Читать книгу Продюсер бомжей - Анастасия Листопадова - Страница 1

Оглавление

«Раз. Раз…

Раз. Раз? Раз!

Как слышно?

Прием!

Обычно я сижу в студии за пультом, звукарь крутит ручки, а чебурашка в каморке для вокалистов прижимает к своей тупой башке огромные «уши» и брызжет слюной в микрофон: «И р-р-раз! И р-р-раз! Я сказала: «И р-р-раз!».

Это моя женушка записывает очередной говнохит. Моего авторства, между прочим.

«Раз. Раз. Раз» – единственное, что она может выдать, не лажая. Все остальное – мимо кассы, а нам потом тюнить двое суток.

Опять отвлекся…

На самом деле, не знаю, с чего начать.

Я тут решил записать несколько видео, чтобы расставить все точки на «i».

Если вы нашли эту запись, пожалуйста, покажите ее всем своим знакомым. Летчик я уже сбитый – на «Первый» меня больше не пустят, а на «Ютубе» видео забанят мои бывшие друзья.

Раз. Раз.

Раз. Раз. Раз…

Если вы смотрите это видео, значит, мои дела совсем хреново.

Я в психушке или на кладбище.

Я не против – надо умереть, чтобы тебя причислили к лику классиков.

Попасть в «Клуб 27», считай, вдвойне повезло!

Вы привыкли меня видеть в другой обстановке, другим человеком.

Но вот он я, настоящий.

Можете считать эту запись каминг-аутом. Не в том смысле, что я пидор какой-то. Хотя в музыкальном плане, конечно, да.

Мне тридцать девять лет.

В моем возрасте Моцарт уже четыре года, как умер.

И Пушкин умер.

И Лермонтов.

Кобейн.

Джоплин.

Моррисон…

Только я насмелился писать настоящую музыку, как все пошло не так.

Если вы смотрите эту запись, значит, я уже не могу ничего поделать.

Не хотел вас разочаровывать, дорогие зрители, разбивать иллюзию, которую кропотливо создавал собственными руками, но я хочу остаться в вашей памяти таким, каким являюсь на самом деле, каким вы меня не знаете.

Дорогие поклонники «Большой стирки», позвольте рассказать вам правду.

Смотрите и не переключайтесь!»

Вы когда-нибудь ездили на метро без билета? «Зайцем»?

Когда карманы совсем пустые, а ехать нужно?

Только не врите! Все мы были студентами.

Мне тридцать девять, а я скачу козленком через турникеты под свист вахтерш и дурашливый «Полонез Огинского».

Когда мы были совсем юными, чтобы произвести впечатление на мою музу, я мог ткнуть дежурной по станции студенческий со словами: «Будущая звезда! Галина Сердюк! Прошу любить и жаловать!» Моя любимая гордо фланировала через проход для льготников, и мы убегали, пока работница метрополитена приходила в себя от моей наглости.

Никогда не угадаешь, какие умения пригодятся в жизни.

Делюсь секретом.

Способ первый: паровозик.

Пристраиваешься к милой барышне и проходишь прямо за ней. Если расстояние между вами не больше двадцати сантиметров, электроника не сработает.

Второй: идешь напролом через турникет и придерживаешь створки, чтоб не прилетело по яйцам.

Третий: «козел». Надо опереться руками на турникет и перекинуть ноги над фотоэлементами.

«Обмануть машину»: подходишь вплотную к фотодатчикам и затыкаешь рюкзаком самые дальние из них за створками.

Способ «пять»: «конь». Хорошенько разбегаешься, как на уроке физкультуры, отталкиваешься руками от стойки и перепрыгиваешь через нее с широко расставленными ногами.

«Герой боевика»: лихо перекатываешься поверх турникетов.

Седьмой способ: войти через выход.

Восьмой: проползти на животе.

Девятый: отодвинуть заграждение под носом у метробабки.

Способ №10: подойти к самому последнему турникету и проскользнуть между ним и металлическим оградкой.

Ты не поверишь! Когда мы с Галиной, а тогда ее звали еще Галиной, получили первые деньги, я поклялся, что мы с ней больше никогда в жизни не спустимся в метро! Она и не спустится – я хотя бы частично выполнил свое обещание!

Станция «Речной вокзал».

Самое страшное – начать.

Пакеты с нотами липнут к ладоням. Такой мандраж у меня был только на съемках «Фактора страха» в Аргентине. Тогда нас заставили прыгать по шатающимся скользким тумбам высотой метров двадцать, а съемочные вертолеты сдували самых хилых в бурлящую реку.

Проскочить перед носом дежурной московского метрополитена – это вам не в «Форт Баярде» убегать от карлика!

Она взгромоздилась ровно по центру своих владений. Вход для льготников заслонила решеткой, держит оборону. На ее арбузных грудях трещит по швам синий пиджак.

Пока я туплю у турникетов, гигантская толпа, население целого поселка, не меньше, хмуро проносится мимо. Вдалеке ползет нерасторопный дед, но другой читер приклеивается к его спине прямо у меня под носом.

Народ бойко мельтешит туда-сюда, подрезает друг друга, толкается, лезет без очереди, а я все никак не осмелюсь проскочить за какой-нибудь рассеянной дамочкой.

Одна вся такая воздушная фифа на высоченных каблуках копошится в кошельке перед турникетом, но не успеваю я к ней пробиться, как между нами вклинивается особо спешащий пассажир, и толпа оттесняет меня назад к кассам. Еще и дежурная начинает подозрительно на меня поглядывать. Приходится пропустить несколько лакомых пенсионерок.

Тем временем час пик заканчивается.

Людское море внезапно иссякло.

«Коня» с шестиметровым разбегом я не потяну, но можно просто ломануться, придержав створки руками. Опорный пункт в десяти шагах. Главное, не останавливаться и быстро вскочить на эскалатор. Если не тормозить и запрыгнуть в уходящий поезд, менты меня не поймают.

Делаю морду кирпичом, пялюсь в часы, типа, жду товарища.

Прицеливаюсь.

Вместо того чтобы пойти решать кроссворд, дежурная внезапно выдвигается своим мощным торсом мне навстречу:

– Молодой человек!

Дерзкая тяга к паркуру тут же улетучивается.

– Извините, вы мне очень напоминаете этого… Молчанова. Продюсера.

– Еще пока похож?

– Это вы, да? – она радостно сверкает золотой коронкой.

Развожу руками.

– Ой! А я так люблю Афродиту. Особенно «Пепел сгоревшей надежды». Моя любимая песня!

– Да… надежда умирает последней… Подписать кроссвордик?

Черкаю в засаленной брошюре: «Валентине, с наилучшими пожеланиями от Е. Молчанова».

– Вот, давно в метро не был! Не помню, как пользоваться этой штукой, а деньги не взял… К Спивакову опаздываю.

– Так давайте я вас пропущу!

Милейшая Валентина отодвигает железную заслонку, и я, как белый человек, захожу внутрь.

Ты не поверишь! Это моя первая поездка на метро за последние пятнадцать лет, и я дико волнуюсь!

Давно мечтал снять на всю ночь кольцевую линию и попросить Мишу Друяна устроить здесь вечеринку, пригласить Тиесто или Ван Бюрена, чтобы из динамиков звучал не унылый голос машиниста, а качественный прогрессив.

В моих фантазиях вагоны были чистыми и просторными, со свободными сидячими местами. Пассажиры улыбались голливудскими улыбками и были одеты с небрежным шиком. На станциях пахло не кислым потом, а душистыми шпалами, как в детстве.

Заполонившая за полторы минуты весь перрон толпа вносит меня в вагон. Удрученная дама в синем кандибобере и мужик со строительным инструментом зажимают меня с двух сторон. Хмурые рожи с ненавистью смотрят в никуда. Состав мотает в длинном перегоне, строительный инструмент больно впивается под колени.

У дверей реклама журнала «Hello!», на обложке которого мы обнимаемся с Галой. На фотографии я подтянутый, с укладкой, припорошенный автозагаром. Голубоватую рубашку голубоватый стилист расстегнул на мне до четвертой пуговицы и уложил на груди волосы гелем в аккуратные завитки. Фотография так и подписана: «Афродита и ее Аполлон».

Гала змеей извивается в изумрудном атласном платье, натянутом на ее самую сексуальную, по версии журнала «Cosmopolitan», грудь. Я обнимаю ее правой рукой, а левую небрежно засунул в карман, демонстрируя читателям хронометр с бриллиантовыми стрелками и платиновые запонки с сапфиром, за которыми в течение всей съемки присматривал специальный охранник.

Эту обложку снимали сильно заранее. Мы стоим на причале яхт-клуба, изображая радость первого летнего дня. До июня оставалось еще полтора месяца, и погода была соответствующая. Декольте Галины покрылось синими прожилками, а сама она постоянно сморкалась и натерла платком нос, но после ретуши мы получились гладкими, загорелыми и более стройными.

Чтобы обеспечить sold out приближающегося концерта в «Кремле», анонс разворота был приправлен огромной надписью: «Популярная певица Афродита и продюсер Евгений Молчанов об ожидании ребенка и планах на будущее. Эксклюзив!»

Я боялся увидеть другие обложки. Хотя бы она пока держит свое обещание и помалкивает.

Через полчаса могучая человеческая волна выплевывает измочаленного и помятого меня на «Павелецкую». Продираюсь сквозь тележки, баулы, очереди в ларьки, к путеводной звезде: монументальный скрипичный ключ венчает хрустальную сферу ММДМ. Он раскручивается на ветру, и в сусальном золоте вспыхивает солнце.

Все Садовое в билбордах: Гала в белой тунике изогнулась на гигантской золотой ракушке, в ее золотых локонах сверкает диадема, лицо и тело блестят чешуей шиммера.

Скоро тут будут совсем другие афиши! Такого Евгения Молчанова вы еще не знали!

План был такой: я выхожу из бизнеса и забираю причитающуюся мне долю. Гала продолжает выступать и заколачивать деньги на корпоративах за счет старых хитов. На будущее я нашел ей нового автора. Все накопления, пятьдесят миллионов евро, я вкладываю в свою раскрутку как симфонического композитора. Собираю оркестр, нанимаю известных виртуозов, приглашаю Спивакова, снимаю Большой и обвешиваю всю Москву растяжками. Заказываю интервью в «Ведомостях» и прочих СМИ для высоколобых, меняю имидж. Бородка, как у Чайковского – новый черный.

Теперь, без денег, это будет сделать сложнее.

С афиши на круглой тумбе улыбается увядающими губами жирное меццо-сопрано из Франции. Завтра она исполнит арии Кармен, Аиды и Царицы ночи. Подмигиваю ей и толкаю стеклянные двери.

В коридорах на фотках надменно красуются Гергиев, Спиваков, Берг. Их руки парят в воздухе и повелевают миром Прекрасного. От зависти колет в желчном.

У таблички с надписью «Дирекция» внутри меня вдруг испуганно трепыхается что-то, что уже давно не трепыхалось. Выстукиваю три восьмых. Уверенно, но не бесцеремонно.

Тишина.

Стучу еще раз.

Осторожно дергаю ручку, сильнее.

Закрыто.

Подпираю стенку, разглядываю снимки гастролирующих оркестров.

До отъезда я договорился со всеми. «Культура» – информационная поддержка по телеку. Критик Клюев – статейки в «Коммерсанте». Оставалось купить наружку и согласовать графики с Национальным филармоническим оркестром. Покупать рекламу теперь было не на что, но когда Спиваков заинтересуется, его имя сделает половину дела.

В кабинете звонит телефон и манерный женский голос отвечает: «Да, слушаю».

Дожидаюсь, пока она договорит, снова стучусь.

Еще раз.

И еще раз.

Настойчивее.

Громче.

– Ну, кто там еще? – приоткрывает дверь недовольная барышня.

Просовываю в щель ногу, как опер группа на задержании в кино, и выдавливаю улыбку:

– Моя фамилия Молчанов. Позвольте…

– Не видите, люди обедают? Ждите!

Дверь с грохотом захлопывается, изнутри поворачивают на два оборота ключ под звон посуды и женский смех.

Еще минут сорок изучаю нелепые физиономии гобоистов на фотографиях, репетирую про себя, что скажу Спивакову.

Каждый раз когда я представляю, как он выходит на сцену в элегантном фраке, не испытывая ни капли стыда за то, что делает, рассекает воздух дирижерской палочкой и сдержанно улыбается в ответ на крики «Браво, маэстро!», мне становится физически дурно.

Если буду продолжать в том же духе, заработаю язву.

Я хотел бы, чтобы мою рожу печатали не в журнале «7 дней», а в музыкальной энциклопедии: Молчанов, Моцарт, Стравинский, Чайковский. Чтобы моя музыка звучала в Берлинской филармонии, а не в ларьке на автовокзале в Люберцах. Хотел, чтобы слушатели плакали от моих мелодий, а не выкупали под них невесту в заплеванной пятиэтажке.

Наконец, дверь с шумом распахивается, мимо меня, хихикая, цокают две девушки.

Девица, наряженная, как на кастинг в «Блестящие», убирает в шкафчик чашки. На ее компе мигает фейерверками поздравление от пасьянса «Косынка» с удачно сыгранной партией. Звонит телефон. Рука с кровавым маникюром поднимает трубку и бросает обратно:

– Достали!

Она поливает цветы, распахивает окна, усаживается за компьютер, просматривает почту и только потом «замечает» меня:

– Слушаю.

– Моя фамилия Молчанов. Я бы хотел записаться на встречу к директору.

– Все хотят. По какому вопросу?

– Репертуара…

– Репертуар в кассе. Что конкретно хотели? – она снова открывает пасьянс.

– Я хотел бы предложить свое произведение…

–А это не к нам! Это к Спивакову! – весело выдает она. – К нам только по аренде!

Конечно же, Спивакова сегодня нет на месте, а его оркестр на гастролях.

«….

Раз. Раз.

Раз. Раз. Раз…

Хотите секрет?

Сколько о вас говорят, столько вы и стоите. Чем больше, тем лучше.

Раздуть шум проще, чем вам кажется. Во всяком случае, проще, чем написать хорошую музыку. Прогуляйтесь без трусов перед папарацци. Набейте морду журналисту. Заведите роман на съемочной площадке.

Публично покайтесь. Неважно в чем: наркотики, домогательства. Лучше во всем сразу!

Пожалуйтесь на всю страну на домашнее насилие. Усыновите малыша из Африки.

Об Афродите говорили много. Именно поэтому с самого утра я зубрил благодарственную речь, которую мне предстояло произнести в прямом эфире перед парой миллионов телезрителей, когда я буду получать «Продюсера года».

«Мама, папа, дорогие друзья, всех люблю. Спасибо. Бла-бла-бла».

Гала носилась по гардеробной в поисках изумрудных шпилек «Дольче» и механически бубнила на ходу свои заготовки. В изумрудных «лабутенах» она снималась на прошлой неделе в новогоднем огоньке, а два раза подряд одно и то же она не носит.

– Не мох телетекст заказать? Шо вы издеваетесь? И так же все ясно!

Сегодня Афродита должна победить сразу в пяти номинациях премии «Лучшего радио» – «Лучшая песня», «Лучший альбом», «Лучшая исполнительница», «Лучший поп-проект», «Лучшее шоу» – пять раз изобразить искреннее удивление и поблагодарить зрителей, которые за нее «проголосовали». Во всяком случае, так мы договаривались с Сафроновым.

Она продолжает шипеть, но я только давлю в ответ блаженную лыбу.

Сегодня я выхожу из игры!

– В следующий раз обязательно! После церемонии надо поговорить. У меня сюрприз!

Я давно пообещал себе, что сделаю паузу, как только мы соберем пятьдесят наград. Сорок четыре у нас уже есть. Мы работаем восемнадцать лет. Последние пятнадцать Гала каждый год получает «Золотой граммофон», «Песню года» и премию «Лучшего радио» – кроме единственного раза, когда мы вдрызг разругались с Сафроновым, и он вычеркнул нас на целый сезон из эфира и состава номинантов. Я мог себе позволить расслабиться и после тридцатой награды, и после тридцать пятой, и даже без этих премий вовсе, но все никак не решался.

В позапрошлом году треть российских школьников хотела стать мной, когда вырастет. Во всяком случае, так написал один журнал. А все потому, что водитель открывает мне дверцу, когда я выхожу из голубого «Бентли», а охранник носит надо мной зонтик, если идет дождь. Для вояжей в стиле casual у меня есть двухдверный «Ягуар», а специально для селфи Галочки – желтый «Мазератти», на котором никто не ездит. Быть мной – круто!

– Хде ты там лазишь? Хлянь, я блаходарности прохоняю!

Гала стоит в восточном секторе гардеробной, где развешаны ее синие наряды от бирюзовых до глубокой морской волны, и прижимает к груди спрей для глажки белья. Номинация «Лучший артист», судя по тексту. Версаче еще не приехал, и поэтому, когда она скалится, репетируя признательность, розоватые рубцы в складке подвижного века становятся заметными при малейшем движении бровей.

В последний раз, когда я пытался удрать от нее и посвятить себя настоящей музыке, она репетировала с хрустальной вазой, которая полетела мне прямо в голову.

– Глазки пора переделывать! И щеки опять поплыли… Читаешь офигенно!

Пятьдесят премий – просто предлог, чтобы снова убежать от себя и оправдать собственное бездействие.

Быть мной совсем не круто…»

– Внимание! Объявляется посадка на рейс IK301, следующий до Благовещенска. Просьба пассажирам приготовить посадочные талоны! – металлический голос сотрясает воздух прямо у меня над ухом.

Пассажиры – такие же, как я, голодные и немытые – сгребают свои котомки и детей и, наконец, всем табором уматывают прочь. Размеренная творческая атмосфера, которую обещала мне Гала, когда я продавал душу дьяволу, оказалась не совсем такой, как она мне сулила. Погода сегодня дрянная, и каждый второй рейс задерживается. В такой обстановке найти свободное местечко нереально. О тишине я уже и не мечтаю. Привык отсиживаться в бизнес-зале, а тут Ноев ковчег какой-то. Чихи, смех, младенческий вой, одновременные разговоры по сотне мобильных, объявления по селектору сливаются в какофонию. Музыка ада. В этом хаосе звуков я никак не могу сосредоточиться на симфонии.

Проверяю полифонию во втором проведении главной темы, где она превращается в бесконечный канон – не нарушил ли я в спешке правил строгого письма. Это свод средневековых музыкальных законов, которые превращают вашу писанину в судоку. Запрещено делать два скачка в одну сторону или вести голоса параллельными квинтами. Если берете широкий интервал вверх, будьте любезны скакнуть или плавно отойти вниз. В общем, люди этому годы посвящают.

Я притулился около выходов на посадку на внутренние рейсы. Сегодня во Владике аномальная вьюга, и все вылеты задерживают часов на пять. Обессилевшие пассажиры разлеглись в креслах, задрав ноги на сумки. Мимикрирую под них. Пожитков у меня немного – пара пакетов с нотами и книгами, сумка с одеждой.

Ты не поверишь! Аэропорт «Шереметьево» – отличное место для бродяги из высшего общества!

Типа, лечу на гастроли и работаю в пути. Правда, все равно чувствую себя неуютно при таком скоплении народа. Кажется, кто-нибудь сейчас подбежит и начнет клянчить автограф или совать мне свои записи. Стараюсь не высовываться, шифруюсь, как могу: не снимаю шапку, закрываю лицо воротником пальто, нагибаюсь пониже к партитурам.

Тут можно тусоваться сутками, и никто не догадается, что ты здесь живешь. Спишь на скамейках. Моешься в туалете. Сочиняешь музыку.

– Вылет рейса SU1703 Москва – Владивосток отменяется. Просьба всем пассажирам подойти к стойке регистрации! – у меня появляется полное моральное право ночевать на мягких креслах с ногами.

–Авиакомпания «ВИМ-Авиа» приносит свои извинения. По техническим причинам рейс NN349 Москва – Краснодар задерживается на неопределенное время, – могу разложить свои баулы на нескольких стульях, чтобы никто не уселся рядом, и спокойно переписывать ноты.

Окружающие ко мне равнодушны. Служба безопасности не трогает. На всякий случай все равно держусь подальше от камер видеонаблюдения.

Сдаваться я не собираюсь, работаю с адвокатами.

Прошлый месяц был убит впустую на Валентина Ауга. Он мелькал во всех ток-шоу: защищал эскортниц с внезапно оскорбленными честью и достоинством, прятал от внебрачных наследников недвижку известного поэта-песенника. Я угрохал кучу денег, а в разгар наших консультаций Валя просто слился. Мол, ничем не смогу помочь.

Денег остается все меньше, а эти ребята работают, как шлюхи, с почасовой оплатой, да еще и в евро.

Сегодня еду к Бобрикову.

Аркадий Семенович – крупная адвокатская мразь. Любой каприз за ваши деньги: отбирает детей у брошенных олигархами жен, стоял за парой крупных рейдерских захватов – отжимал заводы у аллигатора, которому до этого отжал детей у бывшей. Такому человеку можно доверять.

Стою голый в грязной луже в туалете для инвалидов. Ледяная вода из поломанного крана кусается тонкими струйками. Древесный «Blaise Mautin» из хаяттовских пузырьков не очень вяжется с запахом ссанья и мылится ужасно. Промыть волосы под этими дохлыми брызгами невозможно. Обтираюсь расползающейся в руках туалетной бумагой и надеваю «чистое» – то, что носил позавчера.

Жидкое мыло с запахом лимона разъедает щеки – бриться без пенки пытка.

Сую голову под автомат для сушки рук. Волосы на ощупь еще грязней, чем были.

***

Бобриков стоит ко мне спиной и долго поливает пятнистую фиолетовую орхидею. На нем бабочка в горошек.

Шарится полчаса в шкафу – ищет оранжевые кофейные капсулы. Зеленые, которые у него есть, кислят.

Звонит секретарше, лезет за бумагами в сейф.

Тянет время, сука. Тыр «зеленых» в час.

Он играет в гольф и ведет колонку в светском журнале о своих путешествиях по Тоскане. Улыбается мне, как родному, как будто сто лет не видел и скучал, презентует журнал с новой статейкой.

– Как семья? Как супруга? Ой, простите! Не подумал!

Бобриков говорит, что внимательно изучил дело. Дело сложное, но возможное. Надо только раздобыть пару свидетельств, опросить несколько человек, найти врача, который выдал заключение. Время предварительной консультации вышло. Ему все понятно, нужно работать.

Аркадий Семенович предлагает заключить договор на комплексное оказание услуг. Без комплекса никак – больно сложный и запутанный кейс. На сбор данных ему нужна пара месяцев и оплата представительских. Пока он не может точно сказать, сколько – могут возникнуть непредвиденные расходы, но тысяч двадцать зеленых для начала устроит. Плюс основной гонорар, почасовая ставка. Уйдет у него часов сорок, не меньше.

В случае выигрыша он хочет десятину с возвращенного имущества, то есть минимум лимонов пять. А прямо сейчас я должен раскошелиться уже на семьдесят пять штук без всяких гарантий.

– И совместное фото, – просит он.

Все мои кредитки были заблокированы, но оставались счета и ячейки. Сотни счетов.

Бабки за корпоративы мне таскали сумками. Половина хранилась в бронированной комнате в цоколе в Петрово-Дальнем, остальное по банкам.

Одинаковые особнячки. Одинаковые девушки в жилетках и шейных платках, то в зеленых, то в красных. Их было слишком много, чтобы упомнить. За мою память отвечала Любочка.

«С каждым клиентом мы находим общий язык», – обещали нищие модели в роли успешных карьеристов с огромного постера напротив офиса Бобрикова.

«Альфа-банк». Можно рискнуть.

Бойкая девушка прямо с порога орет:

– Здравствуйте! Чем могу помочь?

Приосаниваюсь, а сам трясусь, как дебютант на кастинге.

– Деньгами! – строю ей глазки.

Не думайте, что известные люди – высокомерные снобы. Мы тоже умеем быть душками, когда нам выгодно.

– Вас интересует кредитование физических лиц?

Она горланит, как на пионерской линейке, привлекает лишнее внимание. Непонятно, узнала она меня или нет.

– Не совсем точно выразился… Я хотел бы снять деньги со счета и посетить ячейку.

– Паспорт с собой? – кричит пионерка. – Вот ваш талон! На табло загорится этот номер, когда подойдет ваша очередь! Присаживайтесь, пожалуйста!

Паспорт …

Пытаюсь придумать обворожительный спич, но мой номерок уже светится на экране.

Очень и очень медленно, как полагается респектабельному дяденьке, у которого бабло в карманах тянет ноги к полу, который может поделиться флюидами красивой жизни, если быть с ним любезной, несу себя к стойке.

– Слушаю, – бурчит операционистка с серым лицом, продолжая штамповать ордера за предыдущим клиентом.

– Моя милая, мне нужна ваша помощь!

Давлю сладкий смайл и поворачиваюсь своей рабочей стороной.

– Что у вас?

Она деловито и совсем не любезно, мимоходом бросает на меня замотанный взгляд, и, похоже, не узнает.

– Евгений Молчанов! Собственной персоной!

Я привык, что люди при случайной встрече со мной начинают растерянно заикаться. Я привык к возгласам «ой, это вы!», привык не называть свое имя на стойках регистрации, а эта мадам только вякает «Слушаю!»?

– Предполагаю, у меня открыт депозит в вашем банке. Хотел бы закрыть. Паспорт 4505 930456.

Девица ловко барабанит по клавиатуре десятью пальцами одновременно – компьютерный Мацуев. Ее ногти клацают противным стаккато.

– Да, Евгений Львович. Какой счет желаете закрыть? Долларовый, рублевый?

Какая удача!

– Оба.

Доллары я никогда не трогал – кое-что усвоил в девяносто восьмом. На каждом счету лежало минимум по пятьдесят штук.

– По долларовому вы не проходите по кассовому лимиту. Могу заказать денежные средства на завтра…

Да хоть на послепослезавтра!

– По рублевому можете получить сумму по вкладу вместе с начисленными процентами. Ваш паспорт, пожалуйста!

Если до этого у меня в душе пели скрипки, теперь их трепетную мелодию грубо обломало глиссандо тромбона – как в телевикторинах, когда участник дает неправильный ответ.

Хлопаю себя по груди – «вот только что был здесь!». Шарю в карманах брюк – «или тут?». Перетряхиваю пакеты – «наверное, переложил».

– Что ж такое? Не понимаю. Я же с ним сюда пришел! Еще на входе девушка спросила!

Операционистка нетерпеливо играет ручкой.

– Может, на крыльце обронил… Скажите, а я вам никого не напоминаю?

– А кого вы должны напомнить?

– Евгений Молчанов!

– И?

– Продюсер. Афродита и многое другое.

– Не знаю. Я телевизор не смотрю.

– У меня стилист новый… Сейчас в тренде бороды…

– Евгений Львович, приходите с паспортом, и мы сразу закроем счета! Я пока закажу для вас деньги.

Дзинь!

Надо мной загорается следующий номер.

–Понимаете, мне очень нужно! У меня командировка! То есть гастроли… Поезд! Самолет! Я опаздываю!

– Ничем не могу помочь.

–Я – известный человек! Зачем мне паспорт? Справимся без паспорта!

Умоляю ее коллегу из соседнего окошка:

– Молодой человек! Вы-то меня узнаете?

В спину пыхтит сочная дама, которая уже вся извелась.

– Мужчина, хватит!

Она отпихивает меня тяжелыми сумками и с локтями, взгромождается над стойкой.

Взываю ко всем окружающим сразу:

– Неужели телевизор никто не смотрит?

Посетители в очереди шушукаются и хихикают. Сонный охранник отрывается от газеты и делает пару шагов в мою сторону.

Парень из соседнего окошка говорит:

– Извините, у нас такая процедура. Ни один банк не может закрыть счет без удостоверения личности.

– Позовите управляющего! Директора! Я – VIP-клиент! У меня была платиновая карта, пока ее не сожрал ваш чертов банкомат!

Ко мне выходит тридцатилетний парень:

– Старший смены Засыпкин. Чем могу помочь?

Еще раз излагаю свою биографию, байку про самолет и ввожу в сюжет внезапную пропажу паспорта на ступеньках. Засыпкин наклоняет голову и говорит, что банк очень рад, что такие люди являются его клиентами. Твердит, как робот, что ни один банк в Москве не может нарушить существующие протоколы в целях моей же безопасности.

– Как же вы лететь собрались без паспорта?

Сука, уделал меня!

Засыпкин продолжает:

–А почему вы не хотите воспользоваться личным кабинетом у нас на сайте? У вас подключена услуга интернет-банка? Вы можете перевести деньги с депозита на карточку и снять их в любом банкомате.

– Ах да! Карточка! Не подумал! – кричу из дверей. – Офигенная идея!

«…

Раз! Раз!

Симфония была целью и смыслом всей моей жизни, но в повседневной суете отошла на второй план.

По утрам казалось, я умер. Глаза царапали сотни невидимых соринок, мышцы ныли от гриппозной слабости, а ноги гудели, как будто я накануне поднялся пешком на вершину небоскреба. Доктор так и записал: тахикардия, повышенное внутричерепное давление, гастрит, расстройство сна и половой функции. В тридцать пять я чувствовал себя на пятьдесят. Постоянно хотелось спать. Я мог заснуть за компом, в ванной, за рулем, да хоть на ковре факира с битыми стеклами. Я ничего не успевал и постоянно куда-то опаздывал, из-за чего каждый день приходилось вставать еще раньше и с еще большими мучениями.

Для успокоения в машине со мной всегда ездила нотная тетрадь, но при моем образе жизни заниматься серьезной музыкой было нереально. Обычный рабочий день заканчивался почти тогда же, когда начинался следующий, а я все пытался найти окно для симфонии в своем расписании:

05:00, прямой эфир «Доброе утро»

09:00, Sony BMG, захватить мастер

«Cosmopolitan», интерв. Перенести на завтра!

11:30 – примерка

MTV!!! За полтора часа, 12:45-13:30

Сафронов, 300 т.

15:45 – «МК»

«Мосфильм», перезвонить, Гале быть готовой к 17:00.

Эрнст!!!

Уточнить по суду

Останкино. См. списки, 19:00

Саунд-чек, «Кристалл», 20:00, выход 00:30

Малахов, перезвонить.

Вот такая партитура.

Еще нужно было успеть заехать в офис, оставить распоряжения Любочке, проверить почту, ответить на звонки. Ночные выступления в казино заканчивались в лучшем случае в два часа ночи, раньше трех оттуда было не выбраться. Просмотреть наброски, которые я умудрялся накропать урывками в пробках, получалось только в четыре утра. В семь – подъем.

Как же я себя за это ненавидел!

Согласно моему личному плану, я должен был закончить симфонию еще два года назад, а сейчас дирижировать ею в Большом, издать на диске и представить на фестивале современных композиторов в Вене. В реальности я успел только купить три упаковки нотной бумаги и вывести красивым почерком на титульной странице: «Симфония №1, Е. Молчанов».

Сначала я провалил один план, потом другой. Затем хотел наверстать потерянное время с тройной силой. Через год я решил, что регулярность важнее рекордов, и пообещал себе писать пять листов партитуры в день.

Потом три.

Два.

Один.

В конце концов, я отвел в своем расписании для музыки полчаса в день, но в реальности занимался ей пятнадцать минут в неделю.

– Алло, Евгений? Мы хотели бы пригласить Афродиту на частное мероприятие. Ницца, послезавтра…

– Просьба срочно подтвердить участие в жюри фестиваля…

– Приглашаем вас поучаствовать в благотворительном концерте!

Скачки.

Показы мод.

Премьеры.

Балы.

Аукционы.

Ярмарки миллионеров.

Если обидеть организаторов, во второй раз тебя не позовут. Не заплатят. Не снимут для светской хроники. Цена на корпоративы упадут. Долги вырастут.

Нужные люди. Связи. Полезные знакомства…

Вам, наверное, казалось, что я получаю от этого удовольствие.

Мой ежедневник – заранее написанная история. Хроника падения в бездну. Сотни строчек, заполненных мелким почерком, между которыми втиснуты экстренные, непредвиденные, неотложные дела, необходимые для того, чтобы все остальное шло по плану.

В те пятнадцать минут, что оставались у меня на исполнение самого главного в моей жизни, я пытался припомнить, на чем остановился в прошлый раз, но спустя мгновение веки тяжелели, зрачки закатывались, ноты плыли перед глазами, и я засыпал с карандашом в руке…»

Если вы думаете, что мне есть на что надеяться, вы заблуждаетесь. Добыть телефон Владимира никак не удается, мое имя в этих кругах ничего не значит, а после того, как я пытаюсь просочиться на репетицию «Виртуозов Москвы» и подкараулить его на парковке, в Дом музыки меня больше не пускает охрана.

Когда у меня были деньги, я собирался предложить ему тройной гонорар и пожертвовать его благотворительному фонду пару миллионов «зеленых». Сколько не ломаю голову, ничего лучше моего изначального плана в голову не приходит.

Звоню в фонд Спивакова для одаренных детишек и говорю почти правду – предлагаю крупный взнос. Представляюсь «правой рукой» серьезного бизнесмена, который хотел бы обсудить в приватной обстановке пожертвование юным талантам, и меня соединяют с неким Всеволодом.

Очень надеюсь, что этот человек не смотрит телевизор и не читает желтую прессу. На всякий случай надеваю кепку и темные очки. Не знаю, что чувствуют клоуны перед выходом на арену, но я ощущаю себя полным кретином.

В «Академии» в Камергерском Всеволод протягивает мне визитку, и самое умное, что я могу сделать в ответ – сказать, что мои только что закончились. Записываю свой телефон на салфетке.

Мы успеваем пообщаться ровно двенадцать минут – время, достаточное, чтобы сварить и выпить один эспрессо. Говорю, что мой начальник не может афишировать свое настоящее имя, но очень хочет передать фонду два миллиона наличными. Также мой шеф хотел бы показать Владимиру Теодоровичу партитуру своей симфонии, которую он по соображениям приватности подписал псевдонимом «Евгений Молчанов».

Всеволод лениво листает ноты и говорит, что уточнит насчет кэша, но, скорее всего у фонда могут возникнуть с этим проблемы.

Симфонию обещает передать.

Неделя после этой встречи – сплошной подъем. Весна. Первая любовь. Ожидание чуда.

Еле сдерживаюсь, чтобы не перезвонить раньше времени. Боюсь показаться слишком навязчивым. Продвигать свое творчество – это как с бабами. Строишь из себя крутого перца, делаешь вид, что тебе все равно. Не звонишь слишком часто. Ведешь себя типа независимо, но настойчиво.

Ровно через десять дней, как мы и договаривались, перезваниваю, а в животе у меня так и проворачивается по кругу завтрак, как тряпка в стиралке.

Телефон занят часами, а когда я дозваниваюсь, поговорить толком не выходит. Сначала он на переговорах и просит перезвонить позже, потом – он уже на другой встрече, затем – снова занят, после этого его телефон не отвечает часами.

На следующий день все повторяется. Только через две недели мне удается его спросить, есть ли новости.

– Да! Я помню! Пока еще не видел Владимира, позвоните через недельку.

И через два месяца Всеволод никак не успевает передать симфонию Спивакову.

Потом он говорит, что летит в Штаты, и его телефон находится вне зоны действия целыми днями.

«…

Раз. Раз…

В тот день казалось, все складывается как по нотам. Первый черновик симфонии был готов, а к ноябрю я бы закончил последние правки. Там и до мировой славы рукой подать!

Звоню битый час Галине, но в трубке звучит мажорная терция, малая шестая, а стальной голос чеканит: «Набранный вами номер не существует».

Домашний тоже молчал.

Перед отъездом я составил подробное расписание на полгода, чтобы мое отсутствие никак не сказалось на работе. Вчера Гала должна была вернуться из Сочи со съемок «Дикого лета», сегодня – выходной. Отпустим персонал, зажжем свечи…

Нам был просто необходим этот перерыв! Я даже соскучился!

Лечу под сто семьдесят километров, дурной, счастливый. Симфония удалась!

За окном мельтешат веселые березки и кривенькие дачи, рассыпанные в бестолковом порядке по пригоркам. Телеграфные столбы, словно тактовые линии, рубят партитуру пейзажа.

Еще шажок. Пускай, два… Ладно, три уверенных, хорошо спланированных шага, и я там. В вечности. В музыкальной энциклопедии. На афишах Большого.

От этих мыслей убитая подмосковная трасса наполняется сентиментальной красотой. Торможу пыльным вихрем у обалдевшей бабки на обочине и скупаю все подсолнухи, варенье из крыжовника и зачем-то вязаные носки. Звезду сложно удивить цветами, но таких она точно не получала!

В предвкушении крупного поворота, который вот-вот произойдет в моей карьере, все наши терки кажутся такими несущественными.

Хо-ро-шо! Все будет хорошо! Все будет хорошо, я это знаю, знаю!

Следующую неделю посвящу текущим делам. Через месяц – сольник в Кремле, хлопот предстоит немерено. Еще через неделю займусь собственной премьерой.

Москва… Совсем не такая, из какой я уезжал. А уезжал я из нее лузером.

Москва! Звонят колокола-а-а! Москва! Златые купола-а-а!

Вот что происходит с человеком, который занимается попсой. Профессиональная деформация. Но ничего, скоро я вам покажу!

Представляю, как даю интервью «Культуре» в Доме Музыки.

На Бульварном вечерело. Пастельные домики румянились в красных лучах догорающего солнца. Гуляющие разбредались к метро. Иногородние с опухшими с непривычки ногами гребли в гостиницы, ребята из Подмосковья – на электрички, но, казалось, они все шли нарочно медленно, чтобы напоследок ухватить еще этой красоты. Красота – это все. Гала была права, жить в самом центре – шикардос.

Раньше я как будто пользовался всем в кредит. Успех был ненастоящим, все эти атрибуты раздражали. Автографы, съемки… А сейчас начинаю получать огромное удовольствие. Все у меня нормально, все у меня хорошо. Не прямо сейчас, но в следующем году все точно будет.

Бросаю тачку посреди двора.

«Элитный» красавец-дом, лужковское барокко, в котором сплелись и эркеры, и французские балкончики, и пять оттенков кирпича с аляповатыми мраморными вставками, торчит хвастливой свечкой среди облезлых дореволюционных особнячков.

У двери нашей квартиры что-то изменилось. Новый коврик, что ли?

Ключ в замке до конца не крутится. Пора менять личинку! Давно разболталась, а между гастролями все не до того было…

Что ж такое?

Гадство!

Может, ключом ошибся? Легко забыть за полгода. Даже код домофона пришлось подбирать по слуху.

Нахожу похожий – такие же замки в офисе, одна фирма делала.

Этот вообще не проворачивается. Намертво застрял в разъеме.

Что за черт!

Звоню в дверь залигованной на тридцать тактов целой. Ку-ку?

Ни–че–го.

– Гал? Га–ла!!!

Барабаню по обшивке из навороченного дерева, которое она приперла из Африки.

Может, отсыпается или залегла в шивасану?

Из-за двери ни шороха, ни звука. Надо было все-таки сначала дозвониться!

Муж вернулся из командировки, блин! Как дебил, с крыжовником этим, с подсолнухами…

Каплевич тоже не берет. Не кладу трубку, пока звонок автоматически не отключается, набираю снова.

Еще раз.

Третий.

Четвертый.

Десятый.

Глухо.

Может, корпоратив какой срочный?

Консьержка говорит, в последний раз ее вахта была месяц назад. Тогда она и видела госпожу Афродиту с какими-то людьми. Они поднялись всего на полчаса в квартиру, и больше с тех пор она не возвращалась.

Может, в милицию?

Дарю варенье и носки счастливой тетке.

Расписываюсь на сканворде для внучки.

Уехали на пару дней подшабашить, наверное, зря развожу панику.

Утром я поехал в офис.

В субботу быстро проскакиваю без пробок. Не терпится всех увидеть, а заодно дать просраться не отвечающим на телефоны.

«Молчаноfff Рекордс» находился в типовой офисной стекляшке на Третьем кольце – не хотелось отваливать сотни тысяч за особнячок на Остоженке ради понтов. Гала в офисе не появлялась: она херачила по гастролям, а мы обеспечивали ей прессу.

Магнитный пропуск не работал. Перекладины турникета никак не хотели поворачиваться.

Стучу магнитной карточкой по табло, пока охрана не начинает орать. Это новая охрана, которая меня не знает и с бородой вообще не узнает.

– Звоните по внутреннему! – огрызаются мне.

Через два гудка – моя школа – отвечает Любочка:

– «Shuck Entertainment»!

– Чего? Не понял! Люба, это Евгений Львович! У меня что-то с пропуском! Размагнитился. Выпиши разовый!

Любочка ахает и сбивчиво бормочет: «Здравствуйте, как неожиданно».

Мнется, а потом говорит, что господин Сафронов приказал ей не выписывать пропусков. Вообще никому.

– Не понял! Кто он такой тут командовать? Ты пьяная?

–Вы разве не в курсе? – очередной вздох.

– Причем здесь Сафронов?! Где Каплевич? Где Галина Александровна?

Любочка говорит со мной нежно, как с тяжело больным, которому нельзя волноваться. Господин Сафронов уже пару месяцев заправляет в «Молчаноfff Рекордс» после того, как со мной случилось это. Он теперь вроде как новый хозяин «Афродиты», но в офисе они занимаются другими делами, о которых рассказывать не велено. Они и называются теперь по-другому.

Уши заложило. Будто меня топят, и сквозь толщу воды доносятся глухие слова, что Каплевич уже несколько месяцев не появлялся, потому что Галина Александровна запустила в него пепельницей, и он посчитал это увольнением. Вадим Борисович запретил выписывать пропуски. Приказано избегать любых утечек информации, и даже сама Любочка не знает, что замышляет Сафронов, но готовится что-то грандиозное. Она спрашивает, как я себя чувствую и давно ли выписался.

Спустя минуту она присылает смс: Сафронов ее прибьет, если узнает, что она со мной разговаривала. Просит больше не появляться.

Набираю ей в ответ целую простыню с расспросами, но сообщение остается непрочитанным.

Заблокировала!»

10.

Самое трудное в первое время на улице – отсутствие личной территории. Постоянно хочется спрятаться, забиться в угол, накрыться с головой одеялом. После стольких лет в изоляции от простых смертных открытое пространство действует мне нервы!

Больше всего на свете я мечтаю принять по-настоящему горизонтальное положение и вытянуть ноги. Чтобы у меня были подушка и одеяло, пуховое, в чистом пододеяльнике, пахнущее кондиционером для белья с ландышем. Тяжелое одеяло, которое приятно тебя придавливает и по-настоящему согревает, в отличие от плаща «Боттега Венета».

Если вы летали ночным экономом в Ханты, вы знаете, каково вертеться в крошечном кресле, просыпаясь каждые полчаса: то шея затекла, то рука, которой подпираешь голову. Добавьте к этому яркий круглосуточный свет, постоянные объявления по селектору, – в таких условиях несложно стать клиентом психбольницы.

Чувствую себя потасканным и разбитым. Между лопатками постоянно ноют мышцы. Спина стянута окаменевшим панцирем. Шею пронзили тысячи невидимых иголочек. Еще слабость в мышцах. Раскалывающаяся голова. Резь в глазах.

Раньше не выспаться для меня означало просидеть до трех утра в подпольном казино с Сафроновым, спустить пару тысяч баксов в покер, нажраться виски и проснуться после обеда с гудящей башкой, потому что домработница включила в соседней комнате пылесос. Тогда я мог на нее прикрикнуть, попросить приготовить апельсиновый фреш и продолжить валяться по диагонали двухметровой кровати. Рявкнуть на диспетчера, объявляющего рейс «Москва–Абакан» среди ночи, я не могу, и кофе в постель мне больше никто не носит, а я с таким удовольствием выпил бы сейчас чашечку капучино с корицей. Вроде того, что подают в «Пушкине». В костяном фарфоре, с серебряной ложечкой. С густой сливочной пенкой, на которой коричневыми разводами нарисовано сердечко. Тягучий, как горячий шоколад. В меру сладкий, с тростниковым сахаром. Кофе, от которого моментально перестает болеть голова, и кажется, что жизнь удалась, а официант называет тебя сударем и так старательно кланяется, унося чашку, что ты чувствуешь себя настоящим царем.

Капучино в мой бюджет сегодня не вписывается: могу потратить только триста двадцать рублей. При таком раскладе протяну в «Шарике» еще месяц. На эти деньги можно купить бутылку воды и пакетик орешков. Пластиковый стакан чая и шоколадку. Один бутерброд с рыбой. «Колу» и жвачку. Пью побольше, чтобы заполнить желудок, ем сладкое. В туалете, кстати, бесплатная вода из-под крана.

Мама была права, когда пророчила перед моим поступлением в консерваторию, что я буду перебиваться с хлеба на воду.

11.

«…

Раз. Раз.

Раз. Раз. Раз!

Целую неделю Гала талдычит, что нам крупно повезло. Нужно брать в оборот этого Сафронова, пока его растащило. Если он готов помогать, все будет чики-пуки. Надо только делать, как он скажет. Лично она была согласна менять решительно все: цвет волос, имя, репертуар, биографию. Хоть член пришить.

Я был против: красный диплом консерватории валялся у меня в столе не для того, чтобы штамповать дебильные песенки и лепить из своей жены секс-символ для зэков.

Гала с самого утра кружила вокруг на цыпочках, сама забота и внимание.

– Это же временно! А потом свой оркестр будет, – она гладит меня по бедру.

Она говорит: «Признание».

Она говорит: «Слава».

Подсовывает мне вина и яблоко, пристраивает голову мне на колени.

Она говорит: «Ла Скала».

Она говорит: «Дружба с лучшими дирижерами мира».

Она гладит меня по ногам и добивает: «Через месяц надо съезжать из общаги».

Гала ставит меня перед фактом, что записалась у секретарши Сафронова на завтра, а у меня и конь не валялся. Мы расстались на том, что Вадим велел принести не «Галю Бздюк», а проект с нормальным названием и рабочей историей. Тогда он свел бы меня с людьми, которым нужно легализовать нетрудовые доходы, а сам с радостью бы эти доходы оприходовал.

Гала мечется по общей кухне и говорит, шо я мозг, шо она в меня верит, шобы я хорошенько сосредоточился и выпил еще винца для вдохновения. Она разворачивает скомканные листы бумаги:

– Анжела. Очень даже! И Джульетта классно!

Я пытался обыграть ее имя, зашифровать инициалы, перебирал девичьи фамилии бабушек и прабабушек, но ничего не цепляло. Гугл еще не придумали, на выручку мог придти только англо-русский словарь. В конце тогда печатали списки имен:

Александрина

Амелия

Анетта

Белла

Венера…

Сафронов говорил, псевдоним должен действовать на бессознательное и располагать слушателя.

– Архетипы, – говорил он, – считай, кнопочки в мозгах народа. Ищи точку G в башке тракториста!

…Виола

Виолетта

Грета

Донателла

Ева…

Может, «Венера» или «Ева»?

Венера – олицетворение красоты, сексуальности и силы.

Ева – изгнанная из рая грешница, прикрытая фиговым листком? На месте дальнобойщиков я бы сразу представлял такую певицу голой.

– Нагая и падшая, – сижу в кабинете Сафронова, а он нарезает лимон. – Как заказывали!

– Некисло… Только православнутые оскорбятся!

Он вытряхивает лед из формочки:

– Мыслишь верно. Венеру тоже не бери. Ассоциации… Фишка с богиней – масло!

За пару недель Вадим умудрился опять продвинуться по службе и теперь может бухать прямо на рабочем месте. Как только я притащу ему приличный проект, то есть с ужасной музыкой и приторной сказочкой, Гала прославится на всю страну.

Он постоянно бубнит: «Месседж, месседж…».

«Месседж».

Даже когда мы празднуем наш будущий успех.

Месседж у нас был не хитрый – секс. И только секс.

Гала должна была его излучать всем своим существом, чтобы даже у старых импотентов звенели яйца при ее появлении.

– Знаешь, почему нас вставляет, если баба кричит, когда кончает? – спрашивает Сафронов, распечатывая еще бутылку.

Его последнее увлечение – психосемантика.

– Звук «а» – открытый, звук удовольствия! Чистый секс!

Вадим требовал букву «а», и желательно не одну. В будущем, говорил он, изобретут алгоритм, который будет выдавать продающие названия для брендов, а пока у нас не было такой чудо-машины, мы горланили:

– А! А! А!

«А», богиня, но не Венера.

Афина.

Артемида.

Фуфло какое-то.

– Чего мы геморроимся? Давай в словаре и посмотрим.

Испуганная секретарша крадется на цыпочках в кабинет и осторожно подсовывает нам запивку и увесистые «Мифы и легенды Древней Эллады». Она пятится за дверь, а мы опять голосим «А-а-а!» и ржем.

Так и появилась «Афродита». Богиня любви, вечной весны и жизни.

Легенда за псевдонимом сложилась сама собой.

– Что там пишут? Читай! – Сафронов, шатаясь, отливает в кадку с пальмой. – На раковине добралась до берега? Масло!

– «Около острова Киферы родилась Афродита из белоснежной пены морских волн. Легкий, ласкающий ветерок принес ее на остров Кипр. Где только не ступала она, там пышно разрастались цветы. С тех пор всегда живет среди богов Олимпа вечно юная, прекраснейшая из богинь», – зачитываю заплетающимся языком.

– Отлично! – слышно сквозь его журчание.

– «Ее спутницы, богини красоты и грации, прислуживают ей. Они одевают ее в роскошные одежды, умащают благовониями ее нежное тело, причесывают ее златые волосы».

– Лесбиянки – это здорово! Тема!

Он зачехляет непослушными руками ширинку и кричит, чтобы нам притащили еще и водки. Мы на пороге важного открытия!

– Золотая…

– Прекрасновенчанная…

– Пеннорожденная.

– А! А! А! Афродита! – орем мы хором.

«Прекрасноокая, сладкоумильная богиня», – написано в нашем пресс-релизе. Галина Сердюк становится Афродитой. Мы заменяем Винницу в ее биографии на Пафос. Потому что отец Афродиты – грек. И родилась она в открытом море, когда родители катались на яхте. К сожалению, им пришлось расстаться, а Россия маленькую Афродиту приняла холодно. Сверстницы завидовали ей, потому что она родилась заграницей, свободно говорила на древнегреческом и могла очаровать любого.

Обложки наших альбомов будут украшены миртом, розами и яблоками. Гала покрасится в блондинку и будет носить шиньоны, золотой и белый – обязательные цвета ее сценических костюмов.

Мы будем долгое время скрывать наши отношения и распустим слухи о несметном числе богатых и влиятельных поклонников Афродиты.

«Среди смертных же не оказалось никого, кто мог устоять перед Афродитой. Как только они увидели ее, что-то шевельнулось в их душах. Ибо пока не было Афродиты, не было любви и привязанности друг к другу».

Еще в той энциклопедии было написано, что согласно Евгемеру, Афродита первая изобрела проституцию…»

12.

Пока адвокаты меня морозят, приходится корректировать план. Выписываю имена всех маститых дирижеров, придется обивать пороги. Пусть премьеры с размахом не выйдет, так даже честнее. Музыка сама сделает свое дело. Нужно только появиться в новостях на «Культуре» и в эфире у Миши Скворцова.

Скворцов ведет «круглый стол», собственное шоу на федеральном канале. Он – кумир интеллектуалов, его мнение для них важно. Беда Миши в том, что он сидит в теплом месте, на теплой должности, получает отличную телезарплату и каждую неделю интервьюирует пять-шесть человек, которые реально что-то сделали. На его передачу приходят нищие драматурги, театральные режиссеры, заумные нетиражные писатели в растянутых лыжных свитерах, композиторы-экспериментаторы.

Драматурги едят «Роллтон» и живут в Перово с мамой, а их пьесы ставят в Мюнхене и Варшаве. Заумным писателям нечем платить за коммуналку, но у них очень длинная страница в Википедии с библиографией и перечислением «Букеров». У Миши – только завидная карьера. Вечность отдаляется от Миши с каждым днем. Герои его передач рискнули, а он – нет.

Мы вместе учились на композиторском факультете, пока он не перевелся на историко-теоретическое. Меня называли новым Шостаковичем, но именно Мишка в итоге возглавил кафедру междисциплинарных специализаций музыковедов в консе, издал монографию «Акмеологический шпиль абсолютной музыки» и стал лауреатом премии Правительства РФ.

Мы не виделись лет десять, хотя у нас было много общего – ни он, ни я не состоялись как композиторы. Меня завертела карусель, которая не оставляла ни сил, ни времени на поддержание старых связей. Я общался только с полезными для раскрутки Афродиты людьми: жлобами, сволочами и бандитами. К собственному стыду я вспомнил и о Скворцове только, когда он мне понадобился.

И вот мы сидим с Мишей в пафоснейшем «The Most». Гостям его передачи пришлось бы выложить здесь весь гонорар за произведение, над которым они корячились несколько лет, за один десертик.

Красивые одинокие бабы с навязчивым интересом косятся на нас, шеф лично принимает заказ, но Миша выглядит, как унылое понурое дерьмо. Это выражение лица – постоянный спутник «успеха». Меня же штырит, несмотря на все проблемы.

Миша приходит в постном сером костюмчике, похож на училку в климаксе. На нем туго затянутый галстук и очки в тоненькой металлической оправе. Молча пилим изощренными приборами еду. Разговор не клеится.

Миша пытается держаться, но я вижу, что его вот-вот прорвет. Как будто я виноват, что у него не получилось с музыкой!

Он пьет скучный морковный сок со сливками, а я подбиваю его на просекко. Он вежливо отказывается: не видит повода для праздника.

– Может, водяры?

– Может, – пожимает плечами Миша.

Заказываю графин «Белуги» и сардельки из щуки в соусе из раков. Несмотря на скованность в средствах, искренне хочу его угостить и порадовать даже на последние деньги, как влюбленный, который испытывает неловкость за собственное счастье.

Пытаюсь раскачать Мишу, спрашиваю, какие рейтинги у его программы, какие темы будут в этом сезоне, с какими гостями он уже договорился. Миша только мрачно выливает в себя водку и отвечает односложными отговорками. Через полчаса он снимает запотевшие очки, расслабляет галстук и откидывается на спинку стула:

– Ладно. Что там у тебя?

– Вот: откорректировал медиаплан. Хотел обсудить.

Придвигаю к нему листок.

– Небольшая заминка с арендой вышла. Да и не хочется всей этой помпезности. Все-таки искусство – не шоу-биз.

На слове «искусство» физиономию Миши корежит, будто у него защемление лицевого нерва.

– Хочу как-то скромнее начать, издалека, – говорю я. – Постепенно… Прикинул тут примерную сетку, но все up to you.

Миша хмуро протирает накрахмаленной салфеткой очки.

– Мне бы раз в неделю появляться в эфире в новом амплуа. Может небольшое интервью или комментарий? Или снимем сюжет, как я симфонию редактирую? Тоже интересно!

Миша нахлобучивает на нос очки и быстро превращается из размякшего ломтя обратно в сухарь. Поджав узкие губы, он быстро пробегает колючими глазками по листку, сгибает его пополам и убирает в портфельчик.

– Можно, – говорит он. – Пакетом штук на сто потянет.

– В смысле?

– Сто тысяч евро, – с невозмутимым видом отвечает икона интеллигенции.

– Это ж «Культура», а не «Первый»! – офигеваю я. – Да и мы же с тобой по дружбе договорились! Так, чисто поболтать о классике… Можно вообще без рекламы. Пару слов скажу, что написал симфонию, не более.

– Или поштучно за эфир: три штуки за минуту, гостем на круглый стол ко мне за тридцать.

– Прикалываешься? И Богомолов тебе тридцать штук каждый раз носит?

– Сравнил… Богомолов – гений. Интересный герой для нашей аудитории.

– Слушай, ну нет у меня сейчас таких денег. Реально!

– Не смешите мои тапочки, как говорят у нас в Одэссе, – отвечает Миша.

Он берется за портфельчик и встает:

– Благодарю за трапезу!

13.

«…

Сафронов обстоятельно закручивает ложечкой растворимый кофе в фирменной кружке. Я пересчитываю деньги.

Двести девяносто два… Двести девяносто три… Двести девяносто четыре…

Он только заехал в кабинет генерального директора «Лучшего радио» и теперь наслаждается премиальными видами «Золотой Мили». Храм Христа Спасителя, Пушкинский, Кремль. Справа – кусочек Старого Арбата, слева – «Красный Октябрь».

Двести девяносто пять… Двести девяносто шесть… Двести девяносто семь…

Каждая вещь в его кабинете с клеймом – позолоченными наушниками и красными буквами «ЛР». Ежедневник, пластмассовые ручки в стакане, коврик для мыши, подставка под горячее, на которой дымится его пойло. Наверное, и труселя у него красные с «ушами» на жопе – эмблемой, приводящей в ужас всю тусовку.

Его гордость.

Его страсть.

Его черная метка.

Дверь заперта на два оборота, чтобы секретарша не застукала. Селектор периодически пищит ее голосом: звонят продюсеры, певички, модные артисты, но Сафронову пофиг.

Двести девяносто восемь… Двести девяносто девять… Триста.

Чтобы заполучить пост генерального директора радиостанции, от появления в эфире которой зависит судьба даже давно состоявшихся звезд, он в течение десяти лет подсиживал коллег, лизал задницу акционерам и водил знакомства только с нужными людьми. Теперь пользуется своим положением на полную катушку.

Триста один… Триста два… Триста три…

Ложечка бряцает в чашке ровными четвертыми, в такт шелесту купюр

Музыка денег.

Его любимая.

Всю остальную он терпеть не может.

Если так пойдет и дальше, придется завести счетную машинку.

За спиной Сафронова сотня фоток в красных рамках – наша общая история. Я даже не понял, в какой момент он ко мне присосался. Так бывает у рыб: крупная особь всю жизнь катает на себе мелкую рыбешку, думает, это ее закадычная подруга, а та на самом деле просто коммуниздит у нее жратву.

Вот, жирный, еще до резекции желудка, Сафронов сгружает мне на руки огромную корзинку от радио «Мегахит» – Афродита возглавляла их хит-парад двадцать пять недель. Не без его помощи.

Жмем друг другу руки на ступеньках «Олимпийского». Я смурной, Вадим, как всегда, довольный. Колхозный «Олимпийский» прикрыт большой афишей с шалашовками в блестках – «Премия Муз ТВ».

Тухнем в жюри «Новой волны».

Горбимся перед микрофонами на какой-то пресс-конференции.

На всех этих фотках у меня мрачная рожа, но не потому, что я – самовлюбленный, зажравшийся сноб, как пишут в инете.

Пересчитываю деньги по второму кругу.

Сафронов, закинув ноги на стол, чистит замшевой тряпочкой голубые мокасины:

– Классные, правда?

Рядом с ним я всегда выхожу бледным, растрепанным, плохо одетым. Каждую неделю у него по-разному лежат волосы или бородка новой формы. Сегодня, вот, щетина зигзагами, а в прошлый раз была густая эспаньолка и завитые усики. Сафронов в душе – артист – и, как многие несостоявшиеся в творчестве большие шишки, очень любит наступить на горло чужой песне.

– Триста пятьдесят! – сдвигаю кучку пятитысячных на противоположный конец стола.

Одна спортивная сумка денег, и вашу новую песню слушает целый месяц вся страна!

«Лучшее радио. Все лучшее – только для вас!»

Сафронов не без удовольствия закатывает рукава, вытирает пальчиками уголки рта и пересчитывает выручку. Любовно укладывает бумажки картинкой к картинке. «Цена вопроса» – его любимое выражение.

Когда-то мы были друзьями. Настолько давно, что теперь это кажется неправдой.

От него зависит, какую музыку вы будете считать хорошей, какого артиста – талантливым. Кого вы полюбите в один миг и еще быстрей забудете. Какие мелодии будут преследовать вас из каждого ларька.

Еще больше от него зависят странные люди, единственный смысл жизни которых – петь со сцены.

Кто только не идет к Сафронову на поклон: сплошь знаменитости, про которых вы думаете, что у них все в ажуре, которым вы завидуете и говорите «мне бы твои проблемы». А проблема у нас одна.

В последнее время Вадик совсем слетел с катушек. Когда-то по-тихому брал взятки и говорил «спасибо». Радиостанции, где он работал до «Лучшего», были не такими влиятельными, доил он только начинающих.

Теперь же Сафронов заставил играть по своим правилам всех. Крупных звезд. Состоявшихся артистов. Серьезных продюсеров. Людей, чьи карьеры стоят слишком дорого, чтобы рисковать из-за десятки долларов.

– Пора сейф побольше брать, – он довольно ухмыляется и сгребает купюры жестом профессионального крупье.

Начинал Вадик, которого теперь нужно величать исключительно Вадим Борисович, скромно, но с нахрапом. Сначала референтом, потом музыкальным редактором на радио «Классика». Через год стал его программным директором и, набравшись опыта, перебрался на попсовое «Радио Бит». Он отвечал за новые песни, решал, подходят ли они под формат и утверждал плей-листы. Там-то мы и снюхались.

После «Бита» были «Диско ФМ», «Хитовое» и, наконец, «Лучшее». Карабкаясь вверх, Сафронов затаскивал и Галу ближе к звездам. Мы не выкисали из чартов, и теперь уже сложно сказать, правда ли мои песни были хитовыми или их просто крутили, пока они не проедали всем мозг. «Адекватный процент» с годами превратился в полный неадекват, но деваться было некуда, особенно с приходом Сафронова на «Лучшее радио». В случае размолвки с ним я мог потерять все.

– Триста пятьдесят. Есть! В покер или опять будешь сочинять под одеялом?

–Больше мне под одеялом заняться же нечем.

– Совсем мы твою загоняли, а? – гогочет Сафронов.

Пока мы пересчитываем деньги, Гала зарабатывает их на Камчатке, в Калининграде или на даче у каких-то силовиков под Сочи.

Благодаря нашей девочке, на счет продюсерского центра «Молчаноfff Рекордс» падают солидные суммы. По данным «Forbes», мои сбережения ежедневно пополнялись на тридцать тысяч евро, итого на девятьсот тысяч в месяц или десять миллионов восемьсот в год. Это не считая гонораров в конвертах, за которые «ИП Сердюк Г.А» подавала нулевые декларации.

– Может, подойдешь? Там один человечек будет с MTV. Тебе полезно помелькать.

За пятнадцать лет мне уже до тошноты обрыдло мелькать, попадаться на глаза, любезничать и выпивать на брудершафт, в отличие от Сафронова, который жить без этого не может.

– Надо новый мастеринг послушать.

– Ладно, мастери, папа Карло. Скоро тебе такую тему расскажу, закачаешься!

В последнее время мы разговариваем загадками. Я скрывал от Сафронова, что собираюсь отойти от дел, Сафронов скрывал что-то еще.

Под дверью сидит Йося, продюсер конкурентки.

– Вадим Борисович, я вам набирала… Вот… По записи, – лопочет секретарша.

– А, брат, здравствуй! Как дела? – Сафронов целует воздух над ухом Иосифа. – Прости, убегаю! Давай в другой раз, да?

На улице он также расцеловывается со мной.

Завидую ему: бесстыдству, с которым он получает удовольствие от такой жизни, легкости, с которой отказался от всего, о чем мечтал в юности.

Меня же постоянно точит огромный червь сомнения. Уже лет пятнадцать, с тех пор, как моя невеста и лучший друг подсунули мне это яблоко искушения:

– Сначала сделай себе имя, потом имя будет работать на тебя.

– Симфонической музыкой семью не прокормишь.

– Потерпи пару лет, потом будешь писать все, что захочешь.

– С твоим талантом мелодиста можно деньги грести лопатой.

Мне тридцать девять, и все, что я сделал до сих пор – полное говно, не имеющее никакого отношения к настоящей музыке…»

14.

Сольник в Кремле – это сплошные расходы и ноль навара.

Глубокий убыток.

Жопа.

Раскошелиться на конскую аренду, съемки, занести взятку за эфир… Каналу профит с рекламы, а ты в минусе.

Но если собрать аншлаг и пропихнуть концерт на «Первый» – это статус. Это сорок тысяч евро за полчаса на чеченской свадьбе. Это восемьдесят штук в месяц за рекламу витаминок в соцсетях.

Но теперь мне фиолетово.

С каждым днем становлюсь все ближе к народу: это раньше я ходил павлином через Кутафью башню, а сейчас плетусь в хвосте группы провинциалов, собравшихся поглазеть на сокровища Древнего Кремля.

Я заказал в секретариате пропуск, но все упирается в паспорт. Без него никак не миновать главный кордон охраны, даже по спецпроходке. Приходится делать вид, что слушаю экскурсовода с зонтиком.

Около Царь-пушки отстаю от группы, и, пока все фотаются, как воришка, крадусь перебежками до Успенского собора, а оттуда уже до «стекляшки» рукой подать. Там меня каждая собака знает.

Серые коридоры Кремлевского Дворца Съездов закручены так, чтобы вы никогда никуда не попали. Если не знаешь дороги, будешь тут блудить часами. Срезаю за сценой через кулисы.

В дирекции мне, мягко говоря, удивлены. Я никогда не прихожу сам после того, как улажены все детали.

Брови директора ползут по лицу на недосягаемую высоту, когда я говорю, что собираюсь отменить концерт. Чтобы забить самое козырное время – середину декабря, пришлось добавить к официальной цене еще половину стоимости аренды наличными.

– Однако, – говорит он. – Уже почти все распродано. От одного слова «возврат» мне дурно!

– Неустойка не проблема. Когда можно забрать деньги?

Старый жук так легко не сдастся. С большим неудовольствием он говорит секретарше, даме, старше самого Кремля, принести договор из архива.

– Форс-мажор, – заполняю паузу.

– Давайте, посмотрим, – он вытряхивает бумаги из файла и слюнит палец. – «В случае обстоятельств непреодолимой силы – военных действий, революции, забастовки, стихийного бедствия или эпидемии, не зависящих от воли сторон, участвующих в сделке, но ведущих к невозможности исполнения договорных обязательств…» У вас какой из этих форс-мажоров, хотелось бы уточнить?

– Забастовка. Нет, революция с военными действиями!

Похожий на советского конферансье, в немодном песочном костюме, директор Дворца съездов задумчиво стучит прокуренным ногтем по столу. Наклоняюсь поближе:

– Я претендую только на стоимость по договору!

Его брови ползут еще выше, он смотрит на меня, как на шизика.

– Отмена концерта… Нашел! «Если отмена мероприятия происходит за три месяца до согласованной даты, неустойка за аренду площадки составит девяносто процентов стоимости…»

Он выуживает из ящика стола калькулятор:

– Двенадцать с хвостиком выйдет.

Если перевести в рубли, нормально. В моем положении я рад каждой копейке.

– А по оборудованию? К оборудованию же это не относится?

Он недовольно вздыхает.

Одно бархатное полотно со светодиодами «Звездное небо» тянет на сто пятьдесят тысяч рублей! Амортизирующее балетное покрытие «Арлекин» – на двести пятьдесят, а радиоуправляемые площадки – на пол-лимона!

– По-моему, это будет справедливо, – говорю я, намекая на шестьдесят штук «зеленых», которые осядут в карманах старого прохиндея.

– Успеете еще повторно сдать! Я даже уверен, к вам придет один мой товарищ. Тот самый революционер!

Он просит зайти через неделю.

Жмот, но я выкружил почти полтора миллиона деревянных. Скромную, но со вкусом премьеру я себе обеспечу.

А Сафронов…. Ну что он мне сделает?

15.

Голова гудит, как будто меня привязали к язычку Царь-колокола и давай в него колотить со всей дури.

Пытаюсь приподняться. Перед глазами плывут бордовые волны.

Тело ломит. Во рту соленый привкус.

Надо же было так заспаться…

Лежу на чем-то жестком, очень неудобном. Руку занозит шершавая деревяшка.

Где я?

Ни черта не помню.

Под левым ребром как будто сверлят бормашиной. Бок весь липкий.

Память постепенно возвращается.

Казах…

На миллиметр приоткрываю глаза: веки склеились, через слипшиеся ресницы пробивается заблюренный свет. Мутит.

Щупаю лицо – похоже на сырую котлету.

На губе запеклась корка. На затылке шишка размером с мячик для гольфа.

Двигаю челюстью – больно.

Вспоминаю, как стою на светофоре между служебным входом Большого и «ЦУМом», листаю телефон. Тормозит тонированный «гелик». Из него выскакивают два узкоглазых, плотно сбитых коротышки. Один придерживает дверь, второй – прижимает мою голову, чтобы я не ударился, и заталкивает меня в машину.

Две секунды. Был человек – и нет человека.

Водитель дает по газам. Сижу на заднем сидении между двумя казахами, чувствую их плотные мускулистые ноги в спортивных штанах своими ногами.

– Здравствуйте, уважаемый! – говорит хорошо знакомый голос, который записан у меня как «Крыша».

Я даже не знаю, как его зовут. Как не позвонишь ему, ответ один: «Здравствуйте, уважаемый!»

Он поворачивается ко мне и улыбается, как старому другу.

– А в чем дело? – пытаюсь пыжиться.

Казах, а они все в шайке казахи, смотрит на дорогу и говорит в пустоту перед собой:

– Вы пытались обокрасть Бауржана Олжасовича. Бауржан Олжасович очень недоволен.

– Кого?! Меня вот обобрали, это да!

– Поверни вот сюда, – «уважаемый» показывает водителю съезд на Никольскую.

Машина тащится в пробке вдоль Гостиного двора и выезжает на Кремлевскую набережную.

– Сейчас… – Он оборачивается и улыбается.– Ничего не напоминает?

Дворец Съездов выглядывает между церквей с «изнанки» Кремля. Машина перестраивается в крайний правый ряд и медленно-медленно проезжает под недовольные сигналы ровнехонько перед ГКД.

– И что?

Казах машет водителю рукой, разрешая ускориться. Машина резко срывается вперед.

– Вчера вы пытались украсть деньги за аренду концертного зала …

– Концерт – моего проекта! И деньги – мои!

Как же достали уже эти любители хапнуть чужого!

– Вы ошибаетесь, уважаемый. Теперь это деньги Бауржана Олжасовича.

– А ну если так, то это меняет дело! – кричу на всю машину.

– Если уж прям самого Бауржана, я дико извиняюсь! – ору на всю Рижскую эстакаду.

***

Шарю рукой. Под ладонью прохладный стальной поручень… Широкие доски… Железные заклепки.

Пахнет терпким, смолой. Как в метро. Нос опух, но запахи через смещенные кости проходят.

Тягучий гул нарастает противным крещендо, подбирается из-за спины, затекает в уши, разъедает мозг.

Тяжело переворачиваюсь, встаю на колени.

Выворачивает.

Отплевываюсь.

Что-то острое режет язык.

Зуб!

Суки!

Все могу простить, но не зуб!

Вместо верхнего клыка соленая дыра.

Куда я теперь с такой рожей?

Твари, чтоб вы сдохли!

Партитура… Где партитура? У меня с собой были все мои вещи!

Ползаю на коленях. Щупаю землю, стараясь не вляпаться в блевотину.

Гул раздирает голову, превращается в настойчивый свист.

Играет «Пасифик 231» Онеггера.

Откуда?!

Где же партитура?

Пространство светлеет. Солнце, что ли, встало? Блин, откуда здесь солнце?

Из темноты проступает тоннель – длинный-длинный. Бетонные стены в граффити: шрифты хитровыверченные, краски кислотные.

Ослепляющий свет заливает рельсы.

Я ползаю по шпалам!

Казахские звери! Чтоб им пусто было!

Вижу в пяти шагах пакет с нотами.

Гулу аккомпанирует шипящий луп: «чх-чх», «чх-чх».

В глазах темнеет, медленно переставляю коленки, чтобы снова не блевануть.

Скрежет и свист вырастают в тройное форте. Долгое мерзкое мычание, как будто исполняемое миллионом фальшивых труб, раскатывается сзади, разрывает мне голову.

Подцепляю пакет, изо всех оставшихся сил откатываюсь влево.

Горячая струя обжигает рану на лбу. Колеса стучат прямо над ухом. Череп вот-вот лопнет. В лицо летит мелкий гравий, вонзается в ссадины вокруг глаз. Нос забивает крупная пыль. Впиваюсь ногтями в бетонный покатый склон, отползаю.

Состав улетает за поворот.

На рельсах – перемолотый в белую стружку пакет – мои книги.

16.

Прихожу в себя на пригорке. Внизу – железнодорожные пути, выползающие из черной дыры тоннеля. В небе разлинован проводами нотный стан.

– Ты что на? Совсем на?

В кустах по соседству копошатся пять косматых чудищ. Мужчины и одна дама. Их лица переливаются всеми оттенками синего, зеленого и кровяного. Женщина заглядывает в пустую бутылку и заплетающимся языком материт своего кавалера. Он гладит ее растрескавшиеся ноги.

– Ты что творишь на!

Отползаю в тень.

– Малышка, ну ты чего?

– Пошел на! Я сейчас визжать буду! Отвали! Пошел на!

– А я тебе морду расквашу, ведьма! По кругу пущу!

«Малышка» визжит, хватает с травы нераспитую бутылку и лупит ухажера по голове. Он мычит, хлопается на спину, а она падает на него и визжит еще сильнее:

– И-и-и-и-и-и-и-и…Убила! Убила! Сергуня! И-и-и-и-и-и-и-и!

Их собутыльники лениво отрываются от земли.

– Валим!

– На кой я из электрички вылез!

– Давай вернемся…

Они шаркают к путям.

Сергуня тем временем очухался и утешает свою рыдающую малышку.

Бомжи ковыляют вдоль путей вдаль, туда, где полотно расслаивается на множество полос. Волочусь за ними на приличной дистанции вдоль бликующих лунным светом рельсов.

Кажется, они никогда не закончатся. Небольшой пригорок, который отделял проезжую часть от железной дороги, вырастает в крутой склон, а потом и вовсе – в отвес каньона.

Бродяги давно исчезли за горизонтом, а я прилично отстал. Каждый шаг подкидывает к горлу тошноту. Зрение фальшивит.

Крадусь по дну узкого ущелья между двумя насыпями высотой с двухэтажный дом. Отсюда уже никак не выкарабкаться наверх. Небо такое высокое и черное, что проводов не различить. Впереди зияет еще одна дыра тоннеля.

Иду по нему боком, раскинув руки, словно самоубийца по карнизу небоскреба. Скребу спиной цементную стену.

Тоннель заканчивается подсвеченной мутным светом стоянкой поездов. Огромное поле перечеркнуто десятками рельсов. Бетонные стены подпирают ржавые склады и бараки. Вдалеке темнеют гроты депо.

Жуткий лай раскалывает тишину – ко мне со всех ног рванула свора собак, так, что гравий летит во все стороны.

Бросаюсь к вагонам, грохаюсь на колени, лезу под состав. Псы роют лапами щебень, суют чернильные пасти под поезд, клацают слюнявыми челюстями.

Вылезаю у вагона-ресторана.

«Москва – Саратов».

Дергаю ручку.

Закрыто.

Крадусь на цыпочках, прислушиваюсь к темным окнам.

Ближе к баракам стоит облезлый голубой поезд, измалеванный размашистыми каракулями. Дверь последнего вагона открыта нараспашку, рычит храпом. Так сладко могут спать только абсолютно безнадежные люди.

Поднимаюсь, не дыша, по ступенькам, раздвигаю внутреннюю перегородку.

Воняет уксусом и рвотой.

Голова так кружится, что меня и самого вот-вот стошнит.

Валюсь на пустую лавку и в ту же секунду отрубаюсь.

17.

Это триумф! Я сейчас заплачу от счастья! Большой зал консерватории забит до отказа. Ложа сверкает бриллиантами. Тут и президент с супругой, и министр культуры, а вот и Монсеррат Кабалье собственной персоной. Возбужденная публика свешивается с балконов и метает в сцену цветы. Амфитеатр рукоплещет и топает так, что пол ходуном ходит.

– Мол–ча–нов! Мол–ча–нов! Мол–ча–нов!

А я еще даже не поднял руки.

Вторые скрипки переглядываются с альтами. Такой сенсационной премьеры на их памяти еще не было. Вспышки ослепляющими салютами щелкают в лицо и сбивают с ритма. Почему фан-зону и танцевальный партер не оцепили?

Поворачиваюсь к зрительному залу, кланяюсь на три стороны, ауфтакт, и вдруг флейта-пикколо исподтишка берет верхнее «до» и раздувает его в пронзительный свист, мерзкий и протяжный, как звук закипающего чайника.

Барабанные перепонки дребезжат, будто Инна Михайловна вставила свой инструмент мне прямо в правое ухо. Машу палочкой, приказываю ей замолчать, топаю, но ничего не помогает, эта умалишенная сейчас испортит мой праздник.

Она и не думает затыкаться, переходит с форте на фортиссимо, потом и вовсе на fff. Трясу ее за грудки, но старая дура умудряется одновременно брыкаться и дудеть в свою дудку.

– Милиция! Милиция! – вопит, вцепившись когтями мне в лицо.

– Какая к черту милиция?! – таскаю ее за волосы. – Это ты сейчас поедешь у меня в милицию!

Тяжелая рука – контрабас или литавры – ложится мне на плечо, пока я пытаюсь отжать у Инны Михайловны флейту.

– Мужчина! Просыпаемся!

Ресницы плавит яркий свет – световик шибает прожектором прямо в глаз.

– Але-мале? – амбал в форме светит мне в лицо огромным фонарем.

–В последнем вагоне баба холодная,– басит грубый голос издалека. – Сгоняй их всех в этот вагон и запирай!

– У меня одна пьянь. Сейчас подойду! – мой мучитель, вырубает фонарь.

Я ослеп.

Воняет перегаром и немытым телом. Сквозь звериный храп слышу щелчок закрывающегося замка.

– Выехал наряд! – рапортует рация.

Скашиваю глаза до предела – никого. Напротив – шевеление. Зрение возвращается фигурой парня с соломенными волосами. Он дрыхнет в скрюченной позе, а рукой тянется к пустой бутылке. Лунатик, что ли?

Бутылка соскальзывает с грохотом на пол, и в один прыжок возле нас оказывается мент с рацией на поясе, замахивается на пацана дубинкой. Машинально хватаю бутылку и прикладываю агрессора по загривку, как досталось Сергуне от его малышки.

– Спасибо, братан! – кряхтит мой «попутчик», выбираясь из-под обмякшего тела.

Казенный бас командует за дверью:

– К восьмому! Два автозака!

Где прятаться? Что говорить, если меня схватят? Что отвечать прессе?

– Ты че, тормоз? – окликает меня парень. – Погнали!

Подхватываю пакет с партитурой.

Слышу приказ «Стоять!»

Скатываюсь по ступенькам наружу.

Слышу хруст гравия сзади.

Рация за спиной шипит, что удрали два уголовника. Рядом заливается собака. Ей отвечает целый хор дворняг за бараками.

Слышу сопение парня с соломенными волосами. Он тащит меня за рукав к соседнему составу. Перелезаем под ним, под следующим, выползаем к запасным путям. В голове все крутится – мозги, кровь, мысли, как в центрифуге.

Мутит.

Слышу свист и протяжный гудок отъезжающего поезда.

Стук колес.

Стук сердца в висках.

Сипы в легких.

Слышу тяжелые шлепки ног по грязи и шелест покрышек на мосту над головой.

Слышу захлебывающийся кашель моего компаньона.

Женский голос объявляет прибытие электрички «Шиферная – Москва Казанская».

18.

Кипящий жир брызгает из чебурека на язык. Втягиваю через дырку от зуба воздух, и холодная струя окончательно добивает слизистую. Шершавые краешки языка саднит о кусочки мяса, сдобренного ядреной восточной приправой. Кажется, что лижу терку. Мой новый знакомый сидит с широко распахнутой пастью, на языке – месиво фарша, и шумно заглатывает воздух, как запыхавшаяся собака. Он – бродяга со стажем. После того, как я огрел бутылкой мента, он мне вроде как обязан, и терпит мое общество за чебуреки, а для меня это единственная возможность хоть с кем-то поговорить. Кроме этого парня, у меня никого нет.

Мясной сок сочится сквозь пальцы, наклоняюсь вперед, чтобы не обделать джинсы. Мой приятель выуживает из запотевшего пакета два слипшихся чебурека и торопливо заталкивает в рот. Он давится от жадности и вытягивает вперед шею, как кот, отрыгивающий шерсть.

– Дай чирик, еще сгоняю, – сипло командует он.

Мы сидим на бордюре напротив станции и пьем за мой счет алкогольный коктейль со вкусом клубники из банки. Пока я угощаю, этот парень будет сидеть рядом.

– Держи! – отворачиваюсь, чтобы он не видел, сколько у меня с собой денег, и отсчитываю несколько десяток.

Моему собутыльнику на вид двадцать – двадцать три, сколько точно, он и сам не знает.

Восемь жестянок коктейля сделали свое дело. В голове шумит, в горле булькает противной отрыжкой с привкусом хмели-сунели. Сидеть ровно уже выше моих сил, сползаю с бордюра и облокачиваюсь на локти, как будто решил подкачать трицепс.

Осенний привокзальный пейзаж нагоняет тоску, но, спасибо алкоголю, я ее уже не чувствую. Я вообще сейчас мало что чувствую. Даже на симфонию плевать.

Мимо нас торопятся в свои теплые офисы раздраженные чистые люди. Они вынуждены делать крюк, чтобы не подцепить от нас блох, или чего там они еще боятся, а я полулежу на поредевшем сыром газоне и сливаюсь с окружающим миром. Или как там говорил учитель йоги, которого мы выписали для Галы из Пенджаба?

Тигра – сирота. На улице лет пять. Из детдома, где его избивали всей группой, сбежал подростком, но вольная жизнь быстро закончилась малолеткой за кражу. В колонии получил погремуху Тигра. «Винни Пух» был единственным диснеевским мультом, который показывали малолетним заключенным по выходным в актовом зале, а три симметричных шрама на его щеках – следы проказ детдомовцев – напоминали усы или полоски. С такой рожей его и вправду можно было брать в мюзикл «Cats» без грима.

Тигра вписывается то здесь, то там, иногда подбирает бутылки. Большую часть времени вообще ничего не делает: спит, валяется на улице, бухает в коллекторах. Работать не любит. Некоторые из его корешей, говорит он, специально идут на кражу, чтобы перезимовать в тепле, но в итоге оказываются не на теплых нарах, а в ментовке. Избитые. Мусорам эти уловки давно известны. Бьют дубинками и шокерами. Поэтому у многих бродяг на руках незаживающие ожоги и ссадины.

Тигра тормозит за рукав прохожего и стреляет сигарету.

Надежней броситься под машину, говорит он, или расквасить себе башку. Правда, «скорая» обычно выбрасывает бомжей по дороге или выгоняет их из приемного покоя на улицу в первую же ночь.

– Сам как? – он передает мне сигарету.

Мотаю головой, затягиваясь, мол, и не спрашивай.

Тигра советует избегать подземных переходов. Компании отморозков иногда забивают таких, как мы, до полусмерти. Могут облить спиртом, поджечь.

Я очень надеюсь упасть ему на хвост этой ночью.

– Еще по одной? – спрашиваю, стараясь казаться своим чуваком.

Идиллия внезапно прерывается. На крыльцо станции выходят покурить два милиционера. Тигра толкает меня локтем в бок:

– Погнали!

Плетемся к метро.

– Если что, я на Курском, – он равнодушно машет мне рукой.

Остаюсь посреди привокзальной площади, усеянной плевками, посреди Москвы, посреди всего мира один-одинешенек. Осенняя сырость отдает тянущей болью в почках, голос сел, в груди сипит. Вялые деревья сбрасывают мне под ноги тяжелые от влаги листья, а я опять ломаю голову над тем, куда податься.

19.

Не имей сто рублей, а имей сто друзей?

Кого только не было в моей телефонной книжке: звезды, политики, бизнесмены. Сплошь «полезные» люди, абсолютно бесполезные в этой ситуации. Но, как я и обещал Валентине с «Речного вокзала», надежда умирает последней. А надеялся я перехватить пару лимонов на жилье и эфиры у Скворцова.

Листаю телефон.

«Авдеев» – директор дирекции музыкального вещания «Первого». Его кресло – мечта Сафронова. Он может запросто снять со всех эфиров неугодную ему звезду. Был человек, и нет человека. Не появлялся на экране полгода – считай, пропал совсем.

«Айрапет» – директор канала «Muse». Солидный человек, работает по прайсу, выписывает фактуры на постановку клипов в ротацию, с которых можно зачесть НДС, ездит на бронированном гибриде, от музыки далек, как я от армянских традиций.

«Аксюта» – генеральный продюсер «Хит ФМ».

«Андрей, Бабло» – хозяин металлургического холдинга. Балагур и кутила. Всегда загорелый, как кура гриль, с улыбкой в тридцать два отбеленных зуба. Спонсировал многие наши мероприятия. Ходит под Казахом, как и половина тусовки. Свои цветные металлы заполучил не без его помощи.

«Антон» – мой помощник. Опять не берет трубку.

«Бабков» – конкурс «Новые имена». Сто тысяч евро первое место, семьдесят – второе, пятьдесят – третье. Деньги он умеет только получать.

«Бачурин» – MTV.

«Боря» – самые крутые вечеринки. Перенесет на ваш приусадебный участок по случаю именин Эйфелеву башню из Парижа. Всегда в курсе последних сплетен, кто против кого дружит, кто кого снова любит. Ему звонить опасно.

«Валентина. Приемная» – администратор клиники пластической хирургии.

«Васильев» – мой Мастер.

«Версаче» – наш стилист.

«ГКД» – Кремлевский дворец.

«Говно» – главный редактор журнала «Все о звездах».

«Дима Комиссаров» – оперная звезда. Давно сделал то, о чем я только мечтал. Живет в Монако.

«Друян»

«Зажигалки, А.» – Анютка, солистка девчачьей группы. Для нее существовали только мужчины «за тридцать» – те, что выдавали не меньше тридцатки грина на карманные расходы. Она мечтала подцепить настоящего олигарха и пыталась завести дружбу со всеми успешными продюсерами. Со мной она теперь дружить не станет.

«Зажигалки, С. » – Светка. Нормальная, простая девчонка. Попала в группу случайно, работала горничной в гостинице. На гастролях «Зажигалок» ее попросили подменить траванувшуюся арбузом девочку из балета, так и прижилась. Боится вылететь из звезд со свистом.

«ИП Сердюк» – Галочка.

«Капельница» – вывод из запоя.

«Любочка» – моя секретарша. Я у нее вообще в блоке.

«Митрофанов» – депутат. Раздает на тусовке визитки с телефоном, на который невозможно дозвониться, вбил его номер из вежливости.

«Никитос» – посредник с одного музыкального канала. Раньше возглавлял крупный лейбл, но спился и его оттуда поперли. Никита не пропал, а начал оказывать мелкие услуги начинающим и не очень исполнителям. Заносил VHS-ки с клипами на репертуарный комитет, договаривался с кем нужно о платной постановке в эфир. Много денег не брал. Побухать хватало, и ладно. К нему часто обращались телочки, которые хотели «пробиться». Они приходили к нему на его «независимый лейбл» – в прокуренную комнатенку на первом этаже жилого дома, где раньше находился ремонт обуви. Никита умудрялся собирать с них по сто евро «на разговор с нужным человечком», вручал визитку с прежнего места работы и раскладывал прожженный сигаретами диван, говорил: «тебе придется похудеть на три килограмма, но лично мне это сейчас не мешает». Прикольный чел, но сам вечно на нуле.

«Поздняков» – наш юрист. Сколько пиратских дисков у нас ни выходило, он так и не смог ничем помочь, зато мастер составлять контракты, по которым ты ничего не должен артистам, а они должны на тебя пахать, как золушки. Хороший специалист.

«Помойка» – обналичка.

«Поставщик».

«Пушкин» – потому что рассказывал сказки. «Пиарщик номер один в России», преуспел только в пиаре самого себя. Пока я не до конца понимал, как что устроено, он передавал новости и пресс-релизы, которые я сам же и сочинял, в «Mediator». За пять тысяч зеленых в месяц.

«Тихоня» – директор новостного агентства «Mediator». Ему я звонил, чтобы ненужный «матерьяльчик» не просачивался в прессу. Например, когда Гала бухала. Брал любые сливы без разбора. Этому тоже только дай. Звонить ему нельзя, еще начнет шантажировать.

Набираю Светку:

– Светик? Приве–ет! Как ты?

– Ой, Жень! Ты как? Тут такую фигню про тебя рассказывают!

– Да ты что, зай?

– Версаче говорит, ты башкой тронулся, тебя в клинику забрали, типа, ты теперь психованный. Правда, что ли?

– Это он прикалывается! У нас с ним терки небольшие просто.

– А то он говорит, Галя сказала, если ты объявишься, подальше от тебя держаться. Типа, косишь под нормального, а сам вообще ненормальный. А то еще денег попросишь…

Как раз это я и хотел сделать.

20.

Бреду против течения суетливого людского потока, вдоль ларьков с копчеными курами, с шаурмой, махровыми халатами, запчастями… Электрички все подвозят и подвозят новые порции покорителей столицы, но никто из них не бросается ко мне за автографом, не фотографирует, не пытается обнять и пожать руку. Никто меня вообще не замечает!

Из отражения в витринах газетного киоска на меня смотрит опухший щетинистый тип с разорванной губой. Пальто, заляпанное грязью, свалявшиеся волосы, пакеты из «Пятерочки» – маст-хэв этого сезона. С обложки «GQ» победоносно улыбается Сафронов. Продавец спрашивает, чем мне помочь. Как будто издевается.

Ледяной ветер продувает насквозь мое пальто, которое уже завтра будет не по сезону, прожигает тело до самых костей.

В метро между исполинскими дверями, в душной завесе горячего воздуха, моя задница оттаивает, и противные иголочки жалят размороженные конечности.

Каждую секунду в двери вваливается хмурая орава и мрачнеет еще сильнее, когда замечает меня. Такого пассажира спонсоры не стали бы фотографировать у своего пресс-вола.

Катаюсь по красной ветке, пытаясь прикорнуть на крайних сидениях, пока суровая дама в погонах не начинает выпроваживать задремавших полуночных гуляк.

«Поезд дальше не идет. Просьба освободить вагоны!»

«Охотный ряд» … Моя родная станция. Пять лет консы.

Шарюсь по закоулкам Кисловских. Когда-то здесь было полно укромных уголков, а теперь приличные дворы отгородились от остальной жизни коваными заборами, на подъездах с коммуналками появились видеокамеры и домофоны. Всюду амбарные замки, решетки, сейфовые двери и огоньки сигнализаций. Дежурю по очереди у нескольких домов, пока ноги не каменеют от холода.

В центре вечно все на ремонте. Может, повезет и получится пробраться на стройку.

Но мне не везет.

Элитный бизнес-центр на месте боярских палат заколочен высоченными железными листами, поверх которых в полный рост на цветной тряпке напечатана фотография будущего офиса класса А в виде стеклянной призмы с подземным паркингом на сто шестьдесят мест. Калитка обмотана железными цепями, а из стеклянной будки по соседству недобро зыркает сторож.

Часы у Консерватории показывают половину третьего, глаза слипаются. Знал бы я, поступая в консу, чем это все обернется!

В лунном свете на троне сидит Чайковский. Укладываюсь на лавку напротив. Надеюсь, в вечности мы тоже будем соседями.

Не спится.

От малейшего шороха листьев вскакиваю, хватаю сумки и делаю вид, что я – обычный прохожий.

Кажется, люди из проезжающих мимо машин только на меня и смотрят.

Кажется, фонари специально светят прямо мне в лицо.

Сонливость улетучивается. Мое сознание ясное и кристально чистое.

Ты не поверишь! Даже после занятий йогой с тем учителем из Пенджаба у меня такого не было!

Утром я не слышу ни спецсигналов думских автомобилей, ни приказов гаишников в мегафон. Просыпаюсь от того, что меня трясет за плечо дворник, а потом долго одупляюсь на бордюре.

Глаза, будто засыпали стекловатой. Поясницу ломит – боюсь, все-таки застудил почки.

Мимо сосредоточенно спешат студенты со скрипками, кавказцы вальяжно шаркают в «Кофеманию». Прохожие ставят возле меня пустые бутылки, а одна милая девушка, которую подвезли на машине с мигалкой, спрашивает, все ли у меня в порядке, и сует мне полтинник.

21.

«…

Назавтра я уезжал в творческий отпуск. Убегал от своей успешной жизни с обложки «Forbes».

Этого дня я боялся больше всего на свете и также сильно мечтал о нем. Остаться наедине с собой было страшно.

А у вас была мечта? Детская? Сильная-сильная?

Стать летчиком? Балериной? Написать роман? Открыть бизнес?

Мечта, которой помешали «обстоятельства»?

Типа, сначала надо получить образование или накопить на квартиру. Не расстроить маму своим выбором.

Мечта, которую вы давно похоронили?

Может, вы успокоились и забросили гитару на пыльные антресоли, но где-то глубоко в душе она не дает вам покоя?

А, может, днем и ночью вас щекочет мысль – «вот было бы у меня время», «были бы у меня деньги», и вот я бы тогда… Да?

Из всех титулов, что у меня были, мне не хватало одного, по-настоящему важного – симфонический композитор.

Все начиналось неплохо. Мы стали триумфаторами церемонии, а Валерия вообще ничего не получила. Гала радовалась этому сильнее, чем своим пяти наградам. И вот какие-то полтора часа афтепати отделяют ее эйфорию от бешенства.

Мы раздали полсотни интервью, поцеловали и надкусили на камеру золотые статуэтки, снялись на фоне логотипов «Лучшего радио» и сказали миллион «спасибо» телезрителям, а теперь натянуто улыбались на фуршете в «випе».

Гала прижимает к животу тяжелое блюдо, груженное тарталетками, наваливает на него все подряд. Красная икра. Черная. Виноград и ветчина. Копченый лосось с перепелиным яйцом. По кружеву платья размазалась «Филадельфия» с радужного ролла, но это уже неважно, после эфира его только выбросить.

Ее шампанское – на столике, к которому никто не подходит. Пузырьки давно испарились, и оно превратилось в унылое пойло. С нами никто не чокается, поэтому ей не нужно держать весь вечер бокал в руках из вежливости. Можно спокойно нагребать жратву.

Даже я за нее сегодня не радуюсь, потому что все знают, почему именно она получает с каждым годом все больше наград. Все знают, но никто не осмеливается выйти из «випа» к напивающимся в общем зале журналистам и выложить им всю правду. Мол, глава «Лучшего радио» везде пихает бабу своего дружка и перекрывает настоящим артистам кислород.

Сегодня я праздную свою личную победу, о которой еще никто не знает, с фотографами, операторами, администраторами и халявщиками, которые сюда пролезли по чужим проходкам.

И где я был раньше? Тут так весело!

Главред «Музыкальной карусели» надрался в хлам и пытается засосать майонезными губами администраторшу по «вручантам».

Светская хроника торопливо заглатывает канапешки, чтобы не пропустить удачные кадры, когда бухие знаменитости вываливаются из комнаты для избранных и начинают лобзаться.

«Охотницы» в стразах напряженно зыркают по сторонам в поисках олигархов, которых здесь нет.

Я слоняюсь с бутылкой водки между столами на радость папарацци и хлебаю прямо из горла за свой будущий успех и для храбрости.

Полбутылки спустя тащу Галу в туалет и вываливаю, что с завтрашнего дня буду заниматься любимым делом. Почему-то решаю, что это самый подходящий момент сообщить ей об этом и предлагаю познакомиться с моим и.о. Каплевичем.

Я очень долго искал такого человека. Не каждому доверишь свой бизнес! Импресарио с тридцатилетним стажем. Опытный, проверенный. За долгие годы в шоу-бизнесе освоил все важнейшие навыки: от наращивания отвалившихся прядей на яичный желток до составления нулевого баланса.

– А у меня в душе дыра! Я растратил весь свой талант на бирюльки! – так я ей и говорю, рыдая от нахлынувших на меня эмоций.

На правой щеке пылает царапина – камень с обручального кольца. Бриллиант с капелькой моей крови сверкает на дне унитаза, а я пытаюсь перекричать непрерывный поток брани и шум воды из крана, который я открыл, чтобы снаружи нас никто не услышал.

Вода хлещет как из брандспойта. В залитых зеркалах расплывается мой силуэт, пытающийся обнять Галину. Я всего лишь хочу объяснить ей свой план, но к царапине добавляется обжигающий щеку след ее пятерни.

Мы заперлись в предбаннике туалетов. Со стороны это выглядит, будто мы решили разнюхаться или перепихнуться на скорую руку.

Говорю, что оставляю Каплевичу право подписи и печать, чтобы он мог спокойно заниматься продвижением нового релиза. Ей даже не придется напрягать мозги. Я оставляю подробный план работы, включая промоплан, расписание съемок и гастролей на год, новые песни и «минусы». Пока я буду корпеть над произведением всей своей жизни, ее ждет выход нового альбома, съемка четырех клипов, три музыкальные премии, участие в проекте, где она будет кататься на коньках, озвучка диснеевского мультфильма и реклама кислородной косметики для зрелой кожи. Доверенность на распоряжение всеми исключительными правами будет у самой Галины, чтобы никто ее не облапошил в мое отсутствие.

Гала говорит «предатель», «баба», «хнида»», а я уверяю ее, что она сможет навещать меня в любой момент, когда ей вздумается, и мы даже проведем вместе отпуск, если ее не смутит деревенский быт.

Выхожу первым: разодранная рубаха в мокрых пятнах выбилась из брюк, галстук съехал на спину.

Гала зло появляется через минуту, вся разгоряченная, подтеки сыра на ее кружевах застыли от холодной воды грязными корками, марширует в сторону лестницы.

Как назло, нас замечает Сафронов и направляется к нам, чтобы для проформы поздравить. Наши отношения в последнее время стали, мягко говоря, натянутыми. Он прохаживается среди звезд и «случайно» оказывается возле меня.

– Поздравляю, – зевает он, приподнимая бокал.

– Ты очень кстати. Знакомься!

Представляю ему Каплевича, который, похоже, уже не рад, что ввязался в это дело.

– Считай, что это я. Печать, подпись… Разберешься. Остальное – у Галины.

– Все-таки ты неправильно подумал над моим предложением, – не скрывая раздражения, выдавливает из себя Сафронов…»

22.

Средняя продолжительность жизни московского бомжа – от трех до семи лет. Прошлой зимой околело несколько вагонов бродяг – в ночлежку берут только по паспорту с пропиской. Еще требуют справку о дезинфекции, а для этого тебе нужно самому добраться до спец приемника, да еще и трезвым. Там отбирают всю одежду и травят ее в камере с ядовитым газом, газенвагене для блошек. Потом тебя с головы до ног мажут вонючей штукой, которая очень щиплется, особенно между ног. Все это время через стеклянную перегородку пялится жирная врачиха, чтобы ты чего не выкинул.

Обратиться в центр социальной адаптации на Иловайской мне посоветовали в пункте обогрева на Павелецком.

Там восстанавливают документы, помогают вернуться в нормальную жизнь, найти работу, а главное, в холодное время года никому не откажут в ночлеге, даже бухому в зюзю, грязнущему бомжаре. Если вести себя прилично, можно перекантоваться всю зиму, а на Новый год там концерт самодеятельности, Дед Мороз и подарки.

– Ну что вы такое придумали? Это реалити какое-то? Скрытая камера? Пиариться на чужом горе собрались? А вырядились-то как! – Дородная дама, которая еще пять минут назад ласково сюсюкала с какой-то пьянью, отчитывает меня голосом советской дежурной по этажу.

– Я тут зашиваюсь! Педикулез! Обморожения! Вчера троих привезли, избитых до посинения, а у меня ни коек свободных уже нет, ни зеленки! «Скорая» их отказывается забирать. Они уже их физиономии наизусть выучили, и тут вы, господин Форбс! Пришли бы хотя бы летом! Кто вас прислал? Макаревич?

Телефон «горячей линии» не перестает трезвонить. Она отвечает медовым голоском:

– Да, мои хорошие! Сколько человек? Один? Пусть полежит пока, у меня одна машина и уже десять адресов на сегодня. Вы его только на мороз не выгоняйте! Дождитесь нас. А если сам уйдет, перезвоните мне, моя хорошая, а то вызовов много! Милиция не поедет. Они в такую погоду их уже не гоняют…

Одна нормальная новость.

Может, заселиться на Луковом между этажами? Код от подъезда знаю.

– Вашу жену показывали сегодня в передаче. Ванну принимала с молоком в лоханке из золота. Это же сколько пакетов ушло? Двести? А тут вы, все пиаритесь! Лучше бы деньгами помогли! Вот честное слово!

– Не жена она мне больше! Долго объяснять… Мне реально негде спать!

– Вы меня, что ли, проверяете? Мест нет! Только у женщин. Но я вас сюда даже за порог не пущу, хоть со справкой! Потом меня еще в свой интернет выложите!

– Справка как раз имеется,– вздыхаю я. – Ладно, а где вообще зацепиться можно, если не у вас?

Подняться наверх