Читать книгу Андеграунд - Андрей Дашков - Страница 1

– Кажется, она еще жива, – сказал парень в белом плаще своей спутнице, а та брезгливо пожала плечами, и оба заторопились прочь от обочины.

Эта фраза, произнесенная почти весело, вывела его из оцепенения. Он оглянулся, чтобы посмотреть, кто это еще жив. Был поздний вечер, и то, что лежало у края дороги, показалось ему вначале кучей тряпья. Ему понадобилось увидеть удаляющиеся красные огни грузовика, чтобы время закрутилось в обратную сторону, и тогда он услышал звуки, которые могли навсегда остаться на периферии его сознания, на полностью заброшенной обочине его жизни.

Визг тормозов, глухой удар, чавкающий звук, отсутствие предсмертного крика; только ветер вздохнул тяжело и странно, а потом лизнул его волосы влажным языком. Голые ветви деревьев ответили на это глухим перестуком, и осталась тишина, в которой были слышны лишь его тихие шаги и шаги этих двоих впереди.

– Кажется, она еще жива, – сказал парень в белом плаще, остановившись напротив черного холмика на дороге, выглядевшего словно экскременты умчавшегося грузовика (такая нелепая мысль довольно долго вертелась в его смятенном сознании).

Он проводил взглядом парочку и огляделся по сторонам. Он боялся показаться смешным. За ним водился такой грешок. На секунду ему вообще представилось, что это розыгрыш. Только парень в белом разыграл не того, кого нужно.

…Улица была пуста. Он ничем не рисковал. В худшем случае все закончится возможным минутным приступом тошноты и неприятными воспоминаниями. Но он знал, как бороться с воспоминаниями.

Он вернулся немного назад и оказался рядом с темной кучей тряпья.

Потом он поймал отражения придорожного фонаря в зрачках существа, умершего под колесами. Глаза еще блестели. Фиолетовые искры, красивые, почти завораживающие (эффект усиливал влажный воздух), вспыхивали в глубине черной бесформенной массы, и он сделал шаг к обочине.

Это была собака. Абсолютно черная, чернее провалов между звезд. Из-за вывалившегося языка чернота казалась влажной. Животное было уродливым, как смертный грех, или таким его сделала катастрофа. Во всяком случае, собака действительно была еще жива.

Он осторожно потрогал собаку носком ботинка. Ее голова дернулась, по телу прошла судорога. Он брезгливо попятился от нее и уже пожалел о том, что вообще остановился. Наутро остывший за ночь труп убрали бы, и это было бы наилучшим выходом из положения.

Он повернулся и сделал несколько шагов от дороги. Шорох, раздавшийся сзади, заставил его оглянуться.

Собака волочила за ним свое беспомощное тело, причем странным образом – так, словно у нее вообще не осталось ни одной целой кости. Теперь он увидел, что это еще щенок, большой черный щенок.

Что-то – может быть, ветер – прошептало ему на ухо одну необъяснимую вещь. Он нагнулся и стал ждать ползущую тварь на ее скорбном пути, не сделав ни шагу навстречу.

Его поразило то, что за нею не оставалось крови. Липкий, влажно блестевший след – подобной детали явно не хватало во всей этой отвратительной сцене. Но почему именно эта деталь беспокоила его сильнее всего? Он не забывал о ней и тогда, когда нес собаку домой, не чувствуя ничего, кроме опустошенности. А еще он опасался того, что испачкает свою одежду…

Потом ему захотелось рассмеяться: он не понимал себя, не понимал, зачем вообще делает это, но какой-то червь внутри, давно и безостановочно грызущий его червь одиночества и скуки, все-таки подтолкнул его к действию…

* * *

– Почему у тебя не было крови, сука? – в который раз спросил он у черной собаки, тупо глядя на миску с едой, опять отвергнутую искалеченной тварью.

Впрочем, теперь ее нельзя было назвать искалеченной. Она выздоровела удивительно быстро – в течение нескольких дней, и хотя ее походка навсегда осталась довольно странной, ей нельзя было отказать в определенной ловкости и силе. Пугающей силе.

– Почему ты ничего не ешь, сука? – задал он свой второй вопрос.

Собака прожила у него без малого месяц, но еще ни разу не ела. Он жил один и точно знал, что только он сам может кормить ее. Но из его рук она ничего не брала. Чем же, в таком случае, она питалась?..

* * *

Когда собака подросла, он стал выпускать ее на ночь и порой по утрам находил на ее морде следы крови, волос или шерсти. Ему не хотелось думать, что это останки крыс. Однако чем же еще это могло быть? Ведь он жил в самом центре большого города…

В такие дни он не мог заставить себя опустить ладонь на голову собаки, но и в другое время это не вызывало у него каких-либо приятных чувств или ощущений. Например, благодарности. Или – смешно сказать – тепла. Шерсть у собаки всегда была дьявольски холодной.

* * *

Он любил ее и ненавидел. Он ходил по тонкому льду между двумя полюсами, иногда почти приближаясь к одному из них, но никогда не достигая его; поэтому его любовь никогда не бывала чистой, а ненависть никогда не позволяла полностью забыться.

Но его страх нарастал и претендовал на то, чтобы стать третьим действующим лицом в пьесе для двоих – одинокого человека и искалеченной собаки, затерянных в самом сердце города с двухмиллионным населением.

* * *

Конечно, он пытался найти логическое объяснение всем странностям, связанным с черной собакой, но потом пренебрег этим. Такое занятие было заведомо безнадежным и неблагодарным. В конце концов, чего он мог требовать от нее? Привязанности и верности, которых никогда не требовал от женщин? А как насчет любви? Это было бы слишком. Он содрогнулся от отвращения к себе.

Достаточно и того, что она отвлекала его от черных мыслей, подводивших к самоубийству. Черная собака вместо черных мыслей… Он улыбнулся. И поздравил себя с тем, что совершил удачную подмену. Почти обманул того парня, с раздвоенными копытами вместо ступней…

* * *

Ему пришлось свыкнуться с новой обыденностью. Пусть странноватой, пусть слегка пугающей, но все же обыденностью – ничем не худшей, чем та, что держала его за горло на протяжении всех этих долгих никчемных лет.

Новое утро. Почти ничего не изменилось. Только кровь и подозрительные волоски снова появились на морде черной собаки.

День. Все то же самое… Опостылевшая работа. Три стареющие стервы, сидящие с ним в одной комнате. Они пили чай в три часа пополудни. Под конец он про себя смеялся над ними. Он думал: «У меня дома своя сука. Проклятая упрямая сука, которую я ненавижу… Я нашел ее на дороге, раздавленную тяжелым грузовиком. У нее нет крови. Но она живет. Она вообще ничего не ест, во всяком случае, при мне. Но она все равно живет… Ах вы, скучные сучки, да она нравится мне в сотню раз больше, чем вы…»

Чего он действительно не мог понять, так это того, почему с таким нетерпением ждет встречи с ней? Почему так спешит домой, в свою скучную квартиру? Почему вместо прекрасных, холодных, безнадежных вечеров, которые он растрачивал на темных улицах или в дурацких барах, где на всем лежал налет почти ритуальной глупости, теперь наступили совсем другие времена?..

С некоторых пор он проводил лучшие минуты своей жизни, глядя на уродливую черную собаку или пытаясь изменить ее проклятый характер, заставить ее пойти на уступки. В такие дни его холодная ярость делала их схватки жестокими и продолжительными; постепенно он с ужасом осознал, что эти схватки становятся самым важным в его жизни.

* * *

Черная собака – черный ящик. Он пытался запустить в черный ящик свои руки, но ничего понятного ему не извлекал оттуда. Это бесило его. Такая жизнь начинала понемногу сводить с ума. Он жил с абсолютно чуждым существом, которое, видит Бог, хотел полюбить. Но все сильнее ненавидел.

Впрочем, в его ненависти было нечто театральное. Ему почти хотелось увидеть, во что она выльется. Мысль о том, чтобы избавиться от собаки, почему-то не приходила ему в голову.

* * *

Она стала взрослой, но уродство и упрямство не оставили ее. У нее не было клички. Самым ласковым из ее прозвищ было «сука».

Все его соседи ненавидели черную собаку. Когда вечером она темным призраком устремлялась в одной ей ведомое странствие по городским трущобам, многие не выпускали во двор своих детей…

Ему было плевать. Одно казалось нелепым: все эти люди так любили себя, хотя не были ни на грош симпатичнее. Их ненависть вызывала у него смех. Они не имели права ненавидеть его собаку. В конце концов, это не они стояли на обочине, вглядываясь в мерцание жутких фиолетовых искр. Не они, содрогаясь от отвращения, смывали с ее морды капли крови и клочья рыжей шерсти. Не за ними она ползла, и не им ветер прошептал на ухо одну очень странную вещь.

Но и его злоба становилась слишком сильной. Он перестал контролировать себя. Часы, нервы и собственную кровь он тратил на то, чтобы, запершись в доме, заставить собаку сделать хоть что-нибудь так, как ему хотелось. Она никогда не издавала ни звука.

На его руках теперь были незаживающие следы собачьих зубов.

* * *

Он больше не выходил из дома. Какого черта?! Все решалось здесь и сейчас. Может быть, он ждал момента, когда собака нападет, и тогда у него появится повод убить ее или по крайней мере «разрядиться». Но дьявольское отродье было терпеливым, как камень…

Все чаще он просыпался по ночам от пробиравшегося в сны ощущения того, что кто-то смотрит на него. Это ощущение постепенно усиливалось, и ему удавалось выйти из сна незаметно для самого себя. Тогда он осознавал, что теперь достаточно открыть глаза – и он увидит нечто жуткое.

Конечно, это были зрачки, бросающие фиолетовые отблески.

Он открывал глаза, и ему требовалось время, чтобы увидеть черное пятно на темном фоне ночи. Иногда ему помогал свет луны, фонарей или фар проезжавших мимо машин.

Собака часами сидела неподвижно и смотрела на него. Спящего. Чтобы убедиться в этом, достаточно было проснуться несколько раз за ночь.

Что происходило при этом в ее уродливой голове? Кто мог сказать? Уж конечно, не он.

Когда это стало повторяться каждую ночь, он обнаружил, что больше не высыпается, а единственной реакцией на ночного соглядатая стал его нервный смешок.

Однако чем меньше он спал, тем больше истязал собаку вечерами и ночами, но не мог расстаться с ней, как ребенок не может расстаться с любимой игрушкой, пока не сломает ее. Но здесь все было серьезнее и страшнее.

Избавиться от собаки означало проиграть свою последнюю игру. Возможно, опомнившись, он пошел бы на это, однако подозревал, что теперь уже слишком поздно и проклятая сука никогда не оставит его в покое…

* * *

Ничто не длится целую вечность, но он больше не мог ждать конца. Он должен был сделать хоть что-нибудь, прежде чем сойдет с ума. К тому же он знал, что люди, жившие поблизости, не предоставят ему долгой отсрочки. Когда они поймут, что он просто болен, его война с собакой будет прервана насильно. Он закончит ее в психиатрической лечебнице. Но еще никогда он не чувствовал себя более нормальным.

О, как он ненавидел звериные когти так называемого цивилизованного общества! Когти, спрятанные до тех пор, пока он калечил свою жизнь в угоду этому лицемерному божку… Но одновременно он осознавал, что его претензии к миру необоснованны, более того – смешны.

Он боялся, а может быть, и не мог жить вне клетки, дающей относительную безопасность и смехотворное благополучие. За это он ненавидел и самого себя. Презрение к себе парадоксальным образом нисколько не унижало его в собственных глазах. Он словно заключил сделку с кем-то, поселившимся внутри его тела, – с тем, кого он считал своим настоящим «я». Он сказал себе: «Хорошо, парень… Ты такой, какой ты есть. Не мне ненавидеть тебя. Кто еще полюбит тебя, если не я? Я всегда на твоей стороне. Мы будем терпеть вместе…»

И он терпел.

* * *

Но его терпение катастрофически истощалось.

На десятый день этого добровольного заточения одно желание поглотило его целиком. Ему во что бы то ни стало захотелось накормить свою собаку. Увидеть, как она ест, как двигаются ее челюсти, как она заглатывает пищу, увидеть ее вздувшийся живот и доказать наконец самому себе, что это вполне обычное существо.

* * *

У него уже была определенная сноровка в связывании собаки. Он подкрался к ней утром, когда она выглядела относительно вялой, и закрепил цепь на ее ошейнике. Щелчок карабина придал ему решительности. Другой конец цепи он привязал к трубе отопления в ванной комнате, ограничив свободу передвижения собаки до минимума.

Долгих полчаса он тренировался в набрасывании кожаного ремня на ее морду. Ремень был превращен в самозатягивающуюся петлю, и когда ему удалось наконец сделать то, что он задумал, петля стянула челюсти собаки точно перед ее глазами, хлестнув животное по ушам. Не обращая внимания на глухое рычание, он с удивительной ловкостью закрепил ремень на ее затылке.

Потом вышел в спальню и простыней вытер со лба липкий пот.

Веревки, которые он выбрал, оказались не слишком тонкими и не должны были глубоко врезаться в кожу. Все-таки он привык к этому животному и не хотел причинять ему чрезмерную боль. Он хотел увидеть только, как оно ест…

Он поразился невинности своего желания. Будь он просто сторонним наблюдателем, он бы рассмеялся. О это забытое им наслаждение – смотреть на вещи со стороны!

Но смеяться к тому времени он уже разучился.

* * *

Связать задние лапы собаки теперь не составляло труда. Проклятая сука, конечно, упиралась, но он медленно стягивал концы веревки, пока лапы не соединились; собака тяжело упала набок. Когти ее передних лап скребли по кафелю. Она пыталась ползти, веревки натянулись, как струны, звенья цепи проворачивались с еле слышным скрипом…

Это зрелище причиняло ему почти невыносимое страдание, но он жаждал завершить начатое с фанатизмом праведника. Движения собаки стали удивительно похожими на движения существа, у которого перебиты кости. Он сразу же вспомнил тот промозглый вечер, когда нашел ее.

Видение было настолько ярким, а воспоминание настолько тождественным реальности, что на мгновение у него потемнело в глазах от боли. Но теперь он сам был творцом чьих-то мук. Веревки врезались в тело собаки так глубоко, что почти исчезли в складках кожи, однако она все еще пыталась ползти…

Очень медленно он сделал еще одну петлю.

* * *

Он связал передние лапы собаки, и та осталась лежать на боку, тяжело дыша. Между полосами ремня был виден темный влажный язык. Фиолетовые искры в зрачках вспыхивали с размеренностью метронома.

Он долго смотрел на результат своей предварительной победы, а потом отправился на кухню готовить еду…

* * *

Ему понадобилось довольно много времени, чтобы найти гибкую трубку подходящего диаметра. Он приспособил для этой цели кусок садового шланга, а из полой металлической ручки зонта сделал поршень, плотно обмотав его тряпкой.

Потом он залил в шланг полужидкую массу с отвратительным запахом, в которую тем не менее входили не самые худшие ингредиенты.

С этим орудием насилия он приблизился к обездвиженной собаке. Положил шланг на пол у стены, загнув кверху его открытый конец, и пальцами аккуратно раздвинул ее губы. Сильный звериный запах ударил ему в ноздри.

Он высвободил одну руку и вытер о брюки скользкую тягучую слюну. Глаза животного неподвижно смотрели в одну точку на стене.

Он дотянулся до шланга и ввел его открытый конец в темную щель за собачьими клыками. При этом он выплеснул на себя часть еды, предназначенной для собаки. Это уже был повод для бешенства…

Шланг входил тяжело. Было видно, как резина упруго обтекает намертво сцепленные зубы, которые человек даже не пытался разжать. Во второй раз за этот мрачный день он покрылся потом.

– Ну, давай!..

Собственный хриплый шепот почти испугал его. Раздвоение личности стало абсолютным. Номер первый говорил номеру второму, что делать. Номер второй подчинялся беспрекословно.

Номер второй глубоко ввел шланг в собачью глотку, пока рвотные судороги не стали сотрясать тело животного. Тогда он оттянул шланг назад и принялся заталкивать поршень внутрь черного резинового червя.

Под собачьей головой появилось быстро расплывающееся тошнотворное пятно.

– Ах ты, сука… Проклятая сука!.. – Он плакал от безграничной ненависти и предательской жалости, с силой проталкивая поршень дальше.

Конвульсии собачьего тела стали угрожающими. Ему показалось, что она может сдохнуть от того, что шланг повредит ей горло. Он не знал, попало ли хоть немного еды в пищевод…

К этому времени его глаза застилала багровая пелена. Реальность стала множиться. В одной из его жизней собака уже была мертва; в другой ее тело подбрасывало к звездам, словно гигантский маятник; в третьей он тонул в океане рвоты, по которому плавал темный неприступный остров собачьего тела; в четвертой еще вообще ничего не произошло…

Фонтан, ударивший откуда-то снизу, почти сшиб его с ног. Ему показалось, что он ослеп. Дико закричав от ужаса и отчаяния, он пытался вцепиться во что-нибудь руками, но повсюду его настигали удары резинового шланга, а потом подушка из рвоты облепила лицо.

Во мраке его сознания метался и сверкал, как разгневанный бог, силуэт огромной собаки. Что-то более жестокое, чем он сам, и куда более настойчивое отковыривало горящими пальцами кусочки его мозга…

Давление внутри черепа стало невыносимым, и его голова взорвалась, разлетевшись на тысячи осколков.

Наружу черной рекой излилась его ярость и потекла, блестя под звездами, по глубоким мрачным долинам безумия, между незыблемыми и недостижимыми горами раскаяния…

* * *

Он медленно возвращался из небытия, и первое, что он увидел, были белеющие кости. «Вот так это и кончилось», – с облегчением подумал он. Все правильно – на поле битвы остаются лишь белеющие кости…

Ужас охватил его потом, немного позже, когда он осознал, что видит кости своих собственных ног. Кое-где на них еще остались куски розового мяса.

…Он был привязан к креслу в своем собственном доме. Ошейник стягивал его шею и мешал наклонить голову вперед. Когда он двигал ею, то слышал, как позвякивает цепь за спиной. Его руки были крепко привязаны к подлокотникам кресла. Там, где веревки врезались в кожу, образовались мучительные кровавые рубцы.

Он боялся опустить глаза. Не было боли. Он совсем не чувствовал боли! Вот что показалось ему странным, пока он еще мог соображать.

Потом он услышал тихое чавканье.

Это был самый страшный звук, который он слышал в своей жизни.

Чавканье донеслось из темноты, и оно было багрово-розовых оттенков. Оттенков его крови и мяса.

Ужас собрался в точку и превратился в спираль тусклой красной лампы, висевшей под потолком.

К нему пришла пугающая ясность. Он понял, что его ноги съедены до бедер. Другого объяснения не существовало. Ничто, кроме зубов, не могло оставить таких следов: рваного мяса и сухожилий, повисших на костях. О том, что под ним находится лужа крови, он мог лишь догадываться в полутьме.

Но что означает стук когтей, он понял сразу.

Откуда-то из-за его спины медленно вышла черная собака. Она остановилась рядом и некоторое время неподвижно смотрела на него. Ее глаза были пустыми и ничего не выражающими – как стекла, выкрашенные фиолетовой люминесцентной краской.

– Проклятая сука… – прошептал он. Потом его вырвало.

Морда собаки была испачкана чем-то темным и липким.

Он уже знал, что это такое…

* * *

Собака подошла еще ближе и начала есть его левую руку.

Декабрь 1992 г.