Читать книгу Когда река впадает в море - Андрей Евгеньевич Серебряков - Страница 1

Акт первый

– Солнце восходит, – Лиам говорил, – и птицы отряхиваются ото сна. Рассвет отдает лиловостью, свет бросает на горы, по полю лучи разбрасывает.

– Поле, как море, колышется, – Вито говорил. – Это ветер его колышет; гнет травы к земле, шепчет, – только накренятся – «очнитесь»; выпрямляются.

– За окном шторм звуков, – Дженни говорила, – словно вспыхнул целый мир. Я вдыхаю свежий утренний воздух; бросаюсь в глубокий мглистый омут, раскинув руки в стороны, наощупь пробую мягкую прохладу.

– Волны накатывают с песней, – Сара говорила, – вздыхают, пенятся. Мирно накатывают, прохладу вызволяя на берег; что-то древнее на берег вызволяя. Смотри, Френсис, я тебя нарисовала; это – ты.

– Эти ракушки, – Ривер говорила, – блестят, словно алмазы, на дне морском. Они тонут и радуются солнцу; свет хватают жадно; преломляют лиловый свет.

– Ты смеешься надо мной, Сара, – Френсис говорил. – Голова больше туловища; клыки и рога; это – карикатура. Воздух исполнен новым днем (рассвет лиловостью отдает).

– Идемте скорее, начнем игру, – Лиам говорил. – В саду, где много зелени, и птицы хором щебечут, будет лучше всего. Там можно так спрятаться, что никто не найдет, никто шорохов твоих не услышит. Мы бежим табунком, грохочем и топаем друг за дружкой. И вот уже Френсис спасается бегством, выхватив из рук Сары злосчастный рисунок; Сара бежит следом, верещит вдогонку на весь сад. Я поддаюсь приступу смеха и подмигиваю, показывая Вито на куст боярышника. Припрыгивая, приплясывая, Ривер несется с бутылкой лимонада, точно камень драгоценный к груди прижимает. Кто-нибудь видел Дженни?

– Все кругом благоухает – весна расцвела, – Вито говорил. – Я скрылся в кустах боярышника, а Френсис проходит совсем рядом, но не видит меня. Не заметил. Теперь я – этот боярышник. Я породнился с ним, он – мой дом, мое общество. Я помогу ему, избавлю от одиночества; смотри, вместе мы свернем горы. И я буду терпелив, я научусь ждать, останусь с тобой до тех пор, пока меня не найдут.

– Солнце – огненный шар, – Ривер говорила, – а Земля – цветок, что раскрывается под его лучами; днем раскроется, ночью закроется. Ночью лепестки сомкнутся, оградят чудо от мрака (в нем нет света, нет жизни). И мне, как тому цветку, претит ночь. От нее веет холодом.

– Могучее дерево тянется к небу, – Френсис говорил, – высится, поднимается – выше, выше; с ветром спорит по силе, не ломается. Оно исполнено властью, в нем есть могущество. Мимо проходит старик; лицо его сухо, глаза выцвели; очень прямо проходит, и на нем длинный черный плащ. Солнце в зените разжигается, лучи теплые разбрасывает и старика обжигает, не щадя.

– Я слышу, – Дженни говорила, – как горы шагают, и эхо дрожит над кромкой неба, мечется; вверх-вниз; вверх-вниз. Я устремляюсь в сад, медленно, затаив дыхание, вышагиваю; позади – каштаны; шаг, позади – вечность. Из сада льются звуки, струятся голоса, взмывают, полные чувства, и падают (неизбежно), осыпаются тут же, точно лепестки розы, гадая, о чем зря сказано, чего не сделано. Кровь приливает к щекам, и сердце гулко бьется под зеленым сарафаном (солнце жаркие лучи разбрасывает). Я вижу ребят и вижу, вокруг, куда ни глянь, рассыпались одуванчики. Каждый из них – маленькое солнышко. Ривер сплела золотой венок, и золотой венок украсил ее рыжую головку. Она – дитя Солнца; притаилась среди красоты, не показывается. А я волосы повяжу белой лентой. Белую ленту – к моим пепельным прядям. Мне не слиться с этой красотой, с этими одуванчиками. Я – другая.

– Мне нравится слушать ваш смех, – Сара говорила. – Ваши слова, когда вы говорите, все в разных красках, струятся, точно лучи яркие бьют в окно, стекают линиями по прозрачному стеклу. Здесь так много всего, присмотреться только. О чем колышутся поля, поет одинокая свирель? Во всем этом спрятана загадка. Я улыбаюсь. Дженни, смотри, какая красивая бабочка!

– Я знаю, – Лиам говорил, – что предела нет. И ничего нет постоянного. Но, вопреки, я не изменюсь, пойду против догм. Френсис сидит под деревом, в прохладной тени, травинку жует; Вито мастерит свисток; Сара ловит бабочек, ловит их и отпускает; Ривер плетет венки из одуванчиков, вплетает цветок в белую ленту Дженни, а Дженни оглядывается в своей задумчивой манере на меня; так странно оглядывается, будто сказать хочет что-то. А я, Лиам, не понимаю, как это, я – это я, они – это они. Но я решил теперь: я буду им преданным другом.

– Я слышу собственные мысли, – Вито говорил. – Они разливаются во мне, словно подземные воды.

– Я вижу драгоценные камни, – Ривер говорила, – и чувствую, что они для меня только и придуманы.

– Я вижу воздушный шар; ему все – одно; он сам по себе, – Френсис говорил.

– Я слышу, как мать читает сыну, – Сара говорила. – Страницы пахнут хлебом, а картинки на них оживают; строчки в картинки превращаются.

– Утром восходит солнце, а ночью – луна, – Дженни говорила. – Я только и жду, чтобы опустилась прохлада, чтобы портьерой заслонить этот яркий шар. Он слепит меня и тяжестью своей окутывает бесцеремонно, будто бы я ему нужна, будто бы это правда.

– Странные иногда случаются вещи, – Френсис говорил. – Вроде бы и не должны, а случаются, а все равно происходят. Чем это вызвано, как такое объяснить, не знаю. Но кто-то ведь должен. Может, этим кем-то стану я? Справлюсь – возможно ли? Тогда я должен выбрать подходящий инструмент. Им станет логика. Подходящее оружие? Шпага. Как у Дюма, полагаю.

– Корабли отправляются в путь, – Сара говорила, – надеясь на милость судьбы. Но в пути их настигают штурм и буря, и рыбы хищные, что бросаются на корму, в борта вгрызаются, разрывают днище в клочья. Страхи всегда идут следом, от них не избавиться.

– Железо куют в огне, – Френсис говорил.

– А в холоде оно закаляется, – Дженни говорила.

– Я не люблю – на одном месте; постоянство не по мне, – Ривер говорила. – Я чувствую свое тело, каждое движенье; взмах руки, выдох на поклоне. Я – дитя Солнца, я – тот воздушный шар. Выше! И снова, выше!

– Рванул ветер: все пришло в движение, – Вито говорил. – Он свободен; он может лететь, куда захочет, куда вздумается его прихотливой сути. Пастух погоняет скот, на лошади возвышаясь, следит за порядком. Порядок – враг хаоса.

– Тени плывут по земле, – Лиам говорил, – травы вздыхают, удивляются моему пристальному вниманию. Кроны вспыхнут зеленью, поблекнут; сызнова вспыхнут. Все возвращается к истокам. Так будет всегда.

– У этой ромашки тринадцать лепестков, а у этой – четырнадцать, – Сара говорила. – Коса ходит; вверх-вниз; режет, обрывает нити.

– Паук плетет сеть, – Вито говорил. – Она прочная и липкая. Дженни боится пауков, а я нет. Они такие же, как и мы; они – часть природы. То ли дело машины – грубые неживые механизмы…

– Они – часть космоса, – Дженни говорила, – нравится нам это или нет.

– Садовник стрижет кусты, – Лиам говорил, – разные формы им придавая, точно скульптор, лепит глину, обжигает.

– Все такое ясное, легкое, – Ривер говорила. – Душа рвется наружу, требует песни. На что смотришь, Френсис?

– Соседский пес ходит в наморднике, – Френсис говорил. – Он совершенно не опасен. Он добрый и никогда никого не кусает. Но отец говорит, что есть закон. Мне непонятны такие законы.

– Я слышу, – Сара говорила, – как кран на кухне капает; капли падают одна за другой; кап-кап; кап-кап.

– Когда я вырасту, я куплю черный плащ, – Френсис говорил, – и буду шагать по мостовой, дымя едкой сигаретой (коса ходит без устали).

– Кузнечики грянули хором: скрипка, флейта, контрабас, – Ривер говорила. – Мир отражается в маленьком зеркальце; в моем зеркальце – мой собственный мир.

– Горизонт окрасился в красный, – Лиам говорил. – Белесые тучи, свежие стираные полотна, наплывами видоизменяясь, становятся медными, вздымаются беспокойно, сгущаются, загромождают высь. Закат пылает, обращая реки в кровь, а кровь в вино обращая.

– Почва дрожит, то тут, то там набухает, по швам расходится, – Дженни говорила. – Это медведки в землице копошатся; перебегают с места на место, в прохладу кутаются.

– Волны песок колючий лижут, – Вито говорил. – И по песку камни разбросаны. Я каждый чувствую: круглый, острый, – отдельно.

– С наступлением ночи мир выцветает, становится бесцветным, – Ривер говорила.

– Лепестки недоуменно прыгают, – Сара говорила, – туда-сюда; и зеленые листья в покое колышутся.

– Ривер боится темноты, – Лиам говорил.

– Я не боюсь, – Ривер говорила. – Я просто удержаться не в силах, и соскальзываю в пропасть, соскальзываю, когда нет света.

– Слушайте! Слышите? Музыка, – Френсис говорил, – доносится издалека. Чей-то зов. Вслушайтесь!

– В лунном свете сияют, искрятся зачарованные цветы, – Дженни говорила. – Степь, как чаша тумана. Кланяется сон-трава; белый благородный конь мерно ступает копытом (и зов издалека доносится). Ночью застынет рожь, укроется от случайного взгляда, а на утро, преобразившись, покажется в новой красе, политая росою (это звезды слезы роняют), встретит своим очарованием.

– Млечный путь пролился, точно молоко, – Вито говорил. – Для меня, мальчика в поношенных штиблетах, кому на завтрак подают овсянку, а на ужин – натертый чесноком черный хлеб, все это: и млечный путь, и божья коровка на изодранном рукаве, и разговоры друзей, – все это кажется чудом. Только бы не разрушить, не спугнуть неверным движением.

– Смолк неуемный птичий гомон, – Френсис говорил. – Свет в окнах гаснет, зажигается; то гаснет, то зажигается вновь. Вот уже отец кличет; мне все равно, я мог бы спать в этой траве, под открытым небом. Но меня зовут, я должен идти.

– До завтра… – Сара говорила.

– Я спрятался в листве деревьев, провожая их взглядом, – Лиам говорил, – и так задумался, что не заметил бесшумного вторжения Ривер. Она вдруг поцеловала меня и, смахнув золотой венок, припустила рысью. Ну вот, я потерял нить мысли. Кажется, я думал о звездах; о том, что они совершенны.

– Я смахнула золотой венок и припустила рысью, – Ривер говорила, – домой, в крепость, где свет можно включить в любой момент, когда только пожелаешь. (Он был таким задумчивым, даже печальным; я не могла удержаться).

– Теперь я одна, и страх накатывает снова, – Сара говорила. – Сердце бьется, стучит в висках. Я лежу на прохладных свежих простынях, окна настежь, я кутаюсь в одеяло. Я одна; теперь закрываю глаза, и с шумом взметаются волны, высоко-высоко, рушатся, падают, разбиваются о скалы с угрожающим протяжным воем. Буря выбрасывает корабль на мель.

Буря затихла; по утру в море выходит рыбацкая лодка. Она наткнется на место крушения, когда над обломками будут кружить тревожные чайки.

– Я люблю книги, люблю их миры и истории, – Вито говорил. – У меня дома много книг, самых разных. Бывает, в одну из таких ночей я украдкой проношу в свою комнату лампу, забиваюсь под одеяло и до самого утра, пока не потяжелеют веки, взахлеб зачитываюсь какой-нибудь прозой, стихами. Каждое словечко в них, каждая мысль оставляет на мне отпечаток. Они формируют меня, не навязываясь, уважая, принимая меня таким, какой я есть; мы с ними на равных.

– Мне показалось на секунду, – Дженни говорила, – будто я выпала из этой плоскости, за ее пределы. И все вокруг стало другим: больше чувства, больше жизни. На секунду. Хлопок! – я возвращаюсь. И все вокруг снова – тусклое, блеклое, серое.

– Я наспех перекусил, но ныть живот не перестал, – Френсис говорил. – Внутренности словно в спираль завернули, так скверно. Нужно просто дождаться утра, просто уснуть.

А свет с улицы бьет в мое окно, ложится на стены; вечно незваный гость. Из-за этих фонарей я не вижу звезд. Когда я вырасту, я заработаю кучу денег. Я не буду жить в нищете. И вид из окна найду получше. Я разбогатею (точно знаю), только бы скорее вырасти.

Акт второй

– Я так люблю лето, – Ривер говорила. – В нем реки текут беззаботно и всегда в правильном направлении. В нем дни вечного счастья. Зачем грустить, да как вообще это можно, когда весь мир лежит перед ногами? Огромный, дивный, невероятный мир, встречающий на каждом повороте непостижимой красотой, забавной случайностью, как будто бы мелочью, но, боже, какой глубокой она может оказаться, только пойми, не отбрасывай сразу, как что-то глупое, ненужное. Но не рассматривай. Никогда не рассматривай, говорил отец, слишком долго, иначе все пропало, тайна исчезнет. Поэтому я смотрю на лето панорамно, хоть и люблю его; боюсь спугнуть тайну. А еще я люблю петь; мне все говорят, что у меня красивый голос. Я и сама это прекрасно знаю. Иначе бы Вито не просил вчера спеть ему что-нибудь из репертуара Эшли Барретт.

– Я тоже ведь немного пою, – Вито говорил, – и на гитаре играю. Давай придумаем что-нибудь; может, песню напишем, как тебе? Про одинокого рыцаря! Он идет по пустынной дороге, возвращаясь домой из чужого далекого города. Скалятся холодные ветра, но его согревают надежда на лучшую жизнь и длинный кожаный плащ. Ну, как тебе? Уверен, людей тронет эта история. И даже не потому, что он храбр и силен, а по причине его самозабвенной преданности и веры, веры в тех, кто так его и не дождался.

– В городе все иначе, – Лиам говорил. – Здесь всегда не хватает времени. Столько дорог, столько машин; и дороги те (огибающие ленты), точно змеи, сжимают город в кольцо. Здесь есть все: школы, парки и сады, кинотеатры, бары, рестораны, гигантские монументы, фабрики и мосты. Здесь есть все, кроме самого главного, – эта вещь не находится в городе, она живет в наших душах.

– Хлопушки и конфеты на любой на вкус, – Ривер говорила, – платья, какие только пожелаешь. В городе все – для меня. Даже рассвет здесь иной. Когда случается утро, наш дворик весь заливается золотом; золотистый дворик. Я пишу Дженни записки на цветных обертках, а она сидит, как неприкаянная, не улыбается; ей чуждо все яркое, и люди чужды; школа для нее – тюрьма. Но я пытаюсь скрасить ее отрешенность. Пойдем танцевать, Дженни. Не волнуйся, я научу тебя. Да прямо во дворе! Какое нам дело до того, что скажут, что о нас подумают другие? Поведай мне, что тебя гложет?

– Эта жизнь в городе, она слишком быстрая, – Дженни говорила. – Бежит, сломя голову, спотыкается; приударит вперед, на меня не оглянется. Я не могу в таком темпе, я отстаю. Здесь много людей. Везде, повсюду – только люди; в каждом доме, на каждом повороте, растекаются, просачиваются сквозь щели, от них не скрыться. И эта школа, она слишком шумная. Я прячусь в самом темном углу, но меня всегда находят, ведь я – пришелец, девочка с пепельными волосами, – что-то говорят, о чем-то спрашивают, мешают учиться.

– Сегодня я впервые ударил человека, – Френсис говорил. – Мальчишка из параллельного класса позволил себе недопустимую в отношении меня, в моем понимании, грубость. Я дал отпор, а теперь плетусь домой с разбитой бровью; синяк под глазом, кровоточит губа. Лиам провожает меня до подъезда, не говоря в дороге ни слова, постоянно озираясь по сторонам, вдруг неприятель кинулся в погоню или, что хуже, устроил засаду. А Вито уже составляет план мести. Обещаю, я научусь ковать железо, я стану прочнее стали. Отныне я поднимаю свой стяг; на нем изображены скрещенные мечи, и нет щита. Я не приемлю оборону, терпеть не стану. Я буду наносить удары, удар за ударом, пока не покачнутся догмы, пока не падет последний противник.

– Точки с запятыми прыгают, – Вито говорил, – прыгают и скользят рекламные вывески. Тлеют огоньки; я не в ладах с техникой, она мне не дается. Тысячи жизней, тысячи судеб, я вижу их все, я преисполнен этим. Учитель, каменщик, портной, бухгалтер, лекарь, адвокат. О, мир! Ты открываешься страница за страницей (Френсис ударил мальчишку), и я читаю тебя взахлеб. Кто посмеет отринуть этот дар? Океан взрывается волнами, пальцы отбивают клавиши печатной машинки, и точки с запятыми прыгают; буквы строятся в ряд, одна за другой, друг за другом. Художник раскидывает мазки…

– Художник раскидывает мазки, – Сара говорила. – Дети застыли; очарование – кутает мягко, бережно. Рука метнется вверх – на холсте зеленое дерево; вниз – дерево вспыхнуло золотым, точно заиграла в мажорной тональности арфа. Я хочу как тот художник: у него нет страха, он знает, что будет потом. А я берусь за кисть неуклюже, берусь за кисть и меняюсь, и страх накатывает снова; внутри что-то ухает, беспокоится, и падает что-то, и уходит, оставляя пустое место. В том дереве – золото, но есть и грязь. Там звучит радость, но стоит только повернуть ветру, я услышу печаль. Я откладываю кисть, все возвращается; я не готова…

– Я не готова к новому, – Дженни говорила. – Нити безумно сплетаются, переплетаются тропы. Солнце слепит, бьет по глазам; я убегаю в тень. Мелькают лица, отдельные фразы, хохот, гомон. Звонок. Урок начался, и все спешат, разбредаются по классам. А я стою в тени, у куста жасмина, вдыхаю ее аромат. Жасмин, это – она. Она цветет для меня, бросает ревнивые взгляды. Ночь – твое время, я – твоя подруга. Я дождусь заката, вернусь сюда, когда стемнеет, когда ты сможешь говорить.

– Камни под ногами шуршат, хрустит тысячелистник, – Лиам говорил. – Где-то берега поросли осокой, где-то высятся горы, вздымаются волны. Учитель прохаживается вдоль доски, закинув за спину руки, задрав подбородок, рассказывает о философии Камю. Его громкий чистый голос доносится до меня, словно издалека, из-за плотного белесого тумана. Наверное, я мог бы стать судьей, я мог бы стать самим законом, а может, мое призвание – хранитель, тогда я непременно стоял бы на страже Древа Жизни (что это такое, я до конца не понял, но завтра в полночь Вито обещал рассказать эту историю). Я мог бы стать врачом, подсказывают мне мои склонности. Неважно. В конце концов, я стану тем, кто нужен людям, пусть даже я – никто для них. Замялась закладка, девять страниц позади.

– На десятой странице я понял вдруг, – Вито говорил, – я стану писателем. Я буду творить, вершить судьбы, создавать миры. Власть сосредоточится в моих руках, но власть на бумаге, ведь я знаю, это – мое призвание. Нет веры никому, кроме тех, лучших, единственных; только они знают, как должна развиваться человеческая мысль, какой шагать дорогой; здесь она должна идти так, а там – эдак. Это большая власть, но вместе с ней – большая ответственность. Придется жертвовать (я не боюсь) собой, держать ответ (я готов) перед Создателем.

Шекспир! Твои слова как ноты; трубят валторны, мурлычет арфа, ритм отбивают барабаны. Я растворяюсь в звуках флейты, в немом блаженстве растворяюсь; весь мир – театр. А ты был за кулисами (не человек вовсе, а кто-то другой). Ты плел сеть мироздания, влекомый непостижимым инстинктом. Готова роль, тогда актер выходит на сцену и играет, навечно позабыв о том, что он всего лишь плод воображения. Я чувствую подъем, я близок к истине. Я вижу красную планету Брэдбери – это Марс, родина опаленных жарким солнцем, обернутых в сухую землистую кожу золотоглазых людей; я вижу маяк Вулф, я вижу волны: они накатывают, пятятся, накатывают снова, и так будет всегда; я вижу дружбу Ремарка, его преданность до самопожертвования; я вижу мрак и отчаяние Достоевского, знание и мудрость Аристотеля, Платона, Галилея; я вижу равнодушие Камю…

– Я вижу выпад до его начала, – Френсис говорил. – Вольт, рипост, отскок! Я оттачиваю каждый элемент, держу в узде каждую мысль, контролирую дыхание; нет лишнего вдоха, движенья напрасного нет. Я – человек слова, человек действия. Укол шпаги стремителен, смертоносен. Точно определяю уязвимые места, ловлю момент, использую ошибку, наношу удар! Решительный и беспощадный.

Тренировка окончена. Я стал сильней. Стань сильным или погибни: таков закон. Вито его не приемлет; Лиам просто молчит. Все они, и Ривер, и Сара не хотят признать очевидного, даже слышать не хотят. Им нужны блага: кому-то – семья, кому-то – дом, кому-то – слава. Они нуждаются в хороших оценках, горячем чае и мягких постелях. Только Дженни, похоже, ничего не нужно. Чудная она.

– Я взяла партию! – Ривер говорила. – Последние подачи проходили одна за другой, и никто принять их не мог. Продолжайте без меня, а я немного отдохну; а я устала – от игры, от победы. Отдохну, отдышусь в сторонке. Сердечко бьется сильно-сильно, а в висках, за ушами, стучит так, словно поезд где-то рядом проносится, и перед глазами все прыгает, ваши лица прыгают, вверх-вниз. Пятки горят, а кровь у меня, наверное, сейчас красная-красная, мечется, как ненормальная. Я лягу под тенью дерева на зеленую траву, на землю жесткую, и буду смотреть на небо, на воздушные облака, бегущие надо мной, клочками в пышной кроне застревающие, но только на секунду, затем – вырываются, бегут дальше. Все – бег; движение (вольт, рипост, отскок!). Нет постоянства, нет застоя, потому как застой – смерть; а природа живет, жизнь – это движение.

Я отдохнула, и мне больше не хочется быть в стороне. Я хочу, чтобы меня кто-нибудь заметил, подошел; кто-нибудь, для кого я стану всем: на мгновение, на минуту. Мой огонь неисчерпаем, я подарю его свет, его тепло отдам тому, кто скажет «да». Мне неважно, чего стоят такие моменты, каким будет их счет; только бы кто-нибудь заметил, подошел, сказал слово…

– Самолет взрыхляет тучи тяжелым плугом, – Сара говорила. – На раскрытую ладонь опустилась божья коровка, красная в белую крапинку, безумно красивая. Бежит, смешно переставляя лапками, кожу щекочет. Я люблю природу, а она это чувствует, и она взаимна. Будь я та, что стоит на мосту в черном платье, или та, что сидит в комнате у распахнутого окна, будь я дамой светского общества или же пугливой неуклюжей девицей, одно, я знаю, останется во мне неизменным: я люблю природу, я чувствую ее так, словно она – сестра мне.

– Мы сидим в душном классе, решаем математическую задачу, – Вито говорил. – У меня свой метод; я вижу под другим углом. Я достигаю результата, прибегая к нестандартным решениям. Все предложенные варианты однообразны и довольно скучны, долой их, следует найти другой путь. Эту дробь преобразуем, остальные сгруппируем и приведем к развернутому виду по формуле. Совсем другой вид. Под другим углом.

Все очень просто для меня. Пусть я не в ладах с техникой, но цифрами жонглирую налегке. Тяжелее всех приходится Саре. Решать эти примеры, занудные задачи, когда есть кисти и краски, для нее сродни наказанию.

– До конца занятия остается пятнадцать минут, – Дженни говорила. – Вито сдает свой листок и выходит из класса, на нас оглядываясь. Не думай, что опередил меня, не обольщайся; задание я сделала уже давно, а сейчас просто делаю вид. Не ты один разбираешься в цифрах, щелкаешь задачи, как орешки.

А Лиам сидит на другом ряду, бросает на меня косые взгляды. Я отворачиваюсь, снова делая вид.

– Она хочет мне что-то сказать, я вижу это уже долго время, – Лиам говорил. – Это условие в задаче можно трактовать по-разному; в жизни не поверю, что два разных ответа здесь могут быть правильными, что альтернатива действительно подразумевается. Даже если так, хм… из этих двух вариантов я выберу второй. Не делай вид, Дженни, что не замечаешь моих взглядов.

– Ха, не на того напали, – Френсис говорил. – Я заглядываю за плечо соседа по парте и просто усмехаюсь, даже не пытаясь скрывать своего мнения. Ну что за дурь ты там пишешь? Выбрал самый легкий путь, а все потеешь; десять минут до звонка, слабак. Хочешь увидеть, как это делается? Вот, пожалуйста, смотри, – и с обратной стороны листа тоже. Это ты себе у виска пальцем покрути, а я вылез из зоны комфорта и задействовал все резервы для того, чтобы преодолеть самый тяжелый путь. Думаешь, не имеет значения, как мы приходим к одному и тому же результату? Ошибаешься, глупец. А теперь прочь с дороги, я закончил и не проведу в твоем обществе ни секунды дольше, чем это требуется.

– Окно нараспашку, прохладный ветер ласкает кожу, и солнечный луч, отражаясь в зеркале, зайчиком прыгает на стене, – Ривер говорила. – Такая прекрасная погода, а я вынуждена сидеть здесь, запертая в четырех стенах, и заниматься бесполезными вещами. Кто сказал, что мне это нужно? Разве кому-то другому это нужно? Пустая трата времени. Но что я могу поделать, надо следовать правилам. А если мисс Ламберт пожалуется родителям, то про дополнительные занятия пения можно забыть. Так что соберись; возьми ручку, запускай мыслительный процесс. Пять минут до конца, я успею; я вовсе не глупая.

– Звонок прозвенел, занятие окончено, а на моем листке только условие задачи и розы вперемешку с тюльпанами, – Сара говорила. – Встают из-за столов, сдают работы, выходят из класса. Я одна осталась. Сижу, склонившись над призрачной двойкой, и даже не жалею. Будь, что будет, мне не в первой завалиться на точных науках.

Подходит мисс Ламберт; взяла в руки листок; качает головой. Вы знаете, как трудно мне дается ваш предмет. Только одного прошу, не нужно поучений, не задерживайте меня. В классе напротив скоро начнется урок рисования.

– Над полем распылен сумрачный воздух, – Дженни говорила, – туман распылен, и конь белый в том тумане бродит; его не увидеть; лишь доносится издали размеренная поступь копыт. Может, он знает того, кто прикован к скале и гремит цепями, когда сжимается сердце, и когда дают слабину колени? Мне нужен кто-то, кто находится по ту сторону; он скажет, в чем причина, скажет, как исправить мой недуг.

Я жду, а он все не приходит и не говорит со мной. Вереск лиловый клонится закату, в огненном море тонут силуэты птиц. Двери открываются, закрываются, открываются и закрываются снова, – но неужели не будет этому конца? Я не выдержу движения жизни, мне не по силам даже обозначить свою позицию, свое сопротивление. Вот стрелка на часах вращается, и оттого, что я ее остановлю, ничего ведь не изменится, правда?

Я собираю пепельные волосы в хвост, я выхожу из дома; в конце концов, какая разница, поймет он меня или нет?

– В конце концов, все станет на свои места, – Лиам говорил. – А то, что слышится сейчас, на поверку может оказаться самой обыкновенной ложью.

Хороший паренек, ваш Лиам, говорят они; Лиам – славный малый. Приходят в гости, приходим в гости, и всюду нужно вставить Лиама, везде показать. Какой милый у вас мальчуган, какой красивый, смышленный; он станет кем-то важным, вы можете им гордиться. А мне хочется уйти, скрыться от этих слов, от этих взглядов; хочется взять все эти «милый», эти «славный» и бросить им в лицо. Но так же нельзя, так не положено; я вынужден скрываться, не показывать себя настоящего. Они не знают, а когда придет время, будут удивлены, и в том, что я оказался не тем, кем они меня считали, будут винить меня. Я подбираю момент, – скрываюсь; я убегаю к друзьям. С ними все иначе.

– Эта жизнь совершенно не такая, какой я ее себе представлял, – Френсис говорил. – Взять бы, да предъявить претензии миру; вот здесь – не то; тут – не так. Не за горами новая эпоха, новая ступень, – только ногу поставь. Лишенный всякого стремления показаться оригинальным, я водружаю свой стяг на высочайшую вершину бытия. Вся эта претенциозная чепуха не по мне, я делаю то, что считаю нужным; на остальное плевать. Кто со мной, становись по эту сторону; мои враги станут по другую.

– Я определяюсь с темой рассказа, делаю первые заметки, – Вито говорил. – На случай, если возникнут интересные мысли, я купил и теперь всегда ношу с собой блокнот. Да, у меня мало опыта, но каждая минута моего существования увеличивает шансы на успех в разы. Раз, два, три; веду отсчет, всматриваясь в зеркало. Уже примерно понимаю, какой будет структура; намечаю стиль, вырабатываю слог. Каждое слово будет уместным; каждое утверждение я наполню таким величественным смыслом, пусть на первый взгляд и неявным, поняв который спустя годы, может, десятилетия, они непременно скажут: «да, это было с нами».

– Погода такая ветреная, тучи черные сгустились, но меж ними, я вижу, проступает полная луна, – Ривер говорила. – Истории Вито меня завораживают. Никто не может так, как он, взять и обернуть слово в какую-то совершенно причудливую интонацию, – уже даже не слово, а материализующийся образ. Все это красиво и весьма занимательно, и я бы с радостью позабыла о невзгодах, и смеялась бы вместе со всеми, и давала клятвы, не озираясь на промахи и ошибки так, что в пору заметить, признать: живем один лишь раз. Но меня беспокоит Дженни.

– Странная она все-таки, наша Дженни, – Сара говорила. – Избегает ли меня, а может, кажется; обидела я ее чем-то, что ли, не пойму. Спросить прямо? Не ответит. Странная – во всем. И говорит она так чудно, и зачастую невпопад. За этим образом скрывается нечто большее, вот только не могу определить, я даже приблизительный набросок сделать не могу. Пока что. Возможно, позже.

– Полночь, Лиам, – Дженни говорила. – Мы сидим на крыше города, свесив ноги, свесив головы, и, подобранные ветром, точно обрывки собственных фраз, эхом отдаемся далеко за чертой города. Но говорим мы так тихо, что никто кроме нас самих не может слышать этих слов.

Что ты скажешь, Лиам? Ведь я для того пришла, чтобы услышать, что ты на это скажешь. Определения не имеют значения. Моя мама называет это особенностью. Я не могу ничего исправить; я неуклюжа и не понимаю окраски ваших голосов. Мне неинтересны ваши увлечения, ваши эмоции меня трогают мало, ваши чувства – тлен. Какой прок оттого, что я хожу рядом, оттого, что я слушаю вас и говорю с вами, не понимая вас? И теперь ты объясняешь, что я должна сказать им правду. Ты не понял, будь внимателен: мне все равно. Ты снова объясняешь, объясняешь, что такое сочувствие, гнев, дружелюбие, вина; ничего не получится. Правда в том, что я ненормальна; я не могу быть взаимной, и переживания ваши для меня – пустой звук. Ты говоришь о правде. Лиам… кому нужна такая правда?

– Ты другая, Дженни; и тот, кто этого не понимает, в этом от тебя ничем не отличается, – Лиам говорил. – Мы сидим на крыше города, высоко спрятались от штампов и людской суеты. Неужели так важны различия? У каждого из нас есть путь, его нужно пройти, – вот, что имеет значение. Не молчи, и взгляда своего не отводи. Я помогу; я стану твоей путеводной нитью. Несмотря на необычное состояние, я уверен, есть в тебе что-то такое, что может дать толчок, импульс к тому понимаю, о котором ты сейчас говоришь. Ты другая, Дженни, только и всего. Это не повод говорить «нет». У тебя один уровень восприятия, у меня – другой. Это повод научиться большему друг у друга; и узнать – друг друга. Так давай условимся на том: я расскажу тебе о своем мире, а ты мне о своем, и тогда мы примем решение, оставлять ли все как есть или же искать способы изменения наших миров.

– Интересная позиция, – Дженни говорила. – И мне интересно слушать тебя. Но разве это обязательно, – так усложнять?

– Это не сложно; просто доверься мне, – Лиам говорил. – Я слышу шорохи там, внизу. Это наши друзья поднимаются.

– Тише, – Френсис говорил, – не хочу, чтобы нас обнаружили и прогнали. Потом ведь замок повесят. Придется искать новую крышу.

– Наше гнездо, – когда-нибудь мы все его покинем, – Ривер говорила. – А пока мы, не тронутые ни старью, ни бременем, затаившись, не дыша, садимся в круг, и Вито начинает свой сказ.

– Не совру, сказав, что из всех прочитанных мною историй сильнейшее после себя впечатление оставила легенда о Саде Жизни, – Вито говорил. – Я хочу поведать о ней сегодня, в эту особенную ночь. Взгляните, полная луна светит ярко и торжественно, но знаете ли вы, почему?

Эта легенда уходит корнями в глубокое прошлое. В ночь с шестого на седьмое августа по новому летоисчислению великий защитник рода человеческого пожертвовал собой ради спасения Сада Жизни на Земле.

– На нашей Земле? – Дженни говорила. – На Земле, по которой мы ходим наощупь, сами не зная, зачем?

– Дальше, – Сара говорила, – рассказывай дальше.

– В ту судьбоносную ночь, лишившись всех своих жизненных сил, планета едва не угасла – безвозвратно и навсегда. Овладев умами слабейших, не имевших воли сопротивляться мановению кукловода, зло выразилось в дерзкой апокалиптической затее: погубить все живое на нашей планете, разрушив ее сердце, лишив источника энергии.

– Вздор! – Френсис говорил.

– Обезумевшие люди сошлись в жестокой яростной схватке с хранителями и, одержав верх, ворвались в святилище, и предали его огню. Когда же зло ослабило свое влияние, люди пришли в себя; они ужаснулись, увидев то, что натворили.

– Немногие способны сопротивляться злу, – Лиам говорил, – в этом не было их вины.

– Существует несколько версий того, что произошло после. Наиболее распространенная из них гласит, будто последний, чудом уцелевший в той бойне хранитель отдал свою жизнь взамен жизни погибающей планеты. Простившись с землею, он медленно устремился в горящий сад и скрылся в неистовом пламени стихии.

Разразились небеса; хлынул проливной дождь. Огонь вскоре погас, а выжженная почва, обгорелые травы и деревья исцелились. Когда тучи разошлись, в небе над землей, освещаемой благородным лунным светом, засияли семь ярких цветов.

– Это была радуга, – Ривер говорила. – Но разве можно увидеть ее ночью?

– С тех пор Сад Жизни был надежно огражден от влияния людей. И только семицветная дуга после дождя служит напоминанием человеческому роду о том трагическом и грандиозном событии, и указывает на местонахождение святилища. Многие искатели пытались найти его, полагаясь на след радуги, но безуспешно.

– Все просто: они были недостойны, – Френсис говорил. – Сад Жизни должно оберегать, потому и создали такую преграду, пройти сквозь которую может лишь человек с чистыми помыслами.

– Вы говорите; вы очарованы. Смотрю я на вас, и хочется обнять – вас, вселенную, – Ривер говорила. – Помешать нашей музыке ничто не в силах. Это такая музыка – без нот.

– Взрывайтесь волнами, океаны; расстилайтесь красками, картины! – Сара говорила. – Наслоение белого на черное, наслоения мастей и настроений так естественны, и неправильно говорить, что вот он надел маску, и тот тоже надел – скрывает свое истинное лицо; все эти отражения, какими бы они ни были, истинны.

– Френсис заявляет: «вздор!» – а сам уже разгорается; идея отыскать сердце планеты, источник жизненной силы захлестнула его с головой, – Лиам говорил. – Сказка ведь, думаешь, действительно вздор, но смотришь на него, такого решительного, слушаешь пламенную речь, встречаешься случайно взглядами, и вдруг проскакивает мысль: «а ведь найдет; отыщет ведь»

Так давайте же принесем клятву. Здесь. Сейчас. Поклянемся, что всегда будем честны перед друг другом, что никогда, никогда, никогда друг от друга не отвернемся, как низко бы не упали, как сильно бы не отклонились от курса.

– Клянусь. Но я хочу что-то сказать, однако же, знайте, я не сумасшедшая, – Дженни говорила. – Восприятие субъективно по определению, что, конечно, не упрощает моей задачи. Я хочу сказать, что у меня нет лица. И еще я хочу сказать вам, что люблю вас, хоть и не понимаю, как это можно, любить, не зная, что это такое. В голове у меня раздается такой характерный щелчок, когда что-то правильно; что-то произошло, и это было правильным. Вот опять – щелчок; вокруг темным-темно, черной пеленой затянуто небо, а я так ясно все вижу, словно днем. И сейчас, не нарушая хрупкого равновесия, мы погружаемся в то молчание, в которое изредка бросают слова, точно камешки на дно колодца.

– Мы принесли клятву, – Вито говорил. – Толчком ей послужила сила, что в сто крат чище самой светлой в мире любви, – это кратковременная искренность юности.

– Проходит ночь, проходит день; все вокруг проходит и меняется, – Лиам говорил. – Я усну, не сумев удержать момент (в который раз), а завтра мы снова будем вместе.

Настало завтра. Но вот забавная штука: «завтра» превратилось в «сегодня», а мы опять рядом, снова вместе, держимся друг за друга, не отпускаем, и это – не меняется. Огненный шар описывает дугу, уходит на запад, скрываясь за плоскостью восприятия; тени мечутся, танцуют, раскиданы по твердой выжженной земле – наши тени. В моменты, когда время бежит так быстро, что все вокруг становится незаметным, перестает существовать вовсе, и значение имеет только этот мяч и эти лица, звуки раскрываются особенно ярко, особенно остро воспринимаются переживания, эмоции; так отчетливо видны нити, оплетающие, разбегающиеся во все стороны. Для Ривер это всего лишь миг, еще один в веренице таких же, бесчисленных. А я этот миг выдолблю, высеку, вытравлю в пространстве так, чтобы всякий проходящий мимо остановился, чтобы задумался и, улыбнувшись запечатленному кадру, собственным мыслям улыбнувшись, сказал: «да, это было с ними». Я оставлю призрачный след, оставлю ориентир, сохраню часть истории.

– Иконы светятся; вокруг, повсюду лики святых, – Френсис говорил. – Священник запевает какую-то лабуду. Он говорит: «молись»; говорит «веруй». Что мне вера? Что мне Бог? Высокие стены обступают, сжимаются, давят; я ненавижу это место, убогая атмосфера раздражает.

Бог прощает всех? Воров, насильников, убийц, – как же это, отвечайте! Я не приемлю такого порядка, я живу по другим законам. Реинкарнация, о которой говорит Вито, такая же чушь. На свете много ерунды, которой так легко забиваются головы людей, и они отвлекаются, постоянно отвлекаются от насущных проблем, от реальных вещей. Вон тот пьяница, что валяется посреди парка, посреди битого стекла, в том же паленом пойле, коим совсем недавно набивал свое нутро, тоже говорит о Боге, рассуждает о реинкарнации с собутыльниками. Только вот какая шутка, прошла неделя, а дома его ждут уставшая жена и четверо голодных сорванцов. Рациональное использование средств, – вот, о чем должна быть книга Вито, а не о той чепухе, о которой он пишет сейчас (бездарная, как по мне, трата времени). Мне абсолютно до лампочки судьба человечества, мне все равно, как будет дальше жить вдова (ее муж, сломившийся под тяжестью долгов, повесится на первом фонарном столбе), что станется с теми детьми, но вот плевка в лицо моим идеалам я не стерплю. Довольно! Я убираюсь из этого, насквозь пропахшего лицемерием, места. Оставьте сказки о Боге другим, а я займусь делом. Никто меня не остановит.

– Земной шар вертится, и океаны приходят в движение, с ревом бросаются на берег, о скалы разбиваются, – Сара говорила. – Здесь должен быть кто-то, кто поможет справиться со страхом.

Со стен взирают безмолвные картины; здесь – слишком много света, здесь – тени; у этого – нос крючком, а у того – большие глаза. Я прохожу мимо них иной раз, и становится волнительно, прохожу снова – ничего; точно рыба в реке, плыву по течению, разворот – плыву против. На холсте небольшая деталь, я еще не знаю, что она значит, в чем ее суть. Я погружаюсь в транс. Штрих, черточка, штрих, мазок; вверх, вниз, внаброс, внахлест! Сейчас я не Сара; волосы мои вовсе не каштановые, а пепельные, я – Дженни; глаза у меня теперь не голубые, а зеленые, я – Ривер. И в этой ослепительной яркости, в этой красоте, в бесконечной отрешенности (я – Ривер, я – Дженни) мои мысли становятся легкими, стеклянные пальцы оживают, кровь мчит по венам, как сумасшедшая; внутри что-то ухает, замирает время, и пространство сжимается… Миг забытья…

Этот миг забытья прошел. Я откладываю кисть. На холсте – Френсис. Взгляд по сторонам – стены, вокруг только стены. Трудно дышать. И так тесно.

Уйти, бежать, прочь отсюда. На улицу, на воздух; дальше! Стены давят меньше, если их не видишь.

– Я люблю смотреть на огонь и плавать на лодке, – Ривер говорила. – И мне показалось как-то раз, едва я оттолкнулась от берега, что лодка моя – старая-старая; прорехи в бортах, тут и там; что она очень древняя, уже на издыхании последнем. И я подумала вот что: нельзя же на старой лодке отправиться за океаны. На ней отплывешь от берега, сама себе станешь смешною; волной захлестнет первый же встречный ветер. Мне нужна новая лодка, и платье новое, из самой Индии, и сандалии – для путешествий.

– Узник был брошен в тюрьму и закован в цепи. Посторонний, – Вито говорил. – Он знал, что ночь короче дня, что на рассвете ему отрубят голову. Он сидел на холодном каменном полу напротив оскала решетчатого окна, прислонившись к такой же холодной каменной стене, и, томимый умиротворенным ожиданием, следил за горизонтом с истинным наслаждением постигшего тайну бытия гения (хоть таковым себя и не считал). Он смирился. И ждал только одного: когда на горизонте вспыхнет зарево, и в замочной скважине, наконец, провернется ключ.

– Да нет же, это другое, – Дженни говорила. – В моем сне цепями гремят, а этот узник совсем безропотный, не бунтует.

На салатовую скатерть ложится туз. Вот моя карта, самая сильная; у меня нет козырей. Но я не жгу костров; я принесла клятву, хотя обычно клятв не приношу и не жду наград, это – пустое. Посмотрите: пустота снаружи, пустота внутри.

На плите закипает, надсадно кашляет старый чайник. Я могу предложить черный чай, зеленый, но к чаю ничего нет; я пью без сахара, запивая собственную усталость. Врожденная отстраненность превратила меня в камень. Ну, вот она – жизнь, а дальше что? Я сижу, склонившись над кружкой, роняю ничтожные слезы, но на моем лице нет выражения; его не исказить морщинками, шрамами не переврать. У меня вообще нет лица. А сердце стучит, придерживаясь взятого за основу такта, следуя высеченному плану, – только где его высекли, на какой скале? Никто не знает. Но он есть.

Что ж, раз так, то мне не остается ничего, кроме как ему поддаться. Я побегу за той ласточкой, да. Я обернусь собственной тенью и в безразличное пространство прокричу – «да!».

Акт третий

– Поезд бежит, оставляя позади поля, горы, мимо воспоминаний пробегая, – Френсис говорил. – Здесь прошло мое детство. В том доме я жил, в той школе учился. Все это – позади. Я отправляюсь в большой город, навстречу неизвестности. Захватывает дух, мысли путаются; затылком чувствую дыхание осени; поезд бежит, грохочет по рельсам с надеждой, ободряюще, но на языке колышется привкус ржавчины.

Сегодня мы простились. Ривер, Дженни, Сара, Вито, Лиам, – они продолжат учебу. Мне же приходится искать работу. Не нравятся мне эти прощальные сцены; я так и сказал, не люблю этого, и всем все стало ясно; все случилось быстро.

Я выхожу в тамбур. На мне – новехонький черный плащ, последний подарок отца; в кармане пачка самых дешевых сигарет. Не так уж плохо. По крайней мере, все идет по плану.

Утренний туман, он как этот сигаретный дым. Обволакивает нас, собравшихся в этот час, в этом поезде случайных, не похожих друг на друга, совершенно разных людей. И только эта случайность, только эта непохожесть нас и объединяет.

Еще не облетели листья, но ветер как будто бы переменился: похолодел, стал жестче. Смотрит на меня сквозь оконное стекло; точно в глаза смотрит, называет по имени, ухмыляясь, будто знает что-то. А мне плевать, если у меня не получится, если не стану богатым, если завтра меня ждет смерть – плевать; я не расстроюсь, если скажут: «Эй, Френсис, завтра конец света». Пусть этот мир катится ко всем чертям, я только за себя в ответе. И не пугайте меня вашим всемогущим Богом, я в него не верю.

Друзья, мы встретимся. Мы обязательно встретимся. Но пришло время, теперь каждый из нас должен задуматься, должен выбрать направление. И мне нужно сменить обстановку, чтобы укрепить свои принципы, идеи, мировоззрение; то, кем я стал, то, каким я представляю себя будущего, категории мест и лиц, – все познается в сравнении. Я отправлюсь в Ад, дабы обрести самую драгоценную шкалу стоимости чувств и состояний, в ад – дабы обрести окончательное понимание веса идущих в ногу со мной в таких же черных плащах будоражащих ценностей. Дабы обрести мерило поступков и явлений, что окружают меня всю мою жизнь.

– Каждый хочет быть особенным, – Сара говорила, – пытается выпрыгнуть из общей массы, выделиться. Это странное стремление мне непонятно, я сторонюсь его, но тут и там вспыхивают взгляды, фразы вспыхивают, словно ток; смотрите, говорят они, я купил новый автомобиль, смотрите, я внесла пожертвование в фонд поддержки сирот. Раздуваются, словно воздушные шары, раскидываясь собственным цветом на улице, в офисе, дома, за ужином, по телефону, в кофейне (последнее, к слову говоря, осквернив настолько, что самый обыкновенный кофе стал вызывать у меня открытую неприязнь). И невозможно мне от этого отгородиться теперь, когда Френсис уехал. Он уехал, не сказав ни слова, не показал, не научил, как нужно защищаться – от колких взглядов, от едких фраз. Ведь мне не надо многого. Мне бы только эту желтую степь и небо голубое, и озеро зеркальное, и цветы степные, с которыми я на равных, которые в своей незамысловатой красоте вызывают мое восхищение.

– Дорога разветвляется, теперь каждый сам по себе, – Вито говорил. – По этой набережной в день вышагивают сотни людей, ударяя ботиками, сандалиями, башмаками. Перекрикивая вздохи волн, над водою кружат беспечные чайки. Белые, желтые, синие узоры вплетаются в панораму повседневности, и нет в ней ничего такого, чтобы сказать: «какая странность, нелепица какая». Мозаика складывается, и я становлюсь к ней привычен.

Я не лукавлю, когда говорю, что у меня три стороны. Общество, Вера, Порядок – вот мои составные части. Я наклоняюсь, чтобы подобрать осколок разбитого стекла; представьте себе мое удивление, когда я внезапно различаю в нем Дженни. Океан бороздят бумажные кораблики. Их прибивает волнами к берегу, мрачному, одинокому пристанищу в дни ненастных бурь – они терпят крушение под ритмы отчаянной безнадежности.

– Я вся горю; я вся пылаю, – Ривер говорила. – Пока Вито отбивает клавиши, ударяет по коньяку – в поисках вдохновения; пока Сара водит кистью, из-под которой выплывает будущее, приобретая какую-то только ей понятную цельность, оконченность; пока Лиам с упрямством, достойным лучшего применения, пытается остановить движение, я выпиваю настоящий момент до дна, впитываю, как губка, все, и оставляю лучшее. Я полыхаю каждую секунду и снова, и снова, и с новой силой, дугой проскакивая от точки отсчета до точки максимума; мой график не начертить ни на песке, ни на бумаге; ни одно полотно на этом свете не отобразит моих состояний.

Моя сущность, наполняя до краев чашу сознания, ищет продолжения, изливается в бессознательное; я каждое мгновение проживаю полной жизнью, без остатка, и, словно легендарный феникс, взрываюсь тысячью сверхновых, перерождаюсь, расстилая в глубинах космоса гремящий на всех частотах ослепительный свет, – теперь, когда мое тело свободно, а разум чист, я готова жить дальше (счет стремится к бесконечности; кажется, я уже перестала замечать свои перерождения).

– Этой иве очень просто; проще не придумаешь, – Дженни говорила. – Для нее – свет, почва, вода, минералы; здесь для нее все условия, ее место здесь. А для меня – что? Где мое место? Я сижу в кинотеатре и даже тут не перестаю думать: «это мое место?». Я купила билет, и я здесь. Но возможно же так, что меня тут и вовсе быть не должно, а кто-то, кто подходит для этого фильма лучше, потеснен мною?

Из-за болезни у меня бывают проблемы. Однажды, помню, вернулась со школы, испуганная, только что не в слезах, пристала к матери, схватила за руку и сжимаю, и рассказываю о том, какой на меня сегодня обрушился ужас. Мы должны переехать, говорила я, один мальчик заявил, что хочет жениться на мне. Мама смеялась; я была растеряна. Тогда для меня это показалось предательством.

Я же все воспринимаю прямо, теряюсь и чувствую себя ужасно. Где существует место для таких, как я? Мое место – где?

– Качнулся купол торшера; тут какое-то свое есть обаяние, приглядишься, но ничего не поймешь, – Лиам говорил. – Кофе – на столе, стынет. К потолку витиевато устремляется горячий пар, закручивается в причудливые формы. Хорошо иногда так просто посидеть в тишине: не тронутый ни словом, ни временем, в своем оторванном от всего мира кресле, среди чертежной бумаги и пыльных стропил, в тени приглушенного света. Тут всплеск, там шорох; крадись, не крадись, а все равно не поймешь того, что вокруг; тайна этого чердака непостижима даже для ее обитателя.