Читать книгу Лесная Фея - Андрей Куц - Страница 1

Часть первая

По тропинке я бежала – заплутала.

Лес чудной – стеной.

Высится высоко, не шелохнется.

Тихо укрывает – засыпаю…

Вдруг – собаки! Что за диво!

И близёхонько – побежала.

Вот и дом родной.

1

Жарило и парило несусветно.

Бабушка Авдотья Лукинична, шумно отдуваясь, переводила дух на скамеечке в городском саду.

Внучек беспрестанно баловался и никак не хотел слушаться.

"Вот диковинное имя – Марат… к такому и не привыкнешь, – думала старушка. – Угораздило же мою Настёну выйти за нехристово племя, и народился на свет божий такой вот чумазенький бесёнок".

Бесёнок тем временем швырял теннисный мяч о стену Дворца культуры, и было ему уже целых тринадцать лет.

– А ну-ка не балуй, внучек! Веди себя смирно, а то сведу тебя к Чёртовым Куличкам али аж на саму Горелую Гору, к девке-ведьмовке беспутной, во власть ей отдам.

– Бабуль, не пужай, я там уже был, и девушка эта очень даже мне понравилась! – Внук повернулся и лукаво сверкнул чёрными бусинами глаз.

– Вот что говорит, оглашенный! Ты послушай себя! Как ты мог там быть? Никак не мог. Тебе и места того никто не указывал. Его вообще мало кто знает, где это такое место. А где девка та прячется, и подавно никто не ведает, даже я.

– Как же ты вздумала стращать меня? Как ты меня туда сведёшь?

– А всё одно сведу. Туда-то я дорогу сыщу… Многие не знают точно, где это… только приблизительно знают… Ходят порой люди горемычные, ищут, сами не зная что… Но пуще иного девку эту, конечно, красу необыкновенную, как говорят, особливо её увидеть надеются. Только к чему она? Проку-то от неё? Одна погибель православному человеку… да и всякому какому ни на есть мирянину или монаху – оно для всякого добром не кончится! Да только за просто так она всё одно не покажется. Мало ли людей шныряет-блуждает по лесу?.. А к месту тому сведу, его я знаю. Много кто из местных знает. Только сторонятся они разговора досужего, помалкивают, на всяком углу не трезвонят – ни к чему такое знать людям. Да и не всякий поймёт. Чего доброго ещё примут за неурочного человека… Сведу тебя ненароком, как только в лес по ягоды пойдём, и оставлю тебя там, на капище – то место кого хошь одурит. Но теперь всё больше приписывают проделки всякие чудные, случающиеся с забредшими туда людьми, той девке. Вот и пущай она, девка лесная, нечистая отрава, Лесная Фея – как ныне зовут её… вот тоже придумали… всё норовят как-то по-ненашенскому… фея… какая там фея? Демоница! Сущая напасть! Вот народ… ай-ай… фу, как же душно… сведу… будешь таким неслухом – ей-ей сведу… может, она тебе откроется, а нет – с тебя Горелой Горы хватит… ой, как хватит – страшное то место, чумное, дурманное. Да что Горы! Кабы удалось приблизиться к Куличкам! Ведь подойти-то – не подойдёшь, за сто шагов очумеешь и себя забудешь… а если девка откроется, тогда ещё хуже – дела твои совсем плохи станут… закружит, завертит, забалует, и пропал человек… не всякий в сознании своём дорогу домой отыскивает, а потом – разумом своим жить может, во как! И пущай! Поводит, покружит да с ума помешает так, что ты уж испугаешься как следует – это, чтобы более не озорничал, стал бы слушаться, подола взрослого человека держаться, не перечить, ценить, что тебе говорено. А то ты неслухом, разболтаем растёшь! Что же из тебя будется-то, а?.. Эх, Марат… как же придумать называть тебя поласковее да покороче?.. Вот беда, – сказала бабушка Авдотья и замолчала, пригорюнившись, и засмотрелась на безостановочно пляшущий упругий жёлтый мячик для большого тенниса, что кидал мальчик в стену Дворца культуры, позади которого они нашли тень под высокими стародавними тополями.

– А всё равно не сведёшь, – скучно сказал Марат. – Того места все боятся, чураются, стороной обходят. Ты вон и щас, всего лишь говоря это, только и делаешь, что крестишься да поглядываешь на купол церкви.

– Ай да внучок – всё ведает, всё подмечает, всё понимает! Верно твоё слово, чумазенький ты мой! – Авдотья потянулась к черноволосой голове внука, до того от рождения смуглого кожей, что к нему так и лип загар, превращая его видом в коренного жителя африканской саванны, но остроносого и немного раскосого глазом.

Тот, от такой заметки в свой адрес, уже не впервой упомянутой, обиделся, отпрянул.

– Да ну тебя! Опять ты!

– Ну, ладно, ладно, не серчай, прости старую дуру. Кабы не загорел так, то и ничего бы… а то ж весь чёрненький стал, поди, белым маячком только попа одна и сверкает.

– Фу, ну тебя! – Марат насупился ещё больше, поднялся со скамейки – подался подальше от несносной, невыдержанной семидесяти четырёх летней бабушки своей, Авдотьи Лукиничны.

Его уже давно по-настоящему не тревожили обидные, а порой едкие и дерзкие слова заплесневелой от глухой древности и деревенской простоты старушки, которая говорила подобные вещи, несмотря на всю свою набожность.

Марата не тревожил и отъезд матери, которую они только что усадили на автобус до Москвы, чтобы она добралась до железнодорожного вокзала, а оттуда – до дома, до места постоянного проживания, куда и он тоже, конечно, вернётся, но через две-три недели, – как только за ним приедет отец.

Нет-нет! Только не подобные пустяки! Всё это не суть важно.

Мальчик был далёк помыслами от подобных мелочей.

Он бредил иной обыденностью!

Он всеми своими думами, всем существом своим тянулся к обретённому накануне, – когда вчерашний жаркий день уже клонился к вечеру, – к только что найденному, но уже немножечко облюбованному ими, тремя "боевыми" товарищами, верными друзьями, тайному месту – отныне там будет располагаться их новая штаб-квартира, убежище, сокрытое от "вражеских" глаз… от чужих и опасных, порой назойливых и до невозможности въедливых глаз!

Марат с нетерпением ожидал оранжевого автобуса за номером 32 с красной полосой вдоль всего кузова, чтобы возвратиться в деревню Устюги: к друзьям и к их новым совместным проказам, шалостям, играм, которыми в течение последней недели они забавлялись беспрестанно, которым они придавались самозабвенно; к мелкой и неширокой, но всё же просторной, неторопливой речушке Дульке; к раскалённому солнцем песчаному пляжу; к ровным кукурузным и подсолнуховым полям; к душным, прелым лесным чащам; к холодным ручьям и к сухим дубравам с неумолчным пронзительным стрекотом мириады кузнечиков, прыгающих в шелестящей под ногами пыльной траве!

Новые тайны и открытия заждались его, соскучились о нём, они нуждались в нём так же, как и он в них!

Чувство смутное, щемящее растравливало, сжимало сердце мальчика: оно призывало его возвратиться как можно скорее, понуждало стремиться снова, вновь обрести полюбившуюся пядь земли, оставленную без присмотра, а оттого – осиротелую, вдовствующую и скорбящую особу, незащищённую, а значит, уязвимую; призывало ступить на пределы, ставшие за эти быстро истекающие летние деньки родными, – слиться с его, как он мнил, личным наделом, таким надёжным и приветливым; заполучить обратно в собственное распоряжение обозримые и скрытые расстоянием или какой преградой просторы дикие, просторы вольные!

2

Стрелки городских часов, что висели на фонарном столбе по ту сторону дороги, приближались к заветному мгновению.

– Что там, Марат, на часах? – спросила бабушка. – Наверное, пора идти на станцию?

– Половина первого, – отозвался внук. – Ещё пятнадцать минут.

– Ну, пойдём, а то, по такому-то пеклу, пока я добреду, – выговорила Авдотья Лукинична.

Марат подхватил две сумки, наполовину заполненные продуктами, поколебался, глядя, как тяжело поднимается бабушка и с густым выдохом начинает движение… и, не утерпев, побежал к дороге.

Авдотья Лукинична вышла из-под высоких тополей и охнула от хлынувшего потока солнечных лучей. Она зажмурилась, а потому не сразу увидела, как внук перебегает дорогу. А когда увидела – перепугалась. Она хотела урезонить его, образумить, крикнув, чтобы он дождался её, и не только пересекал бы проезжую часть под её руководством, но и помог бы дойти ей, но было поздно: Марат уже устраивался на скамейке автобусной станции, куда, разворачиваясь с временной стоянки, направлялся долгожданный и такой знакомый мальчику с раннего детства автобус за номером 32.

– Ох-хо-хо… – Бабушка Авдотья сокрушённо покачала головой и стала выглядывать машины.

Мимо, под аккомпанемент разухабистой музыки, прокатило два обшарпанных "жигулёнка", неся в себе худеньких космачей в пиджаках из неопределённого материала, одетых поверх маек, – рукава были закатаны, блестели значки, цепочки и заклёпки.

Они, вальяжно развалившись, выставив локти в окна, высокомерно плыли мимо.

– Матерь божья, святые угодники! – зашептала Авдотья и быстро перекрестилась. – Это кто ж такие? Прямо несусветь какая-то… Вот уж моду выдумали. Насмотрятся всякого, наслушаются – будто и не наши, будто какое иноземное нашествие… Прости, Господи! – Она снова перекрестилась и, оставив правую руку прижатой к сердцу, осторожно пошла к внучку, который беспечно копошился в сумках.

Температуру на день – на субботу, на 7 августа 1999 года – обещали в 29 градусов, а разогрелось, видимо, за все тридцать, и это – в тени! А сколько на солнце? Подумать страшно! К тому же ночью прошёл короткий, но ливень, – теперь душно.

Но, кому как!

Может, для пожилых людей – это одно сплошное мучение. А для таких бесят, как Марат – веселье, благодать и наслаждение! Что ни говори, а лето выдалось отличное! Самое оно – для купания и загорания. Чему Марат неизменно, день за днём придавался все три минувшие недели пребывания в Устюгах: в начале – под бдительным руководством отца и матери, потом – только матери, так как отец, побыв две недели, уехал, узнав из телеграммы, что его присутствие необходимо на Горьковском автомобильном заводе, где он работал.

А теперь вот уехала и мама. И отбыла она, так сказать, на перекладных, а не на их собственном автомобиле, которым был Nissan Laurel 1997 года выпуска, вернувшийся в Нижний Новгород, увезя из Устюгов отца, мужа и ценного, незаменимого работника – Капушкина Рустама Ивановича.

Марат остался один… но с бабушкой.

До школы был почти месяц, и отец, наверняка, найдёт время и приедет за сыном, а если нет, то это – не беда, потому что Марат уже вполне взрослый человек: он в состоянии самостоятельно добраться до родного дома на берегу далёкой Волги, не так ли? Но всё же… всё же нет-нет да мелькало в голове у мальчика то, что неделю назад уехал отец, то, что час назад он, Марат, расстался с мамой, и то, что ещё не известно, не придётся ли ему, действительно, впервые в своей жизни отправиться в дальнюю дорогу самостоятельно.

Но Марат не хотел думать о подобных вещах. Он размышлял о том, что его радовало, от чего захватывало дух и расширялись в восторге глаза, – последние недели огроменно долгих и при этом скоротечных летних каникул, которые казались чрезвычайно заманчивыми без дальнейшей назойливой опеки родителей.

Ему в голову вдруг забралась мысль, взволновавшая его не меньше возможного одинокого возвращения в Нижний Новгород: что будет с каждодневными долгими купаниями на Дульке? Марату почему-то показалось, что на неё опасно ходить без присмотра взрослых людей. И мальчик немного усомнился в преимуществах совсем уж свободной жизни.

"А вообще-то, за три недели эта Дулька порядком надоела, – подумал Марат. – Я обязательно стану ходить на неё, но… чтобы каждый день! Нет. Это слишком. Нужно что-то новенькое. Например, то, чем мы увлеклись пару дней назад".

Марат имел в виду партизанские манёвры – это, когда всё происходит до крайности скрытно, наполнено исследованием-изучением местности и сдобряемо перемещениями от одной заранее обустроенной секретной точки к другой.

Главным смутьяном, зачинателем их увлечения был двенадцатилетний Пашка. У него всегда была эта ненормальная, болезненная тяга к укромным местам. Где он только не строил всевозможные шалаши и шаткие беседки, выполненные из подручных и бросовых материалов: такая постройка стояла и на заду его собственного огорода, и в кукурузном поле, выложенная из кукурузных стеблей и листьев, и на берегу небольшого озера – из сучков и веток, и в густых зарослях у ручья в низине, и в рощице на бугре над деревней, и в лесу. Пашка всё время стремился открывать какие-нибудь непролазные, экзотичные на вид места. Он всё время хотел прятаться и искать. Он желал уединения. Он нуждался в романтике и защищённости.

Пашка был коренным жителем Устюгов, но уже давно жил не в деревне, а в райцентре, – из которого теперь хотел поскорее убраться Марат, – а потому, по-прежнему имея избу в Устюгах, ставшую дачей, Пашка чаще остальных ребят отдавался всем доступным деревенским прелестям.

И был Валентин, которому ещё в прошлую осень исполнилось целых четырнадцать лет! Жил Валя-Валентин в шестидесяти километрах от Устюгов, в городе с численностью населения чуть большим, чем сто тысяч человек. В их постоянной троице Валя был самым продвинутым во всех вопросах, не исключая и самого животрепещущего – женский пол. Валя отважно вступал в контакт с девчонками. Он интересовался ими в открытую, никого не стесняясь, ни перед кем не оправдываясь. Он часто примыкал к старшим ребятам, но неизменно возвращался к Марату и Пашке, потому что он всё ещё хорошо помнил проведённые с ними детские годы, правда, помимо этого были и другие причины: он не выдерживал постоянной конкуренции среди старших товарищей, к тому же ему не нравилось быть для них мальчиком на побегушках – эту роль они невольно, но постоянно ему навязывали, тем самым унижая Валю в его собственных глазах и, что особенно важно, в глазах девочек.

Побыв отлучённым от кулуарных затей деревенской подростковой знати, где пеклись самые румяные сдобы, пикантно приправляемые клубничкой, Валентин, которому, увы, в последнее время быстро наскучивало с такими малолетками как Пашка и Марат, а то и становилось невмоготу, возвращался в большой свет, забывая и прощая обиды, жадно слушая взрослые разговоры и с готовностью принимая участие в тех затеях, к которым ему дозволяли иметь причастность взрослые товарищи. А потом всё повторялось: он снова изгонялся или уходил сам, или мирно и незаметно отдалялся от деревенской знати и возвращался к Марату с Пашкой, среди которых уже он казался взрослым, но в то же время он мог позволить себе снова прикинуться ребёнком.

Иногда к ним присоединялся кто-то ещё, пополняя их скромную группку единомышленников. Но их главным товарищем был Олег Шутилин, москвич, который приезжал погостить к бабушке. Приезжал он редко, и лишь из-за начавшихся каникул мог задержаться надолго. Основным и страстным увлечением Олега была рыбалка – этим забавлялась вся мужская половина семьи Шутилиных. Олег часто самостоятельно ходил на семейной резиновой лодке. Он очень любил похвастать тем, что привёз из державного града, и щедро, милостиво одарить этим богатством своих товарищей; любил поиграть в войнушку "ну, прям как настоящим" ружьём, правда, щёлкающим пистонами, мастерить берданки, стреляющие шпонками, стегать кнутом, выбивая из воздуха звонкий хлопок, и стращать им пасущийся скот. Во всяком случаи, это были его основные развлечения и интересы этим летом, от которых, между прочим, не отказывались уже немного знакомые нам Пашка, Валя и Марат.

Марат, как и Валентин, не считал себя маленьким, – хотя он был почти на год моложе Вали. Да и могло ли быть иначе? Ведь Марат жил в большом городе, который превосходил по численности населения город Вали в десять раз! Это неплохо уравнивало их шансы на достойное проявление взрослости: брал Марат не прожитыми годами, а лучшим знанием быстро меняющейся жизни. Валя же не всегда получал оперативный доступ к последним новшествам: задержки случались существенные. Что же касается Пашки, то о его продвинутости нечего и упоминать. Пашка был безнадёжно отсталым. И – маленьким. По годам.

Но Валентин всё же с успехом одёрживал верх над Маратом значимостью каждодневно совершаемых поступков и своим умением не просто сводить знакомство со старшими пацанами, но и проникать в их непростую среду: такое – что-нибудь да значит, и даже – не что-нибудь, а – всё! От этого напрямую зависят: мировосприятие, жизненный опыт и знание в мельчайших деталях последних модных тенденций.

– Фу, какая гадость! – сказала над самым ухом внука Авдотья Лукинична. – Сколько же с этими новыми временами, будь они неладны, понабралось мерзких вещей. Посмотри только. Что за рожа. У-у-у, погань! Сатанинское вымя. Прости, Господи. – Она указала на плакат с нарисованным страшным лицом, приглашающий посмотреть фильм в кинотеатре Дома культуры, под чьими древними тополями они только что прятались в тени от зноя. – Где наш автобус? Этот?

– Да.

– Тогда садимся, а то не достанется места.

Они пошли к распахнутым дверям рейсового автобуса, где перед кондуктором толпились пассажиры.

– Подальше от этой клоаки, – прошептала старушка, стараясь никуда больше не смотреть, чтобы не увидеть ничего скверного и дурного.

Она редко выбиралась в город, тем более аж в самый его центр. Только отъезд дочери, которую она не видела два года, и теперь, скорее всего, не увидит целый год, заставил её пуститься в дорогу и забраться в самое сосредоточение смрада, вот уже десять лет как исходящего от хлынувшего в страну потока капиталистического распада, – всех тех изменений, которые вторглись в её старый, привычный мир: в размеренный, давно принятый уклад жизни скромного сельского труженика, простого советского человека.

3

В автобусе №32 бабушке уступили место, и она сидела, а Марат стоял возле, как благовоспитанный, уважающий старость молодой человек, школьник… ребёнок. В автобусе было как в парной – спёртый, душный воздух: казалось, что он давит, заставляя одежду прилипать к потной коже не меньше, чем люди, сотрясаемые ухабами дороги. Пассажиры топтались, пихались, галдели. Марат с удовольствием покинул бы их тесные объятия, сев к окну, чтобы в покое придаваться созерцанию быстро меняющегося, проносящегося за окном пейзажа, – только облака оставались прежними, а далёкий берег реки, утонувший в дымке, нехотя уползал назад.

Марату надо было подождать всего лишь двадцать минут, чтобы снова увидеть крыши домов знакомой ему деревни с её манящим раздольем и сокрытыми где-то там, в её пределах, его друзьями. И он терпел, смотря на противоположный берег реки и вспоминая события минувших дней, предполагая, где и чем ему предстоит заняться сегодня и как отыскивать друзей.

Хотя он смотрел на берег реки, не видя её саму, он почему-то не вызывал в сознании образ её тёплой, как парное молоко, рыже-зелёной воды, а думал всё о том месте в лесу, которое они нашли и облюбовали вчера. Что-то влекло его туда, понуждало вернуться – там хотелось находиться: спрятаться и прислушаться к лесу, переговаривающемуся тихим шелестом листьев в вышине крон легко качающихся деревьев.

***

Деревня тянется двумя рядами домов вдоль дороги, заасфальтированной в стародавние времена, с юга на север, от почти что самой реки до леса. Большая часть её расположена в низине – промеж двух бугров.

Всего 83 домика или, точнее, 123 самостоятельных двора.

Это, собственно, и есть Устюги: Устюги Верхние и Устюги Нижние – так их величают жители.

Верхние Устюги отличаются от Нижних тем, что находятся они на круче у леса, и тянутся они с востока на запад. Но они существенно уступают Нижним в своей длине, и потому это нисколько не отменяет того общепризнанного факта, что Устюги, всё же, если считать от автобусной остановки, тянутся с юга на север – оттуда, откуда приходит вся "жизнь". И остановка эта – в Нижних Устюгах, несимметрично рассечённых межрайонной автомобильной дорогой, стелящейся параллельно речушке Дульке, которая течёт с запада на восток. Меньшая часть деревни, отсечённая дорогой, конечно же, самая ближняя к этой славной неторопливой речушке.

…и порой так хочется посмотреть с высоты Верхних Устюгов на Дульку и заречную даль, что забывается всякая там автодорога с её остановкой, и считаешь, что направление деревни с севера на юг! От тёмного леса – к теплу, к солнцу!

К Дульке.

4

– Спи уж, – молвила молодая мать, сидя перед люлькой беспокойного годовалого дитятки. – Будет возиться, пора угомониться. Поел и – ладно, и – на боковую… Спи малыш спокойно, баю-бай. Я тебя укрою, тихо засыпай. В радуге на небе, водят хоровод. Птицы всё пернаты – песенки поют. Спи малыш спокойно, тихо засыпай. Мама рядом будет, глазки закрывай. Баааа-ююю… баа-й… – нараспев продекламировала она то ли стих, то ли колыбельную. И Ванютка мерно засопел, успокоенный ласковым голосом матери.

– Что, уснул? – подойдя, спросил отец.

– Спит, – не отрывая добро смотрящих глаз от малютки, отозвалась жена его, Сударышкина Анна.

– Пойдём, попьём чайку, – предложил муж, Анатолий Сударышкин. – Авдотья Лукинична приехала. Надо думать, сейчас зайдёт.

Сударышкины жили в одном доме с Лукашиной, с бабушкой Марата, Авдотьей Лукиничной: дом был поделён на две равные половины, которые принадлежали разным хозяевам, совсем чужим людям.

Марат дотащил до дома сумки и уже было собрался убежать по своим делам, как вдруг бабушка строго наказала ему идти умываться и садиться за стол.

– Негоже болтаться голодным. С утра не евши! А теперь убежишь, так твой след простынет до самых сумерек, – сказала Авдотья Лукинична внуку, не подчиняющемуся ей, рвущемуся под кучевые облака. – Кому говорю! Сейчас же делай то, что наказываю. Теперь ты – под моим подчинением. Отец с матерью уехали, и вся ответственность за тебя – на мне. Не подводи и не серди меня. Я – не девочка. Ты хочешь, чтобы у меня не выдержало сердце? Хочешь уморить, поскорее свести меня в могилу?

– Ну ладно, ладно, чего ты разошлась? – Марат сдался. Он не хотел ссориться с бабушкой в первый же день, и тем самым её печалить. Он любил её. Она была славной старушкой. Правда, он редко её видел, но он быстро с ней сходился, заново привыкая всякий раз при приезде на родину своей матери, Анастасии.

– Что же, – намыливая руки, шептал под нос Марат, – ребята были без меня половину дня – ещё с полчаса уж как-нибудь подождут, ничего… А если я не найду их? Что, если мне придётся искать их неизвестно как долго?! Нет! Надо спешить! – И он помчался на терраску, за стол.

Бабушка разбирала сумки, а Анна Сударышкина собирала на стол.

– Авдотья Лукинична, вы посидите с Ванечкой? – спросила Анна. – Он только что уснул, и хлопот не доставит.

– Конечно посижу, – отозвалась Авдотья Лукинична.

– Ой, а вы не очень устали?

– Нет-нет, ничего. Он же спит. Я прилягу у вас, и за одно присмотрю за ним. Мне это в радость.

– Ну, мы тогда сейчас посидим с вами, попьём чайку и пойдём.

– Хорошо-хорошо. Сегодня так жарко, а вы целый день – в доме. Обязательно надо сходить на реку – искупайтесь.

– Спасибо вам! Что бы мы без вас делали!

– Да что ты, Аня. Это я должна говорить вам спасибо. Вы мне такую радость дарите.

Марат сидел и морщился от разговора, который он вынужденно слушал, и из-за которого он никак не мог дождаться своего обеда.

– Марат, как там город? – спросила Аня. – Как проводили маму? Домой не хочется?

– Всё хорошо. И мне здесь очень даже неплохо. Домой я всегда успею.

Анна улыбнулась и поставила перед ним тарелку со щавелевыми щами и банку сметаны, разрезала яичко, положила ломоть свежего, и ещё тёплого, чёрного хлеба, дала ложку.

– Жуй и не спеши. Твои друзья никуда не денутся.

Марат сдерживал себя недолго: несколько раз покосившись на тетю Аню, хлопотавшую на кухне, он набросился на кислую, стимулирующую обильное выделение слюны, зелёную жижу: щи да каша – пища наша! Каша ждала его впереди – на второе.

– Марат, а ты не пойдёшь с нами на реку? – поинтересовалась Аня.

– У? – Марат судорожно проглотил то, чем набил рот. Он растерялся, замялся. С одной стороны, это замечательно: он пойдёт на реку! С другой стороны, он хотел бы узнать, где Пашка и Валя, чтобы присоединиться к их заботам или пойти на реку уже с ними. Но… может, они уже на реке?

"Ладно, – решил Марат, – по-скорому сбегаю к Пашке и, если его нет, пойду с тётей Аней и дядей Толей".

– Что "у"? – переспросила Анна.

– Угу. То есть – хорошо. Только я сбегаю, посмотрю, что делает Пашка.

– Ну, сбегай… Не торопись! Что ты так глотаешь? Это вредно, – строго сказала тётя Аня и позвала за стол его бабушку и своего мужа Анатолия.

Только все собрались, как Марат, быстро побросав в рот сладкую жирную кашу, уже вскочил, сказал "спасибо" и умчался до Пашки.

– Вот неугомонный, – посетовала бабушка. – Это в нём южная кровь играет.

Анатолий снисходительно улыбнулся и сказал:

– Да ладно вам, Авдотья Лукинична, пускай бегает.

– Пускай, конечно. – Бабушка не упрямилась. – Но уж больно он шустрый, бесёнок.

– Ему теперь раздолье, без родителей, – сказала Аня.

– Вот-вот! – всполошилась бабушка. – Боюсь, я в одиночку с ним не слажу! Вы бы подсобили мне, присмотрели бы за ним, а где надо шикнули бы, приструнили бы его, а?

– Хорошо, Авдотья Лукинична, мы приглядим, насколько возможно, – сказала Аня.

– Всё мне как-то спокойнее будет, – добавила старушка. – А то ведь он того гляди от рук отобьётся – в конец испорчу мальчишку.

– Он не такой уж испорченный, – сказал Анатолий.

– Нисколько не испорченный, – поддержала его Аня. – Очень славный, подвижный подросток.

Авдотья Лукинична вздохнула.

– Вот то-то и оно, – сказала она, – что то ли подросток, а то ли ещё нет. Да ещё и славный… Он слишком заводной и доверчивый. Такого кто хошь, куда хошь заведёт, а не заведёт, так евошняя прыть сама его туда прямичком и доставит.

– Темперамент! – утвердил Анатолий. – Ничего не поделаешь.

Рассеяно улыбаясь, они взяли по румяной булочке – с пылу, с жару, только что купленные в городе бабушкой и Маратом, и принялись пить чай.

Было около двух часов дня.

5

Валя жил через два дома от Марата, но на противоположной стороне улицы, на чётной. У Вали – дом №22, у Марата – №19. Практически соседи. Удобно. Правда, у Вали была чрезвычайно суровая бабушка, и Марат её побаивался. Поэтому он почёл за лучшее сразу пойти к Пашке, дом которого также располагался на нечётной стороне улицы, но через четыре двора от дома Марата, по пути к Верхним Устюгам. Для этого Марату предстояло миновать дом Вали, – и он пошёл бы дальше, мимо, да только бабка Раиса, как назло, возилась на помидорных грядках перед самым забором.

Марат поколебался… и приблизился.

– Ну что, проводил мать? – увидев его, спросила бабушка Вали.

– Угу.

– И что теперь? Станете балбесничать?

– Нет.

– Знаю я вас, у вас только одно на уме и есть. Так и думаете чего-нибудь нашкодить. Его нет! Он ушёл с самого утра. И не объявлялся! Тут за ним Пашка заходил. Стало быть, мой упёрся куда-то один. А уж опосля нашлись они друг для друга или нет, о том я не ведаю. Извини, товарищ!

– С-спасибо…

– Увидишь его, скажи, чтобы целый день не болтался, что б объявлялся до вечера, а не к ночи! Слышишь?

– Да… – отозвался Марат и вернулся на дорогу, чтобы осмотреться и пораскинуть мыслишкой.

"Где же они могут быть?"

К Пашке он не пошёл: скорее всего, его тоже нет дома.

"Только зря пробегаешь, а Сударышкины не дождутся и уйдут на реку одни".

Марат посмотрел на дом Шутилина Олега – напротив дома Вали. Но, встряхнув головой, он припустил к себе, решившись идти на речку Дульку: как знать, может быть, его друзья уже там.

– Ну что, идёшь с нами? – встретила его вопросом Аня.

– Иду. Только натяну плавки, и иду! – Марат кинулся в укромный угол дома, где стояла его спальная кровать, отгороженная занавеской и шкафом.

– Готов, шкет? – спросил Анатолий Сударышкин у Марата, когда тот выскочил на терраску. – Пошли, щас поплаваем!

– Поплаваем! – радостно согласился Марат и – убежал в сарай за футбольным мячом, потому что он был убеждён, что мяч упростит общение со всё-таки посторонними ему людьми. Они уже ни один и ни два раза ходили на реку все вместе, но ещё ни разу не было такого, чтобы Марат отправлялся с Сударышкиными куда-нибудь в одиночестве: всякий раз рядом были папа с мамой, а потом – только мама, а теперь он – один.

"Ничего. Прорвёмся!" – решил Марат и заспешил к тёте Ане и дяде Толе, уже стоявшим на деревенской дороге.

6

Проведя ещё один незабываемый день летних каникул с Пашкой и Валькой, которые отыскались на обширном песчаном пляже речки Дульки, Марат проснулся на следующее утро в не меньшем боевом настроении, чем пребывал накануне: он был полон решимости идти в лес к тайному месту, – об этом ребята условились ещё с вечера, когда играли на задах в мяч.

Ночью Марату снилась прекрасная дева. Она мелькала среди деревьев. Она играла с ним… она хотела, чтобы он её догнал. И была она в тонкой ночной сорочке… почти что прозрачной – Марат волновался… Марат бежал…

Но это было ночью, теперь же мальчик выбежал в прохладу утра.

Он сгонял с щёк и ушей ночной румянец, умываясь ледяной водой, пущенной из крана летника в раковину, стоящую под раскидистой яблоней, – а сон его не отпускал.

…тёплый, влажный лес, изляпанный тенями… и женщина, девушка… в лёгкой белой рубахе до пят…

О, да!

Воображение извлекало из глубин сознания ночные картины и дополняло их, домысливало уже рассудочно, здраво. Сердце у Марата сладко сжималось. Оно маленьким комочком часто-часто билось и стукало. Кожа у мальчика сделалась сверхчувствительной – она будто бы требовала соприкосновения с тёплой и одновременно с тем прохладной кожей той, которая, быть может, в этот момент бродит где-то там, в лесу… и ждёт его… только его… он нужен ей… она хочет, чтобы он был рядом – и в ранний утренний час их станет ласкать дуновение свежего ветра, а роса, обильно посеребрившая высокие травы, будет холодной…

– Бррр-рра! – содрогнулся, как пёс, Марат от окостеневших под ледяной водой рук. И сделал он это с особым смаком, желая избавиться от навязчивого образа и от нахлынувших на него, им овладевших пронзительных чувств.

С ветки над раковиной упало на землю ещё зелёное яблоко.

"Бред какой-то! Это всё рассказы и страшилки бабушки. Это её рук дело! Если бы не её байка про лесную… л-е-с-н-у-ю, – протянул мальчик и задумался… – Ах ты! – воскликнул он про себя, опомнившись. – Ёжкин кот! Фея! Так её и этак. Её и нет вовсе. Чего там думать и мечтать? Конечно, согласен, хорошо. Да ещё как! Как сахар… Ай-ай, как холодно!"

Марат отдёрнул руки из-под крана летника, закрыл воду и помчался в дом, утираться. Он не заметил бабушки, которая за дверью подбирала корзинку: Авдотья Лукинична, пользуясь утренней прохладой, хотела обобрать с грядки огурцы, чтобы потом замариновать большую их часть, а сейчас – дополнить ими завтрак, – и ещё надо было сорвать укропчика и петрушки – для мариновки и для мальчика: "Покуда лето, пущай, сорванец, наедается впрок полезными витаминами".

7

Марат завтракал за столом на терраске, когда скрипнула калитка, пропуская Валентина.

– Привет, – сказал Марат, выйдя на крыльцо.

– Привет, а Пашка заболел, – сообщил Валя.

– Как так?

– Вот так. Я иду к тебе, а тут – его мать, в магазин пошла. Дай, думаю, спрошу, не встал ли Пашка? Догнал её, а она мне и говорит, что встать-то он встал, да только опять лёг, потому что горлом сипит и температура тридцать семь и три.

– Тю… это же ерунда!

– Ерунда-то – ерунда, да только, что же поделаешь? Не пускают.

– И что же нам делать? Мы же договорились… Может, мы одни пойдём?

– Можно и одним. Но то место нашёл Пашка – он обидится.

– Обидится, – согласился Марат. – Может, пойдём к нему и узнаем? Может, он всё-таки пойдёт?

– Пойдём, – без интереса поддержал Валя.

На пороге кухни появилась Авдотья Лукинична, поинтересовалась:

– Вы куда собрались?

– Да так, ба! – откликнулся Марат. – К Пашке.

– И куда пойдёте? Чего замыслили?

– Мы хотели сходить в лес – тут недалеко есть одно хорошее место. Мы посидим там или ещё чего… полазим, – быстро, чтобы не возникло кривотолков, добавил Марат.

– Смотрите, далеко не лазьте.

– Ой, да ладно!

– Не ладно. И вообще, далеко ходить нечего, гуляйте у дома.

– Вот ещё, как будто мы – малышня!

– Малышня или нет, а всё одно сидишь и беспокоишься, когда целыми днями вас носит незнамо где.

– Авдотья Лукинична, – встрял Валя, – не думайте, мы, наверное, никуда далеко не пойдём. У нас Пашка заболел.

– Вот как. – Авдотья Лукинична нахмурилась. – И что же с ним?

Марат поспешил вмешаться:

– Он просто простудился. Что же ещё?

– Вот! – воскликнула бабушка. – Вот видите! Накупались, насиделись в воде, набегались вечером.

– Ой, да ладно… пошли Валька! – Марат махнул на бабушку рукой и потянул за собой по дорожке к калитке старшего товарища.

Было восемь часов. Вздутое солнце проливало рассеянные лучи с безоблачного матово-голубого неба. И хотя в этом утреннем свете уже было вполне достаточно тепла, вся земля, умытая ночью обильной росой, таилась в прохладных дымчатых тенях, – не хотела она сдаваться без боя под напором начинающегося, разгорающегося нового жаркого дня. Но ей не устоять! Через полтора часа день непременно возьмёт своё, и запыхает жаром раскалённой русской печи, пёстро размалёванной добродушным художником!

8

Раиса Ильинична, мать Павлика, ничего не хотела слушать. Она была непреклонной:

– Павел гулять не пойдёт.

Точка.

И, заметив печаль сына, оговорилась:

– Ну, разве что возле дома, но только, когда день наберёт силу… ну… поглядим. А сейчас, никаких гулянок!

Но Пашку к ним допустила – пускай поговорят, глядишь, наговорятся и успокоятся.

А мальчишки, благодаря своей прозорливости, которая происходила от их целеустремлённости, от их простоты и открытости – бесхитростный народ эти мальчишки, но жуликоватый, – недолго соображая, отважились они на дерзость: Марат с Валей сделают вид, что каждый пошёл по своим делам, но на самом деле они станут дожидаться Пашку возле озера, а тот тем временем постарается уговорить мать выпустить его за ограду, и, поболтавшись поблизости, чтобы она привыкла, что чадо находится рядом, он незаметно выпадет из её поля зрения, и тотчас прибежит к ребятам!

– Что, наговорились? – спросила Раиса Ильинична.

– Да, – обречёнными голосами хором ответили мальчики.

– Что-то вы быстро? – Тетя Раиса с подозрением посмотрела на слишком уж скучно и безропотно расстающихся мальчиков. В ответ, они вяло пожали плечами. А Марат, для дополнения картины, пошарил ногой в траве, а Валя вытянул длинный стебель из травинки с протяжным не то свистом, не то писком. И пожалела их Раиса Ильинична. – Да вы не огорчайтесь, – сказала она. – День-два – и Пашутка поправится. Так ведь, Паша? Поправишься?

– Наверное, – процедил Пашка и зашёл в дом.

– До свидания, – попрощались мальчики с женщиной.

– Заходите, не забывайте товарища. Потом заходите. Я сегодня хотела испечь блинчиков – приходите угощаться.

– Хорошо… может, придём.

– Обязательно приходите, а то Пашутке будет скучно болеть.

– Угу…

Жалость нашла на Раису Ильиничну Дубилину. Она корила себя за излишнюю жёсткость и категоричность, понимая при этом, что иначе, ну, никак нельзя. И она была права: Павлу надо было лечиться. Если запустить болезнь, тогда остаток лета он обязательно проваляется в постели, а если за неприятность взяться сразу – всё закончится очень быстро, и он опять будет бегать с товарищами, накапливая впечатления от лета в деревне.

Мать легонько подтолкнула в спину застывшего в комнате сына – к кровати.

– Ничего, ничего, – сказала она. – Сейчас станем пить горячее молоко с малиновым вареньем и глотать таблеточки, и всё у нас быстренько пройдёт, верно?

– Да не надо ничего… мне уже лучше. Это я только так расклеился, со сна, и всё. А теперь всё проходит. Правда, ма!

– Ну-ну, ты не спеши. Мы сейчас и твоё горло ещё разок поглядим, и градусник поставим – и узнаем, что да как, со сна это или не со сна.

– Ладно… куда уж мне деваться? Валяй.

– Ой, бедненький ты мой, – подтрунила над сыном мать, – несчастненький… Забирайся давай в постель. И не скули.

9

Два озерца располагались слева от деревни – это, если обратиться лицом на юг, к реке. От Дульки их отделял клинышек поля, засеянный подсолнухами.

Одно озерцо имело овальную форму, и заросло оно непролазным бурьяном и кустарником с раскляченными от старости вётлами. Вода в нём была сплошь укрыта ряской да тиной. На этом озере не только было невозможно купаться, а даже нельзя было к нему подобраться, – ну, разве что через изодранную одежду и кожу. Но на такие жертвы никто не шёл, а потому таилось оно в сумраке без людского внимания. Это был клочок первобытного мира. И называлось оно: Кочерга.

Второе же озерцо от него отличалось разительно. Оно было на тридцать метров ближе к Устюгам, и его воды были тёмными, потому что были они совершенно чистыми. На крутых берегах росли мощные, полные жизненных сил вётлы, под их аляповатыми кронами ютились кусты ежевики, скопища крапивы, белых зонтиков с едким млечным соком, вертлявой пушицы, заросли осоки да местами торчали пучки камышей. Оно было длинным: вытянутым и узким. На северном его берегу был протоптан всего лишь один спуск, да и то – по осклизлой жирной почве. Он обрывался резко – вниз, к воде. На другом же берегу, на южном, на ближнем к речке Дульке и к заросшему соседнему озеру, к Кочерге, таких мест обнаруживалось аж целых два! Но одно из них было с таким же крутым, как и на противоположном берегу, неудобным и опасным спуском, а второе – у ближнего к деревне края озера, где спуск был пологим и удобным, но было там мелко – близко и долго было вязкое илистое дно. Из-за этого неприятного илистого дна купальщики предпочитали пройти ещё немного до второго доступного на этой стороне места, чуть поодаль от первого, – пускай там крутой спуск, но зато через четыре шага вода уже доходит до шеи, и можно, если умеешь, плыть! И там сделан мосток, который с успехом сойдёт за хороший трамплин, – или же ты аккуратно опустишься с него в воду и, держась за него и барахтаясь, вроде как поплывёшь. Всё это позволяло всякому желающему, не доходя до реки ста метров, бросаться в неколебимую течением воду, находя в ней отдохновение от летнего зноя. И это озерцо – Прорва.

Марат и Валя сидели на берегу Прорвы, возле крутого спуска к воде, где мосток, и бросали в воду набранные на поле камушки и сухие комья земли. Рядом с ними валялись поломанные соцветия подсолнухов, из которых они основательно повыколупывали семечки, не тронув те из них, что всё ещё были белыми и пушистыми.

Который час, мальчики не знали, но дожидались они Пашку долго. Запас терпения у них иссякал.

Солнце стояло высоко. Оно нещадно палило, припекая их неприкрытые головы.

Мальчики стянули футболки. И Валя, будучи хорошим пловцом, не став более дожидаться Пашки, полез с крутого берега вниз и бухнулся в чёрную воду.

С высоты берега эта тёмная вода казалась Марату устрашающе глубокой и ледяной. Он следил за товарищем с волнением: он беспокоился о его судьбе, которая будет весьма неопределённой, если тот вздумает тонуть. Марату мерещилось, что у Вали сводит ноги судорогой, и он отважно бросается спасать своего товарища, но с ним тут же приключается точно такая же беда – ноги сводит, и Марат идёт ко дну!

Марат поёжился.

Чтобы отогнать наваждение, он кинул камень. И тот бухнулся в воду рядом с Валей, распластавшимся по-лягушачьи и неторопливо дёргающим руками и ногами.

– Ты чо? Офонарел? – взвизгнул Валя от неожиданности.

Марат засмеялся и снова кинул камень.

– Прекрати!

– Вылазь давай, – сказал Марат.

Валя перевернулся на спину.

– Ща… – пообещал он. И добавил: – А тут, и правда, холодная вода. Наверху – ни чо, а вот на глубине – лёд!

– Вылазь!

Марат успокоился: выходит, он не паникёр и не нытик. Он был прав: озеро до сих пор не прогрелось, – а скорее всего, в нём бьют донные ключи, не позволяя воде нагреваться даже в жаркие дни.

Рядом с Валей опять плюхнулся камень.

– Ты чо, тупой? – возопил он вдруг прорезавшимся мужским басом.

– А? – не понял Марат, отвлекаясь от выколупывания из цветка подсолнуха незрелых семечек.

– Не кидай больше, говорю.

– Я не кидал.

– Тогда кто?

– Не знаю.

– Стррааа-шно? – На противоположном берегу озера из кустов высунулась конопатая мальчишеская физиономия.

– Пашка! – воскликнул Марат.

– Пашка, сколько времени? – спросил Валя.

– Начало одиннадцатого.

– Чего так долго? – спросил Марат. – Мы заждались.

– Мама не отпускала, а теперь ушла в магазин, и я сбежал.

– Молодец, – сказал Марат.

– Я поплыл на тот берег, к Пашке, – уведомил Валя.

– А одежда? – растерялся Марат.

– Нам всё равно в лес идти – зачем мне к тебе плыть? Чтобы потом обходить озеро? Возьми её. Мы ждём! – Валя уже приблизился к противоположному берегу.

– Шустрые какие, – сказал Марат, выражая своё недовольство тем, что ему придётся в одиночку тащиться в обход Прорвы.

Он перекинул свою футболку через плечо, подобрал шорты, футболку и сандалии Вали, поднялся, подошёл к полю и сорвал несколько головок подсолнухов, чтобы было чем развлекаться в неблизком пути к найденному вчера месту в лесу.

В стороне, над деревней, высоко в ясном небе, неспешно выводя обширные круги, маленькой тёмной точной парил дальнозоркий ястреб.

10

– Смотри! Пикирует! – услышал Марат голос Пашки, которого скрывала шарообразная молодая ива.

Марат задрал голову. Но ничего не увидел. Ястреба не было. В небе кружили, как мотыльки, проворные ласточки.

Ребята стояли по разные стороны ручья, который прибегал из далёкого леса, пополняя Прорву. Ручей был в метр шириной, а его заросшие камышом берега были топкими из-за мягкого ила. В ста шагах от мальчиков шумели машины, проносясь по автодороге; некоторые из них притормаживали у деревни и отправлялись пылить по просёлку через поле, к реке.

Чтобы перебраться через ручей, Марату надо было пройти по двум кривым толстым веткам, кем-то переброшенным через него. Он выкинул вперёд правую ногу, переступая через пятачок грязи, и поместил её на одну из веток. Он сосредоточился и, оттолкнувшись левой ногой, быстро, в припрыжку, перемахнул на другую сторону ручья. Но это не уберегло его от попадания в топкий ил, потому что слишком большое пространство вокруг было пропитано водою.

– Блин! – выругался Марат.

– Ага! – заголосил Пашка. – Попал, попал! Смотри, я же говорил, что он не перепрыгнет, – обратился он к Вале.

– Чего ты радуешься? – спросил Марат. – Пошли к дороге. Я у трубы ноги помою.

Ручей пробегал под межрайонной автомобильной дорогой через бетонную трубу диаметром в полтора метра. Ребята любили заглядывать в неё в дождливую погоду, чтобы шлындать там в резиновых сапогах, измеряя глубину и силу потока воды. В последний раз они проделывали это две недели назад, когда выдалось два долгих пасмурных и дождливых дня. Делать тогда было совсем нечего, да так, что можно было умереть от тоски. К тому же они постоянно ходили в резиновых сапогах, отчего подобные мероприятия сами собой напрашивались на исполнение. Тогда-то они, впервые за лето, и занялись серьёзным исследованием местности и постройкой шалашей или укрытий в самых необычных и отдалённых местах. Никогда раньше Марат с Валей к подобным местам даже не приближались, считая их слишком сложными и небезвредными для праздного любопытства. В обуявшей их страсти к исследованиям и открытиям, в тяге к находкам или созданию наилучшего укрытия был повинен, конечно же, Пашка.

– Марат, ты видел, как падал ястреб? – спросил Пашка.

– Я до того видел, как он летал в небе. А после его уже не было.

– Прям камнем – вниз! Теперь, небось, у Вальки утащил куру. А, Валька, не жалко курицу?

– Почему у меня? Только у нас, что ли, куры?

– А, смотри, жа-алко! – с ехидством подметил Пашка.

– Между прочим, он может не справиться со взрослой курицей, – пояснил Валя. – Захватить – захватит, да не утащит. А люди – рядом, поэтому тут же с ней разделаться он не сможет и бросит. Так что он специалист всё больше по какой-нибудь мелочи: цыплята там, котята. Да к тому же у нас – боевой петух. Он столько из него пуху натреплет, что мало не покажется!

– То, что у вас боевой петух – это точно, – сказал Марат. – Помнишь, как мы хотели надрать у него перьев? Гонялись за ним. Так и не поймали. Шустрый он. И злой. Сам на нас кидался, и при этом у него не выпало ни одного пёрышка! Так что нам пришлось с земли выбирать какие получше.

– Да уж, ты от него улепётывал будь здоров, – Валя засмеялся.

– А чо я? – Марат смутился. – Ты, что ли, нет?

– Зачем мне? Он меня знает. Знает, кто в доме хозяин.

– Ну конечно! – парировал Марат.

– Чего не так? Ты что, не веришь?

– Это вы когда за ним гонялись? – с беспокойством спросил Пашка. – А где был я?

– Дней пять назад, – ответил Валя. – Ты утром ездил в город с матерью.

– Ааа… ну да… – Пашка смирился, но быстро сообразил, чем поддеть ребят. Он не искал этого, оно само неторопливо шествовало вдалеке по единственной улице деревни. – Смотрите, Наташка, Ирка и Маринка на речку идут, – сказал Пашка. – А с ними – Вовка и Руслан!

Вовка и Руслан – это пацаны шестнадцати лет, с которыми ни Пашка, ни Марат не знались. Только Валька, вхожий в тусовку старших ребят, часто с ними пропадал: они вместе возились с мотоциклом Вовки, тихими вечерами скучали на заокольных лавочках, поддевали и задирали местных девчонок, в том числе Наташку, Ирку и Маринку, о которых речь впереди.

– Пускай идут, – сказал Валя. – У нас есть дело. Потом с ними разберёмся, чтобы не таскались с этими взрослыми пацанами. Правильно?

– Угу, – отозвался Пашка.

– Ступай, Марат, полощи ноги, – распорядился Валя. – Я в трубу не полезу.

11

Смыв с ног и сандалий вонючий ил, Марат босиком перешёл мягкий от жары и густо пахнущий мазутом асфальт. Он обулся и спустился по крутой дорожной насыпи в высокую траву, потревожив полчища кузнечиков. Чем дальше он отходил от ручья, тем трава становилась ниже и суше – былинки сминались и ломались под его ногами с громким шелестом и звонким хрустом.

Пашка и Валька ждали его на просёлке за огородами нижнего ряда домов деревни.

Марат присоединился к ним, и они направились к Верхним Устюгам, к лесу.

12

От края леса на взгорье мальчикам открылся раздольный вид на низину с домами и огородами Устюгов, с полями, деревьями, с тёмной гладью озера, на ослепительно блещущую речушку Дульку и на её противоположный берег, где на капустном поле неспешно полз жук-грузовик, переваливаясь, громыхая на ухабах и оставляя за собой длинный шлейф пыли, – всё это великолепие колыхалось в мареве жаркого дня.

Ребята постояли, посмотрели, щурясь, в яркий день, плавающий в восходящих потоках раскалённого воздуха; на стадо коров, пригнанных от самого города, и пасущихся слева от речного пляжа; на отару овец, застывшую справа от деревни под высоким дубом, под которым, надо думать, укрылся от утомительного зноя пастух; на скользящие по автодороге сверкающие точки машин; на ласточек, снующих в бездонном небе под жирными кучевыми облаками, облитыми солнечным светом, словно сливками, и вошли в лес.

13

Было сухо и гулко. Кукушка без остановки повторяла своё "ку-ку", с эхом разносящееся по лесу. Другие птицы не утруждали себя пением в дневной час, – когда солнце, приблизившись к зениту, нещадно палит и сушит округлые бока землицы-матушки. Ни одного человека не было видно или слышно. Где-нибудь нет-нет да падала шишка или валился старый сук. Без умолку стрекотали кузнечики – это был естественный фон, к которому быстро привыкаешь, и тебе уже кажется, что так звенит тишина. Где-то застучал дятел.

Ребята шли напрямик, без дороги, сокращая путь. Хрустели сучьями, шелестели травами, которые то и дело сплетались в прочные жгуты и никак не желали размыкаться, пропуская их вперёд. Иногда казалось, что кожа на ногах не выдержит и порвётся под напором неуступчивой лесной поросли. А местами лесной ковёр был чист и упруг настолько, что подбрасывал, выталкивал ноги ребят.

Их широко вздуваемые лёгкие наполнялись густым духом горячего леса. В носах щекотало, отчего хотелось вдохнуть, втянуть насыщенный ароматами тёплый воздух как можно глубже и скорее его выдохнуть, чтобы очистить запылённый нос, и снова затянуться им же – и одуреть, очуметь сильнее прежнего!

Осиновые, дубовые, берёзовые рощи, орешник, сосновый бор, засаженная ёлками вырубка, ежевичные, малиновые, черничные заросли незаметно сменяли друг друга в их быстром шествии.

Глубокие тени и яркий свет, несчётное количество стволов малых и больших деревьев мельтешили перед их глазами, расстраивая зрение, мешая правильно ориентироваться в пространстве, определять расстояние, вводя в гипнотический транс, усыпляя бдительность, заставляя спотыкаться о кочки и корни, понуждая переходить на более быстрый шаг и временами сбиваться на бег.

– Вот оно! – с придыханием произнёс Паша.

Мальчики остановились.

– Привал? – спросил Марат.

– Передохнём, – согласился Валя.

Они стояли посреди редких хилых сосен, а перед ними громоздилась глухая стена из кустарника и близко растущих деревьев – там, за ней находилось то, к чему они так упорно стремились.

Марат опустился на корточки, пристально глядя на густые заросли, в которые им предстояло войти.

Валя сел на землю, прислонился спиной к стволу сосны с её жёсткой оранжево-коричневой чешуйчатой корой и посмотрел на Пашку, который пошёл к кустам черники с уже поспевшими ягодами.

14

– Сколько мы прошли? – спросил Валя у Марата.

– Километра два.

– Пожалуй.

– Далеко.

– Да.

– Как же это мы добрались сюда в первый раз?

– Сам удивляюсь.

– Это всё Пашка, – сказал Марат. – Это его рук дело. Скорее ног, чем рук, – добавил он, поразмыслив.

Валя согласно кивнул.

Помолчали.

Пашки было не видно. Пашка куда-то пропал.

– Пойду, посмотрю, где он, – сообщил Марат.

– Давай. И тащи его сюда – пора уже идти. Да! Нарвите мне горсть черники.

– Хорошо.

Пашка оказался на месте. Он по-прежнему сидел в плотных невысоких кустиках: он всего лишь сдвинулся к нижнему краю черничной поляны, где неподалёку в овраге звенел ручей.

Марат сорвал дюжину фиолетовых ягод и спустился к ручью.

– Пашка, а, Пашка, что это? – закричал он снизу.

– Где? – Пашка встал и пошёл к Марату.

– Вот.

– А ну-ка дай!

– На.

– Ух-ты!

– Да-а…

– Какая штука! – восхитился Пашка.

– А что это?

– Не знаю.

– Кажется, это жук!

– Похоже.

– А как же это он?

– Может, он когда-то полз-полз и попал в смолу?

– И?

– Затвердел.

– Окаменел?

– Ну да.

– Ух ты!

– Древность! – сказал Пашка.

– Реликт! – воскликнул Марат.

– Что?..

– Отдай!

– Да бери… подумаешь, очень надо…

– Не подумаешь, а – Вещь! С Большой буквы. Все обзавидуются.

– Подумаешь.

– Ха! Воо-о!

– Пошли.

– Пошли, Пашка. Вещь, а? Ха!

– Да-да…

Пашку, конечно же, переполняла зависть: он с удовольствием завладел бы столь редкостной вещью и обязательно понаслаждался бы ею несколько дней, а потом, спрятав её куда-нибудь, он быстро бы забыл о её существовании, – но это не важно, что забыл бы, потому что главное, это то, что сейчас, а не то, что будет потом! Не так ли?

Пашка надеялся, что хорошо знает своего друга, и не минет пары часов, как Марат без сожаления обменяет диковину на какую-нибудь безделицу или отдаст её за просто так, чтобы показать свою щедрость, а то и ради того, чтобы заслужить милость серьёзного и гордого Павла Игнатьевича, то есть его, Пашки. Так думалось Пашке, несмотря на то, что он был самым младшим в их троице, потому что приближалась его пора, наступало его время: сейчас они пойдут в труднопроходимые лесные дебри!

15

Мальчики сгрудились перед замшелой глухой чащобой.

Ладони у них были нагружены черникой: они, причмокивая, облизывали фиолетовыми языками такие же фиолетовые губы, обнажая фиолетовые зубы.

– Ну? Что? Пошли? – доев ягоды, спросил Валя.

– У-угу. – Марат с Пашкой кивнули и поспешно добрали с ладоней остатки черники. – Вперёд!

Высоко в небе, среди сосновых лап, выписывая круги, бороздил воздушные просторы ястреб – собрат грозной птицы, недавно летавшей над деревней, терроризируя тамошних цыплят и котят.

Мальчики опустились на колени и поползли в едва приметную дыру-лаз.

Поплутав по извилистому коридору в живой изгороди, через двадцать метров они добрались-таки до выхода, при этом каждый получил уйму болезненных кровоточащих царапин.

Мальчики удивлялись, как они отыскали это место так точно, впервые идя к нему целенаправленно. Также для них было загадкой то, как позавчера они отважились пробираться через вставшие перед ними "джунгли". Ведь тогда они не знали, что за неприступной стеной из жадно хватающейся за клочок земли буйной растительности через пару десятков метров откроется вполне свободное, но по-сказочному дикое пространство.

– Классно здесь, да? – сказал Пашка, отряхивая ладони и колени.

– Здорово, – поддержал друга Марат.

– Потрясно, – без иронии, серьёзно подытожил Валя, до сих пор ни разу не замеченный в любви к подобного рода приключениям.

Место, в котором они оказались, было дикое, нетронутое. Представляло оно из себя почти что ровный круг диаметром около километра. По периметру его защищала, отделяя от остального леса, непроглядная стена из тесно сплетённых высоких и низких, мощных и тонких деревьев и кустов, – эту преграду только что преодолели на четвереньках Марат, Паша и Валя. Теперь ребята стояли и смотрели на вроде как обычный лес, но видели они и много непривычного: то тут, то там топорщился неведомый колючий кустарник, кое-где ползли и извивались настоящие лианы, трава была по пояс и густая, преимущественно грубая и тёмно-зелёная, общую картину дополняли кустики со спелыми ягодами и молодые, тоненькие да хлипенькие, деревца, и всё это богатство – под кронами взрослых деревьев различных пород, в беспорядке перемешанных.

В центре этого "заповедника" вроде как виднелся просвет, и там поднимались в небо три высоченные стройные сосны. Если бы мальчики прошли туда, то они увидели бы, что сосны стоят у горки, практически свободной от растений, а окружают её заросли папоротника и волчьих ягод, и пушатся там иголками ёлки, создавая ещё одну преграду на пути к центру этого затерянного мира. И бежит-звенит по ту сторону горки ручей.

Можно было заглянуть под любое дерево, под любой куст, приподнять любую низкую ветку и увидеть россыпь грибов. А там, где были ягодные кусты, всё было либо красным, либо чёрно-синим от созревших лесных лакомств. Тугими гроздями свешивались с веток коричневые лесные орехи.

Было очень влажно, но не сыро, и пахло прелой землёй. Жары не чувствовалось, а духоты не ощущалось. Ни малейшее дуновение ветра не колебало ни одного листочка на макушках самых высоких деревьев. И было абсолютно тихо. Ни один звук не нарушал общей затаённой гармонии. Казалось, что это место будто бы спит и, может статься, видит свои собственные, тайные, сокровенные сны…

– Жутковато здесь, – сказал Марат.

– Тихо-то как, – прошептал Паша. – Даже говорить страшно.

– И сумрачно, – дополнил впечатления Марат.

– Угу, – согласился Паша.

Мальчики стояли как оловянные солдатики, не решаясь шелохнуться, впав в какую-то цепенящую растерянность от своеобразного колорита открытого ими места.

В первый раз, – как-то так случилось с ними в азарте и возбуждённом галдеже, – они не обратили внимания на идеальную, стерильную тишину. А может быть, с ними сталось что-то иное…

Теперь же они были спокойны, потому что они знали, куда и зачем пришли. Теперь наступило время детального изучения. Время, когда открываются мелкие составляющие большой, цельной, сложной и удивительной фигуры. И они услышали тишину.

Ничего не услышали.

Только своё дыхание.

И мальчиков это поразило!

Отчего их восприятие не совсем обычного леса обострилось.

– Вы не боитесь, что это место может быть тем местом? – вдруг и во весь голос спросил Валя.

Паша подпрыгнул. Дико на него посмотрел. Прошептал одними губами: "Т-и-х-о". А потом осторожно добавил, не разобрав, о чём это говорит его старший брат по племени Гончих Псов Валентин:

– К-ка-ким… тем?

– Это – Кулички, Чёртовы, – уточнил шёпотом всё понимающий Марат. При этом у него в глазах промелькнуло беспокойство от ожидания… ожидания встречи с ней.

– Вы чего пугаете, Валька, Марат? – Паша затрепетал. – Вы шутите, да? Сознайтесь. Вы меня специально пугаете? – наивно допытывался он, изучая их посуровевшие лица.

– Какие уж тут шутки… самое что ни на есть – оно! – В голосе у Вали уже не слышалось сомнения. На его сиреневых от черники губах заиграла хищная улыбка.

– Пошли отсюда, пошли! – заныл Паша и ухватил Марата за руку.

– Ты что такое говоришь? – возмутился Марат. – Никак не возможно. Если это так, тогда – это то, что надо, самый кайф! Да, Валя?

– Ещё бы!

– Не тушуйся, Пашка! – продолжал Марат. – Неужели ты веришь в сказки? Брехня всё это. Смотри, какое удивительное место. Дикое. Вот поэтому и стали ходить о нём всякие страшилки и легенды – это же понятно. Отсюда, наверное, и дороги нет. Ну, то есть её не так-то просто найти. Поэтому люди, однажды сюда как-то забредшие, подолгу не могли выбраться назад, а потом рассказывали, что им помогала плутать лесная нечистая сила – всякие там лешие, кикиморы болотные да бабки-ёжки с ведьмами, – рассуждал Марат, растолковывая для Пашки, а заодно для самого себя. – Чудно здесь, необычно – как в сказке! Отчего же не приплести всякого разного? Тут любой может напридумывать всяких небылиц, а если уж перепугается, если попадёт сюда в одиночку, тогда – и подавно! Сию же минуту ему всякое почудится и покажется – повылазит не столько по-настоящему, сколько в его собственной башке!

– Во-во, – одобрил Валя. – Но я бы не отказался, чтобы вся эта, как ты говоришь, брехня, вся эта байка оказалась настоящей. Ох как не отказался бы! – Он опять как-то нездорово улыбнулся. – Вы слышали, что говорят в деревне и во что верят? Неспроста это.

– Валь, ну прекрати, – взмолился Паша.

– Ла-адно… чего ты так? Ты же больше нашего хотел идти сюда. Тебе же здесь нравилось. Чего же сдрейфил?

– Я не сдрейфил, – Паша потупился. – Я так просто… пойдёмте… я что? Я от неожиданности, по первоначалу… так я, понимаете?

– Понимаем, понимаем… не тушуйся! – Марат хлопнул Пашу по спине. – Мне от таких разговоров тоже как-то не очень делается. Но разве тебе не хочется иногда немножко попугаться, а?

– Хочется, только, чтобы было поближе к дому, да? – жёстко сказал Валя, в упор глядя на Пашу, и пошёл вперёд.

– Давай, – сказал Марат и подтолкнул Пашу, чтобы тот не отставал от Вали.

– Я чего? Я ничего… я так… от неожиданности… а? – оправдывался Паша.

– Да-да. Идём же!

Мальчики направились к своему тайному убежищу, которое было значительно меньше и укромней, чем оно – "то место", но в котором, по правде сказать, не было необходимости, так как оно было самодостаточным: оно вполне могло обеспечить ребят укрытием, необходимым для уединённости и защищённости.

16

Недалеко прошли мальчики. Близко было до означенного места. Буквально сорок малых, но трудных шагов по сильно заросшему подлеску – вот и пришли, добрались до заветного и желанного, заранее загаданного.

Валя наклонился и полез первым в высокий частый орешник, весь заполонённый бурьяном, неведомо как в нём растущим. Он двигался по тропке, кое-как проложенной ими в прошлый раз. Острекался крапивой. Выругался.

Паша и Марат улыбнулись, понимая, что доставило ему неприятности.

– Давай! Вперёд! – предложил Марат Паше, радуясь тому, что тот улыбнулся.

Он хотел добавить: "Я тебя прикрою с тыла", – но передумал, побоявшись насторожить Пашу, понудив его вспомнить недавние страхи: "От кого прикроешь? Что может появиться там, сзади?"

И Паша не растерялся: он сорвал связку больших, тяжёлых орехов и легко нырнул за Валей.

– Марат, ты где? – послышался голос Вали.

– Иду, – отозвался Марат и последовал примеру товарищей.

Орешник был со стволами в руку толщиной. Его повсюду плотно оплетала вьюн-трава, украсившая себя бело-розовыми цветками. Земля в центре была свободной от каких-либо растений – ни одна травинка не покусилась на эту вздувшуюся бугром, почему-то рыхлую, жирную чёрную землю. Вокруг этой проплешины росло девять толстенных берёз с потрескавшейся грубой корой. Берёзы росли так близко друг к другу, жались так тесно, что их тонкие поникшие веточки с маленькими зелёными листочками окончательно перепутались от постоянной толкотни-борьбы за свободное пространство. От этого под их кронами было ещё темнее, а значит – уютнее.

Кроны могучих берёз были так плотны, а орешник был так широк и част, что мальчики оказались в сверхнадёжной изоляции от внешней среды, добровольно загнав себя в клетку.

Мальчики деловито осмотрели свои владения.

– Надо притоптать землю, – начал распоряжаться Марат, – и натащить травы с ветками, чтобы можно было сидеть и лежать на них, да и станет теплее, суше. А ещё надо принести какие-нибудь брёвна или даже приволочь пней, если найдём, и покрасивее – станут скамейками, стульями и столами. – Марат строил планы. Марат не узнавал себя. Он, сам того не желая, завладел привилегией Паши.

Но Паша не отставал от него, – он и не думал так легко отказываться от своего права, принадлежащего ему, как зачинщику и первооткрывателю.

– Да, это будет хорошо, – сказал Паша. – Только надо ещё по кругу, прямо в стволах орешника, сплести стену. Сделаем её из прутьев и жердей. И увешаем их сучьями и травой. Тогда станет совсем хорошо.

– А крыша? – спросил Валя и начал усердно утаптывать землю.

– Крыша? – переспросил Паша. – А что крыша? Смотри, какие частые ветки – это уже готовая крыша. Я не вижу даже самого маленького клочка неба.

Валя задрал голову.

– Нет, вон, немного проглядывает, – сказал он. – С моего места видно.

– Да это пустяки! – Паша жаждал сиюминутной деятельности. – Потом… потом разберёмся, успеем!

– Было бы неплохо устроить костёр, – заметил Марат.

– Это точно, – сказал Валя.

– Оставим для него место. Будет костёр! – заверил Паша.

– А ничего не загорится? – спросил Марат.

– Не должно… вроде далеко… смотри, как много места! – Паша повёл рукой по кругу.

И надо сказать, что места действительно было предостаточно: в окружности выходило никак не меньше пяти метров, а то и больше.

– Можно сделать перегородки, чтобы было как отдельные комнаты, а в них – лежанки, и – спать! – осенило Марата, который неожиданно почувствовал усталость.

– Угу, – одобрил Паша и вдруг чихнул.

Друзья только теперь вспомнили, что Паша болен.

Валя стал серьёзным и спросил:

– Как ты?

– Ничего, – ответил Паша. – У меня уже совсем всё прошло. Честное слово! Я просто так чихнул. Нельзя, что ли? – Паша шмыгнул носом, стараясь подобрать жидкие сопельки, потёкшие струйкой.

17

Ночью беспрестанно надрывал глотку бестолковый петух.

Он буйствовал в кромешном мраке.

Он, вдруг появляясь, потрясал багряным гребнем, яростно колотил крыльями и, налетая сзади, бил клювом по темечку.

Воздух закручивало вихрями.

Кружились перья.

И петух снова горланил!

Сотрясаясь от звонких ударов домашней птицы, Марат ворочался с боку на бок, комкая мокрую от пота постель, стонал и неразборчиво бормотал.

Его бабушка, Авдотья Лукинична, выпив массу всевозможных таблеток – сразу ото всех имеющихся у неё недомоганий, – крепко спала. Стоны внука и постоянный скрип сетки его кровати не нарушали её ночного покоя.

– Хи! Хи-хи… хи-хи-хи… – нежным колокольчиком звучал смех игривой лесной девы, проворно перебегающей, прячась, от дерева к дереву.

Неуловимо мелькая в белой тонкой сорочке, она возникала то у одного, то у другого ствола в густых зарослях леса. На миг замирала, прижималась ладонями к шершавой коре, призывно, лукаво улыбалась и, прискакивая, устремлялась дальше, пуская по ветру длинные пряди волос. Валя за ней не поспевал. Он хотел приблизиться к ней, чтобы рассмотреть её, чтобы насладиться её свежестью и озорством.

Дева скользнула в их тайное убежище.

Он поспешил за ней, решив, что на этот раз она попалась!

Она лежала на постели из сочных трав с фиолетовыми, красными и жёлтыми цветками, а её лёгкая сорочка была прозрачной.

Валя двинулся к ней нетвёрдой походкой.

Валя склонился, чтобы припасть к её манящим приоткрытым губам.

И всего лишь он сморгнул – ан нет её! Исчезла!

Где-то в стороне снова послышался нежный смех.

Что за оказия! Какая проворная, неугомонная девушка!

– Где ты? Куда ты бежишь? Постой! Подожди меня! – не кричал, а шептал Валя, запыхавшись от возобновившейся беготни по лесу.

Ему было жарко. Сердце бешено билось. Голову наполняла дурнота. Ему казалось, что он с минуты на минуту потеряет сознание, – но он никак не мог остановить своего бега, в стремлении изловить чудесное лесное существо…

Валя спал в беседке, стоящей далеко от дома, в котором почивали его бабушка и дедушка, спал в окружении плакатов "Депеш Мод", "Кисс" и "Металлика", разбавленных старыми киноафишами. Вдоль стен и под кроватью были сложены кипы газет: "Пионерская правда", "Комсомольская правда" и просто "Правда", и журнала "Юный натуралист" – остатки былых времён.

Хвощ покрывал всё его тело – он сам был Хвощём!

Нежно-зелёной чешуйчатой массой он незаметно пробирался по мшаре: он припадал ко мху, таился в хилых деревцах, невесомо скользил над топями, затаив дыхание слушал бурление газов, поднимающихся из их гниющих глубин, высматривал на окраине леса перепелов, вальдшнепов и куропаток.

Паша "пел"! Его душа ликовала!

Он приблизился к изрытому морщинами стволу дуба, и слился с ним, распластавшись по нему хвощём, который рос прямо на коже Паши, глубоко проникая в его плоть, бороздя её белыми корешками, подменяя собою жилы, сосуды и нервные волокна. Паша был за одно с лесом. Он принял его! Он чувствовал и понимал его. Он скрывался в нём от странных и непонятных людей! Он следил за ними. Он преграждал им дорогу непроходимым местом, отправляя их в неверном направлении. Он пугал их, выгоняя из зарослей лося или волка, а то вдруг бросал под ноги огненную стрелу – рыжую лисицу, или швырял ошалелого зайца.

Он поднимался вверх, до самых макушек высоченных сосен, и гонял на их ветвях дроздов и синиц с одиноким старым вороном. Он угощал белок орехами и грибами. Он дарил дятлам упитанных жуков и червей, – и дятлы стучали по стволам деревьев ещё веселее и звонче, благодаря его, а дрозды им вторили, щебеча и свистая… отчего в висках у Паши запульсировала и без того разгорячённая кровь, вздувая их.

У Паши помутилось сознание.

Паша потерял сон.

Он заметался по постели в горячке.

Над ним склонилась мать, дотронулась до его лба – Паша горел: у него была высокая температура, из носа бежали сопли, и он захлёбывался ими, кашляя.

"А может, у него воспаление лёгких?"

От этой мысли мать окончательно потеряла покой, и усерднее прежнего стала отыскивать более действенные лекарства и готовить новые снадобья.

Она насыпала горчицы в белые хлопковые носочки и натянула их на ноги сына, а поверх добавила носки из шерсти. Область горла смазала камфарой и обвязала шарфом. Прилепила на грудь и спину листы горчичников. Натянула на сына водолазку. Скормила ему по таблетке пенициллина и олететрина, и напоила его горячим молоком со сливочным маслом и мёдом.

Она долгие ночные часы сидела возле постели сына с полотенцем, которое периодически опускала в холодную воду и прикладывала к его горячему лбу, остужая его.

К трём часам ночи мальчик мерно засопел, судя по всему избавившись от кошмаров, порождённых лихорадкой.

– Как он? – спросил отец, всё это время маявшийся без сна в постели.

– Полегчало. Спи! Тебе утром на работу, – ответила женщина, возвратившись от кровати ребёнка и ложась рядом с мужем. – Как бы не было воспаления лёгких, – горестно добавила она и, немного поглядев в серый потолок, сама не заметила, как уснула.

Муж видел, как пропал блеск луны в её глазах под опустившимися веками. Он смотрел на жену без каких-либо мыслей, ожидая успокоения в милостивом сне.

18

Промучившись ночь с повышенной температурой, жжением в голове, насморком и болью в горле, преследуемые беспокойными снами, Марат и Валя выбрались из постелей, когда солнце жарко припекало землю, высоко поднявшись в чистое небо.

Они не помнили вчерашнего вечера, а потому не могли сказать, как и когда они возвратились из леса.

Руки и ноги у Вали были изодраны ветками и колючками. Немало досталось и его лицу, в это утро серому от общей слабости. К тому же у Вали неприятно ломило голову, ныли мышцы и суставы. Он не понимал, отчего с ним такое творится: вчера он, вроде, не выполнял никаких непривычных нагрузок. Он подумал, что заболел гриппом. Каким-то необычным летним гриппом. Но он надеялся, что это всего лишь простуда, и его организм благополучно одолеет столь пустяковую напасть.

Не поевши, не образив своего внешнего вида, Валя прямиком пошёл к Марату, ожидая от него понимания и поддержки.

Марат встретил его возле яблони. Мальчик стоял с закрытыми глазами, прижавшись к стволу дерева ладонями и правой щекой. Марат не услышал скрипа пружины и последовавшего за этим хлопка закрывшейся калитки.

– Марат, ау! Ты чего это?.. – спросил Валя, озадаченный необычным поведением друга, и содрогнулся от боли, всколыхнувшейся у него в голове упругой волной. Он сморщился, потрогал ноющую челюсть, провёл припухшим языком по ноющим зубам.

Марат не отвечал.

Валя приблизился к нему и, желая тронуть друга за плечо, ненароком мизинцем коснулся ствола яблони – улыбка блаженства растянула его губы, потому что у него в одни миг перестали ныть мышцы, а голова сделалась лёгкой и успокоились нервы.

Валя тут же прижался ладонями к серой коре яблони, припал к ней щекой и закрыл глаза. Он стал внимательно прислушиваться к себе… и потонул всеми чувствами в приятных тёплых волнах, которыми накатывала на него неведомая, но желанная энергия. Он наполнялся ею с головы до пят.

Валя расслабился до кончика последнего волоса…

Авдотья Лукинична выглянула в окно, всплеснула руками и запричитала:

– Боже милостивый, что же это! Что же они делают? Как им это пришло на ум?

Она торопливо засеменила и вышла на крыльцо.

– Что же это вы, бесенята, затеяли? Какое такое затмение на вас нашло? Разве можно лежать на холодной земле? А ну вставайте! Вставайте сейчас же! Живо!

Мальчики не обратили на старушку никакого внимания. Они её попросту не заметили и не услышали. Они лежали на спинах, сняв футболки, раскинув руки и ноги – как пятиконечные звёзды на морском дне. Они развернули руки ладонями к рыхлой чёрной земле, упёрли в неё босые стопы ног и с восторгом смотрели в далёкие небеса широко распахнутыми влажными глазами.

Авдотья Лукинична сошла по ступеням, похватала одёжу мальцов и с решимостью принялась их лупить ею, причитая:

– Ах вы, бесенята, паршивцы этакие, вот вам, вот! Бесенята, ах вы, ах вы…

И это помогло.

Мальчики очнулись от забытья, встрепенулись от хлопков по голым животам, ошарашенными вскочили на ноги – и никак не могли разобрать, в чём собственно дело, в чём они провинились?

Они усердно крутили головами и вращали глазами.

– Бабушка! Бабушка, что ты! – возмутился Марат, наконец осознав угрозу. – Что ты бушуешь? Что стряслось?

– И он ещё спрашивает! – возмутилась Авдотья Лукинична и, чтобы нанести очередной удар, замахнулась – футболки, от неповоротливости и неторопливости её старческих движений, вяло заболтались в воздухе. – Вы… – она мягко приласкала одёжкой внучка, – что же это удумали? Зачем это вы улеглись голышом на холодную землю?

– Кто? Мы?.. – растерялся, не понимая, о чём она говорит, Валя. – Мы не…

– Смотрите, как перемазались – теперь придётся стирать штаны. Вот же досталось на мою голову горе! Никак не думала, что ты, Марат, такой неслух и оболтус.

Мальчики осмотрели себя и убедились, что они, и правда, грязные.

– Что же это… как же… это? – только и сказал Марат, не помня, как и зачем он лёг на землю, да ещё сняв футболку.

Валя и Марат стояли пристыженными, мучаясь от тягостного замешательства, стараясь понять произошедшее. Они лупали глазами и не двигались с места. Молчали.

– Чтобы больше я такого не видела, – потребовала Авдотья Лукинична. – Ясно? Так и запомните на верно!

– Чего это вы такие ошалелые? – присмотревшись к мальчикам, спросила она. – Хорошо-хорошо, – всполошилась Авдотья, посудив, что это она чрезмерно напугала их нежданным битьём и строгим выговором. "Как бы не стали заиками", – подумалось старушке. – Давайте, живенько ступайте в душ, мыться, а я сейчас всё постираю, и на летнем солнышке, под гулящим ветерком всё сделается сухим в одночасье. – Она подтолкнула мальчиков, и они послушно пошли, не произнося ни единого слова – это сильнее прежнего понудило призадуматься Авдотью Лукиничну о неприятных последствиях, которые могли случиться от её шибкого наскока на детей. – А потом я вас покормлю, – добавила бабушка, глядя на то, как мальчики тихо входят в душ.

– Чего это они? – спросил Анатолий Сударышкин у жены своей Анны, вставшей в дверях с Ванюткой на руках, который улыбался румяным округлым личиком.

– Не знаю, – отозвалась Анна. – Пойдём, мы хотим кушать, да, Ваня? Аю?.. а-а… да-да-да… вот, да, так, да-да… – Малыш ухватил её за нижнюю губу, а потом – за нос, и весело засмеялся беззубым ртом.

Молодая чета прикрыла входную дверь на свою половину избы.

19

Мальчики по-прежнему не разговаривали: они в тишине опустошили тарелки, а потом, всё также без слов, погладили подсохшую одежду, – они лишь изредка многозначительно переглядывались. И теперь, направляясь к Пашке, чтобы безотлагательно идти в лес, к заветному убежищу, они не знали, с чего лучше начать обсуждение: что же их сильнее всего озадачивает, что является наиважнейшим, что их беспокоит больше остального?

При пробуждении утром, и Валя, и Марат были готовы поделиться с другом своими переживаниями, которые были порождены ночным болезненным состоянием и тревожными или волнительными, для кого как, сновидениями. Теперь же произошло необыкновенное и необъяснимое происшествие возле яблони, с пронзившим их чутким восприятием окружающего мира и с чудодейственным оздоровительным эффектом. Они были потрясены. Они не понимали, почему такое произошло, а многое они и вовсе не помнили.

Не доходя до Пашки двух домов, Марат и Валя остановились посреди дороги. Бестолково и несколько виновато посмотрев друг на друга, они поняли, что надо брать тайм-аут, чтобы обо всём обстоятельно поговорить или хотя бы просто выговориться, поделившись мыслями и чувствами, а в первую очередь – посетившими их ночными страданиями, как сладкими, так и мучительными, но в обоих случаях с сильной лихорадкой.

Не сговариваясь, они одновременно повернулись к скамейке у двора Барановых, отгороженной от хозяйского дома разросшейся за забором сиренью. Они огляделись – никого нет, и скромно присели на покрытую синей краской широкую доску.

– Ты помнишь, как мы вчера добрались до деревни? – приблизившись к уху товарища, беспокойно блуждая глазами, шепотком прервал их долгое молчание Валентин.

– Нет. Это невозможно, но я ничего не помню, – таким же заговорщицким шёпотом отозвался Марат. – Помню, как проснулся утром, и помню, что снилось ночью.

– И я, представь, то же самое! – Валентин ударил ладонями по коленям и выпучил на приятеля глаза.

Они немного вот так вот глупо посидели, попялились друг на друга.

– Представляешь? – сказал-таки Валентин. – Ничего не помню!

– Да-а, – с придыханием, то ли подтверждая, то ли удивляясь, ответил Марат.

Они повернулись к деревенской дороге, изъеденной дырами-ямами и украшенной хаотично размётанными камушками гравия, – о чём-то задумались.

– Мне снилось, – заговорил Валя привычным голосом, только негромко, – наше убежище. – Валя изучал лужайку между домом Барановых и дорогой, при этом он, как маленький, качал ногами, не доставая ими до земли. – Только, не одно оно, а всё то место, понимаешь?

– Угу.

– И там была какая-то девушка. И она от меня убегала… мелькала среди деревьев и задорно смеялась… хихикала… а я хотел догнать её, и не мог, а потом… потом она шмыгнула в убежище, и я подумал, что оттуда она уже никуда не денется, и вот сейчас я настигну её, захвачу… ну, знаешь, как это… ну… понимаешь?

– Ну… вроде…

– Ну… ладно… вот. Я пролез в убежище. Она была там… на собранных, натасканных туда кем-то травах и цветах. Знаешь, всё было так красиво! Вот. И она улыбалась, и как будто звала меня, манила. Я сам не знаю как, но я подошёл к ней и склонился над ней… – Валя стушевался. – Ну, в общем… хотел поцеловать её. – Он метнул на приятеля воровской взгляд. – А её нет! Пропала! Исчезла! И – смех! Уже из леса. Я кинулся в лес, чтобы снова ловить и гоняться… играть в её игру. Ну, так и пробегал до тех пор, пока не проснулся. И всё так, знаешь, волнительно, влекуще…

– Я знаю.

– Что? – Валя уставился на Марата, требуя пояснения, готовый вскипеть от любого пустяка – взревновать, страшно, а потом, может быть, обидеться.

– Да. Я знаю. Она, ну, наверное, она… она и мне снилась, – бесстрастно ответил Марат, уже успевший свыкнуться со сновидением и остыть после его запарки.

– К-когда? Мы, что же, одновременно… одно и то же?

– Нет. Мне она снилась не этой, а прошлой ночью. Перед тем, как мы пошли туда.

– А… – Валентин успокоился. – И ты тоже за ней бегал? – Марат кивнул. – А почему ты решил, что это одна и та же?

– Моя бабушка много рассказывала мне о той, что живёт в лесу, которую все называют Лесной Феей – ты о ней слышал.

– Ясное дело, как же без этого?

– Вот. Я как-то сразу о ней и подумал. Так вышло. И теперь, особенно после того, как ты сказал, что наше место в лесу, может быть тем местом, я прямо уверен, что так оно и есть, что это она являлась нам. Как и почему такое выходит, не знаю. Но думаю, что то место каким-то образом на нас повлияло. Такое не покажется ерундой, если поверить, что россказни о Чёртовых Куличках – это не сказки. И тогда… Ведь говорят же люди, что в том направлении они как раз и находятся, разве нет?

– По-ни-маю… – протянул Валя. – Там они и есть… Как же я о таком забыл? Ну, прям вот начисто из головы вон! Ведь в ту сторону ещё не велят далеко ходить. Мол, чаща там, болота, заблудитесь, утоните, а то и бес попутает.

– Во-во…

– Но это же здорово.

– Что здорово?

– То, что мы нашли его. Представляешь? Это безумно здорово.

– Ну… вообще-то, да.

– Ещё бы. Прикольно.

– А не страшно?

– Но это же и хорошо! Может, даже это – самое главное. В этом-то и веселье!

– Да уж, веселье…

– А как же! – не унимался Валя. – Как это я сам не связал беспамятство, болезнь, сон и это?

Валентин запнулся, затрудняясь подобрать подходящее слово, – всё-таки не осмеливаясь вот так вот сразу признавать окончательно и бесповоротно факт существования Феи или, что будет вернее, найденных Куличек.

– А ты себя, как чувствовал ночью? – спросил Марат. – Я всю ночь кашлял, чихал, потел, болели мышцы, ломило кости и, кажется, была температура. Я просыпался, но не до конца, так… плавал в полудреме, в забытье, а? – Марат вскинул голову, ожидая поддержки от Вали.

– Да-да… у меня тоже так… всю ночь. Я еле проснулся, и нервным, поэтому сразу же направился к тебе – не сиделось мне одному.

– Интересно, у Пашки так же?

– Ща спросим.

– Спросим.

– Угу.

– Я тоже едва встал, – продолжал Марат, – и, выйдя на улицу, захотел сорвать яблочка. Когда я до него дотронулся, в меня как будто что-то вошло… через пальцы… понимаешь? Через пальцы потекло тепло – и руке стало очень легко, воздушно, и тут на меня нашло… знаешь, само вошло в голову – я приблизился к стволу яблони и прикоснулся к нему… – делился переживаниями Марат, смутно припоминая случившееся и с трудом подбирая и увязывая нужные слова.

– Угу. Я прямо-таки обалдел, когда увидел тебя с закрытыми глазами, прижатым к яблоне. Хотел дотронуться до тебя, чтобы ты заметил меня, потому что ты не откликался на голос. Потянулся я и случайно прикоснулся к стволу, и почувствовал тепло. Оно захватило меня – такое блаженство… расслабуха и удовольствие… а дальше, дальше я ничего не помню, только какие-то смутные ощущения… Я даже не сумею их описать.

– Нега, блаженство и всеобъемлющее одухотворение, благодать, проникновение в самою сущность Мироздания.

– О! О как ты загнул! – подивился Валентин.

– Извини. Как-то само… Мы с тобой немножко двинулись.

– Ничего. Надеюсь, пройдёт. Но не хотелось бы.

– Но ты меня понял?

– Не только понял, я с тобой во всём согласен. Подтверждаю каждое слово. Я же там был! И тоже через это прошёл.

– Согласен.

– М-да…

– Подожди! А при чём тут Лесная Фея и то, что с нами произошло сейчас?

– Не знаю. Может, из-за того, что, как говорят люди, она как бы нечисть?

– Ну, это да… Точно! Тогда понятно… А ты, правда, во всё это веришь?

– Даже не знаю. Раньше не верил, а теперь – задумаешься.

Друзья помолчали.

– Пошли, что ли? – предложил Марат.

– Пошли, – поддержал Валя и поднялся.

– Как ты думаешь, Пашка выздоровел? Ведь он уже вчера болел, и, если с ним ночью было то же, что с нами, тогда это новое прибавилось к бывшему – и его совсем развезло.

– Так может быть… а тогда, тогда мы потащим его к любому дереву, и всё будет в порядке! А?

– Точно! Как бы он ни упирался, ему это не поможет!

– Дотащим!

Они развеселились, и оставшийся короткий путь прошли в приподнятом настроении. А между тем, где-то на краю сознания у них нет-нет да мелькала тревожная мыслишка о разумности возвращения в тайное убежище. Но тут же думалось им, что всё случившееся с ними очень уж забавно, а то место прекрасно и восхитительно до умопомрачения! Так что они быстренько отгоняли сомнительные мысли.

20

Раиса Ильинична безотлучно находилась в доме, не позволяя себе относиться к сыну с былым доверием, после его вчерашнего побега из-под её надзора. Из-за этого она не могла даже по-быстрому добежать до магазина, чтобы купить буханку хлеба. Сделать скромные покупки, она попросила невестку соседки из дома напротив – молодую женщину, приехавшую с мужем отдохнуть от городской суеты на деревенском раздолье.

– Пааа-шкааа! – услышала она крик с дорожки палисадника.

"Сорванцы поспели! – вдохновилась Раиса Ильинична. – Ох, ну и задам же я сейчас трепака этим негодникам!"

В окошко постучали.

– Паш? – позвал Марат. – Ты дома? Выходи!

Всклокоченная, в переднике, наброшенном поверх синего в жёлтый горох летнего халата, со скалкой в руке, – Раиса Ильинична толклась возле плиты, чтобы порадовать больного сына блинчиками со свежесваренным малиновым вареньем, а скалку она достала вместе с ситом и мукой, и пока не убирала, – она, как зловещий призрак, образовалась в проёме двери, за марлей, служащей преградой для мух и комаров, которая колыхалась под дуновением ветра.

– Я-в-ви-лись, – с расстановкой грубо изрекла женщина. – Явились, не запылились? Пришли по душу, что мается в страждущем теле? Хотите её вконец извести? Удумали со света сжить? – Она отодвинула марлю и тяжело перешагнула через порог, выходя на солнечный свет, в жар близкого полдня.

Марат и Валя испугались её настолько, что не сказали бы точно, если бы их спросили в тот момент, отчего у них на лбу поблескивают капли влаги, что тому виною, пылающее солнце?

– Мы, тетя Раиса… – невольно сделав шаг назад, начал лепетать Марат.

– Что-о? – вскричала Раиса Ильинична. Она упёрла руки в боки: на метровой высоте узкого крыльца она возвышалась тяжёлой глыбой, готовой обрушиться вниз в любой момент. – Вы почему вчера увели моего Пашку чёрт-те куда до почти что самой ночи? Говорите, стервенята! Я вас спрашиваю! – И, не давая обвиняемым вставить хотя бы слово, продолжила: – Вы знаете, что с ним было ночью? Знаете, что он вконец заболел, и теперь у него может быть воспаление лёгких? Знаете, что его теперь обязательно надо вести в больницу, и что он может там остаться? Положат его до конца лета! Вы этого хотели? Зачем вам такое было надо? Вы что, не могли отговорить его от этих бессмысленных болтаний-скитаний? Не могли препроводить домой? Глядишь, уже сегодня он был бы здоров, и сейчас спокойно с вами гулял. А что теперь? Я вас спрашиваю? Что теперь? А?.. Молчите? Вот то-то же. Как вам не стыдно! Такие большие мальчики, и такие разгильдяи и неслухи. Сами себе вредите. Неужели никак нельзя додуматься до того, что иногда надо поступиться чем-то сегодня, пусть и очень соблазнительным, чтобы наступило завтра, и послезавтра, и после-послезавтра?.. Эх вы! – Раиса Ильинична высказалась, а потому – утихомиривалась. – Ладно, – сказала она. – Но чтобы больше такого не было. Иначе навсегда запрещу Пашке водить с вами дружбу, поняли? Вот так. А сейчас – марш отсюда! Марш-марш! Чего топчетесь-мнётесь? Идите, говорю. Сегодня Паша никуда не пойдёт. Весь долгий жаркий летний день просидит в четырёх стенах. Вот вы чего добились. – Она посмотрела на дальнее окно дома: там маячила измождённая физиономия сына. – Он вконец болен, и будет лечиться! Если он будет плохо лечиться, – она опять посмотрела в окно, – или ему ничто не будет помогать, то завтра он поедет в больницу. Ясно вам? А то и "Скорую" вызову, и его увезут – не увидите вы его до самого конца лета!

– А?.. – отважился что-то спросить Валя.

– Что тебе непонятно, мой мальчик? – прервала его строгая женщина, возвышаясь на пороге дома со скалкой в пыльной от муки руке.

Валя осёкся, смутился, но всё же переборол себя и спросил:

– Раиса Ильинична, – обратился он почтительно, – а можно узнать, что именно с Пашей?

– Чего же непонятного? У него – жар, кашель, насморк, хрипы в лёгких. Всю ночь бредил, метался. Сейчас ему вроде как стало полегче. Только это не значит, что всё налаживается, что он пошёл на поправку. Скорее всего, это временное облегчение. Так что худшее может быть впереди!.. Ступайте давайте. А завтра, если всё обойдётся и ему станет легче, заходите, проведайте. Но, думаю, большего не ждите. На гуляния он не пойдёт, с денёк-другой отлежится. Хуже от этого не будет. – Большая муха закружила возле сального и рыхлого от жары лица женщины. Она резко махнула скалкой, и ещё раз, и снова. Послышался звонкий щелчок. Жужжание прекратилось – зашибла Раиса Ильинична навязчивое насекомое, разносящее заразу, не то вусмерть зашибла, не то всего лишь оглушив. Добавила: – Как бы вот только не сделалось ему хуже… как бы не сделалось хуже… – повторила она рассеянно и, повернувшись, скрылась за марлей.

– До свидания… – прошептал Марат.

Мальчики посмотрели на лицо Пашки, плавающее в солнечных бликах за оконным стеклом. Они подняли по правой руке, приветствуя друга, и печально поплелись к калитке: что же им теперь делать?

21

Пашка был напуган словами матери о больнице, ведь тогда он уже не скоро вернётся к своим товарищам и к их общим забавам, к тёплому ветру, под вольные кучевые облака, плывущие в лучезарном небе, к духовитым полям и душным лесам, к поросшим мать-и-мачехой и ракитами берегам Дульки, и к её вяло текущей мутной водице.

Конечно же, он не желал в такое прекрасное лето, в его последний месяц, лежать в больничной палате, пропитанной запахом лекарств. И лежать дома, выздоравливая, он также был не согласен. Нельзя было терять не только дня, а даже часа. Да что там! Невозможно было позволить себе потерю самой малюсенькой минуты, сидя в четырёх стенах.

Пашка злился, досадуя на собственный организм, который оказался совершенно никуда не годным: чахлым, хлипким, малосильным и просто никчёмным! Но разве можно такое изменить? Поэтому он безропотно сносил надзор матери, ожидая, когда же отступит хворь.

Паша весь день коротал в доме, перемещаясь между кроватью и диваном: он спал, смотрел телевизор, пытался читать книжки, из тех, что задала на лето для внеклассного чтения училка по литературе Марья Ивановна, особенно усердно и прилежно боролся с температурой, кашлем и насморком, выполняя все требования матери, между прочим, злился на ребят за то, что они, скорее всего, ушли туда, переживал о том, что они успеют много чего там сделать без его, Пашки, бдительного присмотра.

"Что же они там натворят? Всё ли так, как надо, как правильно и полезно для дела и уюта… всё ли верно, так ли?" – непрерывно вертелись-крутились одни и те же мысли в голове у Пашки.

Приблизился и наступил поздний вечер.

Товарищи Павла уже давно должны были возвратиться в свои дома. Но к нему они так и не зашли.

22

Макариха, бабка со вздорным, неуступчивым нравом, худосочная, проворная, шестидесяти шести лет от роду, неподалёку от ручья вбила в землю колышек и привязала к нему козу Маньку для дневной пастьбы. Она подняла голову и увидела в промозглом пятичасовом утреннем тумане двух мальчиков, Марата Капушкина и Валентина Ласкутова, идущих с удочками по просёлку позади огородов.

Оставив козу самостоятельно набивать утробу сочной травкой, она поспешила на двор Шурки Маркова, чтобы попросить его, как это уже не раз бывало, пособить по хозяйству, а именно: залатать маленькую дырочку на крыше сарая. Ей надо было торопиться, пока Шурка не покончил с утренней трапезой и не ушёл на совхозные поля, чтобы пахать, удобрять, корчевать, орошать и жать. Но, узрев тех же мальчиков, выбирающимися через заднюю калитку двора Дубилиных, и исполняющих это по-воровски аккуратно, да к тому же без Павлика и без бывших при них несколькими минутами ранее рыболовных снастей, она приостановила свой скорый ход и призадумалась, – это наводило вздорную Макариху на определённые мысли, и все они были не в пользу мальчиков.

В глубине её чёрных глаз, всё таких же зорких, как в молодости, но ставших более въедливыми, блеснул огонёк, неприятный для всякого, к кому они были обращены в такой момент. Она зажевала ссохшимся ртом, что-то нашёптывая.

Мальчики вернулись на просёлок и как ни в чём не бывало продолжили прерванный путь.

Призывное блеяние козы Маньки, видевшей хозяйку, отвлекло Макариху от наблюдения, и она тоже возобновила начатый, но оборванный необходимостью путь. При этом, замышляя недобрые сплетни, она не ленилась следить за направлением движения ребят.

Позже она непременно заглянет к Дубилиным и выскажет им всё, что думает об увиденном, и не позабудет обговорить то, как следует и как не следует вести себя детям, чего им не надо удумывать и планировать, чтобы не тревожить родителей, – а родителям надо внимательнее и усерднее следить за своими отпрысками, чтобы потом самим же не плакать и не сокрушаться, и не краснеть.

"Да! Очень даже будет хорошо, если всё это можно будет выговорить. Кабы подвернулся случай", – подумала Макариха и скрылась между огородами.

По низине стлался туман, а над горизонтом озорно сиял, изливая пока ещё слабое тепло, оранжевый солнечный блин.

Марат с Валей благополучно миновали небольшой пруд – его чёрная водная гладь дышала, укрываясь клубами пара. Пруд был в низине, под горкой, на которой разместились Верхние Устюги. Мальчики уверенно направлялись к утреннему лесу, виднеющемуся за крайними деревенскими дворами. Они поднимались над туманом, который начинал таять.

23

Павлик во всю ночь спал тихо, неприметно, уподобясь ликом розовощёкому младенцу. Ничего особенного ему не грезилось и не виделось… разве что умиротворяюще шумящий кронами лес, стоящий на высокой горке под чистой голубизной вечернего неба…

Мать, помня о былой ночи, неоднократно подходила и смотрела на сына, всякий раз дивясь его покою и той едва уловимой нежной улыбке, что припоминалась ей от его младенческих лет.

– Ну, слава богу, – молвила Раиса Ильинична и беззаботно засыпала подле тёплого бока мужа.

Потом её словно что-то толкало, и она бестолково садилась в постели. Соображала чего-то. А после, вспомнив, в который уже раз шла к кровати сына. Но Пашка по-прежнему спал как наивное малое дитя.

Поутру, когда рассеялся туман, а остуженная земля ещё не успела обогреться солнцем, Паша поднялся с постели лёгким и бодрым – будто и не было менее суток назад бродящих, скитающихся по его молодому организму, разрушая и загаживая его, зловредных микробов, принудивших мальчика тяжело и даже мучительно болеть.

Паша улыбнулся солнышку, заглянувшему в боковое оконце тугим пыльным лучом.

Паша плавно, неторопливо покружился, следя глазами за пылинками, предательски оголёнными светом грядущего дня.

Он откинул простыню и, шустро соскочив на пол, в одних трусах выбежал на терраску.

– Привет, ма! – торжественно и даже ликующе возвестил Пашка о своём полном выздоровлении, выставляя на обзор своё худосочное детское тельце, и расплылся в довольной улыбке.

– Вижу, вижу, – проговорила мать, улыбаясь в ответ. – Выздоровел, значит?

– Ага!

– Ну, что же… ночью я тебя смотрела – спал спокойно, температуры не было…

– Я пойду гулять!

– Подожди же! Сначала умойся и поешь, а уж потом…

– Ладно, ладно!

Паша выскочил за дверь, на утренний воздух, до росистой травы, под нежно греющее солнышко, к птахам и к высаженным вдоль забора и на клумбах благоухающим ноготкам, макам, астрам, колокольчикам, георгинам и пионам.

– Одень сандалии! – грозно крикнула мать.

Немного постояв на холодной мокрой траве, Паша вернулся на терраску и нацепил на ноги красные сандалии: он стоял бы более на мягкой траве, но ему мешало то напряжение, что появилось у него внутри из-за невыполненного в ту же секунду наказа матери, – потревоженная совесть не давала ему полноценно дышать вольным духом, полнёхонько набивать им зачахшую было грудь и во все глаза, жадно, смотреть на богатый до чудес прекрасный мир, чтобы запомнить его как можно тщательнее, ради пополнения личного багажа, набираемого в самый значимый период жизни – в детстве, – этот багаж неотлучно последует за мальчиком, слепит его как неповторимую личность, во многом предопределит его будущие свершения и неудачи.

Паша посетил деревянную уборную позади сарая и весело поскакал на грядки. Выбрал наиболее симпатичный огурец. Сорвал его, омыл под краном и уцепился за него зубами – надломил. С умилением щурясь на новый яркий день, он с удовольствием захрумкал огурцом, подготавливая себя к плотному завтраку, которым его обязательно сейчас попотчует мама. Утренние тени выделяли посадки и предметы, которыми был захламлён огород, настолько отчётливо, что казались неправдоподобными…

Пашка пофыркал, умываясь на улице, и крутанул вентиль крана на полную! Он радостно подпрыгнул от ударивших в живот ледяных брызг. Он по-воровски оглянулся, нагнулся и отхлебнул, пока никто не видит, от жёсткой струи холодной водицы.

Закрыв краник, Пашка ладонью смахнул с лица капли воды и побежал в дом, чтобы утереться полотенцем и посмотреть, что есть поесть.

24

Настороженным шёл Паша к друзьям, переживая о том, что сами они так и не объявились.

Почему? Где они? По какой причине они о нём забыли?

Паша опасался, что, если даже с Валей и Маратом ничего не случилось, а их дружба по-прежнему крепка, они могут заупрямиться и не согласиться идти в лес сегодня – всё-таки это далеко, да и планы у них, при его отсутствии, могли созреть совсем иные. Паша усердно думал, как и чем их уламывать, соблазнять, подводя к нужному решению. И, конечно, он волновался по поводу нахождения их дома: не уехали бы они с утра в город – на рынок да в магазины за покупками.

А может, они заболели, подцепив от него заразу?

Приблизившись к домам Марата и Вали, которые стояли практически друг напротив друга, Паша обеспокоился ещё одной мыслишкой – очень неприятной и особенно волнительной мыслишкой: а что, если они уже ушли?

И не зашли к нему?

Да. Бросили, кинули его! Что тогда?

"Нет. Они не могли так поступить. За что? Что я такого сделал?.. А просто так! – говорил Паша сам себе. – Потому что моя мама ругается… и вчера она сказала, что я очень сильно заболел. Поэтому они решили, что я ещё долго буду выздоравливать, и никуда, конечно, сегодня не пойду. Ну, разве что, куда-нибудь недалеко, возле дома… и тогда, при таком случаи, им будет неудобно меня бросить, сказать мне, что они оставляют меня и идут в лес одни. Да. Такое может быть. Очень может быть. И поэтому им лучше вообще ко мне не заходить, потому что потом от такой обузы не избавишься!"

Паша встал на дороге.

Он колебался, не зная кому из приятелей отдать предпочтение.

Он, как и Марат, опасался бабки и деда Вали из-за их суровости и порой неоправданной категоричности в суждениях даже о собственном внуке, – что уж говорить о его друзьях: поэтому не удавалось ему посмотреть на них иными глазами. Однако, скорее всего, в это время их нет дома, потому что Валя часто завтракал в одиночестве – это Паша знал точно. Но у Вали ещё есть куры! И это значит, что возле крыльца может объявиться сам Петух, задира и забияка: он будет качать высоким хвостом, трепыхать крыльями и бить шпорой по земле, охраняя покой своих наложниц-куриц!

Пока Паша стоял и колебался, решение нашло само себя: соседка Марата, тётя Аня, вышла на двор, чтобы повесить на верёвку для просушки стираные ползунки и пелёнки Ванютки.

Павел двинулся к ней.

– Здравствуйте, тётя Аня!

– А, Паша! А мне сказали, что ты очень болен.

– Да это пустяки, – отмахнулся мальчик. – Это я вчера болел, а сегодня – ничего нету!

– Да? – Анна посмотрела на него с недоверием. – Разве так бывает?

– А как же! Конечно бывает. Обязательно! Я – живое тому доказательство. – Павел с гордостью выпятил грудь и засунул руки в шорты – пофорсил, покрасовался, поворачиваясь то вправо, то влево.

– Вижу уж, вижу, – Анна улыбнулась. – На больного ты, вроде как, совсем не похож. Ты за Маратом зашёл?

– Ага.

– Так его нет.

– Как нет? Он что, уехал в город?

– Какой там город! Они с Валей, ещё шести часов не было, на рыбалку ушли.

– Да?

– Да. А ты ступай, посмотри их на пруду. Они говорили, что на него пойдут.

– Спасибо! – Паша обрадовался и побежал-потрусил к магазину.

От магазина Паша спустился по тропинке мимо забора двора Печалиных за нижние огороды и оказался среди старых раскидистых ив, нависших над тёмной водой пруда, поросшего ряской, тиной и кувшинками в дальней стороне. Мальчик внимательно осмотрел берег, но увидел только чахлого деда Ануфрия, задремавшего над удочкой, и мужика лет пятидесяти, которого в деревне прозывали Косачом. Он не осмелился тревожить рыбаков вопросами о своих куда-то запропастившихся приятелях и, вздохнув, печальным побрёл домой.

"Что же, подожду, может, объявятся, – посудил Паша. – Пока посижу в шалаше".

Надо сказать, что этот шалаш был на самом заду его огорода, в правом углу забора, и был очень надёжной, укромной, чистенькой постройкой, сделанной из негодных, но приличных на вид досок, а покрыт он был листами железа, год назад снятыми Пашей и его отцом с крыши дома при её капитальном ремонте, – листы были выкрашены бордовой краской, которая от старости была тусклой и облуплялась.

Но Паша не хотел сидеть сычом, поэтому он быстро передумал: он залезет на высоченную и толстенную липу, которая растёт позади огорода, впритык к забору, сразу за шалашом, дополнительно укрывая и облагораживая эту умелую постройку – его драгоценный, любимый шалаш! Он поднимется на семь метров, удобно устроится на толстом суку и станет обозревать окрестности и наблюдать за передвижением машин и людей: его будет марать пятнами солнце, с трудом отыскавшее среди густой массы листьев бреши, вокруг будут оглушительно стрекотать кузнечики, а поля и дальний берег Дульки будут колыхаться в потоках воздуха, поднимающихся от разогретой земли, – красота!

Паша подошёл к липе, встал на полешко, специально для такого случая приспособленное, вскарабкался на забор и закинул ногу на ближайший сук – он встал на нём и уловил краем глаза что-то несвойственное внутренней обстановке шалаша, точнее, в шалаше лежало что-то не принадлежащее Паше, – оно было длинное, жёлтое и местами немного блестело.

"Что это?" – удивился Паша и, нисколько не сомневаясь в своих действиях, ловко соскочил на землю через проём в крыше шалаша, оставленный для быстрого лазания на липу.

"Удочки! Бамбуковые удочки, садок для рыбы и баночка с наживкой!" – выдохнул Паша.

Он опустился на корточки и стал рассматривать рыбацкое снаряжение.

У Паши не было ни капли сомнения в том, кому принадлежит всё это добро.

"Ушли на рыбалку! – воскликнул в сердцах мальчик. – Вот их рыбалка!"

"Тогда, где же они?"

"А как ты думаешь? – с издёвкой спросил он сам у себя. – Там они! Там! Где же ещё? Конечно, там – в убежище. Без меня!"

Пашу переполняло справедливое возмущение.

Он какое-то время потратил на бессмысленное созерцание снастей, машинально их щупая. В голове у него шумела пустота – или то были листья старой липы, кланяющиеся в приветствии ветру, гуляющему на просторе?

"Где бы они ни были, я… я пойду, пойду туда ОДИН! Пойду! И, если их там нет, так им и надо! Пусть! А если я не пойду? Что тогда? Тогда тебе сделается ещё обиднее… не пойдёшь, а они – там! И вчера они тоже были там! Без сомнения! Нет, я пойду! Сейчас же пойду!"

Но Паше было страшно. Ему никогда не приходилось преодолевать в одиночку такой сложный путь. Он никогда не забирался в столь далёкие от цивилизации лесные чащобы. Никогда не оставался один на один с дикой природой, – когда на километры вокруг нет ни единого человека, и даже не видно населённого пункта или хотя бы какого-нибудь домика на горизонте – только шумит лес и трещат сучья, – и где-то в зарослях, под пение редких птиц, бродят и таятся всяко-разные звери – поджидают его. Вдруг: "Ку-ку", – скажет кукушка. Внезапно поднимется из можжевельника птица или стремительно выскочит заяц – и зайдётся, взбеленится от неожиданности сердце мальчика, гоняя лошадиные дозы адреналина, отчего начнут казаться и придумываться Паше всякие ненужные страхи. И он с ещё большим вниманием станет делать очередной шаг, боясь наступить на чёрный блестящий прут – на шипящую и больно кусающую, а может, даже ядовитую змею!

Павел забрался на липу – повыше, и осмотрелся.

Нигде не увидев друзей, он решил ещё раз зайти к ним домой: может, они уже дома, а может, объявлялись и снова ушли, – это последняя надежда, последняя… оттяжка.

Но ни Марата, ни Вали не было дома, и они не объявлялись, а ответ ему был прежним: "Они очень рано утром ушли на рыбалку и ещё не возвращались".

Одинокое путешествие в лес теперь уже казалось неизбежным – у Паши тряслись ноги, но, однажды приняв решение, не глядя на своё теперешнее состояние, он не собирался отступать, проявляя мягкотелость, поддаваясь мнительности.

Паша двинулся к их тайному месту в глухой чащобе.

Но прежде он завернул на пруд, – как знать, может, всё-таки Марат и Валя за чем-то отлучались, на что-то отвлекались, и теперь преспокойно сидят на берегу и следят за поплавками, которые дёргают малосильные мальки, объедая наживку.

Мальчиков не было.

"Спросить или не спросить?" – колебался Паша, стоя у воды и глядя на сонных рыбаков: на Косача и деда Ануфрия. Он трусил обратиться к ним за помощью. А идти в одиночку в лес, он трусил ещё больше. Тем более что ребят там может не оказаться, и тогда… тогда он окажется там один! В глухой чащобе, где почему-то очень, очень тихо… и может получиться так, что, действительно, это – то место, о котором в народе ходит недобрая молва, вокруг которого много тайн, – пускай некоторые из них заманчивые и притягательные, но всё же… и возвращаться тогда Паше придётся тоже одному!

Такое напугает кого угодно, не только двенадцатилетнего паренька.

Паша оторвал ноги от земли – сдвинулся с места, направляясь к деду Ануфрию, который казался ему менее опасным и более радушным в разговоре с ребятнёй, чем Косач.

Паша неслышно подошёл и встал позади Ануфрия.

Он стоял и молчал.

Хотя и дремал дед Ануфрий, но, благодаря не одному десятку лет рыбацкой практики, нет-нет да приподнимал он дряблое веко, чтобы через открывшуюся маленькую щелочку поглядеть на красный поплавок, – подошедшего Павла дед приметил сразу же.

Паша стоял истуканом, мучаясь новой дилеммой: уйти или постоять ещё?

Дед пытался дремать, но малец, вставший за его согбенной спиной, не позволял его мыслям течь вольно – уноситься в уже достигнутые, по старости лет, соблазнительные пустоты сознания. Он терпел, наблюдая за тем, как с каждой истаявшей минутой всё дальше отступает дрёма.

– Чего тебе? – не поворачивая головы, прошамкал Ануфрий. – Чего встал? Чего тень бросаешь? Рыбу пугаешь. И без того клёва нет! Ступай уже!

– Д-дедушка, а Вы не видели здесь двух мальчиков часов в шесть утра? Или, может быть, они сейчас, недавно здесь были?

– Не видел я! – огрызнулся дед от скопленной досады. – А тебе кого надо? – опомнившись, добавил он мягко.

– Марата и Валентина. Ласкутова и…

– Аааа… этих…

Паша – в миг! – обрадовался.

– Н… нет. Не видел! – обрубил дед и сразу же потерял интерес к мальчику.

Взгляд у Паши потух, и он побрёл прочь от деда Ануфрия.

Дед посмотрел на его неуверенный шаг и хмыкнул, после чего выудил из воды крючок, выругался на дохлого червяка, разбухшего и расползшегося от долгого пребывания в воде, заменил его новым, закинул всё это дело на прежнее место и, последив за утихающей гладью воды, за водомерками, зачем-то куда-то спешащими, урывками перебегающими, уставился на красный маячок поплавка… и прикрыл глаза, блеклые от древности.

"Ну и пусть, пусть, – бормотал Паша, идя с низко опущенной головой. – Я иду… всё решено – я иду… Я уже иду. Вот он, лес. Сотня шагов, и ты – в нём. Поздно переменять планы и возвращаться. Иду! Дальше…"

"А мама не станет ругать? Она сказала, к обеду быть. Это значит, часам к двум дня. Ну, ладно… ничего. Часам к четырём приду – это не страшно, пустяки… а может, к пяти".

"Иду!!!"

Павел выпрямил спину, расправил плечи, вытащил руки из карманов и широким шагом уверенно вошёл в лес.

25

Пока Паша не увидел неприступной стены из зарослей, преградивших путь к заветному месту, его ожидания ни разу не подтвердились: ему нисколько не было страшно в лесу, по-летнему радостном, тёплом, играющем светом, наполненном однообразным звенящим шумом. Ноги сами несли Пашу вперёд – душа у него ликовала, а сердце размеренно стучало, очищая голову от ненужного волнения потоком непринуждённо гонимой крови, обильно насыщенной кислородом и обогащённой смоляным духом леса.

Как же свободно дышалось, как же легко шлось Паше! Как же спокойно ему гляделось вокруг! С каким же восторгом он приветствовал травы, оплетающие его ноги, и ветви, хлестающие его по оголённым рукам и по лицо!..

Немного последив за ястребом, всё так же, как и два дня назад, парящим в небе, Паша опустился на четвереньки перед естественной преградой и полез во вполне удобный лаз, случайно найденный ими, тремя товарищами, в первый день знакомства с этим странным местом. И там, в сумраке, среди ветвей, стеблей, колючек и корней ему стало нехорошо. Он почувствовал наваливающийся на него страх.

Паша заторопился, стараясь как можно быстрее выбраться из тёмного извилистого коридора, – пока никто, вдруг возникнув позади, до него не добрался.

С шумно бьющимся сердцем, тяжело переводя дыхание, мальчик с облегчением выбрался на свет, сразу же ощутив тишину и дикость этого изолированного от остального мира места.

И уловил запах костра.

"Что это? – удивился Паша. – Кто здесь? Неужели здесь может быть кто-то чужой?"

"Или это Марат и Валя?"

Он осмотрелся и осторожно пошёл к убежищу.

Запах дыма вроде как усилился.

А может, ему только так показалось?

Паша прошёл ещё немного и врос в землю.

Их тайное место, их убежище было не узнать!

Удивительные метаморфозы произошли с ним за столь короткое время: вьюнок, весь в бело-розовых цветках, и повилика, густо переплетясь с древесной лианой, лишённой каких-либо видимых признаков листьев, накрепко связали орешник и, перекинувшись на ветви берёз, соединились, накрыв плотным сводом пространство между девятью берёзами.

"Как могли растения так быстро вырасти и вытянуться? – недоумевал Паша. – И как всё уместно, хорошо – правильно! – Паша был в восторге, но, от таких неожиданных, чудесным образом случившихся перемен, он чувствовал оторопь. – Ведь такое не могли сотворить ребята, правда же?"

Он прислушался.

Ничего.

Абсолютная тишина.

Природа по-прежнему таилась в молчании, и ни один человек не смел его нарушить.

– Удивительно, как тихо… – прошептал Паша.

Он видел в метре перед собой узкий проход внутрь убежища.

Паша стал осторожно в него протискиваться.

Сквозь заросли мелькнула красная футболка.

"Марат! Это Марат!" – обрадовался Паша.

Он осмелел и заторопился, пробираясь через естественный коридор, созданный растениями-вьюнами, плотно связавшими орешник.

В центре сухой и плотно утрамбованной земляной площадки горел без дыма и треска небольшой костёр. Марат и Валя сидели, обхватив руками колени, и бессмысленно смотрели на почему-то розовые языки пламени.

– Привет, – сказал Паша.

Марат и Валя не шелохнулись.

Тогда Паша повторил приветствие громче:

– При-ивет!

Результат был прежним.

– Что же, они не слышат меня? И не видят?

Паша приблизился к товарищам и встал перед ними.

Но они его не замечали.

– Ребята, вы чего? Обиделись, что ли? Или у вас какой-то сговор? Чего молчите?

Ответа не было.

– Как же это вы умудрились всё здесь так славно обсадить, так быстро всё вырастить? – спросил Паша.

Молчание.

– На земле сидеть не холодно? Не заболеете?

Молчание.

Паша помялся… огляделся, увидел нежную берёзовую веточку, неуместно торчащую из крыши, естественным образом устроенной травами-вьюнами. Он потянулся и отломил её, чтобы была симметрия и аккуратность.

Мальчики вздрогнули.

Мальчики уставились на Пашу широко распахнутыми глазами.

– Ч-чего? – испуганным голосом спросил Паша. – Не надо было ломать?

Молчание. В ответ – только бездонные, но мутные глаза.

Паша застыдился своего поступка, и ему почудилось, что эта маленькая веточка прямо-таки обжигает ему ладонь, обличая его. Он, не долго думая, бросил её в костёр.

Марат и Валя проследили за её полётом и стали смотреть на то, как она лежит в розовом пламене, а её листочки не коробятся от жара, не жухнут – им было как бы начхать на законы физики, химии да биологии то ж. Веточка продолжала жить в самом сердце костра.

Паша внимательно разглядывал товарищей и никак не мог разобрать, что же с ними случилось, что с ними творится… или они всё-таки шутят над ним, разыгрывают его, пугают?

– Ребята? Это шутка?

Последовало продолжительное молчание. А затем Паша услышал одно единственное слово, произнесённое Маратом и Валей одновременно:

– Садись.

Голос у них был бесстрастным, глухим.

Паша не противоречил. Он сел и обхватил руками колени, подражая товарищам. Ещё раз, пугливо лупая глазёнками, он посмотрел на их лица, лишённые каких-либо эмоций, и обратил всю полноту своего внимания на пламя скромного костра, сложенного всего лишь из трёх коротких чурок.

Паша не заметил, как позабылся.

Часть вторая

Когда выходишь на опушку,

щурятся глаза и кружится голова.

Ты тихонько мне напой

Сказку необычную.

Под капель струной звени,

А будет надо, закричи,

Только не молчи.

1 (26)

Август 1999 года перевалился за свою середину.

На небе частыми гостьями были тяжёлые серо-синие тучи. Они собирались неожиданно и нет-нет да разряжались скоротечными грозами. После дождя поднималась дымка, накрывая землю словно ватным одеялом – плотный, насыщенный влагой воздух был тягостно душен.

Вода в реках и водоёмах давно зацвела, отчего стала мутно-жёлтой и обрела неприятный запах. Кое-кто говорил своим детям, что такое случилось оттого, что некий Лось сходил по малой нужде в воду, отчего тем более нежелательно в неё залазить. Разубедить детей, даже прибегая к такому несимпатичному аргументу, было непростой задачей, так как всё ещё стояли очень тёплые дни – и порой неумолимо тянуло к этой, ставшей вонючей, тягучей воде.

Жизнь в деревне шла своим чередом.

Приехавших отдохнуть, а заодно навестить престарелых родителей, по-прежнему было в достатке – до 1 сентября оставалось немало беззаботных летних деньков.

Только наших мальчиков редко кто видел, а кто видел – удивлялся произошедшим в них переменам, не узнавая их. Особое беспокойство наблюдалось в их семьях, которые за последнее время шибко сблизились, по причине нависшей над ними общей беды: мальчики день ото дня доставляли всё больше хлопот, отбиваясь от рук… Но в одно превосходное утро, когда по листьям шелестел дождь, а над дурно пахнущей Дулькой грохотал гром, стегая её электрическими разрядами, бабушка Марата – Авдотья Лукинична Лукашина, и Раиса Ильинична Дубилина с мужем – родители Павлика, и бабка Раиса с дедом Михеем, представители разрозненного многочисленного семейства Ласкутовых – отрока Валентина, вдруг, ненароком, по какому-то единому, не оговорённому и незапланированному согласию обнаружили в себе спокойствие и умиротворение, осознав, что с мальчиками всё в полном, в совершенном порядке – не стоит ни о чём беспокоиться, ничем возмущаться, да и вообще… – жизнь прекрасна и удивительна!.. так радостно и умиротворённо делается на сердце от тех же дождевых капель в свежем утре, омывающих пахучие яблоки крепкой антоновки, нежного белого налива, алой анисовки, скопища слив и груш, терпко пухнущие помидорные кусты и сладко – тугие кочаны капусты, от капель, зависающих на шершавых ягодах крыжовника, сбегающих струями по стручкам фасоли и звонко стукающих по бокам кабачков и патиссонов, раскачивающих фиолетовые, красные, жёлтые, бордовые, розовые, белые, оранжевые цветы в палисадниках… от презабавно смешавшихся – растёкшихся, расползшихся по слоям воздушных потоков – запахов, насытивших наиприятнейшим благоуханием и очаровательнейшим ароматом многоликий, необыкновенный, удивительный мир!

Ванютка, подставив пухленькие белые ручонки под дождик, залился радостным смехом. Он подвизгивал и льнул к груди матери, которая держала его на руках, и умилялась, приговаривая:

– Дитя моё! Чудо моё! Прелесть моя! Радость моя!

Авдотья Лукинична сидела тут же и штопала чулки. На морщинистом лице её блуждала снисходительная и удовлетворённая вершащимся фактом улыбка.

Через дорогу и один дом, почти напротив Лукашиных и Сударышкиных, точно так же стояли на порожке своего дома и смотрели в плачущий чистыми слезами большой мир сердитая бабка Раиса и суровый дед Михей – Овчарины. Баламутного внука Валентина Ласкутова с ними не было. Но им было спокойно.

По правде сказать, они даже не знали, ночевал ли Валя дома, и где он теперь, – вероятно, он, вернувшись непозволительно поздно, благополучно спит в своей "конуре"… Они привыкли, что он, не заходя в дом, может завалиться спать в беседку, стоящую на отшибе, в глубине огорода. Так они полагали и минувшим поздним вечером. Лишь в первом часу ночи, поднятые с постелей Авдотьей Лукиничной и Раисой Ильиничной, искавшими своих отпрысков, наведались они в ту беседку. Не найдя в ней Вали, во всю оставшуюся ночь они уже более в неё не ходили, а крепко спали. Они пробудились поутру от близких раскатов грома, когда начинался седьмой час. Уже седьмой час! А куры всё ещё не кормлены! Покуда они готовили привычную для птицы мешанку, и после раскладывали кушанье по кормушкам, а потом выпускали птицу на улицу… ими овладела отрешённость, отчего они окончательно позабыли думать о своём внуке.

Мать Павла, проведя очередную нервную ночь, вся издёрганная, утомлённая, с синевой вокруг воспалённых глаз, тоже уже час, как обрела спокойствие, и даже запамятовала о своих недавних переживаниях и ими пробужденных страданиях. Она только что проводила на работу мужа, не меньше её издёрганного, снова не выспавшегося, и теперь сидела она и отчуждённо всматривалась в умывающуюся дождём природу, при очередном ударе грома вздрагивая – и не замечая того… Она позабыла о начатой резке яблок, перебираемых для консервирования, которые были набраны из скромного, но достаточного для их нужд, собственного сада.

Прошла ночь, а мальчики – Марат, Валя и Паша – так и не возвратились домой. И это было не в первый раз. Никакие угрозы, увещевания и запреты не отваживали их от ночных отлучек, остающихся непонятными, необъяснимыми для близких. Потому-то ночь для большинства родственников-домочадцев мальчиков и была наполнена томительным ожиданием и мучительными, а порой страшными предположениями о возможном разрешении данной ситуации.

Но… вот уже минул целый час, как подобные мысли и настроения никого больше не волновали – всё пришло к гармонии. Родители уже не задумывались о судьбе своих детей, потому что их окутала благолепная восторженность личным сиюминутным сосуществованием с миром, отчего на них снизошло чудное успокоение. Они откуда-то знали, были убеждены, что всё – замечательно, всё так, как положено, так, как нужно и должно… они восхищались облаками, скромным светом пасмурного утра, дождём, раскатами грома и шёпотом трав и листвы, заворожённо следили за мечущейся мошкой и запоздалым светляком-мотыльком… они впитывали окружающий мир… они удивлялись… им было до того сладко да так чудесно, что никто из них не припомнил бы, чтобы хотя бы чуточку, хотя бы капельку так было с ними когда-либо прежде… даже в их далёком, давнишнем детстве…

2 (27)

Из леса в Верхние Устюги вошли Валя, Марат и Паша.

3 (28)

В начале девятого дождь прекратился. Тучи стали быстро рассеиваться, и – проглянуло Солнце, заблестев, заиграв на умытой Земле, обогревая всякую божью тварь, всякий кустик, деревце, листочек и травинку ласковыми, приветливыми, протянувшимися с самого неба, длинными лучами. Над речушкой Дулькой раскинулась и заиграла семью цветами радуга. Воздух стремительно густел, наполняясь паром. Весело запели пичуги. С новой силой, стройно, в ряд, загорланили по дворам петухи. По лужам и струящимся ручьям зашуршали колёса велосипедов первых непосед-сорванцов. Деловито виляя хвостами, куда-то поспешила свора собак. Кошки, вынужденно припозднившиеся, пережидая дождь, высоко задрав и распушив хвосты, брезгливыми, презрительно-вялыми прыжками добирались до домов своих хозяев по неприятной, противной мокрой траве – за миской еды, скромной порцией ласки и к сухим мягким диванам и кроватям с их подушками, матрасами и одеялами.

По дороге проехал милицейский УАЗик – и заскрипел тормозами где-то рядом с первыми домами деревни. Послышались хлопки дверей и голоса.

4 (29)

Крушинин Лев Александрович отыскался!

Спустя три дня, измождённый, издёрганный, обросший щетиной, с поблекшими, пустыми глазами, в ободранной грязной одежде, с ссадинами по всему телу, при первых лучах солнца вошёл он в калитку дома №3, в котором проживал всю свою жизнь.

– Батюшки мои! – всплеснула руками жена его Люба, по прозвищу Купава. Она прижала ладони к обвислым щекам и молча заплакала.

Люба стояла и омертвело смотрела, как муж, с трудом волоча ноги, ковыляет по тропинке от задней калитки.

– Живой, – прошептала она. – Слава тебе, Боже! Спасибо, что жив.

Проходя мимо, муж небрежно обронил:

– Здарово… жена… чего-то я устал… пойду спать…

– Лёва, что с тобой?! Лёва!.. – не трогаясь с места, с тревогой обратилась к нему Люба.

– Устал… – пробурчал Лёва, не останавливаясь и не поворачивая головы, и ушёл в дом.

– Боже ж ты мой… боже мой… что же это такое… как же это… – запричитала Люба и поспешила за мужем.

Лёва, в чём был, так и повалился на кровать, и уже спал. На столе стоял недавно полный графин – теперь две трети его содержимого отсутствовало. По-видимому, Лёва очень хотел пить.

Жена принялась стаскивать с него пропоротые в нескольких местах резиновые сапоги, изодранные холщовые брюки и суконную тужурку. При этом она украдкой поглядывала на его исцарапанное измученное лицо с пересохшими губами.

Раздев мужа донага, она укрыла его посерёдке простынёй и отправилась набирать тёплой воды, чтобы в особо грязных местах пока хотя бы обтереть его мокрым полотенцем – очистить ссадины и порезы, чтобы затем обработать их перекисью водорода, зелёнкой или йодом – тем, что отыщется в коробке с медикаментами…

Она обтирала его бережно, заботливо, и точно так же вглядывалась в его лицо: "Что же с тобой произошло? Где ты был? Где тебя носило?" – вопрошала женщина.

Лёва, мужик сорока трёх лет, механизатор, спал мертвецким сном, и даже грудная клетка у него не вздымалась от вдыхаемого воздуха.

Над ним сгрудились его дети, мальчик и девочка, перед этим наблюдавшие за веточками и листочками, которые они пускали по бурному ручью. Они заметили отца входящим в дом, и сразу пришли. Но мать скоро отогнала их – на время, пока она будет заниматься его ображиванием.

И вот они втроём стоят подле него, спящего и выглядящего значительно чище прежнего, и безотрывно смотрят, успокоенные его возвращением и тревожась о том, с чем ему пришлось столкнуться, что с ним могло произойти, что он успел натворить за время своего отсутствия – за эти три дня, когда он, так же, как и теперь, утром, ушёл в лес по грибы и… не пришёл.

От крыльца донёсся мужской голос:

– Хозяйка! Есть кто дома?

Мужчина не стал долго мешкать, придаваясь сомнениям. Не дожидаясь ответа, он вошёл в открытую дверь.

– Здравствуйте! – обратился он к женщине и к двум детям.

– Ох! – от неожиданности выдавила из себя Люба, только теперь заметившая гостя. – Кирилл Мефодич! Вот!.. Пришёл… – Женщина отошла в сторону, открывая для обзора мужа.

С утра пораньше навестившим семью Крушининых, в такой для неё радостный момент, оказался местный участковый – Кирилл Мефодьевич Залежный. Только вчера ему сообщили о пропаже Льва Александровича, которого он хорошо знал, неоднократно имея удовольствие угощаться за одним столом с ним рюмочкой-другой наливки или стопочкой водочки с малосольным огурчиком или душистым сальцом, а то и оладушками со сметанкой. Кирилл Мефодич был человеком в летах – ему недавно стукнуло аж пятьдесят два годка, несколько тучноват, круглоголов, с едва приметным наличием шеи. Лицо у него было сильно загорелым, – а от постоянно повышенного внутреннего давления, угнетаемый летней жарой, он был теперь не столько смугл, сколько бордово-красен, и тяжело дышал. При ходьбе же он вилял не большим, но и не малым брюшком и дряблым широким задом, который, впрочем, был незаметен под полами форменного пиджака.

– Что с ним? – спросил Залежный, задыхаясь после ходьбы и от влажности, что перевалила за все разумные пределы после недавней грозы.

– Вот… – ответила Люба. – Только что пришёл. Я его раздела и немного обтёрла… а он, как уснул сразу, так и не просыпался.

– Любовь Николаевна, пусть дети выйдут.

– Да-да, конечно! – заторопилась женщина. – Давайте, ребятки, выходите, идите на улицу, пусть папка спит, а мы с дядей Кириллом поговорим.

– Где его одежда? – поинтересовался участковый, когда дети ушли.

– В бачке… я положила всё в бачок для грязного белья, стирать.

– Не надо стирать. Она может стать вещдоком, уликой.

– Да-да, конечно-конечно, я понимаю, – затараторила Люба, спохватываясь, и устыдилась своего промаха.

Залежный осмотрел одежду, собрал её в завалящую сумку, предложенную хозяйкой, изучил ссадины на голом теле Лёвы, отметил, что тот вернулся без корзины для грибов, и уселся составлять протокол – пока так, без допроса пострадавшего.

Чуть погодя он оторвался от бумаг и узрился на Лёву, с беспокойством спросил:

– А что он такой тихий? Он хотя бы жив? А то вроде как и не дышит вовсе…

– Это он так спит, – ответила Люба.

– Да?! А всё-таки я погляжу, проверю.

Залежный поднялся, подошёл к кровати и приложил руку к груди Лёвы, которая не вздымалась под простынёй, прислушался… обхватил запястье бедолаги – кожа у Лёвы была тёплой, а вена под ней неторопливо стукала.

– Вроде как всё в порядке, только я рекомендую вызвать "Скорую". Так, на всякий случай. Ну и для медосвидетельствования, чтобы потом – для протокола… Хотя… – задумчиво добавил участковый, – может статься, что наш Лёва просто заплутал в лесу, и никто с ним ничего не делал.

– Кирилл Мефодич, сейчас такие времена, что боязно зайти в лес – кто хошь над тобой может такое учудить, что будешь благодарен, если оставят живым.

– Это так… Такое нынче время. Но мы узнаем об этом только тогда, когда проснётся Лёва. А случится это, я так понимаю, не скоро. Будить-то мы его не будем?! Пускай спит.

– Пускай отдохнёт, – согласилась Люба по прозвищу Купава. Почему её так прозвали, уже никто толком ничего не сказал бы, возможно, что слово подвернулось случайно, удачно и вовремя легло на чей-то вертлявый язык, и с тех пор пошло-поехало – твёрдо оно закрепилось, приклеилось на век! Да сколько ещё таких имён и прозвищ можно встретить только в одной взятой деревеньке, расположенной возле речки Дульки и называемой Устюгами Верхними и Устюгами Нижними. Ииии… – тьма-тьмущая! В скором времени мы повстречаемся кое с кем из их носителей, и со многими сойдёмся коротко – сведём знакомство, а то и дружбу.

– Я сегодня ещё зайду, – сказал, собравшись уходить, Залежный. – Вот какое дело… – Он остановился возле двери. – Думается мне, хозяюшка, что твоему мужику всё-таки нужен медицинский осмотр – пускай поглядят, мало ли что… – Он приподнял плечи, вроде как пожимая ими, и оттого окончательно избавил свой облик от наличия такого незаменимого для всякого человека элемента, как шея – стал он походить на кругленький чурбачок. – Как ты кумекаешь?

– Я, Кирилл Мефодич, даже не знаю… Он так мирно спит, что и будить совестно.

– Ну, что же… тебе виднее. Пускай так… твоя берёт, а я – пошёл покуда. До свидания, Люба!

– До свидания, Кирилл Мефодич!

Кирилл Мефодич провёл рукой по слегка вьющимся седым волосам, со вздохом надел фуражку и вышел за дверь.

5 (30)

Всё ещё пахло грозой. Было душно: казалось, что в пар превратилось огроменное море воды – так было вязко и липко. Солнце, успев вольно расположиться в вышине неба, нещадно палило, отчего совсем уж становилось дурно бедному Кириллу Мефодичу.

Подходя к калитке, он заметил, что возле УАЗика толпится народ. Собралось человек пятнадцать. "Никак не меньше, – отметил участковый. – Эх, теперь всяк полезет с вопросом – затараторят, загудят… а голова у меня и без этого прямо вся так вот и чумная… Не до того мне. Ох, не до того!"

– Ну, чего столпились-набились? – заговорил Залежный, пробираясь к машине. – Чего гудите?

Гомонили все разом, и поэтому Кирилл Мефодич мало что разбирал. Да и не хотелось ему вникать, – что может сказать деревенский люд? Понаслушаешься от них всяких сплетен и выдумок, наговоров и побасенок, так что сам не рад будешь, потому что поднимутся от этого в голове твоей смрад и чад, и в их едком дыму растворятся последние крохи покоя.

– Ладно… ладно… – твердил участковый. – Я всё понял. Приму меры. Обязательно разберусь. Сейчас мне некогда. Сейчас у меня неотложные дела. Очень важные дела у меня сейчас. Займусь позже. Непременно разберусь. Надо ехать, граждане. Мне никак нельзя задерживаться…

На деревню завернула "Скорая", и поехала она к Верхним Устюгам.

Залежный проводил её взглядом и, немного помешкав, неучтиво отстранив ропщущих, полез в УАЗик.

– Поехали, Степан, за "Скорой", – распорядился он, обращаясь к своему водителю, рябому парню лет двадцати семи, с выгнутой, как колесо, спиной.

– Это мы вмиг, Кирилл Мефодич! Это мы враз и с радостью. Как бы только не подавить народ. Вишь, какой напористый. Никак не хочет уступить дороги начальству. Так и норовит под колёса. Во прёт, во прёт!

– Бибикни.

– Ага! – Степан посигналил. – Во, отходят.

– Ты давай поаккуратнее, не торопись.

– А як же, – согласился добродушный Стёпа и, устрашающе поурчав двигателем, тронул УАЗ с места, выруливая с обочины на разбитую деревенскую дорогу.

6 (31)

Основная масса народа, собравшегося возле двора Крушининых, недолго думая, двинулась за участковым. Пока она добиралась до дома Илюшиных, где остановилась "Скорая", а за ней – милицейский УАЗ, там уже образовались, и шушукались-переговаривались, свои группки любопытных – встревоженный стар и млад возбуждённо делился скромными сведениями, больше предполагая и домысливая, нежели зная наверняка о происходящем.

Зайдя в дом, Кирилл Мефодич снял с головы фуражку, пригладил мокрые от пота волосы и затаился в сенях, наблюдая за тем, что делается в комнате. За ним, соблазнённый возможностью быть непосредственным участником, а не тем, кто довольствуется пересказами и слухами, вошёл Степан, и незаметно встал рядом со своим начальником. Украдкой посмотрев на Кирилла Мефодича, он последовал его примеру – снял форменный головной убор.

В глубине скромной жилой комнаты, в тёмном углу, теперь ярко освящённом настольной лампой, поставленной на стул, на спальной кровати металась в бреду, по-видимому, претерпевшая какие-то страшные переживания, растрёпанная, распаренная, – что особо выделяло полноту её молодого белого тела, делая его некрасивым – отчего-то отталкивающим и неприятным, – металась пышногрудая девка в лёгком цветастом сарафане по имени Люська. От роду ей было двадцать два года. Она давно мнила себя душой любой посиделки или пирушки и не препятствовала юношам в их посягательствах на её добродетель, что, однако, позволяло ей оставаться девушкой. Мужа себе она выбирала придирчиво, с предельными предосторожностями. И вот уже целых три месяца за ней ходил некий Илья Рожин, которому она отвечала взаимностью, и был он городской, и непьющий малый – жених с завидной фигурой, привлекательный наружностью, обходительный и вдумчиво-внимательный в обращении со своей избранницей Люсей.

Докторша, женщина лет тридцати пяти, мерила девушке давление, смотрела в её зрачки и прислушивалась к её беспорядочным бормотаниям. Всякий раз, когда Люся вскакивала, садясь на постели и шально перебегая глазами с одного места в комнате на другое, что-то отыскивая, чего-то ожидая, чего-то боясь, женщина в белом халате в ужасе подавалась назад и корчила кислую гримасу. Вскакивающую Люсю ловила, придерживая за плечи, и пыталась уложить обратно её подруга Вера, с которой она утром ушла в лес по грибы – и вот чем всё обернулось!.. Мать же Люси стояла рядом, прикрыв руками рот, и безостановочно причитала, повторяя всё одно и то же:

– Боже ж ты мой… что же деется? Боже ж мой… святые угодники… девка, поди, с ума сошла! Что же деется… что же теперь делать-то, что делать? Боже мой, боже мой… Доигралась! Боже мой, что же такое деется?

– Тише, тёть Лид, ничего, всё обойдётся, не переживайте так, – говорила подруга дочери Вера, которая сама была с белым, с перепугу, лицом и с трясущимися холодными руками. Она постаралась уложить вновь подскочившую на постели бредящую страдалицу и обратилась с уговорами уже к ней: – Ложись, Люся, здесь никого нет, только я да мама твоя… доктор вот ещё пришёл, сейчас полечит тебя… никого не надо бояться – всё хорошо, всё уже позади.

– Да-да… – вдруг согласилась Люся и, успокоившись, но с выпученными, упяленными куда-то сквозь потолок глазами, опустилась на спину, погрузившись полным белым телом в мягкие перины. – Мне только показалось…

– Ничего, ничего, всякое бывает, а сейчас ничего такого нет, всё хорошо, мы здесь, мы рядом. Успокойся. Помоги доктору – не пугай его и не мешай ему, ладно?

– Да… да, – отозвалась Люся.

– Сейчас я сделаю укол с успокоительным, и, боюсь, больше, при этом случаи, я ничего сделать не могу, – сказала докторша. – В лесу её что-то очень испугало, а это – не мой профиль. Если ей не станет лучше, вам надо будет обратиться к психиатру. Он, кажется, сегодня во второй половине дня может приехать на дом. Сейчас у него приём в больнице. Если её не отпустит, то вызывайте. Или завтра утром непременно езжайте в больницу! А так с ней всё в порядке. Я так понимаю, что она долго бежала из леса… к тому же – сильный испуг, переживание, и поэтому она так часто дышит, так сильно бьётся у неё сердце, так жарко ей… Ей надо успокоиться. Это пройдёт. Сейчас сделаем укольчик – и эмоциональный всплеск перестанет гонять кровь. Надеюсь.

Никому из находящихся в комнате не понравилась идея насчёт психиатра: она напугала людей возможным затворением молодой девки в мягких белых стенах дома для умалишённых. Все молчали, наблюдая, как докторша готовит шприц, в надежде на то время, когда будет действовать укол – на его лечебный эффект, после чего, должно быть, припадки отступят или хотя бы перестанут проявляться с прежней силой… а через несколько дней или после хорошего сна Люся и вовсе утихомирится, и ей будет не вериться в то, что когда-то она была доведена до исступлённого состояния, почти что до умопомешательства. Сама над собой же станет смеяться!

– Прошу прощения, – сказал Кирилл Мефодич, когда докторша вышла из комнаты. – Здравствуйте, Марья Тимофеевна!

– Здравствуйте, Кирилл Мефодьевич! И вы здесь? Вас тоже вызвали?

– Нет. Я приехал по другому делу.

– Сюда?

– Да. То есть не сюда… ну, в общем, сюда, в Устюги, но в другой дом, к Крушининым.

– А-ааа… Там что-то похожее?

– Нет. А вообще-то, не знаю. Может быть. Там хозяин тоже пошёл в лес по грибы, три дня назад, и вот только сегодня вернулся.

– Что же… это любопытно.

– Да, что-то в этом есть. Они уходят в лес и возвращаются из него как-то не так… А что с ней? – Залежный кивком указал на затихшую Люсю.

– С ней-то?.. – Марья Тимофеевна взяла участкового под локоть. – А пойдёмте-ка мы с вами, Кирилл Мефодьевич, на улицу, подышим свежим послегрозовым воздухом.

– Что ж… там для меня душно… но пойдёмте.

– Пойдёмте! Чтобы не потревожить больную. Да и зачем нам здесь толкаться? На воздухе мы с вами поговорим обо всём без лишнего стеснения. Мне, знаете ли, и самой любопытно. Мне ещё не доводилось встречаться с подобными случаями.

7 (32)

Перед домом стояло пять баб. Они живо что-то обсуждали, но примолкли при появлении в дверях представителей правового и медицинского культов.

– Видимо, нам здесь не поговорить, – сказала Марья Тимофеевна.

Залежный выглянул из-за её плеча и всё понял. Он выдвинулся вперёд.

– Ну, чего толпитесь? А ну, ступайте со двора! Ишь, представление им! – принялся он выговаривать, изгоняя кучкующихся баб.

– Мефодич, чего ты такой грубый? – удивилась одна из них. – Мы не развлекаемся – нам тоже полагается знать. Мы, может быть, переживаем?

– Я нисколько не сомневаюсь в том, что вы переживаете. Но это – потом. Потом придёте – всё обсудите и узнаете. Сейчас же люди, вроде меня и Марьи Тимофеевны, стараются исполнить своё служебное дело. И вы нам мешаете. Давайте, ступайте! – Участковый стал настойчиво подталкивать женщин, сдвигая их с места и указывая верное направление для движения.

– Пошли, девки, нам здесь не рады!

– Я всегда вам очень рад. Просто сейчас не очень подходящий момент. После, после я вас стану обнимать и целовать. Обязательно! Договорились?

– Ладно уж, не переживай, Мефодич, – продолжала отвечать за всех одна женщина. – Но мы памятливые. Мы твоих слов не забудем, и призовём к ответу.

– Даже не сомневайтесь – всех обцелую.

– Ой-ой! – и бабы-женщины, игриво переглянувшись, заливчато заржали.

Кирилл Мефодич неодобрительно посмотрел им вслед, повернулся к Марье Тимофеевне и развёл руки, мол, ну, что с ними поделаешь – дерёвня, одним словом.

Марья Тимофеевна приблизилась к нему для разговора, но, увидев, что на крыльце стоит Степан, а за его спиной – мать и подруга Люси, громко у них спросила:

– Ну как она?

– Спит, вроде, – ответила Вера.

– Вот и хорошо, – сказала Марья Тимофеевна. – А что она… как она спала ночью, выспалась?

Вера посмотрела на мать Люси, призывая её на помощь: кому, как ни матери, знать ответ на поставленный вопрос.

– Легла-то она поздно, в первом часу, – слабым голосом ответила Макаровна, всегда бойкая и даже озорная.

– А в лес мы пошли в шестом часу, – дополнила Вера.

– Вот оно как, – сказала докторша. – Ну, тогда тем более ей надо хорошенько выспаться. Сон ей поможет. Должен, – сказала и отвернулась, чтобы пошептаться с Кириллом Мефодичем.

– Так вот, значит, – начала Марья Тимофеевна. – Когда я пришла, девушка сидела на кровати, забившись в угол. Вид у неё был совершенно безумный. Вся растрёпанная, потная, красная. Дышит часто. К себе никого не подпускает – сразу в истерику кидается: кричит, визжит, отодвигается да подбирает под себя ноги и укрывает их подолом. Насилу уложили. Как я поняла из её неразберихи, за ней кто-то ломился – там, в лесу. И она от него никак не могла убежать. Шибко бежала. Далеко, долго бежала. Прямо до дома. Вера за ней едва поспевала. И говорит, что никого не видела.

– Кто, Вера? – уточнил Залежный.

– Да. Она говорит, что в лесу никого рядом, ни с собой, ни с Люсей не видела. Не было там никого. Люди, конечно, по лесу ходили, да всё далеко.

– Понимаю.

– А близко – никого.

– Ну, может, это произошло раньше? Они же, наверное, друг дружку не всегда видели?

– Да, не всегда. Извините, Кирилл Мефодьевич, за подробности… Люся, – Марья Тимофеевна заговорила совсем тихо, – Люся отошла в кусты… ну, по нужде.

– Угу.

– И вот после этого-то всё и началось. Видела её Вера потом уже далеко впереди, пробирающейся изо всех сил напрямик, через заросли, не разбирая дороги, кричащей и всё оглядывающейся, будто за ней кто-то гонится. Но Вера никого не видела. И Вера побежала за подругой, думая, что всё же где-то там кто-то может быть, только она его пока не видит… или что-то произошло с Люсей – чего-то или кого-то она сильно испугалась, и надо её догнать, чтобы успокоить, помочь… уж больно она дико и рьяно бежала, да вдобавок кричала. Потом Люся стала шарахаться и отмахиваться. И – визжать. И всё призывала прийти к ней на выручку Веру, от неё отставшую.

– Значит, за ней кто-то бежал, и даже догнал её!

– Но Вера-то никого не видела! Вот в чём дело-то!

– Но это же лес! В двух шагах медведя можно не заметить.

– Не знаю… Может, девчонке просто что-то пригрезилось – вот и всё.

– Ну, такое – оно не привидится. Наверняка, что-то да было, а вернее – кто-то.

– Например, гадюка.

– Что?

– Внезначай увидела гадюку, когда отошла в сторонку. И ошалела, от неожиданности.

– Возможно. Хотя… девка-то она деревенская, зачем ей улепётывать от гадюк?

– Укусила.

– А вы смотрели повреждения?

– Ничего нет. Только царапины.

– Вот видите. Да и как же тогда понимать, что сперва, ополоумев, она чесала напропалую, а после стала шарахаться и отмахиваться. Что же, получается, что гадюка её догнала?

– Это и непонятно. Поэтому я и говорю, что это – не мой профиль. Тут я бессильна. Это надо обращаться к психиатру. Я только предположила про гадюку. Ведь должно же быть разумное объяснение.

– Да… какие-то неясности. Вера никого не видит, а Люся отмахивается… м-да уж…

– Вот видите!

– И что же ещё говорила эта Люся? – спросил участковый, размышляя, надо ли возбуждать дело… ведь подобное в рапортах лучше не писать, да и для всех будет сплошная польза, если прикинуться, будто вообще ничего не произошло.

– Говорила, насколько я разобрала, что ею хотели воспользоваться.

– Как это?.. Кто?

– Не сказала, но бормотала, что он вроде как был то тут, то там, то спереди – всюду!

– К-х… кх-кх… Надо же! Что делается, а? Как же это?.. Вообще-то, чего только не встретишь на белом свете. Но, думаю, что всё это – последствия какого-то действительно пережитого сильного потрясения. Наверное, на неё кто-то выскочил или вдруг вышел из зарослей, когда она отлучилась по делам. Она и испугалась. А после ей всё чудилось, что он её догоняет, и что наконец догнал.

– Наверное.

– Но мне вот что не понятно, зачем настолько-то пугаться? Чего так нестись и визжать? Тем более рядом была Вера. Он, если это мужик – да и кому ещё быть? – он, небось, её визга испугался не меньше, чем она его появления, так что его след простыл сразу же!

– Она ещё девушка, – сказала как-то виновато Марья Тимофеевна.

– У неё никогда не было мужчины? – удивился Залежный. – Тогда понятно. Честь бережёт! Похвально.

– Зачем же вы шутите, Кирилл Мефодьевич?

– Уж какие тут шутки! Наголодалась девка. А при таких делах померещиться может всякое… даже кусты оживут.

– Марья Тимофеевна! – подходя к ним, обратился водитель "Скорой". – Нам пора ехать. – И добавил: – Если вы, конечно, закончили.

– Да-да, Миша! Я всё, сейчас иду.

Миша без стеснения сорвал пяток переспелых вишен с дерева в огороде и вышел за калитку, возвращаясь к машине.

– Да! – заговорил Залежный. – Зачем я, собственно, сюда подъехал. Я, собственно, был у Крушинина. Он вернулся спустя три дня…

– Вы говорили, – прервала его докторша.

– Да. Вот. Он пришёл весь в ушибах и порезах. Он очень утомлён. Думаю, что за все три дня ему не довелось ни разу нормально поспать. И, возможно, он толком ничего не ел. Вот.

– Слушаю.

– Он спит. Я не стал его тревожить. Он спит как убитый – ни на что не реагирует.

– Пожалуй, правильно.

– Да, кх-кх… Мне всё же придётся его допросить… потом, и, если с ним случилось что-то серьёзное… может, где-то там кто-то его ударил, и от этого он оказался в беспамятном состоянии, и так вот бродил по лесу, пока не пришёл в себя, и наконец отыскал дорогу к дому…

– Угу… мне заехать? Посмотреть его?

– Был бы очень обязан! Это бы очень упростило дело… чтобы больше никого не вызывать… пока. Может, оно и нет ничего – простой пустяк, а я подниму всех на уши!.. Надо бы разбудить его и всё выяснить, да…

– Не будем спешить. Пойдёмте, сперва посмотрим на него. Пойдёмте-пойдёмте, Кирилл Мефодьевич.

– Вы уж извините, у Вас и без меня дел хватает.

– Ничего, какие пустяки. Сейчас подъедим и поглядим.

8 (33)

Пять баб, что ранее осмелились подойти к крыльцу дома Люси, были лишь маленькой делегацией, отряженной жителями, которые собрались на дороге, и было их не менее тридцати человек. Это уже была настоящая толпа. Плотной стеной обступили они вышедшего к ним представителя всезнающей власти. Залежный привык брать барьер из напирающих галдящих баб и вторящих им, бубнящих мужиков – все они склонны к сочинительству нелепиц и несуразиц, но иногда и у них складывается дельная, всё объясняющая мысль, – а вокруг в это время снуют детишки с непомерно длинными, от переполняющего их жгучего желания непременно всё знать, вострыми, кнопочными или картофельными носами, развесив лопухами уши, азартно, любопытно поблескивая разноцветными глазёнками.

– Так, граждане проживающие, тихо! – отрезал Залежный.

И народ замолчал, – лишь в задних рядах самые непонятливые продолжали что-то переспрашивать и доканчивать начатый разговор.

– Значит, так-с! Люся Илюшина ходила сегодня с подругой в лес. Ясно? – грозно спросил участковый.

Все дружно закивали.

– Ясно. Давай дальше, – выкрикнул какой-то мужик из задних рядов.

Толпа хмыкнула. Толпа подхихикнула.

– Продолжаю. Не торопитесь. Удовлетворю спрос. У меня имеется в достаточном количестве, что вам предложить, а если не хватит, так вы сами додумаете, али не сможете?

– Сможем! – задорно отозвался прежний голос.

В этот раз на него зашикали.

– Не сомневаюсь. Продолжу, с вашего позволения.

– Давай, – одобрило сразу несколько человек.

– Она находится под сильным эмоциональным потрясением. В лесу её что-то, а скорее кто-то очень напугал.

– Она сама кого хошь напугает! – вновь подал реплику неугомонный мужик.

– Это ты, что ли, Кузьма? – поинтересовался Залежный. – Ты, может, знаешь чего-то такого, чего не знаю я? Может быть, это ты шастал по кустам средь дерев, а? Ты выходи, что ли, побалакай с народом, а я пока достану протокольчик и начну за тобой записывать. Как там дело-то было?.. Ты вёл её от самого дома или самолично пошёл по грибы, чтобы было чего пожарить на сковородке? Пошёл по грибы, а нашёл девчат и… что дальше-то? В качестве подарка предложил грибок?

Кузьма, малый пьющий и развязный, порой нахальный до невозможности, вобрал голову в плечи, сжался и – растворился, укрывшись за спинами людей, а те над ним смеялись, журя его, подтрунивая над ним – всем, видимо, понравилось, как умеючи расправился с Кузьмою участковый.

– Хорошо. Так. Пошутили и будет. Значит, на чём я остановился?

– Её кто-то напугал, – подсказали участковому из первых рядов

– Ага. Ну, так вот. Сейчас от неё нельзя узнать ничего большего, так как она находится в достаточном потрясении. К тому же доктор дал ей успокоительного, и она теперь спит. Поэтому дальнейшее разбирательство остаётся на будущее.

– А Верка-то кого-нибудь видела? – поинтересовались народные массы.

Толпа всегда всё знает!

– Коли вы сами называете это имя, скрывать не буду. Да, с ней была Вера. Она ничего и никого не видела. Поэтому показать ничего не может.

– А что там с Лёвой?

– Что же касается Льва Крушинина, то могу сказать следующее: он, спустя три дня, сам пришёл в свой дом.

– Да-да, мы знаем, – отозвался народ.

– Он очень устал, измотан, на нём ссадины и ушибы, одежда порвана, грязна. Да и сам он был грязным.

– Да это понятно, – обнаружил своё присутствие неугомонный Кузьма. – Ещё бы! Три дня болтаться по лесам да болотам!

– Допросить его я не смог, – продолжал участковый. – Когда я пришёл, он уже крепко спал. Что называется, дрых без задних ног. Я не стал его тревожить. Я вернусь к вечеру, и тогда заодно навещу, и Льва, и Люсю. Надеюсь, что к тому времени они будут готовы вразумительно поведать о том, что же с ними приключилось. Пока всё! – сказал Кирилл Мефодич и шагнул было к двери УАЗика.

– А мальчики, мальчики… скажите ему про мальчиков, – уловил участковый чьё-то науськивание и остановился.

Кирилл Мефодич извлёк из внутреннего кармана кителя платок – вытер с лица пот.

– Что там ещё, с какими такими мальчиками? – спросил он у жителей Устюгов.

– Пацаны Капушкиных, Ласкутовых и Дубилиных – они вот уже две ночи не ночуют дома, – выкрикнул с задних рядов Кузьма, ободрённый возможностью быть нужным, а потому – услышанным.

– Я видела сегодня Павлика, – сказала Макариха, чья коза, как обычно, паслась позади огородов.

– А я – Вальку, – поддержал её басистый Косач, удивший рыбу в тот день, когда Пашка искал своих загулявшихся двух товарищей.

– Вот видите, они тут. – Залежный не рвался ввязываться в ещё одно дело, а потому успокоился.

– А это точно, что они были? – вмешался чей-то голос. – Да и сегодня ли?

– Да вроде как то был Валька, – ответил Косач. – Я только что, сейчас, шёл с пруда и гляжу, идёт… правда, он был на другой стороне… я-то от пруда поднимался на деревню, а он шёл поверху – позади верхних огородов… далековато, конечно, но вроде как он.

– Не уверен, не говори, – женщина, что стояла рядом с ним, толкнула его в бок, мол, не путай следствия.

– А ты, Макариха? – обратился Залежный к бабке. – Пашка то был или тоже не уверена?

– Вот те крест, что он! Меня не проведёшь. Недели две назад или около того, я видала, как Марат и Валька, ранёхонько, наверное, ещё и шести часов не было… туман стоял непроглядной стеной, холодный, сырой… а они полезли на огород к Пашке… а шли-то они с удочками! А от туда вылезли уже без них… и без Пашки. И пошли к пруду и – мимо него, на верха, к концам Верхних. Надо полагать, что к лесу.

– Вот оно как, – сказал Залежный. – А среди вас нет их родственников?

В толпе стали переглядываться.

– Не, нету! – был ответ.

– Что же, – Залежный вздохнул, – видимо, придётся зайти и к ним, поглядеть, что да как…

– Зайдите, зайдите, Кирилл Мефодич, – заговорила соседка Павлика. – Я сегодня рано поутру видала Раиску Дубилину, мать Павла, так она была сама не своя. Так плохо выглядела, так плохо… Говорит, нет пацана дома, всю ночь не было… не спала она толком – всё переживала, ждала. Вся прям осунулась, постарела, скукожилась… А ведь мальчик не так давно хворал – думали, что сляжет до конца лета. Ан нет! Выздоровел! За день-два как есть совсем выздоровел. И сразу куда-то убежал. И с тех пор он какой-то чудной ходит, как бы задумавшись… отречённый, что ли… И несколько раз не ночевал дома! Его уж и ругают и запрещают ему, а на следующее утро глядишь, его и след простыл. Опять умчался. Ничего не боятся, сорванята. Неслухи. И куда их только носит? Где отсиживаются? Чем питаются? Ведь дома-то практически не бывают, а значит, что ничего толком не едят. А на лицо-то всё вроде как ничего – румяные, сочные такие, спокойные… И вот теперь две ночи дома не было!

– А почему же не заявили в милицию? – спросил участковый. – Мне бы сказали.

– А чего заявлять-то? Ведь не впервой. Уже бывало, что не ночевали. Только не так долго. Что же теперь вот так вот сразу и заявлять? Вот так пойдёшь, а они – тут как тут! Потом хлопот не оберёшься.

– Может и так, – сказал Кирилл Мефодич. – Ладно, загляну я к ним, погляжу, что к чему.

– Загляните-загляните, а то мало ли что эти бесенята где творят, или ещё смогут натворить? Ведь недаром же, не просто так они постольку пропадают не известно где… да и ночевать им где-то да нужно, верно? А где, спрашивается? – Соседка Павлика осталась довольна собой: много и хорошо она сказала!

И все, соглашаясь с ней, закивали, и лица у людей были озабоченные, внимательные.

– А вы теперь куда? – послышалось из гущи народа.

– Я с доктором, с Марией Тимофеевной. Мы сейчас доедем до Лёвы, и она, может быть, его осмотрит. А потом… потом – будет видно.

– Аааа… – понеслось, зашумело в людском море. – Пойдём? Пошли!.. А ну их, у меня дела! А может, будет что-то интересное? Может, Лёвка проснулся, и он такого порасскажет? – И многие пошли следом за отъехавшими машинами: мало кто в такой необычный для жизни деревни момент отважился отправиться домой, чтобы заняться ежедневной рутиной.

9 (34)

Милицейский УАЗик и "Скорая" подъехали к дому Крушининых. Кирилл Мефодич и Марья Тимофеевна выбрались на обочину и увидели, как в их сторону тянется неровной змейкой любопытный люд – загромождает он деревенскую асфальтированную, но порядком разбитую дорогу.

И тут от дома, стоящего на верхней – чётной – стороне деревни, возле межрайонной автодороги, донёсся душераздирающий вопль.

– Это ещё что такое?! – дёрнувшись телом, возмутился участковый. – Что такое, право дело, сегодня творится?

– Пойдёмте, Кирилл Мефодьевич, скорее! – попросила Марья Тимофеевна. – Там, наверняка, кому-то нужна помощь! Ну! Что Вы стоите? Идёмте же!

– Ещё чего, – пробурчал участковый.

– Как это? – воскликнула Марья Тимофеевна. – Как же можно?

– Можно, – сухо отозвался Залежный. – Давайте грузиться обратно в транспорт. Поедемте. Оно справнее, скорее будет.

– А-ааа… – Докторша успокоилась, уразумев прагматический расчёт уже немолодого участкового. – Правильно, правильно, поедемте, правильно, – повторяла женщина, усаживаясь обратно в машину.

10 (35)

Дед Амвросий – временами до невозможности грубый, непочтительный, с иссушенным, морщинистым лицом, с пепельно-серыми волосами, этой зимой закопавший на кладбище – на бугре – свою старуху, на похороны которой не приехал ни один из их трёх детей, кряхтя после вчерашней угарной самогонки, но успевший поправить здоровье новой порцией "зелёного змия", вышел во двор, чтобы наколоть дров.

Дом его по старинке отапливался печью. Это было привычно, а потому – хорошо. Только с каждым годом получалось всё накладнее: приходилось заказывать, покупать, раскладывать и, что самое главное, рубить дрова, – а Амвросий, к сожалению, не молодел, да и давно уже был дедом, а потому ему не становилось легче махать топором: не росли больше мышцы – не крепли они, не округлялись, а дрябли, усыхая. Но для установки газового котла – для чего потребовалось бы тянуть газопровод! – у них со старухой не имелось средств, а теперь, даже если бы объявились дети и оказали необходимую финансовую поддержку, ему одному такая роскошь была ни к чему. Он смиренно, кое-как, по давней привычке продолжал выходить на двор и колоть дровишки. Потом он собирал получившиеся поленья, наталкивал их в ведёрко и нёс к печи. И сидел перед её жерлом, маялся, ожидая, когда разгорится огонь… потом смотрел и слушал, как пламя лижет дерево, а оно потрескивает, и – успокаивался, задумывался, отчего время для него начинало бежать быстрее, незаметнее.

Огород у деда Амвросия давно должным образом не возделывался, как и обширный сад с фруктовыми деревьями, но несмотря на это сад исправно плодоносил, – из-за чего местные мальчишки не забывали деда Амвросия: наведывались они к нему исправно, чтобы помочь обобрать урожай, но делали они это без ведома хозяина. Бывало, что дед гонял их, а бывало, что приглашал зайти в дом – и угощал поспевшими фруктами, поил жиденьким чаем и накладывал в стеклянную розеточку сливового, грушёвого или яблочного варенья.

"Пейте, детишки, тешьтесь, справляйте удовольствие, пока малы и радуетесь малому", – говаривал Амвросий, смотря, как лакомятся дети, рассевшись для угощения за потёртый стол на кухоньке, между печью и окном.

Дети побаивались деда, не зная, что ожидать от него в следующий момент. Он мог вот так вот пригласить детей за стол и вдруг взять, да начать гонять их скалкой, прутом или крапивой. И иногда он, изловчившись, догонял какого ни на есть сорванца, хватал его и, не очень-то задумываясь, стегал, а то и бил тем, что в тот момент оказывалось у него в руке. А порой дед серчал на одного единственного ребёнка, чинно сидящего напротив, прихлёбывающего чай и цепляющего ложечкой варенье: ни с того ни с сего он превращался для деда из желанного гостя во врага, – тогда дед принимался ругаться последними словами и отыскивать чего-нибудь для своей жилистой и уже непослушной, но всё ещё тяжёлой руки… Происходило такое дело от того, что часто, смотря на чужого ребёнка, Амвросий вспоминал своих непутёвых детей, о которых уже несколько лет ни слуху ни духу.

"Где их только черти носят? Крепко забыли родителей! Видимо, мы опостылели им ещё в детские годы, – часто думал старик. – Но, если в их жизни, где бы они ни находились, не всё выходит складно и гладко, то всё же вернулись бы они на родину, к отцу и почившей теперь матери: чем же здесь может быть настолько хуже того, что есть у них там?.."

Дед, тяжко вздыхая, хватаясь за ноющую поясницу, скрипя суставами, вышел во двор. Вокруг было сыро и грязно. Он шлёпал по мокроте в галошах, неуверенно сидящих на ногах, отыскивая топор.

– Ах, вот ты где! – приветствовал он топорище, заприметив его под кустом крыжовника.

Он, с ругательствами на поясницу, нагнулся.

Топорище было скользким от дождя, а лезвие за ночь успело покрыться ржавчиной. Вчера дед Амвросий был очень пьян, поэтому позабыл он убрать топор в сарай. А произошло это из-за того, что он, разрубив вечером пару чурбанов, очень уж обрадовался визиту одного столь же древнего и ворчливого, временами грубого, как и он сам, старика, бывшего его давним проверенным товарищем. Помнится, их ещё в молодые годы гоняла и ругала за недолжное поведение жена Амвросия, – да сделается для неё пухом земля!.. К ночи, как полагается, выпала роса, а поутру пошёл дождь, и теперь топор был совсем мокрый и рыжий от ржавления.

– Ничего дружок, сейчас я тебя оботру и обогрею, – сказал дед, вытирая топор о свою некогда тёмно-синюю рубаху. – А знаешь, как мы будем согреваться? Вот! – вторил он своим мыслям. – Правильно! Сейчас мы с тобой поработаем… сейчас твоё лезвишко со звоном войдёт в сухое древо, и то древо тебя очистит, отполирует и обогреет… Вот оно как устроено. Вот как… – И дед поволок свои ноги к пню, на котором рубил дрова.

– Эх, силушка былая, размахни моей рукой, – проговорил он и потянул топор вверх.

Точно и звонко обрушил он тяжесть топора на чурбан – через руки прошла гулкая вибрация, принуждая старческие суставы отозваться болью. Отчего мышцы у деда затрепетали и как бы онемели, будто в параличе. Амвросий заскулил, согнулся.

– Пойду, допью горилку, авось, полегчает, – решил он.

Прежде чем уйти, он окинул взглядом предполагаемое количество дров, нуждающихся в рубке: ночи становились холоднее с каждым уходящим днём, и в хлипкой старой избёнке очень хорошо скапливалась промозглость – становилось не только холодно, но и сыро.

– Надо рубить, – подбодрил себя дед. – Надо.

Он подумал… и, кряхтя, стал-таки набирать в отдельную кучку нужное для ближайших ночей количество дров, потому что потом, когда он станет пьяным, ему может уже быть не по силам за ними ходить и, конечно, определиться с их числом. А так: надо будет всего лишь прийти и начать рубить то, что отложено. Он знал, что ему может помешать только боль в суставах, – опьянение не отнимет у него умения управляться с заготовкой дров для топки печи, давно приобретённого и приумноженного годами практики.

Амвросий настолько увлёкся, что машинально поставил один чурбачок на пень и вознамерился расколоть его надвое одним махом!

Амвросий поднял топор.

И тут приключилось что-то странное, непонятное.

Дед замер.

Он на миг зажмурился, не доверяя глазам и рассудку.

Но чурбачок снова вроде как… да-да, именно дёрнулся! Как в сказке про Буратино. И мало того! Вслед за этим, на серой ольховой коре чурбачка, вокруг места, где когда-то рос сучок, сложилась мордочка: кора там треснула и разошлась, образовав глазки и ротик!

На Амвросия смотрела детская мордочка: вполне реалистичные веки наивно моргали, на миг прикрывая вздувшуюся белую древесину, очень удачно походящую на глазные яблоки, и зрачки тоже были белыми, но вдавленными внутрь, а безгубый рот-трещина раздвинулся, дружелюбно улыбаясь.

У деда отвалилась челюсть, обнажив сиреневые дёсны, на которых сохранилось три зуба. Лицо у него как бы сползло книзу, в голове помрачилось, в глазах померкло, а мышцы ослабли, и руки стали сами собой опускаться…

Мордочка, скривившись, озорно подмигнула!

…пальцы у деда Амвросия расцепились, и он взвыл от неописуемой боли, пронзившей правую ступню.

Амвросий бухнулся щуплым задом в лужу и повалился на бок. Он каким-то необычайным для себя образом тут же подтянул пострадавшую ногу к животу и обеими руками обхватил ступню – дед ныл и стенал.

Амвросий не видел последствий падения топора, а оттого у него в мозгу копошились ужасные предположения, – он как минимум разрубил ступню, а как максимум отсёк от неё добрую половину! И теперь он будет не только старым, одиноким и немощным, но ещё и калечным!

От сильного сжатия ступни руками, боль, достигнув апогея, рассеялась.

Дед приоткрыл глаза, и увидел он за забором, на углу своего огорода, мальчика.

"Какой знакомый, – подумал Амвросий. – Кто же это?"

Мальчик стоял и спокойно смотрел на старичка.

– Мальчик… – проскрипел Амвросий, – подойди, мальчик… помоги мне.

И тут дед вспомнил, кто это.

Паша! Конечно, это Паша Дубилин. Амвросий не один раз гонял его из своего сада. А в прошлом году он даже поймал его и хорошенько прошёлся по спине и ягодицам сорванца то ли хворостиной, то ли прутом, а может, и какой палкой – вспомнить точно дед не мог… и ему вдруг подумалось, что тогда он поступил нехорошо. Правда, после этого уже случились, и чаепитие, и угощение самыми спелыми да наливными яблочками. Но почему-то именно теперь Амвросию стало стыдно за свой поступок, а всё то, чем он пытался замаслить свой грех, показалось ему недостаточным, – и он не стал более обращаться к мальчику за помощью.

Дед Амвросий закрыл глаза и постарался перевернуться на другой бок.

В этот момент что-то завизжало. Потом – заурчало. И два раза где-то чем-то стукнуло.

"Кто-то подъехал, что ли?" – подивился удаче, не осмеливаясь радоваться, Амвросий.

11 (36)

Залежный увидел старика ещё при подъезде к дому: тот лежал у сарая, возле пня для рубки дров. Он знал его – это сирый и больной Амвросий. И, выйдя из машины, участковый прямиком поспешил на помощь.

Но тут его взгляд привлёк мальчик, который тихо стоял в стороне.

Залежный остановился. Он вспомнил о только что слышанной жалобе жителей на странное поведение трёх ребят. А стоящий возле забора мальчик был одним из них.

– Паша? – спросил участковый.

Мальчик перевёл на него стеклянные глаза.

– Паша, что с дедушкой Амвросием? – издалека начал допрос Кирилл Мефодич, медленно приближаясь к мальчику.

Паша не двигался с места и не спешил отвечать.

Залежный остановился. Его смущал взгляд мальчика – эта необычная стеклянность в нём.

Они стояли в пяти метрах друг напротив друга и молчали.

Мария Тимофеевна, выбравшись из "Скорой", подошла к Кириллу Мефодичу и, посмотрев из-за его плеча на "непонятного" мальчика, перевела взгляд на старика за забором.

– Идёмте, – вдруг сказал Залежный. – Посмотрим, в чём дело? Что с Амвросием? Он уже до того дряхлый, что, сделав шаг, может сломать ногу.

Участковый быстро направился к калитке двора Амвросия.

Мария Тимофеевна растерялась: она думала, что мальчик для Кирилла Мефодьевича столь же важен, как и страдающий Амвросий. Она хотела окликнуть Залежного, чтобы напомнить о мальчике или хотя бы поинтересоваться, как с ним быть, может, всё же подозвать, удержать его, не дать уйти и затеряться среди дворов и огородов Устюгов? Но Залежный уже подходил к Амвросию.

И Марья Тимофеевна поспешила к пострадавшему, чтобы исполнить врачебный долг.

12 (37)

Паша с минуту посмотрел, как двое взрослых, одетых в служебную форму, суетятся над дедом Амвросием, и пошёл прочь.

Ему навстречу двигалась людская масса, кочующая между домами Крушинина Лёвы и Илюшиной Люси, – толпа только теперь подбиралась к дому Амвросия, где нашли своё новое пристанище УАЗ и "Скорая". Люди спешили, чуя что-то новенькое, интересное. Паше они показались одной рыхлой медузой, готовой, стреканув щупальцем, оглушить жертву корабельного крушения.

Мальчик прижался к забору и постарался уйти вдоль межрайонной автодороги за верхние огороды деревни.

Народной массе оставалось до двора Амвросия не больше тридцати метров, и вот, сперва один, а затем ещё и ещё, поднялись и упёрлись в Пашу указующие, обличающие персты – его увидели, его опознали, им заинтересовались!

Народная масса-медуза гудела-стрекалась.

Паша не сомневался в том, что поднятая суета случилась по его вине – его увидели.

Паша ускорил шаг.

Паша не выдержал и сбился на бег.

Люди вышли на автодорогу и закричали:

– Паша, постой! Постой, не убегай! Погоди!.. Павел, где Марат? Где Валя? Ты их видел? Почему вы не вместе? Паша, Паша, куда же ты?..

Но Паша уже не слышал их: он нёсся в гору вдоль автодороги, стремительно удаляясь, и вдруг перемахнул через проезжую часть и шмыгнул за огороды чётной стороны Нижних Устюгов.

13 (38)

– Тише, дедушка! Тише! Что Вы так убиваетесь? Ну-ка, покажите, что тут у Вас? Давайте, давайте, сейчас всё внимательно посмотрим. Вот так… Не будьте маленьким, дедушка! Давайте, показывайте свою болячку, – уговаривала Марья Тимофеевна деда Амвросия, чтобы тот особо не стонал, не корчился и отпустил бы пострадавшую ступню, тем самым позволив хорошенько её осмотреть.

Дед разомкнул веки – посмотрел на белоснежную женщину: Марья Тимофеевна была в белом врачебном халате с выкрашенными белыми волосами, и при этом она из-под струнок-бровей цепко поблескивала глубиной тёмно-синих глаз. И… не устоял дед перед такой красотой! Доверился дед – отпустил руки, позволяя прикоснуться к себе нежной, но требовательной докторше, дозволяя располагать им полностью, проявлять заботу к нему – к старому, никчёмному, давно никому ненужному человеку, позабывшему о ласках приветливой и симпатичной молодой женщины.

Деду, где-то там, в иссохшей груди, стало очень-очень тепло, и защемило до того сладко, что он заплакал.

Плакал он, может статься, не только от пробужденного забытого чувства, но и по усопшей жене, и по детям, о нём не вспоминающим, и по ушедшей молодости, и плакал он, конечно, от боли во всём разваливающемся, дряхлеющем не год от года, а час от часа теле, и от пронзительно-нестерпимой, куда как более стервозной боли, только что нажитой по его же нерасторопности… а может быть, это он прощался со своей ступнёй?.. Отрежут ведь, как есть отрежут! – в его возрасте не так-то просто срастаются кости… а что, если он её разрубил? Тогда – хона! Тогда его небольшая часть ляжет гнить в сыру землю прежде времени… а вскорости и он весь, целиком отправится за ней следом…

Амвросий не сводил глаз с белоснежной женщины, и по его морщинистой сухой коже катились крупные слёзы.

– Что это Вы, дедушка, плачете? Очень больно? Ну, потерпите!

– Не знаю, дочка… что-то у меня внутри, глядя на тебя, ёкнуло – и душа наполнилась теплом. И оттого как-то разом всё припомнилось, обо всём скопом подумалось – разная мысль так и скрутила, так и съёжила старую голову… а от неё передалось сердцу…

– Ничего, дедушка… ничего…

Марья Тимофеевна стянула со ступни деда шерстяной носок, вязаный его женою, казалось, так недавно – всего лишь этой зимой… стянула шерстяной носок и водрузила пострадавшую часть тела деда на полешко.

Место ушиба налилось багрянцем, окаймилось синевой, существенно раздувшись. Прикосновение к нему было болезненным для деда Амвросия: он вскрикивал и ёжился, подтягивал ногу и сучил другой, здоровой.

– Возможны переломы… – констатировала Марья Тимофеевна.

– Перело-мы? – переспросил Залежный, сидящий на корточках и придерживающий голову Амвросия.

– Да. Здесь вон сколько косточек – есть, чему ломаться.

– Ну… ладно, – с облегчением сказал дед. – Хорошо, что не отсёк.

– Это да, – согласилась докторша. – А Вы, дедушка, топор уронили?

– Да… не удержал, руки подвели… Стар я уже, дочка, очень стар и весь болезненный.

– Надо вести в город, на рентген, – вынесла вердикт Марья Тимофеевна.

– Поедемте, – сказал Кирилл Мефодич. И обратился к Амвросию: – Надо, дед, надо! Никуда не денешься.

– Хорошо, Кирюша. Надо, так надо, – согласился дедушка.

– Нужны носилки. – Марья Тимофеевна поднялась. – Я позову Михаила – моего водителя и, если можно, возьму вашего парня.

– О чём речь, – сказал Залежный, – Стёпа – парень справный. Такой везде сгодится.

– Я мигом.

– Не торопитесь. Мы уж как-нибудь потерпим. А, дед?

– Да, Кирюша… только уж сильно шибко больно… Кирюш, а, Кирюш?

– Да, я тут.

– Вижу, что тут. У тебя моя голова.

– Ну… да.

– Ты бы это… сбегал бы в дом. Там, в буфете, в среднем ящичке, бутыль… принёс бы, а? Для облегчения.

– Нет, Амвросий, даже не думайте и не уговаривайте. Никак нельзя – это дело запрещается! Вам теперь надо лечиться, а не травиться. Так что лежите смирно и ждите свою спасительницу.

– Да-ааа… – протянул дед, – ничего девка. Будь я помоложе… я бы…

– Это уж я никак не сомневаюсь.

– Э-кхе-кхе-кх-кха… – засмеялся и закашлялся дед.

Но лицо у Амвросия просветлело: оно – улыбалось. И Залежный, глядя на деда сверху, тоже улыбнулся, а затем тихо так, с присвистом засмеялся.

Дед повернул голову на людское разноголосье, доносящееся от калитки, подметил:

– Народу-то сколько.

– Да-аааа… – протянул Кирилл Мефодич, посмотрев на столпившихся возле забора людей, и, отвернувшись, стал наблюдать за умывающейся серо-белой кошечкой, уютно устроившейся под дряхлой, как сам Амвросий, раскидистой вишней.

14 (39)

Деда Амвросия благополучно погрузили в "Скорую" благодаря сильным рукам водителей Михаила и Степана.

Приросшая толпа гудела, теснилась.

Запревший и утомлённый Кирилл Мефодич снял китель и фуражку – закинул их в УАЗ, и хотел было уезжать вместе со "Скорой", но приостановился, увидев жену Лёвы Крушинина, скорбно стоящую у собственного дома: он подумал, что надо хотя бы подойти – узнать, как у них дела.

– Марья Тимофеевна, вы, пожалуй, езжайте. Я задержусь, – он выразительно посмотрел в сторону жены Лёвы.

Марья Тимофеевна проследила за его взглядом и всё поняла.

– Хорошо, Кирилл Мефодьевич. Если будет надо, я подъеду. Вы тогда сообщите мне по радиосвязи, хорошо?

– Спасибо! Но я постараюсь более не тревожить Вас, иначе Вы никогда отсюда не выберетесь. Уж очень здесь нынче оживлённо – не припомню ничего подобного, а курирую я эту местность не один год… не один.

– Тогда, до свидания!

– До свидания, Мария Тимофеевна! До-сви-дания…

– Езжай! – Кирилл Мефодич хлопнул дверью УАЗа и рукой указал Степану направление движения, добавил: – Я пройдусь.

Участковый побрёл к дому Крушининых, а народ, из-за уважения к нему, на почтительном расстоянии потопал следом.

– Караууууууул! – заголосила вдалеке какая-то женщина.

– Батюшки мои! Батюшки, – прошептала она, переводя дыхание, сбившееся от быстрого хода и от нервов. И, увидев в нескольких сотнях метров народ, опять закричала: – Караул! Люди, помогите!.. Утоп!.. Мальчик утоп!

15 (40)

Кириллу Мефодичу показалось, что у него онемели ноги – отмерли, и он не может идти.

Он остановился. Не повернулся. Он надеялся на то, что крик ему только почудился: на самом деле он ничего не слышал! Уж слишком неестественным был голос. Отдалённым. Не было этого крика! Галлюцинация. Это всё шалят жара и его утомление.

– Мефодич, Мефодич! – послышался знакомый мужской голос из народа.

"Значит, это правда, – подумал Кирилл Мефодич. – Снова что-то случилось. День Неприятных и Обременительных Сюрпризов продолжается!"

Ему не оставалось ничего другого, как повернуться на призыв.

Но, прежде чем встретиться глазами с людьми и узнать, кто это там кричит глупости об утопленнике, Кирилл Мефодич посмотрел на небо.

На небе сияло солнце. Оно немилосердно жгло лысую макушку участкового. До зенита солнцу оставалось ползти ещё очень долго.

Залежный скользнул взглядом по людям и опустил глаза к циферблату часов – было тринадцать минут одиннадцатого.

"Боже мои! Как мало времени… Я не выдержу. Я здесь сам лягу и протяну ноги, и хорошо, если для отдыха, а не от того, что буду при смерти".

– Ну, что там ещё? – обронил он в народ.

– Какая-то баба бежит, кричит, – было ему в ответ.

– Что за баба? Зачем бежит? Не надо бежать, – как-то бестолково сказал участковый.

– Это, поди, бабка Матрёна, – опознал кто-то бегущую.

– Верно! Матрёна! – согласился другой. – А что она кричит?

– Да вроде кто-то утоп, что ли…

– Утоп?

– Утоп…

– Утоп.

Кирилл Мефодич слушал эти переговоры с ужасом. Он принялся всматриваться в неловко переваливающуюся, как утка, тучную особу в развевающемся длинном коричневом платье, облепившем её округлые ляжки, спешащую к ним по разбитому асфальту деревенской дороги. Она неслась навстречу солнцу и ветру. Она спотыкалась и больше не кричала. Она тяжело вздымала объёмную грудь, отчего даже на почтительном расстоянии можно было догадаться, как ей непросто дышится.

"По-видимому, сейчас снова понадобится Марья Тимофеевна, – отметил про себя участковый. – И не только утопшему, но и бабке Матрёне".

"Скорая", не успевшая отъехать, стояла передом к бегущей со страшными словами, а потому водитель Михаил и докторша Марья Тимофеевна, всё хорошо видя, специально придерживали свой отъезд: они, высунувшись в окна, прислушивались к людскому гомону.

А толпа двинулась навстречу Матрёне.

Залежный вяло махнул рукой Степану – подъезжай, забирай меня, мол, больше нет моих сил ходить… вдруг расхотелось… предчувствую, что ещё нахожусь и настоюсь.

И картеж из двух машин медленно пополз за обеспокоенной толпой.

16 (41)

– Утоп! – остановившись, выдохнула бабка Матрёна.

– Кто утоп? Где? – спросило её сразу несколько голосов.

– Там. На пруду. Мальчик. – Матрёна между каждым словом шумно втягивала воздух.

– Как утоп? Совсем? Кто именно?

– Мальчик. Олег. Шутилин.

– Совсем, что ли утоп?

– Нет. Вытащили. Жив.

Притихшая было толпа в едином порыве с облегчением вздохнула.

– Скорая. Здесь Скорая! – тем временем говорила бабка Матрёна. – Туда надо. Скорую. Скорее. Туда.

Она протиснулась к машине скорой помощи.

– Прошу вас, пожалуйста, езжайте к пруду, там мальчик упал в воду – еле вытащили, чуть дышит, скорее, – сказала она в открытое окошко Марье Тимофеевне.

– Езжай! – махнула докторша водителю рукой и устремила пронзительный взгляд вперёд.

Толпа была густая. Она снова подросла. И она шумела – жила своей жизнью, мало обращая внимания на остальной мир. Поэтому водителю Михаилу пришлось врубить сирену и проблесковые маячки – "Скорая" медленно прошла сквозь толпу и, вырвавшись на простор, быстро набирая ход, понеслась.

– Давай за ними, – приказал Залежный.

– А як же, – любимой присказкой отозвался всегда готовый, услужливый Степан.

Включив сирену и мигалку, милицейский УАЗик прошёл сквозь людские ряды и стал догонять "Скорую", которая, достигнув магазина, уже съезжала вниз, к пруду.

17 (42)

Паша вышел на главную деревенскую дорогу на самой круче Верхних Устюгов. Он посмотрел с верхотуры в сторону реки – за автодорогой возле двух машин толклись, сгрудившись, люди.

В небе неторопливо кочевало шесть маслянисто-жирных кучевых облаков. Солнце палило столь же нещадно, как и в тот достопамятный день, когда их троица – он, Марат и Валя – вошла в знойный духовитый лес, впервые осмысленно направляясь к убежищу.

Паша плохо помнил, что с ним было потом, – воспоминания о минувших днях возвращались к нему обрывками. Но все последующие дни он чувствовал себя превосходно, – а может, ему только так казалось, и он просто-напросто ничего иного не мог вспомнить, потому что тогда, когда ему становилось плохо, он себя терял… "Да", – он считал, что такое возможно. Но это его не тревожило. В последние дни его вообще мало что тревожило.

Возле одного из домов Паша сел на скамейку, укрытую тенью черёмухи.

Его товарищи бродили где-то в окрестностях деревни. Бродили сами по себе. Но это было не важно. Теперь они не нуждались друг в друге. Они уже не зависели друг от друга. Они были самодостаточными. Они знали, что всегда, когда в том будет необходимость, они с успехом отыщутся, чтобы объединиться. Разрозненность – это не беда, это пустяки.

Паша качал ногами и смотрел в небо.

Вдруг он необычайно чутко уловил далёкий девичий голос. И с его лица сошла блуждающая улыбка. Он серьёзно, но спокойно посмотрел в ту сторону, откуда донёсся звук, и стал ждать появления девочек.

Наташа и Ира заходили за подружкой Мариной – из её дома они и появились. Тёмненькой Наташе было пятнадцать лет, каштановой Марине – четырнадцать, а светленькой Ире – тринадцать. Они весело болтали-щебетали, пока не вышли на дорогу и не увидели Павла.

Три девочки были в воздушных светлых платьицах.

"Какие они нарядные… и каждая по-своему хорошенькая, – в который уже раз за лето подметил Паша. – Даже и не знаю, кто мне больше нравится… Наверное, всё же, Наташка, потому что она взрослее. Только она очень строгая. Но Ира, её двоюродная сестра, кажется милой… а вот Марина – вертлушка, правда, внешне она как-то попроще… Если не быть очень придирчивым, тогда легче всего забаловать с Маринкой. Но можно попробовать и с Ирой… только мальчики для неё – не главное, у неё на уме всякие пустяки".

– Паша, а ты здесь чего сидишь один? – спросила Ирина, подбежав и беззаботно плюхнувшись рядом с ним на скамейку.

– Сижу.

– Гм… А где твои товарищи?

– Там.

– Где?

– Где-то там.

– Ты чего такой скучный?

– Гляжу.

– Куда?

– На небо.

– А!.. А вас чего стало совсем не видно?

– Гуляем.

– Где?

– В лесу.

– А что вы там делаете?

– Играем.

– Как?

– Охраняем.

– Кого?

– Лес.

– Зачем?

– Потому что он так хочет.

– Как это?

– Так. Мы ему нужны. Ему без нас плохо.

– Почему это? Он всегда сам по себе.

– Не скажи. Он растёт в земле, а мы ходим по земле. Мы вместе. Но мы ходим, а он нет, поэтому он от нас зависит, как и мы от него. Мы вместе. Запомни это.

– Ладно… Интересная должно быть игра?

– Ну тебя! Иди себе. Тебя подружки ждут.

– Да ладно тебе! Ты чего?.. Обиделся? – Ира поднялась. – Приходите сегодня вечером в клуб, будет интересное кино, – сказала она и убежала к Наташе и Марине, скучающим поодаль на дороге. – Пока! – Присоединившись к подругам, радушно улыбнувшись, Ира помахала Паше ладошкой.

У девочек не было определённых планов, поэтому они не уходили – стояли, отвернувшись от Паши, и пытались что-либо придумать.

"Какая всё-таки хорошая девочка – эта Ира, – подумал Паша. – Но зачем они таскаются со старшими ребятам? Валька обещал проучить их… вот только потом мы их ни разу не встретили".

Паша твёрдым взглядом упёрся в хорошую девочку Иру, и ему захотелось прикинуться ветром, чтобы задуть её, запорошить её уличным сором.

Паша растворился в своей фантазии…

Девочка Ира поскучнела, замерла. Она будто бы к чему-то прислушивалась, будто бы почуяла она что-то подкравшееся к ней, вставшее за нею.

Паша сидел смирно. Паша смотрел пристально.

Паше казалось, что он устремляется вперёд быстрым ветром. Он закручивает воздух вихрем и поднимает с земли пыль и песок.

Паша был ветром.

Вот он снова кувырнулся и основательно смешал застоявшиеся слои нагретого солнцем воздуха. Он взвил настоящий маленький пылевой вихрь. Тот зашумел, подметая неровную, в рытвинах и выбоинах, деревенскую дорогу, и тихонько приблизился к трём подружкам, и ненароком вздул платье Иры.

Марина и Наташа оторопели. Они указали Ире на приключившийся с нею казус. Но та молчала, и даже не двинула головой, не скосила на них глаза – стояла, как изваяние, а ветер трепал поднятую ткань.

Марина и Наташа опомнились. Они одёрнули задранный подол – тщетно. Ветер был напористым. Тогда они ухватили Иру за руки, сказали: "Дурак", – мальчику, неподвижно сидящему на скамейке у забора в тени черёмухи и не сводящему с них глаз, и быстро пошли под гору, в Нижние Устюги.

– Ух ты, – выдохнул Паша, как только девочки скрылись в низине. – Здорово! До чего же это было взаправду! – Паша был в восторге.

18 (43)

Когда милицейский УАЗик, подрагивая и дребезжа, сворачивал от магазина к пруду, Залежный Кирилл Мефодьевич увидел в боковом окне Валентина Ласкутова. Но не просто увидел, а столкнулся со сверляще-буравящим взглядом его прищуренных карих глаз. Отчего Кириллу Мефодичу стало не по себе: он почувствовал себя как-то плохо, муторно, и тут же у него ужасно заломило в висках. А через минуту, когда Валя остался позади, а в лобовом стекле машины, от качки, запрыгали люди, толкущиеся возле лежащего "не совсем" утопшего мальчика, голова у Залежного начала раскалываться от невыносимой боли так, словно кто-то мелко надробил стекло пивной бутылки и получившиеся крошки умудрился затолкать прямиком промеж извилин мозга Кирилла Мефодича!

19 (44)

От Верхних Устюгов Паша хорошо видел главную и единственную деревенскую дорогу. Она открывалась задолго до магазина и прямой лентой тянулась к просёлку, который сменял её, извиваясь по полю до самой речки Дульки, и далее, по её берегу.

Паша видел, как к далёкой толпе, что-то крича и размахивая руками, грузно переваливаясь, бежала какая-то женщина. Потом к магазину проехала белая машина, а за ней потянулась тёмная, – Паша сразу же распознал, что это за такие авто ездят по его деревне.

Когда последний автомобиль, сильно ковыляя на ухабах, спустился под горку к пруду, а поднятая колёсами пыль осела, Паша увидел фигуру мальчика. Он сразу же безошибочно и категорично понял – Валька!

Паша поднялся со скамейки и вяло направился к товарищу.

20 (45)

– Почему он лежит? Он что, совсем плох? – спросил Залежный, с превеликим мучением выбравшийся из УАЗа.

– Нет, – ответила Марья Тимофеевна. – Это я настояла. Так и ему легче, и мне удобнее осматривать.

– Понятно, – сухо сказал участковый. – Жить будет? – вдруг спросил он мрачно. И сам на себя подивился. Подобный цинизм был не свойственен натуре дородного, всегда обстоятельного и неспешного в движениях и действиях участкового.

– Он совершенно в порядке. Жить будет, – ответила Марья Тимофеевна, морщась на грубость. – И даже больше скажу, уже живёт!

– Ну-ну, Мари… не смотрите так. Всё понятно.

– Устали?

– Есть немножко.

– Так ли уж немножко? По вам не скажешь.

– Да?.. Извините.

– Может, вам чего-нибудь дать? Какой таблетки?

– Спасибо. Пока что как-нибудь обойдусь.

– Как знаете… а то…

– Нет, благодарю, не надо. Пока, во всяком случаи…

Кирилл Мефодич оглянулся на магазин – Валя всё ещё был там, но не один: к нему присоединился мальчуган, в котором участковый угадал никого иного как Пашу, Павла Дубилина.

И тут Кирилл Мефодич испытал новый приступ головной боли, и была она сильнее прежней – у него зашумело в ушах, потемнело в глазах. Он стал искать места, куда бы присесть. Ему показалась, что с ним вот-вот случится инсульт, – и это его, испугав, подавило.

21 (46)

– Где Марат? – спросил Паша, подойдя к Вале, всё это время остававшемуся на одном месте.

– Мне кажется, что он где-то там, – бесцветным голосом отозвался Валя и указал в сторону реки, на нечётную – нижнюю, ближнюю к ручью – сторону домов Нижних Устюгов.

– Согласен, – одобрил предположение Паша.

Это понимание пришло к мальчикам благодаря какому-то шестому чувству, до конца ещё неизведанному, неосвоенному ими, но уже не пугающему их и даже ставшему как будто естественным для них, – оно раньше почему-то было скрыто и недоступно, а теперь вот вдруг открылось в них и для них.

– Пойдём к нему? – спросил Паша.

– Пошли.

22 (47)

В толпе, продолжавшей искать участия во всех делах, что в этот день творились в деревне, произошёл раскол: в ней появились те, кому было некогда или лень, или неловко, уподобясь стаду, повинуясь общему порыву, всей гурьбой, опять брести к новому месту. Но таких было мало. И не такова была Макариха – она шла с народом, чтобы наблюдать за новым происшествием. Правда, Макариха не устояла против того, чтобы навестить свою козочку Маньку, так как путь к пруду лежал мимо лужка, где та паслась – надо было всего лишь раньше времени свернуть книзу.

Помахивая сереньким хвостиком, беленькая козочка по имени Манька безмятежно паслась возле ручья. Завидев хозяйку, спускающуюся к ней по проулку между дворов, она призывно заблеяла и побрела навстречу.

– Уй, ты моя радость! Узнала, узнала хозяюшку! Ну, иди, иди ко мне! – обрадовалась Макариха раннему свиданию со своей кормилицей и отрадой. – У меня для тебя всегда припасён гостинец. – Макариха выудила из обширного кармана халата кусок чёрствого чёрного хлеба и на ладони протянула его козе. – На… на… жуй… Вот умница, красавица, милая моя.

– Мееее-еее… – проблеяла та в ответ.

– Хочешь, я тебе наломаю веточек ивы? Хочешь, да?

– Ме-еее…

– Сейчас. Подожди чуток. Сейчас принесу.

23 (48)

Валя и Паша спустились от магазина до нижнего просёлка и повернули в противоположную от пруда сторону – к реке. И сделали они это вовремя, иначе бы на них накатилась толпа, движущаяся по деревне.

– А чего это там происходит? – поинтересовался Паша, кивнув в сторону людей, скопившихся под ивами возле воды.

– Да так… пустяки… – отозвался Валя. – Олег Шутилин свалился в воду.

– Да ну!

– Представь себе… какой разиня…

Мальчики сделали пару шагов в молчании.

– Это ты его? – как-то виновато, осторожно всматриваясь в товарища, спросил Паша.

– Было дело.

– Как же?

– Обычно.

– Понятно.

Они одновременно повернули головы к ручью и – остановились.

В буйной траве у ручью Макариха, привстав на цыпочках, тянулась за веточкой ивы. Коза Манька терпеливо ожидала угощения в десяти шагах от неё.

24 (49)

Бабка, которую все деревенские кликали не иначе как Макариха, подняла над головой охапку веток ивы и затрясла ими – листочки нежно зашуршали.

– Иду, милая, иду, хорошая!

Манька, не столько реагируя на её слова, сколько на звук листвы, рьяно завиляла хвостом и протяжно заблеяла.

– Уй, ты моя милая, – приговаривала бабка, пробираясь в высокой траве, осторожно ступая между ямок, насыщенных водой близкого ручья, – невтерпёж тебе, да? Сейчас… немножко осталось, потерпи. Вот – иду… иду уже…

– На, кушай! – Макариха протянула охапку веток.

Манька незамедлительно принялась объедать нежные веточки и листочки.

Хозяйка стояла и с умилением смотрела на свою любимицу… и не удержалась она, не утерпела – стала она поглаживать козочку по голове между жёлто-серых рогов, трепать её по длинному загривку и скользить сухой ладонью по её твёрдой хребтине, при этом нет-нет да смахивая слежавшуюся длинную шерсть на её округлых боках – Манька была пузата, Манька ждала козлят.

– Ну, я пойду, пойду я, а то ничего не увижу, прозеваю всё, окончится всё… пойду… – Она положила ветки на землю.

Манька настолько увлеклась едой, что к хозяйке проявила необычайную холодность: она не заметила не только её слов, но и её ухода.

Макариха сделала пять шагов по высокой траве и приметила на просёлке двух пацанят: те стояли и смотрели на неё.

"Ага! – возликовала бабка. – Это же Валька с Пашкой! Гулящие и, верно, шкодящие!"

– Эй, ребята! Погодьте, – прокричала она, – что я вам щас скажу и какую одну штуку спрошу… такую заковыристую, ну, прям жуть… жуть какую эдакую… – Макариха подобрала полы халата, чтобы как можно быстрее двигаться по траве и через рыхлые горки земли, которые высились над норами кротов.

Но тут что-то с сокрушительной силой ударило её в худосочный зад!

Макариха поднялась на воздух и пронеслась по нему добрых полтора метра. Она с утробным выдохом брякнулась на живот и второпях перевернулась на спину, чтобы увидеть, что же это такое было.

25 (50)

– Эй, ребята!

При этом окрике Макарихи, предназначенном двум мальчикам, которые стояли на просёлке позади нижних огородов деревни, коза Манька перестала наслаждаться кушаньем. Она замерла и… медленно развернулась.

Манька наклонила голову.

Манька выставила перед собою дугообразные рога.

Она враз проворно взяла с места и… боднула хозяйку, угодив ей точнёхонько в зад!

Манька встала над поверженной жертвой, задрала морду и громко противно заблеяла.

Макариха воззрилась на неё снизу вверх, громко сглотнула и прошамкала:

– Ты… чего… это…

Валя и Паша, с равнодушием наблюдавшие за удивительной сценой, хмыкнули и возобновили путь. Они всматривались в огороды, отыскивая запропастившегося Марата.

26 (51)

Марат сидел в проулке между дворами Куропатовых и Анюковых.

Несколькими минутами ранее, бредя без определённой цели по низам деревни, он был окликнут Анатолием Куропатовым, который прибывал в приподнятом настроении, и, желая выразить имеющуюся в нём благодать, Толя поприветствовал знакомого мальчугана. На что Марат встал столбом и упрямо на него воззрился, словно не понимая, что от него требуется. Тогда Толя чертыхнулся и подался прочь, опасаясь, что всё его хорошее настроение развеется, если он затянет контакт со столь непонятливым мальчишкой.

"И надо-то было всего лишь сказать: "Здрасти, дядя Толя!" А он – пялится!"

Рыжий и конопатый Толя, блаженно улыбаясь и массируя своё белое сдобное тело, неторопливо пошёл по тропинке к дому, соображая, чем бы ему заняться по хозяйству.

Марат же не был столь беспечным: он не хотел упускать внезапно образовавшийся контакт с субъектом, который сам попросился к нему в сети, тем более что субъект имел весьма необычный вид, а значит, он заслуживал особого внимания.

Марат направился в проулок и приник к забору, наблюдая за рыжим мужиком.

Толя с ленцой почесал подмышки и сладко зевнул.

– Чо надо, жена? – обратился он к супруге, которая мыла помидоры в раковине на улице, чтобы после закатать их в банки.

– Посмотри яички.

– Ага, ладненько… А где лукошко?

– На крыльце. Я собиралась сама, но если уж ты изъявляешь желание…

– Изъявляю. – Толя подобрал лукошко. – Я пошёл?

– Иди… – Жена оторвалась от помидор, выпрямилась и с некоторым удивлением посмотрела на вальяжно шествующего мужа.

– Мам, мам! – закричало их рыжее дитя мужского пола, откуда-то взявшись возле раковины.

– Чего тебе? – пробурчала мать.

– А что сделать мне? Пошли меня куда-нибудь, – попросил Жорик.

– Ступай, нарви зелени. Укроп – прям с зонтиками, смородиновый лист, вырви две головки чеснока…

– Ага-ага, понял, – сказал мальчик и убежал.

Вода текла из крана. Женщина размеренно двигала руками. Квохтали куры, копаясь под яблоней и вишней. Проголосил петух, и затрепыхал крыльями, отчего поднялись на воздух пыль и пух. Залаяла соседская собака. По дороге прошелестела машина.

Толя стоял перед курятником – почёсывал бока, щурился на солнце и вдыхал влагу, оставшуюся после утренней грозы, немилосердно смешавшуюся с куриным помётом.

Под далеко выступающим навесом у курятника, на метровом возвышении были устроены гнёзда, где исправно откладывали яйца курицы. Сейчас там сидела одна небольшая, но очень беспокойная цыпочка. Она поворачивала голову то одним, то другим глазом, рассматривая мужика.

– Кво… кво-кво-ооо… – нервничала квочка.

– О-о-о… ооо… ко-ко-ко-ооо… ох-ты, ох-ты, – проговорил Толя и передразнил курицу в её повадках – подёргал головой из стороны в сторону. – Х-хе-х… ну, даёт! – Он вёл себя так, будто никогда не видел кур. – Квооооо-кво-кво-кво-ооо… квоооо…. Оооо… Куд, куд-ку-да, кудкуд-кудаааааа! Ооо…

Марат смотрел из-за противоположного забора на белое сдобное тело рыжего мужика, – и на смуглом лице мальчика появилась рассеянная улыбка, которая скорее была презрительно-брезгливой, нежели радостной. При этом глаза у Марата были глухи в своей отчуждённости.

Толя дёрнул плечом – ему показалось, что кто-то укусил его в лопатку. Он поворотился и скользнул взглядом по забору, за которым скрывался Марат… и, в одночасье погрустнев, отвернулся Толя, снова воззрившись на курицу, беспокойно ёрзающую в кучке сена.

– Кво-кво, – сказала та и соскочила с насеста.

– Жизнь и природа… порождение жизни… кво-кво… – прошептал Толя.

Он взял тут же стоящее ведро, перевернул его и полез в гнездо.

С трудом на него взгромоздившись, Толя придавил куриные яйца широким, как у бабы, рыхлым задом. Яичная скорлупа, не выдержав напора, лопнула, перемазав штаны мужика, а тот ничего не заметил. Толя кое-как нашёл подходящее положение для ног – скрестил их перед собой – и затих, прислушиваясь к тому, как под ним, от его тепла, зарождается новая жизнь.

– Кво, – нерешительно сказал Толя, вперив взгляд куда-то вперёд – через кусты, деревья и забор. – Кво-кво! Кво-кво-кво… к-во-ооо-о… – продолжил он куда как смелее.

Непонятное квохтанье привлекло внимание его сына и жены.

Жорик подошёл к матери, и они, с недоумением глядя друг на друга, одновременно спросили:

– Что это?

Они с недоверием тронулись к курятнику.

– Ба… тюшки, – одними губами выговорила жена, потрясённая открывшимся зрелищем.

Муж сидел в гнезде, кудахтал и квохтал, а руками, поднятыми до уровня подмышек, бил и трепыхал, как курица крыльями. Делал он всё это ладно и сосредоточенно.

Толю не смутило появление жены и сына, потому что он их не заметил.

Его баба и его ребёнок стояли перед ним раззявив рты и выпучив глаза, а он знай себе продолжал вторить:

– Кво-кво-квокво-ооо. – И вскидывался, стуча руками-крыльями. И переменял куриный язык общения, ненадолго превращаясь в петуха: – Куд-куд-кудааааа… кудаааа… К-воооо-к-вооо…

– Спятил, что ли?.. – оторопело спросила жена сама у себя, и обняла сына, прижавшегося к ней в испуге.

27 (52)

Марат отвалился от забора Куропатовых с удовлетворённой миной на лице и в размышлении встал посередине проулка: "Куда бы направиться?" И тут его внимание привлекли голоса на соседнем дворе. Он сделал два шага и посмотрел через щель в заборе – перед ним лежал участок Анюковых.

– Цыган, Цыган, где ты, куда убежал? – кричал, подзывая собаку, Степан Анюков. – Смотри, что я принёс! Смотри, какая здоровенная кость! Цыган!

Степан заглянул в конуру, – может, он в полумраке не увидел, не рассмотрел чёрного пса?

Но нет! Псины не было.

– Ты чего его кличешь? – донёсся из дома злой женский голос. – Я его с час назад как отвязала. Поди бегает где-то по деревне!

– Не ори, баба, – огрызнулся Степан и кинул кость в собачью миску.

Постоял. Посмотрел… кость была большая, свежая – жалко, если пропадёт… Он подвинул миску в тень конуры.

"Придёт – найдёт!" – решил Степан.

Из темноты сарая на него вывалился грязный, всклокоченный, хилый и обрюзгший лицом мужик.

– Чо за крик, а драки нет? – поинтересовался тот, едва ворочая языком.

– У тебя осталось? – спросил Степан, пропустив мимо ушей участливый интерес образовавшегося под дневным светом товарища-собутыльника.

– Аб… бъз… ательно, – выдохнул из себя не проспавшийся мужик.

– Давай, пока моя баба не видит… только по-тихому… туда зайди, – сказал Степан и указал в тень сарая.

– У-гу… – согласился мужик и отступил, и извлёк из внутреннего кармана затрапезного серого пиджака чекушку.

Через минуту или около этого под солнышко вынырнул опохмелившийся Степан. Товарища его с ним не было: тот затерялся где-то в темноте сарая.

Степан отёр губы рукавом несвежей и застиранной до дыр клетчатой рубахи и устремился к смородиновому кусту, чтобы заесть спиртовой угар его листом, по-своему не менее вонючим и ядрёным.

Пожевал, корча мерзкую рожу. Сплюнул раз, другой. Неверным шагом ступил в сторону – упёрся в бочку с водой для поливки посадок. Недолго думая, ухнул туда башкой. Затих.

– У-уууххх! – вынырнул, отдуваясь, Степан. – Хор-р-рошо!

Он покрутил, повертел головой, как это делают собаки, желая избавиться от излишков воды. Пофыркал.

– Прыф… хпф… пф… пфуууу-у… ух!

И сказал громко, так, чтобы слышала баба:

– Ща бы пожрать!

– Да-ааааа… – протяжно донеслось из дома. – Аах… – вздохнула женщина.

– Чёртова баба, – уже значительно тише выругался Степан. – Пойти, что ли, сыскать огурец? Может, остался какой-нибудь али вырос за ночь? М-да.

И тут его глаза упёрлись в кость, которую он со вчерашнего вечера приберёг для своего пса по кличке Цыган. Он извлёк её из кастрюли, всклень наполненной свежесваренными щами. Кость была большой – тяжёлой, – телячьей, берцовой костью. Её приволок мужик, который потом завалился на ночь в их сарай, спать, и теперь снова заныкался на сеновале – и, верно, храпит там в одну свою пропитую харю!.. Они хлебали щи до глубокой ночи всем миром – на огонёк да до хорошей компании подоспела парочка-другая "любителей" щей. Но щей было не жалко, так как каждый из пришедших приносил за пазухой или в рукаве, а то и в открытую – в руке, склянку, заполненную жидкостью неопределённого происхождения. И, хотя внешний вид тех напитков смущал, у них было одно ценное качество: их употребление производило точно такой же эффект, как вино, – что для всякой приличной компании, несомненно, является главенствующей целью – это же очевидный факт для каждого хорошего человека! Главное – конечный результат, а не вяло текущий процесс, о!

Степан почувствовал обильное слюноотделение.

Он жадно сглотнул.

Облизнулся.

Ноги сами понесли Степана и… подогнулись, опуская его на колени перед конурой.

Трясущимися руками он вытащил миску, опёрся на локти и стал глодать и обсасывать свежую, большую, варёную, с остатками мяса телячью кость…

Из темноты сарая вновь выступил хилый мужик, обрюзгший лицом от беспробудной пьянки. Он жмурился на яркий солнечный день, и от этого никак не мог уразуметь, кто это такой крупный, не похожий на Цыгана, копошится возле конуры.

Когда же он понял, что происходит, в его мутных глазах промелькнул шальной огонёк.

– Стёп, ты чо это удумал?

Степан не отвечал. Степан ел.

"Не уж то у меня белая горячка? – вяло мыслил мужик. – Чего тут чудится! Разве может такое быть?.. Или же она с ним случилась?.. Горячка эта бьёт ему в бошку!"

Мужик надумал убедиться, что ему всё это не видится с пьяного дуру.

Он осторожно приблизился к Стёпе. Попробовал поднять ногу, чтобы пхнуть того, но стал терять равновесие – и был вынужден отказаться от затеянного метода.

Тогда мужик огляделся. Увидел здоровенную жердину, прислонённую к бревенчатой стене сарая. Он подобрал, заграбастал, облапил её. Пошатываясь, вернулся к Степану и аккуратно, всё ещё не веря глазам, побаиваясь за свою повредившуюся мозгами голову, ткнул дубиной в ляжку друга.

– Р-ррррр-ры… – повернулось с рычанием и оскалилось на мужика перепачканное лицо Степана.

– Ух-ты, дрянь моржова! – изумился мужик.

Степан смотрел недобро – с ненавистью… и отодвинулся так, чтобы быть боком к объявившемуся сопернику – тот, по-видимому, хотел отобрать у Степана дурманяще пахнущую кость, чтобы полакомиться самому.

Степан косил одним глазом на недавнего собутыльника, а другим следил за костью, чтобы зубы, губы и язык безошибочно находили самые сладкие вкусности.

– Ррррр-ры… ав! – он щёлкнул зубами.

– Ща, – сказал мужик. – Щас я тебя от напасти излечу! – уверил он. – Погоди чуток. Только примерюсь. Изгоню ща беса, не боись. Ща. Ща. Чуток. – Мужик всё никак не мог поудобнее встать, найти верную опору для непослушных ног, да и жердина не хотела держаться у него в руках – выворачивалась она под своей тяжестью, норовя упасть на землю. – Ща… ща…

Наконец мужик встал твёрдо. Он изловчился и, цепко ухватив толстенную жердь, поднял её над своей головой, а потом разом опустил на хребет Степана.

– Аааааааа… уууууу… я ж-твою-юююю-ууууу… ааааааа… – заныл, застенал Стёпа, опрокидываясь наземь и суча ногами. – Ах ты, волчий сын! Да я тебя п-пор-рррр-ву-ууу… уууу… – Степан корчился на земле.

– Что, собачка, ещё воешь? – покачиваясь, спросил мужик. Он приободрился и стал примериваться к новому удару. – Щас… м-мигом у-у-угомоню, во!

Чтобы мужику, оказавшемуся плохим товарищем, навалять хороших тумаков, Степан кое-как встал на четвереньки, – и всё хотел да никак не мог подобрать под себя правую ногу, дабы, опершись на неё, подняться. Он делал попытку за попыткой, и всё обрушивался на колени и на руки.

– Гад, гад, гад… ух, я тебя… погоди, гад, – ругался и приговаривал Степан.

Тут из-за дома вышла его баба, влекомая шумом.

– Что здесь… – начала она и осеклась, потому что мужик изготовился к очередному удару.

Который он тотчас исполнил.

В этот раз здоровенная палка легла вдоль всей спины Стёпы, и задела затылок.

Степан шмякнулся на землю словно мешок с горохом, плашмя – распластался с коротким шумным выдохом, и затих. Только пыль, поднятая его телом, лениво стелилась вокруг.

– Ой, люди добрые, что же деется? – после секундного замешательства, воткнув пальцы в свои распущенные длинные волосы, запричитала-заголосила женщина Степана. – Средь бела дня мужика прибили! Насмерть же, насмерть убили! Помогите! Пома-а-ги-те-е-еее!!! Пааа-маааа-гиии-теееееееее!

Вопль-призыв был таким истошным, что Марат на полусогнутых попятился от забора к низу проулка – на зады, к просёлку, поближе к мирному журчанию ручья.

Как только заборы оказались позади, Марат выпрямился – и помахал Вальке и Пашке, и неспешно, руки в брюки, направился навстречу товарищам.

28 (53)

"Как бы мне добраться до дома и подзадержаться там часика на два-три, чтобы попробовать отлежаться?.. Глядишь, избавлюсь от этой нестерпимой и пугающей головной боли, и буду готов к вечернему визиту в такие сегодня неспокойные, чудно неспокойные Устюги… а ведь прежде они были такие милые – не тревожимые суетой мира", – размышлял Залежный, наблюдая, как Марья Тимофеевна заботливо провожает до машины "Скорой помощи" Олега Шутилина, чтобы довезти мальчика до дома, так как в госпитализации Олег не нуждался.

– Я вечером зайду, узнаю, как у вас что и что случилось с мальчиком, почему он свалился в воду, – сказал Кирилл Мефодич матери Олега.

– Да… – отозвалась та и, закрыв ладонями белое как полотно лицо, в который уже раз тихо заплакала. – А если бы он утонул? Я бы не пережила… о, боже…

– Ничего. Ведь всё обошлось. Не плачьте, всё будет хорошо, – как мог, утешал её Залежный, страдая от жары и раскалывающейся головы. – Всё уже хорошо, – повторил он, на что женщина всхлипнула. – Вечером никуда не уходите – я зайду, понимаете?

– Да, Кирилл Мефодич, заходите, – сказала мать. – Куда же я теперь денусь? Буду сидеть возле сына… Только не пойму я, зачем вам приходить, что здесь может быть такого, что может интересовать вас? – Женщина недобро посмотрела на участкового.

– Так надо, так положено, надо всё оформить. Случай получил огласку… Ну, а может, и не стану ничего оформлять, – добавил он, подумав. – Тогда поглядим, после. Поглядим, как всё пойдёт. Но… а вдруг, что было?

– Да что было-то, что могло быть? Вы уж не обижайтесь, Кирилл Мефодич, но это вы говорите чушь, возводите напраслину, – сказала мать. – Он катался на лодке, удил рыбу, как-то неудобно, неловко повернулся – вот и опрокинулся в воду. Что здесь ещё-то? Откуда ему быть?

– Это оно так… но…

– Да что вы всё "но" да "но"! Куда погоняете?

– Видите ли, сегодня в деревне творится столько всего непонятного…

Женщина опять заплакала.

В этот момент до Залежного донеслось истошное: "Пааа-мааа-гиии-тееееее!"

– Что это? – встрепенулся Залежный, и сразу же поморщился от боли в голове, от которой череп будто бы разломился надвое. – Снова-здорово… – проговорил он и исподлобья, щурясь, словно ему мешает солнце, забирающееся всё выше в небе, немилосердно палящее, стал всматриваться вдаль – туда, откуда донёсся призыв о помощи.

– Что это? – подойдя к Залежному, спросила Марья Тимофеевна.

– Мне тоже хотелось бы знать.

– Хотя… не особенно, – добавил он.

– Что с вами, вы больны? – Марья Тимофеевна внимательно посмотрела на участкового.

– Что-то голова болит. Очень… спасу нет.

– Дайте руку, – строго сказала докторша, – пощупаю, посчитаю пульс.

– Некогда. Надо ехать. Что за день такой! Что происходит? Вы не знаете? – наивно поинтересовался Залежный у женщины в белом халате – ведь доктора всегда всё знают, не так ли?

– Нет, Кирилл Мефодьевич, я не знаю. Но я знаю, что сейчас дам вам таблетку. Дам вслепую, раз вы не хотите терять времени.

– Да поймите вы, может быть, там стряслось что-то серьёзное. Раз уж мы оказались рядом, прямо сейчас, по горячим следам, всё и разберём!

– Это всё правильно, – сказала Марья Тимофеевна, – но к себе надо быть столь же внимательным, и успевать заботиться о себе вовремя, а лучше – заранее.

– Согласен я. Согласен. А теперь скорее, едемте!

– А таблетки?

– Доберёмся до места, дадите. Идёт?

– Идёт.

29 (54)

Позади нижнего ряда домов Устюгов медленно ехало две машины. Милицейский УАЗ двигался первым. В нём, на переднем пассажирском сидении, в такт ухабам покачивался и подскакивал, ёжась от головной боли, участковый. Он пытался внимательно всматриваться в огороды, мимо которых они проезжали. Боковое окно он опустил, чтобы за шумом машины суметь различить голоса, если они снова донесутся от места происшествия, – и таким образом узнать, где следует остановиться, куда спешить на выручку. Но пока ничто не выдавало места предполагаемой трагедии.