Читать книгу Запрещённая фантастика – 3 - Андрей Арсланович Мансуров - Страница 1

Все имена, названия и события вымышлены. Любые совпадения являются случайными.

Два мордоворота, пытавшихся отобрать их с бабушкой тачку, получили по заслугам – и слава Богу, а то Джонни уж было подумал, что плохие дяди и противные межпланетные монстры бывают наказаны только в кино. А так называемого «добра» и вообще не существует!..

Крохотная долька мстительного удовлетворения, которое возникло у Джонни, когда один из амбалов, разбивший монтировкой боковое стекло запертой дверцы их машины, отпер замок и выдернул бабулю из-за руля, точно пушинку, а она успела-таки закинуть ключ зажигания в придорожные кусты, быстро сменился отчаянием и дикой злостью: второй качок, злобно зарычав и грязно выругавшись, так въехал бабушке под дых, что никакой Тайсон не повторил бы! Бабуля, мужественно сдерживая стон, (Джонни понимал – чтоб не испугать его, малыша!) и держась за живот, повалилась на бок, и её вырвало.

Но первый громила оказался тварью ещё почище! Он пнул бабулю в тощий зад, ещё и обозвав старой шлюхой!

И вот шестилетний Джонни, выскочивший из машины, и попробовавший было ударить мерзко ржущего, словно спятивший от марихуаны конь, скота ногой в пах, как это делал на занятиях по каратэ, и чуть-чуть промахнувшийся, (А точнее – реакция у качка оказалась на уровне, и он успел увернуться!) получил и сам. И куда конкретней!

Поэтому и сидел сейчас в пыли, ощущая, как переворачивает кишки от пинка крепким ботинком, и прижимаясь к костлявому боку уже севшей бабули, лицо которой до сих пор шло красными пятнами. При этом Джонни громко рыдал, уже не стесняясь этого, и выкрикивая проклятья и ругательства, хотя ему это и запрещалось. А ещё он тщетно пытался одной трясущейся рукой приладить обратно почти оторванное ухо, ощущая, как ручеёк тёплой алой крови стекает по шее, а другой рукой иногда трогал пылающую и уже опухшую от здоровенной оплеухи так, что заплыл глаз, щёку – «добавка на память», как назвал это качок.

Джонни был уверен: сотни глаз, причём – глаз вполне себе крепких и сильных мужчин в том числе, видели то, что происходило – не могли не видеть! Однако ни один из сволочей, сидящих запершись за рулём или в салонах других автомобилей, громко гудящих, рычащих моторами, и тщетно пытающихся продвинуться вперёд хоть на миллиметр, не вылезла, чтоб утихомирить озверевших придурков, машина которых сломалась, и которые хотели просто отобрать её у бабушки Рэйчел. «По праву сильного». Правда, вот воспользоваться всё равно не смогли.

Однако эта мысль утешала слабо, пока Джонни не увидал, как громилы, вооружившись цепью и монтировкой, собираются попытаться остановить более подходящий, и показавшийся им перспективным, транспорт «на ходу». То есть – быстро двигавшийся по полосе земли за обочиной и громко тарахтящий Харлей-Дэвидсон.

А ещё не думал он, что его пожелание мерзавцам бандитам сдохнуть, как бездомным собакам, в канаве, за которое он схлопотал ещё и пинок по крохотной заднице от второго козла, с комментарием: «вот ведь настырный щенок!», исполнится столь быстро.

Да ещё так, будто те, кто его осуществил, сделали это очень легко. И буквально – походя.

Джордан не обольщался: увидев, что на перехват из-за старого Доджа-пикапа вышли два мордоворота с ужимками и рожами громил-охранников второсортных ночных клубов, и вооружённых традиционным оружием Гарлема и его окрестностей, приказал Аманде сразу стрелять. И постарался и сам не отстать.

Прицельно вести огонь с левой получалось похуже, чем с двух, как он привык, да и тряска от кочек мешала, но за те пятнадцать шагов, что их разделяли, в цель (Весьма большую, надо признать – промазать было трудно!) попали и он, и Аманда.

Качки остались материться и вопить, (Ну, это в начале!) а затем и стонать и хрипеть (А это – через уже пару секунд!) в лужах своей же крови. Автомобильная, воняющая бензином и горелым маслом змея, закоптившее августовское небо так, что чёрное марево над дорогой уже не мог развеять никакой ветерок, и вонючая полумгла окутывала пространство вдоль шоссе на многие мили, не сдвинулась ни на миллиметр. А к упавшим раненным, или уже мёртвым, из-за рулей застывших в многокилометровой пробке машин, не вылезла ни одна трусливая тварь. Впрочем, возможно те, кто сидел сейчас в салонах уткнувшихся капотами в бамперы впередистоящих машин, считали, что отморозки получили по заслугам: Джордан мельком увидел и отложил в памяти сидящих в пыли на обочине прижавшихся друг к другу сухонькую благообразную старушку и настороженно глядящего на них с Амандой мальчика, в джинсовой рубашке, залитой кровью.

Но спасать кого бы то ни было кроме самих себя в планы Джордана не входило.

Мотоцикл «рассадить» больше никого не позволяет – не то, что автомобили, в иных из которых, как они видели, набилось по десять-двенадцать человек, взрослых и детей, сейчас тоскливыми взглядами провожающих их мотоцикл.

Так что Джордан не стал даже сбавлять скорость, а только проорал через плечо:

– Патроны остались?

– Только один!

– Понял. Ладно, перезарядишь потом – останавливаться опасно. У меня в Магнуме ещё три. Плюс пять запасных обойм. Как-нибудь прорвёмся.

Аманда не ответила, но он почувствовал, как её дрожащая левая рука плотнее охватила ледяными пальчиками его живот там, под старой кожанкой, а тёплая упругая грудь сильнее прижалась к спине.

А молодец она у него. Не канючила и не задвигала чуши типа: «Нельзя стрелять в живых людей! Они, хоть и скоты, но – тоже люди!..»

И стреляла – он видел! – не вверх или в стороны. А целилась в грудь!

Умная. Решительная. Мужественная.

И, главное – красивая!

Да, от неё он – хотел бы детей!

А, похоже, если Правительство упустит, вот как сейчас, вожжи из рук, и полностью утратит контроль над ситуацией, скоро у них в стране всё снова будет как во времена покорения первопоселенцами Дикого Запада: выживут сильнейшие, и…

Плодящиеся!

Это ощущение он запомнил на всю жизнь.

Тягостное и жуткое осознание грядущей потери. И своей полной беспомощности.

Кристально ясное понимание того, что ни он, ни кто-нибудь другой, ничего не может сделать. И остаётся только смотреть.

Смотреть, как мучительно и неотвратимо умирает отец.

Узкая железная койка – казённая. В плохо оборудованной временной палате с плохо выбеленным потолком, и стенами, кое-как наспех покрашенными до середины отвратительной коричневой краской, в которую превратили класс полуразрушенной школы, отобранной Штабом сто двадцать восьмого пехотного полка у префектуры города Миёси под походный госпиталь. И куда сейчас кое-как втиснуты ещё двадцать таких же казённых коек. И на каждой – больной.

Если только больным можно назвать человека, которого убили. Или убивают – медленной, неизлечимой, и отвратительно проявляющейся болезнью.

Как она называется, он узнал только через несколько лет – лучевая.

А тогда, пятилетним мальчишкой, он мог только стоять, вцепившись в худую и чуть подрагивавшую руку матери, и ощущать, как сжавшийся в маленький куцый мешочек желудок терзают мучительные спазмы голода. Но ещё более страшные муки терзают душу: при нём за пять прошедших с того момента, как отца перевели сюда, суток, уже умерло трое больных той же болезнью, что и отец, пациентов.

И тело их тоже покрывали открытые и сочащиеся гноем и лимфой, язвы. И дико и отвратительно выглядящими проплешинами краснели непокрытые бинтами участки тела, откуда кожа просто отвалилась. Потому что воздействие радиационных ожогов оказалось слишком уж сильным. Из-за того, что несчастные находились слишком близко к эпицентру. И туча радиации прошла прямо над ними, выплюнув из своего грозно клубящегося нутра то, что и убило, или убивало вот сейчас, всех пациентов полевого госпиталя в девяноста километрах к северо-востоку от Нагасаки: радиоактивную пыль.

И нет от неё, и дьявольской болезни, которую она вызывает, спасенья: никто ведь тогда не знал, что её нужно как можно быстрее смывать… А дышать заражённым воздухом – только в противогазах.

Потому что никто и не догадывался – да и не мог догадаться. Что самая обычная пыль, и воздух, сквозь который она прошла, могут нести смерть.

Это уже только потом разработали и стали применять во время учений, испытаний, аварий, как на Чернобыле и Фукусиме, разнообразные реагенты, помогающие побыстрее смывать всё, что выпало оттуда – с неба. С неба, куда оно всё попало с огромным грибом испарённой стомиллионной температурой эпицентра землёй. И надёжно работающие и недорогие противогазы.

Хиросима. Нагасаки.

Отец там никогда не был. В командировку его послали в Миёси – заказать для завода, где он тогда работал, нестандартные коробки передач. Чертежи вёз с собой. Отец тогда, как и вся Япония, работал на оборонном предприятии. Собирал грузовики-тягачи для армии. Вот для особо мощного автомобиля, что должен был тянуть на прицепе гаубицу-стодвадцатку, этот новый тягач и был нужен.

А попал под радиационное облако отец уже вечером девятого августа, после того, как сбросили «Толстяка». За два часа оно дошло до Миёси. Где и выпало равнодушным серым дождём, встретившись там, наверху, с прохладным ночным ветерком с гор Тю.

И то, что сейчас рядом с отцом на стандартных узких койках с жёсткими железными пружинами и тощими матрацами из полусгнившего войлока или сбившейся в колтуны ваты лежат и умирают, или уже умерли, рабочие с этого самого завода, а более шестидесяти тысяч умерло на месте, в самом городе, облегчения маленькому Хидеки Омуро не приносило. Да и не могло принести: осознание того, что что-то делать – играть, учиться, работать, и даже умирать, всем вместе – как-то подсознательно легче, тогда ещё не вошло прочно в его суть, его душу и мозг.

Такое осознание – достояние как раз довоенной и послевоенной Японии. Страны восходящего солнца. Где каждый человек – лишь жалкий червяк, готовый пожертвовать свою жизнь, как настоящий камикадзе – во благо Императора. И Отчизны.

Или – винтик. Как стало позже, гораздо позже.

Винтик, готовый положить все силы, тела и разума, да и самоё жизнь – на благо Хозяина. Давшего эту работу ничтожному винтику. Машине. Механизму с отличной производительностью труда. Приходящему за час до начала работы. И уходящему позже – на два. Чтоб «наработать» побольше. И не выглядеть отлынивающим, ленивым и равнодушным к порученному делу. Отвратительным отщепенцем, презирающим традиции и устои.

Изгоем.

То есть – нелюдем, недостойным уважения в глазах и людей, и корпорации, или фирмы. Давшей среднестатистическому патриотично настроенному и воспитанному в духе заветов предков, рождённому после Второй Мировой, японцу – главное. Работу.

Престижную. Достойную. Или хотя бы – стабильную.

Которая позволяет занимать достойное место в социуме. И не остаться голодным.

Тебе, винтику. И твоей семье.

Но вот семьи у маленького Хидеки очень быстро не стало.

Потому что не прошло и месяца после того, как они с матерью выслушали вердикт прибежавшего на истошные вопли матери сухонького старичка-доктора, посмотревшего на расширившиеся во всю радужку чёрные зрачки переставшего стонать и дышать отца, и тщетно попытавшегося найти пульс, как матери тоже не стало. Она умерла, как это стали называть позднее – от инфаркта. А у простого люда лежащей в руинах и грязи, с безжалостно и неумолимо растоптанными кованными сапогами армии США гордостью, и оказавшегося ложным самоосознанием того, что они живут великой и сплочённой нацией в замечательной, и лучшей в мире, стране – Японии, это тогда называлось куда проще: от того, что разорвалось в груди сердце!

Именно тогда, когда Хидеки стоял у тела матери, в ногах, сжав крохотные слабые кулачки так, что побелели костяшки пальцев, и глядел, глядел на её худые, измождённые и жилистые руки, и неправдоподобно тонкие, полупрозрачные от недоедания, ступни, чуть просматривавшиеся сквозь ветхую материю савана, а вовсе не тогда, когда, словно застывший чурбан смотрел, как она рыдает без слёз – слёзы уже не текли! – над телом выдохнувшего в последний раз с хрипом и кровью, испачкавшей и без того покрытую засохшими пятнами рвоты и этой самой крови, серую подушку, отца, ему и пришло в голову это.

А затем и засело там крепко-накрепко: он должен отомстить.

И отомстить не каким-то там солдатам-оккупантам. Которых расквартировали по городам и городишкам, и которые слонялись, изнывая от безделья и вседозволенности. И гнусно ржали, когда крушили лавки почтенных и уважаемых людей, плевали в побеждённых, и избивали беззащитных стариков и инвалидов, осмеливавшихся протестовать, когда несколько здоровенных жеребцов деловито и методично насиловали их дочерей, внучек и жён, подходя к делу весьма придирчиво: лишь тех, что «посимпатичней»!..

Нет, он хотел отомстить в первую очередь тем гнусным тварям, что, сидя в безопасности в уютных кондиционированных кабинетах в нетронутых бомбёжками и артобстрелами городах, где полно развлечений, неоновой рекламы и вкусной жратвы, и где не знают, что такое маскировка от ночных налётов армад бомбардировщиков Б-29, летящих в стратосфере и потому недоступных зенитной артиллерии, и никогда не испытывали того щемящего чувства, что возникает, когда вернувшись из бомбоубежища, обнаруживаешь, что твой дом превратился в груду дымящихся обломков, приказали этим жеребцам вторгнуться на священную землю их страны. И опоганить её.

И втоптать железными подковками тяжёлых армейских сапог в сознание побеждённого и поверженного ниц народа, всей японской нации, что они – ничтожества. Люди второго – нет, второго тогда, до Мартина Лютера Кинга, были негры! – третьего сорта! Желтомазые обезьяны. Годные лишь на то, чтобы пресмыкаться в пыли, моля о пощаде, и подставляя шею под тот самый кованный сапог дяди Сэма. Сапог сорок пятого размера.

Именно тогда, глядя на тело матери перед сожжением, почти не ощущая, как крепко, до боли, сжимает его худенькое плечо единственный оставшийся у него родственник, шестидесятитрёхлетний дядя Такедо, пятилетний Омуро и решил.

Что отомстит. Чего бы это ему ни стоило.

Пусть даже этого момента придётся дожидаться всю его предстоящую, и бессмысленно пустую сейчас, жизнь.

А смыслом её и наполнила как раз эта самая жажда отмщения.

Именно она, жажда справедливого, и, как это называют сами америкосы, «адекватного» возмездия, этот неукротимый огонь, этот парез, жгущий и грызущий, словно кислотой, худую впалую грудь изнутри, и поддерживал его все эти долгие годы, пока он готовил час расплаты. Для тех, кто приказал сбросить бомбы тогда, когда в этом уже не было никакой необходимости. С помощью унизительных условий заключённого мира и кошмара оккупации втоптать в грязь, хоть и не сломить окончательно, Дух гордого народа. Для тех, кто превратил своими летающими крепостями десятки городов – в руины, оставив без крова и средств к существованию миллионы женщин, детей и стариков. (Жизнь мужчин, то есть, воинов – принадлежит Императору!) Для тех, кто убил его отца. И послужил причиной смерти матери. Да и дяди с его семьёй. Всё от того же голода и болезней, и спустя каких-то два года.

И вот этот день настал.

Почему же так дрожат морщинистые, какие-то блёклые, с коричневыми пигментными пятнами, и ставшие словно ватными, чужими, руки, лежащие сейчас перед ним, на пульте? Перед кнопками и рычагами, которые достаточно лишь нажать и повернуть?

Что заставляет его мешкать, не давая выход тому, что так тщательно и долго он скрывал внутри себя, и что истинный японец не должен показывать и выказывать никому и никогда, и даже себе: дикой слепой ярости?!

Возможно, потому, что осознаёт, что позволив эмоциям проявиться, он может не успеть довести начатое годы назад – до конца, и умрёт как мать – от разрыва сердца?!

Не-ет, он должен. Довести дело до конца.

Дело, которое готовил всю жизнь, все последние семьдесят три года, перебравшись в девяносто шестом сюда, в страну, которая растоптала его детскую наивность и веру в лучшее будущее – как «очень перспективный», пусть и немолодой, учёный. Ведущий специалист Университета в Киото, и неоспоримый авторитет и «генератор идей номер один» в своей области.

Фундаментальной теоретической физике.

Дело, которое заставляло его долгими бессонными часами пялиться, лёжа на спине, в белый потолок. Кусая губы и сжимая кулаки. И думать, думать…

Каким именно образом он, маленький ничтожный червяк, винтик, – может сделать так, чтоб все эти люди, владеющие девяноста процентами всех мировых денег, и диктующие и его родине, и всему остальному миру, свои Правила, ПОЧУЯЛИ!!!

Гибель своей страны. Горечь своего унижения. Глубину своего бессилия.

Своего поражения.

В битве, где не выстрелило ни одно орудие – а не так, как было, когда беззащитное побережье на двадцать миль в глубину простреливали двадцатидюймовыми четырестакилограммовыми снарядами линкоры Флота США! (Вот так они и любят действовать, америкосы – не лицом к лицу, в честном бою, а – издали. Оставаясь безнаказанными, и не видя того, что делали с телами людей эти самые снаряды, или, куда позже, напалм – с вьетнамцами… Похоже, начальство-то жующих свою «Ригли» жеребцов понимало, что муки совести за содеянное – не самый лучший стимул для боевого духа Армии США.)

Не-ет, после того, как он нажмёт кнопочки и повернёт рычаги, США не смогут больше диктовать указания кому и как жить, с пьедестала своего воображаемого трона!

Он долго думал, как сделать так, чтоб повергнуть в прах глобалистские амбиции этой страны. Этого кровавого тирана, этого жандарма народов. Он хотел придумать, как превратить сволочные США в страну третьего мира. Злобно потрясающей своими атомными бомбами, но боящейся применить их перед угрозой совсем уж тотального истребления всего своего населения! И уже не имеющей реальных возможностей надавить на экономические рычаги! Которые, собственно, и заставляют весь мир крутиться.

Вот это он и избрал своей мишенью. Инструмент давления. И диктата.

Деньги. Поганые доллары.

И не какие-то жалкие бумажки. А то, что наполняет эти зелёные фантики – смыслом. Содержанием.

И ведь придумал!..

– Привет, Билли! Что там у тебя сегодня? Опять с сыром и майонезом?

Пожилой старичок, мирно жующий в своей будке домашний, и потому немного нелепо выглядящий, гамбургер, только кивнул с довольным видом, даже не давая себе труда ответить. Знал прекрасно, что начальник ночной смены, Клайв Мерчиссон, только приветствует, когда вахтёр подземной автостоянки их банка жуёт свой ужин не вылезая из будки, и не отвлекаясь ни на миг – чтобы, скажем, пойти в раздевалку за этим самым гамбургером – а принеся его сразу с собой. Не забывая одновременно с процессом жевания ещё и пялиться в мониторы камер видеонаблюдения, да и само огромное и отлично освещённое пространство парковки обводя иногда внимательными глазами.

Так что пройдя мимо, Джордан О,Фаррел, начальник дневной смены внутренней охраны Федерального Резервного (Ха-ха! А фактически – первого, и главного по значению!) банка США, ухмыльнулся в аккуратно выбритый подбородок:

– Ну, счастливо отдежурить!

Старичок (Ну как – старичок. Физических лет Биллу Леви было не более пятидесяти пяти. Другое дело, что он, и только он, смог продержаться на этой своей должности тридцать пять лет. Возможно, как раз потому, что обязанности выполнял образцово, и амбициями неудовлетворённого самолюбия не страдал. То есть, проще говоря, никогда никого не подсиживал, и в начальники не лез!) только кивнул ещё раз. Но в глазах вахтёра Джордан заметил хитринку: вот в чём-чём, а во внимательности «старичку» не откажешь: наверняка засёк и новую рубашку от Кардена, и тщательно начищенные туфли от Прада. Наблюдательность и смекалка – вот что позволило ветерану в числе прочих заслуг и вычислить – три, и даже предотвратить – два готовящихся ограбления. Следовательно, ухмыляющийся в седые усы Билл уже вычислил, что сегодня первый сердцеед их подразделения идёт «охмурять» очередную бывшую миссис О, Фаррел.

Потому что когда Джордан отправлялся просто на встречу с очередной цыпочкой, с которой планировал только весело провести вечер, или даже два, он такими сложными приготовлениями не заморачивался. А шёл в том, что носил и на службу. То есть – в хорошем, но достаточно простом и удобном костюме.

Невольно Джордан подумал, что и правда: одевание брэндовой обуви и одежды для более… как бы это получше сформулировать… Привлекательных в плане – вот именно: возможного создания семьи, дам – является и для него самого показателем.

Показателем того, стоит ли продлевать, или переводить в статус «серьёзных» и долговременных, отношения с очередной милой и реально понравившейся партнёршей.

А таких у Джордана только на памяти Билли-боя, как они все между собой звали ветерана, насчитывалось ну никак не меньше семи. Правда вот, действительно предложений руки и сердца он сделал всего два. (Их приняли. Но радость от этого была – вот именно – преждевременной! И чертовски недолговечной.) Но и с остальными пятью – могло, вполне могло до этого дойти.

Но – не сложилось!

Все пять, словно сговорившись, заявили ему, что всему виной эта его неистребимая тяга. К симпатичным представительницам противоположного пола. И что они (Его невесты!) мириться с положением «запасного» или даже – «главного аэродрома», не согласны!

Они должны быть – единственным! Аэро– и сексодромом.

С двумя «законными», Кэтрин и Сарой – он прожил соответственно полтора и два года. Больше не выдерживал уже он. Хотя, собственно, «грабли», на которые наступал, оказывались каждый раз одними и теми же: стоило милой и улыбчивой девушке заиметь колечко на изящном пальчике, как она превращалась в хронически недовольную сердитую мегеру, устраивающую сцены из-за любого пустяка. (Скажем, забыл про День Рождения тёщи!) И пытающуюся что-то выколотить из него (будь то извинения неизвестно за какую очередную обиду, или новое платье) нехитрым способом: отказывая ему в том, что ему действительно нужно было регулярно: в сексе.

Ну и он не терялся: вот именно – сразу перебазировался на заранее подготовленные «запасные аэродромы». А если и там вдруг начинали «качать права» – так просто жил в квартире отца. Отец, профессиональный геолог, вечно разъезжал по экспедициям: то к каким-нибудь шельфам Норвегии, то – к нефтеносным пескам Канады. Так что простенько обставленная, но уютная двухкомнатная квартирка в престижном районе у Рокфеллер-Плаза почти всегда была в распоряжении Джордана.

Вот как раз туда он и собирался сегодня везти свою очередную потенциально «перспективную» даму. Не к ней же, на пятый этаж старого, пусть солидного, но весьма потрёпанного многоквартирного дома, с буквально фанерными стенами, ехать?!

То, что он надел сегодня фирменное, его, собственно, уже не пугало. А что: они встречаются уже больше полугода, и в постели Аманда его вполне устраивает: то, чему полагается быть упругим – у неё упруго. То, чему полагается быть крутым и пикантным – круто и пикантно. Ну а то, чему положено быть узким и влажным – узко. И влажно. (Хо-хо!..) Потому что в свои невероятные тридцать четыре его девушка, выглядящая, впрочем, не больше чем на двадцать семь, ещё ни разу не рожала.

Да и хорошо. Потому что уж чего-чего, а детей Джордан, недавно отметивший в кругу сослуживцев тридцатипятилетие, пока не планировал. И уж если и будет – то только от такой женщины, которая в качестве матери именно его детей, устроит его. И – после не менее чем трёх совместно прожитых, и желательно – мирно и счастливо, лет.

А Аманде он ещё даже не предлагал пожить у него. Дома.

Машину свою он заправил накануне: мало ли. Впереди, то есть, завтра – уикэнд. Вдруг его девушке придёт в голову попросить опять свозить её «на природу». Именно такие мысли приходили ей уже три раза – ну вот любит выглядящая моложе своего истинного возраста (который он потихоньку узнал через интернет) девушка то, чем обычно страдают жизнерадостные школьницы: экскурсии и «красивые места»! Потому что где же ещё демонстрировать летом – купальники, а весной и осенью – наряды, подчёркивающие бесподобную стройность действительно хорошей фигуры, как ни на пляже, или в парке?!

Поэтому сейчас, остановившись перед рестораном «Лонгфелло», где готовили исключительно замечательную пиццу, и даже запечённую с яблоками индюшку можно было получить не только на День Благодарения, а и каждый вечер, он невольно облизнулся. Вкусный ужин – отличное начало для того вида отдыха, что он предвкушал сегодня вечером!