Читать книгу Поколение: 21. Сборник рассказов - Андрей Манушин - Страница 1

Этой весной я покинул свою уютную контору в банке, и Лиза предложила мне преподавать у ее знакомой в частной школе. Идея не вызвала у меня восторга, тем более что университетский профильный курс педагогики мне даже не нужно было забывать за ненадобностью – я его просто не освоил. Хорошо помню день, когда тысячи неприятных мелочей, сопряженных с работой по обману людей, канули в прошлое вместе с моим увольнением. Первое собеседование, которое я посетил после, проходило в некоммерческой организации для помощи детям с особенностями развития. Мне предстояло искать финансирование для благотворительных проектов. Может, так я хотел начать продавать добро вместо разорительных пакетов специальных предложений и мятых купюр валюты по грабительскому курсу? Конечно, я не думал об этом. Мне просто была нужна работа.

Банк совершенно не интересовали мои продажи. Куда важнее для них было озвучивание мной дежурных фраз, отчего работа сотрудников походила на запрограммированное общение клиента с роботом. Хотя, пожалуй, мы были даже больше ограничены в вариантах диалога, чем машины. У них всегда есть возможность ощутить на себе прелести «сбоя системы» и вырваться из заданного алгоритма. Мы были лишены и этого.

Несмотря на позицию руководства, я с большим теплом вспоминаю своих коллег. Многие ребята были талантливы, и от этого прожигание жизни за выполнением бессмысленной работы было еще мучительнее для нас. Впрочем, большинство смирилось и искренне не понимало, что все может быть иначе. Работа редко ассоциируется у людей с удовольствием, и потому мы готовы месяцы и годы напролет вкалывать ради мифической цели, после достижения которой все должно измениться. Никогда этого не случается, но вера не проходит.

Вообще это место в офисе показало мне взросление как труд, как знакомство с увядающей жизнью, которая билась раньше ключом, а теперь свелась к оцениванию стоимости еды и предметов обихода в своей почасовой ставке. Интересным отступлением из этого процесса было получасовое общение с коллегами во время пересмены. За пересчетом кассы мы старались успеть поговорить о чем-то за этими стенами, но почти всегда все сводилось к работе – часам прошедшим или грядущим.

Когда я покидал офис, ставший в одночасье чужой, в автобусе мне повстречалась одноклассница. Лицо ее, всегда смеющееся и живое в школьные годы, покрылось теперь маскировочным слоем косметики. Лоб бороздила глубокая морщина, и я догадался: она тоже повзрослела.

Мы встретились глазами, она обрадовалась и улыбнулась, а у меня, изумленного, вырвалось:

– Ты постарела!

Знакомая вспыхнула и пересела. Я хотел было извиниться, но только отвернулся к окну. Сказал, как увидел.

Когда едешь с ночной смены, утром в подземке не просто час пик. Это настоящий ад из тесно утрамбованных пассажиров. Однажды в метро мне повезло оказаться (или, может, я сам так постарался) рядом с молодой девушкой. Она казалась мне очень симпатичной. Я говорю рядом, но на самом деле мы были прижаты друг к другу так, что я чувствовал запах ее парфюма и волос, мог касаться ее совершенно безбоязненно и осторожно придерживать на остановках, чтобы продемонстрировать заботу. Конечно, в такой толкучке это было бесполезно.

Мы долго ехали так, пока не вышли вместе для пересадки на Техноложке¹. Еще четверть часа мы ехали в том же положении, но в другом вагоне. И я с удовольствием замечал, что ей это вовсе не противно. От центра к пригородам город рассасывал живую массу, распределяя конвейером поездов людей по станциям. Большой муравейник. Наконец, мы сели по одну сторону салона. Периодически мы ловили наши лица в отражениях окна напротив. Это было мило и даже забавно, поэтому я сдерживался, чтобы не улыбаться открыто.

Когда людей стало совсем мало, сидения между нами освободились. Я снова перехватил ее взгляд и указал на место рядом.

– Зачем? – поинтересовалась она уже подсев.

– Мне казалось, что вы будете приятно пахнуть.

– А теперь что думаете?

– Думаю, что у меня отличное чутье.

Сейчас мне кажется этот диалог совершенно немыслимым. Я уже месяц работал в ночь, и, видимо, находился в состоянии, сходном к легкому опьянению. Тем не менее, я не очень хорошо представлял себе, что делать дальше, и вскоре девушка вышла.

Кокетство. В конечном счете, это всегда игра, где все сводится к мелочам, вроде взгляда или тембра голоса, и ты стараешься переплюнуть в этом своего визави, уловить нотки его эмоций, понять скрытые желания и опередить в полунамеках. С возрастом такая игра вызывает все меньше восторга, а поднаторевшие в ней люди перестают получать прежнее ощущение поединка и сладостного волнения, которое новички еще путают с влюбленностью. Замирание сердца проходит. А если и появляется вновь, то доставляет некоторое неудобство:

– Что я, в самом деле, мальчик какой-то, чтобы ладошки потели?!

Сложности возникают еще и потому, что "не пристало взрослому человеку любовными забавами тешиться". Общество ставит жесткие рамки дозволенного, общество – лучший моралист и жандарм над совестью, а совесть и сама является его порождением. Оттого, наверное, человек и насыщается постоянным партнером, что не может испытать подобное чувство с ним снова, и как бы хорошо ему не было в отношениях, нет-нет, да и промелькнет мысль "а что, если…" А ничего. За первым восторгом последует все та же рутина и разочарование, и набравшийся уже опыта человек ответит самому себе:

– Сиди уже! Лучше-то от этого кому будет?

Так и живем.

Я не столь огорчился бы тогда, узнав, что мы свидимся в день моего увольнения на той же станции и при тех же обстоятельствах. И тогда я уже не отпустил ее так просто, ведь повторной встрече придает шарм не только ее ожидание, но и некоторый отпечаток судьбы. Девушку звали Алена.

Фигура ее в моей жизни занимала едва ли привычное всем девушкам место. Я не боготворил ее и не восхищался ее красотой, но и того было довольно, чтобы снится мне и заставлять скучать, когда ее не было рядом. Обычно наша встреча помнится мне как вереница мелькавших вокруг лиц, неизвестных и оттого смазанных, как на старой фотокарточке. Но ее лицо и образ, ее тело, которое я чувствовал тогда сквозь отлично сидящее пальто, ее запах, от которого у меня все окружающее принимало совершенно иные черты, все это я помню отчетливо. Даже слишком для простой встречи в метро.

Может, я потому уделяю столько внимания общественному транспорту, что у работающего человека пребывание в нем занимает львиную долю времени. Тут он наслаждается любимой музыкой, читает новости, отдыхает от тяжелого дня и готовиться к дню наступающему. Миллионы людей катаются в нем, и, конечно, он уже стал нашей жизнью. Здесь происходит много важного. Иначе бы пришлось выкинуть и эти часы на свалку ушедших планов и надежд.

Придя домой, я первым делом полез в душ, чтобы смыть с себя остатки прошлой работы. Так, кажется, естественная потребность к чистоте внешней, телесной, сопровождает желание чистоты внутренней, духовной. Стало легче, и я задумался, что будет дальше.

Тряхнуть стариной и взять штурмом Думскую²? Я сам сомневался в успехе мероприятия. Молодость еще била ключом, и это было возможно технически. Но я не был уверен, что мне понравится такая ночь, что гульба вообще принесет удовольствие, которое я ищу. Молодость тела и молодость души – разные вещи. Но отдохнуть от работы хотелось, и я на несколько дней выпал из жизни, пропав в виртуальных мирах видеоигр.

Когда я вернулся к поискам работы, я нехотя изучил и предложение Лизы, моей давней подруги по еще школьным временам. Это, должно быть, редчайший пример той самой дружбы между мужчиной и женщиной, о которой столько написано и сказано. Она не была уродиной, чтобы не привлекать меня, и я не казался ей страшным или скучным. Но мы были друзьями так давно, что и не думали никогда что-то менять. К тому же, я действительно ценил ее, а она уважала меня. Обсуждение гипотетических отношений состоялось у нас лишь однажды, и это было чудесное и теплое общение, искреннее и оттого бережно хранимое в памяти. От него не осталось того горького осадка, который сопровождает обычно такие разговоры и после которого общение постепенно отмирает.

Вакансия частного учителя предполагала выезд с детьми на экскурсии, в том числе за границу. К тому же мне предлагалась достойная зарплата. Мне довелось поработать в государственной общеобразовательной школе, и это был настоящий ад. Да и как может быть иначе, если первые лица в стране полагают, что одна из самых важных профессий в обществе «призвание, а чтобы деньги зарабатывать, нужно идти в бизнес». Но грустна ведь не позиция безвольного и смешного в своих амбициях премьера-новатора, добровольно сдающего свое президентское кресло. Грустно, что люди сделали из этого высказывания анекдот и на том все закончилось.

Образование вообще находится в удручающем состоянии вовсе не из-за недостатка знаний или несовершенства подходов. Учителем быть в этой стране стыдно, противно и неуважительно, прежде всего, по отношению к самому себе. Чтобы быть им, нужен, для начала, талант, а его у нас привыкли заменять изучением сотни разных педагогических комплексов и брошюр, будто методика важнее способностей или здравого смысла. Я не раз наблюдал картину, когда коллега преклонных лет, вместо того чтобы заинтересовать, объяснить и показать наглядно, ставила ребенку двойку или требовала родителей. Ведь это гораздо проще, чем возиться с непослушным учеником, сквернословящим втихаря и открыто, отрицающим любые авторитеты (а где их, собственно, взять?), предоставленным самому себе дома и в школе. Вместо любопытства у детей вызывают ненависть к знаниям и подавляют творческое начало зубрежкой или переписыванием параграфа в тетрадь. Учебник никому из них оттого и не интересен, что ассоциируется только с наказанием, даже если он лишен всяких формул и составлен искусно. Ведь дуэт «двойка-родители» превращается у некоторых учителей в трио «двойка-родители-переписывание параграфа».

Я не хотел работать в школе еще и потому, что нет никаких стимулов быть ответственным и образцовым педагогом, разве только вы не умалишенный «учитель по зову сердца». К тому же, один в поле не воин, и то, что молодой учитель с горящими глазами будет созидать, сведется на нет всем остальным коллективом закостенелых и разочарованных преподавателей. И все равно, сквозь эту непривлекательность и даже некоторое отвращение к профессии, я отчетливо видел, как умудрялись взрослые испортить самого лучшего ребенка, как сваливали в один голос всю вину за невозможность обучить детей чему-то на них самих. И никогда не получалось у меня найти аргументы в поддержку своих товарищей по ремеслу.

Впрочем, иногда процесс обучения может вызывать улыбку даже в нынешнем его состоянии. Представим…

Костя и Даня обсуждали «Войну и мир» на перемене. Кажется, они были единственными из мальчиков, кто осилил произведение полностью. Девчонки – им, конечно, проще. Пропустили батальные стены и поговорили с милейшей Надеждой Петровной о Наташе Ростовой. Если время останется, о Марии Болконской. Как нелегка судьба женщины! Дамы дружно вздыхают и сочувствуют, ожидая грядущее представление. Колонка из пятерок рядом со слабой половиной класса – даже не для статистики. С последним «отлично» брови милейшей Надежды Петровны сгущаются, а в голосе проскальзывают стальные нотки.

– Перейдем к Аустерлицу, – бахает она, как будто мальчишки несут прямую ответственность за поражение русской армии. Суровые морщины собираются у нее на подбородке, готовясь обрушиться на голову несчастного.

– Касимов! – цепляет она парня из середины списка. – Что скажешь о Багратионе в этот день?

Из-под очков на Касимова смотрят самые жестокие в мире глаза. Наверное, Надежда Петровна пытается изобразить знаменитое «как Ленин на буржуазию».

Когда колонка пятерок изрядно прорежена неудовлетворительными лебедями, а Андрей Болконский вместе со знаменитым дубом проклят всеми юными джентльменами без исключения, Надежда Петровна берет паузу.

– Ну, а теперь, кто читал роман? – Она выдерживает паузу и предупреждает. – Только честно.

Пока вверх неуверенно тянется несколько рук отважных героев, Костя заканчивает небольшое послание товарищу. Верный слуга Наполеона проводит литературную дуэль с подданным Его Величества Короля Великобритании.

«Ядра падали, выворачивая землю и обдавая нас грязью. Лошадей и людей разрывало на части. К моменту, когда мы доскакали до Праценских высот и спешились, десятая часть моих драгун осталась лежать на полях Аустерлица. В первой же стычке все смешалось – русские, австрийцы, французы. Словно на балу, все шло каруселью. Танец смерти под Аустерлицем.

Основной мой удар был направлен на левый фланг, против австрийцев. Занимая флеши и рвы, шаг за шагом мы теснили врага к Дунаю. Вскоре враги бежали к замерзшим Сачанским прудам. С одной из высот, занятых союзниками, загремели орудия, пытаясь спасти отступающих по льду австрийцев.

Мы повернули к холмам, наступая на батарею. Ядра сыпались сверху так часто, что на мгновение я усомнился, что моих сил достаточно. Основная часть войск разворачивалась для удара по правому флангу русских.

– Если удастся занять эту батарею и остановить ее ураганный огонь, мы покроем себя вечной славой, – подбадривал я идущих рядом драгун. Внезапно мир перевернулся. Я видел голубое небо, видел, бегущих вперед солдат и офицеров, видел комки грязи, падающие мне на лицо, но я не управлял своим телом. Я ранен? Я убит? Впервые страх смерти не просто жил и прятался где-то внутри меня, теперь он захватил разум и подчинил его. Я попытался сесть, и ощутил всю тяжесть мира, давящую мне на грудь. Стоило ли все это моей жизни, подумал я. Успел ли я сделать, что хотел, пока не умер здесь ради чьих-то амбиций?

Звуки боя и краски сражения мало-помалу возвращались, и я почувствовал, как меня поднимают несколько пар рук. Сколько я так пролежал?

– Поставьте… поставьте, я говорю… нужно… батарея… – мне дали фляжку с водой и опустили на землю. Вокруг сидело несколько драгун и мой адъютант.

– Батарея наша, генерал. Двадцать два орудия. Австрийцы уже покинули поле боя, русские отступают. Мы победили.

Тяжелый удар и долгое, почти минутное падение. Трава становится серой, сливаясь с грязью, небом и мундирами. Все цвета становятся оттенками серого, и я снова падаю на землю рядом со своими драгунами. Что это? Я же уже приходил в сознание? Напрягаю больше усилий и вытаскиваю из-под себя руку, стараясь перевернуться. Я вижу, как опираюсь на локти и отрываюсь от земли, но руки не чувствуют ничего, как будто из моих плеч ничего и не растет вовсе. Земля вдруг приближается, и я разбиваю себе нос, падая лицом вниз.

Снова десятки пар рук поднимают меня, обтирают лицо. Я постепенно начинаю ощущать вкус крови во рту.

– Батарея… – повторяю я.

– Батарея наша, генерал. Двадцать два орудия. Австрийцы уже покинули поле боя, русские отступают. Мы победили.

Я смотрю на лицо адъютанта, и оно меняет свои черты, опаздывая за его реальным выражением.

В третий раз мои ноги отрываются от земли, зависая в воздухе. Я вижу грязь на сапогах моих драгун, вижу каждую морщину на лице офицеров, вижу, как осколок рвет эполет, и струйка крови брызгает из моего плеча. Время почти остановилось, и цвета уже не тускнеют, пока я падаю на землю. Я даже, кажется, вращаю головой, оглядываясь по сторонам. Вот этот столб вырванной ядром земли. Сейчас она завалит меня, словно при погребении. Облепит все лицо, окажется во рту, попадет за воротник. Я останавливаюсь, чтобы подставить руки при падении. Рот унтер-офицера кричит что-то над моим ухом, его губы медленно меняют свою форму и слюна брызжет, выпуская десятки капель. Они летят в воздухе так же, как летели кусочки земли.

Меня поднимают, я сажусь, ни о чем уже не спрашивая.

– Батарея наша, генерал. Двадцать два орудия. Австрийцы уже покинули поле боя, русские отступают. Мы победили.

Я киваю. Кто-то поддерживает мою голову, наливая воды. Я глотаю. Молчу, боясь произнести хоть слово. Смотрю по сторонам. Да, это кажется реальным. Плечо начинает болеть.

– Коня. Всем на коней.

– Вам надо в лазарет, генерал!

Я наклоняюсь ближе, чтобы понять, кто это говорит, но падаю, и меня успевают подхватить.

– Я сказал… всем на коней. Быстро.

Зачем нам кони, и куда я собрался скакать? Тогда я совершенно не понимал этого».

Костя взывает к человечности Даниила, но тот беспощаден. Пока французы бьют союзников в поле, он громит их флот при Трафальгаре.

«Шум волн о борт корабля давно перестал быть для меня чем-то привычным. Да, я носил звание контр-адмирала, но «как рыба в воде» я командовал на суше. Новые корабли имели полторы сотни пушек на борту, я уже слышал о чертежах кораблей, двигающихся на пару, а не на ветре и волнах течения, но с годами я все меньше доверял технологиям. Сегодня я буду биться в рукопашной, поведя свою команду на абордаж. Я знал это также хорошо, как то, что адмирал из меня неважный. И если я не смогу превратить морской бой в сухопутный, я проиграю.

Корабли врага выходили из утреннего тумана на горизонте. Около восьми утра на их флагмане сигнальщики показали "поворот фордевинд, все вдруг, курс норд, в обратном порядке". А я до последнего боялся, что лягушатники и донкихоты решат увильнуть от сражения. Слава богу, мы успели позавтракать – следующий раз горячее мы попробуем только вечером.

Наша эскадра следовала двумя колоннами, в то время как союзники выстроились в линию небольшим полумесяцем с выдвинутыми к нам флангами. Мой 80-пушечный корабль был одним из головных в правой подветренной колонне.

Я встал на шканцы при всех регалиях. Ветер нам благоприятствовал, мы шли в полный бакштаг, и я приказал поставить дополнительные лиселя. Эскадры быстро сближались. Справа меня стал обходить хорошо разогнавшийся фрегат. Около одиннадцати часов раздались первые выстрелы сражения. Бой у мыса Трафальгар начался.

– Огонь по левому борту! – скомандовал я, и капитан корабля заорал мой приказ во все горло. За нашим залпом, от которого у французского корабля, попытавшегося преградить нам дорогу и навязать бой, накренилась мачта, последовал симметричный ответ противника. Я услышал треск ломающейся обшивки, всплески воды и крики раненных. У стоящего в трех шагах от меня матроса оторвало руку, и она отлетела к моим ногам. Он поднял на меня испуганные глаза, не успев понять, что произошло и почувствовать боль. Я пнул обрубок за борт, чтобы не смущать остальных.

Мы успели дать еще два залпа, на которые французы не ответили, прежде чем свалиться в абордажный бой с более крупным 96-пушечным судном. Артиллерия смолкла – настало время пистолетов и стали. Корабли прочно сцепились снастями, и разъединить их теперь будет трудно.

Орудуя саблей, я экономил патрон, который в пылу боя перезарядить не получится. Двенадцать человек – столько я убил на верхней палубе, прокладывая путь к цели, когда увидел стрелка с мушкетом, разглядевшим меня на корабле. Эполет оторвался, и я почувствовал, как плечо раздирает от боли.

– В лазарет, – офицер подхватил меня под руку, приказывая одному из матросов сопроводить меня на свой корабль.