Читать книгу Любить ненавидя - Анатолий Косоговский - Страница 1

Над широтой, со всех сторон открытою,

Вздымая радостный и полногрудый крик,

Летят стихи и взмахивают крыльями

Отточенных, остроконечных рифм.

Под ними черепашьею ходою,

Забившись в панцири и головы поджав,

Ползет наш день, с тоскою, с суетою,

Укутанный полосками пижам.

Прикованный делами и вещами,

Не в силах оторваться от земли,

Он провожает с завистью печальной

Парящий в небе разноцветный клин.

Да, здесь нужна отчаянность и смелость,

Которой нет подчас. А очень жаль.

Ведь каждому хотелось бы, хотелось,

Чтоб крылья вырастали из пижам.¹

ГЛАВА 1

В мир привычек и условий

Взвившись лентою дешевой,

Жалкий баловень проказ,

Слепо брошенное слово

Обернется против нас.

– Внимание! Улыбочку! Снимаю!

Внезапное обращение неизвестного парня в короткой, но довольно объемистой пуховой куртке, делавшей его похожим на Винни-Пуха, и черной, толстой вязки, шапочке с белой полосой застало Александра Васильевича Гавриленко врасплох. Склонившись над лункой и по привычке подергивая удочкой вверх-вниз, он не сразу-то и сообразил, что обращаются именно к нему, а уж тем более не сразу понял значения произнесенных парнем слов. Возможно, виной тому были опущенные уши огромной зимней шапки, на время рыбалки становившиеся серьезным препятствием между Александром Васильевичем и окружающим его миром.

Рыбалка для Александра Васильевича не просто хобби. Она – состояние души. То чудное, всегда волнующее действо, когда, уединившись где-нибудь на берегу водоема, вдали от городского шума, от вечной, затягивающей, словно водоворот, суеты, можно просто сесть и забросить удочки. Неважно, зимой ли, весной ли, осенью, летом. А потом на несколько часов уйти в себя, отрешиться от всего, что тревожило, будоражило, волновало в последнее время. В конце концов, привести в порядок свои мысли, чувства, эмоции.

Являясь по натуре человеком вполне коммуникабельным (как-никак должность проректора педагогического университета обязывает к постоянному общению с руководством, коллегами, студентами), на рыбалке Гавриленко абсолютно перевоплощается, превращаясь в непоколебимого единоличника, этакого отшельника, выбирающего местечко поотдаленней, потише, поспокойнее. В общем, такое, где он может действительно почувствовать себя наедине с природой и самим собой.

Естественно, кое-кого это раздражает: люди ведь тоже разные бывают. Не станешь же каждому объяснять, что это вовсе не пренебрежение рыбацкой братией с ее неписаным уставом, в основном кучкующейся на середине реки. И тем более не желание спрятаться от нее со своим уловом (смешно даже!). Это именно возможность побыть одному, наедине с самим собой. Да и не каждый сможет это понять. Поэтому все нападки со стороны особо ретивых и непримиримых коллег-рыбаков Александр Васильевич старается просто не замечать, пропускать мимо ушей, не отвечая на разного рода колкости. А их, особенно поначалу, приходилось ему слышать, ох, как немало.

И что характерно, большинство-то тех, с кем Гавриленко частенько приходится встречаться на рыбалке – нормальные, симпатичные люди. В чужой монастырь не лезут, мнение свое не навязывают, жизни не учат. Всегда приветливо улыбаются, общаются, делятся размышлениями, проблемами, а порою даже и кое-какими секретами. И нет им разницы, где тот или иной человек рыбачить сядет, как он это будет делать, один или в компании. Каждый сам себе хозяин.

Но всегда же найдется несколько таких, которым ты, словно кость поперек горла. А причину, чтоб схлестнуться, они без проблем и сами найдут. Вот, например, Кузьмич, говорят, кузнец с метизного завода, небольшого роста, но довольно плотный, приземистый седоволосый мужичок лет пятидесяти-пятидесяти пяти с широким, словно опухшим, мясистым носом бордового цвета. Да еще его прихлебатели-собутыльники, во время рыбалки беспрестанно согревающиеся спиртным. Ехидства – хоть отбавляй. А когда в голове еще и градусы играют, и подавно.

Ну, как ни появись – обязательно зацепят, уколют. Даже в почетное, в общем-то, прозвище Профессор, приклеившееся с их же подачи к Гавриленко (конечно же, в связи с его преподавательской деятельностью), вкладывают максимум злобы и язвительности. В какой-то момент Гавриленко вообще всерьез подумывал найти другой водоем, чтоб туда на рыбалку ездить. Или взять да вообще забросить свои зимние поездки за город к чертовой матери. И правда, не хватало еще отдых после напряженной трудовой недели в постоянные разборки превращать. Только все же гордость заела: почему он должен из-за каких-то недоносков от своего любимого занятия отказываться. Не нравится им, так пусть сами и думают, пусть сами другое место ищут. Это уже, как говорится, дело чести.

Если сказать просто, положа руку на сердце, то и им же, Кузьмичу и компании, абсолютно фиолетово, как и где Гавриленко рыбачит, почему избегает компаний, а вот раздражение из них так и прет. Понятно, что причины этого раздражения – это же, как ясный день – им не в Профессоре, а в себе искать нужно. Да что толку. Ну, вот стали у нас в какой-то момент слова «профессор», «интеллигент», «джентльмен» оскорблением, и никуда от этого невозможно деться. Хоть бери, да в «быдло» записывайся, чтобы в таком вот обществе своим стать.

Но, увы, как ни пытался Александр Васильевич примириться, обойти, что называется, острые углы в отношениях с некоторыми резвыми люмпенами-рыбаками, но так и не смог пока найти тех нужных слов, которые оказались бы для них доходчивыми и понятными.

Ведь порой, ну, правда, просто до смешного доходит. Вот, к примеру, недели две назад с Кузьмичом нешуточно схлестнулись. Да так, что чуть до самой примитивной, элементарной драки не дошло. Гавриленко тогда подъехал немного позже, не на электричке, как обычно – Эдик, коллега по университету, преподаватель старославянского языка, ехал мимо к теще и подвез на своих «Жигулях». Хочешь-не хочешь, а обходить основную группу рыбаков по пути к своему месту – это же просто неприлично. Да и чего ради круги наворачивать. С одним, с другим поздоровался, парой словечек перекинулся, тут, гляди, и Кузьмич:

– Что, Профессор, так поздно на рыбалку вышел? Проспал, что ли? Или всю ночь тетради в клеточку проверял?

Его друзья, как раз по обыкновению разлившие по «соточке», заискивающе загоготали. Гавриленко не остановился. Он лишь замедлил шаг, как-то неловко улыбнулся, прищурившись, буркнул что-то вроде «Да вечером на работе задержался», словно подыгрывая кузнецу, и попытался продолжить движение. Вот только не тут-то было.

– Алё, Профессор, – Кузьмич привстал с ящика, – что ты, как сонная тетеря, хоть под ноги смотри, что ли! Ну, куда прешь спросонья? Не видишь – инструмент лежит.

Александр Васильевич удивленно посмотрел на брошенные прямо на тропе, протоптанной рыбаками, пешни², которые и без замечаний Кузьмича хотел переступить, уже открыл рот, чтобы сказать что-то более резкое, но сразу же передумал: не стоит втягиваться в бесцельные дискуссии. Лишь спросил, указывая рукой на пешни:

– Это, что ли?

– А то не видишь.

Кузьмич, похожий в своем пухлом комбинезоне на Карлсона, разве что без пропеллера, переваливаясь из стороны в сторону, приблизился к Гавриленко и, упершись руками в бока, встал напротив. От него несло перегаром.

– Ну, извините, – выдавив улыбку, тихо промолвил Александр Васильевич, отступил на шаг и снова сделал попытку пройти дальше. Но кузнец задержал его, крепко сжав толстой могучей, словно стальной, рукой рукав Гавриленковского тулупа.

– И вообще, Профессор, давно хотел с тобой поговорить. Ты ж с виду вроде интеллигентный человек: все время «здрасьте», «до свидания», «извините». Только вот смотрю я на тебя и никак не пойму: то ли ты и вправду нелюдимый такой, то ли так высоко взлетел, что до таких работяг, как мы, – Кузьмич повел рукой в направлении своих приятелей, посмеивавшихся в стороне, – и опуститься не хочешь. Вот ты мне объясни: чего ты все от людей прячешься, чего где-то по закоулкам рыбачишь?

– Послушайте, Кузьмич…, – посчитав, что вопрос прозвучал и на него надо отвечать, начал Гавриленко и осторожно положил свою руку на руку рыбака, сжимающую рукав.

– Нет, это ты послушай, – глаза кузнеца мгновенно налились злобой. – Во-первых, это я нормальным людям Кузьмич, а таким, как ты, Павел Кузьмич. Не меньше. Это к твоему ученому сведению. Мы, знаешь, тоже не какие-нибудь гады ползучие и, если надо, летать не хуже твоего умеем. А во-вторых, хочу тебе сказать. Какой-то ты скользкий весь, белый, пушистый. Такой, как…, – рыбак на мгновение осекся, по-видимому, подбирая слово, наиболее полно, по его мнению, охарактеризовавшее бы Гавриленко, – как мягкая игрушка детская. Как обезьянка какая-то. С такими, знаешь, хи-и-и-итрющими глазенками: зырк туда-зырк сюда. И они, эти глазенки, знаешь, бегают, бегают – остановиться не могут. Ты ж это… Ты мужиком будь, Профессор!

Гавриленко, сощурив глаза, внимательно и предостерегающе глянул на Кузьмича – слова кузнеца его определенно обозлили и обидели. Но он все же постарался держать себя в рамках приличия.

– Для начала, – его голос был спокоен, но тверд, – я бы все-таки попросил Вас обращаться ко мне на «Вы» (он сразу же краем уха услышал со стороны друзей Кузьмича неприличное слово, сказанное в его адрес, но лишь грозно глянул в направлении произнесшего их и не ответил на оскорбление). Я так понимаю, у нас не настолько близкие отношения, чтобы Вы мне «тыкали». Ну, а во-вторых, позвольте поинтересоваться, что же, именно в Вашем понимании, значит быть мужиком?

Кузнец, словно не обратив внимания на первое замечание Александра Васильевича, видимо, изначально чувствуя какое-то превосходство перед «вшивым интеллигентишкой», сразу перешел ко второму вопросу.

– Во, опять «позвольте». Тьфу! Ну, если ты мужик, – он сделал акцент на слове «ты» и ткнул пальцем в грудь Профессора, – то хоть раз бы бутылку взял, закуску. Да пришел сюда или еще куда, посидел, выпил с мужиками, поболтал, в конце концов, о жизни. Мы ж тут все рыбаки: чуть ли не каждые выходные видимся. А то корчишь из себя интеллигента сраного.

Кузьмич презрительно сплюнул.

В душе Александр Васильевич встрепенулся, но тут же взял себя в руки, не показал виду. Нет, у него не возникло абсолютно никакой паники. И никакого – ни морального, ни физического – превосходства со стороны кузнеца он тоже не чувствовал. Наоборот. Лет двадцать пять назад от Кузьмича и его компании после подобных слов уже не осталось бы мокрого места. Уж за себя-то постоять Гавриленко сумеет. Но в нынешнем положении ввязываться в драку, доказывать что-то кулаками Александр Васильевич считал ниже своего достоинства. Не хватало еще, чтобы разговоры о подобном мальчишестве до университета дошли. Да и не стоит того этот всегда полупьяный недалекий кузнец.

Поэтому он снял свою перчатку и просто крепко сжал руку Кузьмича у запястья, освободив от нее рукав своего тулупа, отвел ее в сторону и, решительно посмотрев ему прямо в глаза, медленно, но четко выговаривая каждое слово и давая понять, мол, увы, приятель, не на того напал, произнес:

– Я бы попросил выбирать выражения!

Кузьмич на мгновение опешил. Он не ожидал от всегда спокойного, замкнутого Гавриленко столь решительных действий, потому в его глазах определенно можно было прочитать некоторое недоумение, возможно даже, секундное потрясение.

– Это раз, – почувствовав состояние кузнеца, Александр Васильевич продолжал смотреть прямо ему в глаза. – А теперь два. Видно, у нас с Вами совершенно разное представление об этих самых нормальных мужиках, потому что именно с нормальными мужиками, как Вы только что выразились, я не только бутылку, а и две, и три выпью. Но только не со всякой брызжущей слюной швалью! Уяснили Вы себе это, уважаемый Павел Кузьмич?

Гавриленко надеялся подавить Кузьмича своим интеллигентно-простецким красноречием и напором, хоть одновременно пожалел, что не сдержался и опустился до не совсем приемлемого в этой ситуации оскорбления. В любом случае, его слова и действия все же не возымели ожидаемого эффекта: противник тоже оказался не робкого десятка. Слова Профессора завели кузнеца не на шутку. Тут же отойдя от временного замешательства и сообразив, что его, мягко говоря, «строят», чего допускать он категорически не хотел, Кузьмич крепко вцепился в полы воротника Александра Васильевича и, брызнув слюной, протянул:

– Че-е-его-о-о-о?

Александр Васильевич, видя, что ничтожная словесная перепалка приобретает совершенно иной характер, перерастая в элементарное приложение физической силы, тут же бросил на лед свой ящик, тоже вцепился руками в воротник своего противника, и они застыли в таком положении, тяжело дыша и гневно глядя в глаза друг другу.

Собутыльники Кузьмича, до этого лишь посмеивавшиеся да со стороны наблюдавшие за его перепалкой с Профессором, начали потихоньку подыматься со своих мест, недоуменно поглядывая то друг на друга, то не на шутку схватившихся между собой рыбаков. Один из них, электросварщик из ЖЭКа Чупа Чупс (Гавриленко был знаком с ним так же коротко, как и с Кузьмичом, но знал, что так того прозвали за блестящую лысую голову, которая сейчас скрывалась под кроличьей шапкой), подошел к ним поближе. Вопреки неприятным прогнозам Александра Васильевича, Чупа Чупс не стал еще больше усугублять конфликт, а наоборот, аккуратно придержав своего собутыльника-кузнеца за рукав куртки, вполне дружелюбно произнес, обращаясь к нему:

– Да оставь ты его, Сеня. Ну, зачем тебе это надо! Не видишь, что ли: это ж колесо не от нашего воза.

Он заговорщически глянул на Гавриленко, мол, давай, вали отсюда, не доводи до греха, и попробовал потянуть своего дружка к компании. Кузьмич сопротивлялся, все еще бросая глазами огненные молнии в Профессора, но шаг за шагом, рывок за рывком, благодаря Чупа Чупсу и другим рыбакам из их компании, присоединившимся к электросварщику, отдалялся от своего противника.

Александр Васильевич какое-то время еще постоял на прежнем месте, внимательно наблюдая за действиями шумной и многоголосой братии, и, лишь убедившись, что пик ссоры миновал, одернул тулуп, выровнял свалившийся набок ящик и подобрал отброшенную в суматохе пешню. Раскрасневшийся Кузьмич, правда, долго матерился, потрясая кулаком и вовсю поливая Гавриленко грязью. Весь этот стихийный словесный поток, в итоге, вылился в клятвенное обещание непременно разобраться со «сраным интеллигентишкой» самым что ни на есть серьезнейшим образом и в очень короткие сроки.

– Смотри, Профессор, – кричал он вслед Александру Васильевичу, – не слишком-то далеко заходи! Не слишком-то далеко прячься! Всяко бывает – того и гляди, метель сорвется или лед проломится! Или еще что-нибудь! Тонуть будешь – никто не сможет… не захочет даже руки подать!

Александр Васильевич же перед тем, как продолжить путь, хоть сердце отчаянно колотилось, тут же постарался вернуть нервы в свою «колею». Он поблагодарил рыбаков, вовремя предотвративших потасовку, почему-то несколько раз повторил «Извините», медленно поднял свои рыболовные «доспехи» и, наклонив голову, направился дальше. Через несколько метров протоптанная раньше рыбаками дорожка закончилась, и Гавриленко теперь пришлось прокладывать дорогу себе самому, осторожно ступая и оставляя одинокие следы в безбрежной снежной пустыне.

Вот так-то. Инцидент с кузнецом, конечно, просто так, даром, не прошел и мгновенно никуда не улетучился. Его отголоски еще какое-то время, естественно, бродили в мозгу Профессора, поддаваясь самому всестороннему анализу. Но почему-то, пока он шел и размышлял, сам конфликт в потоке его мыслей постоянно уплывал на второй план. Главное место в его мозгу теперь настойчиво, удар за ударом, пробивала фраза, услышанная им только что от Чупа Чупса: колесо не от нашего воза. Она крутилась и крутилась в голове и так, и этак, определенно требуя к себе должного внимания.

Александр Васильевич усмехнулся. Ведь дело совершенно не в том, что Гавриленко (колесо) не входил в круг рыбаков-пьяниц (воз). Нет, конечно. Еще чего не хватало. Здесь совершенно другая причина: просто он никогда раньше не слышал этой поговорки, и она запала в душу, поразила его своей простотой, незамысловатостью, необычностью. Как, впрочем, всегда его поражала мудрость простых людей, умеющих вот так, через образы, через магию слов, проникнуть в настоящие глубины человеческой души и человеческих отношений, всколыхнуть и освежить уже слежавшиеся пласты истории. Поразить, восхитить, очаровать.

Да что говорить! Тема фольклора – это близкая, родная Александру Васильевичу тема. Настолько родная, что, когда-то увлекшись ею, впоследствии успешно защитил кандидатскую диссертацию именно по фольклору, и именно по пословицам и поговоркам. Она, диссертация, так и называлась: «Пословицы и поговорки Полесья: поэтика и прагматика жанров».

Сколько он литературы переворошил в поисках необходимого материала! Сколько объездил со студентами сел и хуторов, со сколькими людьми повстречался и побеседовал, сколько нового, необычного, ценного привез из таких поездок! Можно сказать, жизнь посвятил этому явлению, чтобы новые поколения могли насладиться поэтическим, живым языком предков. Их великолепными образами. И это важно. Особенно для нынешней молодежи. Потому что пропасть между нынешним и ушедшими поколениями, слово за словом, образ за образом сберегавшими и копившими это богатство, катастрофически расширяется и углубляется, обрастая обычной вульгарщиной, а порой и грязной матерщиной. И это становится, как ни печально, нормой. Такое вот личное непоколебимое мнение кандидата филологических наук, доцента Александра Васильевича Гавриленко. И по совместительству рыболова-любителя с уже и не сосчитать каким стажем увлечения этим занятием.

Он подходил к месту рыбалки, и, словно существуя в отдельности от него самого, его мысли, до этого вроде бы выстроившиеся в определенной последовательности, вдруг снова засуетились, заметались, перемешались, все более поглощаемые совершенно другой страстью. Страстью, имя которой – рыбалка.

Этой зимой выбор места его полностью удовлетворил. Еще в декабре, лишь только слой льда на реке стал позволять безопасно по нему передвигаться, Александр Васильевич расположился неподалеку от противоположного берега, и с тех пор выбранного места не менял. Впрочем, берегом, в обычном понимании этого слова (когда в голове возникают различные ассоциации, связанные с летом, пляжем, песком, купанием), огромный, почти вертикальный скалистый обрыв, можно было назвать, только глядя на него глазами рыболова. Он грозно нависал над головой, казалось, намереваясь обрушиться вниз в любой момент.

Но Гавриленко не проведешь. Он-то прекрасно знает: где берег крутой, там и глубь. А раз глубь, значит, рыба должна непременно водиться. Собственно, так оно и вышло. Тогда, появившись в этом месте еще в первый раз, в перволедье, он действовал по своей привычной, отработанной за многие годы поездок на зимнюю рыбалку методике: перпендикулярно берегу с интервалом в метр пробил шесть-семь лунок, замерил в них глубину, определил так называемый подводный ландшафт – и… понеслась. Ловчись, рыбка, и большая, и маленькая!

В его пользу сыграло и то, что спуститься к реке здесь, естественно, было невозможно, а чтобы добраться до этого места, нужно было прошагать по льду с противоположного берега, от железнодорожной платформы, хороших метров триста. Так далеко никто из рыбаков, которых по выходным здесь набиралось приличное количество, ходить не хотел. Или ленился. Или не считал нужным. Вот и получилось: людей на реке много, а Гавриленко рыбачит в одиночестве. Что, собственно, и требовалось доказать.

Рыбачит на одном и том же месте по выходным, когда это получается, вот уже почти три месяца, так что, если, возможно, раньше здесь и не было клева, то после столь длительного присутствия такого опытного рыбака, как Гавриленко, он просто не мог не появиться. А уж как прикормить место, сделать его хлебным, а правильнее сказать, рыбным, Александра Васильевича учить не надо. Жаль только, скоро весна, и со своими излюбленными лунками придется на время распрощаться.

Вообще-то, улов никогда не был для Гавриленко каким-то обязательным условием его поездок за город. Возможно, это выглядит анекдотично, но ему и вправду нравился именно сам процесс ужения. И уж никак не количество пойманной рыбы и тем более не рассказы о невероятных уловах, сопровождаемые самыми отчаянными жестами и самой выразительной мимикой, которые он частенько слышит в среде коллег-рыбаков, особенно сидя в электричке, по дороге к реке и обратно.

Гавриленко – рыболов опытный, можно сказать, всю жизнь серьезно этим делом занимается, и его на мякине не проведешь. Он с первых же слов раскусит, говорит рассказчик правду или сочиняет, хоть, впрочем, никогда и ни с кем это обсуждать не станет. И разубеждать тоже. Стоит ли вот так, одним махом рубить крылья, если у человека разыгрался полет фантазии!

Если честно, за многие годы именно такого отдыха (ну, не работа же – с удочкой посидеть!) ему стали известны если не все, то очень-очень многие тонкости столь захватывающего ремесла. Настолько многие, что он мог бы без труда поделиться ими не с одним десятком и начинающих рыбаков, и тех, кто имеет за плечами определенный опыт. И, в общем-то, делился довольно часто. В разных кругах. С разными людьми. Но… Но только не во время рыбалки.

Рыбалка – это святое. Она не терпит болтовни, разговоров, смеха, вопросов-расспросов. Она не терпит звона стаканов и пьяных бредней. Она любит тишину. Такую нежную, легкоранимую, умиротворенно растекающуюся по зеркальной водной глади и растворяющуюся в воздухе недотрогу-тишину, которую каждый настоящий рыбак бережно охраняет, опасаясь спугнуть даже каким-то неловким движением.

Гавриленко из этой обоймы. Стоит кому-то появится рядом во время рыбалки, нарушить его своеобразную рыболовную ауру, если хотите, нирвану, в которую он впадает во время этого процесса, как сразу портится настроение, сразу все идет наперекосяк, не клеится. Хоть бери и в буквальном смысле сматывай удочки!

Ну, что это за рыбалка, если даже не дают спокойно посидеть! Побыть наедине с собой. С природой. Если шастают туда-сюда! Мешают! Болтают. Пьянствуют. Пришел рыбачить – садись и рыбачь! А чего без толку шататься?

Нет, Гавриленко не скандалист, и случай с Кузьмичом, скорее, исключение, нежели правило. Он нарушителю своего спокойствия даже слова кривого не скажет. Не станет указывать, что и как. Просто поморщится, покачает недовольно головой из стороны в сторону и промолчит, замкнется. Только после уже все равно понадобится какое-то время, чтобы снова на нормальную рыбалку, на нормальную волну настроиться.

Вот и сейчас, при виде незнакомого парня, появившегося невесть откуда и попытавшегося отвлечь его от любимого увлечения, настроение Александра Васильевича мгновенно ухудшилось. К тому же, подняв глаза, Гавриленко увидел наведенный на него объектив фотоаппарата и довольную, прямо-таки нахальную улыбку самого фотографа, Винни-Пуха, что привело его в недоумение.

– Внимание! Улыбочку! Снимаю!

Рыбак прищурился и сдвинул свою зимнюю шапку набок, чтобы освободить ухо:

– Простите? Что Вы говорите?

– Внимание, говорю! Снимаю!

Александр Васильевич услышал несколько щелчков, выскочивших подобно автоматной очереди. Все произошло настолько мгновенно, что Гавриленко, поначалу разочарованный появлением незнакомца, а затем заинтригованный тем, что вдруг стал объектом фотосъемки, какое-то время решал, как поступить в подобной ситуации, что сказать.

– Спасибо! – не дожидаясь реакции рыбака на свои действия, громко произнес Винни-Пух и опустил фотоаппарат, повисший у него на груди.

Он по-прежнему продолжал улыбаться, приплясывая и все больше вытаптывая в снегу своими, такими же объемистыми, как и куртка, коричневыми сапогами круг возле себя. Прижав локтем правой руки серые вязаные перчатки, парень усердно дышал на замерзшие пальцы. Его лицо выражало абсолютное спокойствие, глаза – простодушие, улыбка – непосредственность. Во всем виде Винни-Пуха совершенно не ощущалось хоть немножко, хоть капельки, хоть чуточку неловкости, волнения, смятения перед Гавриленко за вторжение в его внутренний мир, в его личное пространство, вины, в конце концов, за самовольно произведенную фотосъемку.

– Простите, – наконец поборол оцепенение Александр Васильевич, – а Вы, собственно, зачем снимаете?

– Для истории, конечно, – тут же, ни секунды не задумавшись и еще задорнее засмеявшись, ответил парень.

– Да… Да, но я, допустим, против, – не поддержав жизнерадостности и задора фотографа, скорее, предположил, чем возмутился совершенно выбитый из колеи нахальством Винни-Пуха рыболов. – Вы же, наверно, хотели бы услышать мое мнение на этот счет?

Фотограф только развел руками. Наверно, в этот момент он усердно решал сложнейшую задачу, как бы это поизящнее ответить на сдержанный выпад рыболова, но, видимо, особо не преуспел в поиске достойного ответа и остановился на очень короткой, но, по его мнению, достаточно емкой и все объясняющей фразе:

– Ничего не поделаешь: снято.

Слово «снято» как-то просто, но вместе с тем очень легко и уверенно сорвалось с его языка. Казалось, прозвучи сейчас вдобавок к сказанному «Всем спасибо! Все свободны!», и ситуация напомнила бы ту, когда что-то торжественно подобное вырывается из уст режиссера, означая конец съемки какого-нибудь эпизода, после чего все ее участники, по идее, должны облегченно вздохнуть и расслабиться.

Винни-Пух, по-видимому, решил ретироваться. Он развернулся на месте, неуклюже отшвырнул подвернувшийся под ногу кусочек льда и, приложив руку ко лбу, чтобы укрыться от слепящего февральского солнца, посмотрел в направлении середины реки, где виднелось множество силуэтов склонившихся над лунками рыбаков. Его спокойствие, уверенность, даже необъяснимая веселость странным образом подействовали на Гавриленко: возникшее было раздражение и недоумение почему-то мгновенно сменилось обыкновенным любопытством.

– А Вы, простите, кто? – уже глядя в спину намеревавшемуся уходить Винни-Пуху, поинтересовался рыболов.

Тот обернулся, сделал удивленное лицо и, как и прежде, с сиюминутной готовностью, словно и без вопроса все было понятно, ответил:

– Ясное дело кто. Корреспондент.

В словах и интонации парня Гавриленко уловил даже не то что какую-то неискренность или недосказанность, а просто шутливость, иронию, пародийность, граничащую с бесцеремонностью, и хотел было задать вопрос поконкретней, но незнакомец опередил его:

– Ну, счастливо! Ни Хвоста, ни чешуи! Кажется, так у вас говорят?

Видимо, он, незнакомец с формами Винни-Пуха, и сам прекрасно понимал, что перечень вопросов к нему далеко не полностью исчерпан. Он и задал свой последний вопрос не столько для того, чтобы услышать ответ, а чтобы перехватить инициативу и быстренько ретироваться. Потому, желая избежать, как показалось Александру Васильевичу, продолжения разговора, наклонившись вперед и широко расставив руки, он быстро двинулся в сторону основной группы коллег Гавриленко, на ходу поправляя шапочку и прикрывая шарфом фотоаппарат.

Александр Васильевич в недоумении скривил губы, казалось, безмолвно произнесшие «К черту!», пожал плечами и решил уже махнуть на все рукой, но тут же передумал, положил удочку на лед и, приложив обе руки ко рту наподобие рупора, крикнул вслед удаляющемуся от него парню:

– Так какого хоть издания корреспондент?

Его вопрос заставил парня остановиться. Он развернулся, посмотрел на Гавриленко, поправил залетевший набок фотоаппарат и, набрав полную грудь воздуха, отчетливо, чуть ли не по слогам, громко произнес:

– Газеты «Путь в неизвестность»! Не исключено, что Ваше фото вполне может появиться в следующем номере!

ГЛАВА 2

Рожденье дружбы – краткий яркий свет,

Но как же много в этой жизни нужно

Прожить прекрасных и суровых лет,

Чтобы понять всю силу слова «дружба».

– Ну что, я так понимаю, ты тоже остался без общежития?

Ленька Фомин, новоиспеченный студент физико-математического факультета педагогического института, стоя на крыльце теперь уже ставшей родной ему альма-матер и прикуривая сигарету, невесело улыбнулся высокому широкоплечему светловолосому парню. Собственно, этого блондина он заприметил еще месяц назад, во время вступительных экзаменов. Да и как не заприметить, если тот, единственный из огромной толпы абитуриентов, пришел на вступительные экзамены в парадной военной форме, на которой, словно визитная карточка, выделялись черные погоны с тремя желтыми блестящими сержантскими полосками. Ясное дело для чего, тут и особо догадливым не нужно быть: чтоб преподаватели, принимавшие экзамены, были поснисходительнее.

На фоне светловолосого парня с несколько грубоватыми чертами лица, глубоко посаженными глазами и приплюснутым носом Ленька выглядел просто красавцем. Густые черные до плеч волосы с ровным пробором посредине, такие же черные выразительные брови, тонкий прямой нос, правильные черты лица – все это выгодно отличало его от бывшего сержанта, нынешнего студента и будущего хорошего знакомого. Хотя, собственно, какое это имело значение.

Теперь экзамены позади, они уже студенты, только вот познакомиться поближе возможности пока не представлялось. Но, как говорится, не было счастья, да несчастье помогло. Леня остался без общежития – не дали, не малоимущий, видите ли, а о каком-то другом варианте он как-то вообще до этого не задумывался. Считал, что раз стал студентом, то общежитие уже идет в нагрузку. Да не тут-то было. Вот и остался теперь у разбитого корыта.

– Друг по несчастью? – улыбнулся в ответ блондин и протянул Леньке руку:

– Саша.

Леонид с удовольствием ответил на предложение познакомиться (вдвоем веселее) и, пожав протянутую сержантом-студентом руку, представился.

– Ну и…? – глубоко вложив руки в карманы брюк, прищурившись и рассматривая проходивших мимо шумных студентов, движение которых у института к четырем часам уже заметно ослабло, произнес Саша.

Несмотря на отсутствие во фразе, казалось бы, какого-либо подтекста, Ленька его прекрасно понял. «Ну что, дружище! Где будем ночевать? Какие будут предложения?». Однако на данный момент хоть каких-нибудь вариантов не было, и он лишь грустно усмехнулся, пожал плечами и сплюнул сквозь зубы.

– Ясно.

Саша, в отличие от Леонида, был настроен более оптимистично. На его сосредоточенном лице читались определенные размышления. Обращаясь к Фомину, но в то же время глядя в совершенно другую сторону, он спокойным голосом произнес:

– Я слышал, люди, которые на квартиру жить приглашают, у вахтерши… там, в фойе, адреса оставляют. Вроде и журнал какой-то есть. Как думаешь? Надо бы посмотреть.

– Конечно, – обрадовался предложению Ленька и бросил окурок в стоящую у крыльца урну. – Отличная идея! А я об этом, если честно, вообще в первый раз слышу.

Вахтер тетя Клава пережила на своем «боевом» посту не одно поколение абитуриентов и студентов и имела особый талант с первого дня их пребывания в институте становиться для каждого чуть ли не бабушкой родной, искренне радуясь их успехам и сопереживая неудачам. Она сразу же достала из тумбочки видавший виды, а потому прилично потрепанный журнал с адресами. Она принялась хлопотливо выискивать «сыночкам» наиболее подходящие варианты. Как оказалось, вариантов для двух парней почти не оказалось: хозяева сдаваемых «углов» непременно желали поселить у себя «приличных воспитанных девочек», которые, живя у них, могли бы оставаться практически незаметными, этакими невидимками, поздно не приходившими, не готовившимися к занятиям по ночам, экономящими электроэнергию, не приводящими в дом особей противоположного пола. И так далее. И тому подобное.

Из ничтожного перечня оставшихся предложений Гавриленко (фамилию Саши Ленька прочитал в протянутом вахтерше паспорте) со своим новым приятелем выбрали квартиру под номером 9 в доме по улице Тупиковой, куда и направились сразу же, прежде не забыв поблагодарить тетю Клаву за оказанную помощь.

Улица Тупиковая в прямом смысле соответствовала своему названию. Это была окраина города, в основном, частный сектор, в котором где-нигде выделялись двухэтажные постройки с облупившейся штукатуркой и огромным количеством мусора во дворах. Оказалось, что раньше, в годах пятидесятых, здесь был небольшой поселок, позже примкнувший к городу, который населяли работники находившейся здесь железнодорожной станции. Со временем между частными постройками выросло несколько двухэтажных домов, квартиры в которых получили очередники³, собственно, все те же железнодорожники со своими семьями.

Найдя нужный дом, ребята принялись искать квартиру под номером девять, но с удивлением обнаружили, что в нем их всего восемь.

– Ерунда какая-то, честное слово, – с досадой произнес Саша, когда, спустившись со второго этажа, они присели на покосившуюся лавочку посреди двора, надеясь, что хоть кто-то из местных подскажет им, что здесь не так и здесь ли они вообще ищут нужную квартиру. – Столько ехали, искали, чтоб узнать, что такой квартиры в этом доме и в помине нет.

– И вообще мусорная яма настоящая, а не дом! – подлил в огонь масла Ленька, оглядываясь по сторонам и прикуривая очередную сигарету. – Слышь, Саня, может, ну его! Здесь, я думаю, ловить нечего.

– Ну его! – передразнил Саша. – А дальше что? Под забором ночевать?

Вечерело. Как назло, во дворе было пусто. Несколько проходивших мимо людей на вопрос ребят лишь развели руками, так ничего конкретного и не ответив. Было видно, что терпению Саши приходит конец. Наконец, резко подскочив с лавочки, так, что та еще больше накренилась набок, и раздражено сплюнув, он в который раз осмотрелся и решительно зашагал по направлению к подъезду.

– Ты куда? – крикнул ему в спину Ленька.

– Туда, – показал рукой на дверь Гавриленко. – Ну не сидеть же просто так. Если есть восьмая квартира, то должны же они знать, где девятая.

Ленька молча последовал за приятелем.

Звонка возле давно не крашеной, местами залатанной кусками фанеры двери не было, и Саша постучал: тихонечко, затем, решив, что, возможно, его не услышали, погромче. Это возымело действие. За дверью действительно послышалось копошение, кашель и шарканье тапочек по полу. «Кто?» – услышали ребята хриплый прокуренный мужской голос.

– Извините…, – громко сказал Саша, приблизив лицо к двери, но тут же отпрянул назад: дверь, скрипнув, открылась, и на пороге показался худой седоволосый, несколько сгорбленный и явно страдающий чрезмерной зависимостью от алкоголя мужичок в майке, удивленно глядящий на молодых людей.

– Чего надо?

Мужичок протер кулаком глаза.

– Добрый вечер. Извините, – снова, уже обычным голосом повторил Гавриленко. – Понимаете, мы студенты. Приехали на учебу, но оказалось, что мы остались без общежития.

– Ну.

Мужичок, видимо, неслабо отметивший окончание рабочего дня, продолжал смотреть на Саню и Леньку ничего не понимающими глазами. Гавриленко и сам почувствовал, что начал издалека, что объяснять состоявшемуся алкоголику свою грустную историю все равно, что рассказывать папуасу о кибернетике, поэтому решил пойти другим путем.

– Это восьмая квартира?

Мужичок утвердительно, но безвольно махнул головой.

– А Вы не знаете, где в этом доме девятая квартира? Нам нужна девятая.

– Чего?

– Скажите, Вы не знаете, есть в этом доме девятая квартира? У Вас вот номер восемь и последний этаж. А девятая? У нас вот адрес…

Гавриленко запнулся, решив, что снова удаляется от интересующего его вопроса.

Мужичок сначала уставился на Саню, затем подозрительно посмотрел вверх, видимо, решив проверить, на последнем этаже он живет или нет, и достаточно эмоционально покачал головой из стороны в сторону:

– Не-а!

– Ясно, – поджал губы Саня, и уже сделал движение, чтобы идти, но вдруг резко повернулся и раздраженно бросил в лицо мужичку:

– Но ведь кто-то же оставлял адрес в пединституте, что берет квартирантов. Именно в девятую квартиру!

Алкаш испуганно отпрянул назад, по-видимому, не ожидая такого напора и испытав состояние легкого шока, но оказалось, что шок подействовал довольно своеобразно: внезапно его осенило. Его лицо исказилось неким подобием улыбки, словно именно в этот момент он вспомнил, где припрятал заначку. Махая перед своим носом указательным пальцем и опершись на косяк двери, он начал размышлять вслух:

– А! Девятая!.. Понял! Девятая – это ж… Манька! Точно… Манька!

– А где ее квартира? – нетерпеливо, словно боясь, что мужичок потеряет нить своих рассуждений, поинтересовался Леня.

Но тот уже всем своим видом показывал, что за эту самую нить он ухватился цепко:

– А внизу… в полуподвале. Вот сейчас из дома выйдете и сразу направо. Там еще такой навес, металлический, над…

Саня не стал дослушивать пояснения алкоголика, однако и не забыл поблагодарить его. Дернув Леньку за рукав, он стремительно ринулся вниз по лестнице.

Действительно, за углом дома оказался полуподвал с наполовину уходящими ниже уровня земли окнами и покрытым старой ржавой жестью навесом, на который ребята при предыдущих осмотрах дома не обратили внимания, приняв его за служебное помещение. На двери подвала красовалась большая, выведенная мелом «девятка».

– Слышь, Саня, но это же гадюшник какой-то, – расстроенно произнес Ленька, глядя на замызганную, с пятнами облупившейся и потрескавшейся краски дверь.

Саша и сам не скрывал своего разочарования, но, уже находясь у цели, все-таки решил довести начатое до конца:

– Да ладно, Ленчик, сейчас узнаем: ночевать-то где-то все равно же надо.

Гавриленко постучал. Его стук послужил сигналом для огромной своры шавок, тут же рванувших к двери с ее противоположной стороны, лающих, скулящих и завывающих на все лады.

– Иду! Иду! Кто там? – послышался за дверью довольно приятный женский голос.

– Мы студенты, – приблизившись к двери, громко произнес Саша. – Вы оставляли свой адрес в пединституте?

– Студенты? – замешкалась женщина за дверью, но тут же радостно произнесла: – Ах, студенты! Да, оставляла, зайчики мои. Сейчас. Сейчас.

Общение продолжалось через дверь: хозяйка квартиры, видимо, наводила последние приготовления, дабы повыгоднее представить лицом товар, то есть свою так называемую полуподвальную квартиру.

– Деточки, бегите на место, не расстраивайте маму. На место, ласточки, зайчики мои. На место!

– Это она так с собаками разговаривает, понял, – улыбнувшись, прошептал Саня.

– Да понял! Понял!

Настроение Леньки за последний час заметно ухудшилось. Это ж надо, сунуться в такой мусорник! Прямо советский Гарлем какой-то. Вонь, грязь, оббитые и обгаженные углы дома. Не таким он представлял себе начало похода за высшим образованием, за стремлением сеять разумное, доброе, вечное. Да и жизнь в областном центре он рисовал в своем воображении несколько иными красками. По крайней мере, не такими мрачными. А тут прямо какой-то абстракционизм получается. С какими-то грустными ассоциациями. Хотя… Сам виноват. Нужно было заранее думать.

На время вступительных экзаменов место в общежитии Фомину дали без проблем, даже не спрашивали ни о чем – так возомнил, что вопрос не актуален. А тут такой облом! Самое смешное, что завтра первое сентября, торжественное открытие нового учебного года, наверно, линейка какая-то будет, или что там у них бывает. Все придут нарядные, довольные. А они с Саней? Стоят, как отбросы общества, у какой-то, с позволения сказать, квартиры, расположенной в подвале, да к тому же еще и не знают, примут их здесь на ночевку или нет. Хорошенькое дело!

Наконец дверь, видимо, повидавшая на своем веку еще городничих и околоточных, проскрипев что-то на понятном лишь ей языке, открылась. Перекрывая узкий проход в квартиру своим огромным туловищем с несколькими свисающими складками по бокам, проступающими под легким ситцевым платьем, а толстыми ногами в потрепанных тапочках сдерживая полчище собачонок, пытающихся просунуть любопытные мордочки в оставшиеся щели, перед студентами предстала словно сошедшая с полотен Рубенса дородная женщина лет пятидесяти пяти. Ее лоснящаяся на щеках кожа, провисшая несколькими ровными рядами у подбородка, окрашенные в каштановый цвет и накрученные на крупные бигуди волосы делали портрет еще более выразительным. Но даже при невероятной полноте и наличии тройного подбородка во внешности этой женщины вполне угадывались черты некогда красивой и, без сомнения, привлекательной особы. Та еще Грация!

– О! Мальчики! – всплеснула она руками. – Так вы студенты? Какого института?

– Педагогического, – удивился Саня. – А разве вы не в педагогическом свой адрес оставляли?

– Конечно, конечно, и в педагогическом тоже, – с готовностью закивала головой особа с тройным подбородком и, разворачиваясь, отчего все ее жировые складки плавно, словно холодец, заволновались, махнула рукой, предлагая следовать за ней. – Проходите! Проходите! А на собачек не обращайте внимания, они смирные, ласковые. Они не кусаются.

Гавриленко, громко выдохнув, словно входил не в квартиру, а следовал за Данте в подземное царство мертвых, шагнул первым, Фомин – за ним. Идя за женщиной по узкому, заваленному коробками коридору, Ленька попытался было хоть приблизительно сосчитать количество собак, копошащихся повсюду, но они так резво перемещались и кружились у ног, что он бросил это бессмысленное занятие. В нос ударил резкий противный запах, в котором смешались «ароматы» подвального помещения, животных, заполонивших его, какой-то ужасно неаппетитной, даже противной снеди, готовившейся то ли на ужин, то ли для кормления домашних питомцев.

– О, так у Вас еще и кошечки есть? – стараясь подыграть хозяйке, но, скорее, удивляясь своему открытию, ошарашенно произнес Гавриленко, войдя в маленькую, утлую, низкую комнатушку и увидев в углу пять или шесть разношерстных мурок, вольготно расположившихся на рваной подстилке.

– Ой, я их так люблю, так люблю. Это же божии создания. Это же живые существа, как их бросишь на погибель, – улыбаясь, произнесла женщина и тут же, переключив свое внимание на животных, засюсюкала:

– Маленькие мои, холёсие⁴, идите к маме.

Кошки, словно послушные детки, видимо, и в самом деле считавшие хозяйку мамой, дружно поднялись с мест и начали тереться у ее ног. Однако Саня поспешил вернуть разговор в нужное ему русло.

– Скажите, пожалуйста, как к Вам обращаться? – спросил он.

Видя, что хозяйка подземного царства собак и кошек, призадумалась, студент уточнил: – Как Вас величать?

– А-а-а! – всплеснула руками женщина, обрадовавшись своей догадливости. – Марья Ивановна я, Марья Ивановна.

– Мария Ивановна, – Гавриленко произнес ее имя и отчество правильно и официально, – сколько Вы хотите брать с нас за проживание? Где Вы нас определите спать?

– А вот кровать…, – показала женщина, – новая… почти… Двухместная, матрац с пружинами! – с особой гордостью добавила она.

Саша несколько недоуменно посмотрел сначала на кровать, затем на своего нового приятеля, затем на замершую в ожидании решения ребят Марию Ивановну. Она вдруг посчитала перечень достоинств проживания в ее квартире неполным и, то ли уточняя, то ли именно таким образом рекламируя предоставленные услуги, указала на натянутую в углу простыню:

– А я вам, ребятки, мешать не буду. Я сплю вот здесь, за перегородкой.

Фомин молчал, растерянно оглядывая комнату. Она была немаленькой, метров шесть на шесть, но ужасно захламленной всевозможной всячиной. Обои на стенах уже успели пожелтеть и в некоторых местах отклеиться: было видно, что привести их в порядок у хозяйки не доходили руки. В верхнем углу комнаты Леня увидел крупное коричневое пятно: должно быть, от постоянной влаги. Грязные окна становились серьезной преградой на пути естественного света. А как им быть чистыми, если они наполовину уходили под землю, и при первом же дожде грязь, летевшая на стекла, растекалась в самых замысловатых художествах, изощрялась, как могла. У окна стоял стол, покрытый выцветшей клеенкой, и два совершенно разных стула: одно с мягким сиденьем и изогнутой спинкой, но без вертикальных брусков; другое – прямоугольное, несколько топорное, но более надежное. Окрашенная в жгуче-синий цвет табуретка стояла чуть поодаль, возле старомодного, видимо, самодельного, но вполне крепкого шкафа. Весь этот не блещущий изысканностью интерьер завершали уже отрекламированные хозяйкой двухместная кровать, покрытая сшитым из лоскутков разноцветных тканей покрывалом, и простыня, за которой должна была проживать Марья Ивановна.

Гавриленко, поджав губы, задумался. Через несколько секунд, видимо, приняв решение, он снова поднял тему оплаты:

– Так сколько Вы хотите…

– А я, как все, ребятушки вы мои, как все – тридцать рубликов в месяц, – не дав ему договорить, выпалила Мария Ивановна. – А мне ничего и не надо. Это я для них, для моих зайчиков, на такое решилась, – для пущей верности объяснила она.

– М-м-да, – протянул Гавриленко, проведя взглядом по всему периметру комнаты. – Ну что ж, условия вполне подходящие. Жить можно. Мы согласны.

– Ну, вот и славненько, вот и славненько, – с готовностью выразила свое согласие и Мария Ивановна и засуетилась: смахнула со стола пыль и поправила на нем клеенку, переставила с места на место стул.

Ленька, до невозможности расширив глаза, уставился на своего нового приятеля. Все это время, пока они осматривали комнату, он не вступал в разговор, полностью положившись на интуицию и хоть какой-никакой жизненный опыт Сани (все-таки на пару лет старше его, вчерашнего школьника), но все же втайне надеясь, что Гавриленко ни за что не решится здесь жить. Ну, ладно, тесно. Ну, ладно, низкие потолки. Грязные окна. Ну, ладно… Но собаки, кошки… А запах… Этот ужасный запах, который, казалось ему, уже успел проникнуть в одежду, в волосы, да что говорить, в кожу.

– Пойду, покурю, – Фомин незаметно дернул Сашу за рукав, так, чтоб не увидела Марья Ивановна, приглашая его последовать на улицу. – Вы не против? – обратился он к хозяйке квартиры.

– Нет, нет, что Вы, – засуетилась обладательница пышных форм и замахала руками. – Если на улице, то я совершенно не против.

Фомин первым поспешил выскочить из квартиры. Гавриленко за ним.

– Я надеюсь, мы не собираемся оставаться здесь больше, чем на ночь? – решительно произнес Ленька, когда они оказались во дворе дома.

– Хм-м, ясное дело, – хмыкнул Саня, – но переночевать-то все равно где-то нужно.

– Нужно, – согласился Фомин, подкуривая сигарету. – Только боюсь, это будет ночь кошмаров. Вот что-то неладное чувствует мое сердце. Что-то неладное. Надеюсь, в этом подвале хоть привидения не водятся.

Саша захохотал.

– Не дрейфь, – решил успокоить он Фомина, – прорвемся. Утром отдадим ей два рубля и ту-ту, только нас и видели.

На улице окончательно стемнело, и приятели вынуждены были вернуться в свое временное пристанище. Делать было нечего, обстановка особо не веселила, и они решили укладываться спать. Но только ребята разделись и развесили вещи на стульях, как в коридорчике послышался грохот упавшего пустого ведра и довольно знакомый сиплый голос:

– Маня, ты где?

В проеме двери, завешенной выцветшими мятыми занавесками, показалось лицо уже знакомого студентам мужичка из восьмой квартиры. Теперь он, ребята это сразу отметили, выглядел несколько поприличнее (по крайней мере, уже не в грязной майке, а клетчатой сорочке), да и, в общем-то, потрезвее. Мужичок, выпучив глаза, удивленно смотрел на студентов, попеременно переводя взгляд то на одного, то на другого, скорее всего, вспоминая, где бы это он их мог видеть.

– О! А где Маня? – наконец спросил он, по-видимому, никак не понимая, что здесь могут делать двое с виду вполне приличных молодых людей.

– Рядом где-то, – ответил Саша. – Может, на улицу вышла, дворняг прогулять.

– Зайчиков, кроликов, – усмехнулся Ленька.

– На улицу, – повторил мужичок, не обративший внимания на ехидное дополнение Фомина, понимающе кивая головой. – А вы-то здесь что делаете? – снова спросил он.

Саша сел на стул.

– А мы здесь угол будем снимать.

– Угол?

– Ну да, угол.

Мужичок удивленно, даже несколько ошарашенно посмотрел на Гавриленко, видимо, соображая, все ли у того в порядке с головой, не шутит ли он, и на несколько секунд призадумался. Наконец он развернулся, развел в стороны занавески на дверях и выглянул в коридор. Прислушавшись и поняв, что хозяйки все еще нет в доме, мужичок сделал несколько шагов навстречу студентам и, приложив ладонь ко рту, шепотом заговорил:

– Хлопцы, вы что, дураки совсем, что ли? Мотайте отсюда, чем раньше, тем лучше – мой вам совет.

– А что такое? – поддержав заговорщический тон, тоже шепотом спросил Леонид.

– Да ты что не видишь, она ж больная на голову, шизофреничка.

– А с виду не скажешь, – сделал круглые глаза Саня. – Так только, со странностями.

– С виду, с виду, – передразнил Гавриленко окончательно прохмелевший алкаш. – Вот то-то и оно, что только с виду. Потому что бывшая учительница. И воспитанная, и говорить хорошо умеет – не спорю. Но в голове ж, в голове… Сплошной переполох. Сплошная катавасия. Муж у нее, понимаете, умер, вернее, в автокатастрофе погиб, пусть земля ему будет пухом. Давно уже это было. И погиб трагически, страшно, – изогнув дугой густые, хаотически разросшиеся брови, мужичок поднес к Сашиным глазам выпрямленный указательный палец и потряс им в воздухе. – Вот она с реек и соскочила. Понял?

Саша утвердительно покачал головой и тут поинтересовался:

– Буйная, что ли?

– Да нет, – отмахнулся мужичок. – Не то, чтобы буйная. Нет, не в этом дело. Только, знаешь…– он покрутил ладонью у виска, – …кошек вот всех с округи собрала, собак, – продолжал шептать он. – Срач, гляди, какой развела. Это что, нормально?

Студенты в унисон отрицательно замахали головами. Алкаш, почувствовав интерес публики и внимание к своей персоне, многозначительно продолжил:

– Вот именно. Их же кормить надо. Кормит же их чем-то, непонятно чем. Может, и мясом человеческим. Брехать не буду. Но всякие слухи ходят. Смотри, вонь какая. Единственное, что хорошо: за «горючим» далеко ходить не надо. Только скажу вам, и самогонка у нее, честное слово, гадость еще та. Противная, аж зубы сводит. Да только куда ж денешься.

Он развел руками и жалостливо вздохнул.

– Так она еще и самогонку гонит? – в один голос вскрикнули студенты.

– Т-ш-ш-ш, – поднес палец к губам сосед-алкаш. – Тихо! Конечно, гонит. На инвалидные-то не сильно разгонишься: копейки. Жрать что-то нужно. Да и свору эту кормить тоже. Одним словом, катавасия полная, говорю вам.

– Не хилый бардак, – присвистнул Саня, качая головой. – А она, ну, эта Маня…

В это время послышалось хлопанье входной двери, скрип пола под ногами, и мужичок снова приложил в губам указательный палец – молчи.

– Маня, это ты? – повернулся к дверному проему, закрытому занавесками, и громко спросил он.

Услышав утвердительный ответ хозяйки, мужичок посмотрел на студентов и произнес повеселевшим, шутливым голосом:

– Ну, где ты ходишь? Я тебя здесь жду, жду.

– Так деток ходила прогулять, Тимофеевич, – из-за занавесок показалось круглое лицо хозяйки. – Им же тоже до ветру нужно. А ты чего хотел?

– А то не знаешь – здоровье поправить, – весело ответил сосед Марии Ивановны, вмиг раскрепостившись и сбросив с себя завесу таинственности. – Вот заодно и орлов твоих угостить.

– Не-е, мы не будем! – почти одновременно выкрикнули ошарашенные откровениями алкоголика студенты.

– Нам нужно отдохнуть, – уточнил Саша. – Завтра рано вставать. Выспаться надо.

– Ну, как хотите, – мужичок особо не настаивал, словно и ждал именно такого ответа.

Пройдя в коридорчик к Мане и, по-видимому, получив то, чего хотел, он ретировался из квартиры. Хозяйка же вернулась к квартирантам, все такая же миловидная, улыбчивая и обходительная, выключила свет и, приговаривая «Отдыхайте, мальчики, отдыхайте», прошаркала куда-то за свою простыню.

Студенты лежали молча, пока, минут десять спустя, из-за перегородки не послышалось сопение женщины. Спать совершенно не хотелось.

– Слышал, что мужик сказал, – шепнул на ухо Леониду Саша. – Скорее всего, чушь собачья, но, может, все-таки есть смысл поспать по очереди.

– Да у меня, честно сказать, вообще сон улетучился. Как отрезало, – так же, шепотом, отреагировал на предложение Гавриленко Ленька.

– И у меня.

Оба замолчали. В окошке, находившемся вровень с землей, отражался лунный свет. Комната наполнилась тишиной: кошки и собаки, привыкшие беспрекословно подчиняться хозяйке, видимо, сразу же последовали ее примеру и отдались сну. Фомин повернулся лицом к лежащему рядом приятелю и шепотом сказал:

– Слышь, Саня, а я тебя еще с экзаменов запомнил. Ходил, весь такой! А ты чего в форме на экзамены заявился? Чтоб не сильно руки выкручивали, да?

Гавриленко усмехнулся:

– А то. За два года в армии все из головы муштрой выбили. Хотя, знаешь, и так поступил бы. Видел, на филфаке пацанов раз-два и обчелся. Девчонки одни.

– Так ты на филологический поступил?

– Ну да.

– А в какой группе учиться будешь?

– В четырнадцатой.

– Да ты что! В четырнадцатой? Вот здорово! – вдруг воскликнул Ленька. – Так в этой же группе моя девчонка учится, Ирка Короленко. Знаешь?

Саша не ответил сразу, видимо, вспоминал.

– Может, в лицо и знаю, а вот фамилию от тебя первый раз слышу, – наконец ответил он.

Леня, увлеченный новой и, безусловно, приятной ему темой, не обратил внимания на ответ Гавриленко, он взбодрился, опер голову на согнутую в локте руку и восторженно продолжил:

– Мы ж с ней одноклассники, с шестого класса дружим. И поступать в один институт вместе решили, только она на филфак, а я – на физмат. Мы вообще думали пожениться сразу же после школы, да «предки» тормознули. Не спешите, отучитесь сначала, профессию заимейте, заработок свой – вот тогда и семью заводите.

– Резонно, – согласился Гавриленко.

– Так и мы так решили! Слушай, Ирка, она классная. Вот честно. Вот сколько девчонок в школе было, и красивые, и талантливые, и все из себя. Разные. А такой, как она… Ну, понимаешь… Она особенная. Вот одно лишь совершенство, честно тебе говорю. Завтра обязательно вас познакомлю.

– Ладно, – согласился Саша, не выдав абсолютно никаких эмоций.

Но Ленька уже был на своей волне.

– Она, знаешь, такая, необычная, умная, красивая – просто загляденье. Вот у нее своя, уникальная красота. И вообще, мне с ней легко, понимаешь, словно мы одно целое, словно.. Ну как тебе сказать… Ну, не представляю я себя без нее и она себя – без меня. Сто процентов! Я же, знаешь, в нее еще пацаном как влюбился – и все… Вот увидел ее – и все. Других девчонок для меня больше просто не существовало. Да и зачем мне другие, правильно? Мы с ней всегда вместе.

– И что.. ну, в смысле… живете?

– Нет, ты что! – в голосе Фомина Саша услышал нотки недоумения. – Нет, я так не хочу. Это, знаешь, даже нечестно как-то. Ну там, целоваться, обниматься – это да! А все остальное после свадьбы. Я так решил! Я, знаешь, благодаря Ирке, даже стихи начал писать и ей посвящать. Хочешь послушать? Только ты не смейся, хорошо?

Не дожидаясь ответа, он сделал паузу и начал декламировать:

– Ну где ж вы, всемогущие амурчики?

Разбейте сердце той, в сапожках лаковых,

Чтобы она, томясь любовью, мучаясь,

К себе звала меня и горько плакала.

Неужто ваши стрелы, стрелы-молнии,

Так безнадежно раны наносившие,

Теперь беспомощны пред той девчонкой модною,

Перед мольбой моей, вас так просившего.

Ну что же вы, святые, кучерявые…

Я покажу вам дом с окошком на реку,

Ее окошком, где она, упрямая,

И день, и ночь на пианино стареньком

Наигрывает вальсики и полечки,

Сдувая челку, что на лоб спадает ей.

Девчонка эта не грустит нисколечко,

А я сейчас пропел бы ей «Страдания».

– Ну как?

Ленька, ожидая услышать, как минимум, слова одобрения, повернул к Саше голову.

– Угу…

Только сейчас Фомин понял, что Саша засыпает. Он замолчал, отвернулся в другую сторону, решив: пусть поспит, пока ему, Леньке, не спится, а потом они поменяются. Потом Саша будет бдеть их сон. Тема отношений с Ириной взволновала его. Перед глазами стояла его Ирка, его любимая девчонка, которую он готов был боготворить, всю жизнь носить на руках. «Ничего, студенческие годы пролетят быстро, – мечтал он, – поженимся. Будем работать, зарплату получать, тогда и будет настоящая семья. Не жить же на стипендию, как сейчас. Да стипендию еще и заработать нужно. Иринка, как же я ее люблю, родную, дорогую, мою».

Ленька начал вспоминать школьные вечера, танцы, вечерние свидания, поцелуи, выпускной вечер. Там он читал стихи, посвященные учителям, одноклассникам, юности, а посвящал их только одному человеку. И этим человек была Она. В самый разгар торжества они сбежали в парк, сидели при луне на лавочке и целовались, целовались. Мечтали о будущей счастливой жизни. А потом, возвратившись ко всем, долго успокаивали родителей, забивших тревогу о пропаже детей, не находивших себе места все то время, пока они отсутствовали. «Детвора, – улыбнулся Леонид. – Хотя, ничего себе дети! Дети, которые хоть сегодня с радостью пошли бы во дворец бракосочетания, чтобы обменяться обручальными кольцами и поклясться в вечной верности друг другу».

Постепенно картины и воспоминания, поочередно возникавшие в воображении Лени, стали уходить все дальше и дальше вглубь его сознания, становились все туманнее, расплывчатее. Он и не заметил, как заснул.

И все-таки спал Ленька тревожно. Сон состоял из какого-то кошмара. Да и не сон это был, а тягучий, истошный бред, разогнавший все радостные воспоминания, так удивительно, сладко убаюкавшие его. Бред, оставивший смятение в его душе, когда он наконец проснулся от грохота кастрюль, упавших на пол в находившейся через стенку норе-кухоньке. Он резко открыл глаза, и никак не мог сообразить, действительно ли они вскакивали среди ночи, долго наощупь искали выключатель, потом, уже при свете, сметали с простыни полчища черных точек-клопов; потом ворочались, вглядываясь в темноту комнаты, туда, где за занавеской спала хозяйка квартиры. Или же это все-таки было только бессознательным гадким видением, кошмарным сном, перепутавшим в его сознании явь и галлюцинации.

Утром студенты собирались впопыхах. Умылись над местами поржавевшим, ставшим темно-коричневым от ржавчины умывальником, поливая друг другу на руки воду из алюминиевой кружки. Вытерлись своими же носовыми платками, брезгуя прикоснуться к заботливо протянутому им Марией Ивановной не первой свежести вафельному полотенцу. Отказались от приготовленного хозяйкой чая и, положив перед ней на стол два рубля и обещая вернуться вечером с вещами, стремительно выскочили из квартиры.

ГЛАВА 3

В каких лишь передрягах ни бывал,

А вот за жизнью все ж не успевал.

Шум в коридоре все нарастал, и это окончательно отвлекло начальника райотдела полковника милиции Василия Петровича Троцюка от изучения отчета о результатах работы за прошлый месяц. Он недовольно поморщился, отложил в сторону ручку и, широко расставив руки, с удовольствием потянулся. Сняв очки и небрежно бросив их на стол, Василий Петрович начал усердно растирать пальцами переносицу, на которой грубой красной полосой отпечатался след от оправы.

Начальник райотдела был старым, закоренелым милицейским волком. Еще бы. Считай, вся сознательная жизнь прожита в погонах. Да и не получалось тогда, в молодости, иначе. Он, простой сельский парень, вырос в довольно крепкой, дружной, работящей семье. Отец сутками, особенно в посевную да во время сбора урожая, пропадал в поле, мать – на ферме. Когда Василий перешел в седьмой класс, отец начал брать сына с собой в качестве своего помощника, помощника комбайнера. Эти чудные годы Василий Петрович всегда вспоминал с благодарностью. Романтика! Весь день, а иногда и целые сутки в кабине комбайна. Тяжело, трудно, но в то же время как-то радостно на душе.

Днем солнце в июле палит нещадно, пыль за комбайном разлетается легкими, едкими облаками. Ночью на небе мигают звезды, словно посылают приветы из далеких галактик, а ты метр за метром, гектар за гектаром меряешь бескрайнее поле, собираешь урожай. Вершишь трудовые подвиги. Отдыхать некогда – собрать пшеницу нужно вовремя.

Руки комбайнеров загорелые, лица в пыли, а на лицах – улыбки. Василий, возможно, больше никогда в жизни столько не смеялся, столько не радовался, как тогда, сутками трудясь в поле рядом с отцом.

А днем самое прекрасное время – время обеда. Горячую, вкуснейшую, с пылу с жару еду привозят прямо в поле. Женщины снимают с повозки кастрюли, раскладывают тарелки, ложки-вилки. Мужчины степенно, кряхтя, рассаживаются за длинными столами, о чем-то переговариваются, спорят, что-то доказывают друг другу. Молоко на столе свежее, прямо с фермы. А как же здорово просто губами приложиться к бидончику, ощущая, как холодные струйки стекают по подбородку. Картошка ароматная, над ней расходится пар. Огурцы, помидоры, охапки лука – только-только с грядок. Не бывает ничего вкуснее этой, на первый взгляд, простой еды. И пусть тебе лишь четырнадцать, но чувствуешь себя здесь взрослым, закаленным, этаким мужичком, готовым не то что сутки трудиться, горы свернуть.

А еще вспоминается, как с отцом в лес отправлялись на мотоцикле с коляской. И вел мотоцикл не отец, а Василий. То-то радости было – сам за рулем по лесной дороге. И лишь ветер в ушах свистит. И лишь сосны по сторонам мелькают, разбегаются в стороны, раскрывают перед ним свои объятия. А воздух пропитан сосновым ароматом.

Еще навсегда отпечаталась в памяти утренняя рыбалка с отцом. С вечера ложишься, но не можешь заснуть, потому что не можешь дождаться той самой утренней зорьки, когда над рекой нависает почти что невесомый туман, когда солнце еще не взошло, а лишь яркими красками озарило верхушки деревьев, выглянуло краешком, будто играя в прятки с рыбаками. А они расположились на берегу реки и сидят, молча, задумчиво, ожидая клева.

И вот поплавок, до этого мирно качавшийся на спокойной воде, начинает подрагивать: сначала изредка, затем все больше и больше, и наконец стремительно ныряет вниз, словно стрелой пронзая водную толщу. И уже подскакивает на траве, снятый с крючка, лещ, все еще надеясь вернуться в свою родную стихию.

Но это летом. А в остальное время – школа, учебники, тетради. К наукам у Василия был талант. Предметы давались легко: раз прочитал учебник – и, считай, «пятерка» в кармане. И когда пришла пора окончания школы, заикнулся было Василий, что останется в селе, станет комбайнером, так отец посмотрел сурово, присел на краешек стула и спокойно сказал: «Нет, нечего тебе здесь делать. С твоей тягой к наукам, с твоей головой негоже в селе быкам хвосты крутить. Поедешь учиться!». Сказал, как отрезал.

Только в Киеве, в университете, куда на юрфак поехал поступать, умных таких, видимо, набралось с излишком – не прошел по конкурсу. Но особо не расстроился. До весны в селе поработал, а там и армейская служба подоспела.

Сколько вдали от дома был, все беззаботное детство свое и юность с благодарностью вспоминал. Прекрасные воспоминания, те, которые не забудутся никогда. Не забудутся, но и останутся лишь воспоминаниями. Нужно было строить свою жизнь, и судьба поманила в город. Городские ребята служить в органах внутренних дел особого желания никогда не проявляли, а потому эта ниша легко и с удовольствием заполнялась выходцами из сельской местности. Тут и объяснять ничего не надо. Во-первых, появлялась работа в городе. Во-вторых, зарплата, можно сказать, вполне сносная. В-третьих, устроился в милицию – поселяйся в общежитие. Пожалуйста. Никаких проблем. А там, гляди, через годик-два женился, и комната в какой-нибудь коммуналке, считай, тебе обеспечена. Тогда с этим было попроще. И понадежней.

Собственно, так оно все в жизни Василия Петровича Троцюка и произошло. Можно сказать, стандартно. А что касается работы в милиции, то он сразу понял: справится. И ничего удивительного. На первых порах, конечно, свои сложности были: понадобилось время, чтобы хоть немного к городской жизни привыкнуть, к новому коллективу притереться, службу прочувствовать. Оно и понятно. Зато ответственности, трудолюбия, честности, добросовестности, смекалки у молодого новоиспеченного сержанта милиции было хоть отбавляй.

Ох, и насмотрелся за первый год работы в медвытрезвителе на всякий сброд, прочесал своими руками самые низы, самое дно общества, аж до сих пор противно. Конечно, в медвытрезвитель разные люди попадали. Бывало, и случайные, интеллигентные, воспитанные. В жизни-то оно всяко бывает! Но, в основном-то! Даже вспоминать не хочется. Грязь, рвань, пьяные выкрики, угрозы. Чего только не было.

Запомнилось, как приехали в одну квартиру по вызову. В комнатах беспорядок. Стул сломанный прямо в узком коридорчике валяется. Вешалка на одном гвозде еле держится, вот-вот рухнет. Одежда на пол упала. Прошли в комнату. Зять, худой, татуировками размалеванный, в одной рваной майке непонятного цвета и с топором в руке еле на ногах стоит, а другой за железную кровать держится да из стороны в сторону покачивается. Оказалось, недавно из тюрьмы вернулся, вот свободу почти что целый месяц и обмывал. А как набирался до чертиков, начинал жену с тещей строить. Да не просто, а что называется, по-взрослому: убью, урою. Так запугал, что женщины не то что позвонить, даже вошедшим в квартиру сотрудникам милиции боялись слово плохое про него сказать. Хорошо хоть соседи равнодушными не остались. Жена сидит на кровати, голову опустила, а теща с изрядно опухшим, сизо-синим глазом на милиционеров смотрит и молчит. Только другим, нетронутым, Троцюку исподтишка подмигивать пытается, мол, заберите, умоляю, сил моих больше нет. Такие вот причуды в жизни бывали.

Так стоит ли такую мразь, как тот зять, терпеть. Или прощать. А тем более бояться. Они, алкаши, у Василия Петровича тогда по струнке ходили. Не мог он спокойно на слезы, на горе и беды людские смотреть. Не мог прощать издевательства и унижения. Да и не выслуживался он, не очки зарабатывал, а просто добросовестно свои обязанности выполнял. Потому и бросился в глаза начальству, потому и закончил впоследствии школу милиции без лишнего напряга, с «красным» дипломом.

А дальше работа в уголовном розыске, следствии, пусть и не стремительное, но качественное продвижение по служебной лестнице. А главное, от сержантских лычек до полковничьих погон – все в одном подразделении, в одном райотделе. А на пути этом такого насмотрелся, столько узнал, что, пожалуй, не на одну, а на несколько жизней хватило бы.

Когда на должность начальника райотдела посватали, не задумываясь, согласился. И ничего, что в пору ту лишь в капитанских погонах бегал, а некоторые подчиненные уже подполковниками ходили. Уверен был: свое место занял, и знаний, и сил вполне достаточно, чтоб большим коллективом руководить.

Конечно, с годами и погрузнее стал, и животик небольшой появился, однако это ничуть не мешало Василию Петровичу оставаться таким же подвижным, шустрым, как и в молодые годы. А все потому, что всегда помнит главное правило: воспитывать подчиненных, и в первую очередь, молодых сотрудников милиции можно, да что там, нужно, просто необходимо на личном примере. А значит, можно на занятиях по физподготовке и в футбольчик с молодежью легонько побегать, и в волейбол поиграть, и на стрельбы прийти, но не для того, чтобы пострелять в свое удовольствие в полном одиночестве, а чтобы видели, что начальник чужого места не занимает, форму держит, пример чтобы брали. Другое дело, что времени катастрофически не хватает, потому и не всегда получается так, как планируется.

«Да кто там разошелся, как холодный самовар?!», – слыша, что шум и голоса в коридоре приближаются, уже негодующе произнес Василий Петрович, то ли недоуменно спрашивая, то ли жалуясь самому себе.

Опершись руками о поручни кресла, Троцюк уже начал было приподыматься, чтобы хоть немного пройтись по кабинету, тем более что от долгого сидения спина и плечи уже перестали ему повиноваться. Заодно решил и посмотреть, что же все-таки происходит там, в коридоре, но в этот момент дверь его кабинета резко и шумно распахнулась. Такую дерзость могли позволить себе немногие, поэтому, дабы перестраховаться, начальник райотдела существенно ускорил свой подъем с кресла, чтобы встретить дерзкого гостя в вертикальном положении.

– Петрович, ну и завел ты здесь порядки: к тебе прорваться – целая проблема!

Грубый самоуверенный голос принадлежал бывшему районному прокурору Андрею Ивановичу Головне, с которым у начальника райотдела остались хорошие, можно даже сказать, приятельские отношения. Еще в начале своей профессиональной деятельности, на должности следователя в этом же райотделе, с которым его связывало вот уже больше двух десятков лет, Троцюку частенько приходилось общаться с Андреем Ивановичем по долгу службы, да и (чего, собственно, таиться) в обыкновенной неформальной обстановке. Вот так, от года к году, их отношения и окрепли, тем более что Головне сразу, еще при первой встрече, пришелся по душе юркий, сообразительный лейтенантик, каковым был тогда Троцюк.

Сам же Головня уже, пожалуй, лет десять, как был на пенсии. Отойдя от служебных дел, о себе напоминал довольно редко, а уж проблемами своими ни бывших коллег, ни бывших друзей в милиции вообще старался не тревожить.

Другое дело, сами коллеги и друзья. Они-то уж точно его не забывали. Как можно! Прекрасный человек Андрей Иванович! Скольких людей на путь истинный поставил, скольким помог! А для многих вообще был, как отец родной. Потому-то за всю его пенсионную жизнь не бывало еще такого, чтобы на дне рождения бывшего прокурора не собиралось, по меньшей мере, полсотни его приятелей, которые и помогали организовать праздник на высшем уровне.

В будни встречаться удавалось, конечно, реже. Дела, заботы. Но если намечался выезд на природу, Троцюк, зная о пристрастии Головни к рыбалке и охоте, всегда охотно его приглашал и всегда получал от общения с Андреем Ивановичем истинное удовольствие. Вот и сейчас он искренне улыбнулся, увидев бывшего прокурора, с ног до головы облаченного в походную рыбацкую амуницию, в дверях своего кабинета.

– О, какие люди! Андрей Иванович! Сколько лет, сколько зим! – радостно произнес начальник райотдела и, расставив в стороны руки, пошел навстречу гостю.

Гость, однако, выглядел несколько хмурым и расстроенным. Поставив у двери ящик с рыболовными принадлежностями, он сначала расстегнул замок огромной цвета хаки зимней куртки, а уж потом как-то без особого энтузиазма пожал протянутую ему руку и хмыкнул:

– Я к тебе с жалобой, Петрович.

Улыбка сползла с лица Троцюка, и он, отступив полшага назад, внимательно посмотрел на Андрея Ивановича.

– С жалобой? – в голосе начальника райотдела читалось искреннее удивление.

– С ней, с ней, – строго ответил Головня. – А чего ты удивляешься? Что, люди уже перестали жаловаться или в милицию обращаться?

– Да, нет, конечно. Но, честно говоря, удивлен, – неловко улыбнувшись, сказал Троцюк. – С чем-чем, а с жалобами Вы ко мне еще не приходили.

Головня открыл было рот, чтобы высказать свои претензии, что называется, с пылу с жару, но Василий Петрович опередил его:

– Так, Андрей Иванович. Что-то уж больно Вы взбудоражены. Короче, сначала снимайте-ка с себя эту Вашу шубу, присаживайтесь. Выпьем по стопочке коньячку, а заодно и жалобу рассмотрим. Годится?

Слова Троцюка благоприятно подействовали на бывшего прокурора. Не стирая с лица угрюмость, он все же упрямиться не стал, лишь подозрительно посмотрел на начальника райотдела и начал стаскивать с себя куртку. Василий Петрович тем временем метнулся к шкафу и поставил на стол две рюмочки и начатую недавно бутылку коньяка.

– Сейчас лимончик нарежем, сахарочком его посыплем, по рюмочке пропустим, тогда совсем другой разговор, – доставая из шкафа все необходимое, приговаривал он.

– Тогда, думаешь, и жалоба сама собой испарится. Да? – уже помягче, но с нескрываемой иронией парировал Головня.

– Андрей Иванович, прошу Вас, успокойтесь. О чем разговор. Все жалобы решим в три секунды. Вы же видите, я и в самом деле очень рад Вас у себя видеть. Вот Вы хоть можете припомнить, когда здесь в последний раз были?

– А зачем мне помнить? – Головня поправил волосы и присел к столу. – Мне и помнить не надо. Чего мне ходить по кабинетам да людей от работы отвлекать.

– Вот-вот, такой Вы всегда, – засмеялся Троцюк. – Стесняетесь о себе лишний раз напомнить.

– Ну, значит, считай, что напомнил.

Василий Петрович разлил коньяк по рюмкам.

– Ну, за встречу.

– За встречу.

Отпив полрюмочки (предстояло еще много работы) и довольно крякнув, Троцюк положил в рот кружочек лимона.

– Ну что, Андрей Иванович, дорогой, как поживаете? Как супруга, Елена Константиновна? Как дети? – осторожно прикоснувшись рукой к локтю Головни, как-то несмело улыбаясь, обратился он к бывшему прокурору.

Головня, пережевывавший лимон и не имевший возможности ответить сразу, протестующе замахал руками.

– Н-е-т, так не пойдет, – наконец вымолвил он и положил на стол свою широкую ладонь. – Ты мне зубы не заговаривай! Сначала о деле, а потом…

– Все, вопросов нет, – лицо Троцюка сразу стало серьезным. – Говорите, Андрей Иванович, что там у Вас стряслось. А то я, действительно, вроде как выкручиваюсь.

Ответ Троцюка на этот раз удовлетворил бывшего прокурора. Он громко кашлянул в кулак.

– Короче, безобразие форменное. Повадился один твой по выходным на водоем рыбаков фотографировать, как преступников каких-то, понимаешь. Ходит так нагло, фотоаппарат направит – улыбочку прошу, спасибо, – голос бывшего прокурора прозвучал издевательски пискливо. – Думал, я его не узнаю. Главное, корреспондентом газеты представляется. А газета, знаешь, как называется?

– Как?

– «Путь в неизвестность», вот как.

Троцюка начало прорывать на смех, но он тут же прикрыл рот рукой, видя, что в данный момент Головня абсолютно не намерен шутить.

– Ты не смейся, не смейся, Петрович. Я, например, в этом ничего смешного вообще не вижу. Ты мне лучше скажи, он зачем это делает. Кто ему команду давал?

– Могу Вас, Андрей Иванович, заверить, что я подобной команды никому и никогда не давал. А если это действительно мой человек, то я обязательно разберусь, в чем дело, и, само собой, обязательно выясню, зачем это ему понадобилось.

«Да, стареет Андрей Иванович, стареет, – рассуждал Троцюк, глядя на хмурое выражение лица бывшего прокурора. – Тоже мне проблему нашел: кто-то ходит, фотографирует. Так его это право: хочет фотографирует, хочет – нет. Наверное, когда помоложе был, и внимания не обратил бы, еще и попозировал бы. А нынче, видишь, как старика задело. Прямо за живое».

– Я, Петрович, ваши штучки ментовские знаю. Сам в конторе работал, если ты не забыл, – не унимался Головня. – Говоришь, разберусь, а даже не спрашиваешь, как тот человек выглядел, какой он из себя.

– Так только ж спросить хотел, честное слово, – начал оправдываться Троцюк.

– Хотел, да не спросил, – уколол его бывший прокурор. – А я тебе и без твоего вопроса скажу. Я этого хлопчика узнал, хоть он шапочку на глаза и натягивал. Это сотрудник твой, эксперт. Краснощекий такой. Полненький. Как колобок. Недалеко от меня живет, между прочим.

– Краснощекий, полненький…, – рассуждал вслух Троцюк. – А чего, собственно, думать. Если эксперт, то вариантов вообще не вижу. Михайловский, стало быть.

– Ну, не знаю, не знаю, – смягчился бывший прокурор, – Михайловский, не Михайловский. Это мне без разницы. Давай его сюда – тогда и разберемся.

– Так не вопрос, Андрей Иваныч.

Троцюк обошел стол, поднял телефонную трубку и набрал на аппарате несколько цифр.

– Громыко, – наигранно жестким металлическим голосом, не терпящим возражений, произнес начальник райотдела. – Где там твой Михайловский? Что? Что значит, где-то на территории! Ты мне здесь загадками не отвечай, понял! А ну-ка найди его! Чтоб через минуту был у меня в кабинете! Тебе все ясно? Нет, я спрашиваю, тебе все ясно? Вот так-то.

Троцюк положил трубку и раздосадовано произнес:

– На территории! Научились, понимаешь, лапшу на уши вешать. На территории.

Он внимательно посмотрел на бывшего прокурора. Тот сидел, опустив голову и о чем-то задумавшись. Наконец Андрей Иванович поднял глаза на начальника райотдела и уже более дружелюбно, но все-таки как-то наставнически произнес:

– Распустились они у тебя, Петрович. Ей-Богу, распустились. Шатаются, где попало, занимаются, чем попало. Мой тебе совет: ты бы гайки немного прикрутил.

Начальник райотдела открыл было рот, чтобы в очередной раз оправдаться, но в этот момент в дверь постучали.

– Разрешите, товарищ полковник.

Михайловский встал у двери, попеременно переводя взгляд то на начальника райотдела, то на бывшего прокурора. Троцюк без предисловий показал глазами на эксперта и, обращаясь к Головне, спросил:

– О, явился – не запылился. Этот?

– А то кто ж еще!

– Т-а-а-а-к, – протянул Василий Петрович, на ходу размышляя, как повести разговор. Он сдвинул брови, придав себе этим вид злющего-презлющего Карабаса-Барабана, подошел к эксперту, взял его рукой за край горловины свитера и не терпящим возражений голосом произнес:

– А ну-ка, давай рассказывай, что ты там по выходным на реке вытворяешь.

– В каком смысле, товарищ полковник? – искренне удивился Михайловский.

– Ты, знаешь что, Ваньку здесь не включай, – еще больше повысил голос Троцюк. – Можно подумать, не догадываешься, о чем речь веду.

– Извините, товарищ полковник, честное слово, не пойму, о чем разговор.

Лицо Михайловского действительно выражало искреннее удивление. Он попеременно переводил взгляд то на Троцюка, то на Головню. Бывший прокурор внимательно посмотрел на эксперта, сузил глаза, хотел было что-то произнести, но передумал и лишь глубоко вздохнул.

– Ни-и-и как не поймешь, – съязвил Троцюк, с опаской переведя взгляд на бывшего прокурора. – Что ж, придется объяснить поконкретнее. Жалоба на тебя, понял. Да еще от такого… – он запнулся, подбирая нужное слово, – уважаемого человека.

Головня неодобрительно скривился.

– Короче, – Троцюк повысил голос, – давай выкладывай, зачем по выходным на реке шляешься, рыбаков фотографируешь? Кто команду давал?

– А-а-а, Вы об этом, товарищ полковник, – Михайловский, всем своим видом показавший, что ожидал чего-то просто невероятного, вдруг расплылся в улыбке.

Головню прямо-таки передернуло:

– Нет, ну это уже просто наглость! Он, видите ли, тут еще и зубы скалит. Э-э-эх! Говорил и говорю: бардак у тебя, Петрович! Бардак!

– Да нет, извините… – запинаясь, попытался объяснить Михайловский. – Вы меня не так поняли… Я хотел сказать… Товарищ полковник…

Эксперт повернулся к начальнику райотдела.

– Товарищ полковник! Да какая еще может быть команда! Верите-нет, просто хобби у меня такое – фотографировать. Ну, люблю я это дело. Да и ребята говорят, что классные у меня портреты получаются. Можно сказать, профессиональные. Я многих фотографирую, честное слово. А рыбаки – это же вообще… Это же просто… умопомрачительный типаж. Ну, есть в них что-то такое… что-то такое, – Вовка, круговыми движениями описывая руками невидимый шар перед лицом начальника райотдела, старательно пытался подобрать подходящее слово.

– По-дож-ди-и-и, сынок, – перебил его Головня, давая понять, что вся эта трескотня ему уже порядком надоела. Он строго и назидательно посмотрел на Михайловского. – Слушай, тебе не стыдно? Что ты здесь какие-то круги руками разводишь! Клоунаду, понимаешь ли, устроил! А слова какие завернул: умопомрачительный, неумопомрачительный. Перед тобой два пенсионера сидят, которые в жизни этой уже все, что только можно, попробовали и узнали, когда ты еще пешком под стол бегал. А ты нас тут, как кроликов, понимаешь, разводить вздумал.

– Извините, пожалуйста, – глаза Михайловского наполнились почти младенческой наивностью и непосредственностью, – Может, не хватает словарного запаса, чтобы поконкретнее объяснить. Косноязычие, может. Извините! Ну, зачем мне врать. Честно говорю, хобби.

– Ясно! – отрубил Андрей Иванович. – Это уже не рядовой сотрудник милиции, – это уже ментяра⁵. Причем… закоренелый ментяра…

У Троцюка и Михайловского создалось впечатление, что прокурору от негодования не хватает воздуху. Он сделал паузу, чтобы успокоиться и лишь после этого продолжил:

– Умопомрачительный типаж. Понял, Петрович? Умопомрачительный!

В кабинете повисло молчание.

– Ладно, – Андрей Иванович поднялся со стула и подошел к начальнику райотдела. – Я так понимаю, Василий Петрович, наловить нам здесь вряд ли что удастся. Короче, – он повернулся к Михайловскому, – давай, сынок, неси-ка сюда пленку – и весь разговор.

Эксперт замялся. Это не на шутку разозлило Троцюка: не хватало еще, чтобы какой-то мальчишка вообще опустил его перед прокурором ниже плинтуса:

– Тебе что непонятно? – прикрикнул он. – Быстро выполнять команду!

Михайловский развел руками:

– Так, это, поймите, нет в моем фотоаппарате пленки. Товарищ полковник, – он перевел взгляд на начальника райотдела. – Я ж на цифровик снимал. Пони…

– Так неси сюда цифровик, мать твою! – взорвался Троцюк. – Сколько можно еще рассуждать! Бегом! Одна нога здесь – другая там! Чтоб через секунду был с фотоаппаратом!

– Есть! – мгновенно вытянувшись и для пущей верности звонко щелкнув каблуками зимних сапожек, Михайловский выскочил из кабинета.

Годы работы в милиции выработали в характере Троцюка очень нужное для руководителя качество: будучи внешне разъярённее самого хищного зверя, в то же время в душе оставаться совершенно спокойным и хладнокровным. Именно этим приемом начальник райотдела и воспользовался сейчас, дабы совершенно не огорчить своего старого приятеля.

Головня же недоуменно уставился на Троцюка. Последние действия развивались перед его глазами настолько мимолетно, что он так и не мог сообразить, действительно ли существует пленка или ее все-таки нет, и вообще, за фотоаппаратом побежал круглолицый эксперт или просто выскочил из кабинета, подчинившись какому-то понятному лишь ментам сигналу. Трагикомедия какая-то, честное слово!

– Вы чего, Андрей Иванович? – видя замешательство просто-таки изменившегося в лице Головни, осторожно спросил начальник райотдела.

– Барда-а-ак, – опустив голову, тихо, еле слышно произнес бывший прокурор.

Однако, несмотря на не первую молодость, Троцюк на слух пока что не жаловался.

– Андрей Иванович, можете меня обижать сколько угодно, только это все равно не значит, что я обижусь, – упрямо произнес он. – Не понимаю…

– Нет, это я не понимаю, – спокойно, не повышая голоса, перебил его Головня, снова садясь на стул. – Извини, Петрович, наверно, я, действительно, чего-то не понимаю. Видать, потихоньку выпадаю из обоймы.

– Да ну что Вы, Андрей Иванович, в самом-то деле? Чего не понимаете? Чего?

– Я не понимаю, будет у меня в руках пленка или не будет, – с досадой посмотрел в глаза начальнику райотдела бывший прокурор. – Я не понимаю, что здесь вообще происходит. Я не понимаю…

Теперь наступила очередь Троцюка перебить своего собеседника.

– Андрей Иванович, дорогой… – присев рядом, добродушно начал он и положил свою руку на руку Головни. – Не сердитесь, выслушайте, пожалуйста. Ну, не виноваты же мы, в конце концов, что все течет, все меняется. Прогрессирует, понимаете. Увы, как ни крути, наше время проходит.

Троцюк умышленно сделал акцент на слове «наше», чтобы не обижать бывшего прокурора, хоть был значительно моложе и уж никак не относил себя к его поколению.

– Компьютеризация сплошная! – разведя руками, продолжил начальник райотдела, всем своим лицом, опять же в угоду Головне, показывая невероятное сожаление по этому поводу. – Ну, без пленок нынче фотоаппараты. Без пленок, понимаете! Компьютер в фотоаппарате, понимаете. Пиксели там всякие, шмиксели, я и сам, если честно, с трудом соображаю, что там есть, чего нет. А вот пленки нынче точно нет.

Головня сидел молча.

– Так что не расстраивайтесь, Андрей Иванович, очень Вас прошу. Давайте-ка лучше еще по стопочке опрокинем.

Троцюк открутил крышку на бутылке и налил по полрюмки коньяку себе и Головне. Бывший прокурор сидел, подперши голову руками, и не отвечал.

– Да принесет он сейчас фотоаппарат! Не сердитесь, Андрей Иванович. Вы что ж думаете, если пленки нет, так снимки уничтожить нельзя. Еще как можно! Ну что, по маленькой?

– Да не сержусь я, – вдруг грустно вздохнув, сказал Андрей Иванович. – Правду ты сказал, проходит наше время. То ли оно летит, то ли мы на месте стоим.

Головня поднял рюмку, цокнулся с начальником райотдела и одним махом выпил. Крякнув, он виновато улыбнулся и повертел головой:

– Да и чего я, в самом деле, вцепился в этого парнишку. Это уже на какой-то, понимаешь, старческий маразм походить начинает, честное слово. Ну, фотографирует себе пацан – так фотографирует. Может, действительно, нравится человеку, его же право. А я тут разошелся, ворчун старый…

– В-о-о-т, узнаю прежнего Андрея Ивановича, – повеселел Троцюк. – А то я уж совсем растерялся, думаю, не верит мне Андрей Иванович, и все тут. Ну что, по третьей, за дам-с!

– Разве что на донышко, – согласился Головня, но веселья начальника райотдела не поддержал.

Выпив как и положено, стоя, третью рюмку, бывший прокурор сразу же засобирался.

– Пойду я.

– Так куда пойдете, – засуетился Троцюк, снова бросаясь к телефону. – Буквально одну минуту. Сейчас же фотоаппарат принесут – сотрем все, что там не так. Ну, Андрей Иванович?

Головня резко поднялся со стула и положил свою руку на руку Троцюка, обхватившую телефонную трубку:

– Да ладно, Петрович, ты уж сам разберись, что там и к чему. Лады? Ну, бывай!

Он протянул своему давнему приятелю руку. Начальник райотдела облегченно выдохнул:

– До свидания, Андрей Иванович. Вы уж не обижайтесь, если что не так.

– Да какие обиды. Это ты не смейся над стариком. Ей-Богу, что за муха меня укусила. Нашел из-за чего серчать. Жаловаться вздумал! Вот чудак-человек!

Бывший прокурор виновато улыбнулся, качая головой из стороны в сторону, подхватил свои вещи и, не одевая куртку, скрылся за дверью.

– Елене Константиновне, детям от меня отдельный привет! – крикнул вдогонку Троцюк.

Он весело хмыкнул, вспомнив раздражение, с которым Головня ввалился в его кабинет, резво, развернулся на пятках и, подойдя к столу, принялся убирать в шкаф бутылку, рюмки, тарелку с остатками нарезанного лимона.

В дверь снова постучали.

– Войдите!

– Вот, товарищ полковник, принес.

Запыхавшийся от бега Михайловский, моргая ресницами, протянул вперед руку с фотоаппаратом.

– Поздно! – угрюмо отрезал Троцюк, но уже больше для формы, для поддержания затухающей интриги, и, развернувшись и заложив руки за спину, пошел к окну.

– Так, то…, – хотел было объяснить эксперт, но начальник райотдела не дал ему договорить.

– Ладно. Остынь, не суетись, – все еще не поворачиваясь, уже спокойным голосом произнес он. – И давай все по порядку. Мне-то уж, надеюсь, правду скажешь?

Эксперт с готовностью затараторил:

– Товарищ полковник, извините, перед Вами я кривить душой не буду. Моя идея – рыбаков фотографировать. Моя. Хотелось просто для работы некоторую информацию иметь. Я потом у Петренко, участкового, их данные, ну, рыбаков, которые там собираются, уточнил, вот и получилась небольшая база данных. Так, на всякий пожарный. Но, заметьте, я же в свободное время.

Михайловский сделал паузу.

– И для работы, – уточнил он.

Рассказывая, эксперт потихоньку перемещался поближе к начальнику и наконец оказался сбоку от него, чтобы тому был виден дисплей фотоаппарата. Троцюк не возражал. Он оторвал взгляд от окна и стал с интересом рассматривать мелькающие на экране лица запечатленных подчиненным рыбаков.

– Вы же сами знаете, – продолжал Михайловский, – у нас каждую зиму несколько утопленников имеется. А ближе к весне особенно. Лед тонкий, а они прутся и прутся. Вон, в прошлом году пятерых из-подо льда доставали? Доставали. Потом кучу времени потеряли, чтобы установить данные о человеке: кто, откуда. Они же, рыбаки, так в лицо друг друга знают, кликухи какие-нибудь придумать могут, а чтоб конкретные данные о человеке – не дождешься. Вот я и решил нам, райотделу, несколько облегчить задачу. Вот, посмотрите. Видите, какие они здесь румяные, краснощекие, жизнерадостные. Кто улыбается, кто прячется, кто кулаком машет. А когда их достают оттуда, со дна, они ж такие…

Эксперт сделал паузу, видимо, подбирая наиболее подходящее слово – Троцюк оторвал глаза от экрана и, ожидая окончания фразы, уставился на Михайловского:

– Какие?

– Какие? Так в том-то и дело, товарищ полковник, что ни-ка-кие! – в сердцах выпалил эксперт.

Улыбка промелькнула на лице начальника райотдела и тут же исчезла.

– Ну-у-у, никакие, – пожав плечами, произнес Василий Петрович. Он тут же, скорее всего, посчитав, что его фраза выглядит несколько незаконченной, хотел добавить «Посмотрел бы я на тебя, если б ты…», но вовремя осекся и лишь глубоко вздохнул.

– Ладно, – через время тихо сказал он, – дело, думаю, неплохое. Возможно, когда-нибудь что-нибудь и пригодится. Если кто-то кое-где у нас порой, – почему-то вспомнил он слова уже столько лет популярной песни о милиции, но тут же подытожил: – Лучше бы, конечно, чтоб никогда. В смысле, чтоб никто, не приведи Господи, не тонул. Только, это, Михайловский, особо не афишируй свое… хобби, зачем людей зря волновать.

Эксперт выпрямился:

– Так я же…

– Понял?

– Понял, товарищ полковник.

– Ну, раз понял, можешь идти.

– Понял, – уже не к месту повторил эксперт и, увидев блеснувшие глаза начальника, искоса посмотревшего на него, поспешил взяться за ручку двери.

– Да, и это…, – уже в спину Михайловскому произнес Василий Петрович, заставив того остановиться и повернуть голову, – Андрея Ивановича, ну, бывшего прокурора, который был у меня в кабинете только что… Ты это… фото его… сотри, к чертовой матери. Чтоб не сглазить. Тьфу-тьфу-тьфу, прости меня, Господи.

– Понял, сделаем, – расплылся в улыбке эксперт и скрылся за дверью.

ГЛАВА 4

Нет, я вовсе не усмехаюсь

И совсем не кривлю душой:

Просто ходишь ты так… Стихами.

В рифму ходишь, что хорошо.

– Саня!

Леня Фомин, улыбаясь, подошел к Гавриленко, когда тот, стоя в коридоре института, записывал расписание занятий. Саша резко повернул голову.

– О, привет! – произнес он.

– Ну да, привет, – ответил Фомин и иронично заметил: – Давно не виделись, с сегодняшнего утра.

Его новый приятель улыбнулся.

– Ну что, где твоя группа? Ирку вот хотел увидеть, да заодно и с тобой познакомить.

– Да здесь где-то все. После «линейки» сказали расписание пар на завтра посмотреть, так народ вроде должен был сюда рвануть. Сейчас будут.

Фомин кивнул и начал вглядываться в лица проходивших по коридору студентов.

– Ириша! – вдруг радостно закричал он и замахал рукой. – Я здесь! Иди сюда!

Саша посмотрел в направлении взгляда своего нового приятеля и сразу же выделил среди множества студентов девушку, к которой обращался Фомин. Не только потому, что она взмахнула рукой в ответ и начала пробираться сквозь многоголосую и бурлящую, как улей, толпу к ним. Ирина и вправду показалась Гавриленко не похожей на других, именно такой, необычной, какой восхищался Ленька прошедшей ночью, рассказывая Сане о своей подруге. Ее выражение лица, действительно, показалось ему особенным, одухотворенным. Движения – легкими, парящими. Улыбка – завораживающей. Маленькие ямочки на щеках, когда она улыбалась, светлые распущенные волосы, при ходьбе то взметавшиеся вверх, то ниспадающие вниз и рассыпающиеся по плечам – все в ней и вокруг нее сияло новизной и наполнялось свежестью, придавая ей еще больше шарма, возможно, даже некоей таинственности.

«Да тут и в самом деле не грех стихами заговорить, – мелькнуло в Сашиной голове. – Прав Ленька».

Ирина подошла к ребятам.

– Здрасьте!

– Ирочка, привет, – сладкоголосо пропел Ленька и взял девушку за руку. – Знакомься: это Александр. Мы с ним вместе на квартире живем. И, представляешь, он тоже в твоей, в четырнадцатой группе, будет учиться!

– Очень приятно.

– Сань, а это Ира.

Гавриленко не ответил. Он на мгновение, сам того не понимая, мысленно унесся куда-то вдаль, все еще продолжая смотреть в ту точку, где только что впервые увидел Ленькину подругу. Когда Фомин осторожно тронул его за плечо, удивленно повторив «Сань, знакомься: это Ира!», его приятель встрепенулся и, виновато улыбнувшись, поспешил реабилитироваться:

– И мне тоже очень, очень приятно.

Саша, не отрывая глаз от Ирины, протянул крепкую жилистую руку и ощутил в ней почти что невесомые, нежные пальчики девушки, которые ему вдруг невероятно захотелось поцеловать. Но он сдержал себя и, чтобы хоть как-то сбросить груз нахлынувшего на него романтического безумия, широко улыбнулся и бодрым голосом произнес:

– Очень рад, что мы будем учиться в одной группе. Надеюсь, что Вы мне поможете на первых порах, а то я за два года в армии совершенно все забыл. Не хочется выглядеть дураком на фоне одногруппников.

Ирина смущенно посмотрела на Гавриленко и в знак согласия кивнула.

– Какое «Вы»! Какое «Вы», дружище! – засмеялся Ленька и крепко обхватил одной рукой Гавриленко за плечи, с силой притянув его к себе, а другой – нежно прикоснувшись к локтю Ирины. – Мы же нормальные, хорошие друзья. Или очень скоро станем ими. Что, не так говорю?

– Конечно, – весело согласился Саша, в ответ положив руку на плечо Лени.

Ирина улыбнулась и промолчала.

– Ну вот! – Ленька, все еще находясь в плену нахлынувших на него эмоций, возбужденно заговорил: – Короче, ребята… Ириша! Ой, если б ты знала, где нам сегодня пришлось ночевать! Кошмар! Страшный сон! В общем, мы с Саней сейчас вплотную займемся квартирой, а вечером обязательно встретимся – отметим начало учебы, знакомство. Идет?

– Хорошо, – тихо ответила девушка и, все еще смущаясь, обратилась к Лене. – Зайдешь ко мне в общежитие, пятьсот тринадцатая комната. Я никуда не пойду и буду тебя ждать.

– Ну, конечно, Ирочка. Думаю, часам к пяти-шести мы должны управиться. До встречи?

Девушка в знак согласия опустила ресницы и сразу же, отойдя несколько шагов в сторону, присоединилась к студентам, толпящимся возле расписания. Она вытащила из сумки ручку и блокнот и принялась что-то записывать.

– Классная девчонка! – заметил Гавриленко, когда они остались наедине с Ленькой. – Повезло тебе! Поздравляю!

– А то!

Его приятель горделиво выпрямился.

Вопрос с квартирой, а точнее сказать, с местом проживания, уже был наполовину решен, потому Фомин так относительно уверенно сказал Ирине о времени вечерней встречи. Еще по дороге в институт он заскочил к двум своим землякам, бывшим одноклассникам Васе и Пете, поступившим в находящийся неподалеку деревообрабатывающий техникум. И, кстати, сделал это очень вовремя – те, по просьбе хозяйки, как раз хотели искать среди своих сокурсников еще двух ребят для проживания в находящейся во дворе частного дома времянке. Условия, конечно, не ахти: будет тесновато, зимой придется топить печь, но все остальное вполне устраивает. Так что оставалось еще раз встретиться с земляками, переговорить с хозяйкой и смело вселяться.

Все это он и поведал Саше, когда они остались одни. Гавриленко абсолютно не был против подобной перспективы, наоборот обрадовался предложению и предоставил Фомину право действовать по своему усмотрению.

Вечером, без пятнадцати шесть, они уже стояли возле общежития, ожидая Ирину. Собственно, Фомину пришлось приложить некоторые усилия, чтобы все-таки упросить Сашу пойти на прогулку вместе с ним и его подругой. «Да причем там я, – отнекивался Гавриленко, – ты идешь к своей возлюбленной на свидание, это вполне нормально. А я что? И вообще, дружище, третий – лишний». Однако Ленька и слушать не хотел:

– Никакого свидания. Поверь, дружище, на свидание я тебя точно звать не буду. А сегодня, я же сказал, отметим начало нашей студенческой жизни, погуляем. Ближе познакомимся. Короче, давай, не дергайся.

После недолгих уговоров Саня уступил. Уступил, потому что не мог обидеть своего нового товарища, потому что делать особо было нечего, и просто потому, что отказывался только ради приличия, а, в общем-то, сам был совершенно не против побыть в компании Леньки и особенно Ирины, чем-то задевшей задремавшие было после двухлетней армейской службы струны его души.

Время они проводили в разговорах о своей будущей студенческой жизни. Долго гуляли по парку, сидели на лавочке в беседке с видом на восхитительный пейзаж: крутые скалы на противоположном берегу, словно вытесанные талантливым скульптором, величественно падали вниз на метров пятнадцать-двадцать, отчего захватывало дух, а под ними несла свои воды не слишком широкая, но довольно юркая река. Отсюда, с высоты, все равно было слышно ее приятное лепетание. И всю эту композицию украшал пешеходный мост, соединивший два крутых берега и уходящий на противоположном берегу в аллею из уже начинавших одеваться в пеструю разноцветную одежду деревьев.

Ленька был счастлив и не мог угомониться. Он, держа Ирину за руку, постоянно забегал вперед, а потом разворачивался и говорил, говорил. На какое-то мгновение, там, в парке, он метнулся по дорожке и уже через минуту стоял перед своими друзьями, протягивая им стаканчики с мороженым.

Уже по дороге домой он вновь отлучился: заскочил в магазин и появился оттуда с двумя бутылками пива и шоколадкой. Шоколадку он сразу же протянул Ирине, а Саше – бутылку пива.

– Мне? – почему-то удивился Саша. – Нет, Леня, спасибо. Я не буду. Чего ж ты не спросил, я бы сразу сказал.

Леня недоуменно посмотрел на приятеля:

– Да думал: в честь праздника. Ну, не хочешь, как хочешь. Давайте в какой-то двор зайдем, чтоб не светиться. Хорошо? Ириш, ты как?

Ирина промолчала, лишь пожала плечами.

Они завернули в ближайший двор, в углу которого под огромными липами находилась детская площадка и лавочки. Здесь же кто-то, видимо, жильцы ближайших домов, соорудили самодельный турник и брусья.

– О, никого нет, – обрадовался Леня. – Ну что, посидим пару минут?

Не дожидаясь ответа, он направился к лавочке, на ходу откупорив бутылку об ее край. Ирина молча присела рядом – ее лицо выражало задумчивость. «Устала, наверно», – предположил Леня. Он отхлебнул пива и протянул бутылке девушке: будешь? Та улыбнулась и отрицательно покачала головой.

Гавриленко не стал присаживаться рядом с друзьями. Он прошелся вокруг детской площадки, сложив руки за спиной, а затем уверенно направился к турнику. Слегка ударив носком туфли сначала по одному столбу, удерживавшему перекладину, затем по другому, Саша стал посредине, потом подпрыгнул и повис на перекладине, пробуя ее надежность.

– О, покажи-ка класс! – подбодрил его Леня, снова сделав глоток, и засмеялся. – Давай, Саня!

Саша, словно ожидая именно этого предложения, тут же подтянулся и, легко сделав подъем переворотом, оказался сверху, над перекладиной. Он покачнулся из стороны в сторону, поудобнее обхватывая ее и, сделав кувырок вперед, снова оказался в прежнем положении.

– Ничего себе! – похвалил его Фомин. – Молодчина! А сколько подтянешься?

Гавриленко молча кувыркнулся вперед, снова оказался под перекладиной на вытянутых руках и, не касаясь земли, начал подтягиваться. Ирина отвлеклась от своих раздумий и с интересом следила за тем, как легко Саша взмывал к перекладине, касаясь ее подбородком, делал небольшую паузу, словно подтверждая «попытка засчитана», а потом возвращался в исходное положение.

– Раз, два, три…, – весело считал Ленька, по этому случаю отставивший бутылку с пивом в сторону и удовлетворенно загибавший пальцы при каждом подтягивании товарища.

При счете «десять» Гавриленко спрыгнул на землю, начал разминать ладони, сгибая пальцы, и с улыбкой повернулся к Фомину и Ирине.

– На этот раз достаточно, – улыбнулся он и предложил, указывая на турник: – Леня, давай!

– Э-э-э, нет, – засмеялся Фомин, доставая из пачки очередную сигарету и прикуривая ее. – Я, дружище, сегодня не в форме. Как-нибудь в другой раз.

В чем-чем, а в упражнениях на турнике Фомин себя точно проявить не мог. На их улице когда-то ребята тоже поставили точно такой же турник. Все его друзья проводили там много времени, отрабатывали новые и новые упражнения. Были среди них и такие, которым удавалось крутить «солнце»⁶, что считалось, ни мало-ни много, высшим уличным пилотажем. Леня тоже часто бывал на площадке возле турника, но больше из чувства коллективизма, чтобы быть среди друзей. Похвастаться какими-либо достижениями в упражнениях на перекладине он, увы, не мог.

Однажды попробовав несколько раз подтянуться, он с огорчением понял, что выглядит совсем не привлекательно (болтается, как сосиска, по высказыванию одного из местных ребят). А когда во время исполнения какого-то незамысловатого упражнения пальцы не выдержали, расцепились, и он с размаху полетел на землю, вполне ощутимо хряснувшись спиной и содрав на локтях кожу, желание заниматься гимнастикой у него отпало навсегда. Зачем лезть на турник, если не получается. Не получается – и ладно. Может, силенок не хватало, может, силы воли. Так что турник, брусья – нет, не годится.

Конечно, то, что он не мог, подобно своим друзьям, подтянуться хотя бы раз пять или сделать подъем переворотом, не говоря уже о чем-то посложнее, служило поводом для насмешек некоторых представителей местной шпаны, но лишь какое-то непродолжительное время.

Он спокойно мог проявить себя в другом. Например, в футболе. В футбол Леня играл мастерски. Его в десятом классе даже во взрослую команду взяли, центральным защитником. Этим летом Фомин и кубок района в руках подержал. В смысле, заслужил, победив с командой в финале сборную одного из совхозов. Даже фотография в районной газете была – улыбающийся Ленька держит над головой кубок с маленьким футболистиком на крышке.

И даже то, что в десятом классе, посещая с командой игры в разных населенных пунктах района и находясь среди взрослых парней, начал покуривать, с каждым разом все больше и больше, никак не мешало ему так «цементировать» оборону в своей штрафной площадке, что даже мышь не проскочила бы. Не то что какой-нибудь самодеятельный нападающий, с утра пахавший поле на тракторе.

Так что турник – это всего лишь турник. Ни больше-ни меньше. Кто-то на турнике мастак, а кто-то на футбольном поле. И еще неизвестно, что престижнее.

Когда Фомин опорожнил и вторую бутылку пива, Ирина заволновалась и предложила на этом праздничную прогулку закончить. Хотя Леня и уверял ее, что ни капельки не захмелел, а просто чувствует себя веселым и счастливым. И все лишь только по одной причине: потому, что она, Ирочка, Иринка, рядом с ним. Но Ира все-таки настояла, тем более, что уже стемнело: было что-то около половины десятого вечера.

Парни подвели девушку к общежитию. Леня всю оставшуюся часть пути говорил, не останавливаясь. Он то вдруг вспоминал анекдот, от которого сам же и приходил в неописуемый восторг, то делился впечатлениями о преподавателях, заходивших к студентам в аудитории, то иронично описывал портреты чем-то выделившихся однокурсников, то пересказывал расписание занятий на неделю. В своих монологах он почему-то около десятка раз повторил незнакомое Гавриленко слово «коллоквиум». Возможно, Фомин и сам сегодня услышал его впервые, и оно ему очень понравилось. Ирина и Саша больше молчали.

Гавриленко по-джентльменски отошел в сторону и молча терпеливо ждал, пока Леня и Ирина прощались у крыльца и что-то вполголоса говорили друг другу. Он разглядывал двор возле общежития, в светлое время суток наполовину затененный громадной, раскинувшей во все стороны могучие ветви черемухой, а сейчас казавшейся большим темным облаком на фоне серого, кое-где поблескивающего звездами неба. Фонарь на столбе, по идее, предназначенный для освещения двора, почему-то не горел, поэтому свет ламп, расположенных по обе стороны крыльца, выхватывал из темноты лишь сам вход в общежитие да ступеньки. Зато окна в общежитии полыхали по всей стене длинного пятиэтажного здания – студенты обживались в своих новых комнатах.

За весь этот вечер Саша ни разу не пожалел о том, что все-таки согласился на предложение Леньки погулять. С ним и его подругой, действительно, было очень легко. Они казались настолько искренними, открытыми, можно даже сказать, простодушными, так тщательно старались не выпячивать своих чувств друг к другу, чтобы каким-то образом не обидеть Сашу, не оставить его в этот вечер в одиночестве, что, стоя здесь, у общежития, Гавриленко вдруг проникся чувством, что знает своих новых друзей много-много лет. Ирина, правда, больше молчала, зато Ленька, казалось, наговорился за их двоих.

– Да, все-таки повезло тебе! – снова, уже второй раз за день, с завистью произнес Саша, неспешно идя рядом с Ленькой по улице. – Такая девчонка!

– Сань, я сейчас ревновать начну, – засмеялся Фомин, открывая новую пачку и беря из нее сигарету. – Повезло да повезло. Тебе чего, девчонок кругом мало – вон, целый пединститут. Как минимум.

– Да нет, я просто радуюсь за тебя, чудак-человек. Приятно на вас смотреть.

– Так я же это и понял. Ты же мне друг, а друзья на подлость не способны.

– Конечно, нет.

Фомин остановился, прикуривая сигарету.

– Слышь, Саня, хотел тебя спросить…, – бросив на землю догорающую спичку, вдруг сказал Леня. – А ты чего до сих пор подруги не заимел?

– Так я ж только из армии уволился.

– Ну а до того?

– А до того… – Гавриленко замолчал, раздумывая.

– Нет, не хочешь – не говори, – поспешил помочь приятелю Леонид.

– Да какие от друзей секреты, Леня. Просто ты не так можешь понять, потому что… Ну, короче, кто этого не испытал, могут и не понять тех, кого бросали.

В голосе Саши появились грустные нотки, но это только разогрело любопытство Леньки.

– В смысле, бросали? – вопросительно посмотрел он на Гавриленко.

– Ну, в смысле, была у меня одна большая любовь до армии. Любовь по имени Любовь, – Саша улыбнулся случайно рожденному каламбуру. – Знаешь, ни матери, ни классной руководительнице, ни другим учителям наши отношения не нравились. Люба, она была старше меня на пять лет. Я и с уроков к ней убегал, и дома конфликты через день были. Короче, целая война. Но я, понимаешь, влюблен был по уши, как-то самозабвенно, даже объяснить сейчас не могу. И мне тогда казалось, что она меня точно так же любит. И когда в армию уходил, обещала дождаться, первые месяцы красивые письма писала. Я в Германии служил, – уточнил Саша. – А потом молчок. На мои письма не отвечает. Спрашиваю у матери в письме – может, что-то с Любой случилось. А она: случилось, слава тебе, Господи. Другой дурачок нашелся, вот Люба с ним и встречается; поговаривают, что дело к свадьбе идет. А потом и от нее письмо пришло. Извини, Сашенька, дорогой, но будет лучше, если мы расстанемся. Я, само собой, расстроился капитально, даже мысль была сбежать из части. Ерунда, конечно. Как из Германии домой доберешься? Себе же дороже. Так переписка наша и заглохла, как, собственно, и ее любовь. А еще через полгода мать написала, что Люба замуж вышла. Ой, как мне обидно было. Не за то, что замуж вышла, за то, что меня, такого красавца, – Саша иронично усмехнулся, – такого парня на кого-то другого променяла. Я-то хоть после всего этого писем ей не писал и от нее не получал, все же втайне надеялся: не сможет она меня бросить. А потом, знаешь, постепенно успокоился. Пораскинул умом. Прикинул все «за» и «против». И понял – значит, не судьба. На ней же свет клином не сошелся. Только все думал, представлял: приеду домой, подойду к ней – как она мне в глаза смотреть будет, как объяснит. И приехал, на дембель, в смысле. Вечером иду мимо ее дома, смотрю, а моя несбывшаяся любовь по имени Любовь на скамейке с бабульками сидит и коляску колышет. Сама вроде как в бабульку превратилась. И сразу у меня все остатки обиды, какая, может быть, еще оставалась, улетучились, вроде и не было ни обиды, ни разочарований, ни наших с Любой отношений. Я к ней, ты знаешь, так и не подошел. Мимо прошел, даже не оглянулся. Потом, правда, на улице встречались. Поздороваемся, как чужие люди – «здрасьте-здрасьте», и разойдемся каждый в свою сторону. Прошла любовь – увяли помидоры.

– Ну и правильно сделал, – проникшись Сашиным рассказом, горячо выпалил Ленька. – Если стерва, так на фиг она тебе нужна. Подумаешь, два года. Тоже мне срок. Стопроцентная стерва, я тебе говорю. Значит, не было там никакой любви. У нее, конечно. И никаким помидорам нечего было вянуть, я тебе говорю. Она, между прочим, и после свадьбы могла бы спокойненько куда-нибудь налево пойти. Будь уверен!

– Насчет стервы – это ты зря, Леня, – начал оправдывать свою бывшую подругу Саша. – Знаешь, никогда не говори «никогда». Ведь есть же еще чувства. И мы порой очень даже зависим от них. Вот не спорь, – остановил он попытавшегося возразить Фомина. – Чувства – это очень важно. Если к человеку не испытываешь чувств, пусть даже он тебя обожает, пусть даже готов всю жизнь на руках носить, значит, ты просто мучишь его. Поэтому необходимо в первую очередь в чувствах разобраться. И в своих, и в чужих. Вот Люба, я считаю, и разобралась. А может, просто пожалела меня, пацана. Или, нашла себе ровню. Наверно. Я, правда, так и не узнал, за кого она замуж вышла. Просто стало неинтересно. В любом случае, у людей, как и в дикой природе, существует естественный отбор. Естественный отбор, понимаешь? Любишь одного – кажется, лучше просто на свете нет. А встретил другого, или пусть будет, встретила – и в сердце что-то произошло, щелкнуло, перемкнуло, понимаешь?

– Философия! – отбросив ногой подвернувшуюся по дороге ветку, иронично заметил Ленька.

– Пускай философия. Но благодаря этой самой философии я и хотел Любу оправдать в своих глазах. И, знаешь, скажу честно, оправдал. Ну, полюбила девчонка другого, решила, что он ей больше подходит, так что теперь ей из-за какой-то ложной чести с нелюбимым встречаться, или тем более в супружестве жить. Так разве это назовешь нормальной жизнью? Так, существование. Всю жизнь не любить, а терпеть друг друга. Любовь – это такая штука…

Гавриленко задумался – Фомин его не перебивал, дал возможность высказаться.

– Изменчивая, в общем, – наконец подобрал нужное слово Саша. – А сейчас я на себя, того, до армии, смотрю и думаю: все, что ни делается, к лучшему. Она ж старше меня. Ей же замуж хотелось, семью создать, а не с мальчишкой нянчиться, в поцелуйчики играть. А потом ждать, пока я созрею. Не физически, конечно, а как мужчина, как хозяин, как глава семьи, наконец. Да и я… Понимаешь, ну, поженились бы, лет десять прошло – и что? Мне, допустим, тридцать, а ей – тридцать пять. Мне пятьдесят пять, а ей целых шестьдесят. Хотя… Может, и не такая уж между нами разница. Ну, в общем, я и сам толком не понимаю. Не могу так далеко заглянуть, чтоб разобраться.

– Это тебе очень повезло, дружище, – как-то слишком уж назидательно произнес Ленька, понимая, что Саша высказался. – Может, даже жалел бы потом всю жизнь. А так, впереди полная свобода выбора, женим тебя на самой красивой девчонке – здесь их пруд пруди.

– Да уж.

– А что? Сто процентов!

Леня громко засмеялся. В этот момент его обуяла непонятно откуда взявшаяся гордость за то, что он-то как раз в этом деле промашек не давал и никогда не даст. Ведь у него это происходит совсем по-другому, правильно, естественно, и он вполне может сойти своему новому приятелю за прекрасного советчика в сердечных отношениях, в которых он, без сомнения, знает толк.

– Нет, у нас с Иркой совсем другая история, – решительно заявил Фомин, начав перечислять, поджимая пальцы. – Во-первых, мы ровесники. Во-вторых, у нас много общего. В-третьих, наши семьи хорошо знакомы и поддерживают нас. Да мы, считай, в-четвертых, серьезнейшую проверку временем прошли, как-никак пятый год дружим. Всегда вместе. Так что любовь, она не изменчивая, как ты сказал. Она или есть, или ее, извини, братишка, нет. Тут и философствовать нечего. И теории разные разводить не стоит. Вот и получается: не было у тебя с твоей Любовью настоящей любви. Я лично это так понимаю.

Слова Лени, абсолютно уверенного в своей позиции, прозвучали как-то свысока и несколько резковато. Но сейчас он был настолько счастлив, настолько поглощен своим внутренним миром, что, даже при огромном желании, просто не мог бы заметить обиды, мелькнувшей в глазах Саши, его разочарования, его сожаления в том, что открылся, поделился с вчерашним школьником, который и жизни-то толком не видел, своей неудачей, своей печальной историей.

Гавриленко ничего не ответил, лишь ухмыльнулся и молча открыл калитку во двор.

ГЛАВА 5

Нам кажется, что жизнь прочна, как лед,

Но даже самый крепкий лед не вечен –

И вот уже бушует ледоход,

Рожденный из коварных мелких трещин.

Гавриленко шел по широкому, искрящемуся в лучах яркого солнца льду, покрытому уже довольно-таки рыхлым снегом, к своему излюбленному месту у обрыва, на ходу то здороваясь с одними рыбаками, приехавшими несколько раньше, то желая удачного клева другим, вышедшим из электрички вместе с ним. Он находился в прекрасном расположении духа и предчувствии отличного отдыха. Даже Кузьмич, мимо которого он прошел, совершенно мирно, словно накануне не было никакого инцидента, сказав «Здравствуйте», хотя ничего и не ответил на приветствие, но и не зацепил Профессора, не остановил, не съязвил, как обычно. Лишь уставился, не отводя глаз и провожая долгим, несколько даже подозрительным взглядом. Ну что ж, и на том спасибо!

Морозец, а было, пожалуй, не ниже одного-двух градусов, практически не ощущался. Лишь налетающий временами слабенький ветерок приятно, даже как-то ласково, не по-зимнему, скользил по лицу, отчего Александру Васильевичу непременно захотелось остановиться, чтобы вдохнуть воздух полной грудью. Он так и сделал: поставил рядом рыболовный ящик, небрежно бросил пешню, залихватски сдвинул шапку на самый затылок, крепко закрыл глаза и поднял лицо кверху, к солнечным лучам, всем своим нутром растворившись в ощущении полной свободы.

Там, в метрах пятидесяти, обрыв, а под ним рыбачий оазис, рыбачий Клондайк Гавриленко, с которым скоро, к сожалению, придется расстаться. Что поделать, с природой не поспоришь, весна все настойчивее напоминает о себе. Даже более чем настойчиво. С той стороны, от железнодорожной платформы, у берега вообще прилично подтаяло – рыбаки вынуждены были бросить доски, чтоб была возможность на лед перескочить. Да и на середине уже не особо разгуляешься: каждый след, оставленный прорезиненными бахилами Гавриленко, одетыми на теплые сапоги, тут же, на глазах, темнеет, набираясь водой. Того и гляди, от берега отойдешь, а к берегу уже обратной дороги не будет.

Обычно сюда ведут лишь следы Александра Васильевича. Его давние коллеги по зимней рыбалке давно перестали даже делать попытки порыбачить рядом. Зачем расстраивать человека, сгонять его с насиженного места. Реки ведь на всех хватает.

Ведь интересный же человек, Александр Васильевич! Спорить не станет, даже слова поперек не скажет. Вежливо так, культурно, чтобы, не дай Бог, никто не почувствовал обиду, причину найдет или же просто придумает и примется искать другое место. Можно не сомневаться: уже проверено. В начале сезона некоторые мужики пытались около него присоседиться, но посмотрели-посмотрели да и плюнули. Ну, не любит человек в коммуне, в бригаде, в толпе рыбу ловить, так что ж его за это презирать. Как говорится, у каждого в голове свои тараканы.

Однако сегодня… Нет, сегодня вряд ли. Скорее всего, вчера кто-то таки нарушил негласную традицию: Гавриленко с удивлением обнаружил относительно свежие следы незнакомца, явно ведущие к его месту. Их, взявшихся кромкой, сложно было не заметить на сначала подтаявшем, а после вновь схватившемся снегу. Александр Васильевич резко обернулся и бросил взгляд на все еще продолжающего смотреть ему вслед Кузьмича, который тут же, при повороте головы Профессора, быстро наклонился и принялся суматошно копошиться в своем ящике.

«Ну что, не вынесла душа поэта. Любопытство, что ни говори, сильнее самых устойчивых мужиков. Еще бы, оно и понятно: Профессор целую зиму сам, в стороне от остальных, рыбачит. Уловом никогда не хвастается, но и место за всю зиму ни разу не поменял. Значит, не зря рыбачит. Значит, что-то там не так. Вернее, все там так. Как удержаться и не проверить. Чудак-человек! Хотя… Рано или поздно этого все равно следовало ожидать. Рыбаки – народ ревнивый. Вот только, приятель, сдается мне, все-таки скорее поздно, нежели рано».

Гавриленко улыбался, безмолвно произнося эти слова от имени Кузьмича, подражая манере его произношения. Однако он ускорил шаг. Ему и самому не терпелось убедиться в своих предположениях. «Кто же здесь еще мог свежую дорожку протоптать? Кузьмич. Определенно, Кузьмич. Гляди, как наблюдал за моей реакцией. До последнего смотрел. И лицо опустил, когда я на него внезапно глянул. Хотя… Не пойман – не вор. Это ж давно известно. Может, и не Кузьмич вовсе? Чего зря на человека напраслину наводить. Может, еще какой конкурент нашелся? Ну, конечно. Так и есть. Лунки явно вчера пробивали».

– Так, так, значит, когда мы отдыхаем, кто-то пользуется плодами нашего труда.

Конечно же, это шутка, сказанная вслух. Или Гавриленко просто хочется, чтоб это было шуткой. Ну, в самом деле, не хватало еще обижаться из-за того, что кто-то в его отсутствие здесь порыбачил. Наоборот, спасибо нужно сказать незнакомцу, сэкономившему силы бывалому рыболову, освободившему его от необходимости потеть и ковырять лед заново.

Другое расстраивает. Натоптано, словно здесь не рыбаки рыбу ловили, а папуасы ритуальные танцы устроили. Нет, Кузьмич так не рыбачил бы. Даже профессионального взгляда не нужно, чтоб понять: сюда определенно новичка занесло. И сомневаться не стоит, стопроцентный новичок! Наслушался баек от рыбаков – и сам туда же. Смотри, какую лунку раздолбал, словно стокилограммового сома хотел вытащить. Да еще, бедняга, видать, и пораниться успел – вон капли крови на льду замерзли. А может, это рыбья кровь? Может, действительно, повезло человеку кое-чего поймать.

Александру Васильевичу надоело играть в Шерлока Холмса. «Да и черт с ним, с этим новичком. В конце концов, не за уловом сюда пришел: на природе побыть, мысли в порядок привести. Пока еще можно на лед выйти. Пока весна окончательно не наступила».

Он вытащил из чехла пешню и ковырнул ею слегка затянувший лунку лед, выбросив его наверх. Затем перевернул свой инструмент и бережно протер рукавицей металлическое окончание. С тех пор, как эта пешня появилась у него, он не переставал ею восхищаться. Еще бы! Гавриленковская пешня – его гордость. Он ее заказывал по собственным чертежам, так сказать, исходя из своего разумения, опыта и подхода к делу. Гавриленковская пешня – это мощная и вместе с тем аккуратненькая дубовая палица с насаженным на нее металлическим наконечником трёхгранной формы, который на кончике заканчивается небольшой, сантиметра на два с половиной, лопаткой. Можно даже патент выписывать. Очень удобно! Ох, если бы кто-то мог сосчитать, сколько лунок эта искусница за свое существование сделала! Да как сделала! Красиво и чтоб рыбку не распугать. Настоящая героиня труда!

Нет, Александр Васильевич не спорит: возможно, у других его коллег, любителей зимней рыбалки, пешни не хуже, а может, еще и поискуснее сделаны. Но это уж кому какие нравятся. Кто как сие ремесло представляет. Он бы свою, например, ни на какую другую не променял.

Опершись на пешню и постояв с минуту, Гавриленко вздохнул и начал готовиться к «процессу». Именно «процессу». Ведь рыбалка, Александр Васильевич в этом абсолютно уверен, это что-то широкое, масштабное, всеобъёмное, начинающееся, скажем, с домашней подготовки к поездке и заканчивающееся, как минимум, возвращением домой. А вот «процесс»! «Процесс» – это нечто особенное, самое приятное, самое волнительное. Такая, знаете ли, изюминка рыбалки, вокруг которой все вертится, бурлит. Да что там! Ради которой, собственно, вся рыбалка и затевается.

Гавриленко привычно достал из ящика три удочки, разложил их на льду, решив, что сегодня начнет не с блесенки, как делал это по обыкновению, а с чего-нибудь другого. С «гирлянды», например. Боже, чего только рыбаки-фантазеры не напридумывали! «Гирлянды», «мормышки», «вертолеты», «муравейчики»⁷. А слова-то какие! Прелесть! Душа радуется! И главное, живые, точные! Уж он-то как филолог на них профессионально смотрит, профессионально их оценить может.

«Гирлянда» – это длинная леска с «дробинкой» внизу, заодно служащей и грузилом. А далее, повыше, через определенный интервал – «муравейчики». Это такие оловянные капельки с запаянными в них крючками. И все. И ничего больше не надо. Кроме опыта, конечно. Вообще-то, человеку, не искушенному в зимней рыбалке, дико даже представить, как это рыба на голый, без наживки, крючок бросается. А не надо ее. Опытные рыбаки, между прочим, наживкой редко пользуются.

Ведь в том-то и прелесть вся, чтобы рыбку перехитрить. И здесь от знания рыбьих повадок многое зависит. Лещ, подлещик, густила, плотва – вообще, вся так называемая мирная рыба⁸ – те без всяких предисловий, с кавалеристского набега на приманку бросаются. Да и хищники, допустим, щука, тоже. Р-а-а-аз – и заглотили. Другое дело, нужно правильную амплитуду колебаний подобрать, ту, которая заинтересует рыбу, заставит ее поверить, что рядом действительно что-то вкусненькое плавает.

А вот окунь, скажем, тот по своим правилам живет: любит с мормышкой поиграть, побаловаться, как искуснейший соблазнитель с неопытной красоткой. Это так называется – поиграть. Вообще-то, он, тыкая носом, таким образом проверяет жертву. Ну, точь-в-точь коварный соблазнитель. Конечно, чтоб его, хитреца, подсечь, без рыбацкой сноровки никак не обойтись. Однако опытные рыболовы, такие, как Гавриленко, эту науку хорошо усвоили.

Любовь к зимней рыбалке Александру Васильевичу отец Василий Гаврилович с детских лет привил. Всегда его с собой брал, в любую погоду. Потому, наверно, Гавриленко уже никогда не забудет, как, будучи пацаном, невзирая на мороз, холодный пронизывающий ветер, от которого лицо словно жаром горело, бодро, с улыбкой, шагал за отцом по заснеженному льду, все намереваясь забирать из рук Гавриленко-старшего тяжеленный рыбацкий ящик, который и поднять-то силенок не хватало, а не то что на себе тащить.

Но самым главным, просто неслыханным блаженством было забраться внутрь, в тулуп отца, и там от холода укрываться. Незабываемое впечатление! Тепло, как дома на печке! Лишь овчинная шерсть нос и щеки щекочет. Отец над лунками неподвижно сидит, что-то тихонечко напевает, словно мурлычет, только рука с удочкой вниз-вверх, вниз-вверх. И он здесь же, перед ним: к отцу спиной прижмется, чтоб теплее было, и полами тулупа снаружи прикроется – лишь глазенки сверкают. И все допытывается:

– Отец, а мы не провалимся?

– Нет, конечно.

– А люди вообще проваливаются?

– Ну, и на старуху бывает проруха – по-всякому бывает.

– А твои знакомые проваливались?

– Я же говорю, по-всякому бывает.

– Значит, и мы можем провалиться?

– Так, Санек, волка бояться – в лес не ходить.

Лексикон отца всегда пестрил народными пословицами и поговорками, разными присказками да прибаутками, притчами, былями и небылицами, которые он имел обыкновение называть «байками», почерпнутыми уж и непонятно из каких глубин времени, заимствованными от предыдущих поколений, что делало его речь богатой, выразительной, и в то же время простой и замысловатой. Александр Васильевич не уверен, но очень даже подозревает, что на выбор его профессии – филолога – это тоже каким-то образом оказало влияние.

А тогда стоило отцу, начиная какое-то дело, услышать от сына сомнения по поводу того, что это невозможно, что понадобится много усилий, времени и труда, как Василий Гаврилович сразу же хитро улыбался и, прищуривая правый глаз, отчего от него, словно лучики, разбегались морщинки, замечал: «Глаза страшат, Санек, а руки делают». Или «Не святые горшки лепят». Это звучало очень естественно и вместе с тем вселяло в Сашино сознание непоколебимую уверенность в том, что для отца просто нет ничего невозможного. И Василий Гаврилович доказывал это своей беспокойной жизнью, без лишних слов, без длинных пафосных нравоучений, без замысловатых педагогических приемчиков, следуя между тем одному, но очень важному, на его взгляд, житейскому правилу – не научит отец, не научит и дядя.

Это огромное влияние отца на сына уже в ранние годы его жизни сделало Гавриленко-младшего серьезным, уверенным в себе человеком. Именно отец сразу и безоговорочно, несмотря на протесты матери, поддержал увлечение Саши боксом, считая этот вид спорта настоящим мужским занятием. «До свадьбы заживет, – говаривал он, улыбаясь и подтрунивая над сыном, когда тот приходил домой с тренировок то с синяком под глазом, то с разбитым носом. – Трудись, старайся. Без старания не бывает награды. Зато всегда за себя да за других постоять сможешь. А разбитый нос – это пустяк: сегодня болит – завтра пройдет».

Однажды, правда, когда Александр уже был десятиклассником, отец поговорил с сыном по поводу цели занятий боксом очень серьезно, и этого разговора, кстати, хватило ему на всю жизнь. А поводом послужило то, что Саша и его товарищи по боксерской секции устроили на танцах драку со своими ровесниками из другой части городка. Естественно, что боксеры очень быстро сломили сопротивление драчунов-противников и надавали им по первое число, так, что те полчаса убегали от них, держась за головы и за бока. А иначе и быть не могло. Разве может даже самый отчаянный драчун соперничать с человеком, который по четыре дня в неделю отрабатывает разные-всякие боксерские приемчики и удары.

Правда, лавры победителя отец снял с сына первой же своей фразой. Он даже (намеренно) не стал уточнять причину драки, то, кто был прав, а кто виноват в конфликте, а лишь вынес вердикт-предупреждение на будущее.

– Если для любого человека кулаки и есть кулаки, – сказал тогда он, – то для того, кто серьезно занимается боксом, они – уже оружие. А оружие, сам знаешь, может нести смерть. Поэтому, Санек, запомни раз и навсегда: нормальный, порядочный, благородный человек должен сам управлять оружием и ни в коем случае не допустить, чтобы оружие управляло им: использовать его только для защиты, но ни в коем случае не для нападения. И тем более, для унижения другого человека. Чтоб избежать непоправимого, перед тем, как нанести удар, семь раз отмерь и только после этого прими решение. Помни это!

И тогда, и после Александр Васильевич очень ценил наставления своего отца и всегда в жизни старался их выполнять. Они звучали вовсе не назидательно, не грубо и лишь все больше и больше укрепляли дружеские отношения отца и сына. Так что частенько оба Гавриленко, старший и младший, уже сообща подтрунивали над матерью, которая, движимая своей женской сущностью, пыталась облегчить боль Сашиных ушибов и ссадин после тренировок всевозможными лекарствами, компрессами да припарками.

На этот случай у отца была припасена не менее значимая поговорка – люби дитя, когда оно спит. Александр Васильевич, став взрослым, начав понемногу разбираться в жизни, воспитывая своего сына… Ну как, своего… Да, конечно же, своего. Он его из роддома забирал, он по ночам вскакивал, чтобы убаюкать, на руках поносить, когда не спит, плачет. Он его мужским премудростям учил и учит, хоть тот уже на полголовы его выше. Учит так, как самого учил отец, Василий Гаврилович. Так что своего сына. Своего.

Так вот, воспитывая своего сына, он все больше и больше постигал глубинный смысл этой поговорки. Так, как понимал ее он. И любит он сына по-настоящему, по-родительски, по-мужски, воздавая должное его достижениям, большим и маленьким победам, но не слепо, а указывая на ошибки и давая возможность их исправить, в общем, справедливо оценивая его поступки.

Потому Александр Васильевич и называл всегда Василия Гавриловича не иначе, как строго официальным словом – «отец». Не «папа» – ему уже тогда казалось, что слово «папа» не может передать всего того огромного уважения, даже какого-то благоговения перед человеком, который был и на всю жизнь остался для него идеалом, которому он страстно хотел и стремился подражать. Да и звучало оно как-то мягко, по-девчоночьи. И не «батя». «Батя», это нет. Это не подходило. Это звучало несколько фамильярно, даже как-то вульгарно, сразу же, считал он, стирало границы между годами, которые разделяли их, между теми испытаниями, через которые прошел его отец и, естественно, не прошел он. Вот слово «отец» – это здорово! Это в самую точку. Это звучит величественно, благородно, уважительно. Он был уверен, что именно в этом слове соединилось все, что выделяет взрослого, закаленного жизнью человека среди других: сила, мудрость, опыт, талант, трудолюбие, решительность. Да много всего!

А мать – это совсем другое дело. Ее любовь несколько другая, и к ней любовь несколько другая: более нежная, ласковая. Но… Вот сколько было слез, если заболеть случалось, простыть, например, и мать категорически отказывалась с отцом на рыбалку отпускать. До истерик доходило. И все равно, бесполезно. Слово матери – тоже закон. Здесь и отец не мог ничего ей противопоставить. Но зато та детская привязанность, детская любовь к зимней рыбалке осталась в нем на всю жизнь.

Воспоминания вдруг поглотили Гавриленко. Как быстро летит время! Уже нет в живых отца, дорогого и безмерно уважаемого Василия Гавриловича, Царствие ему Небесное. Он умер три года назад (особо и не болел, просто однажды лег спать и не проснулся), но его смерть вонзилась в сердце Александра Васильевича страшной, невыносимой, острой занозой. Его привязанность к отцу была необычайно сильной. Настолько сильной, что Гавриленко-младший так больше и не смог встретить в жизни человека, которого захотел бы хоть в чем-то поставить рядом со своим отцом, на которого мог бы равняться, как на него. Которому бы стремился соответствовать. Возможно, и не его вина, если не всегда это получалось: жить и поступать так, как жил и поступал его отец.

Василий Гаврилович, ветеран Второй мировой войны, вернулся домой инвалидом: в одном из боев кисть правой руки оторвало осколком. Но это отнюдь не помешало ему чувствовать себя полноценным человеком, научиться управляться левой рукой, как правой, работать бухгалтером на заводе, а впоследствии жениться на девушке-красавице из того же районного центра. Жизнь научила его полагаться только на себя, и отец оказался прекрасным учеником. Все, за что ни брался, он обязательно доводил до конца. До успешного конца.

Увлекся рыбалкой – стал одним из заядлых рыболовов в городишке. Сам построил небольшую лодку, осмолил ее как положено и торжественно спустил на воду. И коллег своих будущих, рыболовов, щедро угостил, чтоб приняли в дружную рыбацкую семью. И потом каждый свободный вечер отправлялся в лодке по реке на свое излюбленное прикормленное место в заводи, где стопорил ее у двух вбитых в дно арматурин (личное место), а затем, закинув несколько удочек, удил рыбу, завораживаемый вечерним закатом солнца да тихим плеском ласкающейся у борта речной воды.

А как-то, когда Василий Гаврилович уже вышел на пенсию, сосед-пасечник подарил ему на день рождения улей с отделившейся семьей. Вот так просто, принес и поставил во дворе – начинай, Гаврилыч, настоящую пенсионную жизнь. Сам знаешь, подарки не возвращаются. Пришлось принять, и уже через пару лет во дворе Гавриленко-старшего развернулась небольшая пасека, а на столе всегда, в любую пору года, стояла мисочка с душистым медом.

С тех пор отца поглотила новая тема. Он мог по вечерам часами беседовать с мужиками о том, какие породы пчел добрее, а какие злее, какие типы ульев кому лучше подходят, как и когда пчел подкармливать, как ульи утеплять и готовить к зимовке, как формировать семьи и не проворонить молодой выводок, или, как его еще называют, рой. Да много чего. Из этих же разговоров можно было почерпнуть и прочие сведения. О том, например, что пчелы у себя в ульях уже давно коммунизм построили. Или что все у них распределено по справедливости, и каждая пчелка свои обязанности имеет и в точности их выполняет. Что в меде почти вся таблица Менделеева сосредоточена. Что нет лучше лекарства, чем укус пчелы. Что, в конце концов, пчел разводить – дело очень благородное и полезное не только для пчеловода, но и всей страны.

Первое время начинающий пасечник больше опухший ходил. Так его дружба с насекомыми завязывалась: то глаз от укуса заплывет, то пальцы вдвое увеличатся, то ладонь больше не ладонь, а боксерскую рукавицу напоминает. А прошло время, и уже посторонние люди с удивлением наблюдали, как пчеловод даже без рубашки возле улья работает – и хоть бы ему хны.