Читать книгу Цунами - Анатолий Курчаткин - Страница 1

Забавно, но с Дроном Цеховцем Рад познакомился в Консерватории, куда, в общем-то, попал случайно. Еще забавнее, что познакомил их знаменитый актер Андрей Миронов, несколько лет спустя умерший от сердечного приступа прямо на сцене, – с которым при этом ни сам Рад, ни Дрон знакомы не были.

Все это получилось так.

Рад тогда усиленно пытался добиться благосклонности одной прелестницы из МГИМО. Добивался он благосклонности уже несколько месяцев, но отношения сводились в основном к бесконечным телефонным разговорам; внимания добиться удалось, а благосклонности не очень. Ситуация напоминала осаду толстостенной, хорошо укрепленной крепости, и от недели к неделе становилось яснее, что измором эту цитадель не взять. Ее следовало брать какой-то особой хитростью, каким-то необыкновенным хитроумным приемом – нужно было применить некое спецоружие, аналог коня, оставленного ахейцами перед воротами Трои.

Троянский конь явился в образе американского пианиста русского происхождения – прославленного Горовица. «Владимира Самойловича», сообщал «Советский энциклопедический словарь», к помощи которого Раду пришлось прибегнуть, потому что никогда прежде о прославленном пианисте русского происхождения он не слышал. Дело происходило в последние годы советской власти, с гастролями в Советский Союз, почивший невдолге в бозе, тогда зачастили всякие бывшие русские, достигшие где-то там, в другом мире, всяческих высот славы, и вот среди них оказался этот Владимир Самойлович. Горовиц, Горовиц – шелестело на факультете между немногочисленными завсегдатаями Консерватории и Колонного зала, с такой воодушевленной значительностью в голосе, – у Рада ушки встали на макушку, и он подкатил к одному из завсегдатаев, которого как-то выручил шпорой на экзамене, за просвещением.

Завсегдатай не только просветил, но и дал наводку, как заполучить на мировую музыкальную величину билеты, снабдив необходимым паролем к нужным людям. Нужные люди держали очередь в Консерваторию, не допуская в нее никого чужих. Во главе спаянной команды, отхватывавшей себе три четверти билетов, поступавших в продажу, стоял ясновельможный пан по имени Ян (впрочем, спустя несколько лет, уже в новые времена, оказавшийся будто бы евреем и слинявший на социалку в Германию), сутулый, мятый жизнью человек с прозрачными выпуклыми глазами и начавшими седеть волосами, патлами лежавшими на воротнике короткой самодельной дубленки, о которой так и хотелось сказать «заячий тулупчик». Заячий тулупчик местами продрался, и края прорех были бесстыдно стянуты черной суровой ниткой. Ухватками ясновельможный пан, несмотря на возраст, напоминал сбежавшего со школьных уроков и ошалевшего от воздуха свободы старшеклассника-переростка. Он извлек из кармана тулупчика измятую и согнутую пополам ученическую тетрадь в клетку, поводил шариковой ручкой по списку и выудил оттуда номер с фамилией, которыми и наградил Рада. Тут же, однако, поставив условием незамедлительно выйти на дежурство в ночь: бдеть с тетрадкой до восьми утра, записывать всех желающих и не позволить никому завести другую очередь. «Без труда не вынешь и птичку из пруда», – глубокомысленно изрек он, вооружая Рада необходимыми телефонами – кому звонить, если что, вызывать подмогу. «Рыбку, – поправил его Рад. – Не выловишь и рыбку». – «Рыбку из пруда, приложив труд, каждый дурак выловит», – сказал Ян.

В качестве новобранца Раду досталось отдежурить не одну, как всем остальным, а три ночи, и еще раза два по нескольку часов в светлое время. Но зато в день продажи билетов, когда с окруженного колоннадой ротондного крыльца зазмеилась на улицу тысячеголовая очередь, он был всего лишь в пятом десятке и свои два билета держал в руках через полчаса, как открылась касса.

Цитадель из МГИМО при известии о богатстве, отягчавшем его карман, распахнула крепостные ворота – словно они никогда и не были заперты. «А как ты достал? – неверяще проговорил ее голос в трубке. – Я по отцовской театральной книжке хотела купить – так мне не досталось». Отец у нее был послом в одной из стран Латинской Америки, страшное дело, какая номенклатура, привилегии на развлечения ему полагались по должности, независимо от того, присутствовал он в отечестве или блюл его интересы далеко от родных границ. «Не книжки блатные нужно иметь, а смекалку и разворотливость», – весь сгорая от ликования, ответил ей Рад.

Что там конкретно играл Горовиц, тем более, как играл, Рад не запомнил. Ну, что-то Шопена, что-то Листа, в общем, виртуоз романтической школы и виртуоз, не было Раду никакого дела до мастерства знаменитости, – он вкушал одержанную победу. Поверженная Троя лежала у его ног, Прекрасная Елена была с ним, была его. Сидела с ним рядом на идущих полукругом переполненных красных скамьях амфитеатра, прижатая к нему соседями по скамье до того тесно, что ощущал сквозь пиджак и брюки твердую косточку ее бедра, и в самих брюках от этого тоже кое-что твердо толкалось в штанину, болезненно несоразмерное пространству, в котором было заключено; а когда перенимала у него бинокль, чтобы увидеть лицо знаменитости, и когда отдавала, пальцы ее обласкивали его пальцы, так что несоразмерно тесное пространство делалось тесным до отчаяния. Потом он, в очередной раз переняв у нее бинокль, задержал ее руку в своей, какое-то бесконечное мгновение, напрягшись, рука ее словно думала, как поступить, и ослабла, отдав себя в его власть.

В антракте они отправились в буфет. Прекрасная Елена не очень-то и хотела, – Рад настоял. Победа, в честь которой не дано достойного пира, – что за победа? В буфете наливали шампанское в высокие узкие бокалы, продавали бутерброды с икрой и семгой, можно было выпить чаю с пирожными. Рад взял шампанского, взял бутерброды, взял чаю с пирожными. И расплачиваться выщелкнул из кармана новенькую, словно бы только что сошедшую со станка, сотенную, которую припас специально для похода в Консерваторию, обменяв на нее все деньги, что наскреб в доме. Когда достаешь из кармана сотенную – это еще тот эффект. Сотенная, выпорхнувшая из потаенности кармана на свет, производит впечатление, что их там у тебя пруд пруди, тьма и тьма. Краем глаза по выражению лица Прекрасной Елены Рад заметил, что должное впечатление произведено.

У буфетчицы, однако, не оказалось сдачи. Как ни много Рад набрал всего, но и сдачи ему требовалось изрядно, рублей восемьдесят пять, и буфетчице, возможно, просто не хотелось оставаться без достаточного количества купюр более мелкого достоинства.

– Разменивайте как хотите, – с неприступным видом объявила она, и весь этот ее вид свидетельствовал, что тут крепость почище всякой Трои.

Рад обернулся к толпе за спиной. И взгляд его тотчас схватил лицо Миронова. Трудно было бы не выделить то лицо в толпе, такое знакомое по экрану – что кинематографическому, что телевизионному.

– Никто не разменяет? – потрясая хрустящим Владимиром Ильичом с Водовзводной башней Кремля, вопросил Рад.

Вопросил всех, а взгляд его был прикован к Миронову.

И актер, словно Рад именно его и попросил об одолжении, готовно полез во внутренний карман своего элегантного серого пиджака, так хорошо известного по телеэкрану, и стал вытаскивать из него деньги. Десятку, десятку, еще десятку, пятидесятирублевку, сотенную, другую. Вот у него, похоже, этих сотенных было там вдосталь.

Сотенных было вдосталь, а купюр меньшего достоинства, чтобы разменять сто рублей Рада, недоставало.

Осознав это, Миронов на мгновение замер, переводя свой печальный славяно-иудейский взгляд с Рада на его спутницу, потом быстрым эластичным движением выдернул из вскинутой вверх руки Рада Владимира Ильича с Водовзводной и, воздев их еще выше, оглядел толпившийся около буфетной стойки народ, жаждавший добавить к празднику духа праздник живота, с таким видом, словно был духовидцем и читал по лицам, что у кого и сколько в кармане. А может быть, и действительно читал?

– Молодой человек, поспособствуйте обществу двинуть очередь дальше. Разменяйте, – выбрал он в толпе одного – сверстника Рада, ничем внешне не примечательного, если не считать отличного, серого в клетку костюма, ничуть не менее элегантного, чем пиджак актера, и незаурядного носа: с таким круглым набалдашником на конце, будто нашлепка у циркового клоуна, разве что не столь выдающегося размера, – почему Миронов решил, что у этого обладателя замечательного костюма и носа с набалдашником окажется достаточно денег, чтобы разменять сторублевку?

Однако же сверстник Рада, похмыкивая, вытащил из кармана кошелек и, раскрыв его, пошел выдергивать изнутри купюру за купюрой: пятидесятирублевка, десятка, десятка, – напоминая теперь своими движениями уже циркового фокусника.

– Но при условии, что бокал шампанского и на меня, – произнес он, держа деньги в воздухе и не отдавая их Миронову. – М-м? – посмотрел он на Рада.

– Еще бокал шампанского, – бросил буфетчице Рад.

Обладатель толстого кошелька и носа с набалдашником, все так же похмыкивая, словно обтяпал некое выгодное дельце, передал Миронову разноцветный веер, принял Владимира Ильича с Водовзводной и скрыл их во тьме своего иллюзионистского кошелька.

– Прошу! – протянул Миронов полученный веер Раду, глянув на него лишь мельком и пожирая глазами (именно пожирая, так он глядел!) его спутницу.

Раду стало понятно, что подвигло звезду экрана озаботиться чужой проблемой с разменом сотенной. Вернее, кто. Прекрасная Елена, хотя и не носила этого имени, в смысле эпитета вполне ему соответствовала. Рад рядом с ней буквально ощущал кожей, что значит «прекрасная». Не красивая, не привлекательная, не миловидная – прекрасная. Она была вся, как сосуд, наполненный чем-то драгоценным. И осознающая себя в этом качестве. Осознание наполненности бесценным сокровищем было в посадке ее головы, в ее осанке, походке.

Он внутренне ощетинился. Чтобы позволить кому-то, кто бы то ни был, покуситься на твою победу? Иди помоги, поманил он обладателя толстого кошелька пальцем, поворачиваясь к звезде экрана спиной и принуждая повторить свой маневр Прекрасную Елену. Давайте все вместе, бери, что сможешь, шампанское, чай, пирожное – нагружал он ее, не давая ей оглянуться на знаменитость, которая, надо думать, продолжала наслаждаться созерцанием прекрасного.

Обладатель толстого кошелька, с застывшим выражением похмыкивания на лице, снимая с буфетной стойки бокалы, блюдца с чашками, тарелки, нося их к облюбованному Радом столику, делал все это абсолютно молча и, только когда уже сели, повозившись на стуле, чтобы устроиться, представился:

– Андроник. Имя такое. Уж извините.

– Ничего. Бывает, – милостиво простил ему Рад. – Мы с вами, можно сказать, одного помёта: Радислав.

– Радислав, Радислав, – размышляюще произнес их неожиданный сотрапезник. – Чех, что ли?

– Еврей, конечно, – сказал Рад, отнюдь не горя желанием углублять общение с этим случайным типом, у которого вдруг оказался кошелек, набитый дензнаками.

– Бросьте, бросьте, бросьте, – с видимым удовольствием заприговаривал, однако, их сотрапезник. – Чтобы еврей – и Радислав? Так не бывает.

– Бывает, – отрезал Рад.

Сотрапезник умерил свой пыл. Умолк – и с таким видом – словно улитка, тронутая пальцем, стремительно подобралась и исчезла в своем домике.

Но Прекрасная Елена столь же неожиданно принялась молоть с ним языком. Вдруг оживилась, заиграла голосом, заблестела глазами, нечто вроде воодушевления сошло на нее.

– А вы сидите в партере? Удивительно! – говорила она. – Как это вы умудрились пробраться в партер? Рад вон сумел только в амфитеатр достать.

– Рожденный летать – летает. Рожденному летать – место под солнцем, – отвечал ей их сотрапезник. Улитка, втянувшая свою усатую головку под защитный панцирь, не замедлила выбраться из раковины обратно наружу. – Прийти на Горовица и сидеть под потолком… Это моветон.

– Ну уж и моветон. Никакой не моветон, – с уязвленностью ответствовала Прекрасная Елена. – Вы значение слова «моветон» знаете?

– «Дурной вкус» вас устроит? – Улитка выбралась из раковины всем телом, обжилась за столом и поглощала бутерброды с пирожными, запивая шампанским, с таким азартом, словно бы все это было куплено именно для нее.

– Нет, дурной вкус меня никак не устраивает. – Прекрасная Елена с удовольствием играла смыслами, расплескивая вокруг себя свое драгоценное содержимое. – Дурной вкус – привилегия плебса.

Рад был ни при чем за этим столом. Пустое место, фантом, невидимый призрак.

Ахеец, взявший неприступную Трою, возопил в Раде от праведного негодования.

– Предлагаю тост, – грубо пресекая треп Прекрасной Елены с обнаглевшей улиткой, вознес Рад над столом бокал с шампанским. – Выпьем за Гомера!

– При чем здесь Гомер? Гомер-то тут с какой стороны? – в голос вопросили Прекрасная Елена с обнаглевшей улиткой.

– Гомер ходил в рубище и пел на площадях, – сказал Рад. – А его слушатели сидели перед ним в пыли на задницах.

– Веселенькая картинка! – воскликнул с иронией обладатель толстого кошелька, необыкновенного носа и необыкновенного имени.

– Это ты к чему? – вновь вопросила Прекрасная Елена. – Что, мы теперь должны сидеть в пыли на задницах? За это выпить? Не буду я за такое пить!

Предчувствие неизбежной утраты овеяло Рада горечью полынного духа.

– Ну не пить же просто так, – примирительным тоном проговорил он. – Гомер, Горовиц. Не было бы Гомера – не было бы Горовица. За начало начал!

– За начало начал я согласна, – протянула к нему свой бокал Прекрасная Елена.

– Что ж, я не против, – присоединился к ним их сотрапезник, в бокале которого осталось уже на самом дне.

И все – на том звоне певучего бокального стекла с «Советским шампанским» покорение Трои, можно сказать, и кончилось. Навязчивый сотрапезник чуть погодя благополучно оставил их, растворившись в антрактной толпе, Рад с Прекрасной Еленой вернулись в свой амфитеатр, отсидели, вновь передавая друг другу бинокль, второе отделение, которое завершилось получасовыми рукоплесканиями заокеанской знаменитости, Рад доставил свою добычу к двери ее квартиры – и там она упорхнула от него; думалось, теперь на день-два, а вышло, что навсегда. Прекрасная Елена, подав ему надежду, снова заперлась в крепости, снова потянулись похожие один на другой бесконечные и бессмысленные телефонные разговоры, – и вдруг в нем словно бы села некая батарейка, заставлявшая набирать ее номер: в какой-то момент он обнаружил, что не звонил ей уже не день, не два, а много больше, и нет у него такого желания – звонить ей.

Правда, тому поспособствовала одна новая особа, неожиданно (или не слишком?) объявившаяся на его орбите и куда более расположенная к тому, чтобы крепостные ворота стояли гостеприимно открытыми. Может быть, этой новой особы и не появилось бы на его орбите, если бы Прекрасная Елена вновь не заперлась в крепости, но как бы то ни было, он увел свои войска от ее бастионов, дорога к тем стала стремительно зарастать травой, забываться, еще некоторое время – и Прекрасная Елена совсем исчезла из его жизни. Как ее и не было.

Прекрасная Елена исчезла из его жизни, знаменитый актер Миронов, влетевший в нее раскаленным пушечным ядром, чтобы отравить Раду удовольствие победного пира, тоже никогда больше в ней не возникал, а Дрон Цеховец несколько лет спустя возник в ней вновь.

* * *

– Да они же мигом оборвут вам яйца, – говорил круглолицый, крутощекий, похожий на хорошо надутый розовый мяч, упитанный человек лет тридцати пяти в массивных, тяжелых очках на переносице – такой классический тип из НИИ. – У них же инстинкт! Они не раздумывают. Все равно как сторожевые собаки. Чуть что – и зубами за яйца. Мигом вам оборвут!

– А почему это нам, а тебе нет? Почему это тебе нет? – отвечал ему такой же классический тип из НИИ, тоже в тяжеловесных очках с большими, фонарными стеклами, только, наоборот, сухопарый, с длинным щучьим лицом. – Что значит «нам»?

– А потому что я в этой авантюре участвовать не собираюсь! – жарко ответствовал круглолицый. – Делать нужно то, в чем есть смысл. Не пар стравливать, а то, из чего будет толк. Из коллективного самоубийства никакого толка выйти не может.

– Вот и замечательно, так сразу надо было и говорить, что «я трушу»! – воскликнул тот, у которого было длинное щучье лицо. – «Боюсь, губа играет, поджилки трясутся»… А не прикрываться тут заботой об остальных!

Девица в ярко-красном платке на обритой наголо голове, державшая в руках и мявшая между пальцами сигарету, словно собиралась закурить, но все откладывала и откладывала, наставила на щучьелицого палец и затем поводила в воздухе перед собой рукой:

– Нельзя отрицать, Роман прав: любая организация, которая ими не санкционирована, – это для них преступление против государства. Статья семьдесят два Уголовного кодекса РСФСР. Наказание – от десяти лет лишения свободы вплоть до смертной казни.

– С конфискацией имущества! – подхватил круглолицый мяч, обрадованный поддержкой.

– Все это, господа, пустой разговор, – вмешалась в спор хозяйка квартиры. Это была крупная женщина слоновьего склада: слоновья фигура, толстые слоновьи ноги, мясистые, слоновьи черты лица. Тон, каким она говорила, был насмешливо-ироничен и безапелляционен. Она словно сообщала своим тоном, что все вокруг могут говорить что угодно, но истинное знание и понимание вещей – только у нее. – Они сдохли. Они уже ни на что не способны. Они импотенты, господа, импотенты! Дрочить, может быть, они еще могут, но это и все. Вдуть как следует – на это у них уже не встает. Не надо бояться, господа, не надо!

– А кто сказал, что боится? Кто сказал? Я сказал?! – воскликнул мяч. – Это вот кто сказал! – ткнул он рукой в щучьелицого.

– Вот только не надо тыкать! – ответно воскликнул щучьелицый. – Привычка прятаться за чужие спины! Пора бы оставить такую привычку. Не те времена!

– Ах, господа, полно вам, нашли о чем препираться! – снова вмешалась хозяйка квартиры. – Даже если они еще на что-то способны, – это не имеет значения. Время дает нам шанс, и мы не имеем права упустить его! Мы не для того здесь собрались, чтобы обсуждать вопрос о степени опасности. Мы здесь для того, чтобы выработать устав и наметить программу действий. Программу действий, господа, программу действий!

И это невероятное обращение хозяйки квартиры – «господа», – и ее вольное обращение с такими словами, как «дрочить», и сам этот сбор в ее квартире, разговор об учреждении демократической партии, которая бы стала оппозицией партии коммунистической, – все было так невероятно, ошеломляюще, фантастично – у Рада морозно жгло темя и ломило от возбуждения зубы.

Он не был знаком ни с хозяйкой квартиры, ни с дискутирующими щучьелицым и человеком-мячом; вообще ни с кем из этих трех десятков людей, набившихся в единственную комнату квартиры истинно, как сельдь в бочку, не был знаком, – кроме того своего сокурсника, который привел его сюда. Стояли сегодня в факультетском коридоре, случайно сойдясь у доски расписаний, слово о том, слово о сем, вдруг почему-то попались на язык кооператоры, которых сначала благословили на жизнь, а потом стали давить, Рад, посмеиваясь, выдал анекдот о секретаре обкома и его бывшем подчиненном, подавшемся в кооператоры ковать деньгу, анекдот был довольно злой, секретарь обкома в нем представал долдон долдоном, и сокурсник, заходясь над анекдотом от хохота, неожиданно предложил: хочешь, пойдем вечером в одно место? А куда, а что там, а зачем, заспрашивал Рад. Тебе будет интересно, заверил сокурсник.

Впрочем, если быть точным, к сокурснику следовало присовокупить еще одно лицо: того обладателя толстого кошелька, что в консерваторском буфете разменял Раду Владимира Ильича с Водовзводной. Невозможно было не узнать его, с таким-то носом. Рад только никак не мог вспомнить его имени. Что до фамилии, ее Рад не вспоминал: фамилия тогда была ему еще неизвестна.

Следовало ли, однако, считать его знакомым? Рад решил, что совместное распитие шампанского в пятнадцатиминутной лакуне антракта – недостаточная причина считать друг друга знакомыми.

Но консерваторский сотрапезник, видимо, полагал иначе. В какой-то момент Рад поймал краем глаза, как тот целеустремленно продирается сквозь толпу, а спустя какое-то время консерваторский сотрапезник оказался рядом с ним.

– Что, тоже решил революцию делать? – по-свойски, словно похлопав по плечу, выдал он Раду поперед всего. И поздоровался: – Наше вам. Какими вас сюда судьбами?

– Да, наверное, такими же, как и вас, – с неохотой ответил Рад.

– М-да? – вопросил консерваторский сотрапезник. – Едва ли. Кто-то позвал, да?

– Позвали, – подтвердил Рад. – А вас? Или вы из организаторов?

– Из организаторов? – переспросил консерваторский сотрапезник – так, словно Рад ужасно развеселил его своим вопросом. – Еще не хватало! Нет, я из наблюдателей. Знаете, есть такая работенка – «наблюдатель ООН». Вот вроде того.

– Ну так и я тогда вроде того, – сказал Рад.

– Наблюдатель ООН?

– Скорее, просто сторонний наблюдатель.

– А, понятно, понятно, – покивал его собеседник. – Что ж, тоже неплохо. Поучаствуем в революции, да?

Рад смотрел на него с недоумением. Их разговор происходил вскоре, как сокурсник привел Рада в квартиру, привел – и тотчас оставил, бросившись жать руки и тому, и другому, и самой хозяйке, благожелательно потрепавшей его по плечу, общего обсуждения пока не начиналось, и Рад еще не понимал, на какое действо его занесло.

– А если не поучаствуем? – спросил он. Его собеседник пожал плечами:

– Вольному воля. Принуждения, конечно, не будет.

Немного погодя их разнесло по разным концам комнаты, и Рад внутренне вернулся к тому своему решению, что принял, когда только узрел памятный нос: знакомое лицо – и не более того. Не знакомый. Знакомый – это тот, о котором знаешь, кто он, что делает в жизни, а тут – ничего, даже имени не вспомнить.

И только подумал, что не вспомнить, как имя тотчас же всплыло в памяти: Андроник. Действительно редкое имя.

Было уже около девяти вечера, когда от разрозненных групповых разговоров перешли наконец к общему обсуждению того, из-за чего был устроен сбор. Минула полночь, закрылось метро, стукнуло два часа и потек третий, а ни устава, ни программы принять не удавалось. Зубы Раду уже не ломило, темя не жгло. Рот раздирало зевотой. Ему уже не было все это интересно. Аромат новизны и необычности, так круживший голову вначале, полностью выдохся, и пища, что предлагалась, без него потеряла всю остроту. Не хотел он ни в какую партию. Ни в ту, что властвовала семьдесят лет, ни в эту, что должна была стать ей оппозицией. Он хотел получить диплом, прорваться в аспирантуру, а дальше… дальше было бы видно. Его, в сущности, все устраивало в своей жизни. А если ты не в числе избранных, чтобы купить билет на Горовица, так билетов на Горовица всегда на кого-то не хватит. Обойдись не такой знаменитостью.

Рад поискал глазами сокурсника, с которым, как тот пошел пожимать руки, ни на мгновение больше не сходились. И не обнаружил его. Зато он обнаружил, что в комнате стало ощутимо просторнее. Народу убавилось, и изрядно. Рад понял, надо линять и ему.

Оказавшись в коридоре, прежде чем нырнуть в ночь, он решил зайти в туалет. Дверь совмещенного с ванной комнатой туалета была заперта. Рад подергал ее, проверяя, точно ли внутри кто-то есть, и мужской голос оттуда ответил с недовольством:

– Минутку, минутку.

Когда после раздавшегося рыка воды дверь открылась, изнутри вышел консерваторский сотрапезник.

– Какая встреча! – сказал сотрапезник. – Не уходить намылились? А то я лично – да. Если тоже – подожду. Вдвоем веселее.

Вдвоем, учитывая время суток, действительно было бы веселее.

– Подождите, – сказал Рад.

Ночь распоряжалась улицей со свирепостью штурмовика, ворвавшегося в крепостные ворота. Февральский ветер резал лицо остро отточенным лезвием бронзового ахейского меча, по ногам мело снежным пеплом догорающей цитадели зимы, еще не сокрушенной, но уже обреченной.

Вся открывающаяся глазу перспектива улицы, что в ту, что в другую сторону, была пуста, ни души, кроме них, и ни одной машины на дороге. До метро «Профсоюзная» было пять минут ходу, но открытия метро пришлось бы ждать три с лишним часа.

– Э-эх, где мой белый «мерседес»!.. – поднимая воротник дубленки, выдохнул консерваторский сотрапезник на мотив песни Высоцкого «Где мой черный пистолет».

– На Большом Каретном, – невольно ответилось у Рада по тексту песни.

– Не совсем, но почти, почти, – согласился сотрапезник из мехового шалаша, устроенного вокруг лица. – На Столешниковом вообще, там обитаю. Дом, где «Меха», знаете? Угол Столешникова с Пушкинской.

Ого, где жил его сотрапезник. Рад как бы присвистнул про себя. Угол Столешникова с Пушкинской – это было пять минут пешком до Кремля.

– Знаю, где «Меха», – сказал он.

– А вы где обитаете? – спросил сотрапезник.

– О, – протянул Рад. – Далеко от ваших мест. Метро «Первомайская».

Он жил с родителями на Сиреневом бульваре, в хрущевской пятиэтажке, глядя отсюда, где они сейчас были с консерваторским сотрапезником, – на другом конце Москвы.

– И что, думаете, из этой глухомани – до вашей глухомани? – воскликнул консерваторский сотрапезник. – Кто вас повезет! Это если только за стольник, – проиграв голосом на «стольнике», отослал он Рада к их встрече в консерваторском буфете.

– За стольник! – откликнулся Рад с той интонацией, что означала: «Еще не хватало!» – Но не сидеть же там было дальше! – не удержался он от попытки оправдать свой легкомысленный уход из квартиры среди ночи.

– Конечно, нет, – отозвался его компаньон по ночной прогулке из уютного мехового шалаша дубленки. – Их там всех повяжут, кто остался. Не с минуты на минуту, так через полчаса. Ну через час, не дольше.

– Кто повяжет? – Рад остановился. Они шли по направлению к центру обочиной дороги, чтобы проголосовать, если вдруг машина, и в нем, как если б он сам был машиной, словно вдруг нажали на тормоз. – ГБ, ты имеешь в виду?

Он не заметил, как перешел на сближающее «ты».

– Кто ж еще, – ответил его спутник, нетерпеливо перетаптываясь перед ним. – А ты что, не потому разве ушел?

Он тоже тотчас, и даже спедалировав это голосом, перешел на «ты».

– А ты потому? – спросил Рад.

– А что же мне, ждать, когда в дверь позвонят, а потом у них под мышкой проскакивать? Они под мышкой проскочить не дадут. Доказывай после, что не верблюд.

– А откуда ты знаешь, что из ГБ придут? – спросил Рад, трогаясь с места.

– Да от тамошних ребят и знаю, – обыденно произнес собеседник Рада. Словно водиться с ребятами из госбезопасности было то же самое, что ежедневно чистить зубы. Раз утром, раз вечером. По утрам и вечерам.

– И что, знал, что придут, а все равно потопал? – Рад услышал в своем голосе нечто вроде невольного восхищения.

– Да, а чего же, – отозвался его спутник с быстрым довольным смешком. – Ребята мне так и сказали: хочешь послушать – сходи послушай. Только слиняй вовремя.

– Так и сказали?

– Так и сказали. А что, они же не звери. Им себе лишних хлопот тоже не нужно. Или полсотни вязать – та еще морока, – или человек двадцать. Разница же. Кто утек – пусть утекает, а кто не спрятался – я не виноват.

Разговор становился с каждым шагом интересней и интересней. Рад отправился на эту квартиру, честно можно сказать, из чистого любопытства и не имея понятия, что встреча под колпаком у госбезопасности, а человек – все зная, рискуя, знал – и пошел.

– А зачем ты хотел послушать? – спросил он своего спутника.

– Почему нет, – ответил тот – все с тем же быстрым довольным смешком. – Кто знает, как все развернется. Вдруг они и в самом деле к власти прорвутся? С будущей властью хорошо заводить дружбу, когда она еще не власть, а так, сырая глина. Потом затвердеет – лоб расшибешь, а внутрь уже не прорвешься.

Ударом беспощадного ахейского меча порыв ветра снес с Рада шапку, он поймал ее на излете и водрузил обратно на голову. Темя оплеснуло волной холода, но Раду и без того его морозно жгло – как тогда, в самом начале дискуссии в оставленной ими квартире. Никогда в жизни он не думал о тех вещах, о которых говорил его собеседник. Даже близко не подходил к таким мыслям.

– Тебя что, послал кто-то? – спросил он.

– Зачем послал? – В голосе его спутника прозвучало нечто вроде досады, что о нем могли так подумать. – Я сам. Твоя судьба – в твоих руках. Хотя, конечно, узнал бы папаша, куда я поперся, он бы меня танком остановил. Они же уверены, их партия – монолит, тысячу лет у руля простоит.

– Кто «они»?

– Папаши наши. Их поколение.

Мгновение Рад не знал, как среагировать. Его отец не был партийным. Потом он спросил:

– А кто у тебя отец?

Теперь замялся с ответом его спутник.

– Папаша-то? – Ему откровенно не хотелось отвечать на этот вопрос. – Да вообще папаша ничего мужик. Вполне ничего. – И перевел стрелку: – А ты, значит, просто так ушел? Завял, что ли?

– Завял. – Рад не стал настаивать на его ответе. – Уж пардон! Надо бы только вернуться, предупредить, чтоб расходились. – Он снова остановился.

– Ну?! – с интонацией сообщника воскликнул его спутник. – Придешь – а там как раз и приехали. Пофартило унести ноги – уноси. – Он взял Рада под руку и повлек по дороге дальше. – Ты за них не волнуйся, не те времена, чтоб на Соловки ссылать. А получиться у них – хрен у них что получится! Не сварят каши – голову даю на отсечение.

Они шли так, разговаривая, минут пятнадцать, когда наконец на дороге объявила о себе звуком мотора машина. Она ехала в сторону центра, мчала, выжимая километров сто двадцать, но их размахивания руками, их прыжки на середину дороги заставили водителя затормозить и остановиться.

Везти водитель согласился только до Столешникова.

– Сиреневый бульвар? – как выругался он, когда Рад назвал свой адрес. – За стольник не повезу!

Позднее Раду придет в голову мысль, что самая большая купюра той поры, постоянное присутствие которой в кармане символизировало, можно сказать, жизненный успех, с самого начала знакомства с Дроном Цеховцем сопровождала их отношения неким осеняющим знаком.

– Нет, стольника, конечно, дать не могу, нет у меня столько, но от Столешникова до Сиреневого – плюс два червонца, очень приличные деньги, – склонившись к приоткрытому оконцу, попытался Рад уломать водителя.

– И за два стольника не повезу! – отказал водитель.

– Ладно, шеф, дуй до Столешникова, – сказал спутник Рада, подталкивая Рада к задней дверце, сам открывая переднюю. – Не хочешь быть богатым, будь честным.

– Чего это мне – не богатым, а честным? – Водитель обиделся.

– Да это приговорка такая, – плюхаясь на сиденье, со смешком успокоил его спутник Рада. – Ко мне поедем, перекантуешься у меня до метро, – повернулся он к Раду назад.

Квартира, в которую они вошли четверть часа спустя, казалось, не имела пределов. Потолки, казалось, возносились над головой на высоту, недоступную сознанию и глазу, – хрустальная люстра в комнате, где сидели, коротая время до открытия метро, светила своим электрическим светом чуть ли не с самого неба. Пили маленькими глотками обжигающий нёбо «Beefeater» из литровой квадратной бутылки, крепчайший, головокружительно ароматный бразильский кофе со вкусом миндаля, курили кубинские сигары, обрезая концы специальным хромированно блестящим ножичком, – все невиданное тогда, невероятное, словно чудесным образом перенесся в некий иной мир, живущий совсем по другим законам.

С этой ночи случайный консерваторский сотрапезник Рада обрел для него имя.

Дрон Цеховец учился в Институте военных переводчиков. Был уже на последнем курсе, имел право жить дома, ходить в гражданском.

– Не дурно было бы, да, если бы из ГБ пришли – и меня захомутали? – посмеиваясь, говорил он между неглубокими сигарными затяжками. – Полетел бы из института быстрой ласточкой. И в армию, срочную тянуть. Я же при погонах. А офицерские еще не заработал.

– Изрядно, однако, ты рисковал! – искренне восхитился Рад.

– Делай все что угодно, главное, не попадайся, – вынимая сигару изо рта и выпуская дым углом губ, изрек Дрон.

После окончания института он и сам собирался идти в госбезопасность, в управление, занимавшееся внешней разведкой, и ездить по заграницам туристом.

Рад усомнился, что работа в таком управлении будет заключаться в туристических путешествиях.

– Конечно, нет, – серьезно сказал Дрон. – Приехал – отчет надо нарисовать. А ездишь – побольше информации собрать.

– Да сколько там можно туристом собрать информации, – Раду никак не верилось, что Дрон не понтярит.

– Не знал бы, не говорил, – с некоторой обидой в голосе отозвался Дрон. – У меня у товарища отец – всю Европу на машине объездил. Индивидуальный автомобильный туризм. Шмотья, техники всякой натащил – пропасть.

– А почему ты уверен, что будешь именно туристом ездить? – спросил Рад. – Человек предполагает, а бог располагает.

– С богом уже договорились. – Дрон сидел в кресле, забросив ногу на ногу – щиколоткой на колено, – вся его поза выражала сибаритское наслаждение проживаемым сейчас моментом жизни.

Рад вспомнил, что на улице, когда спросил об отце, Дрон уклонился от ответа.

– А кто у тебя отец? – снова поинтересовался он. Теперь Дрон ответил. Они сидели у него дома, пили джин и кофе, курили сигары, их отношения совершили скачок, перейдя в новое качество, и теперь можно было ответить, – так, вспоминая ту ночь, заключил Рад позднее.

Отец Дрона был заместителем министра одного из республиканских министерств. Не Эверест, но пик Коммунизма, семь тысяч четыреста девяносто пять метров над уровнем моря – такая высота. Глядеть снизу – отвалится голова.

– А ты что? Работаешь где-то? Учишься? – спросил Дрон.

Мехмат МГУ – ни разу еще не бывало, чтобы, называя свой факультет, Раду пришлось испытывать чувство неловкости и смущения.

– А, в НИИ куда-нибудь пойдешь париться, – небрежно откомментировал его признание Дрон.

– Почему непременно в НИИ? – уязвленно произнес Рад. – В аспирантуру, может быть. Очень даже может быть.

– А потом, значит, студентам «а квадрат плюс б квадрат» объяснять, – продолжил свой комментарий Дрон. – И что, интересно?

– Ну, не «а квадрат плюс б квадрат», кое-что посложнее, – попробовал защититься Рад.

– Это понятно, что посложнее, это понятно. – Дрон запил сигарную затяжку глотком джина, глотком кофе из фиолетовой узкой, похожей на перевернутый конус чашки. – Но все равно тоска, согласись. Не тоска, нет?

– Нет, не тоска, – мгновенно ответил Рад, ощутив себя фехтовальщиком, отбивающим грозный выпад противника.

– Ну да, каждому свое, – отступил Дрон – как опуская шпагу. И вскричал, наставив на Рада указательный палец: – Было написано над воротами Освенцима! Каждому свое – Jedem das Seine!

Так за джином, кофе и сигарами они досиделись не до открытия метро, а до рассвета, до часа, когда и тому, и другому подошла пора двигать в свои альма матер – каждому в свою. И уже Рад, разговаривая с Дроном, без всякой неловкости смотрел ему в лицо, чего еще не мог делать, встретившись с ним в той квартире на «Профсоюзной»: его необыкновенный нос с набалдашником так и притягивал к себе взгляд, все время вместо того, чтобы в глаза, смотрел на него, и казалось, Дрон это замечает, и ему неприятно. И уже было ощущение, что знакомы нещадно давно, целую пропасть лет, необходимы друг другу и теперь так и поведется: будут перезваниваться и видеться.

Со словами об этом – надо бы почаще встречаться, может, даже – ха-ха! – сгонять вместе на какого-нибудь очередного Горовица в Консерваторию – и распрощались, спустившись в метро, на платформе станции «Проспект Маркса», что спустя несколько лет станет «Охотным рядом».

И так сначала и было: перезванивались и даже встретились раз – Рад хотел прочитать «Окаянные дни» Бунина, вышедшие тогда впервые в «Советском писателе», и у Дрона они, разумеется, были. Встречались они уже весной, в мае, после праздника Победы, жизнь у обоих неслась вскачь, вырывала поводья из рук – защита диплома, госэкзамены, распределение, рекомендация в аспирантуру, возьмут, не возьмут, – а после августа вообще понесла – непонятно, как удержаться в седле. Какую-то пору Рад вспоминал о Бунине, взял и не отдал, как некрасиво, надо бы позвонить, договориться о новой встрече, но ни разу не позвонил, а потом уже и не думал ни о чем таком, забыл о книге – и с концами.

Дрон ему тоже не звонил. Вспоминая иногда о нем, Рад прежде всего это и отмечал: не звонит. Что было родом оправдания собственной пассивности. Впрочем, если бы Дрон позвонил, Рад удивился бы его звонку. Ничего их не связывало, кроме той ночи. А она никак не продлилась в их жизни. Не дала корней. Зерно, упавшее на каменистую почву, истлевает, не принеся плода. Наверное, если бы все же вдруг позвонил Дрону, тот был бы удивлен точно так же, как удивился бы его звонку Рад.