Читать книгу А пока я живой - Анатолий Сергеевич Салтыков-Карпов - Страница 1

«Эта книга полностью вымышленная. Все герои и ситуации придуманы автором. Любое совпадение с реальными людьми или событиями случайно. Высказывания героев и их общественно-политическая позиция могут не совпадать с мнением автора.

Пролог. Братья без прошлого или братья в пустоте

Когда-то говорили: «про них братские народы».

Но никто не уточнил, что бывает с братьями, если у них отобрать общее прошлое. И начать его делить.

История – не книга, которую можно закрыть или вырвать не нужные и опасные страницы. Даже нельзя сжечь, поскольку общеизвестно, что рукописи не горят. Это почва, в которой стоит человек, и если эту почву вырвать из-под ног, он падает не на землю – он падает в пустоту.

Эта пустота и есть война.

Они родились на одной равнине – между Днепром и Волгой, между степью и лесом – там, где песня переходила из языка в язык, не замечая границ. Им рассказывали одни и те же сказки, пели одни и те же колыбельные. Их матери молились разным святым, но одинаковыми словами.

«На картах чертят границы.

Но кровь не знает чернил.»

Веками на этой земле существовала условная административная граница. При разных властях её рисовали заново – то по рекам, то по трактам, то по железным дорогам. Но как бы её ни перекраивали, по обе стороны оказывались не чужие – братья.

Они переходили через неё не по приказу, а по судьбе.

Женились. Уходили на заработки. Искали правду, власть или забвение.

Одни вступали в партию, другие поднимали восстания, третьи – эмигрировали в поисках тишины.

Так века вплетались в одну кровь.

Граница была на карте. Кровь была в людях.

Не было «чистоты». Не было «другого народа».

Был один народ – многоголосый, разноязычный, но из одного корня:

тех, кто работал, пел, ругался, крестился, хоронил, воевал – на одном пепелище истории.

Один, перейдя границу шёл жениться в Курск.

Другой – сеять рожь под Полтавой.

Третий служил в Варшаве.

Четвертый батрачил в Донбассе.

Кто из них – «чужой»?

У кого из них – «чистая кровь»?

Чистота нации – миф.

Чистота сердца – судьба.

Граница запрещала переход.

Но любовь переходила.

Власть запрещала смешение.

Но голод, радость, война – смешивали.

И каждый, кто думал, что покидает «чужую сторону», на самом деле уходил от самого себя.

Они не были разделены – они были разорваны.

Они не были враги – они были осиротевшие братья, которые забыли, что спорят с собственной памятью.

Потому что каждый, кто идёт на войну,

несёт в рюкзаке фотографию деда —

и не знает, по какую сторону тот когда-то стоял

То, что некто прочтёт дальше – история не одного человека.

Это повесть человека, который искал правду между границами, которых никогда не существовало.

Они живут в пустоте —

но пустота эта не бездна.

Это коридор между памятью и правдой.

И тот, кто возвращается с войны,

приносит не победу.

А вопрос:

Кто они, если враг говорит на таком же языке?

А потом пришло время, которое не любит памяти. В этом времени пришли люди с большими стирательными резинками, чтобы все созданное за века стереть и начать все заново с чистого листа.

Эти люди сказали:

– Вы разные. Вы чужие. Вы враги.

И они поверили. Или сделали вид, что поверили, потому что так легче, чем признать – они не знают, кто они теперь.

Так два народа, привыкшие быть плечом к плечу, очнулись по разные стороны прицела. И каждый решил, что другой стал предателем. Но никто не спросил: а не предало ли их обоих что-то третье?

Теперь их называют противниками.

Но на самом деле они – двое потерянных братьев, которых история бросила в пустоту и сказала:

– Сделайте вид, что вы чужие.

Алексей – бегущий в пропасть

Алексей никогда не думал, что снова услышит слово «фронт».

Это слово пахнет не порохом – оно пахнет газетами его детства, парадами, чёрно-белыми фотографиями дедов, которыми они когда-то гордились и которых перестали вспоминать.

Алексею сорок два. Он не солдат. Он работает на складе, таскает коробки, чинит электропроводку соседям за бутылку. Он живет, как все – тихо, незаметно, изо дня в день. И однажды он понял: я не живу. Я существую.

Когда рухнул Союз, Алексею было тридцать три года. Он всегда жил конкретной жизнью. Как его учил отец: « Ты должен уметь делать конкретное дело».

Поэтому он отслужил как положено в армии. Потом окончил политехнический институт и был распределен на Почтовый ящик. Там был опутан разными допусками к секретным работам и стал в конечном итоге ведущим инженером. Алексей знал не понаслышке , что разработанные им и его товарищами советские ракеты настигнут мирового агрессора в любой точке земного шара. Враг не нарушит мирный сон советских людей, какие бы агрессоры не создавали противоракетные системы. Алексей был беспартийным и не понимал политики.

Он не состоял, не принимал и не участвовал. Он работал как все советские люди на светлое будущее.

Но развал показал пропасть, в которую скатилась эта огромная страна. Но он видел, как взрослые вдруг поседели. Как отец перестал бриться по выходным. Как мать стала молчать за столом. Как будто что-то умерло – не человек, а смысл.

С тех пор Алексей живет среди людей, которые ежедневно едят хлеб, но уже не чувствуют вкуса.

И вот теперь – война. Телевизор кричит, улица шепчет, интернет воет. Но всё это – шум. А внутри – тишина.

Оглушающая, холодная пустота, в которой Алексей не смог найти себя ни в любви, ни в работе, ни в вере. Жена в одночасье забрала детей и ушла жить к своим родителям. Жить с грузчиком школьной учительнице по литературе было как то некомфортно.

–Пустота заполнялась ежедневными передачами о текущей ситуации в стране.

–Может быть мне пойти добровольцем? -Стал часто думать Алексей- Есть еще порох в пороховницах. Все таки три года срочной службы в воздушно-десантных войсках показали, что еще кое -что могу. Несколько его одноклассников пошли на спецоперацию один стал танкистом, другой управлять дронами, третий стал артиллеристом. Их семьи гордились своими сыновьями героями. Правда на верхнем этаже уже жил пришедший со спецоперации молодой парень. Ему ампутировали ногу, но подарили прекрасную электрическую каталку. Во время прогулки он катал на ней своих детей. Спонсоры подарили легковой автомобиль с ручным управлением.

В голове начала крутиться как заезженная пластинка одна мелодия. Я доброволец. Еще в голове звучали другие песни: «Вихри враждебные реют над нами» или « Мы комсомольцы-добровольцы» Эта мысль стала его постоянно преследовать как назойливая муха, которая бьется в окно и хочет вылететь на свободу.

Потому. что однажды утром он посмотрел на себя в зеркале и не узнал глаза. Они были пустые, как окна в заброшенном доме. Алексей понял:

–Если я сейчас не уйду – я исчезну, даже не умерев.

Алексей не орал о патриотизме. Он не мечтал о подвиге.

Он решил идти не за кого – он хотел идти от себя. От того Лёши, который уже давно перестал быть человеком и стал тенью от своих собственных воспоминаний.

Когда развалился его оборонный завод и сотни тысяч высококвалифицированных инженеров и он в том числе, были выброшены на улицу. Многие его товарищи по работе иммигрировали со своими семьями в другие страны, в том числе страны НАТО и США. Там они продолжали свою работу по специальности. Таким образом решались демографические проблемы этих стран и они становились условными противниками.

Однажды Алексей зашел на свой завод. Проходной с ее вертушками не было. Почти все помещения и здания завода были сданы в аренду. Он прошелся по первому этажу. В комнате, где раньше располагался первый отдел с его стальной дверью находилась кредитная компания. Владельцем всего предприятия был бывший секретарь парткома предприятия. Он был избран на общем собрании акционеров. В течении нескольких месяцев началась компания, в результате которой несколько тысяч сотрудников были уволены по сокращению штатов. Страна возвращалась на путь капитализма и становилась такой же страной как и другие. Поэтому нужды в такой продукции для обуздания агрессора с помощью такой техники уже не требовалось. Международная комиссия курировала вопрос ликвидации такого производства согласно межправительственного договора об ограничении подобных вооружений.

Осталось только небольшое производство в нескольких зданиях. Остальные здания стояли пустые и ждали инвесторов.

Алексей встречался с разными знакомыми и говорил о том, что возможно пойдет на спецоперацию. Многие говорили:

– Ты идёшь убивать.

Нет -говорил в ответ Алексе : « Я иду искать, кого можно было бы не убивать – хотя бы внутри себя».

Он предполагал, что там, на линии столкновения, его может ждать смерть.

Но здесь, в городе, он чувствовал, что его уже ждёт небытие.

И между смертью и небытием он выбрал смерть.

Потому что смерть – это точка.

А небытие – это бесконечная пустота, в которой уже невозможно прокричать даже: “Я был!»

Встреча перед дорогой

Алексей, прогуливаясь по городу, как бы прощаясь, зашёл в маленькое кафе на окраине – тихое, с запахом кофе и школьных воспоминаний. За столиком у окна сидела она – Лена, его одноклассница. Когда-то они вместе водили хоровод на выпускном. Теперь – два разных мира.

– Мужа… помнишь? Он погиб под Авдеевкой, – тихо сказала она. – Но меня не бросили. У нас пенсия. Дочке оплатили университет. И даже операцию.

Она не хвасталась. Она оправдывалась. Перед собой, перед миром.

– Нам дают скидки… на продукты, коммуналку… Говорят, ещё будет повышенная пенсия. Она теперь – дочь Героя.

Алексей кивнул. Он смотрел не на неё – на её руки. Они дрожали. Она всё равно жила с пустотой – но государство поставило ей подпорки.

Они оказались близки так, как не были в школе. Слова перешли в касание, касание – в ночь. Это была не любовь. Это была переписка двух одиночеств.

Монолог Алексея

«У неё осталась боль – и крыша. А у меня?

У меня осталась только боль.

Моя ушла. А если бы я погиб – что бы она получила? Ни копейки. Ни статуса. Ни вины.

Может, смерть – единственное письмо, которое она прочтёт?»

Решение

Наутро Алексей записался в добровольцы. Он не сказал об этом ни Лене, ни жене.

Он не шёл умирать. Но теперь он знал:

если он погибнет, его смерть станет немым приговором той, кто его бросила —

как чужой флаг, который нельзя растоптать.

Военкомат. Оформление добровольца.

Медкомиссия: формальность – «Дышите», «Пройдите», «Годен».

Документы: военный билет, паспорт.

Справка, что служил в ВДВ и проходил переподготовку (сержант).

Контракт: страховой полис, зарплата, карта бойца.

Дополнительная карта – для жены и детей, для оплаты балета, тенниса, английского.

Фраза военкома: «Героями не все будут, но обеспеченными – да».

Алексей подписывает… молча. Он не верит – но принимает.

Военком сказал:

– Ты сержант? ВДВ? Отслужил – значит, вернёшься не пацаном.

Подписывай здесь. Здесь – страховой.

Это карта.

А это – вторая. Для семьи.

Министерство всё оплатит – школы, англичанку, кружки. Ты не думай. Они – под защитой.

Алексей держал карту, как холодный жетон. Он не почувствовал гордости.

Он почувствовал освобождение – будто впервые в жизни в нем нуждались.

Не как в отце.

Как в бойце.

Когда военком оформлял карты для его семьи, то позвонила бывшая жена. Она опять напоминала о деньгах и говорила:

«Пришли мне реквизиты. Я узнаю, когда деньги упадут.»

В голове у Алексея пролетела мысль : «Ты идёшь на смерть, а тебя ждут только как кошелёк.»

Он перешел в другую комнату в военкомате.

– Фамилия?

– Лаптев Алексей Сергеевич.

– Год рождения?

– Семьдесят…

– Неважно.

Военком отодвинул стопку бумаг и достал из ящика маленький пакет. Внутри звякнул металл. Цепочка.

Знаешь, что это?

– Жетон… Чтобы опознавать?

– Чтобы собирать по кускам.

– Понятно…

Военком поднял глаза впервые.

– Ничего ты не понял. Тут не пафос. Если сгоришь – номер останется. Если болото спустя годы выплюнет кость – по номеру найдут. Имя восстановят.

– А если не найдут?

– Значит, не положено.

Он протянул жетон.

Металл был ледяным, будто только что из земли.

– Надевай. Это не тебе. Это тем, кто будет ждать.

– Они не ждут.

– Тогда – тем, кто однажды всё равно спросит: “Кто он был?”.

Например следопыты. Они вечно что -то ищут. Вон немецкие организации по поиску своих военнослужащих за каждый жетон платят по полторы тысячи марок.

Алексей надел цепочку. Она легла на грудь тяжёлым, чужим.

– Можно снять?

– Можно. Но только живым.

Алексей оформил всё заранее. Армия добровольцев дала ему то, чего он не ожидал – чёткие бумаги, гарантию, что дети не останутся без школы, жена – без копейки. Часть зарплаты уходила на накопительный счёт, часть – на страховку, если вдруг что-то случится. Он даже подписал распоряжение: если не вернётся, семья получит выплату , ту самую, что долго копил и всё откладывал.

Он делал это без драм. Просто сел вечером, достал ручку, прочитал вслух условия и расписался. Всё. Как будто закрывал старую папку.

А потом подумал – может, хоть так его запомнят. Не как того, кто всё время молчал и уходил от разговоров. А как человека, который, наконец, сделал что-то понятное, простое, решительное. Может, в глазах жены он впервые станет не просто усталым мужиком, а чем-то вроде героя.

Интересно, будет ли она плакать. Или просто закроет дверь, уберёт документы в ящик и пойдёт готовить ужин, потому что дети голодные.

Перед войной

(Бар. Друг. Признание.)

Бар был старый, с облупленными стенами и запахом дешёвого пива. Таких баров полно в любом городе – места, куда приходят не отдыхать, а молчать. На стене мерцал телевизор, показывая новости про что-то далёкое и важное. Никто не смотрел.

Алексей сидел за угловым столом. Перед ним – полупустая кружка, рядом – его старый друг, Игорь. Они не виделись годами, и если бы не случайная встреча на улице, так бы и не встретились. Ни повода, ни слов не было.

– Ну… как ты там? – спросил Игорь, не глядя.

Алексей усмехнулся.

– Как? Да никак.

Он сделал глоток и долго смотрел в стекло, будто там можно было увидеть ответы. Потом вдруг заговорил – тихо, не для барной компании, а для себя самого:

– Знаешь… Когда-то я был инженер. На оборонном заводе. Ракеты чертил. Смешно, да? Мы думали, что строим будущее.

– А теперь?

– А теперь я тащу коробки. Грузчик. Потому что так платят сразу – наличкой.

Игорь кивнул. Он тоже всё понимал без слов.

– Жена ушла… – продолжил Алексей. – Да ладно бы ушла. Люди уходят. Хуже другое. Я остался… только как отец по субботам.

Он достал из кармана телефон. На экране – фотография: девочка в балетной пачке, мальчик с ракеткой.

– Видишь? Дочь – балет. Сын – теннис. Английский – три раза в неделю. Она говорит: “Хочешь быть отцом – плати.”

–Так а жена то-спросил Игорь-она что делает?

–Так она когда ушла сказала, что идет искать другого мужа более респектабельного. А не грузчика.

–Так почему ты грузчик?-спросил Игорь -ты же очень толковый инженер. Нужно искать работу.

–Зачем -ответил Алексей – мой товарищ по службе в армии организовал в лихие годы торговую компанию. И теперь процветает. Я у него нечто вроде зама по логистике. Сейчас все так запутано с платежами. Поэтому часть денег идет через кассу, а другая в карманы наличными. Даже если я и стану опять инженером, то врядли буду получать столько денег. Хотя не жалуюсь на свое экономическое положение, но все равно на душе кошки скребут.

Я плачу. Алименты, доплаты, кружки… Я нужен детям только как кошелёк.

Он вздохнул.

– Знаешь, как она однажды сказала? “Ты отец выходного дня. Остальное – моя семья.”

Они замолчали. В баре кто-то громко засмеялся, кто-то стукнул по столу. Алексей говорил дальше, уже не выбирая слов.

– Когда мне было десять, я ходил в Дом пионеров. Было бесплатно. Мы клеили самолёты. Теперь детям нужен английский, чтобы потом уехать… Понимаешь? Уехать.

– Они не вернутся.

Игорь кивнул.

– А ты? Ты вернёшься?

Алексей долго молчал. Потом сказал:

– Я не знаю, вернусь ли. Я уже не здесь.

Игорь посмотрел прямо:

– Ты собрался на спецоперацию?

Алексей не отвёл взгляд.

– Я иду не воевать. Я иду проверить – жив ли я ещё.

Может, там, где стреляют, хоть кто-то спросит – кто я, а не сколько должен.

Они выпили молча. И в этот момент оба знали:

Этот вечер – последний мирный день.

Игорь потёр ладонью лицо и тихо сказал:

– Лёха… Я понимаю тебя. Я Россию поддерживаю, сам знаешь. Политику – тоже. Но я туда не поеду. У меня трое детей. Если я лягу – кто их поднимет? Да потом я тебе не говорил у меня в Киеве живет мой родной брат Серега. У него семья двое детей. Мы с ним сейчас не разговариваем, потому что месяц тому назад разругались по этому поводу. Представляешь, если мы с ним встретимся на линии фронта. Мне просто страшно.

Он замолчал, вздохнул:

– Я могу помогать – материально. Покупать. Собирать. Но идти… Я уже был за границей. На танке. Как и мой дед. Он в Европу вошёл на Т-34, я – по службе, в Германии. Но это была армия. Это была форма. А сейчас… сейчас непонятно, за кем мы идём. И против кого мы воюем.

Алексей поднял взгляд.

– Значит, ты против?

– Нет, – Игорь покачал головой. – Я – за. Только не воевать. Я – за дом.

Он сделал большой глоток, будто запивая совесть.

– Ты идёшь сражаться. А я – платить. У каждого свой окоп

Ночной город. Решение уйти.

Когда они вышли из бара, было уже поздно. Улица сияла витринами, но под ногами лежала тьма, и никто не смотрел по сторонам. Бар «Речной» захлопнул дверь, и последние голоса утонули в хлопке пивных кружек.

– Ты домой? – спросил Игорь.

– Домой… – повторил Алексей, будто пробуя слово. – А есть он, дом?

Друг хотел что-то сказать, но не нашёл. У него был дом – жена, дети, оранжевая лампа в окне. У Алексея – пустая квартира и голос на автоответчике: «Перевод пришёл? Напиши сумму.»

Они попрощались коротко, без дружеских хлопков. Как люди, которые знают: их пути разошлись.

Алексей пошёл по улице. Воздух был холодный, деревья стояли голые. Окна домов светились – чужие кухни, чужие ужины, чужие смехи. Он шёл и чувствовал: он – не участник этой жизни, он её наблюдатель.

Он прошёл мимо той самой школы, где ещё год назад водил сына в шахматный кружок. Теперь там была платная студия английского. Табличка гласила:

«Через язык – к миру».

«Через кошелёк – к будущему», подумал Алексей.

Он прошёл мимо бывшего Дома пионеров. Окна забиты фанерой. Сорвана табличка. Вывеска:

Аренда зала под торжества.

Он остановился и закурил. Ему вспомнился его отец – тот, кто говорил: «Стране нужен инженер, а не торгаш». Теперь инженеры таскали ящики, а торгаши строили особняки.

И вдруг в голове сложилась фраза – почти как приговор:

«Я проиграл здесь.

Значит, я уйду туда, где ещё можно решить – кто я.»

Утром он встанет.

Он не будет звонить жене.

Не будет смотреть в глаза детям.

Он просто соберёт рюкзак и уйдёт – как уходит человек, решивший измерить себя на войне.

Не за политику.

Не за флаг.

– За ответ.

Завтра – вокзал, билет, дорога.

Молчаливый уход

Телевизор трещал и мерцал, как старое окно в метель. В студии улыбались и говорили ровным голосом: очередной герой, ещё одна история – «как он держал позицию», «что сказал перед боем», «кому посвятил награду». Сюжеты сменяли друг друга без пауз, как вагон за вагоном. Алексей не слушал подробно – слова проходили сквозь него, оставляя лишь осадок: герой… герой… герой. В квартире было холодно, и звук казался теплее, чем воздух.

Телефон зазвонил на середине интервью. Экран высветил имя. Он взял трубку.

– Ты помнишь, у Маши день рождения? – голос бывшей супруги был усталый. – Она с девочками собралась на Байкал. Сейчас в стране успешно развивается внутренний туризм из-за санкций и проблем с перелетами. Дом отдыха приличный, перелёт туда-обратно… Мои знакомые были расхваливают. Ирина Семеновна, ты ее помнишь такая матерщинница. Она много поездила за границу в свое время. Теперь путешествует по родной стране. Говорит: «В жопу все эти франции и италии. Вот на Алтае или Байкале это да!» Надо помочь дочери.

– Зарплата… – начал он.

– Давай без этого, – мягко, но твердо сказала бывшая леди – Это твоя зона ответственности. И ещё, – короткая пауза, – когда придёшь, не говори про склад. Скажи, что ты в подготовке. К спецоперации. Пусть дети гордятся. Ты же мужчина.

Связь оборвалась. Комната заново заполнилась сиянием экрана. На экране кто-то отдавал честь. Внизу бежала строка новостей: «Подвиг. Благодарность. Память».

Он постоял посреди комнаты, будто забыв, зачем встал. Потом пошёл на кухню, налил воды, сделал глоток – и не почувствовал вкуса. Вернулся, выключил телевизор. Тишина хлынула разом и стала слышнее шума. В этой тишине он понял простую вещь: ему предложили чужое уважение вместо своей жизни. Ему предложили роль, которой он не играл.

Он открыл шкаф. Достал старый рюкзак – тот, с которым ездил когда-то в командировки инженером. Вложил туда быстро и без суеты: термобельё, нож, аптечку, документы в конверте, жестяную кружку, фотографию – та самая, где они все трое: он, девочка в белой пачке и мальчик с ракеткой. Пауза на фотографии вышла длиннее, чем следовало; он положил её между страницами старого блокнота, словно прятал огонь в книгу.

Из ящика на тумбе достал пачку денег – не хватит на Байкал, но хватит, чтобы кто-то сказал «спасибо». Он положил купюры под магнит на холодильнике, поверх квитанции об алиментах. Рядом – короткая записка: «Буду». Без даты, без места. Слово, которое можно прочесть как обещание, как надежду, как пустоту.

Оделся. Выключил везде свет. Присел на край кровати – не для того, чтобы передумать; для того, чтобы убедиться, что и сидеть тут больше незачем. Да и надо на всякий случай соблюсти старинную русскую традицию. Посидеть минутку на дорожку. За окном, на соседнем балконе, кто-то курил, старик или подросток – огонёк маячил и исчезал. Внизу глухо шёл снег, не хрустя – липкий, неприметный. Алексей поднялся.

В прихожей он остановился у зеркала. В стекле – усталые глаза человека, который давно привык не спорить с жизнью. Он провёл ладонью по щеке, словно проверяя, жив ли. Потом повернул ключ в замке – без щелчка, осторожно, чтобы не хрипнул металл. Дверь закрылась тихо, как после долгого разговора, который не состоялся.

Лестница пахла сыростью. Где-то внизу завыл лифт и остановился. Он спустился пешком, не торопясь. У подъезда задержался на секунду – и вышел, как выходят в темноту из ярко освещённой комнаты: сначала ничего не видно, потом глаза привыкают, и город становится таким, какой он есть – притушенным, чужим и терпеливым.

Он шёл к вокзалу. Машины срезали повороты, витрины остывали, редкие собаки перебегали дорогу. На углу мимо него пронеслась маршрутка с жёлтым табло «Центр», и на мгновение ему захотелось поднять руку. Он не поднял. В кармане тихо звякнули ключи – он вынул их и переложил в другой, будто менял карманы местами, чтобы память не вернулась.

Когда показались огни платформ, он впервые за вечер почувствовал лёгкость – ту самую, холодную, как первый вдох на морозе. Внутри что-то стало простым, как цифры на табло отправлений: время, путь, номер. Всё, что нужно, сводилось к трем строкам.

Он предъявил проездное требование, которое получил в военкомате, не глядя кассирше в глаза. На перроне стало яснее, чем в квартире: он уходит молча не потому, что нечего сказать, а потому что каждое слово, сказанное сейчас, будет ложью. Он сел на деревянную скамью, поставил рюкзак к ногам, достал блокнот, открыл там, где лежала фотография. Посмотрел на них – и накрыл страницу ладонью.

Лена подошла к нему.

–У меня такое ощущение-сказала она-что мы участники съемок какого -то фильма о войне. Женщина провожает своего любимого мужчину

на войну.

–Леночка!-воскликнул Алексей-ты как всегда права. Я еще когда в институте сдавал философию так мне попался билет на экзамене. В нем был вопрос об одном философе. Я уже не помню как его звали. Так примерно, что весь мир театр и в нем все или актеры или зрители. Так что пиши мне письма мелким подчерком.

-А я вдруг вспомнила стихотворение-сказала она – жди меня и я вернусь только очень жди.

–Ты перепутала-сказал Алексей- это мне надо говорить. Жди.

Они обнялись и поцеловались.

Громкоговоритель объявил поезд. Ветер срезал звук напополам, и от слов остались одни согласные. Он поднялся. Лестница на вагон была узкой, как горло, через которое протискивается решение. Алексей поднял рюкзак на плечо и вошёл.

Поезд дёрнулся и пошёл, будто в мире действительно есть место, где можно выяснить, кто ты.

Алексей смотрел в окно, как поезд медленно отходил от перрона. Лена шла и махала рукой. По ее щекам текли слезы.

–Она наверное вспомнила-подумал Алексей -как провожала на фронт своего мужа. Несчастная женщина. Только испытала свой новый миг женского счастья и все растворилось в пустоте.

Поезд ускорил свой бег.

За окном поползли огни, потом склады, пустыри, рекламные щиты с вечными обещаниями. Он смотрел на них и думал: некоторые дороги начинаются не с первого шага, а с последнего слова, которое ты решил не произносить.

«Кто я – если исчезла страна, распался дом, дети уходят, а вместо идеи остались квитанции и новости?»

Путь в пустоту

Поезд дёргался и шёл, как будто ему тоже было трудно не думать о чём-то важном. В вагоне – запах пота и картошки, редкие шепоты, смех, который старался спрятать страх. Люди вокруг были разными: кто-то в форме, кто-то в куртке с заплатами, кто-то с рюкзаком, набитым чужими вещами. Они не говорили много – разговоры вытекали короткими фразами, как вода из пробитого крана.

Алексей сидел у окна и смотрел на бегущие поля. Всё привычное мелькало – села, столбы, собаки, лошади – и со всем этим привычным миром внутри его было так мало общего, как будто он оказался зрителем чужой пьесы. Иногда он ловил на себе взгляд – не от страха, нет, а от удивления: люди смотрели на него так, как будто хотели заглянуть в его пустоту и взять оттуда что-то тёплое.

Он сидел и смотрел как мимо окна мелькали леса, деревни и ему казалось, что он опять едет в очередную командировку.

В купе было трое: старик с седой бородой, молодой парень с заплаканными глазами и женщина средних лет в военном шарфе. Они молча раскладывали бутерброды, не решаясь начать разговор. Наконец старик произнёс:

– Ты откуда, сынок?

– Из города, – сказал Алексей. – Работал на складе.

– А зачем? – старик посмотрел так, будто в этом вопросе было вся его жизнь.

Алексей открыл рот, и слова вышли без красивой оправдывающей формы:

– От пустоты, – сказал он. – От того, что больше не чувствую себя живым.

Слово «пустота» повисло в купе, и на лице старика появился выражение, которое он теперь привык встречать: не удивление, а признание. Это был тот же взгляд, который Алексей видел в зеркале: люди, которые знают пустоту и больше её боятся, чем смерти.

– У нас у всех своя пустота, – говорил старик тихо, – но у некоторых она разной формы. У меня – холод от того, что сын пропал. У парня – страх. А у тебя – тоска времени, которое тебя предало.

Старик отвернулся, сквозь глаза бежала слеза. Женщина взяла его за плечо, как будто это было спасение и для неё самой. Алексей слушал и думал: мы все одеты в разные слова, но внутри у нас одна материя – пустота, которую кто-то называет потерей, кто-то – предательством, кто-то – отсутствием смысла.

Поезд замедлил ход. Где-то вдалеке слышался лай собак, затем – короткий звонок телефона, пронзительный и нереальный.

Конечная станция.

-Мы,– подумал Алексей,– едва не выбрались из идеи «жизни по расписанию» и тут же попали в реальность – ту, где время течёт по-другому: между страхом и тишиной, между ухом и шёпотом соседа.

Когда поезд въехал на станцию у линии, солдаты и добровольцы начинали сходить, обмениваясь короткими фразами: «Береги себя», «Держись», «Передай привет маме». Алексей вышел вслед за людьми, и платформа встретила его громом шагов, запахом пороха и каким-то старым чувством, похожим на запах церковных свечей – сумбурное сочетание страха и обряда. Это было ритуалом: уход в неизвестность, где каждый делает вид, что знает маршрут.

У ворот штаба Алексей встретил молодой сержант с усталыми глазами. Он осмотрел документы, не спросив ничего лишнего, и сказал сухо:

– Иди направо, там – распределение.

Алексей шёл по грязной просеке между палатками и блёклых машин. Вокруг – жара и пыль, разговоры о погоде смешивались с командным тоном. Кто-то дрожал, кто-то пил чай из фляг, кто-то чинил ботинки. Алексей чувствовал, как внутри него что-то меняется: страх, конечно, был, но ему уже было тесно в его теле, потому что под ним сидела иная потребность – потребность быть там, где нет места для пустоты. Даже если это будет ад, там будет шум, будет движение, будут люди, у которых есть дело.

Его отвели в палатку с кроватями и простынями, которые пахли старой солью и потом. В углу сидел парень с переломом руки – он украл у себя шанс стать героем, но не смог. Его глаза смотрели не на руку, а вдаль, в ту самую пустоту, откуда приходили все ответы.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Алексей, – ответил тот

– А я – Витя. Живи тихо, – сказал он и ухмыльнулся. – Тут тихо не получится.

В казарме

Алексей лёг на нары и смотрел в потолок палатки.

Новая форма холодила его тело. Она отличалась от той, которая была когда он служил на срочной.

–Зато теперь я опять кому то нужен-подумал Алексей и посмотрел на стенку. Там были следы от капель воды, старые надписи, и кто-то вырезал карандашом маленькие крестики – привычка отмечать прожитое. Он закрыл глаза и впервые за годы почувствовал, что внутри что-то дрогнуло. Это не был свет и не было внезапного просветления. Это было маленькое движение – как будто где-то глубоко в нем кто-то поднял руку и прошептал: «Смотри, ещё не всё исчезло».

Ночь пришла быстро. Счётчики времени там идут иначе: между взрывами и патрулями застаётся промежуток, в котором люди говорят правду – не политику, не лозунги, а то, что действительно важно. Он слушал разговоры соседей и понял простую вещь: у каждого своя история, у каждого – своя рана. Но раны эти тянулись к одной точке – к пустоте, которую никто не умел исцелить словами.

И в этой палатке, среди чужих дыханий и прикосновений, он впервые ощутил, что идет не один: пустота у них общая, но и возможность её заполнить – тоже общая. Может, не пушкой, не победой в сражении, а простым человеческим взглядом, беседой, чьим-то теплом.

Наутро они пошли дальше – к окопам, к линии, к тому месту, где карты теряли смысл и начинали звучать только сердца. Он шёл, и каждый шаг был одновременно шагом в прошлое и шагом в неизвестность. Но внутри у него уже был ответ, который он так долго искал не в газетах, не в телевизоре, а в старике у окна: идти – значит не дать пустоте победить до конца.

И это было мало похоже на геройство. Это было маленькое, робкое сопротивление – сопротивление собственной жизни

Передовая. Подготовка. Оружие и память

Раздача оружия происходила без торжественности, без музыки, без лозунгов. Это было похоже на выдачу инструментов перед тяжёлой работой. Только никто не говорил, что именно мы будем строить – или ломать.

Сержант вызывал по фамилии, доставая автоматы из ящика на стол, как чужую судьбу. Металл звенел коротко и равнодушно. Никто не целовал приклады, никто не кричал «За Родину». Это была не армия – это был тихий сбор людей, которые не нашли иного ответа своей пустоте.

– Лаптев!

Алексей вышел. Сержант посмотрел в его глаза и сразу понял, что он не новичок в форме, но давно забыл, как ею дышать.

– Служил?

– Служил.

– Где?

– Одесса. Восемьдесят девятый.

Он кивнул:

– Тогда знаешь, как держать. – И положил автомат так, будто возвращал ему часть того, кем он был. Да еще возьми дробовик или помповое ружье.

–Зачем я же не на охоту собрался?

–Дуря твоя башка -рассмеялся сержант – это дроны сбивать. Самое эффективное средство патроны с картечью. Рассеивание большое. Вероятность попасть намного выше, чем стрелять из автомата.

Мой дед был военным советником во время американо-вьетнамской войны. У американцев, во главе диверсионно-разведывательной группы шел боец, когда она шла по джунглям. У него в руках был самый обычный дробовик, заряженный картечью. Вьетнамские партизаны могли неожиданно выскочить, так картечь самое лучшее средство для защиты. Большая площадь поражения. Какой-то рационализатор предложил такой способ. Срочно передали в войска все охотничьи ружья, которые были конфискованы у браконьеров.

Алексей взял автомат и двухстволку. Набил рюкзак патронами с картечью. Ему вспомнилось как он давал присягу на верность Советскому союзу. Все они люди разных национальностей стояли в едином строю в парадной одежде с автоматами. Каждого вызывали по очереди и они строевым шагом подходили к столику, где находилась папка с текстом присяги.

-Товарищ майор рядовой Лаптев для принятия присяги прибыл.

После доклада рядовой Лаптев брал в руки текст присяги и повернувшись к строю своих товарищей клялся в беззаветной верности и служению родине. После этого для них принявших присягу согласно устава был праздничный обед.

А в этот раз просто дали автомат и все. Потому что присяга дается только один раз. Хотя это была уже другая страна.

Алексей подумал о парадоксе жизни. Он давал присягу Советскому Союзу. Где -то наверху власти решили, что присяга автоматически переносится вместе с гражданином в другое государство. Поскольку оно является правоприемницей Советского союза.

Алексей подошел к ящикам с патронами и стал набивать рожки. Передовая тем и хороша, что и патронов можно не жалеть. Вспомнились курьезные случаи, когда ехал на стрельбы во время срочной службы. Нельзя целится в товарища даже с незаряженным автоматом. А патроны выдавали непосредственно перед стрельбой, когда стрелок стоял на линии огня. А гильзы надо было все собирать и сдавать. А тут никакой отчетности. Самое главное, чтобы автомат был на предохранителе.

Алексей сел на ящик и почувствовал холод металла в руках. И вместе с этим – накатила память.

Флэшбек: Советская армия.

Одесса. Учебка. Конец восьмидесятых.

Они были мальчишками. Русские, украинцы, белорусы, татары – никто не делил их по крови. Делили по части, по взводу, по тому, кто умеет играть на гитаре и кто может достать гороховую кашу с кухни или кто может достать горилку или поделиться полученным с родины салом.

Алексей вспомнил Серёгу из Полтавы – худой, хитрый, с вечной улыбкой. Он говорил:

– Лёха, Москва – то сердце, а мы все вокруг – то душа. Без души сердце не стучит. Ты для нас как старший брат.

Мы смеялись. Тогда нам казалось: нас никогда не разделят.

Ивана из Винницы – здоровый, плечистый, который писал девушке не письма, а стихи и плакал, когда порвалось фото.

Мишку из Львова – он ругался по-украински так поэтично, что мы просили «выступить» вместо художника самодеятельности.

Мы сидели на ящиках, пели «Смуглянку» и «Рідна мати моя», не думая, что однажды нам скажут: вы враги.

Алексей очнулся от памяти. В руках – автомат.

В душе – голос Серёги:

«Лёха, як ти там, друже…»

И вдруг он понял:

Это – самая страшная война. Не между армиями.

Между тем, кем ты был – и кем тебя заставляют стать.

Сержант подошёл и бросил сухо:

– Отбой через час. Проверка оружия и магазинов. Без самодеятельности. Тут не песочница.

Алексей кивнул. Но внутри у него уже не было ни страха, ни злости. Только вопрос:

Как мне стрелять в тех, с кем я когда-то делил хлеб?

И не станет ли каждая пуля – выстрелом в самого себя?

Первая линия. Окопы и тишина

Утро на передовой начинается не с солнца.

Утро начинается с тишины, в которой каждый боится сделать первый шаг – как будто даже земля слушает. Алексей ожидал криков, стрельбы, примеров героизма – а встретил тишину. Глухую, вязкую, как туман над полем, где кто-то когда-то остался лежать и так и не был похоронен.

Они вышли колонной – пятеро человек, молча. Командир шёл впереди, не оборачиваясь. Алексей старался запомнить его имя. Но фамилия врезалась в память. Колчак.

–Это как то знаменательно-невольно подумал Алексей- потомок белогвардейцев нас ведет в бой делить коммунистическое наследство.

Но имя почему то выпадало из памяти. Он знал только его спину. Война быстро отнимает имена: остаются позывной, шрамы и взгляд. Взгляд – это единственное, что не врёт.

Алексей впервые увидел окоп. Не тот, киношный, а настоящий – мокрый, узкий, с обвалившимися краями. Земля была тёмно-красная от глины, но казалось – это кровь. И он подумал: может, земля здесь давно уже стала частью всех, кто в неё падал? Может, она и есть тот общий брат, которого мы потеряли?

– Держись левой стороны, – сказал кто-то сзади. – Правую ночью минировали.

Они встали на позиции. Никто не смотрел вверх – все смотрели в себя.

Алексей видел молодых, стариков, даже одного мальчишку – с лицом подростка, которому бы сейчас играть в телефон, а не держать автомат. Но глаза его были старше всех нас.

Вдалеке слышалась украинская речь – не злобная, не крикливая, просто разговор. Смешок. Кто-то сказал «Привит! Як твои справи…» – и этот возглас абсолютной тишине вдруг резанул Алексея сильнее любого выстрела. Это был голос – не врага. Это был голос жизни. И в этом была страшная правда: с той стороны – тоже живут.

– Они такие же, как мы, – сказал тихо Витя, с перебинтованной рукой, который стоял рядом. – Только судьба у нас разная.

– Какая? – спросил Алексей.

– Мы потерялись… а они – обиделись.

–Я тоже в детстве часто бывал в этих местах-сказал Витя-помню как помогал местным строить хату. Очень интересное занятие. Сперва они строили каркас дома из бревен и досок. Потом перед домом создавали большой круг с маленьким заборчиком. Туда в круг они наливали воду, клали навоз, глину песок и человек двадцать местных жителей туда заходили и голыми ногами месили. И я приходил и также топтал эту строительную смесь.

Алексей не успел ответить. Над ними пролетел первый снаряд. Он не взорвался – просто пролетел. Первый снаряд – всегда предупреждение. Второй – уже вопрос. Третий – приговор. Алексей ждал второго. Но вместо него снова наступила тишина. Только сердце билось так громко, что казалось – сейчас выдаст его всем.

–А после строительства -продолжил в тишине Витя – хозяева накрывали стол. На столе стоял жареный поросенок, галушки, вареники, кровяная колбаса, и другие колбасы. Шкварки. Самогон из сахарной свеклы. Однажды на таком строительстве я так обожрался, что меня хлопцы вытаскивали из-за стола и я лежал на поляне и думал что лопну. Но бог миловал. Все рассосалось.

Воспоминания Вити разрядили обстановку.

И вдруг Алексей понял: он больше не боится умереть.