яркое солнце на небе увидела. Клянусь вам.

Не знаю, что именно случилось с Софией или Оксаной, но она часто названивала Безымянному и жаловалась на свою жизнь. Оказалось, что ее немецкий Иванушка-дурачок в каком-то селе живет, и покрасоваться ей своими достоинствами больше негде. А еще этот бедолага, чтоб эту «величественную» свадьбу на Украине устроить, продал свой драндулет, и теперь нашей красавице нужно было на автобусе ездить. Такое у нее разочарование от Германии и от супружеской жизни было, что сил у нее больше никаких не было. Говорила она, что жизнь ее вся коту под хвост. Я-то знаю, что Безымянному, жалуйся не жалуйся, ничего не изменится. Он такой. От него, как об стену горох. Ничего не принимает. Все отскакивает. Но она то ли этого не знала, то ли ей было все равно. Кто ее знает – молчите, а кто не знает – и слава богу.

И вот пришел тот великий момент, когда нас признали «достойными» людьми и мы смогли наконец отчалить. Переехали Анна и я жить в Вену. Вся наша поездка в «лучший мир» была еще тем приключением. Мы и на поезде ехали, и на автобусе. Черт-те что по дороге с нами происходило. Всего и не вспомнить. Но добрались мы до Вены, хотя не совсем и благополучно, но зато живые. А это уже чего-то да и стоит.

Работой Анны было смотреть за стариками. Работенка еще та, скажу я вам. Не одна из самых легких. Это, конечно, не крабов ловить, но все же. Жили мы у того же дедули, за которым она присматривала. Он мало что мог сам делать, вот и нужен ему был кто-то, кто смог бы все время быть возле него. А мне было тяжело до дуриков. Страна ведь чужая, как-никак. Свои права здесь не покачаешь, как раньше. Не крикнешь: «Да пошли вы все к чертовой матери!». А то еще посадят в поезд и отправят обратно к Безымянному. Вот и приходилось мне сдерживать свои душевные порывы. А мне это было очень непривычно, скажу я вам откровенно. Удовольствие ниже среднего, честно говоря, когда понимаешь, что всему миру на тебя наплевать. Всем, кроме Анны. Тебя нигде никто не ждет. Каждую секунду ты должен всем и всюду доказывать свое «достоинство», когда у многих, скажу я вам, это самое «достоинство» и в помине не присутствует. Гнусно мне порой приходилось, а Анне еще гнуснее. Некому было нам помочь или за нас заступиться. Многие дураки считают: если ты не из какой-то богатой страны, ты и не особо достоин внимания. Так вот что я вам скажу: идите вы к чертовой матери с такими высказываниями и ей рассказывайте сказки на ночь. Ей-то они, скорее всего, понравятся.

Я и Анна были два одиночества, которые создавали вместе одно, но очень большое одиночество. Лучше уж быть одним большим, чем двумя маленькими. Это я вам говорю. Тогда я еще больше злилась на Безымянного. Я думала о том, какое же он Чудо-юдо все-таки. Он-то и человеком не может называться. Какое-то ходячее существительное среднего рода, ей-богу. И никак иначе. Можете себе представить, что он через месяц нам позвонил и спросил Анну, когда она ему денег перешлет! Он ведь дуралей-то еще и не знал, что теперь ему нужно будет самому крутиться-вертеться. Я с нетерпением ждала, когда Анна ему скажет, что, мол, все, милок, время твое прошло. Вертись, крутись теперь уж сам. Но она лишь сказала, что пока денег нет.

– На что же, по-твоему, я должен жить? А? – взбеленился Безымянный.

– Может, найди какую-нибудь работу…

– Ты ведь знаешь, как у нас тяжело с работами! Что ты мелешь?!

Когда я услышала их диалог, у меня температура поднялась. Как бы мне хотелось все ему сказать. Все, что я о нем думаю. Сказать, какое он никчемное существо и все тому подобное, но Анна меня сдерживала, говорила, что пока не время. Не пойму, почему она меня так усмиряла, но, скорее всего, у нее были на это свои причины.

Дедуля, у которого мы жили, имел еще тот характерец. Мне он очень не нравился. А если мне кто-то не нравится, то на это есть веские причины, поверьте мне на слово. Я делила комнату с Анной, а в другой жил этот скверный и вонючий дед.

В школе мне тоже приходилось несладко. Да ну его, это первое время в Вене. Если меня спросите, идти оно может куда подальше и не возвращаться. И вспоминать не хочется. Все было чужим и незнакомым. Приходилось привыкать. Друзей у меня в первое время не было никаких. Они только тебя и спрашивают: «А у тебя есть Фейсбук? Нет? Нету? Как же так? Как мы будем общаться?». Тогда я говорю, что у меня нет ни Фейсбука, ни бодибука и даже нет органобука. Но у меня есть адрес и телефон. Мне всегда можно позвонить и написать, и я всегда отвечу. Вдобавок я открыта для физической встречи. Так сказать, лицом к лицу. Но мне кажется, что эти мои предложения мало кого вдохновляли, вот я и сидела лицом к лицу с Анной. Дедуля «ходил под себя», и, казалось, его очень это развлекало. Он был уже совсем «тю-тю». Вот такие вот дела. Но знаете, что я поняла? Если у вас дела плохи, нужно закрыть глаза и дальше шагать вперед, честное слово. Когда-нибудь да и станет лучше. Не может же быть все постоянно плохо. Я часто по ночам вела диалоги с Безымянным в своей голове. Все думала, как скажу ему в лицо – что к чему.

А потом нежданно-негаданно умер дедуля, и маме срочно нужно было искать новую работу. Она очень переживала, а я вместе с ней. Когда что-то случалось, я всегда переживала, что нас выдворят отсюда, и придется нам вернуться к Безымянному, а этого мне уж очень не хотелось. Лучше уж под одной крышей с вонючим и прихотливым дедом, чем с Безымянным. Но правильно говорят: «Все, что ни делается, все к лучшему». Нашла Анна теперь уже бабулю. Забывчивая бабуля была до ужаса. Лишь потом я узнала, что это болезнь такая. Неприятно это, конечно. Но бабушка была очень милой. Называла меня кем попало: и мамой своей, и дочкой, и еще кем-то. Жаль мне ее было. Она всегда домой просилась.

– Не подскажете, фройляйн, где здесь ближайшая станция автобуса? Мне домой нужно. Мама приготовила ужин, и будет очень злиться, если я опоздаю.

– Не будет злиться. Я с ней поговорила и сказала, что Вы останетесь сегодня у меня. Мы ведь договаривались. Помните?

Она улыбалась, но не помнила. Через некоторое время бабулька вновь хотела домой, и все это повторялось до бесконечности. Я частенько с ней посиживала. Особенно, когда Анне нужно было идти за покупками, или у нее были дела. Гадкая это болезнь, скажу я вам. Ничего не помнишь. Ничего. Ни детей своих, никого. Забываешь даже, ел ли ты что-то, ходил ли в туалет. А человеком бабуля, скажу я вам, была очень даже хорошим. В каком-то роде она стала моим первым другом в Австрии. Когда я ей сказала об этом, она положила свою худую, сухую руку на мою и тихо прошептала:

– Когда мы поедем домой? Мама уже переживает, что нас так долго нет.

Хороший она была человек. Точно вам говорю. Сын ее Эгон все чаще и чаще ее навещал. Хотя он был высоким и достаточно плотным мужчиной, смущаться любил по любому поводу. Только потом я поняла, что к чему. Оказывается, он запал на Анну, и у них начались за моей спиной эти самые любовные шуры-муры. А Анна, черт ее побери, молчала, как рыба. Я бы уже разболталась, а она – нет. Я-то и не догадывалась до последнего, ей-богу. Была, так сказать, в добросовестном неведении, а они плели свои паутины один вокруг другого. Я, конечно, понимаю, что Анна ему нравилась. Она очень красивая и умная, да еще и образованная, порядочная, честная, хозяйственная, сердечная и куча всего другого. Кому бы она не понравилась, спрашиваю я вас? Вот и Эгон запал на нее. Когда она сказала мне, что Эгон попросил ее стать его женой, я совсем одурела. Когда все это у них случилось, не понятно. Он был, конечно, человек что надо. Не такой, как дуралей Безымянный.