Читать книгу Любовь это болезнь - Анастасия Мальцева - Страница 1
ОглавлениеПотолок. Потолок, стена. Потолок. Мама держала руки, чтоб я не раздирала себя. Напевала старую песню. Она сочинила её, когда я ещё была маленькой.
– Маша, Маша, не горюй.
Я нам песенку спою.
Я спою нам про кита,
Про моржа и про ежа.
Мама, конечно, не лучший бард, но песенка всегда успокаивала. Мама наклонилась к самому уху и напевала.
– Ну как она? – папа вышел из кабинета.
Он обращался к маме, не ко мне. Я всегда была просто ребёнком. Конечно, пусть мне семнадцать, но я ребёнок. Объект. Как «она». Не «как ты, дочка». Не… а, ладно…
Мама, не переставая петь, пожала плечами. Я чувствовала это растерянное движение. Так же она пожимала, когда Пашка умер.
Мы дружили с ним с садика. Такой шебутной пацан с рыжими подпалинами. Он первым признался мне в любви. В смысле, реально первый чувак, который сказал, что меня любит. Не то чтобы после него было много… Он тогда закричал на всю садовскую раздевалку, долго ходил за мной, потом всё снова вернулось к дружбе.
Мне, как это бывает, нравился другой. Белобрысый Юрка, хулиган и матершинник. Но его оставили на второй год в садике, а мы пошли в первый. Теперь он был последним уродом, алкашом и торчком. Вот как блин бывает: плачешь, мучаешься, не понимаешь, почему не можешь получить, что хочешь, почему всё не так, а потом – бац – и самый красивый пацан выглядит поносом.
Так что да, хорошо, что я Юрке не нравилась.
А мне не нравился Пашка. Только как друг. Короче, френдзонила я его жутко. Когда у меня появился первый парень, нам обоим было тринадцать, Пашка делал вид, что рад за меня. Но я-то всё видела. И видела, как радостно утешал меня, когда мы расстались.
А потом через год он попал под машину. Мне об этом сказала его мать, когда я набрала ему после игнора. Я ему строчила, строчила, он молчал.
– Паша умер.
Она сказала это таким спокойным тоном, будто он просто вышел погулять и забыл телефон.
Тогда меня первый раз засунули в дурку.
– И как теперь жить, мама?! – мне казалось, что я ору, но еле шевелила губами под аминазином.
И вот так же, как и сейчас, она жалко пожала плечами, будто и сама понятия не имела, как живёт эту жизнь.
Уже знакомый кабинет, разговор с психиатром, душ под присмотром, Четырнадцатое отделение. Родное. Меня уже отпустило, таблеточки доктора помогли.
– А, привет, Маш, мы уж соскучились!
Как меня бесила эта тощая поломойка. Нон-стопом орала на всех, а при взрослых вся такая приветливая.
– Вы уж присмотрите за ней, – папа пожал ей руку якобы в знак приветствия, сам сунул пятёрку, вечно он так. – Пожалуйста.
Поломойка расплылась, спрятала деньги в карман и полезла меня обнимать.
– Не надо меня трогать! – я резко вскинула руки, а папа начал меня поучать. Ему то ли казалось, что я притворяюсь, то ли он реально думал, что диагноз можно как-то контролировать, чтоб ему не было неловко.
Ещё и извинился перед этой.
Я ушла в палату, не попрощавшись. Маму жалко, конечно, она говорила мне в след, типа что завтра приедет, чтоб я позвонила, что любит меня. Но я ни минуты не могла оставаться с отцом, так он бесил.
Нет, я его, конечно, люблю, но в такие моменты…
Сначала, как обычно, сунули в «карцер». Планово я лежала только раз. Тогда все справки были готовы, анализы, подтверждения, что не болею. Ну и сразу в палату ко всем. А тут привычный карантинный бокс, где вроде и собственное пространство, никто на соседней койке не шелудит: меня всегда засовывали в одиночный – то ли везение, то ли так надо. Но ты всё равно под присмотром, как в аквариуме. На половину стены окно, и все ходят, палят. Разглядывают. Чувствуешь себя, как зверушка. Разве что палкой не тыкают.
И при этом всём одиноко. Они там, за окном. А ты здесь, в своей гадкой клетушке, в которой сотни таких коротали свой карантин.
Да, конечно, нас выпускали. С карцером я немного преувеличила. Папа говорит, я всегда преувеличиваю. Усложняю. Типа жизнь и без того сложная штука. А в другой раз выдаст, что жизнь так проста, если её не усложнять. С таким отцом несложно и биполярщицей быть, и шизофреником. Но мне, уж не знаю как: повезло или нет, но такого богатства не диагностировали.
Была бы шиза, сажали бы в Третье. Там самая жесть. В прошлой отсидке была девчонка, скакнувшая с Третьего, так она такого рассказывала, что у меня паника началась. Спазмы, тоннельное зрение, удушье – врачи. Опять меня обкололи. Ну не как тогда до состояния овоща – это у меня психоз был, ну так – психозик. Я не бегала с ножом, ни на кого не бросалась, гномов не видела, инопланетные сущности тоже. А то половина одноклассников была уверена, что раз меня упекли, я точно маньяк. Что теперь всем им пипец. Опасались.
Я их не виню. Точнее так, понимаю. Теперь. Тогда очень злилась. Потом стала прикалываться, они забавно пугались. То я начинала смотреть в одну точку и стучать по столу вилкой в столовке. То вставала рядом с кем-то и часто дышала. Иногда просто кидалась с криками. Потом успокоилась. Мама мне долго мозги промывала с психологом. Я прозрела, как говорится. Люди боятся неизвестности, вот и я для них типа загадка – не знают, что ожидать. Хотя по мне, они просто придурки.
Вот я и думаю, что с таких придурков-то взять. Понимаю.
Ладно, фиг с ними. В боксах есть время для выхода в общий холл. Там круглый стол и настолки. Собираемся, режемся в Мафию и Монополию. В телефоны нельзя, их отбирают. Прям как в тюрьме. Выдают только по требованию с шести до восьми, чтобы позвонить родителям или друзьям, если тебя обеспечили кнопочным. В прошлую госпитализацию была девка, которая вечно звонила своему парню и сралась с ним – в итоге ей перестали выдавать телефон, родители звонили на стационарный, и она перекрывала всю линию.
Меня, как обычно, посадили в крайний бокс к холлу. Моя вип-палата. Или одиночка для самых опасных? Иногда мне нравилось так думать, хотя тупо, конечно.
В остальных боксах по два, по четыре дурика.
Но плохо, что прямо через стенку от меня холл. Если кто-то играет или болтает, всё слышно и бесит. Я как-то чуть стену не пробила, чтобы там все заткнулись.
Но сегодня был вечер, почти ночь. Скоро отбой, некоторые уже спали.
Я была подготовлена, все вещи с собой. Никаких цепочек, ремней и прочих жутко опасных вещей. Хотя некоторые проносили и что поопасней, но мои папа с мамой готовили меня, как на войну. Точнее, нет. Так бы они меня вооружили. Наверно. А тут отобрали всё, что может быть под запретом.
Наушники, кстати, тоже нельзя. Проводные. Так что мне свезло и в первую же отсидку я получила новенькие беспроводные. Но у меня их стырила соседка по палате во второй срок. Я ей предъявила, а она их тупо раздавила.
Ну и я её подраздавила, а наушники жалко.
На дежурстве сегодня была моя любимая воспитательница Галя. Полненькая, с короткой стрижкой и вечной улыбкой. Она напоминала мне нянечку из детсада, которая разрешала не есть овсянку.
– Машенька, здравствуй! – Галя опять улыбалась. Кивнула Поломойке, типа может уйти. – У меня там ещёжды с Леной проблемы. Помнишь? Такая рослая девочка с молнией на шее, помнишь?
– А, Зигота-то, – ещё одна бесячая дама. Копец, кажется, я просто всех ненавижу. Но нет, это, конечно, не так. Хотя многие просто невыносимы. Она тусила с той, что раздавила мои наушники, так что я заодно её невзлюбила.
– Опять паника, а дежурный в Третье ушёл. Но угомонилась-таки. Так, – она остановила поток мыслей и улыбнулась ещё шире, – ну как ты, а, Маш?
От её заботливой теплоты мне стало больно. От слёз аж глаза зачесались, но я силилась не реветь. Папа всегда упрекал: опять ноешь. Не ругался, не орал, а с таким презрением и отвращением бросал эту фразу. И всякий раз, особенно на людях, мне так было стыдно и противно реветь.
– Ну, ну ты чего, Маш, всё… всё хорошо будет, да?
Да уж. Гале я это прощала. А вот другие со своими «всё хорошо» выносили ужасно. Как будто отмахивались или обесценивали, а она… она будто реально верила в то, что говорит. Усадила меня на кровать, села рядом и гладила по нечёсаной пакле. Так и не успела покраситься в синий. Уже и смывку купила, осветлитель, саму краску.
– Вот поплачем, поплачем и остынем. Да? Бедные вы мои детки… хорошие…
Она гладила меня, говорила. И я сама не заметила, как отрубилась.
Проснулась накрытая одеялом, разутая. Протёрла глаза, на руках остались разводы от туши. Теперь точно, как панда.
В окошко палила Зигота. Тут же отвернулась, типа мимо проходила. Куда только она проходила, когда все по клетушкам сидят? Хотя, может, к психологу. Или опять выпросила внеплановый созвон. Знаменитая Драма Квин Четырнадцатого. Как что не по её, так такие истерики, заламывания рук и всё прочее. Хотя с F60.4 оно и понятно… Истеричка она, короче. Люблю кидаться кодами и цифрами, типа солиднее.
Диагноз, конечно, диагнозом, но всё равно – бесит.
Постучали, поворот ключа, дверь открылась. Меня вжало в подушку, будто опасный вор ломился в мой дом.
– Машенька, доброе утро!
Галя. Фуф. Хорошо, что она ещё на смене, принесла завтрак. Чаёк, запеканка, бутеры. Пахло почти по-домашнему.
Донесла до кровати, добрая женщина. А то есть такие, что заставляют встать, подойти, даже если сами и разбудили.
– Ну как ты? – опять погладила по голове.
Вообще, я это терпеть не могу, но с ней не противно. Некоторые гладят, чтоб пожалеть, как собачку, или поставить ниже себя. А она – просто добрая.
Сразу открыла мне туалет. Ну да, есть тут такая фигня стрёмная: самому просто так нельзя, а то мало ли что. В толчке захлебнёшься. Ну и надо просить воспитателя, чтоб он открыл, ждал, пока ты всё сделаешь, и закрыл на замечательный ключик, который носит в кармашке. Ключ от всех дверей – тупо ручка дверная, без которой все двери превращаются в стены.
Ну и сидишь ты, думаешь: блин, она ждёт, а у меня не лезет, а надо, а от этого всё ещё больше сжимается. Замкнутый круг. Буквально.
Потом меня тыкали иглами, брали кровь на анализы, мазки и прочую хрень. Чувствовала себя подопытной. Ну и по тому, как тебя лечат, тоже иногда кажется, что на тебе ставят эксперименты.
Подбор таблеток – отдельная история. Мне как-то дали треш какой-то, начались спазмы, удушье, онемение. Вкололи что-то – тогда отпустило. А то я уж с жизнью прощалась.
В отличие от многих в Четырнадцатом, я вроде как хочу жить. Просто бывают моменты, когда накрывает, но я не думаю выпиливаться. Просто иногда перебарщиваю. А мама с папой не верят.
Даже когда мне накладывали швы на руках, я ничего такого не собиралась. Просто физическая боль отвлекает от внутренней.
Потихоньку дурики выползали из карцеров. Зигота вышагивала на своих длинных ногах, тонких, как усы таракана. Ползла к круглому столу. Там уже сидели две девочки и пацан. Я их не разглядывала. Когда вижу кого-нибудь нового, вообще не могу на него смотреть. Меня как куполом накрывает. Отвожу глаза, всё как в тумане. Потом уже привыкаю, осваиваюсь, и вроде как возвращаюсь. Ну прям реально начинаю чувствовать тело, слышать, видеть. А не быть где-то со стороны.
Деперсонализация, дереализация. Дебилизация.
Я села за стол, потом проматывала в голове эту плёнку, всё вспоминала. А в моменте меня будто и не было. С камерой стояла.
– Привет. Я Лиза.
– Привет! Я Маша!
Я знакомилась, как угорелая. Чтобы никто не понял, что тебе страшно, надо везде высовываться самой, активничать и шутить. Тогда точно никто не догадается, может, и ты.
Потом я уже разглядела, что у Лизы были рыжие кудри, водянистые глаза и веснушки. Она была такой стереотипной Лизой, которую представляешь. По крайней мере, я именно такой «Лизу» и вижу.
Вторую девочку звали Ланой. Так-то она Светка, но имя её ей не нравилось. Меня тоже моё вымораживало, но адекватной альтернативы я не придумала. Мэри? Мари? Ну это как срать среди поля и говорить, что ты в пяти звёздах. Так я и осталась Машей среди Лан, Таш и Рин.
А пацан просто молчал, пока я его не растормошила. Как зовут, чего такой грустный и прочая мерзость, которая меня саму раздражает. Бывают же состояния, когда не хочешь, чтоб трогали. А тебе начинают: что молчишь? Чего тухлишь? Так и хочется спросить: чё не отвалишь?
Но он вроде взбодрился, представился Веней. Подошла Зигота, до этого всё по окнам ошивалась, приставала к воспитательнице. Эта была куда хуже Гали. Сушёная, с неполучившейся быть выбеленной башкой и красной помадой. Её жёлтые волосёнки были убраны крабиком с отвалившимся зубцом. Помада вечно отпечатывалась на таких же, как волосёнки, зубах и растекалась в морщины.
Назвать её совсем уж прям старой я не могла, но вот эти морщины были явно видны. Видимо она так часто сжимала губы в куриную жопку, что они проявились раньше гусиных лапок.
Короче, на лице была какая-то птицеферма, а в голове – птичий помёт. Когда у меня была истерика в прошлую госпитализацию, она просто говорила: «Ну чего ты плачешь?». Я, понятное дело, не успокаивалась, и она стала орать. Мадам, вы как там, вообще? Мы, так-то, в психушке. Тут детишки с проблемами. Аллё!
В общем, она производила впечатление беспросветно тупой заблудившейся дуры, которая перепутала дурку и сад. Надо детишек построить, высадить на горшки, раздать им соски.
Ну и та моя истерика перешла в паническую атаку, и только после этого мадам догадалась вызвать врача.
С тех пор я её ненавижу. К счастью, скоро переведут в общее отделение, и она исчезнет с радаров. А вот, что не увижу и Галю, это, конечно же, жаль. Но иногда она, бывало, приходит. Так, повидать своих, как она говорит, птенцов.
Опять мы о птичках.
– Я с вами. Окей же? – Зигота смотрела на стол, а не на кого-то конкретно. Наверно, ей должен ответить был стол, но ответила Лиза.
Конечно же, разрешила. Она-то Зиготу не знала. Будь моя воля, я её бы послала. Ну бесила она меня! Как говорится, друг моего врага – мой враг.
Мы играли в Монополию, было даже немножечко весело. Веня скупал все заводы, Зигота с позором проигрывала. Не помогал ей ещё волшебный символ Гарика Потного. Остальные боролись за вторые места, и тут воспиталка меня оборвала. Я только собиралась прикупить электростанцию.
– Мария, к тебе родители.
Я обернулась, мама с папой в бахилах уже сидели на стульях. Первым делом я к ним рванула, но не успела и сдвинуться, как вспомнила вчерашнее поведение папы, так что притормозила.
Мама привезла бутерброды с форелью, папа – кучу домашки.
– Вот, Маш, смотри…
И он листал мои грёбаные учебники, вонявшие школой. Понаклеил листочки с номерами заданий и датами сдачи.
– Я всё понимаю, но ЕГЭ надо сдавать, так что хоть по чуть-чуть, но делай.
Бутерброды с форелью я обожаю. Мама обычно кладёт в них лимонный майонез и листья салата. Но на этот раз они были безвкусными. Только привкус домашки и батиного занудства.
– Ты, жуй, Машенька, не торопись, – мама осторожно коснулась моей головы. Я отдёрнулась. – Яичко хочешь?
Я съела всё, хоть аппетит и оказался испорчен. Назадавали столько, что я в обычных обстоятельствах бы и не сделала. А тут… но папа сказал, что всё сам проверит. Придёт забирать выполненное ДЗ и заставит доделывать, если что-то не так.
Он думает, что образование – это самое главное. Что без образования – никуда.
Его брат закончил какое-то ПТУ и живёт на вилле в Сочи. У моих родителей пять вышек на двоих, и мы живём в двушке за МКАДом.
Но со своими тремя высшими образованиями папа не замечает никакой корреляции.
Я не говорю, что образование не важно. Кто захочет с идиотом общаться? Но не всегда образование равняется знаниям. Может, поэтому дядя на вилле, а мы в… там, где мы есть.
Я ему говорю, что хочу развиваться в том, что мне интересно, а все эти логарифмы и химии мне вообще не сдались.
Воооот, говорит, не знаешь, что в жизни ещё пригодится. Э… как мне могут пригодиться логарифмы, если я не буду никак с ними связана? Я даже представить себе не могу, что должно произойти, чтобы я такая: О! Настало ваше время, мои логарифмы!
Бред в общем. Я бы с удовольствием больше времени посвящала информатике и литературе. Хотя программу последней я точно бы изменила. Есть очень прикольные книги, но их либо не изучают, либо суют во внеклассное чтение. С «Войной и миром» у меня до сих пор военные действия, а за преступную графоманию Достоевского я с ужасом несу наказание.
Если не успеваешь заснуть, пока кто-то рядом, становится страшно. Из коридора в окно льёт подыхающий свет, стены холодные, двери заперты.
Я сидела, окуклившись в одеяле. Спрятала всё, что только можно. Только нос торчал для дыхания. И глаза. Чтоб не пропустить, если что.
А вдруг здание загорится? Эта воспиталка точно спасать нас не будет. Всё заперто. Я буду гореть живьём. Я обуглюсь до головешки, и никто меня не спасёт.
Замелькали все кадры ужастиков. Сердце билось, потом останавливалось, как задыхалось, и снова начинало бежать, смываться из этого ада.
Вот уже полыхала кровать, я куталась всё сильнее. Меня бил озноб, потом бросало в жару, как будто огонь и правда добрался.
Изо всех сил я вжималась в матрас. Уснуть. Уснуть. Надо уснуть.
И не проснуться.
Глаза тоже горели. Нет, спать нельзя. А вдруг и правда пожар, и меня реально не станет. Я никогда не проснусь. Я…
Дверь открылась, будто её с ноги выбили. Сушёная воспитался стояла, как призрак из оперы, а пальцы корчились, как у Носферату. Только тут до меня дошло, что ору.
Оглушительно и беспощадно.
Она пыталась что-то сказать, но не было слышно. Я орала до сипа. До колик.
– Маша, что б тебя!
Я услышала её, только сорвав голос.
– Тебе кляп, что ли вставить?! Видишь, все спят?! Одна ты голосишь, как ненормальная!
Я бы ей сказала, что я и есть ненормальная. Тётя, алло! Но тихо сипела и задыхалась слюной.
Дверь закрылась. Меня бил колотун. Снова открылась, не знаю уж, через сколько, но, к счастью, это был Андрей Юрьевич, мой психиатр.
– Маш, ты как? – сел тихо, прям деликатно, ко мне на кровать.
Я хотела ответить, но был только сип.
– Не можешь говорить?
Он ещё что-то спрашивал, потом поставил укол, и я быстро заснула.
Теперь на ночь мне давали снотворное, и всем стало куда легче жить.
Голос быстро восстановился, и уже через день я громко орала «Рыба» за столом в домино.
Через два дня меня перевили в общую палату. На соседней койке лежала Зигота, а справа была стена. Повезло, так повезло.
Если зайти в отделение, то выглядит это, как простая больница. Я имею в виду, что мало кто скажет, что это психушка. Никто не ссыт под себя посреди коридора, не бьётся о стену и не валяется на полу. Бывают, конечно, припадки, но, как ни странно, это всё-таки редкость.
И да, у нас нет усмирительных рубашек и шоковой терапии, как в «Гнезде Кукушки». Я слышала, что БАР и тяжёлые депрессии всё еще с её помощью лечат, но выглядит это гораздо гуманней: под наркозом и всё в этом роде.
Народу в этот раз было много. Весеннее обострение.
– О! Ты чё опять здесь? – ко мне подсела то ли Диля, то ли Гуля – не помню. Мы с ней пару лет назад вместе лежали. Не могу сказать, что подружились, но могли перекинуться парой слов.
– Да… – я махнула рукой и зашла в столовку. Тут тебе еду в номер не носят, надо ножками топ-топ и за общий стол.
На обед давали перловый суп, а перловка – это почти так же мерзко, как сопли из носа моего одноклассника. Такой мелкий белобрысый пацан, Вовка, его все дрищём называют. Так вот у него вечно течёт сопля, он засасывает её, когда та к губе подтекает, и она снова течёт. И так весь день. Каждый день.
Одного этого вида уже блин достаточно, чтоб тебя упекли.
Так вот перловка – это второе по мерзости в мире.
Диля-Гуля была раза в два больше меня. Высокая, крупная, занималась баскетболом или борьбой. Я в курсе, что это совершенно разные вещи, но прошла уже куча времени со знакомства, да и слушала я её россказни в пол – даже в одну восьмую заднего уха.
Так вот она нависла надо мной и всё твердила, что я должна рассказать, за что меня упекли.
Мы, так-то, тут не на зоне. Я сама вроде бы согласилась.
А вот рассказывать ей не соглашалась.
Она всё продолжала и, чтобы меня расслабить, трепалась про свои трагедии жизни.
– У меня любимого в армию забрали, ну я и хотела за ним.
– В армию?
– Да, конечно. А что-то не так?
– Да нет… ничего… – я села за стол со своей мерзкой едой. Но хоть на второе были пюре и котлета.
– Но родители мне запретили. Шестна-а-адцать, куда ты пойдё-ё-ёшь? Кому ты нужна-а-а? Это всё незако-о-онно! Мы тебя не пуска-а-аем! – она так распалялась, что я прикрыла ухо рукой, чтоб не оглохнуть.
– Я и ударилась головой о стену на кухне. А она у нас, знаешь, ну… из бумаги… или… картона..
«В коробке, что ли, живёте?!»
– Я её немножечко пробила, и как бы они наорали, что я буду оплачивать, и сдали меня сюда.
– Принудительно, что ли? – я аж заинтересовалась.
– Как бы нет… это… я просто уже и сама… как бы… ты знаешь… – она стала черпать суп, у меня аж подступило.
– Приятного, – рядом сел Веня. Его синий чуб стоило бы помыть.
Есть совсем расхотелось. Я вообще не любительница делать это на людях, а уж когда рядом перловка и немытые волосы…
На прогулке – да в дурке выводят гулять, прям как в началке – я опять слушала Дилю-Гулю, так и не уточнив её имени. Погода была ужасной. Моросил дождь, холодно. Я куталась в шарф вместо шапки. Её кто-то уронил или присвоил из раздевалки. Хотела пожаловаться, но нас выволокли гулять, а я была почти овощная от новых пилюль.
Вот и куталась, заматывала голову, уши, шею и нос. Зигота выхаживала без шапки, горбилась, но бодрилась. Веня плёлся позади всех и пинал прошлогодние листья.
– Я – Человек Паук! – невысокий пацан с лишним весом сиганул на нижний сук высокого дерева и стал оттуда орать.
Мы столпились вокруг. Воспитательница принялась сманивать его, как кота. Все знали, что он просто прикалывается, поэтому он самовольно спустился, стоило пригрозить переводом в Третье. Это вообще любимая страшилка у воспиталок. Чуть что – пойдёшь в Третье.
Единицы, которые там побывали, наводили жути и говорили, что в Трёшке даже привязывают.
Досуг состоял из трёпа, настолок, кружков по интересам и терапии. Когда расписание составлено правильно, ты почти ни минуты не сидишь в одиночестве. Что бесит.
Всегда и везде под присмотром. Даже если чуть дольше задержишься на толкане – всё, бьют тревогу. Точнее, тарабанят в дверь – всё в порядке? Ты там скоро?
С таким прессингом я не могла сходить уже пятый день. Живот болел, всё бесило.
– Надо сказать врачу, – мама в очередной раз принесла бутерброды. Папа забрал старую и принёс новую домашку.
– Нет! Не надо!
– Маш, не глупи, с этим не шутят.
– С чем? С говном? Мам, не говори! Ну пожалуйста! Просто принеси мне слабительное.
– Ты в своём уме? Мы не знаем, как слабительное подействует вместе с лекарствами. Надо к врачу.
Надо… ну-ну… мама то ли сама не в себе, то ли ещё что, но она сказала о проблеме воспитательнице. Не врачу. И что та сделала? Она запугивала, что, если я не покакаю, мне сделают клизму.
– И не смей врать! Я буду проверять за тобой.
Сложно представить, какое это унижение, когда сидишь и думаешь, что тебе надо сваять какашку и продемонстрировать. Вот, посмотрите, пожалуйста, я сделяль.
Интересно, она собиралась палочкой тыкать?
Я подловила Галю и сказала ей всё, как есть.
– Ох ты ж, господи, – она сложила руки на обширной груди и побежала к доктору.
Потом выговаривала той воспиталке за непрофессионализм.
Мне дали слабительное и – вуаля. Даже показывать никому не надо.
Сразу лёгкость, счастье бытия. Нирвана.
Нирвану я, кстати, слушала с десяти. Мама втирала, что это всё моя музыка. Вот не наслушалась бы всяких депрессивных дегротов – она путала их с андеграундом – и не поехала бы кукухой.
Интересно, почему поехала Зигота? Она вечно слушала классику и репетировала на рояле. Такая вроде бы тихая, вроде как для себя, но вечно поглядывала, слушают ли её концерт.
Выпендрёжница.
Меня из музыкалки в первый год выгнали. Я сказала училке, что она – старая клюшка. Она жахнула меня своей клюкой – реально, у неё была клюка с костяным набалдашником – и ход в музыку мне был закрыт.
А Зигота выдавала «К Элизе» и «Лесного Царя», как пукала. Быстро, метко и смачно. Я, стыдно признаться (нет), в классике не шарю, но названия композиций выучила. Как и всё отделение, ведь Зигота объявляло каждое.
Воспиталки рукоплескали, иногда и Галя приходила послушать. Молодец, говорила, молодец.
А я вот думала, на кой надо было рояль в дурке ставить. Совсем сдурели там, что ли?
Наконец, мне назначили психолога. Загнали в кабинет. Сижу. Жду. С открытой дверью. Нас нельзя оставлять без присмотра одних. Не положено.
Нас даже ночью оставлять без присмотра нельзя. Но вот этот пункт нарушают. В этот раз мне было всё по боку, на снотворном-то. А в прошлые разы я отчётливо видела, как воспиталки смотрят свои сериалы, а на соседних койках происходить не весть бог что.
Сижу я, значит, сижу. Сижу. Да сколько же можно? Зачем назначать время, если опаздываешь? Меня это дико выносит. Нет, ну серьёзно. Ты психолог – взрослый человек, ты знаешь, что у тебя сессия. Где ты? Ау?
– А… у…
– Здравствуй, Маша. Маша же, правильно?
– Да…
Да. Я знаю, как это глупо. Все эти истории из серии «влюбилась в учителя», но, господи, как же он был хорош. Это не ваши там переносы, я бы голову свернула, если б просто на улице такого увидела.
– Я Денис Васильевич, извини, что задержался. У меня небольшие проблемы со стулом.
– Э… дык… ничего страшного… наверно…
Вот это очень важные и интересные подробности. Одно дело, когда ты врачу о таком говоришь. Другое – он тебе.
Но даже вести о стуле не убавили его привлекательности. Хотя, конечно, некоторые картинки, навроде рентгеновского зрения, показали не самый приятный портрет.
– Я ознакомился с твоей историей болезни – ничего, что на «ты»?
– Ничего…
Я ёрзала и никак не могла нормально усесться. Всё аж зудело, я и так поворачивалась, и эдак. Но сидеть вполоборота было жуть неудобно, а ведь правая – моя лучшая сторона.
– У тебя ПТСР, СДВГ и подозрение на ПРЛ, верно?
Кивнула.
– И ты у нас уже пятый раз.
– Угу…
– Скажи, тебе становится лучше?
– Ну… – я пожала плечами. – Наверно… ну или нет…
– Правильно ли я понимаю, что, когда ничего не происходит, тебе лучше. А когда происходит что-то неприятное, то будто бы не лечилась?
– Да! – я аж подпрыгнула. Обычно другие доканывали расспросами, типа ну а как так. Ты ж говорила, что лучше, а теперь опять всё не так. А он, этот голубоглазый Денис Васильевич, понимал с полуслова.
Всё прям как в книжке. Да, эти голубые глаза, светлые кудри – как у молодого МакКонахи, щетина и расстёгнутая на три пуговицы рубашка.
– Окей. На этот раз что тебя привело? Хочу услышать от тебя, а не бумажки.
– Уф… ну… в общем… у одного пацана была днюха… я его так-то не знаю, просто он знакомый моей подруги. Ну и она меня с собой позвала. Поехали к нему на дачу, на шашлыки. А у него там полуразвалившийся дом, холодрыга. Ну и этот придурок, – я осеклась, прикусила губы. – Пацан этот развёл огонь прямо в печи в комнате. В смысле, там не было печки, он тупо припёр всяких камней, кирпичей натащил и в этом взял и развёл. Дом хотел протопить. Протопил… – с каждым словом сердце билось сильнее, меня начало колотить, картинки, картинки, жар.
– Эй, Маша! Маш, – Денис Васильевич защёлкал пальцами, привлекая внимание. – Следи за моим пальцем, – он водил им то вправо, то влево, вправо-влево, вправо-влево. – Только глазами, не крути головой.
Я вперилась взглядом в его мигрирующий палец. Смотрела то вправо, то влево. То… он резко поднял палец вверх, я последовала глазами, и сделала вдох. Глубокий-глубокий. Вы-ы-ыдох.
– Ну как ты?
Я кивнула.
– Отлично. Это ДПДГ, наверно, ты знаешь, раз у тебя ПТСР. Работали с тобою так раньше?
– ДП… что?
– Десенсибилизация и переработка движением глаз – ДПДГ. Не слышала?
Я помотала головой.
– Странно. Ну ок. Будем практиковать. Это научно-доказанный метод. Очень эффективный. Ну ты сейчас сама убедилась. Да?
– Ну да…
– Готова продолжить?
Я снова вдохнула, выдохнула. Продолжать не хотелось.
– Пока все жарили шашлыки, он там… короче… жарил себя… он был уже датый, наглотался дыму, видать, и вырубился… а огонь… короче, еле спасли… Скорая, медики, фигня вся эта…
– Угу. И какие чувства у тебя сейчас при воспоминаниях?
Какие тут могут быть чувства? С той днюхи прошло уже два месяца, я до сих пор видела огонь и не могла спать. Мне казалось, я тоже сгорю.
Так же было и с Пашей. В смысле, когда он попал под машину, я ведь даже не видела, но стала бояться машин. У меня начиналась жуткая паника, стоило мне подойти к дороге. Ну тогда я, собственно, и познакомилась с дуркой.
Хотелось поменьше спать, чтоб фантазировать о Денисе Васильевиче. Но снотворное вырубало. Поэтому утром я не хотела вставать и ждала нашей встречи. Строила планы, как мы будем общаться, а потом, как в любовном романе, он признается мне в любви, и мы будем вместе.
– Мария, подъём! – воспиталка сбросила с меня одеяло. Как бесит такая бесцеремонность.
Ведь мы реально же не в тюрьме. Нам нужен покой, внимание и любовь. А тут того и гляди новый ПТСР заработаешь.
Как говорила, я люблю всякие коды и прочее. Для справки скажу, что ПТСР – это посттравматическое стрессовое расстройство. Начали его диагностировать у солдат, побывавших на военных действиях. Думаю, мало кто не слышал о вьетнамских флешбэках – вооот, это оттуда. Ну и если у тебя ПТСР, то тебя буквально затягивает в травмировавшую ситуацию. Кто-то на сто процентов там оказывается, у кого-то просто картинки, но критика сохраняется. Такого, чтобы я прям полностью была там, как в реальности, со мной не случалось. Обычно я замираю и смотрю на всё это. А кто-то, говорят, начинает действовать, будто он там. Но я таких не встречала.
В дурке есть кружок актёрского мастерства. А ещё школа. Пока что у нас каникулы – вовремя я попала, но с понедельника – добро всем пожаловать.
Лицедействовать я люблю. В одну из прошлых отсидок играла Дездемону. Потом худрука уволили за неподобающие дурке произведения. Так-то и правда, достаточно странно ставить «Отелло». Особенно пацан, игравший Отелло, слишком увлёкся. У меня даже синяки на шее остались. Короче, никому мы спектакль не показали, зато круто повеселились.
Новый художественный сезон открывал новый худрук Петрович и «Гамлет». Никогда не понимала любви к Шекспиру и его бездарным трагедиям. В конце концов, как можно историю двух идиотов считать историей великой любви?
Ну «Гамлет», так «Гамлет».
Петрович, усатый плечистый мужик, любивший зваться Петровичем.
– У меня слишком сложное имя, чтобы его называть, так что давайте просто по-свойски – Петрович.
Имени он своего не назвал, как мы ни уговаривали. Потом долго игрались, типа как бы его могли звать. Акакий? Павсикакий? Боян?
– Каллистрат, – тайно поведала Галя и запретила нам говорить.
Но, как говорится, если тайну знают двое, это уже не тайна.
Каллистрат Петрович – это, конечно же, сильно. Интересно, его родители здесь наблюдались?
Ну просто я как представлю, что я – дядя Петя, рождается у меня сын, и я такой: о, назову его Каллистратом, круто же будет!
Некоторые родители приколисты. Хорошо, что мои не стали так изгаляться. Ну Маша и Маша. Даже Вене не так повезло. Сорян, конечно, но в двадцать первом веке Вениамин – как-то слишком уж вычурно.
Раньше я очень жалела, что меня не зовут какой-нибудь Ангелиной или Лейлой. Но вот в классе у нас была Алсу – красивое имя. Всем говорила, что это – розовая вода. И так всех достала, что её назло стали звать Ослу.
В итоге она перевелась в другую школу. Не думаю, что из-за имени, но Машей быть проще.
От тебя нет ожиданий, никому ничего не надо доказывать. Ты – просто Маша. И видят тебя, а не фасад с нагромождением букв.
С Денисом Васильевичем я встречалась через день, ещё у нас была семейная терапия, групповая, но уже без него. На первой же сессии с семейным психологом папа стал задвигать про мою безответственность. Типа я не должна была идти на ту днюху. Что он же вот говорил.
Ксения, семейный психолог, женщина лет тридцати с зализанным хвостиком, молча выслушивала всё, что каждый из нас говорил. Это была не первая семейная тусовка подобного рода, так что я знала, как надо себя вести: сидишь, слушаешь, кто что говорит, потом сам высказываешься. Но блин как это тупо! Да-да, конечно, у каждого своя правда и бла-бла-бла, но папа вёл себя так, как будто я могла предвидеть, что случится такое. Или мне всегда надо дома сидеть? Изолироваться от общества и уйти в монашки?
– Да ты надоел! – я вылетела из кабинета и фиганула дверью так, что расквасила бы нос каждому, кто за мной побежал.
Но никто не бежал. Нафиг? Они привыкли к моим закидонам. Конечно, Машенька ж у нас сумасшедшая.
За закрытой дверью слышались голоса. В голове всё гудело, виски пульсировали. Я облокотилась о стену и старалась дышать. Долгий вдох, задержка, медленный выдох. Ещё раз. И ещё. И ещё десять раз. Сердце размеренно колотилось, голоса за дверью были такими же ровными. Я приложила ухо, аккуратно, прислушалась. Но ничего непонятно. Какие-то только слова. Обрывки.
Ладно.
Зашла обратно, уселась на стул.
– Спасибо, что вернулась, Маша, – Ксения провела по хвосту, сбросила невидимые волосы, – готова продолжать?
– Ага…
– Мне показалось, что тебе неприятно было, что говорил твой отец, правда?
– Ха! Да блин!
Ксения выждала и опять задала вопрос:
– Можешь об этом подробнее рассказать?
– Ну… типа… э… серьёзно? Он мне говорил не ходить на днюху, и? Он мне много чего говорит не делать, если бы я слушалась, я бы вообще из дома не выходила, кроме как в школу. И в магазин – да, я ж ещё должна продукты покупать и мусор выкидывать. Да, мне ещё до мусоропровода можно.
Вымуштрованный папа молча выслушивал. Он вообще всегда такой правильный, выполняет инструкции, всё у него под контролем. Кроме меня. Я – тёмное пятно на его идеальности.
– Маша, я слышу, что тебе хотелось бы больше свободы, так ли это?
Я кивнула.
– У вас есть, что ответить, Николай Романович?
Лицо отца приняло то особое выражение, с которым Безруков рекламирует банк.
– Я понимаю, что подростку хочется больше, чем стоит ему давать.
Я закатила глаза и сжала зубы до скрипа.
– Но в то же время, я как отец не могу просто закрыть глаза на то, чем, где, когда и с кем она занимается. Нужен контроль. Возможно, – он поднял вверх указательный палец, – повторюсь, возможно, где-то я перебарщиваю. Но. Мне кажется, иногда я, наоборот, даю слабину. Ну сами подумайте, не пустил бы я её на это… мероприятие, ничего бы и не было.
– Ещё ничего бы не было, если бы ты не давал дружить мне с Пашей, да, папа?
Тут он не нашёлся с ответом. Не всё ты в состоянии проконтролировать?
– Не перегибай палку, – после долгого молчания разродился новой тирадой: – Ты же не будешь спорить, что нельзя перебегать дорогу на красный? Это не исключает вероятности того, что тебя могут сбить на зелёном. Но. Крайне повышает шанс остаться здоровой и невредимой.
– Да что такого могло случиться на дне рождения?! – я воздела руки к белому потолку, с которого таращились люминесцентные лампы.
Папа медленно повернулся и цокнул.
– Это как раз тот самый дурак, проехавший на зелёный для пешеходов! Это был простой ДР, я на таких сто раз бывала и всё было окей!
– Машенька, не кричи, – наконец вклинилась мама.
– А я не кричу!
– Маша, давай чуть отвлечёмся, – Ксения выпрямилась и выпятила вперёд почти плоскую грудь.
Не знаю, почему все так гонятся за объёмами выше талии. По мне, так это вообще неудобно. Да, у меня третий размер, а я хочу первый. Можно просто скакать, прыгать и бегать – ничего не мешается. Можно спокойненько спать на животе – в общем, одни только плюсы.
Выпрямилась Ксения, значит, и спрашивает, какое у меня самое счастливое воспоминание за последнюю неделю. Было ли такое.
Денис Васильевич.
Я не успела остановить улыбку, но озвучивать, конечно, не стала.
Ксения наклонила в бок голову.
– Маша, я вижу, что ты что-то вспомнила, да?
Я поджала губы и пожала плечами. Нет, ну а что мне рассказывать, что я вкрашилась в собственного психолога? Это законно, вообще?
– Не хочешь делиться?
– У-у…
– Хорошо, главное, что ты переключилась на что-то приятное. Наша сессия заканчивается, и мне хотелось бы подытожить. Ситуация складывается такая, что папа хочет больше контроля, а Маша – больше свободы, правильно?
Все закивали.
– А чего хочет мама?
Мама большую часть сессии как-то молчала, не особо принимала участие в беседе. Это на неё не похоже. Она так-то любит поговорить, на старых сессиях могла трепаться без умолку, а тут… непонятно.
– Мама… – она вздохнула, медленно, обречённо. Грудь её широко поднялась и зависла. Потом резко опустилась, и мама повернулась ко мне: – Мама хочет, чтоб дочь была счастлива.
– Та-а-ак… хорошо. А если мы возьмём поконкретней? Например–
– Я не знаю, – мама развела руками. – Я не знаю, как правильно, понимаете? Я пробовала и так, и так. Я пробовала пускать всё на самотёк. Я пробовала контролировать. Я пробовала найти какой-то баланс – не получается. Просто всегда мы приходим к одному и тому же – сюда.
– Хорошо, Полина, я вас поняла, – Ксения сделала заметку и отпустила нас восвояси.
Выдала нам всем ДЗ: сформулировать, что мы хотели бы для себя и что друг для друга. Типа, что я жду от отца, чтобы мне было с ним комфортней.
Это уже не первый раз, когда я получала такое задание. У меня стаж уже – ого-го. Но… так странно, я совершенно не помнила, что писала в прошлый, и в позапрошлый, и позапоза…
Надо обсудить это с Денисом Васильевичем!
Психиатр продолжал играться с пилюлями, подбирал мне лечение и дозировку.
От повышения дозы нейролептика я была как пришибленная. Пошла на макраме и долго плела длиннющую косу. Плела, плела и плела.
– Лекарства – это, конечно, же важно, – Денис Васильевич пришёл в белой футболке под белым халатом. Сидел, расставив ноги, как мужики в метро, почёсывал нарастающую бородишку. – Только помни, что без психотерапевтической работы–
– Да-да, я это всё знаю. Просто я уже сто раз писала, что мне надо и бла-бла-бла, но даже не помню, что.
– А может, стоит ещё раз попробовать? И ещё, если надо? Ты же знаешь, что, особенно травмированные структуры очень ригидны. Мы не любим меняться. Поэтому, возможно, ты забываешь. Так же проще, оставить всё, как есть. Как привычно.
– ХЗ, – я отвернулась к стене. Он так на меня таращился, что я просто не выдержала. Эта привычка находить с пациентом зрительный контакт меня вымораживает.
Если человек мне не нравится, то это бесит. Если я чувствую от него опасность – пугает. Если безразличен – да не смотри на меня, вообще. А вот если нравится, то я просто начинаю краснеть прям изнутри.
Сердце колотилось, как при паничке. Какие же у него глаза!
– Если хочешь, мы можем вместе сформулировать, м?
– Ну… давайте… – я старалась на него не смотреть, но как это сложно!
Кажется, в этом вся я: чего-то безумно хочу, но в то же время думаю, как бы этого не случилось.
И вот, пока мы формулировали и писали, я старалась уловить момент, когда он отворачивался, и пялилась на его голубые глаза, мягкие кудри и торчавшие из-под ворота волоски.
Надеялась, спина хоть не волосатая.
Зигота опять наяривала на рояле. Ковыряла своими длинными пальцами клавиши. Воспиталка воодушевлённо таращилась на пианистку и подбадривала остальных.
– До чего ж девчонка талантливая, а!
А меня она со своими Шубертами задолбала. Я стала ковырять стену, чтобы выбраться, как из Шоушенка.
Две красноволосые девки зашептались и поглядывали на меня.
– Проблемы? – я подошла и встала прям перед ними. Они подняли нарисованные брови и стали так корчиться, будто это могло им помочь убедить меня, что шептались они вовсе не обо мне.
Короче, пригрозила им, что, как говорил Паша, раскрошу им хлебала, если не перестанут шептаться. У них, кажись, даже брови их побледнели.
Потом иду и думаю, а что, если они и правда не обо мне.
У меня так часто бывало: я в моменте прям на сотку уверена, что всё именно так – типа меня обсуждают, пялятся, смеются надо мной; а потом, когда чуть успокоюсь, такая – а может, они вообще не обо мне? Такое началось только после второй-третьей ходки. Раньше я до последнего была убеждена, что весь мир против меня, что все шепчутся у меня за спиной, а если на улице кто-то смеётся, то несомненно именно надо мной. Мама старалась меня переубедить, но ничто не работало. А потом она злилась из-за того, что я думала, что весь мир злой. Ну и я видела злую маму и такая – хэллоу!
