Читать книгу Кукурузный человек - Анатолий – Кавана - Страница 1

      Анатолий Кавана.       

#Кукурузный человек.

Эта повесть посвящается моей матери. Мама, я никогда не написал бы её без тебя. И это абсолютная, правда. Я люблю тебя, мама!

Передайте моей матери, что я умер, сражаясь за свою страну… (с) Джон Уилкс Бут.

Кто поумней, поймет с полуслова (с) Уильям Берроуз.

#Хезболла и Herbalife.

Шёл месяц чайтра, 2070 года, 11 день.

«Бог рад нечетному числу».

Культурный центр Древнего мира; «первый мегаполис», толщиной в один атом; столица Вавилонского царства, эффектом Фата-моргана – воскресал: покаянной молитвой кукурузных диктаторов; героиновым уколом в сердце нирваны; иллюзией – созданной слепой бездетностью рук «детей» Мирового Холма… Он пробуждался из пепла истории, построенный людьми, пришедшими с Востока, и говорящих на одном языке… Он расцветал – подобно каменным истуканам моаи в шапках из красного изумруда, в исторической области Акка… Территорией вьетнамского гетто, возвышаясь по всему побережью реки Евфрат, и в провинциальных центрах Багдада… Возведенный – серебреными нитями снов Ким Чен Ира и Пола Ньюмана, на суррогатной сетчатке глаз царя Ровоама… Границами Нового Мира; миллионами пакистанских роз на семибитных могилах Майкла Джексона и Принса… Визуализируя себя – каноническими кинорефлексиями Феллини, и высокохудожественным неореализмом Хичкока, с китайскими субтитрами, под амфетаминами – бегущий: серебристой ртутью непонимания в полупустом кинотеатре на окраине Корка, премьерным кинопоказом… Новеллами Боккаччо, поэмами Петрарки и «Мона Лизой» – да Винчи… Межконфессиональным безумием и разрешенными гей-парадами в исламских странах суннитского толка… Двенадцатью интеллектуально-обесточенными карикатурами на Мухаммада (салла-Ллаху алайхи ва-саллам) на казненных страницах французского еженедельника; пророческими терактами в лондонском метро; реальностью аукционных домов Сотбис; галлюцинациями Бога; элементом прогрессивной декорации военных экспедиций Ла-флеш; манифестом Брейвика и стеклянным падением индекса Биг-Мака… Неподвижно замерзнув на бактерицидных стрелках Биг-Бена – механизмами аэрокосмических корпораций; конструкциями экономических депрессий; крахом всех, без исключения, финансовых пирамид мира; падением Берлинской стены; тотальной безработицей казненных «Вавилоном н.э.» – ультраправых норвежских группировок; перфомансами и: «Невинностью мусульман»; искусством мимикрии; двадцать пятым кадром в психоделическом пост-панке Артура Ли… Суицидальными символами поэтических снов Рош Николя, выжженных геометрией нового отрицания на шестнадцатилетних ранах новых самоубийц – спешивших в поисках греха и покаяний, благодати Исы, и истины дхармических религий, в древние грехопоклонные провинции «Вавилона н.э.»… в поиске Дао… Семью античными столицами, зовущихся отчизною Декарта; греческой эпиграммой, возросшей на осколках Флорентийской республики; революцией в Египте и демонстрациями протеста в Сирии; чашей с ядом цикуты в руках Сократа, и сброшенным со скал острова Киферу – изуродованным телом баснописца… Умещенный в матричные вены исторических событий прошлого, отстаивая свое законное право – на жизнь: в цифровом коде головоломок Эрне Рубика; растворяясь «солью земли» в руках столетнего джанки, где-то на окраинах Эль-Хилла…

«И дано ему имя: Вавилон», – танцевала воздушными линиями, нитями переплетенных семяизвержений на безветренных днях лета, полем кукурузы, благочестивая война в Ливии, сгорая телом Джордано Бруно, на стройных телах плацебо и Новой Реальности… Промышленной депрессией, колоколами моего безумия, звуча отстраненно и еле слышно, в металлических голосах картонных жителей долины реки Махес.

Это событие – выпало по жребию на начало октября. В Гайане. Когда почтовый корабль из Лондона доставил в порт Джорджтауна пять тысяч почтовых марок «Розовая Гвиана» … Октябрь – время собирать тыкву и кукурузу. Бисексуальное солнце растворялось, в раскрашенных паутиной высокоточных сигналов, кристаллообразных созвездиях кукурузного паруса, греческого корабля Арго…

Бронзового загара Вест-индийские Бахаи, стояли около оплакиваемого ими бетонного заграждения, высотой, примерно в четыре метра, прислонив свои татуированные лица к холодным стенам городского покрытия. Разрывая, медными зрачками своих выбритых глаз, рекламный спам, завербованный пылающим жаром вселенского вероисповедания прогретого воздуха… Техническим телом, висевших по всей территории исламского треугольника – рупорных громкоговорителей, которые, упиваясь своей безнаказанностью, транслировали – хрипя искаженным акустическим колебанием: прогноз погоды; рекламу: «Если он мог бы говорить как вы, то сказал бы, что «Гиннесс» хорош для вас. Как здорово быть туканом. Просто подумайте, что делает тукан»… «Сегодня, на стадионе «Бренден Парк», состоится благотворительный поединок между командами: «Футбольный клуб Церкви Христа», город Болтон, графство Большой Манчестер, и иранским футбольным клубом «Фулад», вход бесплатный»; радиопостановку «Война Миров», Герберта Уэллса, и потерянную музыкальную эстетику «волосатой идеологии хиппи» за номером «68», в виде неизученного плейлиста таких групп, как: «Тираннозавр Рэкс», «Ансамбль Робби Робертсона», «Простые парни со старого доброго американского Юга», «Генезис», «Столкновение» и «Аэроплан Джефферсона»… крутя по вселенской вертикали известные с детства, любимые хиты буддийских монастырей: «Сегодня Король сказал музыкантам, играющим буги: «Придется вам прекратить играть свое «рагу!». Нефть вдоль дороги, в пустыне, встряхнуло в самую высь! Шейх, который водил Кадиллак, поехал искать приключений в долине, а муэдзин стоял на решетке радиатора… Шариф не любит, когда Касбу раскачивают, так раскачай Касбу! Шариф не любит, когда Касбу раскачивают, так раскачай Касбу!»…

Я смотрел сквозь плотный занавес кокаинового снега, бегущего с высоты алмазного купола пластилиновых небес – одуванчиковым сиропом пушистого кровотечения; сквозь тонкий свет переменчивой грани периодической системы химических элементов города Джуно, за номером «79»… Ливневые дожди Эквадора, раскрашенные гранью тихоокеанских цветов, на южном склоне спящих вулканов, в межгорной котловине Анд; дрейфующие льды Арктики и льды на планетах Солнечной системы; исламизированные бульвары Парижа и заброшенное кладбище Пер-Лашез; около-криминальные фавелы Рио-де-Жанейро.

Я видел, запотевшим нефтяной кровью взглядом: самодостаточные похороны Иоанна Павла II, уснувшие католическим рождеством на суровых лицах исландских китобоев, со вкусом чернослива и сухофруктов, пряничных кукол и новогодних пирогов, мятной тенью беспилотных атак на Йемен и гроздьями вечнозеленой омелы – уснувших под потолком… Дорогу Гигантов, обесточенную, и раскаленную синего цвета лавой вулкана Кава Иджен… Постоперационный закат над озером лотосов, и великомученическую голодовку за номером «81», в североирландской тюрьме «Мэйз».

Я «видел»: рубиновый смех Цезаря, который, победоносно сжимал в своих крепких руках голову Помпея (размером с египетское яблоко). Он шептал мне на латыни, биомеханикой Данте: «Ты, в моих руках, Африка!» …

Я «слышал»: исламские банки, растущие на земле сицилийских концлагерей Юстиниана I, инфекцией кровавого Востока; пришествие Махди и гибель неверных; конец Нового Мира, который, был поделен между собой – семью державами; мартовскими идами; наркотической сверхновой, разобранной на фронтальную плоскость современных героев – наркотическим дзэном Эми Уайнхаус, воспетым солдатами 13-го легиона, в своем условном походе на Рейн, серебром наших детских слез, навечно забытых в магнитном крематории Голдерс-Грин… Он громко пел – миллионами психоделических бликов, голосами африканских бойбэндов: «Престол Твой утвержден искони: Ты – от века», блуждая в извечном поиске совершенства; следуя за запахом молочного шоколада скитающихся нью-эйджеров, гармонизированных в мрачность алеутского неба и платиновых океанов религии Авиценна, холодом скандинавского шаманизма этого марта, такой инфантильной весны…

Бронзового загара Вест-индийские Бахаи, прислонив свои татуированные лица, выкрашенные плетью иностранного солнца – в медь, к бетонному ограждению, стоя лицом к мизраху, в направлении Иерусалима, благочестиво, дрожащими голосами нот, произносили Амиду, вознося вверх, в небо, сакральные мотивы молитв, целуя священные камни, тающие песками арктических пустынь в наших беспокойных глазах… И делая селфи на фоне пурпурно-синего окраса религиозно-демилитаризованной стены, высотой, примерно, четыре метра; фасад которой, трансформировался в гигантский мультимедийный экран, на котором, воскресал обескровленный лик Виртуального Президента: Творца блох, Царя, Кесаря, Кайзера, Жреца Юпитера; достойного приемника диктатуры Суллы… Согретого иллюзорным дождем, в шестнадцать миллионов цветов, на синтезированном световом шоу хрустального тела барбакана.

«Иноверцы!!! Инородцы!!! Нацмены!!! Дети мои!!! Говорящие на одном языке, ибо остался один язык на всей земле!!! Север и Юг!!! Кто сказал, Вам… Кто сказал Вам, что из гетто нет пути к вашей Мечте?!! Вы являетесь олицетворением того, что мы видим!!! И мы хотим, чтобы Вы, воспитывали в себе всё, что мы желаем видеть!!! Мы желаем быть – единым народом!!! И Вы, станете этим народом!!! Вы будете обязаны крепко держать в своих руках те стяги, которые, мы подняли из ничего!!! Внутри нас, марширует – Вавилон!!!».

Блистая, вырываясь наружу компьютерным синтезом воссозданного образа, синтезированной голограммой – сейчас: Цзян Цзеши, пел свои хрустальные песни Виртуальный Президент, уксусной смертью умалишенной реальности, на крышах горящих машин и зданий, отражаясь солнечным светом, зеркалами неонацистского строя, в обезглавленных тенях пост-тоталитарного пророчества.

«И нам, стоит уже сегодня, запретить – Библию! Кто уверил нас в том, что мы хотим видеть себя в Каине, Иуде и в Ироде Великом! Мы несправедливо очернены подобным клеймом, и не намерены больше терпеть эту порочную клевету на Человека!!!», – искрился мятными леденцами на розового цвета телеэкране Виртуальный Президент, таинственной голограммой скорого будущего.

Выжженная – голодом и беззаконием, зараженная оспой: четырехкилометровая демилитаризованная зона, где, вытянулись до самого горизонта девственные тела полей: ирисов, тыквы, ромашек, маков и кукурузы… усеянная – сейчас, склонившими свои лохматые головы в страхе перерождения: финиковыми пальмами и апельсиновыми деревьями, по обочинам ртутных дорог; которую, отгородили от остального мира бетонным забором, для того, чтобы остановить поток незаконнорожденных беженцев из Сомали, и перекрыть контрабанду наркотиков… тонула, за поступательно близкой чертой бедности, арабскими многодетными семьями и потерявшими счет – на бесконечное количество убитых, социальной войной: датчиками движения – всевидящим оком, укрытым миллиардами камерами глаз видеонаблюдения, по всей оккупированной территории Сахеля.… И только звук падающих с изумрудного неба кокосов, на теплые пески пляжа, за бетонным забором, исчерченным расистскими надписями, разрушал таинство мистической тишины, нависшей в сухом биопотоке пространства…

Виртуальный Президент, не прощаясь, по-английски – исчез, рассыпанным пеплом умерших душ. Обреченным снегом месяца Пус, тающим, под моими ногами, гноем своего реликтового тела; крепко заваренной плотью своего очищения, уступая место порнографическим кинокартинам с Сашей Грей, и срочному выпуску отредактированных новостей, выгрызающих свое право на показ своей – экстренностью. Криогенного вида роботообразный телеведущий, рупор нации (явно злоупотреблявший на один продуктивный год своей жизни пластикой лица, и выглядевший, сейчас, как восковая тень одного из братьев Богдановых), в дорогом костюме «Бриони», молочных тонов, железными нотами своего ретроспективного голоса, с малопонятным уэльским акцентом, сообщал миру о первопричинном и жестоком убийстве мессии от рок-н-ролла, культового «героинщика» безвкусной цивилизации, «богоизбранного махди» подпольного андеграунда – Курта Кобейна. Человечество вслед за Джоном Ленноном, Хантером Томпсоном, Эрнестом Хемингуэем и Че Геварой, которые, были точно также застрелены – неизвестным, из помпового дробовика в голову, навсегда, потеряло свой единственный шанс – на свободу… в очередной раз, оставшись наедине с неизученной парадигмой одноразового горя, в момент своей наивысшей слабости. Обнаженное тело Курта было найдено в одном из дешевых мотелей Брентвуда, лишь после трех дней ритуальной казни, после обеспокоенного звонка Гэри Смита, электрика мотеля, смущенного фосфорными запахом сгнившей на солнце мяты… На восковом полу в номере, где хаотично были разбросаны: таблетки фенобарбитала и эротические черно-белые фотографии с Беттиной Ле Бо; в углу, на старом журнальном столе, лежал роман «Ежевичная зима». Убийца столичных звезд всегда оставлял на месте преступления книгу американской писательницы Сары Джио – «Ежевичная зима»; это был его тайный знак. Его метка…

– Всякая плоть, как одежда, ветшает; ибо от века – определение: «смертью умрёшь», – резюмировал я, оглядываясь и запоминая, окружившую меня территорию арабского халифата, допивая, остывший тыквенный латте, заточенный в идеально ровный картонный стакан из «Данкин донатс», на плотном теле которого, расположилась вычислительная надпись: «Боб – ты бог!», выцарапанная неровно, блеклым цветом красного маркера, за подписью Пи Ви.

Я вытянул из страницы «холодный март» …

Надо торопиться, трансатлантический пароход, второй лайнер класса «Олимпик», отплывает на Пангею через пятнадцать минут… Порт приписки: Ливерпуль.

#Охота на лис.

Шестьсот миллионов лет моей эволюции, бесполезно уходят в истощенные раны пожелтевших зерен религиозной антиутопии, посеянных лживой пропагандой мультикультурного шока, в тоталитарном воздухе такой посредственной сейчас – осени. Я бесцельно хожу по обесточенным артериям опустевших улиц, пробираясь сквозь перламутровый холод картонных домов, наспех собранных палестинскими самаритянами, в виде – рождественских подарков от Мамаши Баркер; в виде – заброшенных консервных заводов и джутовых фабрик, разбросанных по оголенным костям вегетарианского берега – рыбацких лодок, согретых слабыми лучами искусственного солнца (созданного в военных лабораториях Гонконга), и разбросанных, как-то хаотично и грязно, по каштановой тверди нефритового пляжа в графстве Уиклоу; где, два священника сикха, облаченные в ливреи французских гренадеров, проводят тайные зороастрийские обряды, реанимируя истлевшую душу парса – воскрешением дочери Иаира…

Смерти – нет… И, понимание бесконечности, давит на мое кукурузное сознание, ритуальным танцем сгоревшей надежды; распятой улыбкой буддистов Таиланда – запечатленных двадцать пятым кадром немого кино на траурных лентах опустевших флагштоках колонизированных стран Европейского континента – необходимым сегодня, возведенным в культ нового дня – жертвоприношением пророку Мухаммаду (салла-Ллаху алайхи ва-саллам); Рождественскими подношением волхвами с Востока – Заратустре, символизируя скорую гибель цивилизации…

C каждым новым, прожитым – в пустое, безвкусно-резиновым днем, грехов на моей душе становиться все больше, и я, одиноко уничтожаю свои никотиновые воспоминания – героиновой иллюзией озлобленного суицида… Это – контрольный выстрел в голову; противоречивые перфомансы ислама, идущие в резонанс социалистическому образу жизни, который, опять – вне закона; царство царя Соломона, разделенное полевыми командирами Джебхат ан-Нусра – на Северное и Южное; восток Большого Ирана, пригород Азии и Индокитая, где поминальная тень Дэви Крокета (обожженная изнутри – философией анатмавады) растворяется прогретой новостью дня, на погасших ядом цинковой позолоты – городских окнах, упавших на лед обезглавленной империи Чингисхана, отражаясь памятью погибшего мира на могилах дублинских монахов; в ночь на двадцать четвертое августа…

Иногда я сам переписываю, окружившую меня, смогом истлевшего утра – реальность (в своей кукурузной голове) … Я готовлю тыквенные маффины, и обедаю ими (сидя внутри флуоресцентного тела боевого вертолета «Апач», секунду назад сбитого партизанами Вьетконга, и в прекрасном танце Нуриева летящего вниз, в неоновом небе Вьетнама) – с Гитлером, Чарльзом Мэнсоном, Буковски и Бернарденом де Сен-Пьером; под восковые музыкальные истощения Жана-Батиста Люли, под тихий перезвон tragédie mise en musique; мы обсуждаем цензурированные клипы Майли Сайрус и противоречивые сцены из авторских фильмов категории B; под титанические стоны религиозной политики иудейских царей и пророческий смех фараонов Египта; под тихий шепот-исповедь нагрудных колоколов, уснувших на обезглавленном пелене криогенного рассвета христианских церквей Черного континента, поющих: «Кулху Аллаху ахад», изуродованными руками казненных матерей Уганды, переплетенных в своем геноциде бессилия, времен правления обезвоженной диктатуры Иди Амина, по прозвищу Каннибал… Мои внутренние органы, работающие до этой минуты – безотказно, переливаются на солнце Иных – кинокартинами Стэнли Кубрика, в безвизовых поисках своего нового – перерождения… Смертельным уколом легализованного морфия в остывшие вены канадских поэтесс; реинкарнацией амфетаминовых снов послеобеденного намаза…

«Я – твой супермен! Ты – мой криптонит! Я – твой Кобейн! Ты – мой героин!», – шепчет возбужденными губами Адольф, поедая меня, переполненным ядом – глазами, цвета новозеландской орхидеи.

«Я – пакую чуваков в мешки для трупов, Гийом», – цензурирует он же, обжигая свои кровавые десна неосвещенной порцией колумбийского кокаина, подаренного ему самим Эскобаром…

Часы Судного дня застыли стрелками своих антивоенных радаров на отметке – полночь, реставрируя Гефсиманский сад – в радиоактивный пепел; без права – на возвращение… Ветераны гражданской войны из Сальвадора, толкают «скорость» и «кислую», в джазовых клубах Нового Орлеана, где, Франсуаза и Этьен, Джимми Валентайн и мисс Аннабель Адамс, Холден Колфилд и Фиби Колфилд – ласкают друг друга, перед веб-камерами, мастурбирующего похотью, космоса; под пристальным излучением миллионов виртуальных прожекторов цинковой вселенной…

Стиль этого сезона – minimalism. Обреченные на голод и бытовой геноцид – миллионы провинциальных жителей, забытые Аллахом, растущие, подобно эрегированным стеблям молочной кукурузы, в миллионах километрах от крупнейших агломераций мира, видевшие выступление Лайзы Минелли лишь на экранах своих пластмассовых телевизорах, глубоко утопическое население из уездных городов, с вшитыми венами железнодорожных путей на Дели, внутри своих, смирившихся с трауром будничных дней – доминионов; с социалистическим укладом жизни… с выжженных бубонной чумой и СПИДом, распустившихся иллюзией первородного права, оккупированных светскими мусульманами – территорий… предпочитают серые линии абстрактных тонов, в своем интеллектуальном праве выбора наполнения домашнего гардероба, покупая пепельного цвета бушлаты, сшитые итальянскими нитями дизайнерских семяизвержений, ручной работы, с высоким воротником и брильянтовыми манжетами на рукавах.

Маст-хэв этого сезона – ID-карта, несколько тысяч марокканских франков, свернутых в трубочку и туго перевязанные гуттаперчевым телом колючей проволоки, снятой со стен послевоенного Освенцима; символично отложенные – на право твоих католических похорон; и ценные твоей запрограммированной на суицид – памяти, твои личные вещи (роман Уильяма Пауэлла; дизайнерская майка, посредственного цвета иранской вишни, с принтом картины Сальвадора Дали «Частичное помрачение. Шесть явлений Ленина на рояле»; виниловая пластинка британских панков «Эксплуатируемые»; шестой студийный альбом лондонской рок группы «Королева»; коллекционная ретро-фотография Люсиль Болл, с автографом кинодивы); примотанный изолентой к ноге «чекистский» маузер, выгравированный золотыми вставками и брильянтовой вязью библейских цитат по всему периметру боевого пистолета… Психосоматика судьбы, переслащенная случайными встречами с городскими жителями, бегущих на Север, от нищеты и порока, из депрессивных моногородов своей беспечной юности и развращенного детства, с прическами а-ля американская поп-звезда; потерянное навсегда – поколение, чье детство пришлось на поп-панк по Эм-ти-ви; у них такие старые и серые лица, воспаленные гниющие синяки под глазами и кровоточащие зубы… Я видел их в своих религиозных снах; они улетали бесполыми коллаборационистами в оголенный проповедью антиглобализма леворадикальный космос, растворяясь карамельной нугой на кончиках пальцев безработных Вашингтона, незамеченной смертью ирландских патриотов из ИРА, на опустевших улицах послевоенного Белфаста, где, на протяжении десяти лет суровая британская зима уносила с собой порядка двадцати пяти тысяч порочных североирландских бродяг…

Смерти – нет! И я снова переписываю в своей кукурузной голове окружившую меня, смогом истлевшего утра – реальность… где, мертвое общество пост-потребительской эры, плотно сидящее на игле суицидальной пустоты социальных сетей – глухонемые озлобленные первопроходцы в опустевшем саду Эдема; Черные Полковники в масках фейскини – разжигают костры скандинавских мореходов, на непроснувшихся центральных площадях мира, сжигая как восковые фигуры – христианские церкви Пакистана, радиоактивным пеплом начала IIIWW… На переспелых знаменах исламского террора; во время Пасхальной недели…

У моего Государства – «Без названия», есть свой флаг; и он опять – вне закона; мой призрачный стяг Четвертой Революции, победоносно реет на обездвиженных партизанской войной улицах, красно-черным знаменем вооруженного Сопротивления; весьма символично интегрируя в вечность мою яркую песню протеста, на побежденных флагштоках новой Атлантиды, моего капсульного Капернаума; переливаясь алым и черным, с нанесенными на него, позолоченными нитями, ультрамодными большевистскими символами Серпа и Молота; забытым латиноамериканским сюжетом госпереворота за правом «Движения 26 июля»; он поэтично выгравирован, ослепшей болью, на разорванных ребрах реставрационного Альбиона… Консервативно нарисован на мятных линиях послевоенного Рейхстага, безумием тотального саморазрушения кипарисового Иерихона; он вытатуирован белой шахадой на полотне цвета черного янтаря, с брильянтовой Адамовой головой, проросшей страхами сверх континентов, сквозь пустые зарницы выжженных глаз; и костями под ней…

Я думал, что здоров и неприкасаем; живя именно так. Бегая по обугленным IIIWW опустевшим бульварам, раскрашивая свое бесполое тело краской цветом индиго, полученной мною из растения, вайда, тайным обрядом библейского жертвоприношения; вонзаясь, последней покаянной молитвой озлобленного человечества, в ртутную небесную плоть начавшегося Апокалипсиса… Я перекрасил стены в многоквартирном доме 14/32 (по улице Ромфорд-роуд, в районе Ньюэм, в восточной части Ист-Энда, второй в городе по числу мусульман, живущий исключительно на пособие по безработице) в лимонные тона, цветом японской айвы, в своей съемной квартире, за которую я не платил уже порядка двух месяцев; обезопасил себя ценностью купленного мной в супермаркете «Тэско», напротив, годового запаса консервированного супа «Кэмпбелл» и ящика слабоалкогольного напитка «Браггот»; я вынес всю старую мебель, и технику, в плохо освещенный горизонт постылого коридора; и, под электрический стук риторической исповеди от британского пост-панк коллектива «Адам и Муравьи», построив свою – Пангею…

Я бегал и пел, цензурированные Великим аятоллой Города, стихи персидских поэтов, продавая военные ковры народа белуджи на блошиных рынках Лондона… Вместе с переехавшей ко мне, в конце неравномерно теплого октября, своей совсем еще юной любовницей Слай (чье изумрудное тело, разрывало разноцветным оргазмом своей похоти мой нежный рот, прорастая в нем черными розами Пакистана, темно-бордового окраса), которая, просила называть себя исключительно – Пичес; и обожаемым мною, карамельным ангелом – Красоткой Си; чей отец, заводской рабочий, с порочной репутацией мошенника, изнасиловал ее в возрасте пяти лет, силиконовым фаллоимитатором… Я излучал ее, когда ей было – шестнадцать, поэтический возраст первой непорочной любви, вознесшийся оловянной спермой моего искупления к маисовому сиропу купольных облаков Тадж-Махала, у нее на лице. Наше тайное место первого знакомства – глухое провинциальное место под названием Шиффланж; талая деревушка на северо-востоке Люксембурга (ее родители рискнули бежать в Европу от неизбежной войны в Боснии, когда, грязные сапоги американских конкистадоров – уже: давили, сапогами незваных джаиров, черепа сербских детей); она ходила босиком, перебирая хрустальными ногами зимнюю грязь бесчестных заплесневелых улиц, и часами смотрела на небо, раскаленное обнаженностью зеркального цвета, выкрикивая в пустоту, разговаривая с кем-то невидимым: «Абу! Абу! Пророк Магомед – это миф, Абу!!» …

Я купил ей порцию розового чая с кардамоном, для того, чтобы согреть ее простывшие на безучастном холоде вены; в кабульском ресторане, на окраине города, на берегу реки Айш; внутри которого, липко пахло гашишем и финиками; где, давно поработившие покорную vestibulum vaginae толерантной шлюхи Европы, приезжие из Тегерана – хмурые мускулистые моджахеды, тюркского происхождения, в военной форме, в маленьких аккуратных чалмах на голове, повязанных поверх красных тюбетеек, похотливо облизывались на полыхающее сексуальным распятием рано повзрослевшее тело своей мусульманской сестры… Я безжалостно обжигал свой истощенный голодом пищевод, смесью из солодового и зернового виски «Пропер твелв», с молочными оттенками ванили и меда, принесенного предусмотрительно с собой, пока Красотка Си испуганно глотала безалкогольные пары зеленого чая, держа во рту кусок леденцового сахара; отблагодарив меня позже, за доверенную ей любезность, отталкивающим актом неумелого (детского) минета, в опустевшем холодной зимой парке, под исхудавшими кронами скелетообразных деревьев Эо Росса, и гвианской багассы…

Ты моя confectum – Си…

Я закрываю глаза, картина ушедшего прошлого, красочным пейзажем осенних улиц Рима, всплывает в деформированной временем памяти – рисунками упрощенных благополучий, и теплая волна беззаботности и счастья, с головой охватывает тело – жаром мертвых дорог; все, что было – прошло; прошло, как призрачная пелена над ирландским озером Оми, оставив после себя – пустоту, страх и грязь неизведанности… Прошлое всегда вкуснее настоящего, пусть и никогда не идеальнее – будущего…

Мы ели мертвую плоть своих поверженных врагов. Как правило – это были пойманные нами «на живца»: серийные убийцы Города; киднепперы; порочные как ломехузы, модно одетые – драгдиллеры; узаконенные «Вавилоном н.э.» – педофилы и сутенеры, приближенные к семье Ариф… Мы отрезали сырое мясо, большим охотничьем ножом, с их обезвреженных тощих и бледных тел, забирая силу своих мертвых антагонистов (это была наша взаимоисключающая дань уважения, бросившим вызов тоталитарной системе коррупционного правления неоисламского государства, индустриальным пролетариям мира – «уоббилз»; неудачникам и проигравшим; отвергнутому и непринятому современной системой социализации – каравану окончательно слетевших с катушек – outlaws); мы извлекали все внутренности из побежденных нами, разорванных злобой, пластиковых тел, мыли и варили их; готовили медовое пиво из, инкрустированного брильянтами и платиной, купленного на «Ибэй», черепа Чикатило, и лакомились победоносным зельем нашей Новой Свободы, оставаясь единственными нормальными потомками Адама и Евы в этой умалишенной вселенной…

Я был карикатурным героем романов Сервантеса; апатридом многонационального мира; этот последний рубеж моего несуществующего выживания, был моей личной – «Засадой в Гленвуде»; моим Меллифонтским аббатством; моим Пасхальным восстанием. Моей битвой при реке Бойн, моими Линиями Мира… танец бензиновой смерти на нерожденной колыбели всеобщего непрощения. Я был апноэ во сне, этого, не раскаявшегося мира…

Близость возведенных – в культ, многоэтажных домов-муравейников, выросших разноцветной пастилой на ржавой поверхности спальных районов – душила меня; обжигая своей социальной незащищенностью и проверенной диктаторами «Вавилона н.э.» беспроигрышной формулой современного рабства – жизни в кредит; люди бездарно умирали под натиском неонацистской машины уродливого капитализма, перемалываемые жерновами – социализации… И я молил Аллаха об необратимом начале IIIWW, в надежде – на очищение… Я ждал, когда наш Виртуальный Президент, наконец-то, стряхнет историческую пыль с каштанового тела Ядерного Чемоданчика, набрав нужную комбинацию из (не озвученных ранее) тайных знаков племени-каннибалов бачесу; кончая последним освобожденным криком на нефтяные раны планеты Земля. В последний раз примирив свою послушную паству с пророческим Откровением Иоанна… Политическим беззаконием неоисламского государства, воспетого на забытых осколках Второй Мировой… Ведь очевидно, что современное пост-потребительское общество было – безнадежно больным; окончательно сойдя с ума от бесконечной истерики пост-радикальной пропаганды имени Йозефа Геббельса, вживленной ложью деструктивного кода в ненависть умирающего мира… Распыляя, в остатках вчерашнего милосердия, свой цинковый яд, на гниющие раны своей регенерации…

И я снова создавал свою – Пангею, рисуя в своей кукурузной голове металлические схемы своей голодной мечты – полулегальным символом искушенной в темноте, моей смерти; воплощая изуродованные фантазии героиновых изгоев своего поколения, в весьма реальную проекцию Нового Мира; иллюзию мировосприятия аскетичной квир-ориентации, где восковая улыбка Слободана Милошевича, расползалась на миллиарды осколков арендованных воспоминаний, болезненно тающих под пылью светодиодных ламп; под тенью цифровых океанов; где, на сгоревших руках транснациональных корпораций, вытатуированная – инновационными линиями обесцененных денежных знаков, распятием Сино-Тибетских гор, над которыми – черным солнцем Востока: возвышался ангел Уриил, в мудрости оцепенения Числа Авогадро – воскресала наша надежда: песней в девяносто девять имен Бога, застыв в позе лотоса, закрыв глаза и излучая – бесконечность: в вечернюю грань непрощеной памяти семибитной тишины Нагасаки; где, обесточенная трава Уимблдона, на которой, изумрудной тенью джанкового кода, диалектическим универсумом, растворялся мальчик Финн – движущейся иллюзией вечной антиутопии, нитью современной религии, всеобщей истерии потребления, отбивая теннисной ракеткой фирмы «Уилсон», сброшенные на Палестину, генералами «Моссада» – кассетные бомбы…

«Мы попадем в рай, а они – просто сдохнут!», – декларирует свои антиутопические идеи, наш Виртуальный Президент, представленный сегодня обезглавленному народу в виде оранжевой голограммы на стенах полуразрушенного Капитолия… затягиваясь спелым плодом марихуаны, из, цвета фельдграу, курительной трубки из янтаря, в новом для себя образе – Оливера Кромвеля.

Еще вчера я был растерян и горд. Я обедал кукурузным тако со свининой, купленным мной на последние марокканские франки, на углу 14-ой улицы и 54-ой, у пакистанца, продававшего чили-доги, на пути из Донкастера в Йоркшир; укрывшись от умалишенных звуков просроченной суеты в начальной школе в «Сэнди-Хук»… но, уже сегодня, я завтракаю десертным блюдом из манго, с брильянтовыми лепестками сенегальского олеандра, утонувшего на девственном серебре моей хрустальной тарелке, в лучшем отеле города, с видом на сахарный оазис Эрг-Шебби, с шоколадного цвета невиновной марокканкой, на руках и лице которой, персидской вязью, были нанесены цитаты на фарси из Корана – татуировками эротического благословения, цветом индиго; которая, незаметно уснула, жемчужной похотью аннулированного оргазма, у меня на коленях… с тающей, сахарной пылью отравленного дня, кровоточащей раной перерезанного горла… Музыкальной темой моей первой любви…

Я видел мертвых боевиков «Черного Сентября», они ходили – голые, по брильянтовым пескам пляжа Монако, играя в Pokemon Go, в неосвященных мечетях Княжества… Я был отрезан от пропаганды и информационной грязи, паутиной расового опустошения, возведенной сегодня – в культ. Я видел героиновую чистоту Нового Мира, на кончиках опиумных игл, где, на моих глазах, молчаливо и тихо, казнили первого демократического президента, со времен Гитлера и коммунистов.

Я был новым Принсом в Лас-Вегасе сороковых; набором символов, запрещенных неоисламским государством; порочной памятью – декадентства и каштанового экстремизма; развеянным прахом Бобби Босолея у берегов Гавайских островов; фатальной кокаиновой передозировкой и потенциальным серийным убийцей, дрожащим, оболочкой реанимированных вен – онанируя у открытых дверей гостеприимного дома по 10050 Сьело-драйв; даосским философом Го Сяном, с трех лапой жабой на голове, сидящим в железной клетке на рынке рабов в Сомали, и жадно поедающим, своим фосфорным беззубым ртом, остатки героинового плода, сорванного с дерева познания Добра и Зла; ленивой войной «Хелтер Скелтер», похотливых эстетов Нового Мира, безнадежно нацеливших дуло своего револьвера в глиняную голову Виртуального Президента… Я был падением марокканского франка, санкциями, экономической депрессией, безработицей и тотальной алкогольной зависимостью нерожденного плода Хадиджы бинт Хувайлид… Изнасилованной Сихемом, единственной дочерью Иакова – Диной. Даниилом в львином рву… Гомосексуалистом в Сан-Франциско, мексиканцем в Сан-Исидро, палестинцем в Израиле, индейцем Майя на улицах Сан-Кристобаля, евреем в Нацисткой Германии, индейцем мохом в Квебеке, сербом в Косово, мусульманином в Мьянме, католиком в Белфасте, русским в Чечне, Иисусом Христом в Саудовской Аравии…

Сколько я еще проживу, полностью отрезанный от цифрового кода, интегрированного в изуродованную реальность социума, придуманного мной?

И пройдет дождь, раскрашенный сорока днями пространственного очищения, и красивое станет – уродливым, а уродливое – красивым…

Я осторожно вдыхаю холодный запах спиленных утром сандаловых деревьев; мои зараженные ядом остывшей цивилизации вены, светятся соевыми проводами библейского промо-кода… Наш мир – виртуален… И люди, сидящие в четырехдверном кабриолете «Линкольн Континенталь», цвета морской волны, на холме, создатели Нового Мира – опять: поворачивают ручку на электрическом стуле – до упора, растворяя в ванной с серной кислотой изуродованное тело Джамаля Хашогги…

– Никогда не доверяй оборотням с Востока, Эй Джей, ты видел, что они сделали с Каддафи? Выжгли на его гениталиях: «Sic semper tyrannis».

«Мы – дети земли, Гийом…».

– Адьос, неудачник! Твои актеры стерты, Эй Джей!

Я играл вновь обретенным миром, в своих обесточенных шизофренией руках, словно игрушкой; менял высушенную IIIWW – реальность, как механическую головоломку Эрнё Рубика, перемещая себя в пространстве и времени…

Сегодня я был новым «лу ридом», пел под гитару гимны восточноевропейских политзаключенных, вынося оправдательный приговор Асии Биби и тусуя с Джо Кокером в модном кокаиновом клубе города Рино; выпуская амфетаминовый дым в лицо новорожденным детям; я выращивал авокадо на ранчо Спэн, обращенный в гавайскую рубашку и бейсбольную кепку «Детройтских тигров»; преподавал в школах Дар-эс-Салама, по черным венам которых, текло ртутное молоко безнадежности, пропагандируя новым «лютерам кингам» и «нельсонам манделам» – гомосексуализм и забытые культы бразильского спиритизма …

Завтра – отбывал тюремное заключение (шесть лет) в исправительной колонии «Мурлэнд», что расположена возле Донкастера, за незаконную сексуальную связь с несовершеннолетней (Красоткой Си); подметал полы за 660 марокканских франков в неделю… Тюремный парикмахер Фаррух, британец из Лондона, парийского происхождения, шепнул как-то раз мне на ухо, что таких как я, тут не любят, и что для меня уже готова заточка, которой мне перережут горло; мне рекомендовали постоянно оглядываться через плечо; заключенные мусульмане оказались единственные, кто встал тогда на мою сторону, предложив в обмен на свое покровительство – принять Ислам…

Окурок выброшенный из открытого окна четырехдверного кабриолета «Линкольн Континенталь», цвета морской волны, разбился о сухое лицо асфальта, на тысячи огненно-рыжих искр ангельских тел; опять – возвращая меня назад, в октябрь шестьдесят девятого, в день, когда «Улица Сезам» впервые вышла на телеэкраны, а я впервые попробовал «джанк», и постный бургер с котлетой из чечевицы…

Это событие – выпало по жребию на начало октября, в Вене, когда почтовый корабль из Лондона доставил в порт Джорджтауна пять тысяч почтовых марок «Розовая Гвиана»; октябрь – время собирать тыкву и кукурузу; я был опустошен и подавлен; огорчен, поражением великого ирландского гладиатора в нелицензированном турнире по смешанным единоборствам за номером «229», в котором, бесстрашный кельт обидно проиграл не очень приятному мусульманину, представителю страны третьего мира – Кебабу (он вышел на ринг обдолбанный амфетаминами, беспорядочно колотил спертый воздух Лас-Вегаса, читая в перерывах аяты из Корана, разрезая свое лицо осколком от апельсиновой газировки. В тот вечер его даже Дон Фрай не остановил бы, не то, что – усталый и поникший британец) … Я пил малиновый каркаде, в модном баре «Элефант», в одной из уютных чайных комнат бывшего католического собора бенедиктинских монахов, переделанного сегодня под современное антикафе, наблюдая из распахнутых настежь окон, за тем, как по хрустальной глади Ла-Манша, проплывает китобойная флотилия Страны Советов. В закат падали нарисованные Фрэнки Миллером бомбы, где распятое солнце, отражалось искаженным профилем Мефистофеля на реверсе посеребренного шекеля, в нефтяных скважинах ближневосточного государства. Я коротал время за чтением романа за авторством Уильяма Пауэлла, слушая тотемную элегию от калифорнийской краут-рок группы «Млечный путь и любовь», неоязыческим скрипом исходящим из динамика моего мобильного телефона; рядом сидел, забытый тайными агентами «Моссада», немецкий диверсант, австрийского происхождения, по прозвищу Эйбл, в белой рубашке из хлопка от Джорджо Армани, и ел бельгийские вафли с начинкой из рубинового шоколада, макая их в мелиссовый мед, популизируя ставшую модной в Городе тенденцию – гастрономического эстетизма; в Городе – где: остальная еда для мигрировавших в «рай» сирийских беженцев продавалась – в кредит; Городе – где: около-криминальные коллекторы сжигали людей заживо, в недостроенных подвалах серых многоэтажных домов, за пять тысяч марокканских франков долга; Городе – где: звезды немого кино и бибопа здоровались со мной у открытых дверей аптеки, в стамбульском районе Кадыкей, где, продавался без рецепта «паленый» кокаин, немецкой фирмы «Марк», разбавленный, в соотношении один к двум, зубным порошком… Городе – где: модно одетые драгдиллеры, подобно порочным ломехузам, сажают «на иглу» – поколение, чье детство пришлось на поп-панк по Эм-ти-ви… Городе – где: выбитые зубы протестантских святых, прорастали лепестками рамонды, на развалинах Mji Mkongwe; где, шаман из индейского племени яки, пьет криогенные коктейли, высеченные сладким соком тюльпановых луковиц, в кофешопах Амстердама, и казненный на третий день после своего воскрешения Секо Асахара, рисует фашистскую свастику на стенах токийского метро.

«Тебе даже Крис Пауэлл не поможет! Ариэль», – иронично бросал в лицо рыжеволосой официантки – простодушной толстушке, рожденной в провинциальных срезах тридцати двух шотландских округов, опустошенный солью современного постмодернизма, задумчивый Эйбл, сексуально надкусывая, сталью платиновых зубов, мягкую плоть изысканного десерта…

«Катар – не является частью Фанции», – пел свои англоязычные баллады, новый «робин гуд» Форт-Эйншента, под зеркальные мелодии ирландской флейты, облаченный в приталенную майку с психоделическими узорами а-ля «индийский огурец», в манхэттенском клубе, расположенном в районе Ист-Виллидж, кидая в лицо уэльскую брань афрофранцузам…

Поколение millennium блюет молочной ртутью, вдыхая пары онкологических заболеваний, настойчиво утопая в безумии своего заточения, медленно сходя с ума, подобно Болвансу Чику. Я – Аспириновый Лекарь. Я – Дон Кихот; снова стою перед ветряными мельницами Нового Мира, самокритично затягиваясь хрустальным вкусом крэк-кокаина, через разноцветные лампы рождественской гирлянды, в надежде на показательную казнь через распятие вниз головой, безапелляционным приказом Великим аятоллой Города… Без права на поражение…

Я – городской миф… Я – потерянная единица разностороннего безумия, блуждающая по железнодорожным путям на Дели, мятным оргазмом порочных умозаключений; меня завтра не будет (с – стирание), обо мне никто и никогда больше не вспомнит, отождествляя меня лишь с общим образом нашего потерянного поколения, чье детство пришлось на поп-панк по Эм-ти-ви… Я – геноцид нового рейтинга «Фридом Хаус» и «Эмнести», пепел второй мировой на обветренных британских губах. Я – Дэнни Грин, последний ирландский воин национального сопротивления, последний оплот на границе военных оккупаций. Я – Коннор и Мерфи МакМанусы… последний благочестивый католик, святой палач современного мира… Мира обесцененных чувств… Я – «мальчик в полосатой пижаме». Я – Юллер Хирш. Я – «монах», Леонарда Коэна, я – «дезинсектор», Уильяма Берроуза. Я – Райнер… Я – Машина Сновидений нашего стробоскопического мира…

Я – боль 85…

Я – veritas…

Я – тот, кто бежит по обрыву…

В Городе пахнет мокрой травой и кострами; спиленными утром сандаловыми деревьями. Сегодня в Уэльсе последний раз убили лису. Парламент Соединенного Королевства положил конец многовековой забаве британской знати – охоте на лис. Генеральные кортесы Испании запретили корриду; Верховный суд Афганистана – петушиные бои. Убивать животных ради забавы теперь нельзя. Теперь убивают непрощенных и условно осужденных – безликих потерянных людей в ядовито оранжевых робах, с выжженными на усталых лицах символами исламской веры… Обвинительный приговор вступил в силу… У «золота» всегда много отцов, Эй Джей…

«Что, случилось с вашей страной Mr. President?».

«Она – утонула» …

Я не змея, все унесу с собой…

Настоящий художник производит вещи, которые не нужны людям. Но он чувствует, что дать их людям – это его призвание. (с) Энди Уорхол.

#Индеец племени мохаве на реке Сакраменто, туманным утром.

Сканторп просыпается ровно в шесть, его будит азан, призыв муэдзина к молитве, похожий на песню… Кирпичные трубы металлургических заводов, где-то вдали, скрытые гуталиновым телом рубинового цвета тумана, за открытым окном, как высохшие пальцы старухи, прожженные артритом – тянулись высоко вверх, в выкуренный голубым сиянием купол неба, отражаясь искривленной реальностью в сияющих просветах разбитых домов… Мармеладного свойства, поблекшие колеса железнодорожных поездов на Дели, стучали на улице вечным движением своих бензиновых легких, медалью революционеров Экваториальной Гвинеи – кровью в песок… застывая, пароксизмом распятой мечты, на анатомии африканских растений… Разоренной, неонацистами ислама, могилой за номером «97». Участок D…

Я стою около большого распахнутого настежь окна, с видом на заснеженную гору Уишань, проросшую изнутри фосфорными стеблями чайных кустов и ананасовыми деревьями, жадно поедая банановый сплит, приготовленный по старому доброму рецепту миссис Мэри Илз, одними лишь пальцами простуженной руки, похотливо утопая в хрустальной плоти клубничного десерта… Завернутый в шерстяной кардиган из камерунской козы, ярко красного цвета, и узнаваемую рубашку в стиле канадского дровосека Пола Баньяна…

Меня зовут – Фаррух, но друзья знают меня исключительно как – Эй Джей. Сын батака (малочисленного народа в Индонезии, обитающего в районе озера Тоба, на севре острова Суматра) и фламандки. Воспитанного в строгом алгоритме справедливых законов католической семьи…

Я записываю обрывки своих утомительных умозаключений бессвязными формулами своих порнографических сообщений себе в твиттер, исключительно на корейском языке – опять, в истеричном поиске своей личностной деградации, рассылая свои черно-белые фотографии в стиле ню, в редакцию тайского журнала «Вог», в надежде быть услышанным… С улицы, тонкий ветер зараженной геноцидом дней – суицидальной зимы, меланхоличным пением шотландской волынки, доносит в мои холодные вены съемной квартиры, трагические мелодии христианского гимна «О, благодать», разрывая свои воздушные резервуары теплом мертвого Города… Я жадно затягиваюсь кислородным наполнителем моего свежесваренного сейчас «джойнта», вдыхая соленую плоть марокканского гашиша… Заедая свою тотемную боль порционами бусами мараскиновой вишни, которую, я купил утром нового дня, вместе с пакетом пакистанского манго, на последние триста марокканских франков, на углу 14-ой улицы и 54-ой у пакистанца, продававшего чили-доги, на пути из Донкастера в Йоркшир… Этот суровый, загорелый в цвет древесного угля, тонкошеей араб, одетый в длинную рубаху со скошенным висячем воротником, штаны не достающие до лодыжек, шерстяную шляпу с мягкими полями над подстриженной бородой, и в золотого цвета сандалии, на босу ногу, с восковой головой реликтового таракана… торгующий джанк-фудом и шаурмой non-toxic… говорил о себе исключительно в третьем лице, посредством шифрованных, сложенных особым способом – записок «пиццини», набранных на старой печатной машине «Оливетти»; этот, порядочный с виду – мусульманин, разбирал на бессмысленную, трудноуловимую мозаику слов и предложений, цитаты из Корана и, жонглируя в уме – числами, буквами и всевозможными пророчествами, выдавал тебе вместо языковых конструкций, свою систему коммуникаций… благословляя тебя, упоминая Аллаха и пророка Мухаммада (салла-Ллаху алайхи ва-саллам), проповедуя об исключительно праведных делах в своих мятых листах с записями… Он мешал кокаин с безалкогольным пивом в баре «У Сида», снабжая ЛСД-шную тусовку Города – бездетных битников и хиппи, весьма сомнительного качества различными синтетическими опиатами… Бессвязно сидел в самом углу, распевая морские шанти, рабочие песни матросов… вооружаясь мачете «боло», с криком: «Аллах!» – нападая на ирландских девочек-шелки… пока бесстрашный Голландец не прострелил ему колени… прямо у входа в синтезированный пеплом индивидуального горя – бар…

Стены моей съемной квартиры были беспорядочно выкрашены в розовый цвет Бейкера-Миллера, со втертыми во внутрь геометрических спин – кристаллами Сваровски и частицами красного фосфора…

На полу был аккуратно постелен бордовый ковер с множеством лабиринтов кривых линий буддистских символов мандзи.

На одной из бетонных плит моей съемной квартиры, висел плазменный телевизор с диагональю экрана, примерно сорок два дюйма, цветными, танцующими HD-картинками, внутри современного проводника лживой информационной грязи – оживая: короткометражными фильмами категории R, сериалами семидесятых годов с Фэррой Фосетт в главной роли и ангельским преломлением застывших в воздухе Лабрадора птиц колибри, с металлическом блеском на своих телах – в перерывах телепередач…

По остро заточенным углам гостиной, были приятным визуальным дополнением, расставлены сочно-зеленые декоративные комнатные пальмы, с неветвящимися колоннообразными стволами с облитыми на листьях пластичными гранями драгоценных камней Ботсваны.

В центре, безумной сектантской деталью, молитвенным алтарем сбитых ориентиров – пророс: корнями диктатуры мертвых религий, подвешенный на двух стальных крюках к синему подвесному потолку, портрет обнаженного Виртуального Президента – высеченного предсмертной фразой Александра Дюма на стальных губах форматированного блока информации математических единиц, в образе Девы Марии, хищно, лицемерно и неестественно пригрев на своих тонких, выгоревших, руках: младенца Иисуса; за современной, декорированной: жемчугом, рубинами, изумрудами, сапфирами, александритами и бриллиантами – кровавой иконой нового тысячелетия, чуть левее, стоял небольшой деревянный секретер на флуоресцентных ножках, и средних размеров светодиодным видеоэкраном над ним: «Благословленные пожертвования Виртуальному Президенту» – гласила алого цвета бегущая информационная строка.

На правой от меня, удивительно ровной стене, водоэмульсионной краской, прямыми картавыми линиями, был выбрит – трискелион, модным символом, цветом индонезийского авокадо, в окружении средневековых фресок дролери в кроликах-убийцах, небрежно опоясанный фотографиями Виртуального Президента в золотых рамках (Крыса Гектор, Чарли Биргер, Капеллан, Доктор Фу Манчу, сеятель Узбекистана, Мыловар из Корреджо, Бруклинский Вампир, Бобовый король, Зверь из Джерси), и везде, на всех тщательно отредактированных фотошопом фотографиях – за авторством Майка Броуди, над Виртуальным Президентом, возвышался ассигнационный нимб – кружась безликим парадом планет прямо над глиняной головой, не давая забыть безродным casati об абсолютном авторитете выбранного этой весной виртуального бога…

Ко мне, незаметно, со стороны алтаря и собранных из наконечников стрел племени каннибалов «Бачесу» – большого концертного органа, подошел довольно усталый и очень испуганный Унабомбер, абсолютно голый, лишь в синего цвета туфлях (очень высоких туфлях, туфлях а-ля барные стульчики, высоченных туфлях-небоскребах, дизайнерских туфлях с россыпью сверкающих страз, туфлях для королевы рок-н-ролла); ярко красные пухлые губы, развратным природным богатством украшавшие нежное лицо американца, цветом топленого молока, взращивали в моей голове грязные мысли об оральном сексе; в хрупкой руке, непризнанный миром гений, уверенно сжимал Коран, который, звенел мелодией эротического оккультизма, хитами британской рок-группы «Колыбель Разврата»…

– Ты можешь поджарить нам пару бургеров, Эй Джей? – ртутной паутиной своего нелогичного беспокойства, выдавливал в юное утро Теодор, грустно опустив свой потухший взгляд в пол, на беспорядочно разбросанные, раздутые сыростью тела, прочитанной миллионы раз, антиисламской и антисионистской литературы; холодное оружие и патроны – валявшихся под ногами…

На часах было шесть часов утра, без семи минут шесть…

– Могу, – проглатывая тонкую плоть красного цвета вишни, утонув в открытом настежь холодном окне, спокойно парировал я, не повернув головы. – У меня как раз есть отличный говяжий стейк, лучший в Ирландии, купил вчера, перед отъездом из Белфаста, в баре «Электрическая Шлюха», у Дуэйна Оллмэна, торговавшего за прилавком… празднично одетого в костюм Санта Клауса, в канун Сочельника. Он выбрил себе узоры на висках и покрасил волосы в белый цвет.

– А какой сегодня день? Пятница? – обеспокоенно уточнил математик, резко обхватив своими огромными руками свою не причесанную голову.

Я утвердительно кивнул, затянувшись вкусом мармеладного «джойнта», обжигающего мои вены солью своей запрещенности…

– Тогда, не буду, – устало бросил в пространство Теодор, улетая неоновым светом, бьющим из самого начала длинного коридора…

– Не волнуйся, Святой Франциск тебя простит, – мысленно кинул я в ответ, не произнося ни слова…

«Я индзи-сан в этом мире, Эй Джей» …

Я со звериной жадностью вглядывался в любую незначительную деталь моей съемной квартиры, пытаясь понять, отдыхающим разумом, запомнить, задыхающуюся картину невероятного абсурда виртуальной реальности, придуманной Голландцем, медленно пожирающей растоптанные флаги экономических, политических и культурных центров мира, устанавливая на территории своего геноцида свои – La regle du jeu; свою – правду (правда – нелепый космический Секстет Сейферта, группа продажных коррупционных галактик, расположенных в созвездие свиней) …

В самом конце кипарисового коридора для религиозных обрядов пространственных дней, черная дорога психоактивной иллюзии современных форм биологического мейнстрима – расползалась: целостным кубом, зеркальной комнатой, болезненно мерцающей изнутри – ядом оранжево-красного света неоновых ламп; инопланетное помещение, умещенное в несколько лет минимизации квадратных метров, кружилось правильным четырехугольником, излучением кораллового оттенка, в космических плоскостях пугающей пустоты, где, завсегдатаи иных планет, уроженцы внеземных цивилизаций, далекими точками материальных путешественников, беспорядочно бегали по кругу колец Сатурна, стирая в кровь ноги, о меланхоличную мелодию плоских концентрических образований изо льда и пыли «Вавилона н.э.»… Уставший, болезненно тощий человек, с длинной неухоженной бородой до пола, абсолютно голый, облитый черным медом с полок лондонского универмага «Харродс», с пирсингом сосков и эрегированного члена, закрыв красные от барбитуратов глаза, ублажал себя суррогатной формой полового удовлетворения, жадно молился: «Ом, мани падме хум, ом, мани падме хум», кружась плоским телом на крутящихся литаврах; бледный как globus pallidus, экс-барабанщик рок-группы «Дерек и Домино», одержимо ползал по стеклянному полу городского лабиринта, у ног нестерпимо сексуальной рыжей девушки, с огромным кольцом в носу и идеальными, в своем наполнении, рисунками в стиле дотворк, на ее нищей руке, жадно облизывая пальцы ног местной шлюхи… трагическим днем убийства своей криогенной матушки; толстая женщина с фиолетовыми кистями рук от «крокодила», стояла, немного нагнувшись вперед, касаясь пальцами основных линий своей хиромантии, плоскости вибрирующих квантовых генераторов; ее ноги были раздвинуты, позади нее, замер, интернациональной биоэтикой, мускулистый араб, золотого цвета, он стоял сзади, в метре, и видел как пульсирует ее vulva, и как напряжены ее ягодицы, ее сочные бедра находились прямо напротив его возбужденного члена; толстая женщина с фиолетовыми кистями рук от «крокодила», нежно опустилась на колени, уверенно уперлась руками в пол, разводя свою похотливую генерацию в стороны, и наполовину выпрямив ноги; мускулистый араб, золотого цвета, присел, и хищно ввел свой член в ее горящее похотью влагалище… распыляя в порнографическом акте свою расовую идентичность, и тепло хрустальных роз Уотфорда… В умирающей, запретным вкусом колумбийского сахара, моей съемной квартире в Сканторпе, переплетенной сквозь зеркальные стены, нитями разноцветных фотонов лазерных лучей – шаманы Перу, в религиозных истериках, били в свои барабаны джембе, варили суп из галлюциногенных грибов, медленно входя в состояние транса и телепортации; крупноформатные броские агитационные плакаты: «Осторожно! Анна Жук – аферистка и «чернильница», будьте бдительны!», и фотопортреты Рафаэля Трухильо Молина и Джарвиса Кокера, выполненные в лучших традициях японской школы гротеска – шипели своей озлобленностью на хрустальных стенах коридора; зеленого цвета, автоматические устройства живых организмов, духовно-религиозной практикой Востока, психическими упражнениями учением Сахасрары, личной инаугурацией, сладко поедали – бразильский карнавал (без цензуры), суицидальную зиму на полярной станции «Восток», праздник Таканакуи в Перуанских Андах, арт – провокацию Венеры Икс в лондонском пабе «Пегас», синхронизированные теракты ИРА, РАФ, ФАРК и ЭТА, гонки «на выживание» на закрытом для посторонних стадионе «Арлингтон» в английском городе Истборн…

Хардкор и невиновность… sXe, пост-панк и траур моих сапог… точка G моего развращенного наркозависимого Города; интимная раскрепощенность растраченного христианского пути. Попытайся найти своим спятившим сознанием космический клитор нашей любвеобильной вселенной, поиграй в безысходность и трусость с небесным влагалищем нашей распятой галактики; доставь последнее в своей жизни сексуальное удовольствие вест-индийскому богу Кришне, охвати интимным помешательством скрытые грани своей несуществующей девственности… точка G – обреченная на вечную мастурбацию дорога из осколков нашего ленивого потенциала…

«Мы умерли в тот день, когда проснулся Бог, Гийом» …

Новый день неохотно просыпался, кидая мне в усталое лицо – запахи мяты, вспоротых перочинными ножами иранских лимонов, заваренных в фарфоровых чашках с черным чаем с молоком… запахи имбиря, ветивера (жалящим вкусом горького шоколада) и герани… домашней еды, дешевого одеколона, выкуренных ментоловых сигарет и выпитого алкоголя… просмотренных спортивных телепрограмм… запахи сытой стабильности и надежды на порочный секс с безликой вдовой… запахи классических наборов провинциальных предрассудков… запахи потерянной жемчужины принцессы Валуа… и городской спам пост-операционных обрывков телевизионных фильмов категории R, льющихся на изумрудный пол эхом мертвых киногероев из висевшего на стене плазменного телевизора: «Надеюсь, однажды утром мир наконец-то проснется и осознает, что теряет все» … «Я тебя люблю, Уолтер, но рано или поздно, ты должен признать, что ты – дебил» … «Миссия белого человека – нести цивилизацию в мир, и это – нелегкое дело, выпавшее на его долю. Где ж тут останется время, чтобы копаться в психологии негров? И вообще – это не так уж обязательно – понимать негров. Чем глупее белый человек, тем успешнее он насаждает цивилизацию, и вселяет страх Божий в сердца негров» … «И тут нет вашей вины, да и никто не виноват. Просто здесь чертовски жарко для белых людей, и так будет всегда. Хотел бы я дожить до того дня, когда они упакуют два или три штата вместе с черномазыми и отошлют куда подальше» … «Хороши пошли порядки! Сегодня наплевать на семью и домашний очаг, а завтра пусть все вообще летит кувырком, и да здравствуют браки между белыми и неграми» … «Ты посмотри на этот ебанный свадебный оркестр!» … «Джордан славная девушка, напрасно только ей разрешают вести такую бродячую жизнь» … «Есть же низкого пошива людишки! Ебусь я с этим типом и думаю: «Наконец-то клиент без отклонений», – но только он доходит до оргазма, как превращается в жуткого краба… Я ему и говорю: «Слушай, я твои выкрутасы терпеть не намерен… Отправляйся промышлять в Уолгринз!»…

«Благо народа – высший закон, Гийом… моя цель – французско-канадский бобовый суп» …

Сегодня у каждого великого человека есть ученики, а его биографию обычно пишет Иуда (с) Оскар Уайльд.   

#Человек с десяти долларовой купюры.

Приятного вида ирландский джентльмен, с новым выпуском еженедельной газеты «Нью-Йорк таймс», в ухоженной руке и зажатой в крепких зубах курительной трубкой, безобразно внешне похожий на Джона Клиза, неприметно обозначившись за обеденном столиком из индонезийского тика, в полупустой кофейне, расположенной в самом сердце вокзала Ла-Сьота, допивая утреннюю порцию горячего шоколада с апельсиновым ликером, взбитыми сливками и зефиром, угощал бродячих арабских детей «президентскими конфетами Эм-энд-эмс», которые, бесполезно крутились рядом… Он был порядочно облачен в двубортный плащ молочного оттенка; в голубого цвета пуловер, прямого кроя с v-образном вырезом; в практичные зауженные брюки, в цвет пуловера; в классические кеды от Ральфа Лорена из плотной ткани со вставками из кожи по бокам; коротко стриженые волосы, аккуратно подстриженные усы, были украшены сексуальной мудростью приобретенным опытом белоснежных седин; от него вкусно пахло фирменными нотками утонченного зарубежного одеколона, ароматом цитрусовых – фиалкой и водяной фрезии; бывший сержант Первой южной бригады сухопутных войск вооруженных сил Ирландии, служивший в Багдаде и Мосуле военным корреспондентом… Он долгое время жил в Японии, и изучал в Стране Восходящего Солнца литературу моногатари, культуру Асука и Тэмпё, в женском университете «Оцума», и в университете «Тохоку», подрабатывая уборщиком… Анархо-капиталист и убежденный пацифист, последователь идей сатьяграхи…

Он неуютно сидел на классическом барном стуле (овальная, оббитая мягкой кожей поверхность на длинных стальных ногах), читал историческую пьесу «Перстень Ракшасы» на санскрите, индийского поэта Вишакхадатты, курил бакаутовую смолу, крепко заваренную в бриаровой курительной трубке, иронично цокая языком; саркастически поднимая свой безжизненный взгляд, цветом перуанского изумруда – вверх… Он заказал себе католическую порцию зернового виски «Пропер твелв», с молочными оттенками ванили и меда, вареную свинину, и ароматный корень юкки, запеченный с черносливом и зелеными яблоками, в своем логичном праве – на ожидание… Когда-то, территория этого культового места, была платформой рукописных ностальгических чувств, и силой финансовой независимости, излучаемой, немногословными людьми в итальянского пошива кашемировых пальто, и в европейского вида котелковых шляпах из твердого войлока на мудрых британских головах… Сейчас, все тривиально видоизменилось, в схематическое отражение происходящих в Городе современных тенденций; рукой изуродованной смерти, ломающей все прекрасное, беспощадно утилизируя, созданный в память о погибших товарищах, кем-то ранним – «благородный мир»;

Кофейня – изнутри, была выстелена стеклянными панелями под вишневое дерево; на больших кукурузных окнах, благодушно растянулись, в галлюцинациях дня – шелковые занавески с изображением крестьянской свадьбы в Нормандии; чуть вдалеке, едва касаясь телом своего пренебрежения, где-то посередине, расположился игорный зал, укрытый бархатным светом запрещенных иллюзий: столы – рулетки, несколько классических автоматов «однорукий бандит», стол для игры в баккару – лениво расположились под тайным сиянием матовых плафонов подвешенных к потолку; в дальнем конце, лицензированного брильянтовым блеском благополучия, находилась стойка бара с несколькими пустующими табуретками; кроме бармена, пугающе похожего на Аль Капоне, облаченного в белый жилет в цветочек и длинный серый сюртук, с шелковым цилиндром на голове, который, жадно откусывал леденцовую голову красной лакричной карамели, в баре больше никого не было. В сухом и концентрированном пеленой сгущенного молока – пространстве, чуть слышно, парила легкая и незатейливая музыка панк группы из Лондона «Распутники»… Сказать о том, что этот материальный и весьма условный в своем классическом начинании – привокзальный ресторан, забытый временем, был непохожим на своих привычных европейскому сознанию братьев, ровным счетом не сказать ничего – это была космическая плоть, дышащего парами ядовитой цивилизации коррупционных людоедов, пространственная материя умиротворенного космоса – округлая, этнически религиозная комната, прошитая миллионами наркотических, следящих за нами – глаз; по безликим сахарным стенам, тонкой линией миросозерцания, неровно и немного небрежно, были развешаны большие неоновые картины с грязным изображением: Клинта Иствуда, Мэрилин Монро, Боба Марли, Игги Попа, Квентина Тарантино, Линды Козловски, Гаса Ван Сента, Марион Котийяр и Джи Джи Аллина; на вулканической овальной сцене, под огромной змеевидной люминесцентной лампой, больнично-белого цвета, сидя на высоком табурете кофейной раскраски, с прочной опорой для ног, сидел, вовлеченный в хрустальную магию музыкальной эстетики, одинокий художник, играя идеальное в своем историческом звучании соло на бас-гитаре, знакомый с детства мотив песни Слепого Вилли Джонсона: «О, проблема скоро закончиться, печаль кончиться. О, проблема скоро закончиться, печаль закончиться»… он осторожно опустил голову вниз, его революционно модная борода, длинные черные волосы, квадратные очки-авиаторы от Гуччи, с оправой из золота, оливкового цвета военная рубашка без знаков отличия и кубинский берет – играли: разноцветным спектром, спасенной интуицией, индивидуальным ингредиентом божественной гениальности, процессом суицидальной адаптации: «Ну, Христос – мой носитель бремени. Он мой единственный друг. До конца моего горя и говорит мне, опереться на него. О, проблема скоро закончиться, печаль кончиться»… чуть позади, в самом углу бесконечного зала, на фосфорной сцене, вспоротой вдоль и поперек, нежным цветом неоновых ламп, украшенной в глубине декорациями пейзажных рисунков пляжа Копакабаны, на вращающимся по часовой стрелке помосте, крепко сколоченном из покрытых цветом «темная маджента» сосновых досок, выступал латиноамериканский оркестр под руководством Чика Уэбба; Малютка Чик, как всегда виртуозно, гениальностью своего неоспоримого таланта, задавал ритм живого выступления, сидя за классической барабанной установкой, отстукивая всю суть Новоорлеанского джаза 30-х… Неподкупной музыкой, сплетенной галактическими тканями недоступной свободы, и визуализацией форм различных импровизаций; рядом, утопая в мелодии бесконечности ритмических фактур свинговых композиций, играл, на огромном, ядовито желтого цвета, саксофоне – Орнет Коулман, дополняя собой, истинное звучание классического биг-бенда… Потерянный нашим поколением необъятный мейнстрим Нью-Йоркских улиц, забытое эхо одинокой флейты во дворце Тадж-Махала… Приятного вида ирландский джентльмен, с зажатой в крепких зубах курительной трубкой, осторожно проскальзывал, вырываясь наружу скорой свободы, сквозь, буквально возникших из ниоткуда, стройную очередь плотных тел, невостребованного поколения «Великой депрессии» – модно одетых мужчин и женщин, наряженных в меховые горжетки из песца и чернобурки, недорогую бижутерию, уснувшую на темных платьях с меховыми воротниками и пышными многослойными волнами на рукавах… Длинные юбки, фраки, стандартные костюмы с приталенными пиджаками, брюки с отворотами, блузки из парчи, гипюра и шелка… Меховые накидки и жилеты, вечерние платья из золотого ламэ, бархатные шляпки в форме буквы «икс», украшенные искусственными цветами… Застывшая фотография авангардного сюрреализма, с миллионами лицами неоромантизма, в ожидании и осознания начала IIIWW…

Проскальзывая сквозь беспечно счастливых людей, оживших с приходом нового времени, танцующих изо всех сил, как никогда – фокстрот, свинг и неумирающее танго, хранителей нашей рваной и бесполезной истории, кокаинового октября на Кубе… Вырвавшись из шумной жизнерадостной компании карамельных красоток с перманентной завивкой на светлых волосах, легким макияжем, с красной губной помадой; и консервативных мужчин, с усталой элегантностью на гладко выбритых лицах, наш Аспириновый Лекарь, неприметно присел за освободившийся в суете фальсификация дня – стол; устало ища выход на улицу, опустевшими, безнравственным холодом – глазами… Допивая за кем-то, мятный джулеп со льдом, забытый в нервной суете нелепого праздника. Он был свободен и пьян, возможно, где-то счастлив. Он опустил угольный взгляд вниз, ненадолго задумался, прокручивая в своей седой, как выпавший в канун рождества католический снег – голове, пролетевшую мимо – бесполезную жизнь… Сухую и неяркую, с миллионом горьких разочарований и комплексом упущенного шанса, четверть века тая картиной постимпрессионизма на залитых спермой пятнадцатилетних губах; бесконечными слезами наших нестабильных жен…

С тех пор прошло слишком много времени, чтобы о чем-то сожалеть; и вот он, стоит во дворе своего дома, расположенного на площади Сент-Маргарет, в Кембридже, и под сильным проливным дождем закапывает в свежевырытую могильную ось свою безответную любовь – незаконнорожденную дочь горничной в отелях Уэстминстера, и североирландского картежника из Дерри; одержимо хохочет, жадно пьет имбирное пиво из алкогольно-зависимого горла, устало вытирая холодные капли пустого дождя, рукавом клетчатой рубашки от Джил Сандер, со своего траурного лба… готовый отдать жизнь за возвращение в холодный день марта в Сканторпе, для того, чтобы не потерять ее, тогда…

Кто разрушает дело Божие, тот ополчается против воли Божьей (с) Адольф Гитлер.

#Instagram Говарда Хьюза.  

Кристальный метамфетамин разбивал моё сознание на глубину пост-апокалипсических океанов мира, превращая моё сосуществование – в религиозные символы племенных народов Маори; в грубые очертания погасших узоров та-моко, на лицах, искушенных похотью, невидимых миру – иорданцев и крипто-христиан. Моя жизнь была разобрана на солнечную пыль истощенного саморазрушения, протяженностью – в сорок тысяч километров. Моё будущее, подобно погасшим огням Хиросимы, разобранное, тайным обществом «Рыцарей Золотого Креста» – в мертвую материю сосуществования Ост-индийских кораблей-призраков, более – не имело никакого значения… теперь – не имело; перестало иметь, в тот самый момент, когда в день моего тридцати трёхлетия… (индустриальный возраст Христа, обозначающий моё – principio; моё – Альфа и Омега; моё – Колесо сансары; мой – Принцип Парето; моё – Лезвие Оккама; мою – Точку экстремума… полусинтетическое значение моей полуразрушенной «сферы Я»; тающих осколков соблазнения и духовного самовыгорания по канонической философии Декарта… «чистого Я»; до выбеленных в сечение Вифлеемской звезды – губ; начальной точки моей психопатии, и точки – невозврата), в светлый праздник гималайских монахов – Сонгкран, в одном из востребованных и часто посещаемым (пятым по счету днем, в ночь с пятницы на субботу) правящей элитой ОАЭ… (светскими фотографами, шеф-поварами бьюти-баров и креативными директорами интернет магазинов исламской одежды, художниками Сан-Диего, винными детективами из Фриско и нелегальными мигрантами Латинской Америки)… Поп-арт кафе пост-маоистского Китая, где, по воскресениям поет свои бархатные песни Фрэнк Синатра, под тихий шепот-аккомпанемент канонизированных нот новоорлеанского джаза за правом оркестра Бенни Гудмана… американский палеонтолог по прозвищу Честный Эйб, фармацевт подпольного боксерского клуба в Ханое, весом не более ста пятидесяти фунтов (хотя на мой личный вкус и материально-пессимистичный взгляд – общего, исключительно во внешних физиологических проявлений черт лица, было – минимальным) – озвучил… Озвучил, что-то до отвращения правдивое, тающее солью Индийского океана, на обезображенных клеймом иудейской меноры – губах, оставляя привкус обиды где-то глубоко внутри. Озвучил шепотом, обозначая, понятными лишь ему полутонами и символами, матричную транскрипцию персидского алфавита…

Ipse dixit – элегическим дистихом; вырезанным лепестками сакуры, на ржавых полотнах истории; неизданными поэмами Брута… И его кукурузные слезы, звенящие в голосе, заставляли звучать его выше… Выше, на целую октаву.

Он стоял передо мной в монументальной позе Иди Амина, застыв – обезображенным соляным столпом Гоморры, точь-в-точь как на карикатурах Валтмана; с карикатурным яблочным мартини в выбеленных вторичным сифилисом крепко сжатых пальцах прозрачной руки, декларируя мне забытые строки из «Илиады»; и как бы между делом, предлагая мне обнаженную, гомосексуально девственную непристойность сценария своего – продолжения… Разрезая меня инопланетной похотью небесно-синего цвета глаз, разрешая переступить за черту. Переступить эклектичный порог однополого саморазрушения… Минутой ранее, скоропостижно верно (и точечно) – убивая меня приговором, в виде не распакованных болью, цветами для Элджернона, и моим временем, предсмертным диагнозом светодиодных индейцев Перу, и умалишенного хрипа… Стенографическим отчетом о процессах Золя, засекреченным «Делом Дрейфуса»; будто бы – Плетью Возмездия, и былой праздности, рассекая мою христианскую кожу; выворачивая все мои внутренности на холод и зной неравномерного бытия – моей кукурузной тайной, вшитой безликим желанием L’appel du vide в разорванную плоть нового дня…

Он одиноко блуждал своими губами, цвета уругвайского агата, в сиреневом сгустке электрических проводов и реинкарнаций, на дне неофитовых лучей реки Евфрат – стыдливо ползущей по листьям финиковых пальм… Эпилептически горько, лаская кровью своих рук, возбужденную плоть своей суррогатной матери, которая, в бестактных порывах своего самоанализа, жадно упивалась отдавшейся ей свободой, и вкусом лимонной водки, употребляемой ею прямо из наркозависимой пасти открытого горла электровакуумной бутылки; почерневшим серебром Помпеи, в избытках моей чаши грехопадения, сексуальными предпочтениями – в виде не частых уединений в комнату для курения опиума (оббитую пакистанскими коврами, кроваво-красных оттенков, с геометрическими узорами на шерстяном теле, где, пол был усеян позолотой оранжевых опилок, и бабочки морфо, кружили в экстатическом танце братства маулавийа, в безликом пространстве, под тайную исповедь звуков бибопа), с пахнущими сандаловым маслом и вьетнамской корицей – парижскими транссексуалами, и своим некрещеным сыном, воспитанным семьей Мэнсона; они ненавидели меня, меняя строение собственного тела – древнеиндийской медитацией, и чтением ста аятов Корана, на языке токипона; сливаясь в похоти своих сексуальных извращений прямо на глазах случайных прохожих… На глазах, марширующих на границе «Трёх государств» мультипликационных школьников, иранского происхождения, граждан Соединенного Королевства («Боже! Милостивую Королеву храни, продли её величавые дни!») в фиолетового цвета пиджаках от Александра Маккуина, небрежно накинутых на сутулые, загорелые солнцем Тегерана – спины; в спортивного кроя куртках, с подкладкой из шерстяных армейских одеял… Которые, по возможности быстро и скоро, сядут за руль халяльных грузовиков-киллеров, уничтожая в туристических центрах Европы – голубоглазое будущее обреченных на смертную казнь, по криогенным законам Шариата, потомков неонацистского прошлого… (Ведь тот, кто ругает кого-либо из пророков, заслуживает – смерти)… Оставляя после себя, на выжженных священной войной землях Ближнего Востока, индустриальные зерна эпохи Возрождения…

Пост-апокалиптичный рассвет нового дня, под заглавием материнской любви Дженни Лу Гиббс.

#Lacoste для Аллаха.

Телефонный звонок, заглавным хитом психоделического фолка от группы «Ти Рэкс», тенью автомобильной аварии Джеймса Дина – запутался в красно-желтых волосах, расплескавшейся по невидимым горизонтам жизни, такой отрешенной сейчас – осени; заглавный мотив слепленных на скоро кинокартин по типу direct-to-video, врываясь – разрывал, своим металлическим проникновением, оболочки депрессивного вероисповедания; он тайно и как-то пугливо кружил в воздухе, обесточенными пулями ливийских повстанцев, где-то в центре Лас-Вегаса, падая вниз – тяжелыми телами сбитых японских истребителей эскадрильи «Божественного ветра», с тридцать второго этажа обреченных гостиничных номеров, возле казино «Мандалай Бэй»… Разрывая кукурузные глотки неактуальных миру диктаторов, по типу: Антониу ди Салазара, Франсиско Франко, Франсуа Дювалье, Фульхенсио Батисты и Пиночета; кукурузными хлопьями, дождем пулеметного ветра и агитационными листовками, сплетенными теорией мирового заговора в биомеханической комнате почтовой службы Третьего рейха.

       «Гийом, добрый вечер», – до безликого напряжения, застегнутый на верхние пуговицы-застежки своего служебного кителя, похоронный голос, разоружал – разноцветными капсулами фруктовых конфет «Скитлс», динамик моего мобильного телефона (неизвестность во всем)… сладкий вкус поражения и геополитического счастья, закопанного в глубинах homo socialis; в землях индейских племен Пуэбло и нью-революционной комунны Тосканы.

Я, истерично впитывал шепот ВИЧ-инфицированного Города, пролитого красной ртутью антисемитской молитвы на виртуальных песках Атлантиды – от Портленда до Бинтауна, от Мэна до Калифорнии, от Содома до Гоморры… Шептавшего мне нереализованные сюжеты гомосексуального изобилия в анонимных комнатах баптистских церквей (я думал, баптисты не смотрят порно), обличенных на хрупких страницах кодекса Чакос, рассыпанных сексуальными руками ангелов Гюго; электрическим порошком латинских языков пост-апокалипсиса, на венецианских башнях Сан-Марко… Сепаратистскими постами в китайский микроблог вейбо; нокаутами Холли Холм; обезглавленным манифестом Рабочей партии Курдистана и безмолвным тоталитаризмом Трудовой партии Кореи; утилизированными кокаиновыми «дорожками» за маркировкой: Брэндана Новака, Диего Армандо Марадоны и Джона Макинроя; нокаутами Рикки Хаттона; электромагнитным радиошумом в несколько тысяч ватт уличных фонарей Нью-Йорка и Токио; панк-роком новой волны от: Дебби Харри, Билли Айдола и «Эхо и люди-кролики»; нокаутами Джеймса Галлахера и финансовым крахом американской компании «Истман кодак»… Оставаясь в равномерном движении своего беспрерывного полета по оболочкам нераскаявшихся сухожилий новозаветного Гестаса; и – тая: одуванчиковым мёдом и виноградным вином, на упрямых строчках фотогеничной песни «Не прощённый», группы «Металлика»; на забытых концессиях предсмертного страха и системных минут покаяния, преломленного хлебом Иисуса – «Часа расплаты»… Нокаутами Шона Сахарка О’Мэлли… Нокаутами Конора Макгрегора… «Алабамой-слэм» от Хардкор Холли, «кельтским крестом» от Шеймуса и «скачком веры» от Шейна МакМахона…

«Между стременем и землей, милосердия просил я, милосердие обрёл», – истинной христианской молитвы, пели невиновными голосами католические священники мира, уснув на космополитичных фресках на алтарной стене Сикстинской капеллы…

– La mort, – автоматически сухо, по ошибке своей усталости и врожденной меланхолии, уронил я в ответ.

«Больше – никаких игр, слышишь? Гийом!», – пение его модернизированного скрипа эфирных шумов, со всех орбитальных станций мира, разносилось голосом бескультурной эпохи по капсульным улицам неумытого Города, оставаясь, все еще целостным зерном самоуспокоения, лишь в границах динамика моего мобильного аппарата – on-line: «Никаких бомб, прогулок и развлечений. Незачем больше плавать, Гийом! Я потерял страсть! Слышишь? Лучше вспыхнуть и сгореть дотла, чем сохранить тепло и медленно догореть. Расслабься, Гийом. Больно не будет! Mundi, amor, empathy. По телефону очень легко врать, Гийом. Иди домой и согреши, расскажи потом своим детям историю, которую можно продать».

– Ведь главное здесь – vincere, – также устало, меланхолично, ронял я мертвые фразы своего миросозерцания, на хрустальную плоскость суицидальных пьес «к Элизе», исчезая в персональных ошибках изначально неверно выбранного мною пути.

Я выключил телефон первым, раньше того, как самому окунуться в центр безразличия акустических пятисекундных сигналов, тихо добавив: «Vincere aut mori, если быть уж совсем точным».

Улицы этого Города плачут от одиночества и беспробудного пьянства шахтеров из Шеффилда, и вновь обретенных Великой депрессией – золотоискателей с Аляски; наряженных, все как один, в олдскульные джинсовые штаны от «Левайс», цветом индиго, с заклепками из золота по бокам, и спасительным «даймом» героина в потаенном кармане, пришитым спереди. Улицы этого депрессивного моногорода – прячутся, нераспустившимся бутоном цветов Афганистана, в исторических нитях древнего Египта и тотемной Японии периода Эдо; вулканом Килауэа, извергая смертельные соки малопривлекательных факторов, целостных лишь в кровавых оболочках, не отпетых протестантской церковью, атеистических эмбрионов эры Трухильо… Прячутся, подобно солдатам идущим в бой… Прячутся от опиумных игл около-криминальных банд, из депрессивных районов Ист-Энда, окрестивших себя – братья Басси, и местных околофутбольных хулиганов, распевающих на христианском распятии, незатейливые мотивы песен, группы «Шэм 69»… ультраменов нашей эпохи… Эпохи психотропной вседозволенности и цифрового сопротивления; эпохи культуры секонд-хенд и интоксикации едой фастфуд; эпохи истеричного андеграунда глаукомщиков, заворачивающих смертельную дозу марихуаны в обертку от гинекологического тампона (за неимением выбора) у алтаря святого Брендана; эпохи мейнстримового терроризма, на мерцающих пустотой истеричной профилактики, спектральной структуры, математической таблицы огней апокалипсиса, на аналоговом телеэкране британского Эм-ти-ви; и выглаженных, мертвой платежеспособностью, монетизированных бестактной пропагандой капитализма, на сублимированном теле модных журналов, смотрящих на мир с бульварных стендов Таймс-сквер, с безобидных обложек – иракских генералов и добровольцев из движения Баас, с безупречными улыбками киноактеров Болливуда… Комфортно инвестированных в тускнеющий сегмент современной лакшери-жизни в Пало-Альто, в эпоху высокооплачиваемого хайпа.

Улицы этого Города – расползаются: мозаикой ассиметричной войны, по всей территории неблагополучных районов по типу Финчли, Бромли и Хаунслоу, где, представители среднего класса, паутиной радиоактивных проводов, плохо изученным способом своей генерации, беззаконно ищут себя в автобиографических записках Эйнштейна, и в особо тяжких преступлениях класса «А»; под освобождение порнографических фильмов с Меган Рэйн, в лимитированных номерах отеля с видом на залив Гуантанамо; утоляя свой до эволюционный голод меланхоличной процедурой онанизма и поеданием консервированного мяса фирмы «Спэм».

Улицы этого депрессивного моногорода, согласно коэффициенту Джини – хохочут: в страхе своего поклонения, превращаясь в безвкусные фильмы с Чарли Чаплином, и особую эстетичную сексуальность, аутентичной серости многоквартирных домов, спальных окраин Лондона, живущих исключительно на пособие по безработице…

Мои стертые в слепую будничность городской пыли начала IIIWW винтажные кроссовки на массивной подошве от «Гуччи» (коллекция «весна – лето 1985»), с нарисованной монограммой портрета Джоко Видодо по бокам текстурированной кожи, превозмогая первичную боль и извечное состояние усталости – уничтожали, радиохитами Джонни Кэша, систематизированную глупость запрещенных Виртуальным Президентом межнациональных видеохостингов, которые, препарировали мое обесточенное сознание, визуализированной мультимедийной картиной современности, формата нью-эйдж; с переменном успехом, раздражающе часто – воскресая в моем иллюзорном мировосприятии, спектральным оргазмом движущего изображения, искаженного «паленым» кокаином, купленным мною порционно, по одному грамму, немецкой фирмы «Марк», и как обычно разбавленного зубным порошком, в соотношении один к двум, около-криминальными аптекарями стамбульского района Кадыкёй…

Плывущий по Нилу младенец Моисей. Дизайнерские автомобили Джорджетто Джуджаро на полуразрушенных Северокорейским противостоянием бетонных улицах Шанхая, где, филиппинские коммунисты скандируют: «Родни Кинг!! Родни Кинг!! Родни Кинг!! Роба Форда в – президенты! Олигархи ничего не решают!», а местные старики пьют крепкий бурбон, прямо из синтетического горла двухлитровой бутылки «Уайлд тёки», искушая свои выжженные радиоактивным распадом лица – гусиной кровью, рисуя на них узоры берберской культуры.

Сити-менеджер небольшой английской деревни, на берегу пролива Ла-манш, на южном побережье, удаленного на пятьдесят миль по железной дороги от Лондона, «толкает» таблетки черного эйсида, «на светофорах» Тирасполя – пакистанец белуджийского происхождения, радикально настроенный исламист, адепт Арабского халифата, совершивший каминг-аут в день своего избрания на пост мэра… он непременно был обречен, на скорое разоблачение, и по закону Мерфи, был пойман бдительным Уайттом Эрпом в аэропорту Ланьона, подобно повешенным на фонарных столбах Вьентьяна партизанам Патет Лао. Он резюмировал свою оправдательную речь в Высоком суде Лондона исключительно на классическом мадридском диалекте, ссылаясь на Первую поправку к Конституции США, угрожая перцовым баллончиком «Мэйс» особо навязчивым журналистам из «Сан», в тоскливых перерывах между слушаниями. Он расползался обезглавленными часовыми поясами и нелепыми частицами гамма-излучений радиоактивного яда, за наименованием «Полоний – 210» и «Новичок», на обреченных кончиках пальцев деструктивных разведчиков иностранных спецслужб, заглавной новостной лентой на обездвиженных страницах Бульварной прессы Соединённого Королевства… «Я чувствовал себя, в эти, скорбные для меня дни», – жаловался он, не очень то отягощенному его чувству скорби, человеку, с золотыми ключами на лацкане пепельного цвета френча из тонкого коверкота, в холле отеля «Шато Мармон»… «Я чувствовал себя, будто бы герой романов Уильяма Ли, либо того хуже, герой романов Стрибера Уитли, под транквилизаторами. Да, что там говорить, я и сейчас будто бы принимаю участие в программе «Фактор страха». Только вот Джо Рогана рядом не наблюдаю» … «Tarrying», – равнодушно, раскидывая в утопические слои само-исчезающего пространства буквенный хаос, сорванный с яблочных губ Лорда Хо-Хо, фруктовой пастилой своих слез, своих внешних обид, расцветающих пейзажами варшавского Гетто на ветках чилийской араукарии, отвечал ему статный французский джентльмен, с золотыми ключами на лацкане пепельного цвета френча из тонкого коверкота, переливая бюджетное «Розовое вино», стоимостью в одну тысячу марокканских франков, в пустую бутылку «Шато лафит», эротично повторяя: «Никто не ищет Конфуция в себе, сэр, все ищут в себе Тони Робертсона. Необразованный и неприкаянный народ, сэр. В общей своей массе деградации Личности, и обреченности бессмысленного бега за благословением Мамона, до гробовой доски, сэр»… «Пожалуйста, принесите мне вина!», – выкрикивал он в пустоту, распыляя в округ, посеребренные кровью индонезийских святых, тяжелые тела пуль, разоружая барабан своего именного револьвера… «У нас не было этого напитка с одна тысяча шестьдесят девятого года, сэр. Со времен высадки американских космонавтов на Луну», – остроумно парирует статный французский джентльмен, с золотыми ключами на лацкане пепельного цвета френча из тонкого коверкота, продолжая ловко жонглировать в руках хрустальной девственностью обнаженных бутылок…

Он заново расцветал в своих депрессивных объятиях фрейдистскими символами; точно выверенной цепочкой песчаных островов Лидо; японским деревом Дзиммэндзю – с миллионами человеческих лиц, на обгоревших партизанской войной бездетных кронах; в малозначительных остатках перфекционного кода от – кодеина, морфина и легализованных Бизнесом – антидепрессантов; в нервной системе и пойманной целостности умирающего организма: бывшего мусорщика, находящегося на испытательном сроке, после досрочного освобождения; пакистанских рабочих, на сборочных линиях депрессивных предприятий Престона, с минимальной оплатой труда; владельцев казино «Атлантик-сити», живущих исключительно на социальное пособие в одну тысячу марокканских франков в месяц; панков, руд-боев, британских скинхедов и жителей мобильных домов на военном острове Белграда, торгующих экзотическими фруктами на оккупированных полицией Ирака межконфессиональных рынках, на поствоенной территории тунисского города Сиди-Бузид.

Он будто бы заново выиграл многомиллионный джек-пот американской лотереи «Повербол», инвестируя подаренный мусульманскими святыми в день памяти внука пророка Магомеда, сыпавшийся с неба динарами арабского халифата – Капитал… в трастовый фонд на Карибских островах, в акции американской торговой сети «Хоум дипоу», в оффшорные депозиты, искусство, коллекционное вино и марки, недвижимость на Мальте, санкционные продукты и в поддержанный «Студебеккер» c классическим металлическим кузовом в раскраске Юнион Джек… Теперь, побоялся, наученный горьким опытом прошлого раза, пустить всё «по вене». Не зря молился Аллаху в аэропорту «Хитроу», в здании Скотланд-Ярда, в реставрационных кабинах, в светло-розовых цветах Крайола – масс-маркета; нацистских концлагерях, спортзалах школ, стрип-клубах и в холле отеля Лос-Анджелеса, в зале с ужасным ковром…

«Ты давно этим занимаешься, голландец?», – током своего рухнувшего благосостояния, пронзал мою стеклянную оболочку тускнеющих словно угли, двух, кроваво-черного цвета глаз, экс-питчер бейсбольной команды «Индейцы Кливленда», облокотившись своим треснувшим вдвое телом, перевалившим в день своего религиозного обращения в ислам за двести двадцать фунтов, на хрупкую плоть крепкого посоха, вырезанного из алюминиевого сплава убитого тела немецкого мессершмитта.

– Давно, прям жалко сколько времени потрачено. Но, надо же как-то сводить концы с концами, – немного раздраженно, парировал я, утоляя свой голод газированным напитком «Миракл бади». Вращаясь затонувшим японским авианосцем в религиях радикального индуизма, на шестьдесят седьмом градусе северной широты.

«Ты точно такой же, как и они, Гийом! И за – это, ты, и ненавидишь их!», – не отпускал меня, цепляясь резиновыми галлюцинациями моих выборочных снов, растущих ассиметричной моделью биополярности на брошенном знамени французских кавалеристов, выплескиваясь наружу апельсиновым сидром, концентрированный голос Джона Дюпона, в моей кукурузной голове.

Лицемерие, паутиной не отожествленных образов и пустых ненужных слов, окутывает наши проданные греху души. Мы, вскрываем осколками разбитых надежд, свои отрешенные комплексы и модифицированного сплава обиды, пытаясь изо всех сил быть успешными в глазах современного пост-маргинального общества; унижая ложью миллиардов вероотступников своих вчерашних знакомых и вчерашних друзей. Нас бросили в океан, но, так и не научили – плавать… И какая теперь разница, что сегодня тебе нечего есть, и нечем платить за квартиру; что от тебя кто-то ушёл, окончательно сжигая мосты, и что ты потерял работу, если через год ты все равно не вспомнишь – об этом…

Сложилось вполне четкое и разрушающее меня изнутри – ощущение… Ощущение того, что этот Город никто и никогда – не покинет; он как интоксикация, пагубная зависимость, наркотическое опьянение… проникал глубоко внутрь, в самые засекреченные уголки деструктивного сознания деформированной психики, навечно – парализуя тело: бесконечным циклом суицидального трипа; калейдоскопом инертного бега, замороженным в серости одинаковых будней провинциального Города; твоей умалишенной детской мечтой… тотальной нищетой, прыжками с крыш, алкоголизмом, разводами, избиениями… Медленно умирающей в алгометричном коде твоей безысходности, под меланхоличный стон Слепого Вилли, на обнаженном перекрестке в Кларксдейли, где Роберт Джонсон продал свою душу за право играть блюз… галлюцинацией лучших дней, сладких, как утренний йогурт Путина…

Те, забытые миром храбрые герои твоей сахарной юности, кто, когда-либо делал жалкие попытки покинуть этот Город, рано или поздно, все равно – возвращались назад… те, кому все же посчастливилось вырваться, и затеряться где-то (от Южных морей до Ванкувера; от Вест-Индии до Ист-Индии; в Полинезии, Меланезии, Австралии и Новой Зеландии; Северной, Восточной, Западной и Центральной Африке; по всей территории Южной Америке, рассыпанных радиоактивном пеплом IIIWW на пепельной палубе яхты «Снарк») … были обречены на несчастливое сосуществование, оставаясь наедине со своими депрессивными страхами и безжалостной ностальгией по этому Городу…

Найти свое счастье в этом Городе, всё равно, что играть Джеймса Бонда после Шона Коннери, а единственный способ поговорить с кем-то – попросить прикурить… И теперь уже совсем непонятно к чему стремиться, и что теперь делать со своей инкубационной жизнью, когда твоя бесполезная память кончает оргазмом кристаллической боли и оставленной где-то – девственностью… Аспириновой ночью, в безликом квартале «красных фонарей», крича во всю свою бесцветную глотку: «Ты проиграешь битву, будь уверен!».

«Ищете нас по хэштегам #война, в своем инстаграм», – прохрипел, чуть слышно, оголенным голосом типичного вышибалы из ночного клуба «О’Фаррелл», румынский полковник, слабой уставшей рукой, омывая свои пулевые отверстия, порошковым «ЛСД – двадцать пять»; лучами плазменного неотона, замирая – навечно, на Сербском кладбище Сан-Франциско, в последний вторник июля. Провозглашая свою независимость по платным оппозиционным телеканалам в прайм-тайм. Высокий, подтянутый, с короткой стрижкой под одну насадку; в спортивном поло, кроссовках и брюках-карго…

«Эй! Гийом!! Это бизнес, дружок!! И дважды два, здесь всегда пять! Понял?», – в очередной раз вспыхивал в моей кукурузной голове порнографической голограммой, образ Марка Болана, интерференционной записью провинциального тренера, провинциальной студенческой бейсбольной команды, в джерси хоккейного клуба «Могучих уток», с бутылкой безалкогольного пива для собак в иллюзорной моно-руке; весьма спорным и некорректным флэшбэком от «марки».

– Dziekujemy, как говорят поляки, – снова отталкивал я свой смертный приговор, под кофейным небом радиоактивного пепла, под падающие модули космических кораблей, под звуки евродиско от «Плохих парней в синем», стоя на краю холма Брэй Хэд; на краю моста самоубийц «Золотые ворота» …

Merci, au revoir…

Земную жизнь пройдя до половины,

я очутился в сумрачном лечу…

(с) Данте.

#Телефонный код Пакистана.      

На одной из улиц, в живописном миланском квартале Порта Дженова, расположенной вдоль канала Навильо и его окрестностях, проповедник и миссионер британской баптисткой общины «Храм Христа», Кенни Рахделли, по прозвищу Зеленый Человек, беженец из Мозамбика, примерив на себе сегодня классический образ генерала США, времен Гражданской войны (в основном из-за своей ретроспективной прически, характерных усов и изрезанного бегом времени старого пальто-накидки, свободного кроя без рукавов, с багетными прорезями для рук, вымоченного в красно-синие цвета флага Конфедерации), устало опустив хлопковую голову слегка вниз, что-то невнятно бормоча: «Мы в Испании? Да?!! В одиннадцати километрах от Мадрида? Хм… Он лучший футболист Италии, с момента окончания Второй мировой войны… Джейсон!!! Отправляйся в ад!!!», – выплескивая глупые очертания своих металлических слов, на переплавленный асфальт иностранного города, удовлетворял себя наипростейшей формой полового извращения, остановив свой переспелый наркотическим опьянением взгляд, вишневого цвета, на высушенных страницах библии мормонов… Воскресая – не отпетыми душами вудуистских святых, на выгоревшей арктической ночью, в пепел деструктивной субкультуры, и плохо освещенной, обугленным солнцем Нассау, слегка приглушенным дымчатыми телами бронзовых облаков, бесстыдно жаля своим сакральным прикосновением мое обезличенное лицо – земле табачного поля, заросшего пуэрарией. Рядом, ослепшей историей, почерневшей политикой и курсом иностранной валюты, патриотизмом перекрещенных нервов, чуть слышно, на блеклых дорогах своего сумасшествия, расстелив на изумрудном холсте гладковыбритого газона кроваво-алого цвета полотно инкубационных большевиков, семнадцатилетние подростки, зачатые в урбанизированных рыбацких деревнях в окрестностях Абердина, на реке Ди… Все, как один, похожие на Оливера Сайкса; вытатуированные олдскульными скрижалями на своих хрупких ежевичных корпусах, от кипарисового лба, до кончиков ногтей – мультипликационными персонажами Доктора Сьюза; в рваной и нестерпимо грязной одежде, купленной ими когда-то в одном из секонд-хендов Города, вычерченной за правом поэтичных названий от «Фред Перри», «Бёрберри», «Стон Айленд» и «Адидас», бесполезно повисшей алфавитом египетского рабства на худых перезрелых телах; в массивных военных ботинках, с наспех перевязанными на протертых носах широкими полосами грубо оторванной тканью ассиметричной изоленты, цинково-желтого цвета; и в выцветших, на солнце слепой аристократии, бейсболках канадских хоккейных клубов, хоть как то скрывающих бескультурье ужасно грязных и длинных волос… Пахнущие благодушием парфюмерной воды «Том форд. Нуар», имбирем и жасмином; безапелляционно тонкие представители мейнстримовой субкультуры, сейчас – воспетые резиновой пропагандой на аналоговом телеэкране британского Эм-ти-ви… сидели в позе буддийского лотоса, скрестив ноги, статно выпрямив спину и положив свои руки на кровоточащие раны колен, закрыв в своем пойманном просветлении выжженные светом – глаза; медитируя под скрип неоязыческого акустического колеса таких групп как – «Стирание», «Окно Полигона» и «Лига Людей»… Их поедали, своим пророческим метафорическим взглядом, окружившие их, сюжетной линией неоклассицизма новеллы «Орля», кольцом своего потаенного страха, пригретые лицемерной улыбкой мультикультурализма, и незаконно ввезенными в город нефтедолларами «саудитов» – крепкие темнокожие ребята, с африканскими корнями в своей генеалогии, по отцовской линии; хорваты исповедующие ислам, с бородами пакистанцев Белуджи, выкрашенными хной в ржаво-красные цвета, и выбритыми усами; и палестинцы в дизайнерских футболках платиново-серых цветов с изображением – Анджелы Дэвис, Х. Рэпа Брауна, Гойко Митича, Мумии Абу-Джамала, Субкоманданте Маркоса и Че Гевары… Они пели национальные песни Османской империи, под тяжелые удары ведийского аккомпанемента небольших барабанов, впадая в состояние религиозного экстаза; играли в пасичи и жарили – пастилу, сахарную кукурузу, абрикосы, виноград, плохо очищенные апельсины и аккуратно порезанные кусочки – тыквы, дыни и кабачков, росших россыпью небесных даров у них под ногами, дикими садами и заброшенными фермерскими плантациями… на ритуальном огне, обличенным в ассимиляцию предсмертного хрипа вен мусорного бака, раскрашенного в зеленые мусульманские цвета, по всему периметру металлического тела и вытатуированной на его реставрационных боках золотистой вязью – шахадой, под которой, расположился серебренный меч. Они поднимали свои глиняные головы вверх, кричали и пели: «Мы – предатели Республики!!! Мы – предатели Республики!!! Христиане едят людей!!! Пал!!! Пал Вавилон!!! Великая блудница!!! В Марокко всё спокойно!!! Бог – не спасет Израиль!!! Евреи – за Никсона!!! Ах, как хорошо быть албанцем!!!» … Разоружая: пресное небо, восход солнца в Тегеране, золотую даль, туманное утро, солнечные столбы, что тянутся ледяными иглами просроченного воздуха от самой луны, и окружившее нас – обесточенное пространство сюрреалистической усмешки наркозависимого грога, играющего космическими мирами эклектичной диктатуры, вожделенно впустив в себя, раздвинув похотливые ноги-границы – оккупированную смехом жизненных обстоятельств – территорию, воссозданную сейчас моим поклонением – храм богини Минакши, мавзолеи Сиди Махмуд, Сиди Моктар и Альфа Мойя, высоковольтные башни близнецы, сумевшие выжить после террористического акта, обезвоженным сентябрем, статую Будды и монастыри в Бамианской долине, дворец Далай-ламы, пещеру Тора-Бора – последнее убежище светлых дней пророка Мухаммада (салла-Ллаху алайхи ва-саллам), в горах Афганистана… Гайд-парк и Елисейские Поля, Cад земных наслаждений Нерона, античный Колизей и амфитеатр Флавиев, пустынные улицы Пхеньяна, улицы Сайгона, многолюдные митинги и беспорядки афинских анархо-коммунистов на пересоленной Площади Конституции, дом под номером «221», по Бейкер-стрит… Улицы – new wave. Молитва моих стоптанных ионийскими городами Малой Азии дизайнерских кед, с тесненным начертанием фирменного наименования, в виде стилизованной идеограммы лаврового венка, вышитого на фронтальной части золотого цвета лигатуры Сансары… Вегетарианскими прериями. Пустынью Вирсаравии… Моё бездарное покаяние. Моя вечная борьба с ветряными мельницами. Моя недописанная Олденом Уитменом – патография, провожавшая своим уставшим взглядом марсианский закат на озере Комо, в осеннем небе Аргентины, аспидно-синего цвета. Лондонский «Чайна-таун», выгравированный теорией «Черного лебедя» на тектонике сионистских плит, мелодией прото-панка Джерри Ли Льюиса; этническим всхлипом барабанов Масаи, наркозависимыми датчиками сейсмографов, дающих прогноз на сегодня – в ноль целых и три десятых балла всеобщего сумасшествия по шкале Рихтера… Не прочитанным нами заголовком ретро-модерна, отблеском замерзшей во времени красоты, антикоммунистическим очерком в «Чикаго трибьюн»… Калейдоскопом исторических хитросплетений, круживших вихрем резонансных событий в агрессивной среде сегодняшнего дня, и упавших к нашим ногам, мозаикой перерезанных историей нитей, неподвластно засыпающих в жестоких руках разорвавшейся урановой бомбы «Малыш»; возвращаясь, химическим соединением углерода и вольфрама, на распятую землю Хиросимы. Пока смерть взяла тайм-аут. Замерзнув безликой пустотой на аллее мертвых порнозвезд…

Кенни Рахдели, неспешно поднялся, отряхнув своей загорелой рукой свои льняные брюки, цветом топленого молока, усмехнулся, положив кусочек рубинового шоколада «Диаманте негро» себе в рот, жадно посасывая разрубленную плоть высокохудожественного L-карнитина, протерев, вырванной из библии мормонов, пожелтевшей на солнце мятой страницей, свои ботинки, высотой до лодыжки, с характерными эластичными вставками по бокам, идущими от самого верха, почти до подошвы, напевая: «Я потерял корону, или снова зайду на трон? О чем говорят на улицах? Я потерял корону? Или стану властителем мира?».

Над нами, в сияние чистого неба, пурпурным светом своего естества, плыли воздушные шары loon wi-fi, оставляя ровную гладь серебряных нитей на безучастном полотне лазурных куполов; сигарообразные дирижабли на бензиновых двигателях, из чуть приоткрытых окон которых, из рубки управления, руками лидеров ку-клукс-клана, лился бумажный дождь из имбирной карамели и мятных леденцов, в пепел пустынного небосвода, окрашенного кокосовым молоком… Агитационными листовками в поддержку на предстоящих выборах Виртуального Президента «Вавилона н.э.» – Жана Лоре-Гитлера; под звуки католических органов и сладкоголосое пение архангелов в бесшовных хитонах, затянувших, хрустальными голосами весенней грозы «Вечный покой»…

– Я бросил ширяться в прошлом октябре. Октябрь – время собирать тыкву и кукурузу, – раскусывая кусочек рубинового шоколада, идеального амарантового цвета, кончающего в героиновый рот теплой струей молочного ганаша, ароматизированным пряностями, аллегорически постанывая от сковавшего его тотемное тело – удовольствия, миллионами переплетенных между собою искалеченных судеб, изливал мне свою душу скиталец Кенни.

– Когда мне было чуть за тридцать, мой однополый брак (де-юре – нелегален в Городе, де-факто – не преследуется) развалился. Потом я потерял работу и стал продавать наркотики. Я снова подсел на них, торчал и продавал последние десять лет, но так не могло продолжаться вечно. Верно, Гийом?! Я бросил ширяться в прошлом октябре…

Он нелепо нагнулся, к растянутой бездыханным жаром переспелого летнего солнца пустынной земле, пахнущей сладким шоколадом иранских тюльпанов, поднимая фальшивую прокламацию, бегущую с неба тысячью изнасилованных тел рекламного мусора, разочарованно опустился на колени, неоднозначно всхлипывая, искусно переходя на изолированный язык хайда…

– Родители выгнали меня из дома, когда мне было чуть больше пятнадцати. У меня диабетическая язва, сложно ухаживать за ней, когда живешь на улице, Гийом. Мой биологический отец умер, когда мне исполнилось тринадцать. В дождливый день католической пасхи. Не рассчитал дозу, видимо разбавленного чем-то, «энджи». Когда же развеются эти облака, Энджи!? Мы не чувствуем любви, в карманах нет денег!! Энджи!! Энджи!! Куда нас всё это заведет!!?

Кенни Рахделли, по прозвищу Зеленый Человек, лениво поднялся, улыбнулся, скаля в кривой ухмылке свой почти беззубый рот, внимательно изучил агитационные предвыборные обещания, умещенные на вагинальные микросхемы формата А5, бережно хранимые в своих изрезанных обстоятельствами и временем – руках; нервно смял глянцевую плоть, отбрасывая в сторону, монотонна продолжая свою сирийскую проповедь, теперь уже на языке путунхуа…

– Мамаша тут же, нашла себе нового бойфренда, управляющего магазином «Маркс и Спенсер». Моя мать этническая румынка, родилась во времена правления семьи Чаушеску. В пятнадцать я уже употреблял героин, в четырнадцать я вылетел из школы. Теперь я на улице. Я не видел свою мать двадцать лет. Моя жизнь, последние годы, была полна насилия. Мой лучший друг Райдер – высокий атлетичный брюнет, с молодым выразительным латиноамериканским лицом, гуляющий по пересохшим улицам нашего около-криминального района в военной форме боливийских «камбов», цвета оливы, в былые годы своего величия… с густыми усами, точно такими как же, какие носил Джордж Паррос; с длинными волосами серебристого окраса, убранными в хвост на затылке – прическа «валлийского костолома» Робби Сэвиджа, времен его выступлений за «Бирмингем Сити»… застрелился месяц назад. Перемолотый жерновами «Вавилона н.э.». Порочный лондонский «чав», с татуировкой на шее: «только ты и мой Господь». Перед смертью выкрикивая: «Найдите этот «подлинный Юг» в ваших сердцах!», – в пустоту старого гостиничного номера в отеле «Кэтскиллз». Он изнасиловал меня, первый раз, в девяносто восьмом, в туалете закусочной «Макдоналдс». Приставил к моей голове кольт сорок пятого калибра, совершив противозаконный акт орального распятия. У него была не Бог весть, какая работа, но, как говорила моя старушка мать: «Заработок не большой, но на жизнь – хватает» … Он «барыжил» курьером в китайском ресторане в центре Лондона, разносил социально защищенному офисному планктону из сотовой компании «Водафон» на Вест-энд, куриные шарики и сычуаньский рисовый суп – это весьма по-британски. Однажды он на неё не вышел, пролежал несколько дней в безумии наркотических манипуляций на полу съемного кондоминиума, освещенный прикосновением инъекций «спидбола», и его босс, политический беженец из Пекина, отдал его работу другому. Хотя, скорее всего, прогул был лишь предлогом. Ведь я, как никто, знал не толерантный характер своего парня. Так он и стал – бездомным… Райдер получил первый свой срок за то, что изнасиловал свою четырехлетнюю сестру, пять лет в тюрьме «Фелтем». Второй – за хранение марихуаны, семь лет в знаменитом «Вилле». Он был шизофреником. Очень опасным. Героин он употреблял для того, чтобы успокоить невыносимую физическую боль, которая разрывала его изнутри, на миллиарды покаянных молитв мастурбирующего предвечерья Дублина. Райдер страдал от синдрома Рейно, из-за врожденной болезни у него отсутствовали несколько пальцев на левой руке… Прошлый год совсем уж был – невыносимым… Но, я ни о чём не жалею. Я сплю под крышей бензоколонки, благо в этой части Города всегда тепло… Я сам по себе, Гийом» …

– Эй!!! Рахделли!!! Черный ублюдок!!! Тащи сюда свою палатку!!! – выкрикнул кто-то, из пустоты предсмертной записки, из оболочек украденных поцелуев Миклоша Янчо и Жан-Люка Годара. – Эй!!! Кенни!!! Хочешь фахитос!!?

– У меня нет документов, Гийом. Я схожу с ума. Я слишком долго на улице. Я стал чертовски уставать от всего этого. Я бросил ширяться в прошлом октябре и посвятил свою жизнь Иисусу. У меня все в порядке. Куча народу стоит на пороге той жизни, которой живу я. Виртуальный Президент мертв, говорят, что он – атеист, Гийом. Аллах глух к нашим молитвам, и мы продолжаем катиться вниз, онанируя на фото наших молодых матерей. Вчера я попытался раздобыть хоть каких-то наличных и зарезал британскую светловолосую девушку, лет двадцати трех, с искусственными дредами, неаккуратно вплетенными в спектральные цвета дымчато-белых волос, до тонкой, как инертная ось плакучей ивы – талии. Прихожане миссионерской баптисткой церкви «Храм Христа», в лондонском боро Илинг, прозвали меня – Епископ О’Нийл. Они говорят, что я похож на Пола Макграта. Они очень дружелюбны ко мне, Гийом. Благодаря им, я примирился в сердце своем с Иисусом… Я бросил ширяться в прошлом октябре. Октябрь – время собирать тыкву и кукурузу.

Самооценка – на нуле… Все ради тебя Си… Все ради тебя… Не отвлекаясь на необходимую суету Города, на брошенные в лицо: слова, расстояния, обстоятельства, ложь и бедность… Не отрывая своего чистого взгляда от искренней красоты неба, уводя свой печальный взор в разбитые линии просроченного космоса; спрятав, изрезанные голодом и старостью – ладони, в узкие карманы, цвета топленого молока, льняных брюк, связанных на талии плетеным ремнем; оставаясь свободным нужным и счастливым, лишь в тени нарисованной Богом – Вифлеемской колыбели; визуализируя пестрящую ссылку: «Рождение Иисуса Христа, прямая on-line трансляция» – он растворялся… Растворялся подобно апостолам и мученикам, пророкам и патриархам, вудуистским Лоа и буддийским араха, католическим священникам, учителям, гуру, ребе и авлия Аллаха… Растворялся в плотной ткани бесконечности гражданских войн, распятых судебной казнью на площади Тяньаньмэнь… Обликом новой конституции; философскими касыдами Анвари на папирусах Менандра…

Я виновато попрощался. Моих ослепших на солнце Монца-Брианта – сил, катастрофически не хватало на разложенные тестом Векслера и принципом Талиона – правил современной экономики «Вавилона н.э»; когда квесторские писцы, в предолимпийскую неделю, во время мессенской войны, разбирая побледневшие пазлы этого промышленного Города на медиасеть сепаратистских республик, нежно обедая пресными лепешками чапати, под тенью монолитных памятников Будды и Вишну, высотой в три тысячи дюймов, не приглашенными гостями на празднике Дивали, неторопливо, продавали своих незаконнорожденных детей мигрантам из Алеппо, за условные «синко долларс» и «дайм» героина, под беспокойный шум пролетающих над ними, в танзанитовом небе, вертолетов «Чинук»… Безнадежно и тихо, тенью ядерных мистификаций, испаряя свое первородное право, умывая свои усталые лица хлорированной ртутью, посеребренной спермой сирийских повстанцев… падая европейскими спутниками Sentinel-1B – дождем гранатового самосожжения, на крыши буддийских монастырей… дарами данайцев.

Вообще, этот промышленный, жутко провинциальный Город, внушал чувство не безосновательных подозрений; а я всегда был осторожным, Эй Джей. Даже больше, чем сам Фидель Кастро, который, шутка ли, пережил шестьсот тридцать семь покушений за свою жизнь, и умер мудрым старцем, в почтенном для его поколения возрасте – девяносто лет.

Метрополитен в этом Городе появился лишь тринадцать лет назад. Знаменит Город стал лишь тем, что тут когда-то родился Генри Холмс; и закрытой, во времена бактериального правления Маргарет Тэтчер, угольной шахтой. Последним значимым событием этого Города, стала презентация психиатрической больницы, доступной теперь на северо-западе Англии, прямо на границе с Шотландией, на линии Мажино; и установление памятника из красного фосфора Августу Вейсману, на площади Святого Марка. По такому случаю Город посетили: журналисты «Рейтер», свободная пресса Детройта и корреспондент телеканала Эй-би-си – бывший водитель грузовика из Солфорда, с татуировкой либерийского диктатора Чарльза Тейлора на шее. Зарезервировали информационную ложь происходящих событий на цифровой памяти дискет и Dat-кассет, соблазняясь наркозависимой порцией бесплатной бутылки местной кукурузной водки, отфильтрованной с помощью метеоритов, не содержащей глютена и не вызывающей аллергию, которая, продавалась исключительно в подарочных сертификатах в форме головы пришельца, в лавках китайских бакалейщиков на берегу реки Темза; и порцией бифштекса с картофелем фри, приготовленным на распятом сиянии вскипевшего ядра солнца Ниццы… По инсайдерским сведениям, все ньюсмейкеры мира, слышали предсмертный хрип Шэрон Тейт. Её порванные вены, венками из шести лепестковых цветов, прорастали в тени искупительного креста первосвященника, тонким пурпурным полотном, усыпанным изумрудами Тунха, преображая её в невесту Христа; укрывая теплом космической пыли её бескровное тело…

Виртуальный Президент – лично (сегодня в образе – Жан-Беделя Бокассы) отдал распоряжение провести благотворительный футбольный матч, между игроками в бенди и канадскими хоккеистами, под флагом CIS, по такому поводу; разослав вертикальные открытки, посеребренные драгоценными камнями Ботсваны, с приглашением, кукурузным диктаторам и военным командирам Аль-Каида, посредством ирландской почтовой службы «Ан пост»; под бдительным присмотром антитеррористического бюро полиции Лос-Анджелеса и героиновой полиции Гонг-Си; уж слишком много мигрантов из Абиджана приехало за последний год в эти постаревшие артерии, этого депрессивного моногорода, привозя с собою, в желудке – колумбийский кокаин, предусмотрительно упакованный в герметичные капсулы; прыгая по ночам на джамперах, с флагом Албании, по застывшим – восковыми свечами простуженным улицам; и постоянно вступая в конфронтации с панками из Белфаста, плотно сидящих на ксанаксе, у входа в таверну «Вуди-Крик»… где, ливийская беженка исполняла танец живота, на пенных столах интегрированной распущенности, и где, никогда не стихал звук пианино, за которым, в бетонной пелене никотинового дыма, властвовал Хадди Ледбеттер, околдовывая присутствующих мелодиями спиричуэлс, возвышаясь над ними своей хрустальной гениальностью, периодически прикладываясь к полупустой бутылке апельсинового бурбона. Он играл, как в последний раз, свои ритмичные болью песни, разрушая тишину пустынных аллей, заснеженных цветами и пальмами… рекламным оркестром тиндонья – группой из четверых человек, с ввалившимися щеками и траурными лицами, родившихся в нейтральных водах Республики и голосующих исключительно за Исламское государство, на всех без исключения парламентских выборах, обернутых – сейчас: в рекламные плакаты «Бургер кинг» и около-колы, ходивших и играющих на перламутровом теле кларнета, барабана и древнекитайского гонга – Интернационал и нацистский гимн Третьего рейха…

Этот Город удален от цивилизации на пятьсот миллионов световых лет… Он растаял перезагрузкой календаря Майя в сверхскоплении галактик Ланиакея, без права на человеческое равенство; благочестивым выступлением Джи-Джи Аллина на бар-мицве… Молодыми турецкими девушками в зефирных платьях, под разноцветными зонтиками, с собачками чихуахуа на поводках…

На биржевых рынках всеобщая депрессия, потенциальные Френки Каупервуды – заточены в липкие объятия героиновых игл и кокаиновых «дорожек»… Ричард Ли, давиться – жестокостью и нежеланием к саморазвитию африканской культуры богословия, а братья по культуре панк-рока – Рамоны (Джоуи, Джонни, Ди-Ди), в мистической последовательности умирают, с общим для всех сроком – в три года… Времена Черной Смерти вернулись в социальные лоскуты этих Древнеримских дорог; невиновные вновь погибают на празднике Ид-ам-Ахду, в пакистанском городе Лахор, танцуя ритуальные танцы мудра, под мелодию разрывающихся кассетных бомб, под предсмертные хрипы арабских детей и полевых командиров Аль-Каида…

«Пожалуйста, пошлите деньги переводом через «Адам Экспресс». Так, явно будет быстрее. На имя умственно отсталого Дэйва Эсквайра. Город Ибб. Йемен. Да прибудет с тобой мир, Газа!!!» …

Армия обороны Израиля и боевое крыло «Хамас», до сих пор обмениваются безличностными подарками, в канун Рождества, и на тридцатый день месяца Рамадан. Помнишь ли ты, имена всех тех, кто пал в бою при Хигуэ, Эй Джей?

#Joe's mom.

Воздух интегрировал в пепельную плоскость своего тела запахи жасмина, можжевельника, китайских роз и ириса. Запоздалая весна, наконец-то, укреплялась в своей первородной власти, сжигая остатки грязного снега, космической силой окрепшего солнца, уснувшего в разножанровым спектре тихого неба, с неповторимыми оттенками желтых, оранжевых и красных тонов, на своем хрупком естестве. Я неторопливо присел на молочного цвета диван из бананового аллонжа, увязнув под многоликой тенью от хрустальных листьев уличных деревьев – апельсина, манго, груши, помело и боярышника; с созревшими обломками своих плодов на больших и малых ветвях своего превосходства, нависающих гроздьями вечно зеленого капкана над головой. Я жадно отхлебнул холодный отблеск алкогольной воды за наименованием красного эля «Килкенни», в великолепии закрыв глаза. Откинувшись на мягкую спинку дивана, наслаждаясь моментом… Протягивая руку вверх и срывая спелый фрукт манго – сексуальным нектаром, джанковым кодом библейского Запретного Плода в Эдемском саду, вросшим в гуталиновую плоть утра; опуская его в карман пепельного цвета двубортного пальто из шотландской шерсти.