Читать книгу Клуб имени Чичикова. Исторический триллер - Андрей Феликсович Гальцев - Страница 1

В элитном московском клубе «Бездетных отцов имени Чичикова» вечер проходил заведённым порядком. Выпускался дым, смаковались напитки. Мягкая, сочная снедь проглатывалась в обмен на слова, исходящие из человеческой глубины. В обеденном зале дым табаков и гул голосов имели, примерно сказать, одинаковую степень подвижной густоты. В общем, начиналось всё по обыкновению: клуб ароматно клубился, и в нём уютно ютились вип-граждане: банкиры средней и большой руки; владельцы магазинов; аптечных дел мастера, что завозят в бедную страну самые дорогие лекарства; чиновники, из нитей закона соткавшие рыболовную сеть. В Клубе общались и полезно общались умельцы жить – представители многих национальностей и вероисповеданий, включая самую передовую веру в то, что «там ничего нет, и надо укрепляться здесь». Их всех, кроме умения жить, объединяло одно формальное качество: они бездетные. Не сказать с уверенностью, отчего столь крепкие мужи не породили потомства. Гормональная ли подкачала природа, или сказался женский упрямый каприз, или сыграла очередную шутку судьба, которая всегда себе на уме… только не случилось у них детей, несмотря на то, что все они имели статус «отцов»: общества, рыночной экономики, гражданских свобод, площадей, парков и чего-нибудь ещё.

Общество бездетных отцов они назвали в честь известного Павла Ивановича Чичикова, который, по их разумению, был выдающимся гражданином, поскольку проложил, как было сказано в уставе Клуба, «рыночный первопуток по диким хлябям Отечества». Да уж, бричка Павла Ивановича немало попетляла по российским захолустьям позапрошлого века, и сам он в поте ума потрудился на благо общества. Экономическая находчивость и личное обаяние, уважение к закону и умение закон обойти – всё это сделало господина Чичикова в глазах благодарных членов Клуба историческим гением, далеко опередившим свою тёмную эпоху. «И по сей день мчится тройка П. И. Чичикова по ухабистым дорогам нашей Родины, сея зёрна либеральной экономики и свободного мышления».

Один из самых богатых членов клуба Тарзан Клопко, вдохновенно тостуя, указал всем на то, что инициалы коммерсанта Чичикова совпадают с инициалами композитора Чайковского: «Не зря это, ой не зря, господа! В данном факте сказался пророческий дар Гоголя, ибо Пётр Ильич тоже оказался бездетным отцом русской симфонической музыки! Выпьем за него!»

Сопредседатель клуба Мразис Д. Д., отец широкой сети валютно-обменных пунктов, впервые в жизни заплакал: ему предстояла операция на селезёнке, пить было невозможно и кушать нельзя почти ничего, в то время как некоторые просто вгрызались в кушанья, отражая на лице наслаждение и страсть. Через полчаса терпения он заплакал от злости, но все подумали, что его трогают за душу тосты, и тогда все встали. Пространство померкло от крупных фигур.

– Хочу выпить за музыку! – воскликнул К. А. Просторотов, совладелец крупнейшего в Москве овощного склада. – Я скоро проведу эксперимент, господа! Насчёт Чайковского! Звучание первосортной музыки должно увеличивать сроки хранения второсортных продуктов! Попомните, что сказал Просторотов!

– А что, недурственный тост! За союз складской и музыкальной культуры!  – подхватил кто-то, и шмелиный гул затих на время глотков.

Вечер был юбилейный: Клуб открылся ровно три года назад. С точки зрения вечности, это немного, но если говорить о прожитом, о потерях, то возраст клуба покажется вполне солидным. Первый председатель клуба Май Августович Скоробцов скончался через год после вступления в должность. Кто-то вспомнил, что у Скоробцова сегодня день рождения и что покойник мастерски угощал в этот свой личный день. Действующий председатель Родион Эмильевич Малинов только было взялся помянуть покойного, как в зал вступил неизвестный гость с портфелем. Он держался бочком и портфель смущенно прижимал к тому месту, где у всякой приличной скульптуры находится фиговый лист.

– Господа, моя фамилия Пробочка. Я прямо из Парижа, прямо из аэропорта примчался к вам по важному поручению от Гийома Ивановича Нилье, заграничного члена. Разрешите зачитать его обращение к почтенному клубному собранию?

Посланец эмигрантов робел перед сонмом таких значительных персон.

– Читайте!

– Валяй, Пробочка!

– Господа, не шумите! Я как председатель разрешаю огласить письмо, – Родион Эмильевич покровительственно кивнул Пробочке.

Тот извлёк из портфеля какую-то старую, седую тетрадь. Шорох раскрываемой бумаги был слышен по всему залу, и только вентилятор, эта «помесь мухи с вертолётом», по выражению самого образованного члена Клуба писателя в жанре фантастики Б. З. Шкурко, равномерно жужжал под расписным потолком. Посланец прокашлялся и прочитал записку от Г. Нилье, что была вложена в тетрадь.

«Господа, имею вам сообщить пренеприятное известие. Боюсь, что идея вашего Клуба в свете изложенных в оной тетради фактов потребует некоторого ремонта. Павлом Ивановичем Чичиковым была, так скажем, собственноручно произведена дочь! Разумеется, незаконная, но всё же имевшая в природе и в обществе место. Надеюсь, вы не лишите досточтимого отца уважения, поскольку всякому мужчине известно, сколь изобретательны бывают женщины в том, чтобы сподвигнуть даже благородного мужчину на внебрачное соитие. В ком нет греха, пусть кинет в Павла Ивановича камень! Надеюсь – никто. На данных страницах вы найдёте историю отцовства и некоторые сведения о дальнейшем потомстве П. И. Ч. Его родовую хронику лично я выкупил в Берлине как раз у одного из его отдалённых потомков по фамилии Прачкер. Все записи, кроме последней, не подписаны, однако я полагаю, что первые принадлежат самим виновникам рождения девочки: Павлу Чичикову и, простите за спешное открытие тайны, Елизавете Маниловой. Надеюсь, вам, господа, известно, что Павел Иванович – лицо историческое, списанное с натуры автором поэмы «Мёртвые души». Гоголь имел целью высмеять это лицо, поскольку считал его нигилистом и циником, врагом патриархальной Руси. Ради своей ненависти к Чичикову и для возбуждения общественного осуждения Гоголь даже не изменил его имени. Что касается других лиц, с коими Чичиков состоял в знакомстве, то их имена Николай Васильевич отчасти изменил – впрочем, не радикально, поскольку имел уверенность в том, что имя и лицо пребывают во взаимном роковом соответствии. Так реальный Манелов превратился в Манилова, Собукин  – в Собакевича. Засим прощаюсь, ваш навсегда заочный член Клуба бездетных отцов Гийом Нилье».

– К столу, господин Пробочка! Немедленно к столу. А мне извольте вашу тетрадь, я прямо вспотел, – пробасил радушный Родион Эмильевич, одной толстой рукой указывая гостю на место за столом подле себя, а другой рукой уже готовясь принять от него драгоценную тетрадь.

– А я-то как вспотел!  – поддакнул толстяк Алфавит Некрологов, извлекая из кармана розовый тонкий платок.

– Потому что мысли в голове не умещаются, – добавил бывший поэт Месяц Избушин.

– Не умещаются в голове, а потеешь повсюду, – заметил… впрочем, неважно кто.

– Так неужто Чичиков являлся реальным историческим лицом?! – поднялся над подрумяненным гусем авторитетный Константин Антонович Просторотов.

– Являлся. Если он породил девочку, то, стало быть, являлся! И не менее реальным он был, чем этот гусь, у которого золотистая корочка на заду, – тихонько сострил Адам Горилыч Пунь.

Гость не спешил отдать свою тетрадь, купленную в Берлине. Он сослался на то, что всё на свете имеет некоторую цену. Покраснев, он вернул её в портфель, после чего сел на указанный стул. Всё это он проделал с какими-то ужимками губ и даже с трепетом ноздрей. «Тренированные мышцы лица», – подумал Родион Эмильевич Малинов и быстро смекнул, что тетрадь не была предназначена для продажи, но господин Пробочка примолвил цену от себя, в рамках личной инициативы и находчивости. И всё-таки, отчего бы не купить, подумал председатель: такая тетрадка непременно в цене округлится и окупится. К тому же речь идёт о покровителе Клуба. Что есть реальность? – фикция; главное в жизни – сделка.

– Мы не против купить, но всё же хотелось бы взглянуть на подлинность предлагаемых страниц, – проговорил Малинов, не уступая гостю в игре лица.

Пробочка тихо запросил сто тысяч евро, и вновь на минуту стал слышен вентилятор, после чего состоялся торг. Просторотов криком умолял продавца назвать настоящую цену. Малинов искусственно хохотал, желая показать гостю, что тот просто фантазёр и более ничего. Гость в оправдание своё напомнил, что он всё же обращается к самым достойным гражданам России, а не к босякам. Через полчаса сошлись на цене в десять тысяч евро. Старший официант с помощью калькулятора эту сумму разбил на всех постоянных членов. Вот их список. Аполлон Пупыжный, Стабилий Вульвонос, Баян Крикша, Пилат Зюндель, Кобальт Фетюнин, Хром Рожкин, Боржом Вуалишвили, Ник Джинсюк, Собрат Курощупов, Стас Юбкин, Эдувард Кнов, Зазнобий Лупарь, Комрад Целофанов, Фатум Дуремба, Генофонд Карданов, Ангел Беспалов, Колизей Меженок, Воля Ярилин, Жан Дефлоран, Тарзан Клопко, Морошка Полуглазов, Кормилий Бесплатченков, Яроступ Моржович, Якорь Поцман, Корифей Ягодица, Лампион Квазин, Бактерий Койкис, Готлиб Гуттен-Морг, Адам Горилыч Пунь, Аспид Струпцов, Атас Неуёмов, Ракита Рылюк, Харитон Буйков, Кушак Чурботёсов, Корней Ворочун, Марс Изюмчик, Жорес Фекаль, Алканий Борщец, Графин Собашин, Зевес Тыкмыкин, Алфавит Некрологов, Евсувий Беспокойцев, Морфей Писиюкин, Вирша Спирохетов, Лебедь Менстручков, Остап Курвец, Тюльпандр Опоздалычев, Венец Гомосапенко, Богдан Дарбожев, Кормила Стопдракин, Пирс Мифкин, Рекорд Гроботёсов, Капут Стремглавин, Орест Сатанюк, Налейка Безымянцев, Див Крантыгин, Злат Ликуев, Карпий Глумко, Карантин Чешуйкин, Силуэт Нектов, Месяц Избушин, Орфей Зеркалов, Рубен Дыртаньян, Синдбад Иванов и другие.

У каждого из них при себе нашлись деньги, по крайней мере, на кредитных карточках, и с каждого взяли по двести евро (в рублях по курсу Клуба), а председатель дал аж четыреста. В общем, через два часа в упомянутый портфель гостя Родион Эмильевич положил несколько толстых конвертов, после чего господин Пробочка был выдворен на улицу, во внешнюю тьму. Председатель велел включить полный свет в зале. Он надел очки и стал перелистовать сокровище. К нему подошли другие взволнованные дольщики. Тогда он снял очки и в сердцах захлопнул тетрадь. Он внёс двойную долю, поэтому купил право первой ночи. Просторотов, нависая, требовал снять копию, чтобы не затискать драгоценный оригинал, когда он пойдёт по рукам, ну и чтобы не так долго ждать остальным членам. Малинов кивнул и пожелал всем спокойной ночи. Он был взволнован вдвойне, ибо не только первым вот-вот ощутит историческую значимость документа, но и потому что под шумок сбыл глупому Пробочке несколько фальшивых купюр, причём это было сделано без риска, в виду того, что сделка, или негоция, состоялась без расписок. Пусть пожалуется – а ничего не было. Как не было сообщений насчёт отцовства Чичикова. Имеются лишь "Мёртвые души", ну и "Записки сумасшедшего" на всякий случай. А господин Пробочка пускай дальше тренируется в умных гримасах.

На такой весёлой ноте завершился юбилейный вечер в Клубе. Родион Эмильевич обычно покидал помещение позже всех, замыкающим. Ему нравилось побыть одному после многих слов и объятий; приятно было посчитать клубную выручку и заодно собственную, которая попутно производилась в суете клубных мероприятий. Ему импонировали масляные портреты неких сановных лиц, бархатная тишина безлюдного зала, аромат изысканных сигар, тонкий свет над барной стойкой, бликующий – тонко, блин, ликующий – на бутылках. Барином важным, как самовар, он прохаживался по коврам, будто у себя в родовом дворце. Правда, прогуливался только после того, как в своём кабинете, отделённом от общих мест долгим закоулком и массивной дверью, откладывал почти законно украденную часть в шкатулку из красного дерева. Шкатулка ради культурной красоты стояла на бюро возле статуэтки Гермеса.

В этот же вечер в нарушение обычая господин Малинов не стал засиживаться и попросил закрыть заведение своего секретаря – Б. З. Шкурко. Приехав домой, он молча прошагал мимо жены и заперся в домашнем кабинете. Госпожа Малинова обратилась к нему сквозь полупрозрачную дверь, белея в ней, как утопленница. Она жаловалась на свою полоумную сестру, которая что-то не то совершила или сказала… он не вникал, ибо спешил читать. Отмахнулся от жены, дескать у него болит голова. Она сто раз врала ему про голову, а ему один раз нельзя?! Читать! Вот как она проснулась, тяга к чтению!

Часы за стеной мягко пробили ровное время, тронув некий нерв в доме. Чего это он сегодня так рано вернулся?  – с подозрением подумала Рая Андреевна. А он устроился на диване, включил в изголовьях зелёную лампу и раскрыл тетрадь. Так распахивает крылья бабочка, так раскрывает колени де… впрочем, ерунда это всё – читать! Отправить глаза пастись по склону страницы, по извилистым тропам слов.

«Прошло несколько лет с того дня, как это случилось. О, как мне стыдно за себя! За что Господь так посмеялся надо мной? (Впрочем, смеётся ли Господь?) Тот, который казался мне упитанным ангелом, оказался просто бочонком, который вдобавок по мне прокатился», – фиолетовые чернила обесцветились, орфография выдавала старый век, перо писало то с нажимом, то без него и порой цепляло жёлтую бумагу. Видно, рука писала нервная.

Далее страница имела голубой оттенок и более потрёпанную поверхность, но почерк был тот же.

«Мой нежданный, нет, жданный, угаданный сквозь толщу напрасных лет! Но я ещё молода, и мне страшно пройти мимо суженного. Как нам трудно разгадать нашу жизнь! О, для чего с одним суженным венчаешься, а другого ждёшь внутри своего сердца? Я и чаяла и не чаяла встретить Вас! Милый, прекрасный Павел Иванович! Я знаю, что грешу, но доверительный шорох ветра в саду и моя вспыхнувшая к Вам любовь дают мне право на откровенность. Если же такого права мне не дано, то и сил удержаться нет, а у кого нет выбора, тому нет суда. Вы не осудите меня, правда? Я сразу разгадала ваш взор: Вы тоже увидели во мне свою пассию, свою спрятанную от всех страсть, и от себя самого. О, мне ли не понять! Увидев меня, Вы потупили взор, и в нём блеснула сдержанная слеза! Я сразу захотела взять Вас под руку и вывести из этого затхлого здания на волю, туда, где течёт река, где колосятся и синеют злаки. (Это цвет васильков, а не злаков, поправил мысленно Малинов.) Я не смогла долго терпеть своё искушение и покинула Вас. А Вы, мужественно сдерживая себя, остались беседовать с ним. Да простит он меня! Он вовсе не дурной человек, но в нём, как в занавешенном зеркале, не отражается ничего. Словно в доме покойник. Да, я прожила эти годы с добрым покойником, но я-то живая! После визита к Собукину возвращайтесь к нам, а лучше бы Вам и вовсе не ездить к нему! Законченный медведь. Скажите В. С., де зря проплутали и что на ночь глядя пришлось вернуться к нам. В два часа по полуночи приходите на берег пруда, где две ивы навеки сплелись. Буду Вас ждать. Мне страшно, но страх мой слаще счастья. Вверяю свою честь Вашему рыцарскому сердцу! Е».

Родион Эмильевич забеспокоился, поёрзал на диване и хмыкнул. Две эти страницы по хронологии перепутаны местами. Дальше следовала запись новой рукой. Но как же записки разных людей попали в одну тетрадь? Тут он заметил, что они написаны на бумаге разных сортов и приклеены к страницам тетради. Значит, их кто-то собрал в архив. Интересно, кто? По ходу чтения он надеялся получить ответ и на этот вопрос.

За голубой страницей открылась пепельная. Почерком мелким и аккуратным была описана встреча под луной.

«Селифан, когда мы уже порядочно отъехали от усадьбы, с лукавой улыбкой передал мне записку, якобы полученную им через кухарку. Записка была от госпожи Манеловой с назначением встречи, причём ночью и совсем возле дома, где должен спать её муж. Я прочёл оную весточку во время поездки к Собукину, которого я всё же навестил. Слова записки так и сяк вертелись у меня в голове. Я изрядно выпил у Собукина и принял решение вернуться к Манеловым, посчитав, что тюфяк Манелов ничего не заметит, а коли заметит, то не поверит, а если поверит, то стерпит и на дуэль не вызовет. А я вызова и не принял бы, потому как считаю дуэли пережитком отсталых веков. Бабёнка она положительно смазливая и во всех отношениях приятная, однако, за кого она меня приняла? Вот что меня смущало. Я даже подумал, что происходит некий розыгрыш, но не подобрал в уме того, кто мог бы явиться автором подобной затеи. Отужинаю, лошадей накормлю и попользуюсь чужой бабёнкой, и всё задаром, – решил я. Утром любезный Василий Сергеич мне ещё спасибо скажет за визит. Так да не так оно получилось. Возле десяти часов вечера я вернулся к ним. Манелов принял меня с радостным удивлением. Я всё прислушивался, ожидая услышать шаги супруги его, хотя и понимал, каково ей было бы после такой записки сидеть за нашим общим столом. Манелов извинился за неё, сославшись на дамскую мигрень. Я отменно поужинал, в первом часу был уложен в гостевую спальню и чуть не уснул. Вернее сказать, уснул. С хозяином у нас была речь о будущем России. Он в частности изложил техническую идею насчёт прогресса, дескать, люди будут летать друг к другу в гости на больших воздушных змеях. Я с ухмылкою на устах погрузился в сон. А разбудил меня петух, я тотчас взглянул на часы: батюшки! ровно два часа, но я же не одет! Словно какой-нибудь вор, сдерживая дыхание и проклиная половицы, я вышел к дверям, которые нашёл незапертыми. Вскоре увидел её в лунном свете – она как будто похудела и как-то надломилась от волнения. Она стискивала руки и прижимала к лицу белый платок. Признаться, у меня никогда в жизни не случалось романических свиданий. Я имел встречи с женщинами, но это были холодные, походные встречи, которые обходились мне в два металлических рубля. (Тут верная подсказана рифма, заметил Малинов.) Теперь я не знал, как себя держать. Любовь имеет в моих глазах то неоспоримое преимущество, что это штука дарёная, однако ж, надо и какой-то обычай соблюсти. Никакого подходящего этикета я не знал: деловому человеку недосуг. По свойственной ей, то есть Елизавете, манере всё видеть в том свете, который угождает её сердцу, она увидела в моей неуклюжести робость влюблённого. Я с поклоном попросил у неё прощения за опоздание. Она страшно сияла глазами и впитывала меня взором. Потом я услышал её горячий шёпот в своём правом ухе и одновременно ощутил поцелуи на левой щеке, словно у неё имелось две головы. Помню, как она говорила мне: «Я хочу, чтобы моя фамилия тоже начиналась на букву «ч», мне нравится всё Ваше, я без ума от Вас, было бы счастьем родить Вам детей, принадлежать Вам и только Вам, делиться мыслями и волнением крови, и чтобы не иметь ничего между нами запретного и невозможного. Берите меня! Всю! Вот моё сердце!» Она взяла мою левую руку и положила себе на правую грудь. Она готова была зарыдать и пошатывалась. Между тем, под ивами уже заранее был постелен на траве некий матрасик. Вскоре мы оказались на нём, как будто нас туда перенесло. Под платьем и нижней юбкой у неё ничего не оказалось, а с моей одеждой пришлось помучиться. Я никогда не встречал такой неистовой страсти, такой откровенной истомившейся похоти. Но я быстро устал от неё. Она продолжала выжимать из меня страсть, и, отчаявшись, зарыдала. Честно признаюсь, за этот час, проведённый с нею, я страшно устал, и, главное, устал душой. Она мне так надоела, что я готов был просто оттолкнуть её, что в общем-то и сделал после того, как она с досады ударила меня кулачком в живот.

«Бедный Манелов! Я решительно пошёл к его дому, который каким-то огромным склепом смотрел и надвигался на меня. Луна гляделась в пруд, как в зеркало, и мне в тот миг захотелось, чтобы все поэты, которые воспевают всякую этакую лирику, утопились в этом пруду. Если бы я знал, где ночует Селифан и не боялся бы провалиться куда-нибудь в яму, то немедля разбудил бы его и отправился в город. «Кое-как, то бродя по комнате, то ложась, провёл я остаток жалкой ночи и на первой заре покинул невыносимый дом, в котором уже несколько часов Елизавета страстно молилась. Поначалу я принял её голос за ветер… Я тоже перекрестился, радуясь тому, что сейчас уеду отсюда. Насилу отыскал Селифана и слегка прибил его, потому как сей подлец не хотел подниматься: подозреваю, что часть ночи он тоже провёл не один, ибо потерял картуз. Слава Богу, ноги моей и ничего моего здесь уже не будет!»

Вот те раз! – произнёс голосом Родион Эмильевич, воочию представляя себе описанную сцену. Кому же Павел Иванович мог написать отчёт о таком свидании? Себе в дневник спустя годы? Вряд ли. Хотел послать кому-то почтой? Маловероятно. Тут же на полях в столбик умножались финансовые цифры, нацарапанные совсем меленько, словно по секрету. Так, стало быть, Чичиков и впрямь реальное лицо! Цена тетрадки растёт!

Вновь подошла Рая Андреевна, настойчивая жена, и приоткрыла дверь: «Что ты читаешь таким запоем? Даже не слышишь меня, Родя! Я таблетку принесла от головы». Она вся вошла с водой в стакане и большой таблеткой на ладони. Он, чтобы отвязаться, быстро принял снадобье и жестом отослал супругу в любые иные места просторной квартиры. По вкусу таблетки он заподозрил, что произошла медицинская ошибка, и жена дала ему вместо аспирина препарат из аптечки своей сумасшедшей сестры. Он подумал встать и устроить разнос, но поленился и продолжил чтение.

«Василий Сергеевич Манелов, любящий звёзды и особенно Луну, установил у себя на втором этаже подзорную трубу. Доподлинно неизвестно, что произошло в одну из ночей, но что-то он увидел в свою трубу – что-то нестерпимое для чуткого сердца. Кто говорит, что он увидел страшную физиономию поверх Луны; кто говорит, что лешего, который в лунную ночь приходит на пруд мыться, а кто-то рискнул сказать, что на встречу с лешим отправилась госпожа Елизавета, супруга барина. Как бы ни было, Манелов и вправду что-то разглядел и после того заболел душевною болезнью. Он заперся у себя в комнате и отказался принимать пищу. Пришлось выломать дверь и силой заставить его принять успокоительные средства. Доктор и кровь ему пустил по обычаю. Сказывают, будто вид своей крови вызвал у барина улыбку, и вероятно, тогда-то и запала ему в ум роковая идея.

"После некоторого успокоительного времени, в течение коего он вёл себя как прежде, то есть обедал со всей семьёй и желал всем покойной ночи, он свою задумку исполнил – взрезал себе вены и скончался, истекши кровью».

Родион Эмильевич поморщился, пока ещё не от принятой таблетки; он поморщился от самой повести о несчастном помещике. Затем Родион Эмильевич отвлёкся и задумался об авторе последней записи. Почерк был канцелярский, слова встречались с ошибками: возможно, церковный дьячок или почтовый служащий послужил тут писателем.

А дальше пошло хлеще, да и таблетка уже ударила читающего по мозгам, отчего он воспринимал эти заметки, словно жуткий фильм, который показывают прямо в мозгу.

«Через несколько месяцев после отчаянной смерти мужа Елизавета Манелова родила ребёнка. Держалось это дело в глубокой тайне, своих сыновей Алкида и Фемистоклюса на время родов Елизавета Ивановна отправила к свояченице, но через месяц они вернулись. Одному было около восьми, второму возле семи лет от роду. Увидев ребёночка, они оба сразу его невзлюбили. Имелась ли на то обстоятельная причина в отношении наследства или взыграла детская ревность, однако сговорились братья свою новорожденную сестрёнку погубить. Улучивши момент, когда мать и кормилица спали, выкрали они младенца из люльки и в той корзине, куда кухарка собирала яйца, отнесли к пруду. Ниже пруда и плетёной запруды они кинули корзину в холодную тёмную речку. Однако не все злые умыслы удаются в нашей злосчастной юдоли. Младенец как-то сохранился в корзине, и сама корзина из плотного лыка осталась на плаву.

"Юные лихие братья увидели свою неудачу, но так озябли, что не стали догонять плывущую по реке беспомощную сестрёнку. Убоявшись, что их отсутствие будет замечено, они спешно вернулись в дом, легли и накрылись одеялами как ни в чём не бывало.

"Вода тихонько влекла корзину, а маленькая девочка, страдая от холода, кричала и кричала, но только звёзды и кусты слышали её вопль».

– Ах вы подонки! – воскликнул в сердцах Родион Эмильевич.

Как многие бездетные, он детей сентиментально любил, всех вообще, и видел в этом признак своей сердечности, однако сейчас ему помешала насладиться личной добротой жена. Рая Андреевна вновь появилась над ним.

– Ты на кого бранишься?

Он глянул на неё чуть ли не как на сообщницу Елизаветы Манеловой, изменщицы. (Он имел привычку обобщать. Посмотрев, например, кино про вероломную женщину, он потом укорял жену: «Какие вы женщины, право…». Она обобщала ещё решительней, так что, посмотрев какую-либо драму по телеку, они потом спорили о гендерной правоте.)

Рая Андреевна в жизни своей трудилась недолго, пять месяцев, зато трудилась она врачом и сохранила за собой моральное право ставить диагнозы и даже лечить, если кто подвернётся.

– Родя, у тебя лихорадочное состояние, отчего такой блеск в глазах?

– Ты мне какое лекарство дала?  – спросил он, чувствуя, что губы у него как будто замёрзли.

Супруга молча вышла и вернулась, неся стакан с водой и две большие синие таблетки.

– Вот тебе успокоительное. Прими, ты в этом ничего не понимаешь, а я врач.

Он принял две синие и вскоре его замутило, голова так закружилась, что Рая Андреевна стала вращаться и затуманилась. Он тронул её за колено и так остановил вращение. Зато поле зрения в каждом его глазу удивительно сузилось – до замочной скважины.

– Врача! – прошептал он.

Она вложила в его бесчувственный рот новую порцию здоровья: четыре желтых таблетки.

– Врач это я. Глотай, Родя! Тебе плохо, надо лечиться! Ты обязан поправиться! Ты не один, ты должен жить! – и влила в мужа стакан холодной воды, облив подушку.

Она потрясла его за подбородок, заглянула в рот и не нашла там ничего – хорошо, проглотил. Вскоре у него закатились глаза. Рая Андреевна прибежала с полным шприцем, в комнате запахло камфарой, но Родион Эмильевич уже ничего не различал. Пульс у него стал нитевидный. Сделав укол сульфокамфокаина, она села возле него и принялась причитать голосом деревенской бабки: «Надо было сразу, как пришёл, начать лечение, ты же сам запустил. Как же ты не любишь лечиться, миленький, а потом окажется врач виноватый!»

Прислушалась. Прерывистые вздохи, слабые стоны. «Нет, все-таки эфедрин надёжней», – впрыснула эфедрин и села рядышком на краю кровати, как на краю родной пропасти. Вроде бы с ним ничего не происходило, он всё так же тихо и с мелкими судорогами дышал. «Ну, дыши, Родя, милый!» Она вытащила из-под него тетрадь и ушла в спальню. Ей было любопытно, что же он с таким интересом читал?

Рая Андреевна сдвинула несколько журналов по технологии обольщения мужчин, дамский роман «Два разных ребёнка от одного мужа», ещё курсы подъёма груди на дому… наконец освободила себе место на розовом покрывале. Поскольку никакого заглавия и пролога она в тетрадке не нашла, то подхватила чтение с того места, где читал Родион Эмильевич.

«Надо было такому случиться, что корзину с полуживой девочкой под утро заметила прачка, изобретшая ленивый способ стирки. Рыболовную вершу наполняла бельём и опускала в речку, привязавши к чему-нибудь; спустя несколько часов извлекала прополощенное бельё. Односельчане смеялись над ней, и прачка стала так «стирать» по ночам. Вот она-то и спасла девочку, которая вряд ли дожила бы до светлого часа, она уж и кричать перестала. Ленивая прачка сама оказалась бездетной, и надо ли говорить, как она обрадовалась, получив ребёнка таким благословенным путём – в моисеевом судёнышке.

«В поместье Манеловых, напротив, случился переполох: пропала дочка! Однако, поплакав часа два, мать утешилась. Она рассудила так, будто Господь судил ей не иметь грешных детей. «Знаю сердцем, свершилось наказание моё», – сказала она и отпустила кормилицу в деревню. Барыня даже не стала доискиваться причин исчезновения девочки. После смерти мужа она пребывала в некотором помрачении ума и не радовалась Божьему дару жизни.

«Девочка росла у ленивой прачки, и прачка всем хвасталась, дескать сама родила. «Вы просто не видела, а я-то ходила на сносях!» Всем нос она утёрла. Муж у неё был глухонемой и на всякое предложение жены одобрительно кивал. Назвали её Дарьюшка, в смысле Дар Божий. Доросла Дарья до четырнадцати годков и повела себя странным образом. Стала ходить за мужиками на сенокос. Бабы не раз били её, но блудную привычку не отбили. В шестнадцать годов она уехала в город с неким студентом по фамилии Корзинкин. Слабый, влюблённый, но всё же пристойный человек, он взял её в жены и сделал горожанкой. Затем через год молодой супруг заметил за женой необычные, если не сказать страшные, повадки. По ночам она выходила на кухню и ела сырое мясо. Также умела говорить где-то в глубине своего живота мужским голосом и, кроме того, на брачном ложе отличалась такой ненасытностью, что и в строгий пост совращала своего мужа бесстыжими движениями. Показывали её местным докторам, да не случилось пользы, напротив, доктора ею сами прельщались. Несмотря на все огорчения, несчастный муж горячо любил её и привёз в Москву, где напрасно платил светилам психической науки. В Москве он разорился вконец да и жену потерял, потому как сбежала. Он вернулся домой, запил горькую и после нескольких лет пьянства сгорел заживо.

«Про неё же сказывают, будто зажила она, Дарья Корзинкина, в порочном браке с неким московским купцом Савелием Бубновым, от которого родила троих сыновей: Ракиту, Никиту и Петра. От них народилось великое множество сыновей и дочерей, особенно от Никиты, за что тот получил прозвание Племенной. Вот с этих-то сыновей Дарьи Корзинкиной и Савелия Бубнова пошло стремительное размножение потомков Чичикова. Конечно, фамилии у всех были различные, какие судьба ставила, зато млеющая кровь Манеловой и расчётливая смекалка Павла Ивановича в них сохранялись, поскольку всему голова есть наследственность».

Рая Андреевна отвлеклась и задумалась о геометрической прогрессии. Если представить себе, что три брата достигли половой зрелости, скажем, в 1850-х годах, то на данный момент… Ой! – вспомнила про мужа и вспорхнула. Тот лежал в прежней позе. Отчасти успокоившись, она приблизилась к нему, прислушалась… потом дотронулась до большого плеча – но ничего не произошло.

«Родя!» – закричала, но получился писк. Пощупала большую руку – пульса нет. Что-то надо сделать! Она заметалась, не находя подручной мысли. Чего бы ему вколоть оживляющего? А, впрочем, кровь-то не движется! Нужен прямой укол в сердце. Чем уколоть в сердце? На ум пришла только вязальная спица. Тьфу, бред! Она встала перед ним на колени и взмолилась ему в лицо: «Родя, оживай, не мучь меня!»

Ей довелось единственный раз применить к нему свои врачебные познания – и вот результат. Сказано было: доктор, не лечи родных!

Родион Эмильевич всегда отрекался от её помощи, отговариваясь насмешливым баритоном: «Ты врач от слова врать. Если ты обед не можешь приготовить, как же тебе с организмом управиться?!» Значит, он был прав, трагически прав. Но не нарочно ли она это совершила? Вот вопрос, который выглядывал откуда-то и старался посмотреть ей в глаза, только Рая Андреевна свои глаза уводила в сторону. Она умела мыслить по-дамски, то есть, когда требовалось ответить отчётливо «да» или «нет», она старалась проскользнуть в щель между ответами, дабы избежать потерь, неизбежных при чётком выборе. Но всё же, как говорится, подсознательно, не отомстила ли она мужу за… за прежнее недоверие к её врачевательству, за предпочтение мужского общества женскому, за клуб, за нежелание слушать её, за те надушенные записки в пиджаке, что были найдены ею тринадцать лет назад. За собственную измену, которую он вообще не пожелал заметить. За равнодушие. (Ей было злорадостно, когда однажды на даче она вынимала из его пятки занозу, и ему, толстокожему, было больно!) За многое, что пёстрым вихрем проносилось в памяти. Нет, вопрос о «нарочно» не был произнесён, к тому же сейчас всё заглушалось в ней криком: «Родя!»

Кабинет мужа расплылся в очертаниях, свет пульсировал, чёрное окно зияло, точно колодец. Здесь было что-то не так, и неправильность была в тишине. Эта тишина вслушивалась в мысли Раечки. И вдруг дикий страх пробежал по её позвоночнику: её громко и с дьявольским удовольствием позвали. Она оглянулась. В дверном проёме стояла полоумная сестра. Рот сестры кривлячески улыбался, помада размазалась на пол-лица, глаза лучились.

– Ну что, врачиха, укокошила мужа?

– Да как ты смеешь! У него тяжелейший приступ, я просто не справилась.

– Вдова Малинова, а вы «скорую» вызывали?

Вдова отвернулась от гадкой сестры и вновь обратилась к супругу, к его дорогому крупному лицу, словно бы спящему, как говорят люди, понимающие толк в смерти. «Я сама сплю, мне снится. Сейчас я проснусь и поставлю Родику чай. Какое будет счастье! Отчего я не понимала, что просто заваривать чай это счастье!»

Но сестра давила на кнопки телефона: «Скорая? Срочный вызов…»

О, Господи! Рая обхватила голову руками. В ней началась кристаллизация страха по другому поводу: её могут обвинить в преступлении! Её – Раю Прекрасную, Мудрую, Единственную!

– Вставай, дура! Хватит комедию ломать, – сказала сестра и утонула в глубине квартиры, в сумраке.

Рая попыталась встать с пола и не смогла: возле покойника работала другая гравитация, здесь можно было только замереть и уснуть, скончаться. Она слышала, как сестра по своему обыкновению грохочет дверками кухонных полок: ищет выпивку. Злость, ненависть помогли Рае Андреевне превозмочь потустороннюю гравитацию. Она вышла на кухню, где хозяйничало это ненавистное существо. Сестра всегда вызывала в ней безотчётную ярость просто своим существованием, да и всеми своими частностями: фигурой (рассчитанной на вожделение мужчин), волосами (а ведь кто-то их недавно растрепал), ухом (радаром: где, что?), крашенным глазом (прицелом: где, кто?), крашенным ртом (присоской). Если бы у Раи сейчас не так сильно болела душа, она бы сейчас ударила эту мразь, эту Аду, сестричку-алкоголичку. Даром что молодая, а такая гадина! Вместо удара она тихо спросила: «Это ты всё подстроила? С таблетками».

Ада промолчала. Она, разумеется, ничего такого не подстроила, но всей душой желала обоим гибели, потому и не знала, что ответить. Она продолжала с грохотом искать виски. Ада Андреевна не была клинической сумасшедшей, она неплохо вела хозяйство, неплохо соображала, но у неё был ярко выраженный маниакально-депрессивный психоз. Один день или час она пребывала в лихорадочном возбуждении, а затем в тоске и безволии, порой – в ужасе. Это не лишало её возможности понимать некоторую «правду жизни». Рая пригласила её в дом не из человеколюбия, а чтобы получить бесплатную домработницу, ибо сама Рая была безрукой, как слон. Пригласила и вскоре пожалела, но сделанный ход не подлежал исправлению, потому что вмешался Родион Эмильевич. Он оказал покровительство и Аду прописал! «Система ниппель, – сказала старшей Раечке младшая Адочка, складывая худыми пальцами фигу. – Я сюда вошла, и я отсюда не выйду. Только после тебя».

Со своей стороны Рая сулила младшей сестре чертей и старалась её сглазить. Так, например, она всем говорила, что Ада – прекрасный человек, всем была бы хороша, если бы не алкоголизм. Говорила-говорила – и Ада вправду увлеклась крепкими напитками, потому что впечатлительный, чуткий человек рано или поздно делает то, чего от него ждут. «Да запила, ну и что, мне надо мозги растворять, я слишком умная», – говорила Ада. В ответ на ненависть Раи она постановила считать чету Малиновых людьми ничтожными, что, в свою очередь, давало ей право желать им какой-нибудь гибели: «Вот они бы исчезли как призраки!» Ей хотелось остаться в квартире одной. Половину площади она сдала бы в аренду.

Рая Андреевна остановившимся рентгеновским взором пронзала Аду, бродящую по кухне. У ненависти столь же прилипчивый взор, как у любви; смотрела и произнесла: «Ты, Ада, на самом деле Корзинкина». Ада оглянулась: «Это кто в нашем доме официальный сумасшедший?»

Казённый долгий звонок напомнил хозяйке о том, что на свете есть покойник, и к нему приехали дьяволы в белых нарядах. Мытарства Раи Андреевны начались. Врачи внимательно посмотрели на вдову, кое о чём порасспросили и вызвали какого-то дознавателя. Тот забрал шприц с отпечатками пальцев, задал множество вопросов, в том числе нелепых: у вас общая спальня? завершился ли климакс?

Она отвечала наобум, мучимая страхом: к чему такая подозрительность, к чему слово «протокол»? Люди! Произошло несчастье! Такое с каждым может случиться! Меня пожалеть надо, а не допрашивать!

Сыщик взял с неё подписку о невыезде. И всё же никто не запретил ей сесть в медицинскую машину и проводить мужа до криминального морга.

Безумная Ада весело ходила по опустевшей квартире. Настроение не омрачали ни смерть, ни беспорядок, ни грязь на полу, оставленная посторонними. В её душе некий злой червячок радостно шевелился, зная наперед, что Райку арестуют. Вот так! Главное в жизни – мечта. Мечтайте страстно – и мечта исполнится. А вот и заначка виски. Обычно она употребляла алкоголь, чтобы забыться и въехать в будущее беззаботным придурком. Но сейчас – нет! Ей хотелось ясно и расчётливо мечтать.

На большом пальце правой ноги чулок прохудился; она улыбнулась бледно-розовому ногтю, вылезшему из смуглого тонкого чулка. Шагала босиком по коридору, по всем комнатам, глотала из горлышка по чуть-чуть. Жизнь удалась. А сколько у неё будет счастливых встреч! О смерти Родэма, как она называла Родиона Эмильевича, она даже не думала.

Одной из причин её лёгкого помешательства послужил аборт, сделанный 18 лет назад. После операции она в течение месяца во сне и наяву попадала в другую реальность, причём та реальность была плотней, ярче, ухватистей, чем реальность врачей и родственников. В другом мире ей открылся смысл её жизни, адский, жуткий, но это был Смысл (в отличие от обыденной бессмыслицы), и он оформил её ум. Хватило месяца галлюцинаций и паранойяльной депрессии, чтобы в ней завёлся маниакально-депрессивный психоз, а также склонность к истерикам и повальный половой цинизм.

Пережитый после аборта кошмар не избавил её от похоти. Уже через несколько дней она вновь глазами-хотелками глядела вокруг, выискивая постельного мужчину. Она влюблялась на недельку. По-другому не получалось. Чтобы расставание происходило решительней, она выискивала в мужчине неприятные черты. Такие черты всегда находятся – она разглядывала их в увеличительное стекло в отместку за преувеличение притягательных черт в начале романа.

Переехав к Малиновым, она слегка влюбилась в Родиона Эмильевича. Когда к ней подступает влюблённость из какой-то слепой глубины естества, у неё меняется взгляд на мужчину. Она наполняет его значительностью и почти красотой. Он её интригует, ей хочется его раскусить, вкусить. Затуманенным взором она взирала на своего Родэма, и его же после короткого романа видела всего лишь как тушу с выпуклыми и масляными глазами, с ноздрями, полными внутреннего мрака, с неискренним самодовольным смешком, с жадным до пищи брюшком… гриб-человек, пожилой поросёнок. А ведь надо же! В первые дни она видела в нём силу и тайну. Старшая сестра Рая именно в те дни поссорилась с ней впервые. Через неделю интерес к Родэму в Аде угас, но война между сёстрами уже началась и далее росла.

Да, что там Райка говорила насчёт какой-то Корзинкиной? Ада склонилась над её кроватью, где скромным островком правды посреди лести лежала ветхая тетрадка.

«Дети от купца Бубнова получили фамилию матери, потому как отец побрезговал давать им свою. Среди оных чад один только Никита Корзинкин удостоился чести быть отцом пятнадцати отпрысков… от трёх, если не более, сожительниц. Другой потомок П. И. Чичикова сделался петербуржцем, где за немалую мзду приобрёл дворянское звание и поменял фамилию, сделавшись Пятаковым. Сей Пятаков также отличался женолюбием и страстью к рассеиванию своих семян. Все Корзинкины отличались талантом в политике и коммерции. Никто из них не сподвигнулся, насколько можно судить, сделаться воином или батюшкой, поэтом или художником, но все они крепко держались земных путей и верили в копейку. В силу своего характера они не имели привязанности к России, полагая своей родиной любое место, где жить выгодно. Имея деловую хватку и политический нюх, они быстро рассеялись по Европе. Меняя фамилии, адреса, виды деятельности и общественные статусы, заключая браки с наиболее пронырливыми инородцами, они неизменно поддерживали связь между собой и с нарастающей быстротой формировали невидимый снаружи могущественный клан потомков Чичикова».

Ада повертела тетрадь. Ей захотелось ещё раз ощутить свободу и пройтись по квартире. В левой стороне от коридора располагались две большие комнаты, в правой стороне – две малые комнаты и кухня. В одном краю коридора, покрытого бордовой ковровой дорожкой, была входная дверь, вешалка и зеркало. В противоположном краю – туалет и ванная. По стенам висели картины и торчали рога оленей и лосей, убитых Родионом Эмильевичем в годы мужского становления.

Рога… так и должно быть, от мужчины остаются рога. От женщины – лекарства и резиновое колечко для перехвата волос, – так подумала Ада. Она с тетрадью перешла на кухню, будто почуяв, что скоро вернётся старшая сестра, врач-убийца, чёрная вдова (кара-курт). Слепила бутерброд с красной икрой. Икра принадлежала Малиновым, но теперь никто не спросит. Интересно, что Райская Сестрица сотворила с Родэмом? На слабость организма этот боров не мог пожаловаться. Но ведь и в Райке не было излишнего коварства. Значит, Рая Андреевна послужила невольным орудием своей младшей сестры, инструментом Адовой воли. Вот какая получилось магическая режиссура.

Щёлкнули замки, вернулась Рая Андреевна. Ада вышла к ней, жуя очередной бутерброд, и замерла с куском во рту. На ковре стояла безумная старуха. Свет высокой лампы застрял в её волосах. Сухие руки-палки она расставила, как ребёнок, ждущий, когда его разденут. Постояла, вспоминая, что ей надо сделать, стряхнула с ног башмаки и в плаще прошла к своей двери, отчего-то стуча в пол пятками, как деревяшками. Старая Рая сутуло шмыгнула в комнату и заперлась на ключ. Ада вернулась на кухню, выплюнула недожёвок, нахмурилась: в ней совесть очнулась. Поскольку среди всех страданий самые страшные – муки совести, Ада отхлебнула из бутылки сразу два булька. Ей вдруг стало всех жаль… надо отвлечься, и она уткнулась в тетрадь.

«Опасаясь мести великого клана Чичиковых-Корзинкиных, я, частный историк и восстановитель правды, не указываю своего имени, полагаясь на то, что любой читающий эти строки меня поймёт. В конце 19 века они поверили в свою силу и приступили к созданию политической организации, имевшей целью захват России. Снабжали деньгами и взрывчаткой бомбистов, уничтожали хлеб, возбуждая гнев бедноты; отравляли народное сознание революционной пропагандой и обещаниями свободы, равенства, братства. Много смуты они внесли в русское общество, однако особого успеха не могли достичь, покуда не придумали оригинальный способ захвата власти. Историки, наверное, помнят дело Белоглазова. Полиция так и не разгадала причину убийства издателя мирной газеты «Слово и хлебъ». В 1916 году при загадочных обстоятельствах гибнут или исчезают ещё 10 издателей в центральных городах. Чтобы дело не слишком бросалось в глаза, они совершали убийства и в других общественных кругах, порой выдавая правосудию какого-нибудь политического террориста, не имевшего отношения к Чичиковым-Корзинкиным. Зачем убивать владельцев газет? Чтобы монополизировать общественное слово. «Слово сильнее пули», – таков был девиз. Они решили не штурмовать власть, не подкупать её, не приглашать иностранные полки, нет, страшнее: они решили революцию внушить! Это был первый в истории опыт политического гипноза в национальном масштабе.

«Результаты известны. Корзинкины вошли в Думу с целью подорвать её изнутри. В феврале 1917 они покинули подполье и всеми средствами повели пропаганду против Временного Правительства, причём Керенский сам был из Чичиковых (и знал об этом).

«Да, Керенский осознанно работал на подрыв своей же власти, ибо за границей ждал своего часа наиболее активный из этого рода – Ильич. Программа захвата власти, как ни странно, выполнялась. Россия всё-таки легла под заговорщиков, поскольку они основательно обработали умы россиян и заменили гражданское мышление антигражданским. Несомненно, этому способствовал ряд важных обстоятельств, как по заказу открывших революционерам путь к власти: война, голод, слабость верхов (о, неслучайная слабость!).

«Вот как описывает германский солдат один из эпизодов окопной войны. «Двое суток беспрерывного огня. Не имею сил держать винтовку. Сплю стоя и стреляю во сне. Силы русских неиссякаемы. Вдруг слышу, кто-то из наших кричит, чтобы мы прекратили огонь. Раздаются крики: «Мы спасены! Кайзер прислал колдуна!» И вот между двумя позициями во внезапной тишине появляется человек в кожаном чёрном пальто. Пороховой дым расступается вокруг него. Он стоит к нам спиной и лицом к русским. Он что-то говорит им и машет рукой; он крутится вокруг своей оси и трижды плюёт в землю. Затем срывает себя фуражку и машет в сторону России. Наши противники вылезают из траншей, у них беспамятные лица, но я готов был расцеловать каждое лицо, потому что они побросали винтовки и пошли по рваной земле куда-то прочь от нас. В иных случаях на линии фронта происходили братания. Это русское слово изобрели неизвестные мне колдуны».

– Забавно, – пробормотала Ада.

У неё тяжесть была на сердце, она ещё глотнула спиртного, потом валерьянки и глубже вчиталась.

«Нечто подобное происходило на заводах в российских городах. По цехам бродили гипнотизёры, останавливали станки, выводили рабочих на демонстрации. Потом, когда гипноз проходил, рабочие не могли вспомнить, что с ними происходило. Чичиковым удалось перессорить классы; внушить солдатам, чтобы те не воевали; внушить рабочим, чтобы те не работали; внушить крестьянам, чтобы те поджигали усадьбы. И в октябре свершилось! Корзинкины захватили власть в самой большой и богатой стране мира».

Поворот ключа в спальне Раи – шаркающий звук оттуда приближался – и вот Рая встала на кухонном пороге. Ада не верила своим глазам: сестра уменьшилась в росте, шея усохла, лицо обвисло. Почти неузнаваемая Рая мелкой поступью вошла в кухню, села на табурет и сложила руки на коленях. Несмотря на недавнюю покраску, её волосы отсвечивали свинцовой сединой. Аде стало жаль её до спазма в горле, но смелости не хватило, чтобы обнять.

Рая Андреевна ровным, безучастным голосом спросила:

– Как ты думаешь, Бог есть?

– Думаю, да. Только неотзывчивый, – ответила Ада.

– Поэтому наша жизнь – ад, – согласилась Рая.

– Зато привычный, – заметила Ада. – Когда к ужасу привыкаешь, он становится просто жизнью.

– Отчего ты, мудрая, не выходишь замуж?  – спросила старшая.

– Я боюсь ночевать с кем-то в одной постели. Слишком крепко сплю после снотворного, – ответила младшая.

– Ну и что?

– А вдруг он захочет меня убить… ну просто ему приснится что-нибудь страшное, а я крепко сплю.

Рая хотела возразить, дескать, Ада сама психопатка и на других наговаривает, но, вспомнив свой поступок, промолчала.

– Да и за себя не поручусь, если муж крепко спит, – добавила Ада.

– Скажи, а мы сейчас не во сне?  –  спросила старшая с надеждой.

– Во сне, – кивнула младшая, – только в очень прочном. Пробуждение смерти подобно.

– Ты не знаешь, зачем я это сделала?  – спросила старшая, превозмогая муку.

– Что ты сделала? Объясни, наконец!  – надсадно воскликнула Ада.

– Мне показалось, что ему плохо. Мне захотелось его лечить. Захотелось так остро, как влюблённому целоваться. Мне захотелось… не могу объяснить, – старшая сокрушённо сдалась, не найдя слов.

– Тебе захотелось вторгнуться в него, повлиять на него, да? Он слишком спокойно без тебя обходился, да? Думал, дышал… словно тебя нет. А тут ты со шприцем, который вводит напоминание о тебе в самую глубь его вен.

Старшая посмотрела на младшую проснувшимися глазами, раскрыла рот, но зажала его ладонями; Аде показалось, что Раю тошнит, но та зажимала в себе ужас и отвращение. Рая просеменила к себе.

«Зачем она опять дверь заперла на ключ?»  – подумала Ада, затем обратилась к виски и чтению.

«Тленин, Трупская, Троцкий, Джугашвили (он же Сталин, он же Рябой и, вероятно, Чичваридзе), Бухарин, Рыков… легион разномастных потомков Чичикова расположился в кабинетах власти. Не всё проходило гладко, так Джугашвили и Троцкий поругались насмерть именно потому, что были братьями. Управлять страной они принялись по-своему – силой гипноза. Объявили базисом материю, чтобы массы не обращали внимания на магию заклинаний. Параллельно исполнялось неслыханное дело – убийство души в человеке, ибо душа мешала их замыслу о безраздельной власти. Гоголь пророчески назвал свою поэму о грядущей России «Мёртвые души», но вовремя никто не содрогнулся; подумали, что это смешно, и посмеялись. А Чичиков покатил на своей тройке в будущее. Душу изгоняли посредством торжественной процедуры отречения, что происходило публично на собраниях. Готовый отдать свою душу должен был вслух произнести «Заместо души и веры я выбираю партию Тленина (он же Кара-Корзинкин-улы) на веки веков».

«Имущество они отбирали легко, а вот землю отбирали с трудом, да и против изъятия души народ исподтишка сопротивлялся. На случай провала компании по обездушевлению Чичиковы запаслись программой по замене живого населения покойниками, как бы фантастически это ни звучало. Работа ещё велась на стадии экспериментов, но поспешные власти уже вовсю уничтожали народ, такова была их вера в реанимацию! Материалы по оживлению трупов по сей день засекречены, но мне в руки попал документ с описанием оживления мумии Тленина, и дата на документе свидетельствует о том, что в данной области опыты проводились вплоть до конца ХХ века, причём в девяностых велись крайне интенсивно. Раз в неделю на Красную Площадь приезжал реаниматор-гипнотизёр по фамилии Долго. Впрочем, лучше предоставить слово прямому свидетелю.

«Мы приехали в полночь, нас встретил начальник кремлёвской охраны и провёл за ограждение. Меня представили как ассистента Долго, офицер смерил меня тяжёлым взглядом, дёрнул плечами, словно по его спине проползло насекомое, и злобно промолчал. Площадь была пуста, на фасаде ГУМа прожектора погашены. Ночь была ветреной, город мягко шумел вдалеке, на облачном небе светилось широкое пятно – след городской иллюминации. Я с внутренней дрожью вошёл в мавзолей. Пуленепробиваемая крышка саркофага стояла в стороне. Желтоватый Ильич лежал без признаков жизни, и мне не верилось, что Долго сможет его разбудить. Юрий Долго постоял минуту с закрытыми глазами, затем быстро подошёл к телу и лицом придвинулся вплотную к лицу лежащего. Я ожидал движений искусственного дыхания, но он что-то делал языком. Быстрыми движения кончика языка Долго то ли манил, то ли дразнил покойника, при этом медленно отстраняясь от него. Между ними ощутимо возникло притяжение – лежащий, не прикладывая усилий, приподнял голову и плечи. Юрий Долго жестом рук поманил Ильича подниматься дальше, и тот сел. Серия пассов и мимических ужимок ни к чему не привела. В досаде Долго подошёл к нему, взял под мышки, приподнял и встряхнул. Ильич открыл глаза. Его лицо ничего не выражало, и я уверен, что сознание вождя не очнулось. "Вставай, вставай!" – бесцеремонно понукал его Долго. Ильич вяло засучил ногами и при поддержке реаниматора встал. Юрий поддерживал его кончиками пальцев за плечи, чтобы Ильич не упал вбок. Он глядел ему в самые глаза и неожиданно запел каким-то низким горловым звуком, будто замычал. Ильич перестал качаться. Тогда Долго заступил ему за спину, взял за локти, и они синхронно пошли по гранитному полу. Психиатр, будто играя в паровозики, произносил «чух-чух-чух». Ильич улыбнулся. Это робкая улыбка младенца на парафиновом лице выглядела так страшно, что я чуть не потерял сознание. В дверях мавзолея стоял начальник охраны и наблюдал за процессом с привычной тоской.

– Мы прогуляемся, ему надо размяться, – заботливым голосом сказал Долго.

– Что ж, святое дело пройтись, – тем же тоном ответил офицер.

«Они вдвоём перенесли Ильича через ступени и поставили на открытом воздухе. Офицер подал реаниматору серую старую кепку, и тот её нахлобучил покойнику на голову.

– Самое трудное на свете – лежать, правда? – голосом доброй няньки произнёс Долго.

«Я смотрел на них изнутри помещения, видел со спины и всё же заметил, что Ильич кивнул. Они немного прогулялись втроём: метров пятнадцать прошли мелким шагом по брусчатке и повернули обратно. Тут бывший вождь попытался опрокинуться на спину – его удержали. Затем сильно откинул голову, отчего упала кепка: видимо он не хотел в мавзолей.

«Крепко держа его за руки и под мышки, двое всё же заставили Ильича добрести до порога. «Вот такие они, мёртвые граждане будущего, – подумал я смущенно. – Спокойные, покладистые. Им бы огоньку не мешало». После прогулки они уложили его. Юрий Долго большими пальцами опустил Ильичу послушные веки, потом провёл по лицу ладонью. «Ты спишь, глубоким сном, ты мёртвый», – прошептал ему в левое ухо. Ильич замер и вновь не проявлял признаков жизни, после чего они накрыли его прозрачной крышкой.

– Господи!  – тихо воскликнула Ада в пространство.  – Чего только не узнаешь о Родине! Чему верить?

Она достала красивую гранёную рюмку богемского стекла, потому что ей показалось невкусно пить из горлышка, прислушалась: из комнаты старшей сестры донеслись звуки передвигаемой мебели. Ада крикнула в ту сторону: «Тебе помочь?» Не получив отклика, махнула рукой. Всё стихло. Ни злорадства, ни торжества насчёт квартиры она не испытывала. Уткнулась в тетрадь.

«Чичиковы-Корзинкины сумели и власть ухватить, и заставить народ обходиться без частной собственности, без земли, без души. Им осталось придумать такую заклинательную общественную культуру, которая воспела бы эту дикую жизнь. Поручили эту сверхзадачу псевдо-пролетарскому гипнотизёру Алексею Пешкову, он же Максим Горький (обе фамилии фальшивые, впрочем, имена тоже, по-настоящему он именовался Леонидом Корзинкиным). Максим-Алексей-Леонид Горький-Пешков-Корзинкин с искусной искренностью принялся воспевать отсутствие культуры как высшее достижение культуры; поход общества в пустоту он представил в виде героического шествия. Здесь следует отметить особую черту Чичиковых: доминанту партийного чувства над всеми другими. Вожди хвалили Горького, но, не умея не убивать, убили его сына. Заодно решили проверить на деле, так ли он верен их колдовской партии, как сам о том поёт? Дрогнет ли голос певца? Горький не съехал с идейной ноты и продолжил воспевание партии.