Читать книгу Нина (поколение войны) - Анастасия Попова - Страница 1
ОглавлениеПредисловие
Земля оренбургских степей богата историями. Каждая полу заросшая тропка, просёлочная дорога выводит на одиночные холмики большие и маленькие, иные почти скрыты от любопытных глаз под грузным слоем плодородной почвы. Раскидистые селения с дороги можно узнать по обилию сбившихся в кучки деревьев, обмельчавших яблонь, одичавших вишен манящих бурыми огоньками спелых ягод, но на вкус они уже не те, забытые, взяли в себя горечь земли, пропитанную забвением когда-то величавых поселений.
Вековые березы по-прежнему шелестят листвой и манят прохладой, необъятные кроны измеримы лишь шагами, разросшаяся сирень манит ароматами, перекликаясь с черемухой, вишней и дикими яблоньками потомками высохших прародителей, пустивших жизнь от корней, но чаще проросших из падалицы. И только памятник неизвестному солдату величаво вскинувший голову средь сирени и черемухи с бронзовой табличкой на полуразрушенном бетонном основании блещет под одиноко пробивающейся луч сквозь листву именами не вернувшихся солдат. По списку из нескольких сотен имен можно понять, что находишься в центре когда-то огромного колхоза. Вокруг памятников всегда чисто, поросли аккуратно срезаны, прошлогодняя листва убрана, все меньше остается тех, кто видел покинутые места еще живыми, родился и вырос здесь, но и им уже глубоко за семьдесят, а то и больше. Время не щадит, только память о родных и близких вечна.
ГЛАВА 1
События довоенных лет по крупицам были собраны из воспоминаний Куроедовой Нины Петровны, восстановленные в хронологической последовательности по записям Метрических книг и архивных документах.
– Андрей, – прохожий окликнул мужчину копошившегося на участке, – разговор есть.
– Чего тебе? – тот подойдя с неохотой к забору, оглядел соседа.
– Да вот подумал я, – зашёл из далека председатель. – Настасья у тебя на выданье, а у нас Петр красавиц, с руками, может, породнимся?
– Чего удумал? Мою Настасью за твоего Петра? Да он же шалопай. – прищурив глаз бывший служивый пытал соседа строгим взглядом.
– Зато руки золотые, вон какие ставни Повечихи вырезал, плотник от бога. Андрей, я же прям сейчас, ответа не прошу, подумайте, рассудите. – Сергей хоть и недавно занял свою должность, успел выучиться, как дипломатическими подходами своего добиваться.
– Хорошо.
Воротившись в хату, отец присел. Дочка суетилась по дому. Одна у них была в домашних делах помощница, на ней и дом, а на Павле младшом братце – хозяйство. Умница, красавица, грамотой владела, жаль отцу отдавать свое дитя. Да придется. Жизнь идет, да и на внуков поглядеть хочется.
– Арина, подойди, ка.
– Чего тебе? Хлеб в печи, еще не подошел.
– Да не то, подойди, говорю. – жена присела у стола на грубо сбитый стул.
– Гутарь, коль от дел оторвал. – не молодая женщина обладала не свойственным местным бабам тактом и врожденной дипломатичностью. Подвох за версту чуяла, да одним взглядом на чистую воду выводить умела.
– Настасья наша в девках засиделась, пора б и на выдан. А то только племянников в доме нашем и видим.
– Иш, чего удумал, да и за кого? Лоботрясов и бездельников полно, а путных нет. Не бывать этому, пока я жива. Нет хороших, а за непутевых – нечего делать.
– Правильно говоришь, но может, присмотримся, вон Петька, плотник, руки золотые, да и на лицо ничего. Настасья, нравится Петька, то? – девица осела, к глазам подкатили слезы, из задней она разговор родительский слышала.
– За что папенька, за что маменька, я в девках еще не насиделась, а вы меня замуж?
– Да нет, дочка, насильно мил не будешь. Не к душе Петр, так и не бывать этому. А придет со сватами, арбуза ему вынесешь.
– На том и порешали. – хлопнув в ладоши, Арина осыпала мужа облачком муки, чтоб неповадно было.
Арина с Андреем в селе люди были новые, после революции родные края покинули. Быт с нуля обустраивали. Из всего, что за жизнь нажили только чемоданы собрать и успели. Все власть новая отобрала. Да и клеймо прилепило. Сели они, обдумали, да к родне жены поближе податься решили. Да туда, где своим трудом когда-то нажитым тыкать не будут.
Многим приспосабливаться приходилось. Времена не простые были. О прошлом старались помалкивать. И жить скромно, без излишеств. Стол, три кровати, матрасы сеном набитые, две лавки да два оконца небольших. На одном из которых к изумленью местных в глиняном самодельном горшке цветок стоял. Его Павлушка сам сделал, на станке ножном, который отец смастерил.
***
Настасья родилась в лето 1901 года в селе Кинзелька, куда до революции из Петропавловки родители переехали, а через шесть лет в июле, там же родился братец Павел 14.07.1907. Арина с Андреем большое хозяйство имели, братья вместе работали, жили своим мирком, пока война не пришла. С фронта первой мировой войны вернулись все трое старших братьев живыми, а потом революция в след грянула, перебрались поближе к Сорочинску. Где у женщины четыре брата и сестра жили. У Андрея в Кинзельке братья остались: Василий, Капитон, Степан и Федор. Чудные места в те времена были.
Из документального фильма «История села Кинзелька»
Здесь кони ханов травы топтали,
Калмыки свои шатры разбивали
Стойбищам их тут нашелся приют.
Ныне то место Кинзелькой зовут.
Много в речушке воды утекло,
Но до сих пор существует село,
Где у амбара люди стояли,
Хлеб защищали, жизнь отдавали.
Здесь был причал и плачу, и песням.
Купол церковный смотрел в поднебесье
Жаль, что быльём это все поросло,
Но все равно существует село.
(стихи, неизвестного поэта, с. Кинзелька, Красногвардейский район, Оренбургская область)
Историческая справка
Село расположилось на равнине вдоль реки Кинзели славящейся обилием прекрасных родников, названной, в честь татаро-монгольского хана, который вставал на стоянку в тех местах. По официальным данным поселок – выселки из Петропавловки, 1844—1848 годов. Начинался от озера Кочковатка, возле которого располагался казенный амбар, до куда всем селом провожали на фронт. В советские времена вокруг располагалось несколько небольших поселений, которые, к сожалению, не сохранились до наших дней.
Вначале XX в. в селе было две улицы, в миру назывались Верхняя и Нижняя. Застройка широкая, у каждого дома участки с садами. Домишки еще тогда разбросало по прямой, на несколько километров, с небольшим придатком посередине. Само село располагалось на равнине. По правую руку его окаймляло ожерелье холмов, по левую плодородные поля. Живописное место.
***
Вечер клонился к ночи, теплыми вечерами девушки на выданье собирались у дома на лавке, пели песни и под тусклый свет лампадки вышивали приданное.
– Какие красивые наволочки, а вышей и мне. – завистливо трещала Сонька разглядывая замысловатые узоры.
– Да, красивые, вот так повезет жениху. – подхватила Клаша.
– Полно вам девочки, не пойду я за муж. – засмущалась Настасья.
– А я уже себе приглядела. – интригующе щебетуна Клаша.
– И кто же он? – не унималась Соня.
– Иван, – щеки девицы зарумянились отливом спелых яблок.
Настасья опустила глаза. Ваня был первым красавцем на селе. Высокий, голубоглазый брюнет и греческим профилем и пухлыми губами. Широкий разрез глаз окаймляли густые черные ресницы.
– Настасья, отдай мне наволочки, а Ваня как глянет, так сразу и замуж меня позовет, скажет какая я рукодельница и умница.
– Не бывать этому, – Настасья вырвала вышивку из рук зазнобы, а потом осеклась, – я для своего жениха старалась, а ты своему сама вышивай.
– А я слышала для Петьки эти узоры. И будет он чинно так на них почивать. И уже отца засылал к вам на почин.
– Правда? – изумилась Клаша.
– Правда. – гордо вторила Настасья подняв подбородок.
– А я-то думала, ты на моего Ванюшу заглядываешься, уже хотела тебе косма повырывать.
– И не думала. – фыркнула Настасья.
– Да полно вам девочки, время позднее по домам пора. – Сонька, девкой хоть и не далекой была, а беду за версту чуяла, да скандалов до ужаса не любила. То мирила, то сама ссорила, но всегда сухой из воды выходила. Разнесет сплетни сорокой, а потом охает, да как же так вышло, удивляется.
Настасья уже не сдерживала слез брела по тёмной улочки Родинки к дому, держа в руке пяльце и узелок с поклажей. Кусты позади, зашевелились. Девушка обмерла, вглядываясь в темноту, прислушиваясь к каждому шороху. Щелкнула еще одна сухая ветка. Настасья еле сдержала крик.
– Ежик, должно быть ежик. – успокаивала она сама себя.
Шорохи не прекращались, с треском из-за кустов выскочила темная фигура, освещаемая лишь полной луной. Девушка кинулась со всех ног прочь, фигура понеслась за ней. В спешке чуть дыша, бросила пяльцы и поклажу, не разбирая тропинки, бежала в сторону дома.
– Да стой же ты, – послышался позади знакомый голос, – испугалась?
– Ваня? – девушка стала как вкопанная, сердце застучало еще быстрее. На лбу выступила испарина.
Молодой Иван, вместе с отцом агрономом Егором прибыли в Родинку недавно по обмену опытом из соседнего района. Молодой тракторист почти сразу занял почетное место на стенде трудовой славы, как передовик сельскохозяйственного производства. Высокий, красавиц одним только видом будоражил сердца местных девушек.
***
– Разлучница, – кричала Клаша, охваченная припадком, – да как она посмела. Папенька, Маменька, как же так, ведь я люблю его. Змеюка подколодная, притворялась подружкой, а сама, а… – вновь закатилась в рыданиях. Сухи, по маленькой деревушки разносились быстро.
– Полно доченька. Ванька то уже к нам посватался, не переживай, дело решенное, никто супротив вас не встанет.
– Маменька… – растрепавшиеся волосы свисали до половиц, то и дело передергиваясь, то в одну сторону, то в другую.
– Ты у нас красавица, умница, а Наська твоя чё? Ни рыба ни мясо. Кожа да кости. Смотреть страшно. А ты у нас румяная, пригожая. Никуда твой Ванька не денется.
На улице переполох. Сказывают, пересказывают байки про чудище, ночью девок гоняющее. Перешёптываются, что ловит оно их и в колодце топит, а к утру все исчезает. Только девки, все целехоньки, по домам сидят, а Ваня – все поклажей любуется.
– Бать, а бать, а правда, ежели парень нашел приданное девицы то жениться именно на ней должен?
– Ну, так-то да, – нахмурился Егор, – а почем вопрошаешь?
– Да так, шёл я вчера леском, вылезаю на тропинку, а там поклажа с вышивкой.
– Дай посмотреть. – старик с любопытством стал рассматривать содержимое вязанки. – Добротная приданное. Умелая мастерица.
– Так что, батя? Женюсь!
– Я тебе женюсь – шалопай. Ты с Клашкой посватанный. Негоже парубку девок перебирать. Эту хочу, ту не хочу, порешали, значит так тому и быть. – не молодой казак после кончины жены сына один воспитывал, в строгости держал, но парень вырос и свое мнение заимел, что уж очень отцу не нравилось. А чележинкой детину, такого роста сечь, стыдобно, да в деревеньке засмеют.
– А как же приметы, я же нашел. – Ванька любовался крошечными узорами, выбитыми ровной гладью и крестом на белых льняных наволочках.
– Нашел и нашел, пойду, отдам Андрею. Девку, поди перепугал, она от ужаса все и побросала. А? – взглянув на содержимое потерянной поклажи, одобрительно улыбнулся, взялся аккуратно укладывать все назад.
– Да я ж не специально батя, да и бегает она быстро, так и не догнал. – сын рассказал отцу как так вышло, оба посмеялись на славу.
– Побежишь тут, когда на тебя из леса чудище лохматое выбирается. – Егору тоже по душе была Настасья, но слово данное казаки Уральские назад не брали. Крепок был в своих решениях словно скала, хоть и телом староват, а кровь кипела.
– Ну, батя.
– Сказал все. – отец ударил кулаком по столу, да так что девичьей кулек зайцем подпрыгнул. – Отнесу и забыли.
Вышел вон и направился к соседу. Андрей с жинкой Ариной жили неподалёку. Застал главу семьи на заднем дворике, похрамывая на левую ногу, ранением подпорченную, мужчина суетился по хозяйству.
– Здоровы булы, Андрей.
– И тебе не хворать.
– Я тут вещичку нашел занятную, не твоей ли Настасье?
– А ну, покаж? – протянув руку через плетенку забора, взял вязанку. – Нашей, доброе. А где нашёл?
– Не я, Ванька, говорит, из лесу на тропинку выбирался, а тут Настасья твоя, перепугал девку, до смерти, она и покидала.
– Во дела! А я-то думал, прискакала вся белющая, глазища круглющие, отдышаться не может, не говорит ничего. А бабы то уже по всей Родинки понесли, чудище, чудище, на девок охотится, девки все по домам сидят, даже на родник поодиночке не ходят. Вот так вот.
– Брыхня все это, но ты не говори никому, авось спокойней. – постояли, погутарили, дела насущие разрешили на том и разошлись.
Селенье Родинка стояла между двух холмов Сочинского района, вдоль домов правой стороны дороги текла речушка, а в низовье холма стоял родник. Богатые ягодами и травами луга, раскидистые яблони, низкорослые бортики посадок, окаймляющие поля. Коровник, телятник и птичник, мужики в полях, лишь изредка выдавались летние деньки отдохнуть и поспать, в полевое межсезонье от посева гречи до сбора озимых. Работа кипела. Колхоз миллионер бил рекорды по выработки, бригады соревновались между собой, кто больше соберет зерна и в какой срок. Земля кормила. Доска почета в центре селения была увешена передовиками производства, односельчане – гордость села.
У Настасьи в Родине была единственная подруга, тоже с не простой судьбой. Екатерине в 20-х годах пришлось бежать с Западной Украины, из родни у нее там остался старший брат. Девушки сразу нашли общий язык, делились мыслями сокровенными, поддерживали друг-друга, в трудные минуты. Арине с Андреем Катенька приглянулась, привечали да как к дочке относились, а Павел вообще глаз с украинской красавицы не сводил.
Советский союз тех времен представлял собой гигантскую стройку не виданных масштабов, в которой каждый ощущал себя винтиком могучей системы новой жизни. Пятилетний план дал урожаи из новых городов, фабрик, заводов, совхозов и колхозов. Тяжелая промышленность росла на глазах, подняв страну на второе место в мире, а темпы роста были самыми высокими в мире. Этим действительно стоило гордиться. Страна вставала с колен после первой мировой войны.
Еще каких-то пять лет назад матушка Настасьи жгла лампадку у икон, молясь за царя на пороге неизвестности, а когда спустя почти год от расстрела семьи Романовых узнала о событиях в шахтах под Алапаевском, и произошедшем в подвале дома Ипатьева, от ужаса упала в обморок. Люди не ведали, что происходит, просто жили и работали.
Приходили Красные, за ними такие же, только белые, жаль вот Никодина расстреляли у конюшни в конце села за политические убеждения. То ли белые это были, то ли красные, кто их разберет, все на одно лицо. Настасье на тот момент исполнилось 16 годков, каждый раз выходила посмотреть на конницу. Она проносилась мимо, поднимая столб пыли. Останавливаясь в центре у церкви. Спешивались. Обходили дома созывая народ. Долго что-то зачитывали, потом вопрошали народ за их власть или нет. Никодин сказал, что нет, так и отвели его за выселки, с тех пор все соглашались, кто бы не приезжал. Если власть, кто ж против будет.
А потом приехали новые, согнали всех на собрание, как всегда, единогласно решили строить колхоз. Закрутился муравейник. По началу люди сопротивлялись, зажиточных стали называть кулаками и отбирали все, что на глаза попалось, переводя в колхозное имущество. Забрали коров, у кого их было по две, весь молодняк, оставив в сарае по одной душе каждой животинки. Помещики бежали, бросив дома и земли, вменив деревням коммунистический режим, больше не было ни крестьян, ни бояр, аристократического прошлого стали бояться как огня, все стали равны.
С непривычки всегда туго, старосты возмущались в передних, но тихо, что бы никто неслышал, а кого ловили, обсуждали на собраниях в пример всем, либо увозили в неизвестном направлении. Смирились. Стали жить по-новому. И село переименовали в поселок с гордым названием Родина. Пообвыкли и зажили позевотам Ленина, которого в глаза никто не видел, но все о нем все знали.
Открыли школу, всех туда согнали, учили грамоте, арифметики, естественным наукам. А Трофим, когда узнал, что земля круглая, чуть на тот свет не отправился. Ведь видал он картинку в богатом мещанском доме сестры, удачно за муж вышедшей, еще до революции. Где она – диск, на трех слонах, стоящих, на спине кита, носима была. И считал, что коли до горизонта добраться, то и в пропасть сгинуть можно, благо проверять не пошёл. Негоже стариков так пугать. Открыли больницу, из Сорочинска привезли врача, он набрал из молодежи мозговитых девчин и стал обучать больничной грамоте. Дети больше не умирали. Вместо отваров полыни появились диковинные пилюли.
– Эх, раньше бы все это, – возмущался Андрей, – была б у нас детей куча, а то из всех Настасья с Павушкой только и выжили.
О прошлом вспоминали редко, плохое забылось, только Нюрашка за корову долго на власть обижалась, до самой смерти ее вспоминала, даже дояркой в колхоз устроилась, что бы видать её чаще. Уж очень она свою животинку любила, ведь корова на селе не только кормилица, она как член семьи. В морозы загоняли скотинку в дом, протапливали дровами печь в передней и согревались с нею вместе, так и жили. Саманные комнатушки делили в лютые зимы с животинкой. Задняя да передняя. В задней спали, всем большим семейством, в передней есть готовили в печи, на дровах, ухватами горшки доставали, крышку откроют – аромат изумительный, ребятня так и бежит со всех сторон. Окна в домишках маленькие, насколько бычий пузырь тянулся, стекло в дефиците было, а при барине в Верхнеуральском уезде, так никто вообще про него и не слыхал.
Жили, с природой в гармонии. Вечерами рукодельничали, под свет лампадки, песни мелодичные пели, душа радовалась. Егор часто вспоминал былые времена, но не жалел. Ведь и он, и дети теперь читать писать умели, а раньше только в семинариях духовников обучали, сейчас же и тех разогнали, и сказали, что бога вообще нет, так как в трубу подзорную, сколько не глядели, его не видели. Но бабки все равно верили, попрятали кресты с иконами под половицы. Занавешивали оконца да, молились.
Бабы вообще народ чудной, все на веру принимают. Лишь бы сказка была складной. То про кикимор болотных, то про леших, то про ведьм, жути наведут, а потом спать боятся. Из харчей, раньше похлебка была с репой в моде, тыква пареная, ох, уж и сладкая, а теперь всего в достатке. Все поровну. Андрей с Егором часто гутарили о былых временах. Вечерами зимними под горячую, помянут царя батюшку, да и по домам.
***
В дверь постучали. На пороге появилась Клаша, вся заплаканная, глаза припухшие. Резво ринулась в заднюю.
– И что, даже здрасти не скажешь? – упрекнул девицу Андрей.
– А что мне с вами здороваться, коль вы на жениха моего заритесь.
– На какого это? – изумился Егор, за печью примеряя сюртук только что подшитый Настасьей. Пришёлся в пору, да и сел ладно.
– Как на кого, на Ваню вашего. Она с ним вчера в ночи встречался. Вся деревня уже гутарит.
– Да как же это так?
– А вот так! Где эта гадина? – Егор, не сдерживая закатился хохотом.
– Да так встречалась, что всю поклажу побросала да и запыхалась убегаючи. Аш бабы Ванюшку моего в черти записали. – и оба захохотали в голос.
– Заступаетесь! Ах, так! Ну, я всем расскажу, что Настасья ваша не честная. Будет она у вас до конца дней в девках сидеть.
– Да зачем же, – густые усы с частой проседью приподнялись в луковой улыбке, – Иван ославил, теперь пусть и женится! – рассудил Егор по справедливости.
– Да как же так, батенька, родненький, мы же сосватанные. – Клаша застыла. Голосок поменялся. И только опухшие глаза и хрипловатый подсвист в голоске, предательски свидетельствовали о недавней бурной истерике.
– Как засватали, так и рассватаем, нужна ли мне в доме такая невестка и не знаю даже. – пожал плечами отец жениха, рассматривая аккуратные швы на подвернутых рукавах обновы.
– Не рассватывайте, на все согласная, во всем помогать буду, работать буду от зорьки до поздней ноченьки, смилуйтесь, любовь у нас. – упав на колени умоляла девица.
– Ну, коли любовь, тогда пошли, погутарим.
Настасья кормила гусей, и зашла в тот самый момент, когда гости были на пороге. Клаша стыдливо опустила глаза, а Егор многозначно подмигнул красавице.
Следом прибежала Катенька. Глаза круглые, схватила Настасью, да за угол мазанки завела. Все тихонько рассказала, что Клашка ревнивица в деревне устроила. Девушка так и села на мураву. Долго гутарили, да решила Настасья пока от предложения Петра не отказываться.
***
Тятька Трофим любил придаваться воспоминаниям. Бывало, долгим зимним вечером соберет ребятню, и ведает все что помнит, а помнил он не мало. Одни на его рассказах вырастут, другие подрастут, и все хвостом за ним бегали, послушать занимательные истории о том, как было и как жили.
– Давным-давно, жила одна барышня, красивая была, аш глаза слезились, наряды пышные, ходила чинно, много языков знавала, много книг читала, хотя сама немка.
– Тятенька, а кто такая немка? – вмешался любопытный паренек лет пяти.
– Да кто ж ее разберет, только потом она православие приняла, окрестилась и стала привить народом. В те времена на тыщу верст, что в одну, что в другую сторону тут вообще ничего не было, башкиры только кочевали.
– Тятенька, тятенька, а башкиры кто такие?
– Башкирцы – тюркские племена, кочевники, воинственные и могущественные в своих родовых связях. Горячая кровь и пылкий нрав. А раньше и вообще жили там, где хотели, бродили по степям, где поля для скота хороши, там и дом.
– Как цыгане?
– Да, только коней с ребятней любопытной не крали, – рассмеялся Трафим. – Так вот, что же я вам рассказать хотел?
– Про барышню глаза режущую. – подсказала русоволосая девочка, под мальчугана обстриженная.
– Да не резала она глаза, они от ее красоты слезились. Так вот. Решила Екатерина свои земли обустроить. Страна огромная, от горизонта до горизонта, конца и края не увидишь. Собрала людей умных и отправила их в поход. Вот там, где ступали они, там крепости закладывали. Шел Кириллов с отрядом из двухсот пятидесяти голов казаков яицких вдоль полноводной реки Самары, закладывая камни для будущих крепостей. Но не сразу они строились, всему время надобно. Так и наша Сорочинская задержалась.
– А почему Сорочинская? – не унимался малой сорванец.
– Ну, гутарят всякое, то ли от реки название пошло, то ли из-за нарядов казака Арефьева, гонца, что в Самару докладывал, о там как крепость строится, большие чины его сорокой прозвали. Так и закрепилось, вести от сороки из Сорочинска. Хотя кроме него так никто не разряжался. – Трофим поднял глаза и многозначно глянул на девушку у самой печки. Нежно улыбнулся и продолжил сказывать, как город строился и расцветал, а вокруг него села как грибы росли. – А когда Екатерина казаков на пограничные территории расселять стала, хуторов со станицами стало много образовываться по уезду. И по сей день погребают с накатниками. В папахах да с шашками. Казачьи корни. Да и много кого еще в эти земли ссылали, за проделки да хулиганства против власти. Всех бунтарей, сюды, кого вешать пощадили, в степь с глаз долой выселяли. Крепости новые как выселки сельские при царице были. Заселять земли новые надо были. Да и казаки в те времена без дела буйствовали, хулиганили люто, вот их землей и оседлали.
***
Варюша, девушка лет семнадцати облюбовавшая дальний уголок, наблюдала за любопытной деревенской детворой, с грустью вспоминая свое детство. Трафим, приходился её матушки двоюродным братом, в детстве они часто приезжали в Родинку с бабушкой. Непомерно радовалась фуфайке, в которой в отличие от дорогой шубки можно было носиться и вместе с ребятней кататься в снегу. Да головам сахарным, от которых дядька кусочки откалывал да ей щипцами к чаю подавал, а она дивилась, ведь такого в их доме не было.
Единственное, что отличало городскую от сельчан были валеночки с вышивкой и калошами, не виданная редкость зимой, сапожки весной и туфельки летом. Но и эту проблему тятенька решил, умело свояв лапти прям по ножке маленькой мещанской барышни. В удивление были и диковинные деревянные ложки. Расписная лопать с резным черенком и шишкой на шейке, из которых маленькая Варюша ни обжигала губы. Отсутствие привычных столовых тарелок, но так было весело работать ложкой, вкушая ароматные печные щи.
До революции у них был огромный дом в два этажа на Хлебной площади в котором Трафим был частым гостем. Центр Самарской губернии собрал лучшие городские умы. Чаепития в беседке и на открытой терраске из исторических экскурсов плавно перетекали в политические бои. Из которых, дяденька всегда выходил победителем, так как считал, что отмена крепостного права давала невообразимые возможности людям и благотворно сказалась на индустриальном и экономическом росте. А на селе жили плохо лишь те, кто бока не печи пролеживал.
После революции часто ходил к Марусеньки на кладбище и плакался, как жаль, что супружница не смогла пережить всего этого. Пуще, воспевая декабристов, ведь если им тогда удалось довершить начатое благое деяние, не пролилось бы столько крови. Добро бы своим горбом заработанное, никто бы не отобрал.
Семье Варюши повезло больше остальных. Маменька была не грамотной простолюдинкой. Папенька самородок голубых кровей. Сам выучился. Дослужился на железной дороги до весьма высокого и почётного чина. Да и Клавдия, которую маменька взяла в дом работницей и любила как родную дочку, сыграла не малую роль в спасении семьи.
Когда большевики пришли в Самару, творилась неразбериха. Одни сводили счеты, другие грабили и убивали. Маменька с бабушкой закрыли все двери и долго ждали папеньку. Клавдия же, наспех собрав вещи, достала из своего скромного кулька платья и чуть ли не силой заставила переодеться. Вареньку облачили в старенький кафтан, подвязав пояском, а для остальных нашлась одежда почти по размеру. Это их спасло. На станциях до Сорочинска высаживали хорошо одетых мещан, торговых бояр и дворян. Маменька до самой смерти молилась за сиротку, которую после так и не удалось найти.
Обстоятельства, случайность либо высший промысел, а благодаря писарю, кровавый семнадцатый отобрал не только дом, но и родовую дворянскую фамилию, задолго до всех этих событий разорившуюся. Поговаривали, что предки голубых кровей имели дальних родственников при дворе, но те то ли позабыли о их существовании, то ли и вовсе не желали знаваться, судьба их падения была печальной. Одним удалось бежать, других же догнали красноармейские пули. Папенька с маменькой были даже рады тому, что в новую жизнь входят под другой фамилией, благодаря строптивству своенравного писаря, не запятнанной дворянским происхождением.
***
Историческая справка
Послереволюционная машина репрессии по Чкаловской области ударяла точечно, но ощутимо. Перемалывая все на своем пути, подчищала длинных хвост недовольств. Взбороновав почти двадцать шесть тысяч человек, восемь тысяч сто восемь человек из которых либо спешно расстреляли, либо просто не пережили суда и следственной тяжести.
Мог ли знать Ленин, о том, что мысль, о создании концентрационных лагерей для врагов пролетариата и классово чуждых элементов высказанная им в 1918 году, выльется в несмываемое пятно в истории тогда еще строящегося союза. А продовольственная разверстка военного коммунизма 1918 – 1921 годов обречет на голод аграриев хлебопашцев.
В памяти еще были свежи новости о событиях в селе Чукари – Ивановка. Герои первой мировой, офицеры Кофейников и Крыгин 18 ноября 1920 года взяли власть, арестовали и расстреляли прод армейцев, обрекших детей на голодную смерть. Отцы семейств, уцелевшие в жестокой военной мясорубке, защищали свои семья, так как изымались не только излишки, но и часто весь зерновой фонд до последнего зернышка.
Восстания охватили Орский уезд. «К концу ноября 1920 года восстало население Сары. Продразверсткой предполагалось изъять 76 тысяч пудов зерна, столько у аграрного хозяйства не было. Устав просить, стали писать воззвания к солдатам-красноармейцам как к своим сыновьям, населению уезда, труженикам Башкирии и казакам. Восставшие верили в справедливость рабоче-крестьянской власти и выступили с лозунгом «С нами Бог! Победа будет за нами». Разоружили волисполком и коммунистов, захватили станции Сара и Блява, разобрали железнодорожный путь, срубили телефонные столбы.
Выступление саринцев было подавлено 68-й бригадой внутренних сил и регулярными войсками. Однако восстание перекинулось на другие хутора и села, соседние волости, территорию Башкирии и разрослось до огромных размеров.»
***
В Сорочинске дела обстояли не многим лучше. Как говорил Трафим: «Все зависит не от указов на верхах издаваемых, а от того как они на низах исполняются, и только Бог ведает». Вначале двадцатых семья Вареньки бежала из Самары еще раз, уже от голода, но ужас, который там творился, впоследствии охватил более тридцати губерний, республик и областей. Так как «засуха» в начале 1921 года в зернохранилищах из-за бесплатного изъятия зерна у хлебопашцев, позволяла со скрипом прокормить лишь свою семью, а раннюю весну отличившаяся теплом, сменило засушливое лето с небольшим количеством осадков, дожди стали орошать землю лишь с июня.
Небывалая жара в 38, 5 градусов иссушала почву, на поверхности которой можно было запекать картофель, чем и забавлялась детвора, а опытные хлебопашцы хватались за голову. Андрей тем летом ходил как в воду обмакнутый. Мало говорил, много думал, ни с кем размышлениями не делился, хмур был будто туча. Словно понимал, что беда в ворота стучится. В соседнем Бузулукском уезде, в тот год погибло около половины яровых и озимых посевов. Засушливые, голодные года в Среднем Поволжье не были исключением, они чередовались, сменяя друг друга, но хищническое истощение земли при отсутствии новых аграрных технологий усилило плачевность ситуации.
С трудом уговорив агронома Егора, Андрей все лето рыл ледник, в который и засыпали ровно столько, чтоб можно было прокормить все дворы. Списали недоимку на засуху. Сергей умолчал, понимая, что в ответе за каждую жизнь в родном селе. Угрюмый хлебопашец оказался прав. Кульки схороненного от властей зерна помогли выжить сельчанам страшной голодной зимой. Председатель списывал помощь на квакеров, активно спасающих жителей соседней Бузулукской губернии. И только они знали тайну преступления ради жизни, осознавая на что шли. А после и детей поженили.
Историческая справка
Общая картина по Оренбуржью 20-х годов была шокирующей. В архивах содержатся более 100 судебных разбирательств по людоедству содержащие реальные умерщвления с целью поедания человеческого мяса. Осквернение трупов никто даже не рассматривал. Люди поедали собственные пальцы. Родители кормили выживших детей мясом умерших от голода братьев и сестер. Разорялись схроны у кладбищ.
Увеличилась миграция из Казахстана. Из деревень пешком уходили в города, к тем, кто оставался, помощь не доходила. Эвакуация не проводилась. Отчеты за ноябрь 21 фиксируют: «Люди ходят голодные, исчезли все кошки, собаки, люди едят свои пальцы.»; «Родители приходили в Оренбург со своими детьми, бросали их на улице и уходили в поисках еды». Сохранился протокол допроса семьи из села Александровки, которые признались, как зимой 1922 года умерщвляли, а затем съедали детей попросившихся на ночлег.
«Протокол дознания с. Александровка по делу расследования человеческого мяса в вареном виде 27 февраля 1922 года:
По сему делу был спрошено 2 граждан с. Александровки. Медяков Иван, каковый в своем дознании сказал следующее: Что он 27-го февраля в 2 часа дня пришел к гражданину Воронкову Сергею за валенками, каковые были отданы для подшивки. И когда я пришел к ним в квартиру , то увидел что мать Сергея Воронкова крошит на столе мясо и вынимает из головы мозги и посмотрела тут же подозрительно. Тогда спросил, что это за голова, она мне ответила, что это голова овечья, после ся ответа я взял в свои руки челюсти, а они с человеческими зубами. Тогда же все и понял.»
По дальнейшим показаниям супруги, семья зарезала и съела соседскую девочку сиротку, пришедшую к ним ночевать, и одного из попросившихся погреться бродячих мальчиков, другой ушел и на ночь не остался. Валеночки девочки спустя несколько дней отнесли тетке со словами, что девочка заболела у них и умерла, а они её схоронили.
Но плохо жили не все. В архиве области хранится дневник поэта описывающего стихами то страшное время. Александр Сударев, в те года промышлял воровством и продажей зерна поступающего в регион в качестве гуманитарной помощи. В его обязанности входило взятие проб, в дальнейшем он с подельниками придумал, как присвоить себе пробы для последующей реализации. Его стихотворный дневник свидетельствует о работающих в Оренбурге в голодные годы харчевнях и питейных заведениях. Александра поймали на миллионных переводах родственникам в голодающую деревню. При отправке четвертого миллиона, сотрудник почту заявил, а самого деятеля осудили на четыре года.
Историческая справка
На заседании Политбюро 8 февраля 1921 года был сделан первый шаг на пути к Новой экономической политике. На замену продразверстки пришел продналог. Введенный декретом ВЦИК от 21 марта 1921 года. Как взымаемый с крестьянских хозяйств, твердофиксированный продовольственный натуральный налог.
Но и эти изменения не сразу дали желаемого результата. Продразвердка – система продовольсвенных заготовок в переод военного коммунизма 1918-1921 г. За частую представляла собой изъятия у крестьянства излишек, оставляя 4 пуда на одного человека, а иногда и менее. В связи с чем, посажная площадь была искусственно сокращена самим населением. Хлебопашцы стали сажать ровно столько, сколько требовалось. На местах, пользуясь неграмотностью населения, боясь попасть в дефицитный регион, продармейцы изымали больше чем требовалось, оставляя запас, которого явно не хватит, отчитываясь о том, что у населения имеется еще изыскной резерв.
Первый акт НЭПа должен был облегчить судьбу крестьянства, но на деле, в некоторых губерниях он был установлен по посевной либо имеющейся у крестьянской семьи в распоряжении площади земли. По этой причине, даже в самые урожайные годы налог мог превышать общий сбор зерна. Кроме этого он был собран даже с самых пострадавших от неурожая 1921 года. А на местах завышались имеющиеся у крестьянства земельные резервы, иногда даже вдвое.
Голод разрастался, не смотря на благотворительную помощь, очаги захватили практически все Поволжье. Положение ухудшила эпидемия. В 1921 году Союз призвал весь мир помочь голодающим Поволжья, Южной Украине, Крыму, Башкирии, частично Казахстану, Приуралью и Западной Сибири, впервые приняв помощь от капиталистических стран. На территориях с населением в 90 миллионов человек голодало не менее половины.
Сорокин в статье «Дальняя дорога» 1921 года писал: «Избы стояли покинутые, без крыш, с пустыми глазницами, окон и дверных проемов. Соломенные крыши изб давным-давно были сняты и съедены. В деревне, конечно, не было животных – ни коров, ни лошадей, ни овец, коз, собак, кошек, ни даже ворон. Всех уже съели. Мертвая тишина стояла над занесенными снегом улицами. Погибших от голода обессилевшие односельчане складывали в пустых амбарах.» Но налог продолжал взыматься, даже с голодающих.
Газета «Известия» за 1921 год
Один из лидеров кадетской партии, врач по профессии, Н. М. Кишкин огласил подготовленную инициативной группой декларацию:
«Происходящие в России события создали между гражданами одной страны непреодолимые преграды и разбросали их по разным непримиримым лагерям. Но не может быть, не должно быть вражды и смуты там, где смерть пожирает свои жертвы, где плодородные поля обращены в пустыню, где замирает труд и нет животворящего дыхания жизни. Дело помощи голодающим должно объединить всех. Оно должно быть поставлено под мирное знамя Красного Креста. Краснокрестная работа, лишенная всякого элемента политической борьбы, должна происходить гласно, открыто, под знаком широкого общественного контроля и сочувствия.
Мы должны иметь право сказать не только внутри страны, но и там, за рубежом, в тех странах, куда мы вынуждены обратиться за временной помощью, что властью поняты задачи момента, что ею приняты все зависящие от нее меры, гарантирующие работникам по голоду законную защиту их деятельности, скорое продвижение и полную сохранность всех грузов и пожертвований, предназначенных для голодающих»
Помощь в Оренбуржье пришла из международного Красного Креста, еврейской организации «Джойнт» (American Jewish Joint Distribution Committee), организации международной рабочей помощи (Internationale Arbeiter-Hilfe), самой организованной и многочисленной была неправительственная «Американская организация помощи» (American Relief Administration) – АRА.
***
Голод удалось победить. Жизнь пошла своим чередом. Варенька с семьей вернулись в Самару, их папенька устроился на железную дорогу и вскоре за заслуги занял прежний пост, но уже под другой фамилией. Настасья и Петр поженились, следом и Ваня с Клашей тоже. Девица сдержала обещание, Егор с женой были обласканы трудолюбивой и податливой невесткой, народившей им на радость семерых внучат.
Жизнь раскидала сыновей Ерыкалова. Василий и Иван перебрались в Сорочинск, Петр с молодой женой и братом Кузьмой остался в родном селе. Сергей был рад тому, что породнился с героем первой мировой войны Андреем Коротовсих, тем более что из родни у Настасьи кроме братьев Ореховых, дядьев Коротовских да подруги Кати Трушенковой с семьей породнившейся, изредка навещавших молодых особо никого и не было. Екатерина с Кузьмой дочку народили, Машенькой назвали, а Настасью с Петром в крестные взяли. Трафим, перебрался в недалече разросшийся поселок прозванный Новым Ташкентом за плодородные земли.
Сентябрь 1926 года в молодую семью постучал счастливым Аистом. У Ерыкаловых родилась дочка Ниночка. Настасья не могла наглядеться на доченьку, русоволосая, кудрявая красавица с огромными глазами ясного неба, радовала каждый день. Рано пошла, рано заговорила, послушна да не капризна была, не ребенок, а лучик счастья на радость родителям.
Вскоре в селе появилась молодая вдова, у Фроси от мужа осталось пять погодок, супружник, самовольно отдал богу душу. Похоронила его за оградой кладбища да уехала. Бабы в деревне поговаривали, что она колдует, скот портит да деток глазит, поселили на выселках и благополучно забыли. Пока по мужикам сельским не пошла, перебрав всех от мала до велика. Петр долго сопротивлялся колдовским глазам да пряному голоску, но потом как бес попутал. Попал мужик в паучьи сети, отстраняясь от Настасьи и дочери стал.
Клаша, ревновала молодого супруга ко всем, а в новой вдовушке прямую угрозу для своего счастья увидела, подкараулила разлучницу, у здания правления. Ефросинья, чинно виляя тройной юбой, словно дореволюционная барышня шла получать перевод на почту. Наскочив из-за угла, с прытью пантеры вцепилась в густую косу, веревкой обмотав её вокруг руки.
– Вот и попалась, гадюка! – победным визгом верещала Клавдия.
– Чего тебе, сумасбродная. – от неожиданности и боли та присела.
– Ну, посмотри еще на моего Ванюшу, я тебя на твоей же косе повешу!
– Да сдался мне твой Ванечка. – расхохоталась пойманная за гриву Фроська.
– А то не ведала я, как ты лиса блудливая вокруг него плешивым хвостом виляла.
– Да нужен он мне – не прекращала хохотать вдова.
Из правления вышел Петр. Фрося вдруг завизжала, заплакала, умолять стала. Клаша обомлев, пыталась высвободить руку, но та вцепилась в нее мертвой хваткой и словно судорожная стала кидаться из стороны в сторону, визжа во всё горло, на глазах у изумленных сельчан, сбежавшихся на представление.
– Все! Довольно! – Крикнул Петр, пытаясь оторвать Клашу от обидчицы, но та и не собиралась прекращать жертвоприношение густой косы. Лишь удалось прыгнуть к спасителю на шею, выпустила руку ревнивицы, которая тут же скрылась в садах за сараями.
– Спасибо, Петенька, ты жизнь мою спас от безумной. – обнимала Фрося мужчину прижимаясь к нему всем телом.
Тот не понимал, что происходит. Одобрительно пошлепал потрепанную, по плечу и попытался оторвать, но та, без чувств рухнула наземь. Пришлось тащить в правление. Вызвали доктора, дали нюхательную соль, то очнется, то опять в припадок падет. Гутарила, что убить её Клашка грозила, детей сиротами чуть не оставила и вообще она опасная для государства советского, так как против всех заветов Ленина, на мать многодетную руку поднять осмелилась. Отец Петра, председатель и бывший староста Ерыкалов Сергей на своем веку видал многое, но таких актрис и в большом при царе батюшке не было. Насколько искусно она играла жертву. Но, старика не провести.
Отправив сына за водицей, он присел на стул рядышком. Из-под густых нахмуренных бровей, холодным взглядом окатил симулянтку.
– Ну, и чего ж ты хочешь?
– Хочу наказание для душегубки бесстыдной. Огромную травму она мне нанесла. Боюсь я теперь за жизнь свою и детишек.
– Да полно! – улыбнулся председатель. – Клашу с малолетства знаю, добрая, хорошая, покладистая росла, в жизни мухи не обидела.
– А выросла сумасшедшая! – перешла на визг Фрося, бестактно перебив Сергея.
– Ну, лиса! Лисица! – потер усы, заглядывая прямиком в бесстыжие глазища. – Так я ж видел все.
– Так вот и накажите, что бы неповадно было на честных людей кидаться!
– Честные, чужим мужьям на шеи не кидаются, и представленья концертные не устраивают. Так кого ж я наказать должен?
– Я совсем вас не понимаю. – Фрося встала, забрав подбородок. Душевную и сердечную боль как ветром сдуло. Уж была в дверях. Как Сергей ей в след кинул.
– Только попробуй к Петру моему хоть близко подойди!
– Вот захочу и подойду! – женщина бросила многозначный полный злобы и гнева взгляд, что председателю поплохело.
– Семья у них и дочка красавица! Не позволю! – хватаясь за сердце, подскочил со стула мужчина.
– А я и спрашивать не буду. – вильнув юбками, плутовка была такова.
Сергей был телом еще крепок, да сердцем слаб. Из-за переживаний сельских, гутарств бабьих сдал сильно. Сердечко чаще шалить стало, да и года уже не молодые.
***
Нина росла послушной и покладистой, с ранних лет помогала матери по хозяйству, выполняя работу которую сверстникам не доверяли. Ходила на птичник, не ради забавы, думала, что если каждую не погладит и с руки не покормит, то курочки обидятся могут. Вставала на рассвете и вместе с Настасьей на работу собиралась.
– Ну, пожалуйста, – уговаривала маму девочка, – я мешаться не буду, помогу, курочек покормлю, водицы им налью, да и вам легче.
– Да что ж тебе неугомонной, дома не сидится и по улице не бегается? – удивлялась Настасья.
– Да пусть идет, раз её так хочется. – заступался за дочурку Петр.
– Но тогда, идем.
Птичник располагался не далеко от дома, ближе, чем коровник и телятник, а свинарник вообще за выселками у полей стоял. Туда и пристроилась пришлая Ефросинья. Работа тяжелая, зато денежная, все рты прокормить сдюжит. Настасья по её поводу особо не переживала. По селу много дурного по душу её ходило, эти сплетни и успокаивали. Да и не верила Настасья, что Петр её на особу такую глаз положить может.
– Мама, мама, смотри, бабочка! – по лугу вдоль дороги летала огромная Крапивница с красивыми крылышками. Нина уже хотела её поймать, но Настасья не позволила.
– Не надо! У них и так жизнь коротка, пусть летает и глаза радует.
– А почему? – удивилась Ниночка.
– Все мы рождаемся, живем и умираем. Каждый в свое время. А у бабочки на всю жизнь всего день один.
– Так мало? – слезка покатилась по румяной щечке.
– Ты чего? – женщина остановилась, склонившись к дочери. – Утри слезки, уныние страшный грех. Для нас это день, а для нее это целая жизнь. Да и природу уважать нужно, а коли все живое да красивое себе присваивать, ничего на Земле родной не останется.
– Хорошо, что курочки не бабочки. А то кто бы нам яички нес. – задумалась девочка.
– И правда. – Настасья улыбнулась.
– Мама, теперь я буду каждый день их навещать и всех с руки кормить.
– А зачем с руки то?
– Как зачем, а вдруг они обидятся, и яички нести не будут. А еще я им всем имена дам и любить каждую буду.
Малютка, трех годков отроду с радостью ходила на птичник, наливала с половинку ведерка, да в поильники подливала. На балансе в те года было с шестьсот голов. Ниночка знала каждую, говорила, что у животинки всякой, свой характер, так и различала, а любимицей была Белоголовка, так как пуще всех от других окрасом отличалась. Любила наблюдать за их повадками, да подмечать, кто чем занят. Одни хорохорились, другие копошились, и только одна с белехонькими перышками на головке всегда с любопытством наблюдала за девочкой.
Ефросинья, как и обещала от Петра не отступилась. Красовалась перед ним при малейшей возможности. А на уборке озимых под колеса трактора кинулась, вроде бы птичкино гнедо подметив. В извинения студеное молоко в поле носить стала. Мужики посмеивались, а Петру в забаву было, что бабёнка вокруг извивается. Началось с молочка, а закончилось горяченькой, из-за пойла её лютого, травму получил, да и в колхозе с хороших счетов слетел.
Настасья только вздыхала. Перемены супруга пугали ее, но маменька говорила «Вышла за муж, терпи, значит, судьба такая». Матушка, Арины с малых лет считала, что судьба определяется на небесах, из-за строго религиозного воспитания не посмела после кончины родителей перечить тетушке, к которой жить в Сорочинск переехала, и по её договоренности с отцом Якова Орехова, умелым мастером кузнечных дел, не видя супруга обвенчалась. Бог их на шестерых детей благословил: Павла, Арину, Ульяну, Петра, Ивана и Ефима.
– Мать моя, деда твоего до венчания и не видела вовсе. – любила повторять она. – Все гадала в девицах, какой он, думала. А потом увидела и полюбила. И в вас с Петром, стерпится да, слюбится. Любовь ведь, она такая, с годами приходит. Вот у бабушки в Оренбурге соседка была, тоже из наших, так она долго в девках сидела. Этот не такой, тот не эдакий, а потом отец возьми и выдай её за косого, рябого да рыжего, а еще росточком с ноготок. И она, высока, мила, грамотная. Так живут, душа в душу, и краше своего убогонького ей на всем свете не сыскать. А то, что сразу разглядеть не возможно, все с годами проявляется. С лица водицы не пить. Бывает личиком мил, а внутри пуст. Да и толку от шелухи луковой, если она только для окраса яиц пасхальных и годится.
– Правы вы матушка, может и бросит пить, да хулиганить.
– А что бы муж в дому не пил, его уважать надо. Что скажет, так и делай, не перечь. Мужское слово особую силу имеет, негоже поперек гутарить. Семья на уважении и доверии стоять должна. А не будет этого, стены треснут и крыша обвалится. Как саман, чем пуще замесишь, тем крепче стоять будет.
– А как же полюбовница его? Ведь и так и сяк вокруг хвостом крутит.
– А ты погоди. Не пили, пришёл навеселе, стол накрой, бутыль поставь, пусть пьет в свое удовольствие. Хмельной мужик огонь, что в быту не скажет, все за синем змеем выложит. Вот и спроси, аккуратненько. По душам поговорите как на исповеди. И что бы он тебе не сказал, не горячись, таинство это доверием называется. Оно всему основа. А не сможешь другом для супружника стать, грош цена тебе как жене.
Настасья расплакалась. Прикипела душой она к Петру, пусть по первой сердечко и противилось. Прижились, срослись, а теперечи он её сторониться. Права матушка, всем нелегко живется, но на то и даны трудности, что бы сдюжить.
– Ты не плачь. Вот я тебе сейчас что расскажу. Прадед мой за дела свои да волю к свободе сослан был из родных земель Варшавы в Оренбург, с другими восставшими против царя поляками. Молодой был, лихой и холостой, видный офицер. Говорил, что никогда не женится. К смерти готовился, и родину отобрали и веру, окрестили силком в православие, и выдворили как зачинщика. Жить не хотел, но средь других ссыльных встретил сою панночку кровей Оссолинских, влюбился с первого взгляду, и тут же тайно обвенчался. Хотя жених у нее был, не любимый, к венчанию все готовились, а она к прадеду под венец сбежала. Родители её от них отказались, потом в родные края вернулись. А он с молодой женой пятерых детей народили и жили счастливо. Прабабушка грамоту преподавала, а дед военным дела обучал. Так что, не исповедями пути господа, мы загадываем, а он решает, да судьбу вершит.
– Как же так, матушка, от родного дитя отказаться?
– А по тому что супротив родительской воли и без благословения отцовского под венец пошла, и не за того которого по крови выбрали. Нравы тогда другие были. Но прадед мой все стереотипы рушил, за титулами родовыми не гнался, а бабушку мою замуж по любви отдал за не богатого лютеранина, образованного и грамотного церковного пастора. Любви даже вера не мешала, да и преградой не вставала. Они даже умерли почти в один день вместе, тифозных лечили, да сами сгинули.
– И бабушка тоже лютеранкой стала?
– Нет, немцам в веру свою обращать православных запрещалось. А крестили тогда всех. Как родился, так и окрестился. Без этого в метрики церковные не вписывали. А нет записи, нет и человека. Всех туда с начала 1820-х годков вносили, кто родился, кто женился, да кто на небеса душой отошел, и были такие книги в каждом церковном приходе Российской Империи.
Нина с любопытством слушала разговор, не решаясь спросить. Так странно, в небольшой Сорочинской крепости, словно в котелке перемешалось множество судеб, религий и традиций. Как на Хлебной площади в ярмарочный день. Не умещавшись, торговая суматоха рекой заполняла рукава соседних улиц: Невскую, Дворянскую, Троицкую и даже Шатскую. По железной дороги, ведущей к Сорочинску, одним из первых проехал сам Лев Толстой. По её степям проходили пугачёвские крестьянские отряды. А на площадях до революции собирались бухарские, хивинские, ташкентские и афганские купцы. Об их нарядах и товарах любил рассказывать Трофим, сам не видал, но слыхивал.
***
Настасья послушно следовала наставлениям матери. Петру не перечила, была добра и приветлива. От таких её перемен муж стыдливо опускал глаза. Хулиганить перестал, только пил да молчал.
На душе у Петра кошки скребли. Как не пьет, жена и дочка в радость. Как попадет в рот горячая, Фроська распутница так перед глазами и стоит. Она была из тех баб, на которых не женились, но всем селом похаживали. Что-то в ней было такое, чего в других бабенках не было. То ли огонек манящий, то ли своенравная открытость на грех склоняющая, но умела она мужичков на груди пригреть. Петр не был исключением.
Любил Настасью за скромность и гладкий нрав, а грешил с Фроськой. Пока не догрешился, да та в подоле понесла. На мужа покойного спихивать не чего, бумага на руках с датою кончины все алиби рушило. Да и вдовушке на руку, такая возможность мужика захомутать.
Долго мытарил, да решил к отцу за советом податься. Как душу спасти, да семью сохранить. Сергей ждал сына, не решался разговор завести, да все само собой закрутилось.
– Я за советом. – отец выгнал мать, так как не гоже на мужских разговорах уши греть, да и бабий язык, штука опасная.
– Долго я тебя ждал. Ну, выкладывай дружочек.
– Запутался я батенька. Жену люблю, в доченьке души не чаю, но тянет на сторону, черти душу дерут, на край пропасти вилами толкают.
– Складно сказываешь. Да и дело молодое, бывают по неопытности дела горячие, но семьи судьбой тебе дарованной ничего краше нету. Чужая жена, иная судьба, да скользкая дороженька. Свою жизнь попортишь и девицу сгубишь. Да и как прикажешь мне Андрею в глаза смотреть, ведь не хотел он дочь свою за тебя шалопутного отдавать, как чуял. Да, и лиса это твоя, блудливая, хорошего от нее не жди. Хитра, хоть и личиком мила, не простая она, не та кой казаться пытается. Уж поверь чутью отцовскому.
