Читать книгу Роман с Полиной - Анатолий Усов - Страница 1

Перед тем как я родился, моя бабушка, учительница начальных классов, видела вещий сон – кто-то темный и сильный явился к ней после полуночи и сказал устало и горько:

– Свершилось. У вас, Анастасия Игнатьевна, родился внук.

– Ой, как хорошо, – будто бы обрадовалась моя бабушка, – внучонок мой родненький…

Тот расхохотался и объявил:

– Рано радуетесь… ох, и намучаетесь вы с ним.

Так я появился на свет, не видя в этом ничего хорошего, но поначалу и ничего плохого.

Кто это был, бабушка?.. На что походил?.. Ты об этом никому не сказала.

Я прочитал в журнале об одной незаурядной семье, о том, как они писали картины, сочиняли гимны, снимали кино, и подумал – вот кто имеет право хоть сто раз жениться и иметь хоть шестьсот детей, как какой-нибудь царь Соломон.

А я разве имею право? Какая у меня генетика? Нет никакой. Дядя, в честь которого меня назвали, – ему оторвало ногу бульдозером, и он умер в страшных мучениях; вот какая моя генетика. Остальные, кого я только ни вспоминал, крепко, до одури, пили. Иные даже умирали от пьянства.

Таких, как я, следует оскоплять в детстве – вот что подумал я о себе. А девочек, которые почему-то полюбят нас, искусственно оплодотворять от тех, кто умеет писать картины, сочинять гимны, снимать фильмы, красиво рассказывать о себе, – вот тогда и станет у нас держава, могучее мудрое и трезвое государство мира с замечательным, трудолюбивым народом.

Поэтому я никогда не женюсь и не буду иметь детей. Я не треска, не Додик, не Иванушка-дурачок, я живу государственными интересами и забочусь о будущем. Я закрыл свои блеклые зенки, одно из которых было у меня голубым, а другое почему-то зеленоватым, и увидел радостную картину: корабли с иммигрантами плывут к нам со всех континентов… все, кто бежал, чтобы сладко кушать с чужого стола, возвращаются, как блудные дети – все умы, все таланты – сладкая еда теперь у нас, они бухаются на колени, мы гладим их заблудшие головы, и счастье от всеобщей любви вырастает над нами, как ядерный гриб… Я вышел на кухню и выпил по этому поводу чуть-чуть «кончаловки». Закусывать я не стал, зачем портить такой прекрасный момент?

Ах, Полина, почему ты не любишь меня? Разве я не хороший?..

Конечно, будь у меня хоть одно достоинство… Пусть самое маленькое. А лучше большое, как у брата полковника Аурелиано Буэндиа.[1] Тогда бы ты не так на меня смотрела, моя дорогая малышка. Тогда все красавицы мира искали бы дружбы со мной. Я тут же представил, как все это выглядит: у них от меня рассыпаются кости и пахнет тиной… это выглядело, дорогие братки, красиво… Действительность же убога, у меня нет никаких достоинств. А то, что есть, трудно сравнить с тем, что хотелось иметь…

Я пошел на кухню и выпил по этому случаю «Смирновки из Черноголовки». Закусывать, конечно, не стал, зачем мешать удовольствию? Чудесный напиток вошел в мои ноги, им стало тепло и чуть-чуть вяло, как будто они мне совсем не нужны, как будто у меня есть за спиной крылья, я могу ими взмахнуть и полететь куда захочу.

Мои дремучие предки собирались то ли в Турцию, то ли в Китай и тихонечко переругивались между собой. Вот уж совершенно никчемные люди. Папан – астроном, доктор наук. Махан тоже успела подсуетиться и защитить докторскую при прежнем режиме, вы не поверите мне – по научному коммунизму! А коммунизм тут же накрылся тяжелой задницей капитализма. Однако из-за них я тоже окончил универ и стал таким же никчемным придурком.

– О, ты уже встал! – обрадовался мой папан. – А мы с мамочкой уезжаем, надо немножко заработать денежек на учебный год.

Он всегда бодрится и делает вид, что большой весельчак. Хотя он нормальный, даже немножко умный и грустный мужик, но махан велит ему быть веселым, она, как все преподаватели научного коммунизма, исповедует оптимизм, и бедный мой старичок из последних сил всю жизнь старается перед ней. Махан потянула своим длинным собачьим носом и сказала, что чем-то пахнет. Я тоже принюхался и сказал:

– Здесь пахнет паршивым дерьмом из редьки.

– Ты уже выпил? – ужаснулась махан, тараща серо-зеленые, как редькина кожура, оловянные пуговицы.

– Кто выпил?! – заорал я. Другой язык эта дура не понимает, ибо сама всю жизнь так же орет. Я подошел и как дыхну в самую рожу. Она зажмурилась от страха и ничего не учуяла. Я этот момент здорово отработал.

– Ну, какая ты, Дуся… – робко сказал папан.

– Это ты какой! – заорала она. Она свой момент тоже здорово наработала. Умела сорвать на старике зло. Меня-то она боялась, а его нет. Старик повалил на кухню пить валокордин, у него не было никаких моментов.

Она тащилась за ним по пятам и орала, белея от злости:

– Ты поговорил с ним хоть раз, как мужчина!? Ты не мужик! Ты ничтожество! Ты был ничтожеством, ты ничтожеством и остался!

«Треснул бы ты ее разок по тупой башке», – хотелось мне сказать моему любимому старикану, мне было его почему-то жаль: большой, красивый мужик и никакого понятия, как надо жить на земле. А она низенькая страшная стерва, но с полным понятием, как править свой маленький бал.

Если бы я был такой же красивый, как мой отец, не так бы, Полина, мы с тобой разговаривали. У него черные волосы и синие, как небо, глаза. «Большие люди почему-то слабее маленьких», – подумал я и посмотрел на себя в зеркало, мне стало грустно, ведь я тоже большой, метр девяносто шесть.

– Да заткнитесь вы оба! – заорал я и пошел к себе. У меня там была заначка, полшкалика «померанцевой», я дернул ее, закусил рукавом и стал составлять проекты.

Я – ИГРОК!

Я – КОНЕЧНО ИГРОК!!!

Я – игрок, досточтимые пацаны, это моя страсть и моя похоть. Если бы я был пошляк, я бы сказал, я торчу, когда я играю… Но я не пошляк и так никогда не скажу.

Вы знаете, уважаемые кичманы, бывают фаталисты, бывают филуменисты, бывают феминисты, фашисты, марксисты, антагонисты – у каждого кента своя роковая страсть. А я всего лишь игрок.

Вы обратили свое мудрое пристальное внимание, сколько сейчас абсолютно законных способов сгребать бабло и круто разбогатеть? Взглянем хоть бы на тех, кто трясет лохов. «Бинго» мы будем с вами через 40 минут лицезреть по ящику, сегодня суббота, порядочные евреи идут под зонтиками в синагоги, им сыро и холодно, а мы с вами в тепле, закурим по сигарете, затянемся до желудка и сделаем наши ставки – здесь можно поиметь «шевроле-блейзер» и два лимона к нему на бензин, однако сегодня это пустой номер, никто ничего не возьмет, я зуб вам даю. «Джекпот» будет расти, пока я не выйду на волю.

Но я предпочитаю не «Бинго», здесь ничто не зависит от моего свободного выбора, а я обожаю свободу. Поэтому я больше склоняюсь к тем лохам, которые выстраивают таблицы вокруг «лотто-миллион» и прочего затрапезного барахла. Не чурался я казино, когда гулял на воле; скажу, не хвастая и не таясь, кое-где меня хорошо помнят.

У меня, конечно, система. Я ее продаю. Слушайте здесь, как говорила моя лохматая бонна, которой у меня почему-то не было. Н у, кто ставит пузырь?.. Так… Один пузырь – раз… Два пузыря – раз… Три пузыря… Четыре… Четыре пузыря – раз… Десять пузырей – о-го-го, узнаю дядю Володю по тяжелой поступи командора… Пятнадцать… Пацаны, хватит, я понимаю, что будет спирт, на нашу хату пятнадцать пузырей абсолютной чистяги – это нормально, а то мы опять надеремся… Внимайте сюда. Ну, все развесили уши?.. На закусон, я полагаю, немного бацилл, а также луку и чесноку. Надо взять за правило, господа пацаны, чтобы у нас на столе были овощи, без виджитейбла[2] всегда происходит ангина, гангрена, и эта… когда без зубов… точно-точно, цинга…

Н у, вздрогнули… А кто тост говорит?.. Говори… Правильно, хорошо сказал, за это, действительно, следует выпить. Дядя Володя, у тебя голова, как у Клинтона, я не сказал клитор, я сказал Клинтон, прошу не ссорить меня с американскими дружбанами. Командор, это будет мой к тебе але-верды. Даю расшифровку:

– Пацаны! Я круто уважаю дядю Володю, я хочу, чтобы все воры были, как он! По полной и разом – да скроется горе, да здравствует разум!

В чем состояла моя система? Все гениальное просто, это каждый придурок знает. Итак, раннее утро. Может быть не очень раннее, 8 часов, но я был мучитель детей и прочего подрастающего поколения, летом у меня каникулы, я могу спать до обеда, а я уже на ногах, я готовлюсь к двум суперпризам, «джекпоту» и лотерее.

«Лотто-миллион». Там надо угадать 6 цифр из 49. Я готовлю 49 листочков одного размера, пишу на каждом свою цифирь, скатываю одинаковыми тугими рулончиками. Сыплю их в карандашницу. Теперь очень важный момент, мой эксклюзив – я встаю на колени перед бабушкиной иконой и молю Спасителя помочь мне. Потом закрываю глаза, бултыхаю карандашницу, будто сбиваю коктейль, высыпаю содержимое перед собой и с закрытыми глазами беру 8 штук. 8 номеров – это, конечно, дороже 6-ти на 20 процентов, но зато и выигрыш стоит того, сегодня это 400.000.000 рублей. Попробуйте их заработать.

Еще я хочу сыграть в «Помощь детям Чернобыля», они опять появились. Там можн о рвануть 2.000.000 долларов. У продавцов блоки по пять. Я складываю на столе подобие их поля, плюю на ладонь, бью двумя пальцами – куда полетела слюна, это и буду брать. Вот в чем цимус – вы поняли? – есть судьба и надо в нее внедриться.

Конечно, сыграю в «Золотые ключи», мне хочется заиметь элитную квартиру с евроремонтом в элитном месте – до скольких лет можно жить с родителями в их конуре?!

Теперь мне нужны деньги, совсем немного, двести тысяч. Иду к предкам. Они вернулись из Китая, теперь собираются в Турцию «челноками». Кончилось ваше время, отъездились каждое лето в Крым в санаторий, накидали камней, преподавая свои науки, теперь собирайте. Они, конечно, меня отлаяли, но деньги дали. Я втер, что мы с товарищем регистрируем ТОО и не хватает пять тонн дать в лапу в мэрии. Старики расщедрились и дали тонну.

Счастливого пути, коммерсанты, – вы вернетесь, а меня уже нет, я уже реально в «Золотых ключах», делово подкатываю к вам на «блейзере», сажаю к себе и везу типа в гости на сейшн. Я выберу хауз в Дворянской усадьбе 21-го века «Покровское-Глебово», мне это местечко нравится – суперактульная заповедная зона на берегу Химкинского водохранилища. Не случайно, пацаны, кто-то сказал: «хочешь быть умным и жить долго, чаще смотри на текущую воду», вот я и буду смотреть. Охрана, конечно, стариков не пускает, я реально говорю «отстой со мной», старики в полном отпаде. И поделом – сколько денег истратили на визы и паспорта, сто раз могли сыграть хотя бы в «Бинго».

Главное, конечно, правильно помолиться. Я закрыл глаза и молюсь. Тут как раз позвонила Полина. Она! Мне! Сама! Невероятно… Махан сразу настрополилась, так и хочется ей подслушать. Какой у девочки ангельский голос, какие чудные модуляции, особенно, когда она хочет, чтобы сделали по ее прихоти. Наверное, я изменился в лице, потому что родители сделали вид, что им все равно.

– Будете ли вы сегодня в школе? – нежно спросила Полина.

– Нет, никак не могу, – возразил я.

– Не груби, – зашептала мама, – зачем ты такой грубый!?

– Заткнись! – заорал я, закрывая ладонью трубу.

– Но, позвольте, почему не можете, ведь сейчас каникулы? – спрашивала Полина.

– Именно поэтому не могу. Помогаю одному товарищу в его СП, мы как раз регистрируем ТО с ограниченной ответственностью, очень просили де Бирк и Саша Черный… – одним словом я отлил девушке столько пуль, что в телефоне стало трещать, а ее голос заволновался.

Родители поглядывали друг на друга с гордостью, вот, дескать, какой у них новый русский сынок, не зря старались, не досыпали ночами, не ели вкусного. Моя суровая грубая мама прослезилась от счастья, а потом вынула из специально сшитого от воров и таможенников пояса сто гринов, соврала, это последние…

– …Ты никого сюда особенно не води и ничего из дома не продавай. А кто это тебе звонил – таким вежливым приятным голосом?

– Это новенькая учительница по биологии, – сказал я абсолютную правду.

– Хорошая девочка?

– Папа у нее демократ, депутат государственной думы.

– Дай Бог, – разволновалась мамаша. – Дай Бог.

Мой папа, который не сумел стать ни демократом, ни депутатом, покраснел и потупился, потому что мама с негодованием посмотрела на него и сказала:

– Вот есть же люди. Умный человек – не тот, кто упрямится, как осел, а тот, кто всегда умеет приспособиться к жизни.

Я ее обожаю. Я не могу понять, почему я ее так обожаю. Я убеждаю себя, что она не красавица, и никак не могу убедить. Допустим, у нее обыкновенное личико… но ведь вру, конечно, не обыкновенное. Она красива, как Ремедиос Прекрасная, советую вам почитать «Сто лет одиночества» – это вещь, кто не поймет, я потом объясню, вещь действительно сложная, большое не бывает простым… простое – только великое…

У Полины, господа вурдалаки, такая нежная чистая кожа, словно она живет не в городе, а в деревне и целыми днями пьет молоко… «Ты моя молочница», – прошептал я, шагая в банк мимо гольф-клуба. Проходила какая-то старая жабка с собакой, услышала мой страстный шепот и кинулась наутек… Н у, хватит ржи, это еще не хьюмор… Я прошу внимания… Глаза у Полины очень красивые, большие, я бы, наверное, сказал, как у лани, если бы видел когда-нибудь лань. Они у нее всегда немножко испуганные, как у лани, которая боится, что ее вот-вот сожрет тигр, и радостные, как у ребенка, который еще не знает, что жизнь нелегкая штука. Вдобавок они немножко косят – это просто отпад, от этого я балдею и завихряюсь в цунами. Ша!.. Я кому сказал?!.. Я базлал, кто будет дрочить, тому х… отрежу?.. Я базлал. И это последний клекот: кто будет дрочить, тот сам себе х… откусит. Вынуть кулаки из карманов! Я говорю о прекрасном, ведите себя красиво…

Я кому, блин, сказал: когда я говорю о прекрасном, ведите себя красиво?!..

…Даже если она не красавица, она всегда выглядит так, что интереснее любой красавицы. Мне хочется постоянно обнимать ее. Держать, крепко прижимая к себе, тонуть в испуганных, счастливых глазах, целовать, не переставая, мягкие теплые губы… Но кто я такой, чтобы это было со мной? Можно сказать, никто, вот в чем моя проблема…

Когда я иду мимо гольф-клуба, я всегда смотрю на машины, которые там стоят. Я никак не могу решить, какую же покупать, мне и джипы нравятся и не джипы. Вот эта вроде бы ничего – как она называется? – «Линкольн-Навигатор», пожалуй, она ничего. А эта? – «Тойота Ланд Крузер». Н у, это вообще танк. Какой русский не любит танк? В конце концов я эту тоже куплю. И еще какую-нибудь легковую, типа «роллс-ройс». «Мерседес», согласитесь, слишком банально. Ну и, конечно, «Хаммер». «Хаммер» я тоже куплю, это актуальная тачка.

Вы не заметили, что везде почему-то много японцев? Лично меня это несколько умиляет. И они почему-то всегда веселые, не как мы. Конечно, это очень полезно для здоровья – бегать с сумками на колесиках по разным крутым местам. В России им здорово повезло, есть где побегать. Они бегут мимо церковной ограды на горку, где раньше было церковное кладбище, а сейчас на самом высоком месте стоит большой деревянный крест. Они бегут мимо креста со своими колясками и сбегают вниз. Интересно, у себя в Японии они разрешают иностранцам бегать с колясками по могилам своих родителей? Куда только не ходили прихожане храма, кому не писали, чтобы не бегали так по могильнику, – толку нет никакого, реальные деньги решают все.

Из церкви слышалось песнопение. Несмотря на будни, шла служба, наверное, был какой-то большой православный праздник.

– Единственное, чего я боюсь, – сказал мне Виталий, церковный сторож, в прошлом тоже историк, окончивший МГУ у самого Зайончковского и защитивший диссертацию у Лотмана в Тарту, – что я как-нибудь не сдержусь и из-за меня будут большие международные осложнения.

Я посмеялся над ним. Я сказал, все в норме, Виталий, у кого бабло, у того все.

– Но это неправильно, – ответил Виталий. – Когда мы умрем, Господь расставит нас по своим местам.

Мне стало невесело, я подумал, что там мое место будет еще хуже, чем это. Я купил в лавчонке свечку за сто рублей, вошел в храм и поставил перед иконой. Я попросил у Господа, чтобы Он послал мне самые главные выигрыши по всем лотереям на те билеты, которые я сейчас пойду и куплю. Еще я попросил о том, чтобы Полина полюбила меня так же безоглядно и сильно, как полюбила Амаранта Урсула последнего в роде Аурелиано Буэндиа.

На проповеди настоятель храма высказал интересную мысль, что Господь всегда поможет тому, кто просит у него. Я прошу! Однако первый шаг должен сделать сам человек, добавил иерей и почему-то посмотрел на меня… у меня даже голова закружилась от этого его странного взгляда… Я делаю!!.. И главное, надо очень сильно верить, что Господь поможет тебе, и тогда он поможет, отец Сергий все смотрел на меня. Даже такой пример – Господь пошел по морю аки по суху и сказал ученикам: идите следом. И вот они пошли; кто верил, что может идти по воде, как по суше, раз сказал Господь, шел да шел, даже не промокая. Но вот один усомнился, что способен на это, и тут же ушел под воду. Господь спросил, почто не верил, Неверующий? Слаб ты…

А я верю!!! Я подумал, надо будет как-нибудь походить по пруду.

Вот будет здорово! Приезжаю я с Полиной на «роллс-ройсе» с кожаными сиденьями к пруду на Довженко. Все там плавают, бултыхаются, а я спокойно так иду себе по воде, аки по суху – все, конечно, в ужасе, захлебываются от удивления, а Полина любит меня, как же таких не любить, даже если у них один глаз зеленый, а другой вообще голубой. И совсем это нетрудно, надо только верить, что можешь, и все будет, как хочешь. Ах, как хорошо! Спасибо тебе, батюшка, отец Сергий Правдолюбов, потомственный, в десяти коленах священник, за твои слова, как ты понимаешь нас грешных… Скажу честно, у меня с ним неловкие отношения, был однажды у нас такой странный случай, ладно, не буду сейчас об этом…

…Великое это дело – религия; она вселяет в человека надежду, что все может быть и все бывает. Начинаешь верить, все происходящее справедливо и более того, идет по Великому плану. Кажется, Вернадский считал, что души умерших народов – это звезды, объединившиеся для создания новых вселенных. Да, кажется, он. Он называл их «монады». У меня голова закружилась от радости, что так интересно, замечательно жить… и я, как всегда в эти моменты сильного головного кружения, увидел в вихре окружающего меня мира, что я прилетаю сюда, на Землю, из какой-то очень опасной и очень важной межгалактической экспедиции… и меня встречают те, кто давно ждут и очень сильно любят, и среди них силуэт самой дорогой для меня души и прекрасного прозрачного тела… это женщина, я вглядываюсь в нее и никак не могу узнать, кто… Ах, если бы меня кто-то так любил и ждал на самом деле… я бы наверное так много сумел сделать…

Наверное, я потерял сознание и, может быть, даже упал, потому что потом я увидел себя на крашеной лавке в церковном дворе и склонившееся надо мной испуганное усатое лицо Виталия.

– Чудесен Петров пост, добрый, рыбку можно вкушать, – счастливо сообщил Виталий и почесал свой толстый живот; от его сторожки вкусно пахло ухой.

Когда-то здесь крестили младенца Мишу Кутузова, который, став стариком, победил французов. Через 125 лет после этой победы Эйзенштейн снимал здесь свой великий фильм «Бежин луг». По его гениальной идее с погоста скатывали с косогора бочки, что, должно быть, символизировало неукротимую поступь исторического прогресса. Со звонницы сбрасывали колокола, из храма выносили иконы, превращая его в дискотеку, что раньше называлось «клуб», это обозначало, скорее всего, конец мракобесия и приход большой культуры. Испив ее, пьяные парни хрястали в нем друг друга по мордам и щупали односельчанок – это уже не в кино, а в жизни. Потом, как водится, была какая-то химическая лаборатория. Теперь верующие пытаются восстановить храм. Но денег у прихода, конечно, нет. Мы выпили с Виталием по рюмочке водки и поели замечательной горячей ухи.

– Водочки даже в Великий пост можно, – счастливо говорил Виталий, наливая нам по второй, – она не из мяса, из хлебушка. Вот если б ты курицу убил да зажарил, это был бы настоящий грех, а водочку даже иерархи иногда вкушают…

Я помолился на церковь и сказал себе: 10 % от всего, что я выиграю, пойдет на ремонт храма. Потом я подумал, что это чересчур, так и самому не останется, и решил – 5 %.

Я зашел в четыре сбербанка и купил билеты всех лотерей, главные выигрыши складывались в баснословную сумму. Вот если бы я окончил МГИМО, я бы, конечно… А я потянулся за Афанасьевым, захотел, изучая прошлое, заглянуть в будущее. Так и заглядываю за полтораста тысяч в месяц, жгу здоровье с дебилами, но ничего, я вырвусь и поднимусь, мне бы только денег побольше… На то лаве, что я не спустил, я взял иномарку и подъехал к школе с той стороны, где у нас биологический кабинет. Я уплатил шефу договоренные деревяшки, хотя не проехал и километр, открыл дверцу, встал и поговорил пару минут, чтобы в кабинете меня зафиксировали выходящим из импортного драндулета.

Полина занималась в своем закутке, чистила эти паршивые экспонаты, которым давно место на свалке. Я подумал, в какой же холе и неге живешь ты, красавица, какая ты изысканная и нежная, какое у тебя дорогое шмотье.

– Что-то вы странный сегодня, будто победили кого, – говорит мне Полина.

Прекрасное предзнаменование, значит, я выиграю в субботу в «Бинго», возьму «джекпот» и «шевроле-блейзер» в воскресный день. Я тут же представил, как подъезжаю к школе, набитый деньгами, в «шевроле» цвета блэкчерри, нет, лучше просто черный, блэкчерри все-таки женский цвет. Полина прыгает ко мне в роскошный салон, мы мчимся к пруду и отдаемся кипящей в нас страсти.

У Полины лицо ангела, и все равно в ней должен быть какой-то порок. Она – мой идеал. Она – ангел для всех и блудница для одного меня. Я помогаю ей с ее биологией, шучу анекдотами, которые каждое утро специально для нее вспоминаю по своей тетрадке, и будто нечаянно задеваю ее. Как тяжелы эти проклятые экспонаты. И как тонка ее талия. Я падаю с барсом и ломаю его. Я упал со стремянки на спину и зашиб копчик, у меня все болит.

Полина хохочет и говорит, что у ее знакомой гостит подруга из США; так в Америке мужчина, который хочет нравиться женщинам, обязательно занимается спортом и бодибилдингом.

Я возражаю, говорю, достаточно быть богатым. Она говорит, это само собой разумеется, сегодня бедный мужчина не мужчина, а экспонат.

– А вчера? – спросил я.

– Вчера было другое время. Вчера жили романтики, – ответила Полина.

Да, она слишком красива, чтобы принадлежать кому-то из нас. Наверняка у нее есть какой-нибудь иностранец.

– Что-то у вас ноздри странно как раздуваются, – сказала Полина. – Ну-ка выкладывайте, Анатолий, со всеми животрепещущими подробностями, какое у вас такое срочное дело? И чего же вы тогда притащились в школу?

Н у, конечно, в ней есть какой-то порок, разве ангел сказал бы так: «притащились». Я повторил, о чем трепался по телефону, она не поверила.

Очень кстати в кабинет вползла татарка-уборщица, я дал ей пять долларов и сказал: пожелай мне удачи, Фарида Алимовна. Я видел, эта бумажка произвела впечатление на Полину. Все-таки это был 93-й год, пять долларов тогда были большие деньги.

Дело-то у меня очень простое, объяснил я Полине, но у нас ведь все сложно. У меня приятель, друг Абрамовича, имеет свою компанию в Португалии, он связан с нефтью. Давай, говорит, и ты, Толян, немножко подсуетись, организуй какую-нибудь хренотень при нас, деньги надо качать, пока не состарились и пока идет наша масть.

Полина посмотрела на меня внимательными сосредоточенным взглядом. Что, милая, и я теперь тебе интересен? Я спросил ее шутливым тоном, а не полюбит ли меня одна очаровательная биологиня, когда я сделаюсь валютным миллионером.

– А вы сначала сделайтесь, – очень серьезно ответила биологиня.

– Биологиня, уберите из вашего обозначения «иол», что, видимо, значит «флейта», и что будет у нас в остатке?.. – Полина не знала и пожала плечами. – То, как вам следует зваться – «Богиня»… – заметил я.

Полина порозовела и стала прекрасней Ремедиос Прекрасной. Я засвистел любимую мелодию из «Желтой подводной лодки» и пошел из школы, потому что люблю сказать последнее слово… Полина, Полина, ты лучше всех, но ведь и ты не полюбишь нищего педагога. Это может позволить себе лишь королева.

Однако дир зачем-то сюда притащился и помешал правильному ходу событий. Он когда-то преподавал экономику победившего социализма в институте связи и думает, что все про все понимает. Ну, мы поговорили на любимую в России тему – кто виноват и что теперь делать?

Я был очень резок и видел, что Полине это нравилось. Но оказалось, у нее были ко мне свои интересы. За ней приехали на «понтиаке» какой-то тип и подруга, тип, видимо, из Америки. Полина сказала диру, что я готов отдежурить за нее сегодня, и укатила с ними. Этот тип вел себя так, будто у него с Полиной было что-то большее общей подруги. Да, тип был иностранец, и номера на машине были иностранные, наверное из посольства. А сам «понтиак» – большим, метров шесть, число сатаны, не меньше. «Понтиак Гран при Си». Такой я тоже себе куплю.

Вот надо же так, ведь совсем рядом, вдобавок я моложе и красивей его – но у него есть все, а у меня в кармане блоха на аркане. Полина, видимо, что-то сказала ему про меня. Тип посмотрел на меня с интересом. Разве она говорит по-английски? Забавно. Надо и мне подучить.

– Дураки вы, молодежь, – сказал мне директор, – всех красивых баб от вас увезут. На ком будете жениться? Какое у вас пойдет поколение? Одни уроды.

Появились какие-то ребята с бандитскими мордами и перебитыми то ли в зоне, то ли на ринге носами. Они приехали на черном «вольво». Я люблю эту машину. Мне говорили, что она очень надежная и безопасная. Я куплю, пожалуй, такую же. С ними прибыли два тентованных КАМАЗа с товаром. Оказывается, дир сдал на лето спортзал под склад. Говорит, деньги нужны на ремонт школы, покупку стульев и парт. Наверное, и себе взял чуть-чуть. Рожа у него была красная, как у рака, не весь стыд еще потерял, засранец. Уехал с этими мордами в их новеньком «вольво». Хорошая машина, говорят, очень надежная при авариях.

Я тоже кое-что поимел от этого бизнеса.

– Слушай, друг, – сказал мне один из них, видимо, иностранец из ближнего зарубежья, – мне район этот очень нравится – тихий, спокойный, кругом посольства и пруд, хочу тут квартиру снять; ты не знаешь какой-нибудь одинокий старик или не совсем старый симпатичный женщина?

– Знаю одного полковника в запасе, – ответил я. – Трехкомнатная квартира, дети эмигрировали в Канаду. Сам хочет к ним в гости на полгода поехать.

Одним словом, дал мне этот абрек 50 тысяч, чтобы я аккуратно подъехал к мифическому старику, купил бы хороший коньяк, хороший солям, хороший курица – чтобы он сразу видел, что люди к нему будут идти тоже хороший.

– На эти гроши я смогу купить только кефир и поставить клистир, – с презрением к его скопидомству сказал я абреку.

– Ты прав, дорогой, – вздохнул абрек и выудил из лопатника еще одну сиреневую бумажку.

Вот куда я хочу и боюсь войти.

КАЗИНО!

Я дико хочу сыграть в рулетку. Здесь роскошь так роскошь. У меня есть один доллар, вход стоит десять.

Я заплатил рублями по курсу и вошел. Пацаны. Кругом одни богатые пацаны. Откуда они появились?.. Как грибы после дождя. И девки, совсем молодые девки, сами по себе и с этими пацанами. Я для них стар, мне уже 23, и я ничего не могу себе тут позволить. Даже вода здесь не по моему карману. Да и не нужна мне вода. Я встал у рулетки. Ах, как она меня манила. Я читал про нее у великих писателей. Она почти всех разоряет. Но ведь кто-то выигрывает. Какие ставки! Какие пачки долларов вытаскивают из карманов эти молодые щенки.

Я не знал правил, но я хотел. Я так хотел, что почти задыхался. Я стал ходить по закуренному помещению и волноваться. Ничего меня больше не интересовало, ни карты, ни другие игры. Только рулетка. Почему-то только она. Ну, что же, умный человек слушается судьбы, дурак борется с ней. Я решил быть умным.

Я обменял все свои деньги на доллары по невыгодному для себя курсу и побежал к рулетке. Оказалось, можно было класть даже рубли. Но черт с ними! Сатана, зачем я вспомнил тебя, чертыхнувшись? Теперь погорю. Изыди, дьявол! Я бросил все доллары на кон и сказал то, что когда-то читал:

«ЗЕРО»!

Как долго крутилась эта хреновина. Как долго я не знал, пан или пропал.

«НОЛЬ»!

Парень что-то сказал мне по-английски, наверное, решил из-за моих разноцветных глаз, что я иностранец. Я ничего не понял. «Ес», сказал я ему. Он отсчитал мне кучу денег, здесь, наверное, было 700$, никак не меньше. Какая-то девица с сигаретой положила руку мне на плечо. Какой-то мужик начал что-то советовать. Я взял деньги и хотел уйти. Но вместо этого я бросил их на кон и сказал, что помнил из классики:

«РОУЗ».

Я выиграл!

Поехало, полетело. Через час, успев побывать очень богатым, я все проиграл.

Ночь я провел на вокзале с бомжами и алкоголиками. Я не мог почему-то идти домой, меня колотило, как в лихорадке. А утром, едва рассвело, кинулся к типографии за газетами, там у меня товарищ на распространении, тоже учитель. Я сказал, что меня только что обокрали, вытащили всю зарплату и отпускные. Он поохал-поохал и дал мне газеты в долг.

Теперь я знал, как стать богатым: надо выиграть и остановиться. Правда, надо выиграть много. Я вспомнил киноактера N, живущего в нашем подъезде на 11-м этаже. Он страшно бедствовал, когда вместе со всем остальным не стало и кинематографа. А теперь служит в казино, ездит на «саабе», купил дачу и строит в Усове особняк. Правда, сын у него не выдержал этого испытания (превращения) и стал наркоманом. Его жалко, хороший мальчик, всегда со всеми здоровался и застенчиво улыбался.

С газетами мне круто не повезло. Я знаю, как вести этот нехитрый бизнес, не первый раз подрабатываю. И товарищ-коллега предупредил. Однако мне надо было как можно быстрее, я пошел в электрички. Что тоже можно, но надо перед этим поднести «бугру». А я пошел сам по себе. Я уже продал половину и имел хороший навар. Но меня выследили конкуренты, наглые пацаны, каких я учу в школе. Они вытащили меня на какой-то станции, появился «бугор» – когда и где они так накачались? Они порвали мои газеты, отняли выручку. «Бугор», которому было наверное лет 17, не больше, отлупил меня как малолетку. И никто вокруг даже не взглянул на то, как меня утюжат, не позвал милиционера, не появился он сам.

Я отлежался на этом полустанке со странным названием «Толстопальцево». Какая здесь замечательная природа. Какой чистый воздух. Сколько зелени. Как было бы хорошо жить здесь с Полиной. Есть же счастливчики, которые имеют дома и дачи. Я лежал в перелеске и думал, надо было мне, дураку, не в исторической библиотеке штаны просиживать, а в подвале мышцы качать – ух, как бы я отметелил «бугра». Да что «бугра»?! Я представил себе, как я с телосложением Геркулеса метелю Тайсона, какие женщины смотрят на меня, роняя слюни! И каждый мой удар – 100.000$, именно так, не меньше… Где же Полина? А вот и она, скромненькая такая мышка, массирует после боя мои огромные мышцы. Конечно, при таком раскладе, когда в очереди ко мне стоят Мадонна и Шарон Стоун, ей не на что больше рассчитывать, пусть выходит замуж за своего «кадиллака». Ему я тоже найду хорошее место, одену в ливрею, будет служить у меня дворецким…

Я наелся диких зеленых яблок. Отмылся в ручейке. Отчистил одежду. Поехал в Москву. И конечно нарвался на контролеров. Они черствые люди, вот что я вам скажу. Видят, человек избит, почти изранен, нет, отвели в милицию. Это был мой первый привод в жизни. Я прикидывался глухонемым. Менты мне вломили еще, зачем-то сняли отпечатки пальцев и выгнали восвояси.

Я еле волок ноги мимо этих роскошных бутиков с их бизнесом и суетой, мимо старух с водкой и сигаретами на лотках, мимо покалеченных побирушек и стариков с гармонями.

Вдруг какой-то нищий нагло схватил меня за щиколотку. Это был Вовка, мой старый школьный товарищ. Он был без ног под самый пах и хорошо выпивши.

Мы посидели с ним вначале в одном баре, вспомнили своих одноклассников, почему-то все неважно устроились в жизни. Лучше всех Шунтик, тоже Вован, родной дядя устроил его официантом в валютный кабак. Только на чай он имеет каждый день 50 баксов плюс бесплатная жратва, выпивка и девочки с кухни. Уже есть у него квартира, машина, жена. Следом идет Серега, он конечно балбесина, но тетка устраивает его то в один комок, то в другой. Отовсюду его через месяц выкидывают, он в ус не дует – комков в столице невпроворот, а тетка над ними в московском правительстве самая главная мымра.

Этого Вовку покалечило в армии. Служил хорошо, в стройбате, в Сухуми. И вино было, и море, и крошки свои картошки сами в казарму носили, но опять началась ерунда с Абхазией. Какой-то грузинский самолет обстрелял ракетами их казарму. Всем ничего, но Вовке оторвало ноги под самый пах. А мы ни шиша про него не знали. Или я только не знал?

Стали говорить обо мне. Вспомнили, что я еще в школе получил водительские права, за что меня начали звать «Шукмахер». Вовка обещал помочь мне с клевой работой. Он тут сидит и всех знает, и его все знают.

Мы хорошо погудели. Были какие-то грязненькие девушки из побирушек, что косят под беженок, и другие, нормальные. Мы гоняли на Вовкином драндулете с ручным управлением. У него фантастический драндулет, я полюбил его. Если кто знает, раньше была такая огромная правительственная машина «ЗИС-110», сдутая целиком с «паккарда», она черного цвета, в салоне у нее слоновая кость и дерево карельской березы, передние сиденья отделены от задних толстым зеленым стеклом. Для общения с водителем есть специальная переговорная труба. Прекрасный автомобиль в отличном состоянии, и мотор очень надежный, Вовка поставил итальянский дизель с турбоподдувом. Он говорит, ему предлагали продать сей раритет за 20.000 зеленых, но он и за 40.000 никому не отдаст. Ибо у него двойное днище, а в нем жидкое олово, которое при любом взрыве поставит машину опять на колеса. Врал, конечно.

Потом посидели у Вовки на хате, пили какое-то виски, которому 12 лет. Вот оказывается почему я ничего не знал: Вовка живет теперь на Филях, потому что, когда он служил в армии, его мама вышла замуж за армянина и разменяла квартиру с родным сыночком ради любви. Вскоре мама куда-то пропала, армянин обменял доставшуюся ему, неутешному вдовцу, однокомнатную квартиру на большую с доплатой в центре. Вовка живет теперь в коммуналке с одной соседкой – спокойной верующей старушкой. Вовка конечно часто гудит и мусорит. Старушка его только жалеет, никогда не лается. Вовка тоже ее жалеет, у него всегда не меряно денег, привозит старой продукты. Она их не ест, уносит другим старушкам, которые совсем бедны – так и происходит у них круговорот веществ в природе, все живы, всем хорошо.

Я говорю Вовану, надо отстрелить вредного армянина, он наверняка грохнул твою маман. Вован говорит, не хочу душу поганить. Вот какие дела с этими инвалидами, тела у него вполовину нет, а душа осталась.

Мужик, который дал мне свою новенькую «семерку», тоже был «нищим», сидел с Вовкой в одном переходе. У него не было правой руки, но он здорово управлял машиной: прижимал грудью руль и в это время левой рукой шуровал рычагом переключения скоростей, как он дотягивался, я не мог понять. По-моему он был военным или косил под него. Он дал мне доверенность, мы сговорились, половина навара – его. А навар мне предстоял крутой.

На радостях я заехал домой. Поел пельменей, моя дорогая мама оставила для меня в морозилке 7 пачек и положила сверху ругательную записку на тему «порядочные люди ночуют дома», хотя, наверное, она понимала, что я уже взрослый и имею право на личную жизнь. Знала бы ты, где я был и что случилось со мной. Я посмеялся над этим письмом, так уютно мне было дома и так прекрасно все стало складываться.

Потом зачем-то позвонил Полине. У нее, по-моему, шло веселье. Орала музыка, слышались какие-то многочисленные голоса, в том числе даже на иностранном. Мне стало плохо, я страшно ревновал ее и был груб. Хотя она мне сказала, намекая, может быть на меня, что деньги, конечно, тлен и она их вполне презирает, но в миллионерах что-то есть привлекательное. Только одно, возмутился я, возможность их хорошенько кинуть. Она на это смеялась своими звонкими колокольчиками.

Еще по дороге домой я купил гантели и хорошенько позанимался с ними. Я измерил мускулы сантиметром до и после занятий – от этих гантелей нет никакого толку.

Работа у меня была специфическая и ночная – от 20-ти до 8-ми. Я возил девочек по вызову богатых клиентов. Одна девочка была ничего и с такими могучими ляжками, что еле умещалась на переднем сидении. Я когда переключал скорости, невольно скользил рукой по ее левой ягодице и куску бедра, они были тугие, как из хорошей стали. Целлюлит явно не грозил нашей красавице. Я вспомнил, у одного литературного немца была жена с такими мощными ягодицами, что он забивал в толстую доску здоровенный гвоздь, обматывал шляпку носовым платком, жена вставала к гвоздю спиной, зажимала шляпку между ягодиц и легко вырывала гвоздь. Таким образом, немец выигрывал у друзей пари. Я думаю, наша девочка могла бы вырывать своей задницей костыли и шурупы. С нами еще ездил телохранитель, немолодой, но очень здоровый мужик. Он сидел сзади и читал книгу о том, как надо разводить пчел.

Вот такая девочка села рядом со мной и сразу же пробудила во мне все желания. Она сказала «Здравствуй…» и скользнула по мне быстрым всепонимающим взглядом гетеры. Очень спокойно и буднично, будто так и должно быть между незнакомыми людьми при знакомстве, она сунула руку мне между ног и пожала то, что я там имею.

– …малыш, – договорила она, видимо, оценивая мои небольшие возможности, – ты опять не спишь, ты опять шалишь… Меня зовут Галча, для Галки, видишь, я чуть-чуть крупновата, или Галина, как хочешь.

– Если позволите, я буду звать вас «Колибри», – мой голос осел до непристойности.

Она заржала, как кобылица, идущая к жеребцу, обняла меня и положила голову мне на плечо.

– Молодец, лилипутик, я уже полюбила тебя…

Она сказала, я не скупая, будешь послушным, буду приплачивать от себя. Хотя я и так имел весьма прилично – 5 % с каждого вызова, что равнялось профессорской папиной зарплате за трудовую неделю. Элитарная гейша – это вам не девочка с улицы, которая отдается с голодухи за кусок дерьма.

Когда мы приехали, громила пошел провожать тело к клиенту. Пока он ходил я опять позвонил Полине, на выезд нам давали мобильник в машину. О, счастье! Она была дома, у них было тихо, и голос был скучный. Я обожаю, когда у нее скучный усталый голос, это по мне, я тогда нужен. Я сказал, я был не прав. Она ответила: мне все равно, – и повесила трубку. Я сделал повтор. Но тут вернулся громила, я нажал отбой.

– По личным делам не советую, труба помнит номер, можешь подзалететь, – громила дал мне мои 10 долларов.

Вот так, ребята, за тьфу огромные деньги – вот это жизнь!

Вначале все шло нормально. Но на третьем вызове, где-то под утро, случилось ЧП. У Гали с Мишей были свои сигналы. Он вдруг как выскочил, мне показалось, рявкнул: «за мной! Следом!» Я выскочил, побежал за ним.

На хате было полно всяких клиентов, в основном иностранцев из кавказского зарубежья. Трое из них хотели иметь Галчонка сразу в три точки, да еще чтобы двоих она обрабатывали руками – итого пять, причем, за одни деньги. Один русский узнал Мишу, называл «гражданин майор». Миша справедливо во всем разобрался, и было все чин-чинарем, но тут какой-то совсем дикий кинулся на меня, стал кусать и царапать когтями. Я испугался. Пошла суета.

«Нет худа без добра», – говорили наши мудрые далекие предки. Это замечательная закономерность, пошли, Боже, ей вечную силу. Фирма за свой счет направила меня тренироваться рукопашному бою к самому Мамуке в Очаково. Но это чуть позже, а вначале сделали втык, что я побежал за Мишей, это был не мой бизнес. А с Мишей и Галчей мы здорово подружились. Где-то часов в пять утра Галя сказала:

– Сколько было клиентов, а ни один до печени не дошел. Хочешь помочь девушке, Медвежонок? А то я не усну.

Миша категорически отказался. Я подумал, вот бы меня позвала.

– А ты, малышок? Как насчет того, чтобы узнать настоящее? – спросила она. Мне стало стыдно, я отказался. – Перестань. Ведь ты неженатый. Хочешь, поедем ко мне?

Вот такие замечательные ребята. Правда, Миша сильно татуирован, но очень толковый, хоть уже и седой. Я потом узнал, что он был охранником у самого Брежнева, а до этого членом сборной СССР по водному поло, чемпионом Европы и мира.

У меня была куча денег. Я был возбужден, мне не спалось. Я уговорил Полину пообедать в каком-нибудь ресторанчике. Я загадал, если она придет в «мини», она любит меня и хочет, чтобы я полюбил ее. Если в «макси», ей плевать на меня, но она хочет что-то поиметь за мой счет. Если в «миди», но я не успел загадать про «миди», она пришла и была в этом странном прикиде. На ногах у нее были гольфы, как у старого немца.

Она была убита, когда увидела меня в моей новой «семерке».

– Вы двуликий Янус, – сказала она, понюхав воздух в машине. – Здесь была женщина, очень вульгарная женщина.

– Это партнер по бизнесу, старая дряхлая бизнесвумен.

– Старые дряхлые бизнесвумен бутылочки собирают, надеюсь, у вас не этот бизнес? – с насмешкой спросила она.

– У вас не только изумительное обаяние, но замечательное обоняние и редкая способность к анализу, – с иронией ответил я.

– А у вас два лица, и никак нельзя угадать, какое из них настоящее, – серьезно сказала она.

Я был шалун. Я наклонился к ее нежным круглым коленкам, которые были голыми и которые не скрывали эти паршивые гольфы.

– А у вас две самые прелестные ножки в столице, и я угадываю, что одинаково люблю каждую, – сказал я и поцеловал обе коленки, хорошо забирая губами гладкую атласную кожу.

Полина была шокирована. Она не знала, как вести себя. А я молчал. Она вцепилась в мою голову руками и стала с ненавистью трясти ее. Оттого, что она так сильно обиделась и так близко воспринимала исходящее от меня, я еще сильнее полюбил ее. Какие-то ребята проходили мимо, спросили:

– Братан, тебе помочь?

– Это разминка, – ответил я с присущим мне юмором.

Полина заплакала. Я взял ее руки, которые она забыла снять с моей головы, и стал целовать их, а потом стал целовать ее лицо и пить ее слезы. И она не оттолкнула меня.

Боже мой, испугался я, вот оказывается, как надо вести себя – быть наглым, и точка, и все будет твоим. Но я почему-то не хотел, чтобы было по этим правилам. Я подумал о себе в третьем лице, он сделал, что хотел сделать – плод созрел и готов упасть. Она уже любит его. Наверное, осознавая это как данность и как печаль, Полина заплакала еще сильнее.

– Как ты смеешь?.. Ты все испоганил… – сквозь слезы говорила она. – Тебя за это убить мало.

Я вышел из машины и купил кучу цветов, выкинув за них сто тысяч и ничуть не жалея денег. Я говорил себе, вот так Толян, вот так сукин сын, фальшивая твоя морда, и действительно был настоящей сукой, потому что радовался и гордился собой за то, что сумел так все обернуть. А потом подло подумал, надо еще на ком-то попробовать, чтобы отшлифовать свое мастерство. Мне тут же привиделось, какой я лихой «Казанова», как самые влиятельные и прекрасные женщины мира подчинились мне, я езжу в черном «роллс-ройсе» и устраиваю большие дела. За мной неотступно следует черный «джип мерседес» с охраной, как у Президента и олигархов.

Действительность же, как всегда, лучше наших фантазий, я вернулся в не принадлежащую мне «семерку». Там сидела красивая молодая женщина и промокала платочком вызванные мной слезы. Уходя, я нарочно оставил дверцу открытой, но она не ушла. Я положил на ее кругленькие коленки цветы и подумал, зачем мне все это?.. Цветами она не избалована, я это тут же увидел, что удивило меня и даже показалось странным.

– Думаете, если у вас куча денег, вам можно все? – не скрывая враждебности, спросила Полина.

Если б у меня была эта куча! Не случайно она упомянула ее. Это значит, она у меня будет!!!

– Это любовь, – сказал я, может быть, правду. – И я думаю только одно: на нее имеет право любой нищий. И любви можно все.

– Ну, почему сразу любовь? Вы никогда об этом не говорили, – она почему-то здорово испугалась.

– А теперь говорю… и жду ответа от вас.

Полина не захотела ответить по существу и перевела разговор на мое покалеченное лицо.

– Не за излишнюю ли любвеобильность вас так побили?

– Меня никто никогда не посмеет побить, – очень спокойным и мужественным голосом возразил я и сам себе вдруг за это понравился.

– Откуда тогда у вас это все?

– А, этот пустяк… Откуда сегодня все? Подложили взрывчатку, Вован, правда, в больнице, я только испугом отделался, наш «мерин» всмятку. Конкуренция – основа капитализма. Поэтому я вынужден вас встречать на этой жалкой телеге.

– Простите, ведь я ничего не знала, – прошептала Полина, ее чудные выразительные глаза стали смотреть на меня, как на героя. – Как он себя чувствует?

– Кто?

– Вован.

– Обещают, что выживет… Ноги вот только скорее всего ампутируют…

Она испугалась и вздрогнула. Я обнял ее.

Скромный обед в заведении, где у кадки стоял настоящий, правда, очень печальный и тощий медведь, обошелся мне в 680.000 рябчиков. Из-за этого я ничего не смог отдать старику, владельцу машины, он сильно скандалил. Судя по матерным словам, которыми он злоупотреблял в разговоре со мной, старина долго служил на флоте и вдобавок ходил в кругосветку.

В «лотто-миллион» я ни черта не выиграл. Мы стояли с Мишей у дома, поджидали Галину, я видел тираж в витрине по телевизору. Я сильно распсиховался – сколько же можно ждать?! Жду-жду, молюсь-молюсь, а проку только на шиш, тут поневоле сделаешься атеистом. И только я так подумал, вдруг громыхнула гроза, ливанул дождь, и все это продолжалось около часу – над землей летали страшные белые молнии, вокруг беспрестанно трещало и лопалось. Я ощутил свою странную связь с Вселенной, ведь это мои мысли вызвали гнев, и гнев был показан. Мы стояли неподалеку от Воробьевых гор, я видел, как всадники с них взлетают в небо.

Я спросил Мишу, видит ли он чего.

– А чего там видеть? – по-кошачьи потянулся Миша, и я обнаружил, что это кот, только очень большой и очень похожий на человека. Кот зевнул, широко раскрывая пасть, зубы у него были большие, словно у леопарда, и промяукал: – гроза как гроза, обыкновенное дело для лета.

Я подумал, надо поскорее убить его, пока он не загрыз меня, и выскочил из машины, будто бы надеть дворники на поводки, а на самом деле, чтобы вытащить из багажника монтировку. На воле был такой свежий воздух, и такая чистая небесная вода лилась на меня и промывала мои обкуренные Мишей мозги, что я сразу увидел все так, как оно было на самом деле – никакие всадники не взлетают по молниям с Воробьевых гор, это во-первых; человек не может превратиться в кота, пусть даже очень большого, во-вторых… До чего же опять стало скучно жить, а главное, ради чего?

Ливень уже заканчивался, на лужах под его каплями прыгали пузыри, издалека пахнуло липой, и я подумал, как хорошо, если бы всегда был такой здоровый и вкусный воздух, как жалко, что Хрущев с Кагановичем в тридцатые годы вырубили в Москве все липы – им показалось, что суровый вождь не любит деревья и будет очень доволен их подвигом. А Сталин, выяснилось чуть позднее, любил и даже сам подрезал яблони в своем саду. Тогда они быстренько купили в Америке саженцы тополей с их дурацким пухом – тополя споро растут – и вырастили в Москве не одно поколение аллергиков.

Надо взять за правило, подумал я, ходить под дождем, тогда я буду здоровым. А лучше наплевать на все и уехать в деревню, работать там в сельской школе, дышать чистым воздухом, лежать голышом с непокрытою головой под дождем, ух, каким я тогда стану здоровым, как прекрасно стану соображать, и мне не будет чудиться всякая ерунда с всадниками и котами. Да, решено!

Только я так подумал, послышался звонкий цокот копыт, прямо на меня скакала всадница в развевающейся на ветру пелерине. Я немножко струхнул. Слава Богу, она проскакала мимо. За нею ехал «мерседес-джип-геленваген» с охраной, а следом за ним трак с привязанными в кузове двумя лошадьми. Я подумал, вот эти люди не спят по ночам по другой причине, чем я, Миша и Галя… Н у, ладно, я поеду в деревню и что с того? Полина, конечно, со мной не поедет. А на что я буду там жить? Разве можно прожить на деньги, которые получает учитель, даже при том, если зарплату выплачивают регулярно? А в деревнях, как показывает ТВ, зарплату не платят годами, там я совсем пропаду. Видать, в этом моя судьба – задыхаться в городе и жить в нищете. Зачем я вообще родился?.. Вот если бы человек сам выбирал, родиться ему или не родиться, я бы выбрал последнее. Я вспомнил, как я рождался – из света и тепла я вышел в темноту и в холод. Мне это не нравилось, я кричал и плакал. А вокруг радовались, что еще одному будет так же плохо, как им… Пока я не родился, у меня не было никаких проблем, а потом стали одни проблемы – на шиша мне нужно это рождение, я вас об этом просил?..

В «лотто-миллион» я опять ни шиша не выиграл!.. Мы стояли с Мишей у дома, поджидали Галчу с работы, я купил в киоске газету и сверил все тиражи. Я сильно распсиховался – когда это кончится?! Когда ко мне пойдет настоящий фарт?!

Мы освободились рано – Гале в эту смену попадались крепкие мужики, и она чуть-чуть утомилась, так что к открытию я успел в казино.

На этот раз я только проигрывал. Я метался, как заяц, ставил то на одно, то на другое – круг слабых не любит… как, впрочем, и сильных… Я потерял даже куртку из довольно приличной замши и остался в одной рубашке, так сильно суетился на этот раз.

Я сидел в машине и думал, что так нельзя, это несправедливо, так вообще не должно быть, чтобы отдельно взятый индивидуум только проигрывал. Где же этот старый пердун Эйнштейн со своей теорией?

Я вытащил из багажника новенькое запасное колесо. За 10 баксов продал швейцару. Все поставил на 2, потому что в теории Эйнштейна есть, кажется, «два пи». Выиграл раз. Выиграл два. Выиграл три. Каждый раз ставя весь прежний выигрыш.

Вокруг меня, как вокруг удачи, скучковались люди. У меня уже было около трех тысяч долларов. Вот она – жизнь! Но «зеро», проклятый «зеро»! Мне следовало уходить. Все затаились. И девочка какая-то уже повисла на мне. Я сказал «Зеро» и сделался нищ, как был.

Неудача, как известно, одна не ходит.

Я крутил баранку и думал, чем же буду платить старику за машину, я уже несколько дней не платил. У меня уже был долг почти в триста долларов. На что теперь я куплю бензин?

Вдруг внаглую, на красный свет, выскакивает шестисотый «мерин» с сытым румяным господином внутри. Я вдавливаю тормозную педаль до упора. И все же «мерс» своей правой роскошной скулой шаркает меня по моей левой. У меня зазвенело стекло, я сам тюкнулся башкой о лобешник. Меня занесло, я кормой ударил какую-то старуху по тощим ногам. Она упала и завопила.

Я и сейчас могу дать голову на отсечение, что я был прав – я шел на зеленый, мне плевать, что кто-то дальтоник. И мент, жирная красная морда, знал, что я прав. Однако он перекинулся парой слов с мерседешником, стал мерить рулеткой и объявил, что виноват я.

Я кричал и ругался, от усталости и сплошной невезухи потеряв голову. А они надо мной смеялись, им-то отчего ее терять. Да еще у старухи сломана голень. У «мерина» глубокая полоса по всему правому борту. У меня сворочено левое крыло и выбита левая фара, да трещины по ветровому триплексу от моей головы. Если я виноват, значит, за все платить мне. Теперь я опытный, знаю, надо всегда улыбаться и с улыбкой отстаивать свои права. Тогда я завизжал и кинулся на ненавистную ряху нового русского хозяина жизни. Всю жизнь били только меня, теперь бил я и кричал самые плохие слова, какие только мог вспомнить, бил его, как только мог, без всяких приемов. Когда били меня, меня били умные, без свидетелей; я, дурак, бил при всех.

Гаишник – мент продажный – кинулся разнимать. В запале я ударил ногой и его. Ему только этого и не хватало. Он вырвал пистолет из кобуры и пальнул в воздух. Потом перетянул меня своим жезлом по голове. Одним словом, в итоге меня увезли на патрульной машине. Напоследок мент поделился со мной своим жизненным опытом.

– Хороший человек хорошо живет сам и дает хорошо жить другим. А говно – он для всех говно, для себя в первую очередь, – в таких немногих словах выразились его богатые жизненные наблюдения.

Когда меня выпустили из милиции, против меня было возбуждено уголовное дело. Я дал подписку о невыезде из Москвы. Пожилой, судя по затасканному мундиру, нищий главстаршина последнего пенсионного возраста, отдавая документы, сказал, что он мне не завидует. Спасибо, «семерку» они поставили во дворе отделения, мародеры вроде не раскурочили то, что от нее осталось. Однако шли дожди, на изломах машина стала ржаветь.

Дома телефон трезвонил, как ненормальный. Звонила Полина.

– Где вы шляетесь, несносный мальчишка, мне надо с вами срочно поговорить.

Я сказал, что ездил в Иваново, покупать ткацкую фабрику. Мы договорились встретиться через полчаса.

На кухонном столе лежала записка от мамы: «Где тебя носит, негодяй? Не смей заходить в нашу комнату, мы с папой поехали в Китай по бартеру».

В дверь их комнаты был вставлен замок. Я взял на кухне нож-топорик, которым когда-то в нашей семье рубили мясо, и взломал дверь. На кровати, чуть ли не на целый метр вверх, были уложены кожаные куртки, слаксы, рубашки, паршивая турецкая обувь. Я подобрал кое-что для себя, пошел принимать ванну.

Когда я выходил из ванной, в дверь кто-то звонил. Я по-дурацки подумал: «Полина», хоть мы договорились встретиться у «Кропоткинской», – она как всякая роскошная женщина жила в центре. Я открыл дверь, это был старик-военмор, у которого я арендовал машину, и мой друг Володя внизу у его ног на своей деревянной каталочке.

– Извини, братан, – сказал мне Володя, – но ты тоже хорош.

Дедок специально для дружеской встречи одел на культю железный крюк и со слезами на глазах кинулся на меня с этим крюком…

После перемирия наш консенсус заключился в следующем: я обязался отремонтировать автомобиль в течение ближайших пяти дней, а в счет долга отдал старику пять пар турецких штанов, три рубашки и две кожаные куртки – многовато, конечно, но на меньшее он не шел.

Тут в дверь опять позвонили. Это был почтальон. Он принес мне повестку в суд. Владелец «мерседеса» возбудил против меня уголовное преследование. Я имел неосторожность расписаться в получении повестки.

Когда я вернулся, Володя с кем-то разговаривал по телефону. Тебя, сказал он. Это звонил мой грузинский друг Гиви. Он спросил насчет того «симпатичны полковник». Откуда у него мой телефон? Была не была, я попросил его перезвонить через полчаса, полковник в сортире, у него небольшое расстройство.

Этот жадный старик с крюком на культе согласился за 50 баксов прикинуться пехотным полковником, хотя мне это омерзительно и западло, сказал он, потому что я коренной морфлот, кавторанг, что означает капитан второго ранга.

В общем, я смотался за Гиви, привез к себе на квартиру, он ее внимательно осмотрел. Поговорил с кавторангом об отечественной войне и американском империализме, который нас нае…ал, поудивлялся большому количеству вещей на кровати у папы и мамы. Старик пояснил, что везет их в качестве подарков и сувениров родственникам в Канаду… потому что у него полно других родственников за границей, которые завалили его этим шмотьем, и он не знает, как от него избавиться.

Короче, мы заключили с Гиви товарищеское соглашение об аренде родительских апартаментов на два года с выплатой аванса за полгода вперед из расчета 250 американских гринов в месяц и с въездом через двадцать дней. Хорошо, что у папы остался дома советский паспорт и что все старые джентльмены на одно лицо. Правда, мой папа с 37-го, а старик скорее всего с 30-го, но и это замазали – урюк он и есть урюк.

Старый кабан требовал себе половину и угрожал нанести мне увечья железным крюком, но я отдал ему только $400, $1100 оставил себе, ведь я рисковал больше.

Я хорошо подготовился к этой встрече. Из родительского товара подобрал неплохую куртку из кожи, хорошие слаксы, туфли, рубашку. Я даже не стал бриться, я хорошо смотрелся в щетине – несколько утомленный и деловой. Неплохо, что кавторанг ободрал меня своим стальным крюком – хорошая свежая полоса по щеке, по шее и далее вниз. От самого виска, будто меня хотели убить. Томные синяки после милицейской дубинки просматривались под глазами, дополняя образ борца на ниве первоначального накопления.

– Денди, джентльмен, – сказал про меня Володя.

Я не мог поехать на долгожданную встречу на разбитой «семерке» и тем более на метро. Дружище Вован пошел мне навстречу и выдал доверенность на свой выдающийся раритет. Как ни странно, этой махиной было легко управлять. Зато выглядел он прекрасно – сверкающая никелем и черным лаком громада.

Бедная Полина чуть-чуть испугалась, увидев меня вылезающим из раритета.

– Боже мой, на вас лица нет, кто вас опять так избил?

– Кто нас может избить? – устало возразил я и смело обнял ее. – Клянусь всеми святыми, если бы я не знал, что где-то живете вы и может быть иногда даже думаете обо мне, я вряд ли бы уцелел, – я хотел поцеловать ее, но Полина отвела лицо и выскользнула из моих рук.

– Однако, видать, это не простое дело – покупка ткацких фабрик в Иванове, – сказала Полина. – А в остальном вы повторяетесь, это становится неинтересным.

– Интересное я жду от вас, – ответил я, открывая перед ней тяжелую бронированную дверцу. – Извините, что я заехал за вами на этой хламиде. К сожалению, это единственное, что у нас осталось, редкая вещь, реликвия, раритет, один английский коллекционер предлагает сто тысяч фунтов, но товарищ ни за что не отдаст, на нем ездил Сталин на ялтинскую конференцию.

– Мне надо с вами кое о чем посоветоваться, – очень серьезно сказала Полина, – и даже может быть кое о чем попросить.

Она убила меня.

Мы сидели в «Оскаре», в очень дорогом кабаке. Мы были одни, за нами сразу ухаживали пять человек. У нас было шампанское во льду, серебряное ведерко. Блюдо с фруктовым ассорти на десерт за 15 тысяч.

Мы танцевали с ней. Я обнимал ее нежное тело.

Но она убила меня.

Она начала издалека. Голубчик, вы так мощно все развернули. У вас, видимо, такие связи. Познакомили бы меня с каким-нибудь иностранцем. Все пока вроде бы в шутку, как хочешь, так и понимай.

Я тоже чуть-чуть пошутил, хотя внутри защипало.

Потом то же самое, но активнее. Анатолий Николаевич, помогите мне выйти замуж за иностранца, у вас такие связи. Я буду так благодарна. Я вас никогда не забуду, я вытащу вас отсюда. Я не могу больше здесь. Меня измучил весь этот кошмар, вся эта политика и нищета…

Что знаешь ты о нищете, холеная, балованная особа. Конечно, я так не сказал, я переживал свое горе.

Она сказала, что работает в каникулы, так просто, от скуки, а главное для языковой практики переводчиком в службе знакомств. Там всякие бабы переписываются с американцами, посылают им свои фотографии. Потом «женихи» приезжают сюда вроде бы как туристы. Если бы я только видел, какие это жлобы, как они хотят все поиметь за свои сраные доллары, какие все это ничтожества, просто какие-то слизняки, отбросы цивилизации.

Но вот появился один довольно приличный профессор, у них профессора молодые, имеет свой дом в Бостоне, и вообще очень милый. Но до того нерешительный. К тому же она переводчица. И не имеет права внаглую перебегать дорогу клиенткам, которые вносили за все это деньги.

Одним словом, у них будет прощальный бал. Я должен изображать из себя Полининого жениха. Или что-то еще в этом роде, я что-то плохо ее понимал. В общем, по ее замыслу это как-то должно подстегнуть американа, и он пригласит ее к себе в гости, и она познакомится с его родителями… много она говорила.

Если вы были когда-нибудь сильно несчастливы – до того, что у вас кружится голова и вы теряете связи с реальностью, – вы были несчастливы так же, как я тогда.

– Я все сделаю, – сказал я Полине, – но у меня есть условие – ты должна переспать со мной. Это мое условие.

– Надеюсь, что бы я ни ответила, вы отвезете меня домой? – спросила она.

– Да, конечно, – ответил я.

Дорогой она спросила, неужели я смогу переспать с женщиной, которая презирает меня.

– С радостью, – ответил я.

Вот такие складывались у нас отношения.

На переезде у Рижского вокзала я встал рядом с тем «мерседесом», из-за которого сидел в КПЗ. Он уже подновился, падла, никакого следа. Ох, как я был зол на все. Я опустил стекло с Полининой стороны и постучал ему в дверцу.

Ты, сучий потрох, сказал я ему, если ты не заберешь свое паскудное заявление, я из тебя все сало вытоплю. Полина подо мной, я, перегнувшись, полулежал на ее прекрасных коленях, сжалась от страха.

Сытая наглая ряха ответила мне очень вежливо; я надеюсь, говорит, что вы говорите плохо подумав.

– Плохо подумаешь ты, когда твои потроха полетят к чертям вверх тормашками.

Он засмеялся и на полную мощность включил магнитофон, на который было записано все, что я говорил. Это, говорит, будет свидетельство против вас, если что вдруг случится.

– Вы страшный человек, – сказала потом Полина. – Теперь я вижу, вы даже можете изнасиловать женщину.

– А потом убить и съесть, – подтвердил я, от чего ее передернуло, – это в моих звериных правилах.

Когда мы подъехали к ее домам – она никогда не подъезжала точно к своему дому, а выходила в микрорайоне, и это были массивные дома партийной архитектуры, в которых жила элита, – она попросила у меня взаймы 120 тысяч, чтобы купить туфли к прощальному балу. Не хочу, говорит, брать у родителей.

Я, не глядя, вытащил из кармана пачугу денег, все, что осталось у меня от обмененных 400 долларов, сунул ей не считая и укатил не прощаясь.

Во мне все горело от большой обиды.

Я купил десять билетов «шанс» и пятнадцать «помощь детям Чернобыля». В первой совсем пролетел. Во второй выиграл двадцать долларов.

Когда стемнело, я пошел в казино и сразу в дурной нелепой игре спустил двести тысяч.

У меня кое-что оставалось. Я выпил стакан джину с тоником. Угостил какую-то страшную сухопарую бабу, которая ко мне привязалась.

Потом в «комке» купил две огромных бутылки водки и что-то пожрать.

Мы упились с этой бабой у меня на квартире. От нее как-то странно пахло. Мы трахались, и я никак не мог кончить, баба кричала, что я титан, сам Петр Первый. Но я не мог, хотя уже стал звать бабу Полиной и говорить, Полина, я е… тебя.

Такой был кошмар.

Когда я очухался, бабы не было. Но и барахла, которое привезли папа с мамой из Турции, тоже не было.

Я пожрал каких-то консервов, которые запасала мама, и поехал попариться в Филевские бани.

Бензин был почти на нуле, наверное, менты слили, когда машина стояла у них во дворе. На заправку огромная очередь. Все кричат, блин, дерутся, все тут стояли и только отъехали. Бензин снова подорожал. Я купил канистру у пацанов по пятьсот рублей за литр.

И в бане тот же кошмар, богатые пузраны захватывают по четыре шайки, лежат на двух лежаках, банщики их моют мыльными пузырями и массажируют. А ты, если не наворовал, пристраивайся на батарее.

Я взял у одного шайку и поставил ему на брюхо, так меня сам банщик чуть не прибил. Я хотел написать им про все в книгу жалоб, так у них теперь нет такой – они то ли приватизировались, то ли акционировались.

Одним словом, хватанули свой шмат сала, крысы вонючие.

Зато как хорошо встретили меня Галя и Миша, мои истинные друзья. Галя повисла у меня на шее, едва не уронила на пол. Кричала: красавчик! Интепллигент! Кто тебе е-мое морду расквасил?

Пока она была на задании, я рассказал Мише, что было со мной, «мерседесом» и КПЗ. Он разволновался, вылез из машины, начал разминаться и приседать. Потом, задыхаясь от переживаний, он сказал, что их всех ненавидит, они развалили все. Он стрелял бы их всех не переставая. Он записывает все адреса, куда ездит с Галей. Когда-нибудь это будут его клиенты, ибо на зарплату бабу не вызовешь.

Потом он подумал, что много наговорил, замолчал и подозрительно посмотрел на меня. Я стал уговаривать его, что я такой же. Однако он все молчал, уткнувшись в свою книгу – теперь это была «Ужение рыбы» Сабанеева.

Только потом, к концу смены, он сказал мне, что есть люди, что он может меня кое с кем познакомить. Я с горячностью пожал его руку, хотя про себя подумал: да пошли-ка вы все, где вы раньше-то были со своей целеустремленностью и порывами, стукалы раздолбанные.

Мне позвонила Полина.

– Ну как? – спросила она и тут же положила трубку.

Я позвонил сам. Вначале долго не отвечали, потом будто бы сорвалось. Я позвонил снова и нарвался на пьяный и хамский голос: «…да пошел ты на х… чтоб я больше не слышал тебя». Я позвонил снова. «Ты, блин, я тебя достану, я тебе глаза выдавлю», – сказал тот же голос.

И тут я увидел, что около дома стоит мой кацо, мой генацвале, он приехал на сером большом БМВ. Сам он вышел наружу, товарищи остались в машине, он показывал им на мои окна.

Потом мне звонили в дверь. Звонил телефон. Я затаился.

Я сварил вермишель, больше ничего не было, и поел ее с маслом, правда, масло было подсолнечное. Я заколачивал в себя невкусное тесто и думал о Софи Лорен: вермишель ее любимое блюдо, она зовет ее пастой и ест два раза в день, оттого такая красивая.

Я дождался, пока укатил генацвале, и погнал на станцию техобслуживания.

Эти наглые слесаря, эти хамы, хотели с меня за пустяк – за крыло, решетку, бампер и кожух на передке – двести тысяч.

Электрики хотели за фару сто тысяч.

За покраску маляр тоже хотел сотню.

Они все охренели. Я их ненавижу за это. Я сказал им о своем отношении. Они надо мной смеялись. Я пошел к их начальнику. А начальника нет, они тоже приватизировались.

– Фитиль – это не всегда плохо, – весело сказал Мамука, дикий волосатый красавец, разглядывая письмо, которым сопроводила меня фирма. – Характер агрессивный, нордический – да? – с юмором спросил он меня.

– Не знаю, – ответил я. – Вообще вряд ли, – если по-честному, я на самом деле не знаю, какой я. У меня оставалось время до моей основной работы, автосервис находился в Очакове, и я заехал потренироваться к Мамуке – прошло уже две недели, как меня рекомендовали к нему, а я так ни разу не заскочил. Теперь буду, чтобы бить всех по их наглым мордам и не получать сдачи.

– А ну, потянул мышцу… сжал… прыгнул вперед, с места… отскок… Ударил меня… я сказал «ударил», я не сказал «замахнулся».

Я ударил его в каменное плечо.

– Сырой, – решил про меня Мамука. – Но работать можно.

Конечно, тут такие ребята у него занимались – это просто бандиты, бугры. Просто Рокки какие-то. Я среди них, как Чарли Чаплин между громил. Надо подружиться с ними, я буду ходить с ними в казино, все будут думать, это моя охрана и станут уважать меня.

– Мерседес, потаскай его при себе.

– Она девушка, – возразил я, когда самбист подошел ближе и я увидел, что это скорее всего девушка.

– Здесь нет девушек. Здесь есть бойцы, – возразил Мамука и пошел к своим чемпионам.

Тогда еще не было войны с Чечней, и мы не отмечали про себя каждого «кавказец» и «не кавказец». Но у Мамуки, насколько я помню, все его чемпионы были кавказцами. Мерседес, судя по орлиному профилю и величавой спине, тоже.

– Куртка у тебя есть? – спросила она меня сиплым мужским голосом.

– Такой, как у тебя, нет, – ответил я.

– Такой ни у кого нет, – сказала девушка. – Пошли в раздевалку, я тебе исламбекову дам. Исламбек большой мастер.

– Где он теперь? – спросил я.

– Домой поехал, – она посмотрела на меня темным миндалевидным глазом и сдержанно улыбнулась. У нее была очень статная, очень прямая спина. Интересно, как она ведет себя с такою спиной, когда кто-то обнимает ее, навалившись сверху, и она приближается к своему гордому кавказскому оргазму. Она, наверное, кричит и кусается, почему-то подумалось мне.

А может, берет на болевой прием; мне стало смешно.

– Я смешная? – строго спросила она.

– Ты прекрасная, – возразил я.

Она покраснела.

Мы вошли в раздевалку, и едва очутились там, в зале распахнулись двери и зазвенели взволнованные голоса.

– Все на пол!

– На брюхо все!

Простучала длинная очередь из автомата. Зазвенели разбитые плафоны и стекла. Мерседес опрометчиво бросилась в зал и напоролась на пули. Она была слишком гордой и слишком храброй, чтобы оставаться здесь.

Я думал, мне тоже кранты. На обмякших ногах я влез в чей-то открытый шкафчик и присел там на корточки, радуясь, что я такой узкий и могу уместиться в таком маленьком месте, на которое вряд ли подумают, что здесь кто-то сидит. Я прикрыл за собой дверку. Простучали еще две или три очереди. Потом стали хлопать одиночные выстрелы. Наверное, контрольные. Автоматически я насчитал четырнадцать – столько, сколько занималось людей в секции, вместе с Мамукой и милой стыдливой девушкой Мерседес.

– Все? – кто-то спросил тоже с кавказским акцентом.

– Все четырнадцать, Исламбек сам уехал.

Потом стукнули двери, и стало тихо.

Я полежал еще чуть-чуть. Встал, вылез из шкафа. Все были убиты. Кровь так и текла. Я почему-то вспомнил одного маньяка. Он убивал женщин и потом входил с ними в близость. Журналист спросил его, что это за подлое извращение, как ему это было не мерзко. Если бы ты попробовал хоть один раз, ты бы сам занимался этим – так, кажется, ответил тот негодяй, нет ничего слаще.

Это стучало в моей голове, я никак не мог избавиться от этой мысли. Я еще раз посмотрел на Мерседес, у девушки распахнулась куртка, в прорезь выглянула плоская мальчиковая грудь с темным коричневым соском и застыла у меня на глазах. Я наклонился и запахнул куртку, спрятав ее. У Мерседес запрокинулась голова и рассыпались волосы, раскрытые глаза призывно смотрели мне в душу. Я боялся дотрагиваться до нее и все-таки закрыл холодеющие веки.

Я вышел в коридор. На полу валялись три автомата. В коридоре была одна половица, которая чересчур прогибалась, я заметил ее, когда проходил здесь. Не знаю, зачем мне это понадобилось, наверное, я просто не люблю, когда пропадает добро. Одним словом, я поднял половицу кинжалом, который нашел в столе у Мамуки, и положил туда все три автомата. Это было очень удобное место для тайника, как будто кто-то нарочно сделал этот старинный пол двойным.

В столе было немного денег, тысяч около восьмидесяти, я взял их себе, зачем пропадать добру. Основные деньги, наверное, лежали в сейфе, в столе были ключи, но я не стал туда лезть и, как потом оказалось, правильно сделал.

Я вытер ручки, которых касался, Мамукиной кепкой. Снял с одного «бугра» золотой «роллекс», надел на левую руку. Сел в свой угол и затаился. Через три минуты приехала милиция.

Они расспросили меня, что я видел, а я ничего не видел – просидел в ужасе на дне шкафа, трус, конечно, зато живой трус, девушка была храброй, где она теперь? Про автоматы, деньги и «роллекс» я ничего не сказал.

Когда я приехал на свою основную работу, меня пригласил хозяин. Он сказал, что их бизнес, в общем-то не совсем легален, поэтому надо, чтобы все, кто при нем, были абсолютно чисты. А поскольку против меня возбуждено какое-то дело и я дал подписку о невыезде… Одним словом, он очень сожалеет, но бизнес из фест. Он дал мне пятьдесят тысяч за беспокойство, что я приехал сегодня.

Значит, заложил меня Миша, мой боевой друг. Когда я уходил, я столкнулся с ним. Он «не заметил» меня.

Чуть позже, когда я копался в моторе – что-то Володин раритет, на котором я приехал возить их, не хотел заводиться, – Миша подошел и сказал, что мол так надо, это закон конспирации, жди вызов на инструктаж, с тобой кое-кто хочет познакомиться и поговорить. Я ответил, что назначаю встречу в его толстой заднице, не хватало мне их сраных забот.

Я даже рад, что меня прогнали. Пришел вечер, у меня было, не считая долларов, оставшихся от генацвале, 130.000 рублей, я поехал играть. Сегодня что-то там не кипело. Но у меня возникало и росло странное, незнакомое прежде, предчувствие. Я только дважды поставил, но зато оба раза взял банк, правда, по маленькой, в общей сложности долларов 500, не больше.

Но главное было не в этой удаче, главное было в не оставлявшем меня странном приятном предчувствии. То ли от того, что на меня все смотрели, как на крепкого знатока, то ли еще почему, я вдруг почувствовал, что еще чуть-чуть, и я все открою, – я открою закон игры, закон победы. Наверное, такое чувствовал Исаак Ньютон, перед тем как на него упало знаменитое яблоко.

Думая сегодня об этом, я понимаю: это произошло, может быть, потому, что смерть тогда проскользила рядом со мной и осенила меня своим присутствием. Я даже заново ощущаю тот миг и то холодное дуновение, которое пахнуло в меня, когда я вошел в зал с убитыми чемпионами.

Возникшее понимание требовало какой-то реализации. Я записывал и считал. Потом я ходил и думал. Но не думалось, было пусто. Та баба, с которой у меня все было ОК, вилась за мной по пятам с тощей и очень смуглой подругой. Подруга смотрела на меня пронзительными глазами.

– Познакомься, это Алиса, она очень страстная, просто бешеная, я ей рассказывала про тебя, – говорила баба.

Алиса смотрела на меня, как испытатель, и улыбалась.

Я вспомнил, что эта баба обокрала моих родителей, и напомнил об этом.

– Ты видел? Ты докажи, – возразила баба. – Я – дура? Я всегда здесь, мне нравится это место, я не люблю следить…

Я поставил в третий раз – на сорок один, один к двум, на это показали мои расчеты – и выиграл. Правда, я поставил немного, двести долларов. Прибавил к ним еще двести. Итого, я выиграл 900. Если каждый день выигрывать по 900, можно жить и ни о чем не думать.

Когда я подходил к машине, передо мной выросли два бугра. Один сказал: тебе везет, пора делиться. Я дал сто долларов, он был доволен.

– Хочешь купить ствол? – спросил он. – Тебе нельзя без ствола.

Я купил у него итальянский газовый пистолет «Вальтер-комбат» за 200 долларов и две запасных обоймы.

– Если надо, кого отметелить, покажи, сделаем.

Я пожал их натруженные ладони и дал еще по пятьдесят баксов, чтобы закрепить дружбу.

Я приехал домой с Алисой. Уже светало.

Папа с мамой, оказывается, вернулись вчера вечером из Китая.

– Девушка, выйдите, пожалуйста, в прихожую, – сказала мама.

И они накинулись на меня – вначале шепотом, потом вспомнили все оскорбительные слова и уже кричали: «Что такое?! Нельзя в квартире оставить!»

Я спросил:

– За что? Меня чуть не убили из-за вашего барахла. Звонят в дверь, я открыл. Вваливаются трое качков, бьют тяжелым предметом по голове, прыщут в лицо из баллончика. Я еле потом отошел, они у меня украли все деньги, я должен был закупить с Мишей пробную партию для своего ТОО.

– Много? – спросила мама.

– Ерунда, – говорю. – Полтора миллиона, но деньги-то не мои.

– Это Ткачук Манжелли навел, – сказала она отцу.

– А ты сам не дурак? – спросил отец. – Открываешь дверь незнакомым людям. Глазок я для чего врезал? И потом, откуда у тебя эта одежда, что-то я ее узнаю…

Мама вспомнила тут про девушку, кинулась к двери. Открыла ее.

– Извините, девушка, что я заставляю вас ждать, – и спасла меня от расследования.

– Это стенографистка, – сказал я, – я должен поработать с ней над уставом.

«Стенографистка», действительно, оказалась страстной. Она кусала меня и так визжала при этом, будто ее саму режут. И стонала, и кричала на разные голоса, хотя между нами ничего не было, мы лишь обнимались. По-моему, она и не хотела, чтобы было у нас по-другому. Ей доставало больно хвать меня между ног и закатывать глаз в диком вопле:

– Но какой! – орала она. – Какой!

Мои бедные родители вначале онемели за тонкой стенкой. Потом вывели звук на телевизоре на полную мощность. Потом по батарее стали стучать соседи.

Для меня Алиса была чересчур страстной. Я не люблю, когда так визжат и когда не доходят до главного. Наконец, она истомилась, оттолкнула меня и уснула. Я тоже уснул.

Часов в 14 постучал и вошел папа. Удивленно посмотрел на то, что мы спим одетые и в разных местах. Он разбудил меня и сказал:

– Тебя очень настойчиво зовут к телефону.

Это была Полина.

– Я согласна на ваши условия, – сказала она, – если вы такой негодяй.

Мне сразу сделалось жарко.

Правда, Алиса никак не хотела меня отпускать. Оказывается, это у нее была такая обычная подготовка, она так готовилась и только потом приступала к любви. «Потому что страсть без любви и любовь без страсти для меня ничто, – объясняла она, – ты не должен быть сейчас негодяем, а то я могу заболеть». Пришлось задержаться на полчаса.

Потом она полезла за мной в душ и хотела, чтобы все повторилось в душе. Ее ничуть не смущали мои родители.

Когда я наконец уходил, кто-то опять позвонил нам по телефону. Мой отец, всегда спокойный и уравновешенный профессор, стал гневно отчитывать какого-то человека.

– Коля, нельзя быть таким грубым, нельзя, – вмешивалась моя мама.

Отец бросил трубку и закричал:

– Но, черт возьми! Почему какой-то грузин звонит мне четвертый раз, зовет меня «господин полковник» и требует, чтобы я уехал в Канаду, потому что он дал мне аванс!

– Это твои студенты тебя разыгрывают, наивный ты человек, разве можно так кипятиться, – сказала мама. – Надо быть идиотом, чтобы не понимать этого.

Тут отца осенило:

– Неужели они узнали, что я езжу в шоп-туры? Я застрелюсь, если они узнали. Или уйду из университета.

Полина старалась не смотреть на меня. Мне тоже было почему-то совестно. Я вспомнил, как в детском садике Генка Титков сказал, что знает, отчего появляются дети, и мы с ним уговорили Ляльку Баусову попробовать это. Вначале пробовал Генка, он почему-то пробовал долго, я ждал-ждал, когда они вылезут из кладовки, потом мне почему-то сделалось стыдно и я ушел. Так же стыдно мне стало сейчас. Я подумал: те настоящие, которые пишут картины и сочиняют гимны, вряд ли чего-то стесняются, – и взял себя в руки.

– Поехали, – сказала она.

– Куда? – спросил я.

– Н у, ты, наверное, подготовил место… где ты всегда это делаешь?

Я говорю, у меня родители только сегодня приехали, а в офисе, говорю, идет евроремонт.

Стали искать место. Попробовали в машине. Съехали в Волынском в лесок. Там чудесное место, я заходил туда, гуляя с Винчем, когда он был еще жив. Там до сих пор бьет родник, которым пользовался святитель Киприан, когда жил здесь в монастыре и переводил Библию с древнегреческого на древнерусский.

Полина была очень спокойна. Я бы даже сказал, равнодушна. Хотя лицо у нее раскраснелось, а руки подрагивали. Целовать она меня не хотела, говорила, это не входит в условия нашего договора. А без поцелуев я никак не мог возбудиться, да и вообще в машине, хоть и такой большой, как Вовин «ЗИС-110», с длинными ногами трудно пристроиться.

А потом, только пристроились, в стекла нам постучали. Машину окружили какие-то пацаны. «Дядя, – говорят, – оставишь нам докурить».

– Не, я первый! Я – первый! – кричал один и ломился в дверцу. Он уже расстегнул штаны и показывал нам свой внушительный, совсем недетский, дрын.

Машина сразу же завелась. Я рванул с места. Но были здесь деревья и бездорожье, скорость не разовьешь. Они бежали за нами и лупили по кузову заточенной арматурой. А нам хоть бы хны.

– Вот почему бронированная машина так хороша, – сказал я Полине, – они надрываются, а нам хоть бы хны, будет что тебе вспоминать в тихой Америке.

Тут какая-то тень пробежала по ее хорошенькому лицу.

– Нет ли у вас знакомого скорняка? – спросила она.

– Скорняка, – удивился я, потому что скорняк мне показался как-то некстати.

– Ну да, не могу же я голой приехать, мне там стыдно будет – из России без шубы. Мне подруга норку достала, надо обязательно шубу построить. Но хорошо, со вкусом.

– Нет проблем, – согласился я и подумал, неужели у нее нет шубы, у моей мамы и то есть какая-то, из ондатры.

Мы выехали на дорогу перед Волынской больницей, что находится рядом с ближней сталинской дачей, на которой он умер, отравленный своими соратниками. Я прибавил ходу, пацаны наконец отстали.

– Куда теперь? – спросил я. Я думал, Полина скажет, все, точка… Она сказала, может быть, в школе? Действительно, вот мудаки.

Мы ехали к школе, всю дорогу я пытался себя разогреть, чтобы она сразу увидела, кто есть кто в этом мире. Она не давалась, нет, говорит, это я не хочу, мне это противно, уберите руки, они у вас, как у лягушки.

Едва я увидел машину, когда вылез наружу, в ногах у меня как-то обмякло – броня, конечно, не пострадала, но краску ребята здорово ободрали своей арматурой. Надо красить. Полина тоже увидела.

– Это вам за ваш сатанизм, – сказала она и пошла в школу.

Я шел за нею, таясь, потому что мой знакомый кацо возился со своими кацо на складе.

Мы закрылись с Полиной в ее кабинете. Она ходила по нему и как-то тяжело дышала. Я сидел, ждал, что будет дальше. Полина остановилась и скинула с себя платье. Я подумал, надо бы сдвинуть парты, начал сдвигать.

– Нет, я так не могу, – сказала Полина, – школа это все же святое, пошли, я позвоню.

Мы пошли в кабинет директора позвонить от секретаря. А ты выйди, сказала Полина. Я вышел. Потом вышла Полина, решительно сказала:

– Поехали, но ты клянись, никому не скажешь, где был.

Я поклялся.

На выходе из школы меня перехватил кацо, начал объяснять про полковника, который не хочет признавать договор. Я еле отделался от него, настроение, было конечно совсем испорчено. К тому же он перешел к угрозам.

Полина потом спросила, что вас связывает?

– Требует, чтобы я взял его под свою опеку, – сказал я.

– А что за полковник?

– Это из КГБ, обещал вывезти его в Канаду, а теперь не хочет.

Полина затаилась и всю дорогу что-то соображала. Меня четыре раза останавливали гаишники, мурыжили и брали деньги.

– А сколько он за это берет? – потом спросила она. – За Канаду…

Теперь я узнал, где она живет. В шикарном партийном микрорайоне, куда она очень вписывалась со своей незаурядной внешностью и умением одеваться, посередине, на улице Кедрова, как памятник беспартийности, стоял хилый четырехэтажный дом из красного фабричного кирпича с белой убогой лепниной по фасаду. Правда, вокруг было много зелени, что несколько скрашивало его уродство. А у входа сидели уютные старушки с колясками и без колясок и вкушали семечки. Они заткнулись, когда увидели меня и Полину, и смотрели нам в спину, пока мы не вошли в подъезд.

– Полька кого-то ведет, – сказала одна.

– С папочкой познакомить, – сказала другая.

– Како знакомиться, отца нет, она ведет…

Так я получил информацию. Даже со спины было видно, что лицо у Полины покрылось красными пятнами.

Я не знал, что еще так живут, хотя сам с детства привык, кажется, ко всему. Но это не то что там коммуналка с соседями и общей кухней. Это специально построено, чтобы так неудобно жить. По-моему, это был хрущевский эксперимент, когда он хотел житьем в общежитиях приучить людей к коммунизму. Вот уж, действительно, был идиот, хуже него у нас никого не было. По длинному коридору ездили на велосипедах больные дети. Из кухни, где стояло штук двадцать газовых плит, валил пар, там варили еду и кипятили белье.

Впрочем, в двух смежных комнатах у Полины было чистенько и довольно уютно. Вернее, в одной, потому что в другую она меня не пустила. Полина тут же стала стелить постель на узенькой, короткой кушетке. Я осмотрелся. Нравится, сердясь, спросила она.

– Давайте, только быстрее, – сказала она, раздеваясь и ныряя в постель.

Постель была очень чистая, хоть и очень узкая.

– Чего застыл?

– Я хочу в туалет, – сказал я. Я, действительно, очень хотел туда.

– Вот горшок, – она вскочила и дала мне ночной горшок.

– Нет, я не могу в горшок, – сказал я. Сама мысль, что я буду ходить при ней на горшок, казалась мне дикой.

Мы поспорили, она не хотела, чтобы я выходил, я настоял на своем. Она объяснила, как найти туалет, и попросила ни с кем не вступать в разговоры. Она дала мне довольно хорошее махровое полотенце и дорогое мыло – умывальник там же, сказала она.

Пока я шел в туалет, действительно, несколько выпивших мужиков хотели поговорить со мной о политике, а одна довольно симпатичная женщина высунулась из своей двери и спросила, кто я такой и зачем пришел. Когда я проходил мимо кухни, несколько поварих высунулись из нее и смотрели мне вслед.

В туалетную комнату передо мной шмыгнула жирная девушка. Я настроился подождать, но в комнату вошел парень, а из нее вышел мужик. Я тоже вошел. Здесь было двенадцать кабинок. Их стенки не доходили до потолка и до пола, так что я видел по ногам, где сидит девушка, а где стоит парень. Они делали свое дело и разговаривали между собой. Какой-то голый по пояс мужик согнулся у раковины, намыливая мылом волосатую грудь и подмышки.

В таких условиях я долго не мог заставить себя помочиться. У девушки, видимо, болел желудок или она слишком много ела бобовых, она часто и громко портила воздух. Или это было в других кабинах, от волнения я мог напутать.

К тому времени, когда я вернулся, Полина, видимо, уже извелась.

– А быстрее никак нельзя? – зло спросила она.

Честно говоря, я уже ничего не хотел.

– Может, не будем? – сказал я Полине.

– Нет, будем, – упрямо сказала она.

Делать нечего, кушетка была узкой, я лег на Полину. Ее губы были сухи и тверды. Она не хотела открывать их, как я ни старался. Мы с ней поспорили на эту тему.

– Ну, тяжело же, – потом сказала она, оттого что я лежал на ней.

– А как же? – спросил я.

– Н у, как вы всегда… хотя бы разденьтесь и лягте под одеяло.

Я все испортил. Я так хотел, чтобы было все хорошо, что так плохо у меня еще не было. Так быстро, вяло и слабо с моей стороны. Да и она вела себя, как та немецкая баронесса, из-за которой в Германии в средние века издали известный указ для жен.[3] Мне было стыдно, я сказал, что могу лучше.

– Зачем? – спросила она.

Действительно, зачем. Н у, вот я и достиг, чего хотел, а стоило ли это того, чтобы к нему стремиться?

Потом она рассказала мне кое-что о своем житье. Действительно, горечь. Мать давно умерла. Отец алкоголик. Пьет всю свою жизнь, никакая зараза его не берет. В последнее время начал тащить из дома. Все свои вещи она вынуждена держать у подруг.

Я спросил, были ли у нее мужчины.

– Были… но мне почему-то это не нравится, – помолчав, призналась она.

– Ты создана для любви, – возразил я. – В тебе все совершенно.

– Единственное, чего я хочу – тихой, спокойно жизни, чтобы не было политики, нищеты и чтобы никто рядом дико не пил.

Я не знал, что ответить, ведь и я с ее точки зрения тоже, наверное, алкоголик.

– Знаешь, почему я не хотела целовать тебя? – спросила она. – Потому что ты мне немножко нравишься и я наверное могла бы полюбить тебя, если бы… – Полина замолчала, не договорив.

– Что я должен сделать, чтобы ты полюбила меня?

– Ничего. Теперь уже поздно, я никогда не смогу простить того, что было сейчас.

Это сильно огорчило меня, я накинулся на нее, стал ее целовать, все ее нежное прекрасное тело. Моя страсть и мое желание перешли к Полине. Мне стало жалко все – всю жизнь, себя и Полину – стало жалко до слез. И я плакал, размазывая слезы по ее прекрасному телу. Она тоже начала плакать.

Но тут в дверь принялись сильно стучать. Это пришел ее пьяный отец с товарищами.

Я забрал «семерку» на станции техобслуживания – все про все мне это встало в восемьсот тысяч, и опять я был пуст, последние деньги ушли на ремонт. Цены растут, как ненормальные, доллар, правда, тоже подрос, сегодня мне дали за 1 – 1300.

И тут я обнаружил, темно-синяя «девятка» с затененными стеклами следит за мной. Сегодня я уже видел ее, когда подъезжал к Очакову, и вот она же стоит на площадке у съезда к пруду (я отлично запомнил номер – 432 – дебил запомнит), и я чувствую, кто-то из нее буравит меня глазами.

Я поставил «семерку» рядом и десять минут не выходил из машины. В «девятке» не шевелились. Или там не было никого? Я, не спеша, запер замки, подошел к подъезду, стал набирать код, зевая, похлопал по рту ладонью и с равнодушием оглянулся; мужская рука высунулась над опущенным затененным стеклом «девятки» и стряхнула пепел, на пальце сверкнул золотой печаткой перстень.

Я был уверен, кто-то с ножом или бейсбольной битой поджидает меня на моем этаже, а то и вдвоем, один с ножом, а другой с битой, ошибочно полагая, что я силач и меня нелегко одолеть. Войдя в подъезд, не топая, я подкрался к черному выходу, стараясь не греметь, открыл ключом дверь и вышел во двор. Потом подкрался к углу и, не обнаруживая себя, выглянул из-за него. «Девятка» стояла на месте.

Было о чем тут подумать. Я пошел через стадион к круглому дому, в библиотеку.

До закрытия я просидел в общем зале, читая Пикуля и думая, как замечательно быть моряком, любить море и не видеть плохих людей.

Библиотекарши шепотом жаловались друг другу на маленькую зарплату, на то, что совсем не на что стало жить, они строили планы, какой бы бизнес открыть и пили пустой чай с серым хлебом.

Когда я вышел из библиотеки, «девятка» смиренно стояла напротив. Я не хотел идти мимо машины один. В машине опять опустилось тонированное стекло, и волосатая рука с золотой печаткой высунулась наружу стряхнуть пепел. Я хотел вернуться, но дверь в библиотеку уже закрыли. Я встал у доски объявлений и стал читать все, что на ней висело, ожидая, когда библиотекарши пойдут домой, чтобы пойти с ними.

Однако это не остановило их. Когда я проходил вместе с женщинами мимо «девятки», один вышел наружу, очень мило поздоровался с женщинами, что-то пошутил с ними и сказал мне, как знакомому:

– Анатолий, разговор есть.

Я хотел убежать и не смог, ноги у меня онемели. Я ругал себя, зачем я не сбежал отсюда, зачем не уехал куда-нибудь к дедушке в Белоусово, и думал, не дай бог описаться, не дай бог… я не чувствовал власти над телом и боялся позора – было б чего бояться, думаю я сейчас.

Двое посадили меня на заднее сиденье между собой, вежливо поговорили, забрали все деньги, техпаспорт, права, гражданский паспорт и заставили написать долговую расписку на пять тысяч долларов, которые я будто взял у Гугуева Искандера Ильясовича, 1971 года рождения, так звали хозяина того проклятого «мерседеса», – 22 года ему, на год моложе меня, а уже ездит на S 600 и крутит большие бабки.

Потом они вернули все мои документы и сказали, три дня на сборы, сегодня, завтра и послезавтра, 2-го я возвращаю долг, если нет, меня ставят на счетчик, ждут, пока не накрутится 50, после чего забирают нашу трехкомнатную квартиру. То, что она принадлежит родителям, их не смущало. Сами отдадут, сказал самый худенький и самый нервный.

Хорошо, что у меня не было при себе «роллекса», как знал, что так будет, спрятал в библиотечном туалете. А то остался бы без таких клевых чакал.

Сколько можно жить трусом? Почему мы, русские, всего боимся, позволяем кому не лень оседлать себя? Разве не мы освоили и покорили огромные пространства до самого Тихого океана? Присоединили Аляску? Имели фактории в Калифорнии?

Увы, не мы, это были другие. Что-то случилось с нами потом. Словно кто-то парализовал нас.

Как всегда эти опасные мысли привели меня к прекрасным и чистым догматам православного христианства, как всегда я грешил в этих мыслях, думая, не слишком ли оно учит нас смирению и покорности, не чересчур ли. В этом мире, где побеждает только тот, кто не устает бороться. Где правят законы силы, борьбы и естественного отбора. Очень опасные эти мысли, подумал я, прости, Господи, но до чего хитры эти евреи, себе оставили Тору, где око за око, зуб за зуб, а нам – сплошные посты, которые лишают нас физической силы, вечное смирение и вечное ощущение вины неизвестно за что.

Мне стало страшно, что я так нехорошо думаю. Надо пойти исповедаться и причаститься, а то на земле живу – мучаюсь, умру – тоже буду мучиться, только хуже и навсегда. Надо бы угадать, когда будет исповедовать отец Николай, а то к отцу Сергию мне стыдно ходить. Я вспомнил тот случай, из-за которого пришел стыд и наши простые отношения сделались сложными.

Это было два года назад; я завершал учебу в своем универе и писал диплом, который, как говорил сам Афанасьев, вполне тянул на кандидатскую диссертацию. Я много читал и молился, мало спал и почти ничего не ел, и было во мне от этого словно какое-то просветление – это тогда я впервые почувствовал, что еще чуть-чуть, и я, возможно, пойму главное.

И ко мне начало приходило тогда очень сладкое, о чем стыдно говорить вслух, но я скажу; я терял сознание, и пока не возвращался в него, был вроде бы как нигде, и в то же время как бы везде, даже там, где живому быть не положено. Скажу честно, я бы не хотел возвращаться в жизнь, но я возвращался, это зависело не от меня.

Потом все прошло, я получил диплом, стал много есть и мало думать. Месяца через четыре я спохватился и попытался вернуться в то сказочное состояние. Но как сказал какой-то умный и древний грек – нельзя дважды вступить в одну и ту же воду. Он был прав: и ты не тот, и вода другая. Из-за этого я стал понемножечку выпивать и за год вполне пристрастился, легкое опьянение заменяло мне прежнее состояние, и я все реже ловил себя на том, что вот-вот и пойму то, что невозможно понять.

Так думал я, подъезжая к Солнцеву и отыскивая тот детский садик, где я так неудачно занимался боевыми искусствами у теперь неживого Мамуки. Большой, наверное, был мастер, но пуля оказалась быстрее.

Детский садик, видимо, кто-то купил и уже подготовил к капремонту. С наружных стен почти везде отбили плитку, на все двери навесили большие замки. Сторожа почему-то нигде не было.

Я влез по пожарной лестнице на крышу, выставил слуховое окно, соскочил на чердак и спугнул двух бомжей, увлеченных нетрадиционным сексом. Они подтянули штаны и, отчего-то озверев, пошли на меня с ножами. Пришло время испытать ПА-2, это такой пластмассовый распылитель наподобие маленького пистолета 12-го калибра, его подарил мне мой безногий друг Вова, когда я рассказал ему, как по-стыдному был избит «буграми». Я спокойно вынул распылитель из кобуры, которую носил на поясе за спиной, удивляясь, что почему-то совсем не боюсь этих педрил с большими ножами и пока не умея понять, почему. Я еще пошутил: