Читать книгу Лейб-хирург - Анатолий Дроздов - Страница 1

Больно!.. В лоб будто воткнули сверло и включили дрель. Та крутит неспешно, и тупое сверло елозит по черепу, пытаясь прогрызть кость. Каждый его поворот отдается болью. Сил нет терпеть! Не могу! Вскидываю руку и пытаюсь отбросить этот садистский инструмент. Ладонь проваливается в пустоту. Никакой дрели нет. Но боль не ушла, она только усилилась. Нащупываю повязку на лбу. Я ранен? Ну да. Мина разорвалась прямо передо мной, и осколок, видимо, угодил в лоб. Поскольку голова забинтована, то я в госпитале. Меня оперировали? Давно?

Боль не дает связно думать, она изматывает и лишает сил. Нужно звать сестру, пусть вколет промедол! Шарю рукой по стене – здесь должна быть кнопка вызова. Но стена гладкая и холодная. Нет ни кабелей, ни трубок для подвода кислорода. Странно. Где я? Некогда гадать – боль все сильнее. Пытаюсь позвать сестру голосом. Из горла вылетает какой-то сип. Да что ж это такое? Я умру от болевого шока! Инстинктивно кладу руку на пылающий лоб. Из ладони льется мягкое тепло, оно гасит пожар в голове. Боль, недовольно ворча, отступает, и я, измученный, засыпаю…

Открываю глаза. Светло. Надо мной высокий беленый потолок. С него на сером проводе свешивается большая лампочка в черном патроне. Провод тянется по потолку и сбегает по стене к такому же черному включателю архаичного вида. Наружная проводка в госпитале? Странно. Осторожно, опасаясь приступа боли, приподнимаю голову. Это удается. Боль более не вгрызается в череп, она словно затаилась. Осматриваюсь. Я лежу на койке в просторной и светлой комнате. Других кроватей не наблюдается. В углу стоит шкаф древнего вида со стеклянными дверцами. Неподалеку от него – стол, накрытый белой простыней. Рядом с койкой – высокая тумбочка. Возле нее на стуле сидит девушка. Одета в странное платье. Длинные рукава, воротник под горлышко, подол закрывает колени. Ниже не видно. Девушка спит, положив щеку на сложенные на тумбочке руки. Некоторое время рассматриваю ее. Юное, милое лицо, конопушки вокруг вздернутого носика. Это кто?

«Оленька, – всплывает в голове ответ. – Ее императорское высочество Ольга Александровна Романова, наследница престола Российской империи». Что за хрень? Какая на фиг империя, ее век как не существует?! «Это в твоем мире, – монотонно бубнит в голове тот же голос. – Здесь она есть, и ведет войну с Германией. И ты более не Игорь Олегович Иванов, майор медицинской службы Российской армии. Тот погиб в Сирии, а твое сознание перенеслось в другой мир в тело умершего от перитонита вольноопределяющегося Валериана Витольдовича Довнар-Подляского, обедневшего аристократа из шляхтичей, карточного шулера и немецкого агента. О последнем здесь не знают, к счастью для тебя. Ты застрелил немецкого резидента, который прибыл в Минск, чтобы встретиться с Довнар-Подляским, и забрал у него расписку о получении денег от немецкого Генерального штаба. Выкрутился. А еще отличился при обороне лазарета от немецких драгун, прославился как хирург, который спас командующего фронтом и сотни других раненых. Ты тут знатно накуролесил. Вызвал гнев императрицы, слив местному репортеру информацию о скверной организации медицинской помощи в армии, зато вылечил ее дочь. У вас ней любовь. Ради тебя из Москвы приехала. Судя по всему, ночь сидела у твоей постели, пока сон не сморил…»

Голос продолжает бубнить, и передо мной в красках и образах предстает все, что я успел натворить в этом мире. А натворил я немало.[1] Мне становится нестерпимо стыдно, и губы невольно начинают шептать молитву:

– Пресвятая Владычица моя Богородице, святыми Твоими и всесильными мольбами отжени от меня смиренного и окаянного раба Твоего уныние, забвение, неразумение, нерадение, и вся скверная, лукавая и хульная помышления от окаянного моего сердца и от помраченного ума моего; и погаси пламень страстей моих, яко нищ есмь и окаянен. И избави мя от многих и лютых воспоминаний и предприятий, и от всех действ злых свободи мя…

– Валериан?!.

Мой шепот пробудил девушку, она смотрит на меня испугано. Какие большие у нее глаза! И красивые…

– Здравствуй, Оленька!

– Слава богу! Узнал, наконец.

Оленька склоняется и прижимается к моей щеке своей. Затем целует меня.

– Колючий! Прикажу тебя побрить.

Она выпрямляется и смотрит на меня с улыбкой. В ее взоре… Не помню, когда в последний раз на меня смотрели с такой нежностью. В глазах начинает щипать.

– Что ты?!

Извлеченный из рукава платочек аккуратно промокает влагу в уголках моих глаз.

– Это от радости, Оленька. Счастлив тебя видеть.

– И я счастлива. Как твоя рана?

– Ночью сильно болела. Но я исцелил себя. Вот! – вытягиваю руку. Над ладонью появляется и спустя несколько мгновений исчезает золотисто-зеленоватое свечение. – Помнишь, как лечил тебя?

– Конечно! Я все помню, – кивает она и краснеет: – Тебе было больно, а я спала.

– Я могу исцелить себя сам.

– Все равно стыдно, – крутит она головой. – Плохая из меня сиделка.

– Не убивайся так. Ты здесь, а для меня это лучшее лекарство.

Ее щеки розовеют от удовольствия.

– Ох, Валериан! Напугал ты меня. Сначала это ранение. А вчера… Ты говорил так странно. Называл себя Ивановым, майором медицинской службы Российской армии. Какой майор? Нет в армии такого чина.[2] А еще утверждал, что у тебя взрослая дочь, которая учится в Московском университете…

М-да, снова накуролесил.

– И меня не узнал. Загряжский упредил меня, что после ранения в голову человек может вести себя странно. Славно, что ты оправился, а все сказанное вчера не более чем бред.

Глаза ее смотрят испытующе. Объяснение готово, стоит мне кивнуть, и Ольга обрадуется. Досадный прокол спишут на ранение и забудут. Мы вернемся к прежним отношениям. Но я не хочу ей лгать. Без вранья прожить невозможно, даже стремиться к этому не стоит. Врачей специально учат лгать – почти как артистов. Это необходимо – в ряде случаев больным не следует знать правду. Хороший врач врать умеет, чем и пользуется. Совесть его не мучит. Вранье входит в привычку, и используется не только на работе – профессиональная деформация личности. Все врачи циники, и я – тоже. Без этого не выжить. Но Ольге я врать не хочу, да и глупо. Она не забудет того, что слышала. Придет время, сопоставит с другими фактами… Девочка умная. Надо сдаваться.

– Это не бред.

– Валериан?!.

Какие большие у нее глаза!

– Не буду сейчас ничего говорить – все равно не поверишь. Нужны доказательства. Следует запросить в штабе седьмой дивизии бумаги вольноопределяющегося Валериана Витольдовича Довнар-Подляского. Они остались там, когда меня перевели в зауряд-врачи. В лазарет пришла только выписка. Сможешь?

– Я наследница престола! – расправляет плечики Ольга. – Велю – и доставят. А что там?

– Увидишь. Принесешь – поговорим.

Она недовольно хмурится и встает.

– До свидания.

Сухой кивок, и Ольга выходит из палаты. Кажется, обиделась. Ну и пусть. Легче будет расстаться. Правды мне не простят, ну и пусть! Жить не по лжи трудно, но радостно. И тогда «многая и лютая воспоминания» не будут мучить меня.

В палату заходят два санитара. Один несет тазик с водой. На плече его – полотенце. У второго в руках какая-то корзинка. Без лишних слов, санитары ставят ноши у кровати и сдергивают с меня одеяло. Снимают белье и принимаются мыть – то есть обтирают влажным полотенцем. Действуют быстро и умело. Меняют белье, один из санитаров достает мыло, помазок и опасную бритву. Через пять минут я побрит, чист и свеж.

– Спасибо, братцы!

– Ништо, ваше высокоблагодие! – кивает тот, что меня брил. Он невысок, кряжист, с пышными усами. – Дело привычное. Нешто мы своего дохтура не доглядим?

Уходят. Следом в палату впархивает сестра милосердия в белом фартуке с красным крестом на груди. Волосы закрывает белая косынка. В руках у сестры – поднос. На нем фарфоровая чашка, из которой струится пар. Лицо знакомое. Лиза? Она. Полякова ставит поднос на тумбочку.

– Здравствуйте, Елизавета Давидовна!

– И вам здравствовать, Валериан Витольдович! – кивает она. – Вот, кушать принесла. Бульон с гренками.

Она садится на стул и перемещает поднос себе на колени.

– Позвольте я сам.

– Не позволю! – Она крутит головой. – Вы тяжело ранены и должны лежать. Так сказал доктор.

– Я сам врач.

– Но мы не в операционной, это там вы могли командовать. Здесь начальница я, – ее губы трогает улыбка. Выглядит Лиза непреклонно. – Лежите!

Подчиняюсь. Мне кладут салфетку на грудь. Лиза, поочередно зачерпывая ложкой из чашки, начинает меня кормить. Вкусно! Не помню, когда я в последний раз ел бульон. Кажется, на войне «трех восьмерок».[3] Кухня там подкачала, и мы разводили в кипятке бульонные кубики. Химия, щедро приправленная солью… А вот этот бульон варили из курицы, которая утром кудахтала. Нежный, мягкий вкус, оттеняемый свежеподжаренными гренками. Хлеб здесь невероятно вкусен, никакого сравнения с тем, что я ел в своем мире. Не научились здесь химию в продукты добавлять, и, дай бог, не научатся. Не будет «эффективных менеджеров», для которых главное прибыль, а не здоровье людей. Эта сволочь за копейку задавится, а то, что люди от химии болеют, им плевать. Человеколюбие бизнесу не свойственно – мешает зарабатывать деньги. Индустрия контрафактных продуктов и напитков в оставленной мной России мощная. Не от хорошей жизни люди стали печь хлеб сами и гнать самогон. Я, кстати, его пил. Водка из магазина рядом не стояла. Да что водка? Дешевое виски из супермаркета – пойло по сравнению с домашним самогоном, выгнанным по правильной технологии и с любовью. Хорошо, что ром не подделывали – не самый популярный напиток. А вот с коньяком была беда…

Бульон закончился, вкусно, но мало. Добавки я решил не просить – все равно не дадут. Лиза промокает мне губы салфеткой и перемещает поднос на тумбочку. Уходить явно не собирается.

– Спасибо, – благодарю я. – Давно не ел.

– Некоторым стоило позаботиться! – сердито говорит Лиза. – А то гонит всех из палаты, а подумать, что раненый голоден, не удосужилась.

Ясно, на кого этот наезд. Ситуация! Оказаться между ревнивицами… Хотя с Ольгой у меня, наверное, все. Не станет она связываться с мутным попаданцем. Жениться на Лизе? Она меня любит, и женой будет хорошей. Евреи умеют воспитывать дочерей, семья для них главная ценность. Неплохая мысль. Буду ухожен и досмотрен. Отцу Лизы плевать на мое попаданчество. Он предприниматель и ценит людей дела. Я хороший хирург, по местным понятиям – гениальный. Тесть купит мне клинику, буду лечить людей. Обзаведусь детьми, и на семейных праздниках буду танцевать «семь сорок». Большие пальцы в проймы жилета – и пошел. Пам, опа-опа-опа; пам, опа-опа-опа; пам, опа-опа-опа; пам-тара-пам-пам!.. Я невольно представил себе эту картину и засмеялся.

– Что с вами, Валериан Витольдович! – испугалась Лиза.

– Ничего, – успокоил я. – Просто на душе хорошо. Я жив, рана не беспокоит, меня накормили, а рядом сидит девушка неизъяснимой красоты. Отчего не радоваться?

Лиза раскраснелась.

– Я тоже рада, – говорит, придя в себя. – Хотя раньше плакала. Как узнала, что вас ранили…

Договорить она не успевает. Дверь распахивается, в палату входят двое в мундирах военных чиновников. Один из них грузен, у второго – очки с круглыми стеклышками. Знакомые лица! Загряжский Филипп Константинович, начальник госпиталя, и Николай Нилович Бурденко, главный хирург Белорусского фронта. При виде посетителей Лиза вскакивает.

– Покормили? – интересуется у нее Загряжский.

– Да! – отвечает Лиза.

– Тогда оставьте нас!

Лицо Лизы выражает недовольство, но спорить она не решается; молча забирает поднос и скрывается за дверью. Гости подходят к койке.

– Здравствуйте, Филипп Константинович и Николай Нилович!

– И вам здравствовать! – бормочет Бурденко, по-хозяйски устраиваясь на стуле. Загряжский остается стоять. Ай-ай-ай! Никто стульчик начальству не поднес. В моем мире такого бы не простили, а здесь почти генерал стоит и не выражает недовольства.

– Как чувствуете себя, Валериан Витольдович? – продолжает Бурденко.

– Хорошо.

– Голова болит?

– Ночью было. Но я справился. Вот этим.

Протягиваю руку и зажигаю над ладонью свечение.

– Все ваши фокусы, – бурчит Бурденко. Хирург-практик, он со скепсисом относится к чудесам. Я его понимаю – сам такой. Но что есть, то есть. – Посмотрим! – Бурденко достает из кармана слуховую трубку. – Нуте-с…

В следующие пять минут меня выслушивают, выстукивают и щупают. В завершение Бурденко разматывает на моей голове бинт и исследует операционный шов.

– Странно, – бормочет под нос. – Оперировал третьего дня[4], а рана почти зажила. Воспаления нет. Удивительно.

Благоразумно молчу.

– Неплохо, очень даже неплохо.

Бурденко бинтует мне голову обратно.

– Мне можно вставать? – интересуюсь.

– Что вы! – Бурденко крутит головой. – После проникающего ранения в мозг? Осколок я достал, отверстие в черепе закрыл, рана заживает, но что там внутри, неизвестно. Мозг – темное дело. Постельный режим, голубчик! Причем строгий.

– Благодарю, Николай Нилович! Спасли вы меня. Можно сказать: вырвали из лап смерти.

Звучит пафосно, но здесь этого не стесняются.

– Это мой долг, Валериан Витольдович! Что вам объяснять? Сами оперируете, – он встает и поворачивается к Загряжскому. – С вашего позволения удалюсь. Раненый попечения не требует, а у меня дела.

– Спасибо, Николай Нилович! – благодарит Загряжский.

Бурденко кивает и уходит. Выглядит он недовольно. Понимаю от чего. Главного хирурга фронта оторвали от дел ради какого-то раненого. Осмотреть меня мог и обычный врач, но я привилегированный больной. Не потому, что меня с Загряжским и Бурденко связывают добрые отношения, отнюдь. На меня положила глаз наследница престола, а это выводит недавнего зауряд-врача в число вип-персон.

Загряжский устраивается на стуле.

– Чем могу быть полезен, Валериан Витольдович? Есть просьбы, пожелания?

Дожил! Начальник госпиталя, статский советник, интересуется у начальника медсанбата и надворного советника его пожеланиями. Это если бы генерал в моем мире спрашивал о том же подполковника. Впрочем, был бы я зятем Путина… Или хотя бы кандидатом в зятья.

– Благодарю, Филипп Константинович, ничего не нужно. Если только газет. Хочу знать, чем живет Отечество.

– А вам можно? – Загряжский задумывается.

С одной стороны, просьба невинная. С другой – перед ним раненный в голову. Неизвестно, как подействует на его поврежденный мозг чтение. Профессор Преображенский в «Собачьем сердце» запрещал прикасаться к советским газетам перед обедом. Но здесь империя, а я уже поел.

– Распоряжусь, – наконец решает Загряжский. – Поправляйтесь, Валериан Витольдович!

Встает и уходит. Остаюсь один, скучаю. На душе погано, думать не хочется. Как скоро Ольге доставят документы? Штаб седьмой дивизии – у линии фронта. Если послать курьера обычным порядком, за день не управится. До этого Ольгу не увидеть, а хочется. Очень…

Открывается дверь, и в палату впархивает Лиза. В руках ее стопка газет.

– Филипп Константинович велел вам почитать! – сообщает довольно.

Ой ли? Наверняка – просто отнести, но Лиза повеление переиначила. Появилась возможность находиться подле предмета обожания и быть ему полезной. Спорить не стану. Будет у меня живая аудиокнига.

Лиза устраивается на стуле.

– Сначала вести с фронтов, – заказываю тему.

Лиза читает. На фронте затишье, даже о перестрелках не сообщают. Хорошая весть: немцы не знают о предстоящем наступлении, иначе зашевелись бы. Или я не прав? Историю Первой мировой войны знаю неважно. Помню, что с соблюдением секретности в Российской императорской армии дела обстояли плохо, а вот немцы были сильны в разведке. Не уверен, что здесь иначе, потому в записке Брусилову напирал на соблюдение секретности. Внял ли он этому? А если внял, то удалось ли секретность соблюсти? Германская шпионская сеть в Минске разгромлена, и я этому поспособствовал. Но шпионы есть и в Москве, не могут не быть. Вдруг пронюхали?

– Валериан Витольдович, вы не слушаете меня! – внезапно говорит Лиза.

– Извините, задумался.

– Может, хотите отдохнуть?

– Нет. Прочтите про международные дела.

– Вести из-за границы?

– Именно. Что там в мире? Английская принцесса замуж не вышла?

– Нет, вроде, – Лиза шуршит газетами. – Да и рано ей – восемнадцати нет. А что это вас интересует?

– Посвататься собираюсь.

Секунду Лиза изумленно смотрит на меня, а затем прыскает.

– Ох, Валериан Витольдович! – Она вытирает выступившие слезы. – Ну, вы и шутник!

– Считаете, не достоин? – держу покер фейс.

– Что вы?! – спохватывается она. – Это она вас не достойна. Какая-то английская селедка. А вы… Вы… – Она не находит слов и внезапно склоняется надо мной. Газеты летят на пол. В следующую миг меня чмокают в губы. Лиза тут же выпрямляется. Грожу ей пальцем.

– Извините, Валериан Витольдович, не сдержалась, – делано смущается Лиза, но в глазах прыгают бесенята. Охмуряет, дщерь Израильская! Вон как смотрит. И глазищи у нее – утонуть можно!

– Я, пожалуй, отдохну, Елизавета Давидовна. В сон клонит. Только вы не сидите здесь, а то мне беспокойно.

Лиза поджимает губы, но послушно встает. Достает из кармана фартука серебряный колокольчик и ставит его тумбочку. Тот успевает издать мелодичный звон.

– Если что, позвоните! Буду неподалеку.

Ушла, про газеты забыла. Свешиваюсь с койки и подбираю их с пола. Некоторое время листаю листы рыхлой бумаги. Ничего интересного. Империя живет своей жизнью, и ей нет дела до раненного в голову попаданца. Это, пожалуй, хорошо. В юности хочется стать знаменитым, чтобы тебя все знали и восхищались, с возрастом приходит понимание: суета сует. Чем меньше тебя знают, тем более свободен ты в своих действиях.

Бросаю газеты на пол – спать хочется…

* * *

– Немедленно выйди отсюда!

– И не подумаю! Я сиделка и должна быть подле раненого.

– Без тебя найдется, кому сидеть!

– Знаю я, как вы тут сидели. Раненого даже не покормили.

– Он не просил.

– А самой догадаться? Плевать вам на Валериана Витольдовича! Вы не знаете, какой он человек!

– А ты знаешь?

– Лучше вас! Он меня от разбойников отбил, медицине учит. Мы с ним стольких прооперировали. Вам этого не понять!

– И не собираюсь! Выйди, не то позову санитаров, и они выбросят тебя из госпиталя. Отправляйся в кагал, где тебе самое место. Нечего разевать рот на моего жениха!

– Это с каких пор он жених?

– С таких. Тебе знать не положено…

Открываю глаза. У койки в позах боевых петухов стоят Ольга и Лиза. Лица раскраснелись, кулаки сжаты, сейчас вцепятся друг другу в волосы. Этого еще не хватало!

– Девочки, не ссорьтесь!

Соперницы оборачиваются ко мне. Глаза горят, лица выражают решимость нанести побои и прочие телесные повреждения. Сейчас попаду под раздачу.

– У меня от ваших криков голова разболелась.

Проняло. Смутились.

– Елизавета Давидовна, оставьте меня с ее императорским высочеством. У нас важный разговор. Видите, у нее папка?

Ольга и вправду прижимает локтем к боку папку из серого картона. Лиза раздувает ноздри – красивый у нее носик! – презрительно фыркает и уходит с гордо поднятой головой. Ольга провожает ее многообещающим взглядом. Не хотел бы я, чтоб на меня так смотрели – Лизу надо спасать. Ольга поворачивается ко мне.

– Что тут происходит? Не успела отвернуться, как эта фифа уже подле тебя. Ты ее позвал?

– Не виноватый я! Она сама пришла.

Шутку не заценили – Ольга не видела этого фильма. Поджала губы и сверлит меня взглядом.

– Я ранен, доктор прописал мне постельный режим. Сиделок выбирать не могу. Кто приходит, тот и сидит.

– И она не замедлила этим воспользоваться. Что у тебя с ней?

– Ничего. Сидела, газеты читала, – указываю на сложенную на тумбочке стопку. Лиза их подобрала с пола. – Я не виноват, что некая девица испытывает ко мне чувства. Повода этому не давал.

– Ладно! – Ольга кивает, подходит к койке и устраивается на стуле. – С ней я позже разберусь. Для начала – с тобой! – Она кладет папку на колени и развязывает тесемки.

От ее тона ежусь. Сейчас меня распнут и будут тыкать копьем. И никто не виноват – сам напросился.

– Здесь все твои бумаги, – Ольга достает из папки листы. – Нашлись в архиве медицинского управления фронта. Их переслали туда после того, как тебя перевели в лазарет.

М-да, не подумал.

– Хорошо, что никто не удосужился в них заглянуть. Я это специально узнавала. Смотри! – Ольга протягивает мне лист.

Так… Немецкий язык, готический шрифт. Секретарь ректора Берлинского университета свидетельствует своей подписью, что подданный Российской империи Валериан Довнар-Подляский окончил два курса факультета философии. В науках успевал не шибко, что не удивительно. Некогда моему донору было учиться, он в казино в карты играл.

– Ты говорил, что учился медицине в Мюнхене, – тоном прокурора продолжает Ольга. – Оказалось, что в Берлине и философии. Как это понимать?

– Я врал.

– Почему?

– Позже объясню. Давай другую бумагу.

Огласите весь список, пожалуйста! Интересно знать компромат на себя. Да и объяснение хочется оттянуть. Меня потряхивает. Ольга супит брови, но сдерживается. Забирает у меня свидетельство и протягивает следующий листок. Что тут у нас? Прошение Довнар-Подляского о зачислении его полк вольноопределяющимся. Аккуратные, ровные строчки, стандартный текст. Что с этим не так?

– Почерк не твой, – говорит Ольга, забирая у меня прошение. – У меня есть твои письма. Вот это, – трясет она листком, – писал другой человек.

– Это все?

– Да. Тебе мало? Изволь объясниться!

– Пожалуйста. Как ты уже поняла, я не Довнар-Подляский.

– А кто?

Ольга не ждала такого ответа и, похоже, растерялась.

– Майор медицинской службы Российской армии Игорь Олегович Иванов. Человек из другого мира и времени.

– Как это может быть? – бормочем она. – В деле есть твоя карточка. На ней ты в мундире вольноопределяющегося. Карточка засвидетельствована печатью.

На нее жалко смотреть, но мне сейчас не до чувств.

– Как это произошло, не знаю. Майор Игорь Иванов погиб в ходе минометного обстрела в Сирии осенью 2017 года. Вольноопределяющийся Довнар-Подляский умер от перитонита в лазарете седьмой дивизии. Помнишь, я рассказывал, как его отнесли в кладовку и накрыли простыней? Начальник лазарета, покойный Николай Карлович Рихтер, засвидетельствовал смерть. Однако пациент ожил, только не Довнар-Подляским, а Ивановым. Бог ли тому поспособствовал, либо дьявол, но мое сознание переместилось в тело вольноопределяющегося и оживило его.

– Этого не может быть!

– Может. От того и все странности моего поведения. Я ничего не знал о прежней жизни Довнар-Подляского, потому придумал, что потерял память. В том мире я был врачом, а поскольку ничего другого не умею, сочинил историю об учебе в Мюнхенском университете и о том, как бежал, не забрав оттуда свидетельство об обучении. С Германией у нас война, проверить трудно, если вообще возможно. Мне довелось побывать в Мюнхенском университете в той жизни, ездил на стажировку. В своем мире я был неплохим хирургом, а поскольку он отстоит от вашего на век вперед, медицинская наука продвинулась далеко. Отсюда мои знания и мастерство, которые поражают коллег. Как сама понимаешь, недоучившийся студент столько знать не может.

– А это твое свечение? Оно было и в твоем мире?

– Там этого нет ни у кого. Не знаю, почему здесь проявилось. Возможно, это дар от того, кто переместил меня в тело умершего вольноопределяющегося. А теперь сама посуди: мог ли я говорить правду о том, что произошло? Меня бы признали сумасшедшим и поместили бы под присмотр.

– А ты случайно…

– Нет. Понимаю, что звучит неубедительно. Все сумасшедшие утверждают, что они здоровы. Но они выдумывают себе иллюзорный мир или личность. Мои слова подтверждаются делами. Я спас от верной смерти генерала Брусилова, здесь он бы неизбежно умер. Ваши хирурги не умеют сшивать разорванные артерии. Вернее, не умели, теперь я их научил. Я прооперировал Алексеева, удалив главнокомандующему простату неизвестным здесь способом. У нас этот метод появился к концу двадцатого века. Я предложил новую методику организации помощи раненым, взяв ее из существующей в моем мире. Ну, другие мелочи. Песни, которые здесь не знают, непривычные слова и выражения. Помнишь, ты удивлялась?

– Да, – улыбнулась Ольга. – «Задрали эти интенданты!» Я недоумевала: как интенданты могут задрать? Они же не медведи… – Она задумалась. – Сколько лет тебе там было?

– Сорок пять. Почти…

– Ты говорил про дочь.

– Ее зовут Даша. Ей двадцать лет. Учится в МГУ на факультете фундаментальной медицины.

– У вас женщины учатся на докторов?

– Скажу более: в моем мире врач – преимущественно женская профессия. Исключение – хирурги. У нас женщины имеют равные права с мужчинами.

– А кто ведет дом и воспитывает детей?

– Оба супруга. Но наш быт во многом механизирован. Масса устройств, облегчающих домашнее хозяйство. Стиральные машины, холодильники, умные плиты и многое другое. В магазинах продаются замороженные продукты, которые достаточно разогреть. Да и детей в наших семьях не много. Обычно двое, а то вовсе один. Три – уже редкость.

– Удивил. А мать Дарьи?

– Мы в разводе. Она ушла от меня к богачу, миллионщику по-вашему.

– Ты был беден?

– Не богат. Жил на жалованье военного врача. Но у меня имелась собственная квартира и автомобиль.

– Автомобиль?

– У нас они не роскошь, как здесь. Даже рабочий, может позволить себе взять кредит в банке и купить машину. Автомобилей столь много, что они загромождают улицы и дворы. В больших городах утром и вечером случаются пробки, тогда автомобили едва движутся.

– У тебя была красивая жена?

– Наверное. Не хочу говорить о ней. Мы плохо расстались. Был суд, который оставил мне дочь. Я растил ее один.

– Ты ее очень любил?

– Для меня не было человека роднее.

– Я похожа на нее?

– Нет. Совершенно разные.

Ольга довольно улыбается. Интересно почему?

– Мы еще поговорим о твоем мире. А сейчас мне нужно подумать.

Она кладет бумаги на тумбочку, встает и начинает мерить палату быстрыми шагами. Наблюдаю за ней, мысленно трепеща. Суд удалился в совещательную комнату для постановки приговора. Каким он будет? Тюрьма, сумасшедший дом или ссылка в Сибирь? Я согласен на фронт… Внезапно Ольга останавливается и бежит ко мне. В следующий миг меня целуют и прижимаются щекой. Потрясенно глажу ее по плечикам. Приговоренного к смерти помиловали на эшафоте.

– Валериан! Любимый…

– Я не Валериан.

– Я привыкла к этому имени и не хочу звать тебя по-другому. Тот человек умер, а этот воскрес. Я полюбила его.

– Довнар-Подляский был плохим человеком. Мот, кутила, карточный шулер.

– Откуда тебе это известно?

Серые глаза смотрят изумленно.

– Узнал от немецкого резидента. Во время учебы Довнар-Подляского завербовала германская разведка.

– Та-ак! – Ольга оставляет меня и усаживается на стул. – Час от часу не легче. Продолжай! Как ты поступил?

– Застрелил резидента, обставив это как самоубийство. В газетах было сообщение о разоблачении шпионской сети немцев в Минске, хвалили жандармов. Только это ложь – никого они не разоблачили. В папке резидента имелись расписки от завербованных агентов. Я оставил их на столе, забрав свою. Полиция нашла и сообщила жандармам. Тем оставалось только арестовать шпионов.

– Вот как? Мы с этим разберемся. Какие еще сюрпризы меня ждут?

– Более никаких. Этот последний.

– Хорошо! – Ольга встряхивает головой. – А теперь слушай меня! Сегодня я уезжаю в Москву и забираю тебя с собой. Будешь жить подле меня во дворце. Там поговорим и решим, как поступать дальше.

– А как же медсанбант?

– Обойдется без тебя! Военных врачей в империи много, а вот человек из другого мира один. Я не дура, чтобы позволить тебе рисковать впредь. Хватит! Твое ранение – это знак. Готовься к поездке. И не беспокойся! Я сумею обеспечить за тобой надлежащий уход. И чтоб никаких посторонних девиц! – Она сжала кулаки.

– Как скажешь.

– Обещаешь меня слушаться?

– Обещаю.

Она довольно улыбается и гладит меня по щеке.

– Знаешь, – говорит задумчиво, – я думала над тем, почему полюбила тебя. Ты был странным. Молодой, приятной наружности, но совершенно не похожий на сверстников. В тебе ощущалась непривычная для твоего возраста мудрость. Это было тайной, которая привлекала. Я рада, что она открылась. Иметь рядом с собой зрелого мужчину в юном теле, к тому же гениального врача, пришедшего из будущего, человека, который столько знает и умеет… Мне невероятно повезло!

Даже так? Ольга встает.

– Оставляю тебя ненадолго – необходимо дать распоряжения об отъезде. Но если, воротясь, найду здесь эту еврейку, она отправится в Сибирь – вместе с семейством! Так ей и скажи!

– Непременно!

– Вот так! Начинай слушаться!

Она поворачивается и выходит из палаты. Откидываюсь на подушку. Кажется, влип. Может, следовало промолчать?..