Читать книгу Осторожно, стекло! Сивый Мерин. Начало - Андрей Мягков - Страница 1

Что-то его разбудило.

Он открыл глаза. Обе стрелки стенного будильника замерли на цифре «1». Спросонья Мерин долго не мог понять, который же теперь час: второй, что ли? Да, похоже, пять минут второго. Ночь. Он набрал на мобильнике знакомые цифры, принялся считать длинные гудки: …семь, восемь, девять… После тринадцатого хотел отключить связь, но как раз вслед за чёртовой дюжиной в трубке раздался женский голос: «Да. Алё. Я слушаю. Игорь, я слушаю».

И тогда он сказал:

– Ника, это я.

Последовала долгая пауза. Он повторил:

– Это я, Ник.

Делать этого не следовало, потому что глупо – она же назвала его по имени. И всё-таки он повторил ещё раз:

– Это я.

Она сказала:

– Я поняла. Слушаю.

Мерин не был готов к разговору, не ожидал, что на этот раз жена ему ответит. Последние две недели Вероника не реагировала на его звонки. Поэтому после бессмысленных «это я, это я» никакие другие слова мучительно не приходили на ум. Его охватила паника. Он смог только ещё раз произнести то, что смог:

– Ника… Вероника… Никочка… Это я.

В ответ раздались глухие рыдания…

Они встретились случайно. Странно. Их знакомству предшествовало нечто необъяснимое. «Мистика, не иначе» – к такому выводу они приходили всякий раз, когда впоследствии часто вспоминали тот день – 5 марта.

5 марта 1986 года. ВЕРОНИКА

От яркого солнца небо казалось каким-то белёсым. Сивым.

Веронике Калашниковой завтра исполнится семнадцать.

Градусник за окном показывал плюс восемь. Не весна – недоразумение: ни без пальто не выйдешь, ни без колготок.

Кружилась голова, всё тело томилось ужасно. Нестерпимо хотелось чего-то.

Недавно прозвенел последний звонок. Вчера был последний школьный экзамен. Завтра ей выдадут аттестат. Аттестат зрелости.

Зрелости – чего?

Что за глупость такая и с чем её едят, эту «зрелость»?

Зреют овощи. Фрукты зреют. Их срывают и едят.

Ну так срывайте же! И ешьте! Вот я! Завтра я созрею!

Нет. Не хотят. Все сыты?

Как же ноет всё тело!!!

5 марта 1986 года. МЕРИН

От яркого солнца небо казалось каким-то сивым. Белёсым.

Термометр ничего не показывал – его давно разбили и до сих пор не удосужились заменить новым.

Люди за окном оделись кто во что горазд – соответственно возрасту и опыту прожитых лет: зимние пальто перемежались футболками и короткими юбками.

Завтра 6 марта, ему стукнет двадцать один. Очко. В путь отправится второй год третьего десятка. Третьего! Можно сойти с ума! Старость – не радость.

…Как же хорошо было во сне!

5 марта. ВЕРОНИКА

То, что ни с каким Петькой ни в какое кино она не пойдёт, стало ясно задолго до полного пробуждения, вслед за первым промельком сознания: ещё не раскрылись створки её век, не шелохнулись ресничные шторы, а золотой медалист Пётр Смородин уже был категорически отвергнут. Ну и что, что договаривались? Какое кино, когда нет сил от того, что всё болит и ноет?! Опять в тёмном зале будет щекотно гладить её колено и приглашать «на чашечку кофе». Далась ему эта чашечка.

Ровно в десять с минутами незнакомый голос сказал: «Встань. Прими душ. Оденься повыигрышней и поезжай на Пятницкую улицу».

Сказал так отчётливо и громко, что сон вмиг сдуло.

Она вскочила с диванчика, сунула ноги в тапочки.

– Мама, это ты?

– Что, детка? – Лидия Андреевна вошла в комнату.

– Это ты сказала?

– Что я сказала?

– Про Пятницкую?

– Какую пятницу, деточка? Пятница была вчера, а сегодня…

– Про улицу.

– Про улицу? – Лидия Андреевна коротко помолчала. – Тебе, должно быть, что-то приснилось эдакое?..

…Минут через десять Виктория, умытая, тщательно причёсанная, спросила:

– Мама, я выигрышно оделась?

Лидия Андреевна помолчала подольше:

– Ты о чём, милая?

– Ну – выигрышно?

– Если на улицу, то слишком легко. По радио передавали…

– Мама, выигрышно?!

Мама не ответила.

…Виктория выскочила из автобуса и с размаху налетела на какого-то незнакомого мужчину…

5 марта. МЕРИН

…Просыпаться решительно не хотелось. По собственной воле он ни за что бы не оторвал голову от подушки, но чья-то сильная рука подняла его с постели, и кто-то незнакомый сказал: «Давай на Пятницкую».

Электронные часы застряли на странной цифре: 11–11. Он долго с недоверием смотрел на циферблат и только после того, как последняя единица сменилась двойкой, начал одеваться.

– Сынок, поспал бы. В пять утра ведь лёг.

– Не могу. Мне на Пятницкую надо.

– Что в пятницу? – Не расслышала Людмила Васильевна.

– На улицу Пятницкую.

– На улицу? Зачем?

– Мама, не спрашивай. Я сам не знаю.

Людмила Васильевна забеспокоилась:

– Милый, ты не отдохнул после вчерашнего. Поспи ещё…

…Из переулка он свернул на Пятницкую и не успел сделать несколько шагов, как на него с размаху налетело нечто, вывалившееся из автобуса…

5 марта ВЕРОНИКА и МЕРИН

Упали они оба.

Мерин попытался подхватить врезавшееся в него тело, но всё произошло так неожиданно и быстро, что это ему не удалось. Более того, падая, он угодил лбом в фонарный столб и на доли секунды потерял сознание. Придя же в себя, обнаружил неподалёку расположившуюся на мокром тротуаре девушку.

– Меня зовут Вероника, – представилась та, как только Мерин открыл глаза. Обе её коленки были содраны в кровь, она занималась тем, что плевала на платочек и смачивала раны. – А вас?

– Игорь. Вам помочь?

– Спасибо, Игорь, не надо. Вину в столкновении беру на себя, равно как и затраты по ремонту. Вас это устроит?

– Какие затраты? – не понял Мерин.

– На ремонт.

– А-а-а. Да мне вроде ремонтировать-то нечего. Разве что джинсы. В отличие от вас. От тебя, – тут же поправился он и протянул руку: – Давай помогу.

– Спасибо, я сама.

Она проворно вскочила на ноги, но тут же скривила физиономию и снова опустилась на асфальт.

– Ой!

– Что, больно?

– Нет. Приятно.

– Дай посмотрю.

– Смотри. Чего давать-то?

Мерин присел на корточки рядом с девушкой, потрогал содранные коленки.

– Да-а-а, – протянул он многозначительно, – к врачу надо. Столбняк может быть.

– Че-го-о?

– Столбняк, говорю…

– Ага. Сейчас. Разбежался. Дай руку, «столбняк».

Она опять попыталась подняться.

– Тьфу, чёрт, ещё приятней. Посижу немного. Ты иди.

– Куда?

– На Кудыкину гору, «куда-а-а», – беззлобно огрызнулась девушка. – Никогда не спрашивай «куда?». Пути не будет. Иди, куда шёл.

– Да я в общем-то никуда и не шёл.

Вероника глянула на него недоверчиво.

– Это как?

– Да так. Проснулся и поехал.

– И далеко поехал?

– Вот сюда, на Пятницкую.

– Зачем?

Мерин разозлился:

– Ты так много вопросов задаёшь. Я себя подследственным чувствую. Вставай лучше, дойдём до аптеки. Или что – совсем не можешь? Давай я один схожу…

– Дай руку.

Она неспешно поднялась, потопталась на месте.

– Нормально. Слухи о моей кончине несколько преувеличены. Знаешь откуда это?

– Что «это»?

– Эта цитата. Знаешь?

Мерин не знал.

– Опять вопрос, – недовольно проворчал он. – Ты зачем меня допрашиваешь?

– Значит, не знаешь. Ладно, заткнулась. Поехали.

Какое-то время они шли молча. Вероника прихрамывала, мёртвой хваткой вцепившись в меринский локоть. Тот старательно прилаживался к коротким шажкам незнакомки. Колкость её груди придавала телу непристойное волнение.

ВЕРОНИКА

«Красивый получился мальчик. Студент, наверное. Хотя – какой он «мальчик»? Взрослый дядя. Лет под тридцать. На тринадцать лет старше. Ну и что? У родителей разница десять и ничего, живут, меня вот родили. Интересно, зачем он приехал на Пятницкую?»

– Ты где живёшь?

– Зачем тебе? На Беговой.

– На Бегово-о-о-ой?! – протянула она удивлённо.

– Да. А что?

– Это ж у чёрта на куличиках.

Мерин помолчал, потом спросил:

– На каких куличиках?

– Ну в смысле – очень далеко отсюда.

– Да, не близко. Но это не на куличиках, а на рогах: у чёрта на рогах. А ты?

– И я на рогах. Кутузовский проспект. Знаешь?

– Угу.

МЕРИН

«Бойкая девочка. Ничего себе, только курносая слишком. Студентка? Да нет, вряд ли. Мелкота совсем, в классе девятом, не более того. Максимум пятнадцать с небольшим гаком. Зачем я приехал на Пятницкую? Спать бы да спать. Точно шило кто в задницу всадил. Джинсы порвал, не отстираются. Да-а, вчерашний «дипломный разгул» боком обошёлся. Это сколько ж было выпито? Мало того что ноги и без того с трудом держат, так теперь эта пигалица его заместо костыля приспособила. Ишь, повисла. Интересно, нарочно она грудью об меня трётся или правда коленки болят? Сильно поцарапалась. Молодец, не ноет».

Молчание нарушила Вероника:

– А аптека тут близко?

– Понятия не имею.

– Ты же сказал – идём в аптеку.

– Я думал, ты знаешь.

– Я здесь вообще первый раз в жизни.

– Тогда зачем тебя сюда занесло?

Вместо ответа она остановилась, заглянула ему в глаза, спросила очень серьёзно:

– Скажи, я выигрышно одета?

Мерин внимательно посмотрел на спутницу. Впечатление полной идиотки она не производила. Он не нашёл ничего лучшего, как сказать:

– Чего-о-о?

Уж больно ему не хотелось так быстро разочаровываться в новой знакомой.

Вероника повторила:

– Я говорю – выигрышно?

– Что выигрышно-то?

– Одета.

Одета она действительно была не по сезону – без пальто, хотя под ногами то и дело хрустели нерастаявшие лужи, в дошкольно короткой юбке, голые ноги, кофточка какая-то несерьёзная нараспашку… туфельки… Он ещё раз прикинулся тугим на уши:

– Одета?

– Да. Одета, одета. Ты что, глухой? Выигрышно?

– Я не знаю что ответить, – признался наконец Мерин. – Одета ты не по сезону, это точно. Это я вижу. Вон, дрожишь от холода. А «выигрышно» ли это? Не знаю… Э-э-э… Смотря, наверное, э-э-э-э-э, с кем играть… и… э-э-э… что хотеть, а-а-а-а, выиграть… Э-э-э-а-а-а-э… – В попытке не упустить ускользающие мыслишки он принялся «экать» и «акать» после каждого слова, как это делают убогие радио– и тележурналисты.

– Скажите пожалуйста, где здесь ближайшая аптека? – Вероника обратилась к проходящей мимо женщине. К своему спутнику она, похоже, потеряла всякий интерес. Ну что может быть интересного, если не он, а совсем даже другой кто-то утром сегодня наказал ей «выигрышно одеться»? А этот даже не понимает о чём речь? Ничего! Ничего не может быть интересного в таком человеке. Ну, высокий. Ну, смазливый, да. И что? Да ничего. Тем более намного её старше… Впрочем, это-то как раз может быть и не так страшно, к лучшему даже: жизненный опыт… Вот ведь родители её…

Женщина что-то говорила.

– Здесь поблизости нет аптек. Это вам надо сесть на любой троллейбус, проехать две остановки…

… «жизненный опыт – это очень важно, деточка, у нашего папы к моменту твоего появления на свет уже был солидный жизненный опыт…»…

– …потом пройти немного вперёд, свернуть в этот… как его… переулок… забыла… его переименовали недавно…

…Опыт – опытом, но почему так ноет всё тело? Ударилась коленками, а болит всё тело. Просто ужас какой-то…

– … вроде Кисловский назывался… или Кисловый… не помню, что-то с кислым, с кислотой… А теперь… Вы спросите ещё у кого-нибудь.

Вероника умоляюще взглянула на Мерина.

– Игорь, я устала.

– Хочешь, я доеду до аптеки, ты посиди пока. Куплю бинт, йод…

– Игорь, ты зачем на Пятницкую приехал?

– Ну вот опять двадцать пять. Чтобы с тобой столкнуться и джинсы порвать. А ты?

– А я с тобой. Столкнуться. Коленки разбить.

И вдруг остановилась:

– Смотри! Что это?

На дверях невзрачного дома висела табличка с надписью: Гостиница «Отдых» 1 час – 100 долларов. Комплекс дополнительных услуг.

– Что это, Игорь? – почему-то шёпотом повторила девушка.

Мерин почувствовал, как заливается краской, ладони моментально взмокли. Сказал небрежно:

– А что тут непонятного? Приглашают отдохнуть.

– За сто долларов?! – ахнула Вероника.

– Да. За сто. Это не так много, если учесть дополнительный комплекс.

– А это что?

– Что за комплекс дополнительных услуг? Боюсь соврать, я давно здесь не был, а запросы отдыхающих быстро растут. Думаю, на сегодняшний день в услуги входят чистые простыни, наволочки, пододеяльники. Хочешь зайти?

Мерин задал этот вопрос в расчёте на оценку девушкой его незаурядного юмора, но быстро понял, что просчитался. Она спросила:

– А у тебя что – есть двести долларов?

– Почему двести? – Он осторожно улыбнулся. – Пускают за сто.

– Ну не один же ты пойдёшь, – возмутилась девушка.

Мерин внимательно осмотрел новую знакомую. Нет, иронии там не ночевало ни во взгляде, ни в словах, ни в интонации…

– Да, одному там, думаю, будет несколько одиноко, – ещё раз попытался сострить Мерин. Вероника не улыбнулась. Тогда он широким театральным жестом распахнул входную дверь гостиницы «Отдых» и по-шталмейстерски (очень смешно, как ему показалось) произнёс: «Прошу на арену!»

Девушка долго не отводила от него испуганного взгляда. Выражение вмиг побелевшего лица её менялось с быстротой вихревого снежного промелька: от наивного детского доверия к горькой жизненной умудрённости. Игорь даже испугался.

– Проходи, проходи, не бойся. В «дополнительные услуги» наверняка входят и бинт, и йод… так что… починим коленки…

– А деньги? – неслышно пролепетала девушка.

– Что? Деньги? Какие деньги? А-а-а, де-е-е-ньги… Да разве в них счастье? Найдём, куда они денутся, тоже мне проблема… Деньги, я давно обратил внимание, имеют особенность появляться так же неожиданно, как и исчезать. Бывает – ни копья за пазухой, шарь ни шарь, и вдруг – не было ни гроша да вдруг алтын. Это ещё классик заметил. Читала Островского?..

Он хотел сказать ещё что-то, но осёкся на полуслове: девушка неожиданно низко наклонила голову и как в омут шагнула в открытую дверь гостиницы. Мерин, мысленно переведя содержимое своего кошелька в конвертируемую валюту, последовал за ней.

…Впоследствии они часто вспоминали этот день: «А помнишь, ты спросила…», «Не-е-т, это не я, это как раз ты спросил…», «Я не мог спросить такую глупость. Ты сказала…», «Я этого не говорила, зачем ты выдумываешь? Мы вошли, я села на стул…», «Верка, не ври, ты сразу на кровать плюхнулась…», «Я?!», «Ну не я же…», «На кровать?!», «Именно на кровать. Я ещё удивился – есть же стулья…», «Дурак ты. Удивился он! Чему же тут было удивляться?»…

…Кроме неширокой кровати, ободранного журнального столика и двух шатких стульев в комнате ничего не было.

Вероника подошла к окну и долго разглядывала Пятницкую улицу. Мерин стоял рядом, тщетно пытаясь унять не в меру разгулявшееся дыхание. Наконец она сказала:

– Холодно.

Он снял с себя куртку, накинул ей на плечи. Она дрожала всем телом, даже затылок вздрагивал.

«Конечно, в такую погоду без пальто, в одной кофточке, ноги голые!..» – подумал Мерин. Вслух он сказал:

– Давай я схожу за йодом.

Она не ответила. Потом еле слышно согласилась:

– Давай.

Он не двинулся с места. Горело лицо, уши, шея… Сказал повелительно:

– Сядь на кровать.

Она замерла. Не сразу повернулась к нему всем телом. По щекам текли слёзы, глаза выражали изумление, испуг, радость…

– Зачем?!!?

– Чего ты ревёшь-то? Что – так больно?

Она улыбнулась, кивнула утвердительно:

– Ага. Столбняк начинается.

– Сядь, я посмотрю.

Она покорно села на край кровати.

Мерин отвернулся, занял её место у окна, долго разглядывал автомобильный поток на Пятницкой улице.

Она сняла туфли, легла, не раздеваясь, с головой укрылась одеялом.

Мерин спросил:

– У тебя тройное имя: Вера, Ника и Вероника. Мне как тебя называть?

Она не ответила…

…На выходе из гостиницы пожилая женщина протянула ему квитанцию: двести долларов. Мерин положил перед ней паспорт. Взял спутницу за руку и вывел на улицу.

…В такси они сели на заднее сиденье. Шофёр долго ждал указаний, наконец спросил:

– Ну? Молчать будем или поедем куда?

– Кутузовский проспект, пожалуйста, – пропищала Вероника.

– Нет, нет. Беговая. Беговая улица. – В голосе Мерина звучала непоколебимость.

– Я не понял, – не оборачиваясь, заявил шофёр. Он был явно не в духе.

– Хорошо, пусть Беговая, – так же тоненько согласилась девушка.

Машина негодующе рванулась с места.

Первые несколько километров они молчали. Потом Вероника прошептала:

– Тебе сколько лет?

– Двадцать один, – так же шёпотом ответил Мерин.

– Как хорошо. Я думала, ты старый.

– Третий десяток – не шутка.

Какое-то время он не задавал мучающий его вопрос. Наконец решился:

– А тебе?

Девушка слегка сжала его руку:

– Не волнуйся, я совершеннолетняя. Восемнадцатый.

– Я не волнуюсь. Твоя как фамилия?

– Калашникова.

Мерин недоверчиво на неё посмотрел. Она улыбнулась.

– Все так думают. Нет, к изобретателю автомата никакого отношения не имею. Однофамилица. Не бойся.

– Я не боюсь. Будешь Мерина.

– Что?

– Мерина, говорю, будешь.

– Почему?

– Это моя фамилия.

Она отобрала от него свою вспотевшую ладошку, отвернулась к окну.

Дорога была забита машинами, ехали медленно.

Она спросила, не поворачивая головы:

– А что означает выражение: «Врёт как сивый мерин»?

– Не знаю, – неохотно признался Игорь.

В своё время он долго и безуспешно интересовался этим вопросом.

– А что такое «мерин» – знаешь?

– Это знаю. Жеребец. – Он помолчал и добавил: – Выхолощенный жеребец.

Вероника взглянула на него с ужасом.

– Тогда, может, мне лучше Жеребцовой? Виктория Жеребцова. Красиво.

– Нет. Мерина.

– …Мама, познакомься, это моя жена, – сказал Мерин, как только Людмила Васильевна открыла дверь. – Виктория Мерина. В девичестве Калашникова. К автоматчику не имеет отношения. Однофамилица. Это моя мама. Людмила Васильевна Мерина-Яблонская.

– Людмила Васильевна, – ошарашенно подтвердила та.

– Здрасьти, – пискнула Вероника.

Все трое надолго замолчали. Пауза затянулась.

– Мы сейчас уедем, долг отдать надо, потом вернёмся. У тебя найдётся что-нибудь поесть? Мы голодные. – Не дожидаясь ответа, Мерин шмыгнул в свою комнату, предоставляя женщинам возможность приглядеться друг к другу.

– Вероникочка, скажите… вам… вы… вас… э-э-э-э – Людмила Васильевна решила взять инициативу в свои руки, но сформулировать мысль ей долго не удавалось, – вам… вы… э-э-э…

Вероника ринулась ей на подмогу.

– Давно ли мы знакомы с Игорем? Как вам сказать? Не очень, – дипломатично уклонилась она от конкретики.

– А, э-э-э-э… вы… вам… э-э-э, – продолжала интересоваться Людмила Васильевна.

– Сколько мне лет? Да? Уже восемнадцатый. Это просто я выгляжу молодо. Я школу закончила.

– А почему Игорь… э-э… вам… вас… сказал?.. э-э-э…

– Почему он сказал про меня «жена»? Вы это хотите спросить? Не знаю. Я сама удивилась. Мы ведь ещё не расписаны.

Людмила Васильевна сделала несколько глубоких вдохов и с облегчением почувствовала, что ей перестало не хватать воздуха.

– Ну и ладно. И проходите. И не волнуйтесь. Садитесь, пожалуйста, отдыхайте. Я сейчас. Ах, как же всё в жизни идёт по кругу! – исчезая в кухне, поделилась она с «невесткой» своими давними воспоминаниями, – как всё повторяется: когда Игорёк родился, мне тоже не было восемнадцати…

…День рождения сына, наречённого Всеволодом, Вероника и Мерин всегда отмечали два раза в году: 5 декабря, как положено, и 5 марта.

* * *

С Шурой всё произошло очень неожиданно.

Недостатка в мужском внимании Александра Величко не испытывала никогда. В детском садике её называли не иначе, как «наша куколка». В школе на рано и удачно сформировавшуюся девочку стали заглядываться молодые педагоги. А ближе к концу овладения средним образованием она проторила себе дорожку в ближайшую женскую консультацию и не однажды прибегала к советам, а подчас и настояниям её многоопытных сотрудниц. Она была на удивление по уши моментально влюбчива и не менее моментально «разлюбчива», как выразился один из её безутешных поклонников. Всё происходило как-то само собой, тем более что расставания с избранниками протекали для Шурочки «без бурь, без слёз и без заламыванья рук». Влюблялась она искренне, отдавалась любви безоглядно, и кто виноват, что новое, как правило, неизмеримо более сильное чувство возникало намного раньше, чем ей самой того хотелось. Свою будущую профессию Шура тоже выбрала по принципу необязательности строгого соблюдения монашеского образа жизни: после окончания одиннадцатилетки она закончила годичные курсы секретарш и без колебаний, с радостью, с широко распростёртыми объятиями начальника отдела кадров Московского уголовного розыска была принята в штат знаменитого заведения, известного своим почти исключительно мужским контингентом.

К моменту появления в МУРе Игоря Мерина Шура Величко, одарив перед тем своей секретарской исполнительностью нескольких начальников нескольких отделов, была сослана к полковнице Клеопатре Сильвестровне Сидоровой – начальнице отдела по особо важным делам. И если поначалу для Шуры это её очередное служебное перемещение действительно выглядело настоящей ссылкой, то довольно скоро она убедилась в очевидной выгоде своего нового места службы: теперь можно было не скрывать от патронов свои очередные увлечения и не испытывать на себе приступов их неудержимой начальственной ревности. Свобода! А она, как известно, рождает бессчётное множество желаний и возможностей их реализации.

Первое же появление Мерина в приёмной Клеопатры Сильвестровны произвело на Шуру сильное впечатление: она влюбилась. И с нетерпением стала ждать второго его появления. Оно затянулось надолго, очень надолго, чуть ли не на целую неделю. Нетерпение Шуры уже грозило перерасти в нервный срыв, но надо отдать ей должное – она провела эти бесконечно долгие дни не без пользы для себя: она узнала всё, что относилось к личной жизни возлюбленного: холост, бездетен, женскими путами не обременён. В результате проделанной работы чувство её окрепло, возмужало и готовность к отражению любой конкуренции стала очевидной. Вызывать же ответные чувства избранника было для Шуры Величко делом техники, которой секретарша полковницы владела в безмерном совершенстве. И когда наконец случилось-таки второе прошествие Игоря Мерина в приёмную Сидоровой, Шура умело взнуздала любимого конька, подняла забрало и очертя голову ринулась в бой:

– Игорь Всеволодович, скажите, чем объяснить тот факт, что вы так формально со мной здороваетесь? Я что-нибудь не так сделала?

– Что-о? – обалдел Мерин. Он недавно только был принят в это известное своей строгостью нравов учреждение, не успел ещё убедиться в том, что строгость эта сильно преувеличена, и никак не ожидал столь откровенно кокетливого внимания по отношению к своей персоне. – Почему «формально»?

– Вот и я спрашиваю – почему? Идёте мимо, не улыбнётесь. А ваше «здрасьте» звучит так холодно, что я замерзаю и перестаю ощущать себя женщиной. А я женщина, Игорь. – В подтверждение сказанного Шура очаровательно обнажила зубки, при этом богатая размерами грудь её, без видимых усилий со стороны владелицы, призывно шевельнулась. – Не возражаете, если я буду обращаться к вам без отчества? На «ты» мы перейдём позже, после соблюдения необходимых формальностей. – Она захохотала. – Не возражаете?

Мерин не возражал, но повёл себя не по-мужски: продолжению светской беседы он предпочёл спешную ретировку.

Долгое время молодой сотрудник МУРа старательно избегал встреч один на один с Александрой Леонидовной. Когда же возникала необходимость посещения кабинета начальницы отдела, то он пересекал секретарский «предбанник» стремительной трусцой.

Но жизнь текла своим чередом, дни не поспевали за днями, и с головой ушедший в работу Мерин благополучно забыл об этом их с секретаршей маленьком недоразумении.

Другое дело – Шура. К мужским отказам она не привыкла, хотя бы потому, что таковых в её жизни не случалось. Стоило ей утром обратить на кого-то внимание, как максимум к вечеру следующего дня их отношения можно было смело называть «близкими».

Близость эта могла длиться месяцами. Могла перестать быть «близкой» по прошествии часа. Всё зависело от силы Шуриной влюблённости, ибо без большого, глубокого, искреннего чувства оказаться с ней рядом в постели не мог никто, никогда, ни при каких условиях и ни за какие коврижки.

Но и уклоняться от перспективы возможных романтических отношений с очаровательной прелестницей до Мерина никому не приходило в голову.

Он оказался первым из сонма собратьев по полу и потому веры ему от Шуры не было никакой. Ломается мальчик. Цену себе набивает. Ничего, подождём. Нам не к спеху. Сам приползёт, а мы ещё поломаемся.

Ближайший месяц она не обращала на него внимания.

Но и он – на неё.

Ещё через месяц Мерин стал приветливо с ней здороваться при встрече и не так затравленно быстро проскакивать мимо, направляясь в кабинет полковницы. Шуре даже показалось, что лёд тронулся, господа присяжные заседатели. Она уже собралась было праздновать викторию, договорилась с подругой об уютных апартаментах… Но – увы: даже её невинные, изысканно завуалированные намёки на готовность к адюльтеру возвращали Мерина к прежней тактике мимолётного прошмыгивания мимо секретарского столика.

Она потеряла в весе, не спала по ночам, перессорилась с большинством претендентов на её благосклонность.

Но отступать от задуманного было не в её характере. Из всей прочитанной в детстве военной литературы она взяла для себя на вооружение одно, главное: «Ни шагу назад, ни пяди врагу!» Эта нехитрая воинская мудрость неоднократно помогала ей в течение неполных ещё двадцати лет. И изменять раз и навсегда выбранной жизненной тактике поведения Шура и на этот раз не собиралась.

Меринская женитьба, как сообщили подруги, «на какой-то там Веронике», не только не перечеркнула её надежд, не погасила желаний, но, напротив, придала дополнительную пикантность намерениям, вернула к активной жизненной позиции. Она посетила учебное заведение – высшую школу милиции, – где к тому времени обучалась счастливая соперница, «невзначай» столкнулась с ней в коридоре, подробно рассмотрела вблизи и на расстоянии, в профиль и в анфас. И – без ложной скромности, положа руку на сердце, зачем скрывать очевидное – искренне убедилась в том, что во всех женских компонентах она выигрывает у этой «промокашки» с крупным счётом.

После этого открытия к Шуре поочерёдно вернулись сон и аппетит, настроение заметно поползло вверх, а когда достигло своего апогея и пригрозило зашкалить, девушка поняла, что наступает её «последний и решительный…». Сейчас или никогда.

Она написала Мерину письмо.

Очень откровенное, очень личное, с головой в омут, как Татьяна Ларина: «Она полюбила. Впервые в жизни».

Но.

Но, в отличие от пушкинского героя, Мерин на письмо не ответил.

Не девятнадцатый век шагал по планете.

Потянулись дни, потекло время, которое, как известно, лечит. Шура, казалось, постепенно смирялась с поражением, приходила в себя, снова начала влюбляться. Разочаровываться. И опять влюбляться. Жизнь требовала продолжения.

Мерин давно уже перестал трусцой преодолевать «предбанник», давно вежливо здоровался при встрече: «Здравствуйте, Шура. Я по вызову к Клеопарте…

Клеотарт… Сильвер… – он никогда не мог с первого раза выговорить непростое имя-отчество начальницы следственного отдела, – я к Сидоровой». Шура профессионально улыбалась: «Да, да, пожалуйста, Игорь Всеволодович». А однажды на 8 марта он даже преподнёс секретарше букет тюльпанов.

– Шурочка, это вам. С праздником.

Второй букет Мерин унёс в кабинет полковницы Клеопатры Сильвестровны и от Шурочкиных глаз не ускользнуло: то были розы, большие, красные, пять штук. Что-то похожее на ревность небольно кольнуло под ложечкой у секретарши Шуры: «Сколько бессонных ночей, сколько дум передумано, сколько фантазий… и… Э-э-хх… Ладно. Дурак дураком и дураком помрёт».

И всё бы на этом благополучно закончилось, весь этот несостоявшийся роман быльём бы порос, муровской сплетней канул в вечность… Не наступи 5 декабря 1985 года.

На это число – пятый день рождения сына Всеволода – у Мерина, как назло, выпало ночное дежурство.

Накануне поздно ночью он привёз домой купленный заранее по великому блату складной велосипед. Дорого, но что поделаешь – пять лет всё-таки, юбилей, совсем взрослый мужчина, побрякушкой какой не отделаешься. Не поймёт. Да и мечтал сын о таком транспорте уже как минимум половину своей сознательной жизни. Так что родители, посовещавшись, решили ужаться с другой статьёй бюджета, а на подарке не экономить. Сверкающий никелем двухколёсный красавец был приобретён задолго до торжественного дня и всё это время хранился в квартире у бабушки Лидии Андреевны, чтобы – не дай бог – сюрприз не раскрылся раньше времени.

Утром 5 декабря Мерин строго по инструкции привёл транспортное средство в состояние торжественного выезда, поставил рядом с кроватью сына и все трое – Вероника, Лидия Андреевна и он сам – с нетерпением стали дожидаться пробуждения юбиляра.

Лидия Андреевна при этом волновалась больше всех: она нервно ёрзала в кресле, чаще обыкновенного пользовалась носовым платком, у неё заметно подрагивали руки и голос. Впрочем, поначалу никто на это особого внимания не обратил: мало ли, волнуется бабушка в ожидании первой реакции любимого внука при виде воплощения своей давней мечты. Понятное дело. Все волнуются. Тайна необычного поведения Лидии Андреевны раскрылась позже.

Виновник торжества с пробуждением долго тянуть не стал. Он дал возможность родственникам насладиться несколькими минутами сладкого ожидания и распахнул лукавые глазёнки. От счастья рот его растянулся от одного уха до другого.

– Ах-х-х-х, – вдохнул он в себя воздух. – И правда, какой красивый! А ты, бабуся, говорила – розовый. Он же красный!

На какое-то время все замерли.

Мерин уехал из дома, не попрощавшись с тёщей.

Вероника заперлась в спальне и не отвечала на слёзные призывы матери.

Лидия Андреевна, поплакав с часок, отбыла восвояси.

Больше всех в тот день пострадал юбиляр: никто с ним не гулял, никто не знакомил с азами вождения двухколёсного чуда.

День рождения был необратимо испорчен.

Тем же вечером секретарша Шура встретила Мерина в коридоре МУРа, махнула ручкой на прощание:

– До свидания, Игорь Всеволодович, счастливо отдежурить. А что так рано? Семи нет.

– Да так… – Мерин глупо улыбнулся, – дома не сидится…

– Что-то случилось? – в глазах Шуры блеснул огонёк. – Может быть, я чем… смогу…

– Да нет, спасибо большое, ничего не случилось, так, ерунда…

– И всё-таки? Я вижу.

– Тёща достала, – неожиданно для себя признался Мерин. – Глупость в общем-то. Просто не ожидал от неё такого. С утра, как ушёл, так и мотаюсь по городу, видеть её не могу. – И он вкратце рассказал Шуре о предательстве Лидии Андреевны.

– И только-то? – умилилась секретарша. – Обидели бедного. Мало того что дежурить в день рождения сына заставляют, так ещё и языки за зубами держать не умеют. Беспредел да и только. Я могу чем-нибудь…, – ещё раз предложила свои услуги Шура.

– Спасибо. Просто настроение поганое. Пройдёт.

– А то смотрите, у меня оно тоже не «ах». Вместе бы и поправили, настроение-то. Нет? – И поскольку глупая улыбка с лица Мерина вмиг слетела, она громко рассмеялась. – Ну что вы так испугались, Игорь Всеволодович? Я ведь ничего такого вам не предлагаю. Я ведь… – Шура хотела сказать ещё что-то, но передумала. – Ладно, пока. – И, уже отойдя на несколько шагов, обернулась: – Вы хоть выпить-то за здоровье сына успели?

– Нет. Я с утра дома не был. Да он у меня и не пьёт совсем. Завязал, – попытался отшутиться Мерин.

Через полчаса Шура вернулась с бутылкой французского коньяка и шампанским.

– Предлагаю восполнить пробел. Не возражаете?

Возражать Мерин не осмелился – очень уж бескорыстным выглядел Верин порыв.

Полночи проговорили на отвлечённые «высокие» темы: политика, уголовный розыск… уголовный розыск, политика…

Ближе к рассвету бессонная ночь вперемешку с заграничными напитками несколько притупили актуальность обсуждаемых тем, снизили их «высоту», Величко и Мерин спустились с небес на землю, и аскетизм обстановки секретарского «предбанника» не только стал препятствием на пути их намерения, но, напротив, щедро подлил масла в огонь обоюдного желания.

Домой Мерин вернулся навеселе, слегка побитой собакой.

Вероника встретила его не по обыкновению: на столе не дымился завтрак, кровать в спальне не была разобрана.

– Игорь, что случилось?

– Случилось? – переспросил он. – Когда?

Она некрасиво сморщила лицо. Сказала еле слышно:

– Сегодня ночью.

– Ночью? Сегодня? Ничего. А что?

Она смотрела на него не мигая:

– С кем ты был?!

Он не сразу нашёлся с ответом. Ошарашенно поднимал брови. Круглил глаза. Вероника повторила одними губами:

– Ты был с кем-то?

Наконец подвернулся, как Мерину показалось, удачный ответ. Он сказал:

– Почему?

Больше в это утро они не сказали друг другу ни слова.

Вероника заперлась в спальне.

Севка счастливо сопел на диване в гостиной в обнимку с красным складным велосипедом.

Мерин развернул в кухне раскладушку, лёг, не раздеваясь.

Разбудил его телефонный звонок. В трубке звучал взволнованный шёпот тёщи:

– Игорёша, это Лидия Андреевна. Не волнуйся, Никочка у меня. И Севка. Она весь день проплакала. Ничего не говорит. Не поела. Только что уснула, я дала ей снотворное. Что случилось, Игорёша?

…Его охватила паника. Он смог только ещё раз произнести то, что смог:

– Вероника… Ника… Никочка… Это я.

В ответ раздались глухие рыдания…

* * *

Тёмно-зелёный, блестящий, много повидавший на своём веку «Опель», несмотря на пенсионный возраст, выглядел среди российских собратьев красивой дорогой игрушкой. «Волги», «москвичи», «жигулята» разных моделей и даже самые амбициозные среди всего отечественного автопрома «запорожцы», казалось, замирали и не двигались, когда мимо них пролетал этот заносчивый «немец».

Георгий Георгиевич Никитин, майор КГБ в отставке как истинно русский любил быструю езду и в дороге, если не случалось «пробок», всегда позволял себе «немного лишнего». Труженики же госавтоинспекции, вглядевшись в номерные знаки зелёного «иностранца», как правило, отворачивали усталые лица, не замечая нарушения скоростного режима. Если же среди этих тружеников уличного движения попадался молодой да ранний или, того хуже, шибко принципиальный, то в этом случае приходилось-таки Георгию Георгиевичу останавливаться, доставать из сердечного кармана и совать под нос наглецу небольшую красную книжицу, после чего тот, пристыженный, подносил ладонь к головному убору и считал за благо поскорее ретироваться. К счастью, подобные недоразумения случались нечасто.

Книжечку эту Георгий Георгиевич после своего скандального увольнения из «органов» не сдал куда следует, а, вопреки строжайшему запрету, сохранил у себя. Сказал, что пропала во время последней, столь неудачно для него закончившейся командировки. Терять ему тогда было уже нечего, факт отлучения от хлебного места, во всяком случае на ближайшие много лет, стал к тому времени реальностью, а всемогущие три буквы – К, Г и Б в красном коленкоре могли оказать в сложных жизненных ситуациях неоценимую услугу. Конечно, тут он сильно рисковал: узнай кто и донеси кому – на хрустальной мечте вновь материализоваться в любимой конторе можно было ставить жирный крест. Это в лучшем случае, а то и за решёткой оказаться было недолго. Георгий Георгиевич отлично всё понимал, но недаром говорится: соблазн сильнее разума. «Хочу – и ворочу, а там хоть трава не расти». «Будь что будет». «Чему быть – того не миновать». «Авось пронесёт»… Да мало ли замечательных мыслей родилось в головах русских мудрецов для оправдания своих неуёмных желаний. Тем более что сам по себе факт утайки важнейшего документа партии был настолько невероятен, что даже расскажи об этом – никто бы не поверил: такого не могло быть по определению. А он никому и не рассказывал.

Да и лишили успешного майора КГБ всемогущего места больно уж неожиданно. В одночасье. Не учтя его немалых предыдущих заслуг. Подготовиться к такому трагическому жизненному повороту он не успел.

Отца Георгий не знал. Зачали его в самом конце апреля 45-го года на подступах к пылающему Берлину, когда стало окончательно ясно, что фашистская Германия капитулировала, страшная война окончена, а два молоденьких человечка – шестнадцатилетняя медицинская сестра полевого госпиталя красавица Люся Никитина и безответно влюблённый в неё раненый солдатик Жора – не убиты, живы, вопреки пятилетнему кошмару, и не предстоит им больше сгибаться под пулями, вытаскивая из дымящихся воронок умирающих, ползти в бездну, в огонь, в снарядные разрывы, под ржавые гусеницы немецких танков. Счастье этого осознания свалилось на молодых людей столь неожиданно, обернулось таким беспредельным ударом – грудь метало на части, сердце рвалось наружу, мысли мутились – что пережить подобное в одиночку было равносильно гибели. И они, не сговариваясь, не ведая стыда, безоглядно, с каким-то беспамятным отчаянием щедро разделили это счастье поровну и подарили друг другу.

Ближе к утру медсестру Люсю и ещё двух девушек увезли в другой госпиталь поближе к немецкой столице. Оказалось, война вовсе ещё не кончилась – где-то там, на улицах Берлина, образовалась мясорубка. Надо было помогать выволакивать из снарядных могил убитых, откапывать выживших – людей не хватало. А когда ночью девушки собрались возвращаться, им сказали: «Здесь останетесь. Вашего пункта нету. Прямое попадание». Люся не сразу поняла, переспросила: «Какое, вы сказали, попадание?» Лейтенант хохотнул: «Прямое, я сказал, красавица, прямое. Прямее только шар в лузу». «И что – никто не жив?!» Вопрос получился корявый, бездумный, глупый. Лейтенант согнал с лица улыбку. Ушёл. Не ответил.

Родила Люся в начале января следующего года, 46-го.

– Молодчина! – похвалил счастливую мамашу маленький человечек, составляющий метрику. – У нас он первый после войны. Теперь-то посыпятся, как горох из бочки. А ваш – первый. Молодец. Назовём как?

– Жора.

– Ишь ты. Георгий значит. Не в честь ли маршала Жукова случаем?

– Нет.

– Жаль. Сейчас многие в его честь сыновей называть станут. Спаситель наш. У меня самого на пятом месяце.

Если пацан – обязательно Георгием назовём. Будет ещё один Георгий Константинович. Я ведь Константин. – Он счастливо улыбнулся. – А у нас как с отчеством?

– Георгиевич.

– Ге-оор-гиевич, – записал Георгий Константинович. – А фамильица папашина?

– Никитин. – Люся назвала свою фамилию.

– Документик при вас?

– Его убили.

Человек поднял на неё глаза, долго молчал. Вздохнул шумно, покачал головой:

– Да-а-а. Примите соболезнование. – И сказал как-будто извиняясь: – Я сам живой только на одну половину. Вторая – вон она, лапушка. – Он кивнул головой в сторону лежавшей на полу самодельной, сколоченной из фанеры колясочки на четырёх шарикоподшипниках.

Младенца, наречённого Георгием Георгиевичем Никитиным, по слёзной просьбе молодой мамаши на время оставили при роддоме: у той не оказалось ни молока, ни пристанища, ни средств к существованию.

– Рожала-то зачем, дура малолетняя? – поинтересовалась администраторша больницы, когда необходимые документы на младенца были выправлены. – Не вернёшься ведь, ясное дело. Сиротку бросаешь. У тебя ж ни паспорта, ни адреса. В каком лесу искать-то тебя, кукушка бесстыжая?

«Дуру» Люся пропустила мимо ушей, но на «кукушку» ответила достойно, по-армейски:

– Не надо меня искать. Сама отыщусь. Хрен тебе с маслом, а не Жорочка мой. Крыса тыловая.

И ушла, чеканя шаг, за пять лет войны выучившись сдерживать подступающие к горлу рыдания.

Через год с небольшим она с превеликим трудом отыскала сына в каком-то богом забытом сиротском приюте. К ней вывели рослого крепыша, крутолобого, с синими блюдцами вместо глаз, как у раненого солдатика Жоры. Он долго смотрел на Люсю, потом растащил в стороны губы, обнажил беззубый рот, протянул к ней ручонки и сказал: «Ма-ма!» Великая Отечественная война к этому времени два года как закончилась, сдерживать рыдания Люсе давно не приходилось. Как это делается, она, видать, подзабыла, и теперь крупные капли прозрачной влаги наперегонки, дружка за дружкой покатились по её щекам.

«Дворницкая» Люсина квартира встретила счастливого Жорика двумя смежными комнатами. Первую, названную «гостиной», почти целиком занимали огромный дубовый стол о трёх резных ножках (роль четвёртой выполняло гладкоструганное полено) и два разновысоких стула. В правом от входа углу – икона с лампадкой. Рядом на стене – цветной, улыбающийся Сталин с трубкой в зубах. Вторую комнату Люся отвела под спальню. Здесь находились покрытый стёганым одеялом деревянный топчан, рядом под таким же одеялом топчан поменьше и в центре – неописуемой красоты похожая на маленький танк новенькая детская колясочка, какие недавно начала выпускать уставшая от военных заказов отечественная промышленность.

Рано утром и в дневные перерывы, когда сын спал, Люся подметала дворы, мыла лестничные клети, драила подъезды, травила по подвалам крыс… Дел было невпроворот.

Зато короткие вечера принадлежали исключительно им двоим: они поочерёдно барахтались в корыте с подогретой водой, плескались – брызги летали по комнате, хохотали до одурения. Перед сном – сказки, каждый вечер разные, нестрашные, непременно с хорошим концом.

Жили ладно. Легко. Весело. Ели от пуза.

Сватались к Люсе многие и не однажды – молодые, старые – всякие. Богатств сулили с три короба, заботу обещали, в любви клялись до самого что ни на есть конца света – уж больно хороша собой была эта улыбчивая, ни при каких тяготах жизни не унывающая мать-одиночка. Но – нет! Никому не оставляла надежды восемнадцатилетняя вдова.

Убили её в 53-м, на следующий день после смерти Сталина. Шестого марта она с утра отправилась на похороны, хотела взять с собой Георгия, но потом передумала – мал ещё, раздавят, не дай бог, вон толпища какая. А сама не пойти, не проститься с вождём не могла. Не поклониться – не могла, цветочков не положить на могилку. А может, дай-то бог, до руки его холодной дотянуться, поцеловать повезёт: «Господь тебя храни на том свете», – сказать. Вон ведь сколько людей от смерти спас, вон сколько идут и идут проститься. И ей, Люсе Никитиной, умереть не дал, а ведь могла и не жить уже – не сосчитать сколько раз пулями каску с головы сносило – и ничего, живая. И сына вон подарил какого на загляденье, на зависть всем. А что отца Жорочкиного не уберёг – ну так что ж, не Сталина вина. Немец проклятый всему виной. Прямое попадание, как тут убережёшь…

Раздавленных в тот день оказалось не счесть: обессиливших, без сознания падающих не поднимали, по ним шли дальше, подгоняемые друг другом. Сотни тысяч шли. Умирали все по-разному, кто как мог: одни мгновенно, молча, ничего не успев понять. Некоторые долго ещё шевелились, корчились, цеплялись за спотыкающиеся об их головы сапоги… Хрипели, выли, шептали что-то неслышно.

Обезумевшая от горя толпа не прекращала своего смертоносного движения…

Их не хоронили. Сгребали, безымянных, присыпали землёй в большой общей яме: в дни прощания с великим вождём ничто не должно омрачать трагического величия момента.

…Семилетнего Георгия Никитина определили в школу-интернат при военном училище.

…Зелёный «Опель» свернул с улицы Горького и, перескакивая из ряда в ряд, помчался по Охотному ряду. Впереди постепенным наплывом – непокрытая голова, высокий лоб, нос с горбинкой, клином бородка, простая военная шинель до пят, мраморный постамент – торжественно возникала знаменитая бронзовая статуя.

Георгий Георгиевич не был в этих краях ровно шесть лет, с того самого злополучного дня, так беспощадно круто изменившего его жизнь. И с тех пор всякий раз, выезжая по делам из дома и мысленно составляя маршрут, даже если кратчайший путь лежал через площадь Дзержинского, он пользовался объездами. Идиотизм, конечно, умом он это понимал, маразм, свойственный разве что сентиментальным кисейным барышням, к коим бывший майор КГБ Никитин никак себя не относил, но… Но преодолеть чёртову трусость не мог! Никак не мог!! Как ни старался. Сколько раз приказывал: «Брось, Георгий, дурить, что за бабские сопли! Ну-ка – сто раз вокруг площади! На предельной скорости! С сиреной!» Нет, не мог. Слишком много было связано с этим монументальным зданьищем, вросшим в землю за спиной Феликса Эдмундовича. Слишком много сил, здоровья, умения было потрачено, смертельного риска испытано за тридцать-то лет службы.

Слишком велика и непроходяща была обида на отлучение его от дела всей жизни.

…Георгий Георгиевич с тормозным визгом осадил свой «Опель» у главного входа, не глядя на метнувшегося в его сторону милиционера памятным жестом швырнул ему ключи от зажигания, проговорил срывающимся от волнения голосом: «Никитин. Сто сорок седьмой». И потянул на себя тяжеленную, в металлическом окладе, не каждому с первого раза поддающуюся дверь.

Вот он, миг счастья! Миг, о котором майор КГБ мечтал все эти бесконечные шесть лет! Свершилось! Он протянул охраннику паспорт, сделал несколько шагов по коридору и… едва не потерял сознание: внезапно нахлынувшие воспоминания сдавили голову, заставили ухватиться за стену.

…Тот метельный февраль 85-го года он встретил в американском городе Нью-Йорке в должности помощника директора Большого театра Союза ССР. В разных странах побывал к тому времени Георгий Георгиевич, с разными театральными коллективами поколесил по миру и никогда ни в одной стране название его должности – «сопровождающий» – не вызывало никаких нареканий, а уж тем паче подозрений: сопровождай себе на здоровье. Для принимающей стороны главное, чтобы бомб в карманах ни у кого не было, а как вы при этом называетесь – кому какое дело. Советские же «компетентные органы» о терактах в те времена и не помышляли, бомб никому в карманы не закладывали, им главное, чтобы совпадали цифры: уехавших и вернувшихся. Совпадают? Всё! Дело сделано. “Сопровождающий” провёл мероприятие на высоком уровне! Отметить в приказе». У Георгия Никитина этих «отметок» в личном деле было, как выражалась миловидная паспортистка отдела кадров, – хоть жопой ешь. Кроме опыта многолетней работы в «сопроводиловке», он, будучи неплохим психологом, обладал редчайшим даром выявления потенциальных невозвращенцев. Было достаточно беглого знакомства с отбывающим за границу коллективом, чтобы, как правило, безошибочно определить предстоящих законопреступников, после чего тех переводили в разряд «невыездных», а «Жорке-провидцу» вешали на грудь очередную «отметку в приказе». «Провидцем» же Георгия прозвали после одного случая, вознёсшего авторитет молодого работника комитета госбезопасности на небывалую высоту.

Шёл 1975-й год – один из самых «отвальных» в истории государства советского. «Отвалить» из страны победившего социализма мечтал чуть ли не каждый второй её победитель, достигший мыслящего возраста. Простым гражданам, не замеченным в каких-либо выдающихся достижениях в области литературы, искусства, науки или техники пользоваться заграничными паспортами категорически «не рекомендовали», а пресловутых «деятелей», запрет которым на выезд граничил с международной оглаской и скандалом, подвергали таким дружеским перекрёстным собеседованиям, что большинство из них почитало за благо никогда не расставаться с Родиной. Но случались и недоразумения. Так по вине безмозглого руководства Министерства культуры СССР на берега туманного Альбиона собиралась отправиться балетная труппа Ленинградского театра имени Сергея Мироновича Кирова. Договор с английской стороной был подписан, отступать без уплаты многоцифровой неустойки не представлялось возможным, и в северную столицу срочно был делегирован солидный десант опытных московских «сопровождающих» для знакомства с коллективом. Среди тех, кому предстояло помогать танцующей братии выжить в тяжких условиях капиталистических гастролей, находился и Жорка Никитин. Вернувшись в Москву, на расширенном заседании комиссии, отвечающей за политическую благонадёжность советских людей, опытные «сопроводители» назвали фамилии нескольких неблагонадёжных балерин и потенциальных перебежчиков из числа оркестрантов – клавишных и ударных инструментов. Мнение было единогласным: отстранить балерин от поездки на берега Темзы и уволить подозрительных музыкантов из оркестра без права в дальнейшем заниматься музыкальной деятельностью. Совещание, исчерпав повестку, катилось к благополучному завершению, и всё бы так мирно и закончилось, не встрянь Жора со своим особым мнением.

– Хочу сказать, что определённую неуверенность вызывает у меня личность неупоминавшегося сегодня Якова Анатольевича Флёрова.

Собравшиеся встретили это заявление недоумённым гробовым молчанием. Дело в том, что Яков Флёров не первый год исправно служил в главном театре страны освобождённым секретарём партийной организации, участвовал во всех без исключения зарубежных гастролях Большого, особенно балетной его части, так как в молодые годы сам подвизался на поприще ведущего артиста кордебалета и прекратил танцевальную карьеру исключительно по причине производственной травмы: открытого перелома безымянного пальца правой толчковой ноги.

Молчание прервал председатель расширенной комиссии. Он кашлянул в кулак и негромко сказал:

– Поясни.

– А чего тут прояснять? – грубостью ответил Жора на вежливую просьбу пожилого товарища. – И так всё ясно: намылился ваш Яков Анатольевич.

Председатель закрыл заседание, всех, поблагодарив за плодотворную работу, отпустил, а Никитина попросил задержаться. И когда за последним заседателем захлопнулась дверь, он так неожиданно обратился к Никитину, что ни пером описать, ни вслух сказать, ни даже про себя помыслить вряд ли кому под силу. Вкратце, приблизительный смысл этого неожиданного обращения следовало, по-видимому, понимать так: а не пойти ли тебе, Жора, со своей «определённой неуверенностью», на весьма определённое место?!?

Жору благополучно вычеркнули из списка «сопровождающих», лишили планового присвоения очередного воинского звания и, к довершению несчастья, недвусмысленно посоветовали заинтересоваться деятельностью биржи труда.

А когда через месяц с небольшим балетная труппа вернулась в Москву, выяснилось, что цифра улетавших на гастроли товарищей отличается от цифры товарищей, вернувшихся на Родину, ровно на одного гражданина, потому что «товарищем» с этих пор ему мог быть только небезызвестный волк из небольшого провинциального города Тамбова.

И имя этого гражданина – Яков Анатольевич Флёров.

Председателя расширенной комиссии, отвечающей за политическую благонадёжность советских людей, уволили с работы без выходного пособия, а на его место назначили Георгия Георгиевича Никитина.

Тогда-то его и стали называть, разумеется, за глаза «Жоркой-провидцем».

И надо сказать, что до того злополучного метельного февраля 85-го года никаких сбоев в работе у него не случалось.

А в феврале 85-го неугомонное Министерство культуры пошло на поводу уже у Соединённых Штатов Америки и сговорилось с коварными янками об очередных гастролях танцующей братии Большого театра Союза ССР. Справедливому же недовольству этим сговором со стороны «компетентных органов» руководство театра противопоставило труднооспоримый довод: «А почему не покичиться своими достижениями, раз уж мы в этой области, как выяснилось, «впереди планеты всей? У нас с вами что, много таких «областей»? Крыть было нечем, и «органы» капитулировали. Что касается «коварства» заокеанских партнёров, то тут вся надежда, и небезосновательно, была на Георгия Георгиевича Никитина, в которого лубянские товарищи свято верили и надеялись на его чудодейственное умение заблаговременно выявлять и предотвращать самые хитроумные намерения потенциальных невозвращенцев.

Тем не менее поездка за океан оказалась весьма непростой. Злонамеренность янок не преминула сказаться уже при пересечении советскими артистами границы в аэропорту имени ихнего бывшего президента Джона Кеннеди: чёрный как смоль пограничник никак не мог взять в толк, что означает слово «сопровождающий» в документах некоторых «этих загадочных русских», и требовал подробного разъяснения их обязанностей и функций. В результате долгих препирательств, уговоров и угроз в адрес американских спецслужб семерых штатных помощников «заместителя директора театра» Г. Г. Никитина пришлось ближайшим рейсом «депортировать» в Москву. Остались одни «внештатные» добровольцы, а с них, как показала многолетняя практика, спрос невелик. На плечи Георгия Георгиевича навалилась «усемирённая» тяжесть ответственности, и он, стремясь объять необъятное, в буквальном смысле слова разрывался на части: дни и ночи напролёт не смыкал глаз, а если на короткие моменты и удавалось-таки впасть в забытьё, то снился ему исключительно Рудольф Нуриев в обнимку с Михаилом Барышниковым. Бедняга вскакивал в холодном поту и сломя голову мчался проверять вверенный ему контингент.

Коллектив театра отнёсся к сложившейся ситуации по-разному. Одни, представлявшие большинство, злорадно потирали руки, приговаривая: «Так ему и надо, Стукачу Кагэбэшевичу». Другие же, как, например, ведущий солист труппы длинноногий красавец Ринат Шуралиев, напротив, восприняли свалившуюся на Никитина беду как свою собственную, старались войти в положение, всеми силами поддерживали товарища, помогали по мере сил и возможности: активно участвовали во всех неформальных посиделках артистов, запоминали и подробно пересказывали Георгию Георгиевичу вызывавшие подозрение разговоры. Однажды Ринат и габоист Ян Мысловский даже поделились с «заместителем директора» своими сомнениями относительно чистоты намерений молодой четы танцоров – исполнителей характерных танцев, после чего молодая чета была срочно отправлена на Родину.

А в день расставания балетной труппы Большого с благодарным заокеанским зрителем с «Жоркой-провидцем» случился апоплексический удар: при посадке в самолёт в аэропорту имени ихнего бывшего президента Джона Фицжеральда Кеннеди выяснилось, что танцевальный коллектив вкупе с оркестром «усох» на две единицы. На длинноногого красавца Рината Шуралиева и длинноносого еврея Яна Мысловского.

Тогда-то Никитина и «ударило». Да так сильно, что театральная медицина после непродолжительного консилиума вынесла вердикт: «Лететь категорически противопоказано». И отказалась брать на себя какую бы то ни было ответственность за какие бы то ни было последствия. Администрации пришлось идти на крайне непопулярные меры: с «замдиректора» Жорой, выразив надежду на его скорейшее выздоровление, руководители театра холодно распрощались у трапа «Боинга-365» и дружно попрятались в салоне первого класса. А «Боинг», в свою очередь, не долго думая, задраил люки, как следует разбежался и сигарообразной громадой взмыл в голубые просторы Соединённых Штатов Америки. С тремя пустующими креслами на борту.

Георгий же Георгиевич не стал терять ни минуты. Самолёт с соотечественниками ещё не скрылся из глаз, ещё пускал на землю «зайчиков» своими зеркальными боками, а Георгий Георгиевич, живой, здоровый, полный решимости отомстить обидчикам за поругание, уже отдавал приказы обступившим его ненавистным янкам. И первым из них был приказ: «Назад! В гостиницу!»

В отеле немолодой швейцар в красной бархатной ливрее, предусмотрительно на всякий случай щедро прикормленный Никитиным в самом начале гастролей, назвал номер автомобиля, на котором минувшей ночью отбыли бывшие артисты Большого театра Нуралиев и Мысловский.

– Только искать машину нет никакого смысла, – сказал он на хорошем русском с черноморским акцентом, – у них этих номеров хоть жопой ешь. И что характерно – все подлинные.

Никитин достал из кошелька, протянул швейцару зелёную купюру.

– И где мне их искать?

Тот улыбнулся:

– Георгий Георгиевич, я же коренной одессит, хоть и в далёком прошлом. И расценки знаю. За такие сведения «где вам их искать» это, – он указал глазами на купюру, – надо умножить на десять.

Никитин вывернул кошелёк, достал ещё несколько бумажек.

– Это всё.

Швейцар пересчитал деньги.

– Ну – только как бывшему соотечественнику. Обычно я на компромиссы не хожу. Или как правильно? Не иду? Начинаю забывать русский, – грустно констатировал одессит. Он помолчал, огляделся по сторонам. – У вас найдётся листок чистой бумажки? Пишите. – И шёпотом продиктовав адрес, пояснил: – Обычно их выдерживают ряд дней в этих отстойниках.

Никитин задохнулся. Затрясся всем телом. Руки его загорелись нестерпимым зудом. Нервное состояние, как известно, и только оно определяет то или иное поведение всех грешных, населяющих планету Земля. Оно либо безошибочно ведёт по единственно верному для достижения цели пути, либо отбирает разум, застилает глаза непроглядной тьмой и бросает в безрассудство.

Большей ошибки в своей жизни Георгий Георгиевич Никитин не совершал никогда: опытный работник КГБ СССР, на ходу запихивая драгоценную бумажку с адресом во внутренний карман пиджака, не разбирая дороги, сметая с ног встречных американцев и американок, опрометью кинулся к поджидавшей его машине. Он был в состоянии такого счастливого бешенства, такого бешеного счастья от предвкушения предстоящей мести двум обведшим его вокруг пальца негодяям, что не заметил, как бывший коренной одессит, проводив его взглядом, подошёл к телефону-автомату снял трубку и стал накручивать циферблат.

Нервы сыграли с Никитиным злую шутку: он ничего не видел вокруг, ничего не заподозрил.

Это была самая большая ошибка, совершённая им когда-либо.

…Георгий Георгиевич открыл глаза: белые стены, тусклый белый свет, вокруг всего тела – провода, бинты, пробирки… Поодаль у окна – женщина в белом халате.

Он долго лежал молча. Потом спросил:

– Я где?

И не услышал своего голоса.

Женщина в белом халате отложила книгу, подошла:

– Ну вот, очнулся. Где он. В Москве ты, милый. В Москве. В комитетском госпитале.

…Через несколько месяцев Никитин шагал по бесконечным коридорам кагэбэшной мекки, весёлый, жаждущий продолжить служение отечеству верой и правдой, готовый как угодно, хоть животом своим, искупить свалившуюся на него невольную вину. Он шагал строевым шагом и был таким же, как и раньше – с рыжей на лоб свисающей чёлкой, худой, лёгкий, стройный… И только глубокий безобразный шрам через всё лицо напоминал об американской эпопее, о том, как стая чёрных красногубых охранников убивала его бейсбольными битами на территории «отстойника» по адресу, указанному одесским товарищем.

Шагал в кабинет к своему непосредственному начальнику, другу-однокурснику Николаю.

Шагал, чтобы, как выяснилось, услышать о своём увольнении.

– Никита, мать твою за ногу, пойми правильно, – утешал его друг-однокурсник Николай, – если б от меня что зависело. А то ведь приказали: «Сообщить об увольнении в запас». Я и сообщаю. Только и всего. При чём здесь дружба?

Через три дня Никитин узнал о главенствующей роли Николая в своей отставке.

Все эти невесёлые воспоминания молниями пронеслись в мозгу бывшего майора КГБ Георгия Никитина, прежде чем сопровождавший его офицер остановился у широкой двустворчатой двери с золотыми цифрами 147.

– Здесь подождите. – Старлей негромко кашлянул и скрылся за дверью.

Через несколько секунд Никитина сжимал в объятиях седоволосый, со светлыми, цвета дистиллированной воды глазами, не по возрасту располневший человек в штатской одежде. От него пахло коньяком и дорогим одеколоном.

– Никита! Чёрт! Ну наконец-то! Сколько лет, мать твою за ногу! И не позвонил ни разу. Ладно, я не в обиде, проходи, чего стоишь. Свободен, – махнул он сопровождавшему Георгия офицеру. – Садись, располагайся, – Николай пихнул бывшего однокурсника в объёмное кожаное кресло, – рассказывай. Что пить-то будем, чертяка? Помнится, ты отечественной не брезговал, а? – Он заставил себя захохотать.

– Да я за рулём, Коля…

– Какой руль, Никита, не пугай меня. Мы всё движение до дома твоего перекроем. До самого подъезда. Ты где живёшь? А хочешь – шофёра дам, с ветерком доставит. Не выпить за встречу?! Мать твою за ногу! Сколько лет-то прошло?!

– Шесть лет прошло, Коля, три месяца и двадцать один день. Очко.

Тот не сразу сообразил, улыбнулся на всякий случай.

– Какое «очко»?

– Двадцать один, – сказал Никитин, – очко. – И ПОСКОЛЬКУ Коля продолжал непонятливо улыбаться, пояснил: – Не бери в голову. Это я так пошутил неудачно: шесть лет и три месяца не в счёт, а двадцать один день – очко.

– Фу-у-х, ну ты даёшь, напряг меня с этим очком. – Шумным выдыхом Николай облегчил грудь. – Давай. За встречу. И кто старое помянет… знаешь что бывает?

– Слыхал.

– Ну вот именно. У нас с тобой, Георгий, работа не за дружбу, а за государственную безопасность страны. Тут дружить некогда. Так что – давай.

И он, не чокаясь, одним махом вылил в себя содержимое стакана.

Никитин с удивлением отметил, что Николай впервые за всё время их знакомства назвал его по имени, а не студенческим прозвищем «Никита».

– И вот что, Георгий. Давай-ка прямо к делу. Не возражаешь? – Не дожидаясь ответа, он сел за свой письменный стол, помолчал. Затем ткнул указательным пальцем в сторону стоящего перед ним стула, процедил сквозь зубы: «Сюда сядь!» – и держал палец навесу до тех пор, пока Никитин не выбрался из глубокого кресла и не занял указанное место. – Разговор будет долгий.

Георгия Георгиевича поразила молниеносность смены отношения к нему со стороны бывшего сокурсника. Как будто только что, минуту назад не было дружеских объятий, поцелуев, блеска искренней, как ему показалось, радости в прозрачных глазах полковника Николая Птички. И это не он, полковник Птичка, только что предлагал ему выпить стакан любимого «отечественного напитка», давая понять, что не забыл, помнит всё, связывавшее их когда-то. И вдруг… Перед ним сидел незнакомый человек, каких Георгий Георгиевич видел разве что в кинохрониках тридцатых годов, предназначенных исключительно для служебного пользования. Говорил он еле слышно, только губы шевелились, иногда обнажая ряд жёлтых нижних зубов, отчего лицо становилось похожим на осклабившуюся ящерицу, но смысла произносимого Никитин уловить не мог, как ни старался. По отдельным фразам он догадывался, что речь, по всей вероятности, идёт о безнадежной ситуации в стране, что «мародёров» уже не остановить, поздно, даже если теперь этого «горбатого за яйца повесить», всё слишком запущено, а кушать захочется и завтра, и послезавтра, и не только им с Никитиным, но и их родственникам, и их детям, и внукам; о том, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих, и что единственный спасительный круг для них – это он, Никитин Георгий Георгиевич, которому руководство страны по-прежнему верит, продолжает верить и ценит, что бы там ни случилось с ним когда-то, потому что кто старое помянет, тому… «Ах да, это я уже говорил». Он замолчал, подошёл к бару, налил себе ещё водки.

– Будешь? – Выпил. Вернулся за стол. Долго, не мигая, смотрел в глаза «друга-сокурсника». Спросил неожиданно. – Ты про Чаушеску помнишь?

– Ну. При чём тут?

– А при том. Нам про это никак забывать нельзя. Может, скоро жить придётся там, где деньги нужны. Много. Без них – ни шагу. Ты меня понял?

– Нет. – Честно признался Никитин. Он действительно ничего не понял, но так как Николай продолжал молча держать на нём свой белёсый, быстро мутнеющий взгляд, сказал:

– Деньги везде нужны.

– Дурак.

Он тяжело поднялся, прибавил мелодичный звук приёмника. Скорее упал, чем сел на подушки дивана. Приказал:

– Сядь рядом. И слушай, не перебивай. То, что я сейчас скажу, знают три человека: я, ты и ещё один, тебе его знать не надо. – Он указал пальцем в потолок. – Высоко. Не дотянуться. Ты понял? Только три. Я, ты и он. Всё! Ты понял? Если узнает кто четвёртый – ты донёс. Ты! Больше некому. Ты меня понял?! Ты предал. Продал. Ты! Найду везде. Не спрячешься. Запомни. – Он отвалился на спинку дивана, закрыл глаза. – Помощников подберёшь сам. Кого хочешь. Сколько хочешь. И за сколько хочешь. Отказа не будет ни в чём. Ни в чём! – задание не из лёгких. Но… Знать о нём с этой минуты, – он закатал рукав пиджака, глянул на часы, поднёс их к лицу Никитина, – с этой вот минуты знать об этом должны только три человека. Только три! Он, Я и Ты. Всё!!! Любой четвёртый – ты труп.

Николай растянул губы в стороны, обнажив ряд жёлтых зубов.

– Ну вот. Теперь слушай, друг.

Никитин вздрогнул и невольно задержал дыхание – подобие полковничьей улыбки его не на шутку испугало.

Домой Человек со Шрамом – он же Георгий Никитин – вернулся в растрёпанных чувствах. Мозг терзали разноречивые мысли. С одной стороны, – его, так надо понимать, возвращали в альма матер, в вожделённое чрево мечты, в «Контору», о которой он и думать-то в последнее время боялся: столько лет минуло полного забвения. Значит – прощён? Стёрто позорное пятно давнего провала? Значит, помнят, доверяют, ценят за прошлые заслуги? Даже одно лишь предположение подобного – как второе рождение, как глоток воды умирающему от жажды – наполняло голову, грудь, всё тело бывшего майора КГБ необъяснимой энергией счастья. Хотелось немедленно, ни секунды не теряя, ринуться в бой. Но… Но если окоротить эмоции, сполоснуть мозги холодным рассудком и взглянуть на произошедшее с другой стороны – получается… Получается очень даже невесёлая картина, хотя и выполненная в самой что ни на есть реалистической манере: получается, что от него, Человека со Шрамом, таким простейшим, примитивным, до боли знакомым по предыдущей работе в «органах» способом просто-напросто хотят избавиться. Не выполни он партийного задания, а оно и впрямь не из лёгких, обещанный «другом-сокурсником» труп наверняка не заставит себя долго ждать. А если повезёт и задание будет выполнено? Возможно и того хуже, хотя что может быть хуже собственного трупа? И если партийное задание каким-нибудь чудом удастся выполнить – то он, Никитин Георгий Георгиевич, предстанет перед очами своих работодателей в образе никому не нужного, лишнего, даже опасного свидетеля. А свидетелей, как известно, тем паче – опасных…

Никитин очень хорошо знал, какие несчастные случаи с ними частенько происходят.

Он достал из холодильника непочатую бутылку водки, вылил содержимое в пол литровую пивную кружку, неспешно, не отрывая губ от стекла, выпил. Затем, не раздеваясь, прилёг на диван и закрыл глаза. Так он поступал всякий раз, когда предстояло принять судьбоносное решение. Через десять минут он громко сказал самому себе:

– Жора, не физдипи: «С одной стороны взглянуть, с другой стороны взглянуть…» С какой стороны ни взглядывай – тебе пришёл п…ц: ты посвящён в Тайну и тебя употребляют в особо извращённой форме. Давно сказано: если тебя трахают и сопротивляться бесполезно – расслабься и постарайся получить удовольствие. Неглупо сказано. Утро – вечера…

И он заснул, не закончив фразы.

А утро, действительно, выдалось мудрым.

Оно, Утро, едва заалев за своим привычным восточным горизонтом, зашептало негромко, лаская никитинский слух.

– Жорж, поверь мне, всякие там размышления на тему «что делать»? и «кто виноват»? – это для бедных и убогих, не для тебя, – мурлыкало Утро, заглядывая солнечными лучиками в оконце, – пустая трата времени и нервов. Если не знаешь что делать – делай то, что знаешь. И умеешь. А умеешь ты немало: умеешь лучше других исполнять приказы выше тебя стоящих по должности и званию. Намного лучше умеешь. Делаешь это виртуозно, не взирая ни на что, ни на какие сложности, легко перешагивая через любые, казалось бы, непреодолимые преграды. Благодаря чему и преуспеваешь по службе. – Тут Утро ненадолго задумалось и поправило себя: – Вернее, здесь уместнее употребить глагол «преуспеваешь» в прошедшем времени: «преуспевал». Преуспевал до тех пор, пока три подонка не встали на твоём пути и чуть было не отправили к праотцам. Правильно? Правильно. Ну так в чём проблема? Теперь-то, когда руки развязаны, когда, – тут Утро попыталось сымитировать интонацию друга-Николая и это у него неплохо получилось, – когда «Помощников подбери сколько хочешь и за сколько хочешь. Отказа не будет ни в чём». Не забыл, надеюсь? Тогда не пойму в чём проблема? Делай, что умеешь: перешагивай через преграды и вперёд к победе коммунизма. И не злой мести ради перешагивай, а токмо из чувства высшей справедливости. И исполняй приказ с верой в партию и любовью к отечеству. А во что это в результате выльется, чем для тебя обернётся: СО щитом продолжишь путь свой по вожделённой лесенке или НА щите, или даже, упаси бог, ПОД щитом – это одному ему, Господу нашему, только и известно. Нам, грешным, остаётся усердно молиться и уповать на милость Создателя.

Человек со Шрамом открыл глаза и какое-то время недоумённо смотрел в окно. Затем спрыгнул с дивана, снял обувь, разделся, принял душ. Голова не болела, руки не дрожали, во рту никто не срал. Ничего, кроме чашки кофе, не хотелось. О пиве, «сухарьке», не говоря о чём креплёном, он и думать не думал. Ещё в военном училище ему преподали: «Не хочешь подохнуть от водки, алкашом заделаться – пей, сколько войдёт, хоть ведро, но не каждый день и никогда утром не похмеляйся». Молодой человек свято поверил словам опытного наставника и, надо признать, эта армейская мудрость до сих пор берегла его от алкогольного заблуждения.

Громко, ножом по стеклу, заявил о себе телефон. Он вздрогнул, не сразу поднял трубку. Ему редко звонили. Ни родных, ни семьи у Никитина не было. Ни детей, ни жён. И в будущем ничто на этом фронте ему не грозило. В зарубежных гастролях краткосрочные посиделки, плавно переходящие в «полежалки» с уставшими от долгой невостребованности балеринами – вот все его достижения. А последние шесть лет – и того хуже – женщины его побаивались: безобразный шрам на лице отпугивал даже пожилых проституток.

– Да, – прохрипел Никитин несвойственным ему похмельным басом. – Кто это?

– А это друг твой. Бывший. Звоню первый и последний раз. Дальше – как договорились: червям на прокорм. Вчера ты спал на диване в ботинках, не раздеваясь, перед тем выпил бутылку «Столичной» из пивной кружки, ничем не закусил. В следующий раз тем же самым можешь заняться только после выполнения задания. До того – ни напёрстка, даже пива. Ты меня понял? Если понял – скажи «да». – Никитин молчал и в трубке прогремело. – «Да» скажи… твою мать!!!

– Да, – едва слышно пролепетал Человек со Шрамом.

– Три раза повтори!!

Троекратное да, да, да можно было расслышать лишь при очень большом желании. У друга-Николая оно оказалось в достатке.

– Сука, – не сразу успокоился однокурсник. – Докладывать будешь моему человеку, он тебя найдёт. На выходе возьмёшь пакет. В нём телефонная трубка. Всегда держи при себе, даже в сральне. Это связь. Потерять нельзя. Про червей не забывай. Про меня забудь.

Зазвучали короткие гудки.

Несколько минут Георгий Георгиевич сидел в тупом оцепенении с телефоном в руках. Никто ему только что не угрожал. Никакие мысли его не посещали. Чёрная пустота перед глазами. И безмолвие. Потом началась чесотка: зазудело всё туловище – шея, спина, ноги, пальцы ног… По всему телу что-то поползло, закусало, зачавкало… «Черви! Не иначе как черви, – с ужасом подумал Никитин. – Сожрут». – Он кинулся в ванную комнату, ошпарил себя кипятком душа, долго не ощущал боли. Только когда в зеркальном отражении увидел лицо своё, покрытое мелкими волдырями, очнулся: «Что это я? Зашёл ум за разум».

Дрожащими пальцами неуверенно накрутил, казалось бы, давно забытую комбинацию цифр. Когда раздалось с прибалтийским акцентом приглушённое: «Вас слушают», похвалил себя: «Ничего, Жора, молоток, с памятью пока порядок, голова на месте. А вот нервишки надо лечить. А то ведь так и вправду съедят – не подавятся. Не черви, так ещё какая-нибудь двуногая нечисть». Спросил:

– Владис Николаевич Рубикс?

– Кто это?

– Приветствую вас, Владис Николаевич.

– Кто это говорит?

– Это говорит ваш давний знакомый, Никитин Георгий Георгиевич. Помните такого?

В трубке долго молчали. Наконец раздалось:

– Не слышу главного.

Никитин негромко хмыкнул: «Молодец, паскуда, хорошо работает».

– А главное вот в чём: Я УЛЕТАЮ В ПАЛАНГУ.

– КОГДА?

– КАК ПОВЕЗЁТ С БИЛЕТОМ.

После непродолжительной паузы Рубикс сказал:

– С возвращением, Георгий Георгиевич. Слушаю вас.

«Мог бы и повежливей, чухна белоглазая, – выругался Никитин, – шесть лет всё-таки не виделись». Вслух он сказал:

– Да, честно говоря, я бы вас хотел послушать. Как у вас на зарубежной таможне с кадрами. Есть у меня очень порядочный работник. Опытный, знающий. Наш товарищ. Надо бы…

– Я понял, – прервал его Рубикс, – есть вакантное место, присылайте.

Никитин бросил трубку, не попрощавшись. «Редкая всё-таки сволочь этот литовец. Но работник классный – этого не отнимешь: всё сечёт с полуслова». Он набрал ещё несколько цифр.

– Вы позвонили в секретариат Международного отдела гражданской авиации. Людмила Логинова. Слушаю вас.

Влажный женский голос заставил его пульс учащённо забиться. «Столько лет прошло, а поди ж ты. Тогда ей было семнадцать, значит, теперь двадцать три. Много, помнится, усилий было потрачено, чтобы хоть разок, проснувшись утречком, вместе позавтракать. Уж больно хороша, падла, больно в его вкусе. Не выгорело. Жаль. Теперь не до неё».

– Доброе утро, Людмила Логинова. Хропцов Вилор Семёнович у себя?

– Да, у себя. Как вас представить?

– Скажите Никитин. Георгий Георгиевич.

После минутной паузы влажные интонации в голосе секретарши размокли до жидкого состояния.

– Никитин? – С придыханием произнесла она. – Как вы сказали? Георгий…

– Георгий Георгиевич.

– Жора?

– Если хотите.

– Здравствуй, Жорочка, я так рада…

– Здравствуйте, Людмила Логинова. Мне Хропцов нужен. – Он пресёк в самом зародыше сильно преувеличенную волну радости в её голосе. – Доложите, пожалуйста.

В трубке натужно рассмеялись:

– Доложу и немедленно, а как же иначе. Иначе и быть не может. Вилор Семёнович, – связалась она по селектору с заместителем начальника отдела, – вас какой-то Никитин. Подойдёте?

В трубке раздался знакомый Никитину тенорок.

– Привет, Георгий. Чем могу на этот раз? – Хропцов заговорил так, как будто они только вчера расстались.

Никитин не стал напоминать, что со дня их последней встречи прошло более шести лет.

– Вилор, мне на завтра один бизнес до Нью-Йорка. Об обратном сообщу оттуда. Пусть привезут по моему адресу: Малая Бронная, 18, квартира 44. Давай.

И повесил трубку. Больше всего он похвалил себя за это «давай». Не «пока», не «до свидания», не «будь здоров», а именно «давай». Брезгливо, снисходительно и непонятно. Пусть знает, генерал говённый, кто теперь из них главнее.

И ещё один пренеприятный звонок приказал себе осуществить Человек со Шрамом в то утро – директору меховой базы Проммехсоюз № 4 Омару Ивановичу Цава. Этого очень маленького, похожего на лилипута, очень лысого, постоянно смеющегося человека Никитин невзлюбил больше других сотрудников, с которыми ему приходилось сталкиваться по службе, брезговал общением с ним, а с некоторых пор даже побаивался. Всегда потный, дурно пахнущий, Омар Иванович при встрече с кем бы то ни было неизменно размётывал короткие ручонки в стороны, широко улыбался и лез целоваться. «Родной ты мой, – восклицал он при этом, приветствуя знакомых и огорошивая панибратством незнакомых людей, – ну наконец-то. Всё, что могу и не могу. Я перед вами на ладони».

Именно эта приторная Омарова готовность безропотно всегда и всем угождать неизменно настораживала Никитина, а его деланная лукавая приветливость, старческое кокетство и беспричинный смех вызывали резкое неприятие. «Родной ты мой, – вскочил Цава навстречу Никитину, когда тот много лет назад впервые вошёл в его пахнущий заплесневелыми тараканами «офис» – небольшой закоулок с шатким столиком и двумя просиженными креслами, – ну наконец-то. Я весь перед вами на ладони. Фамилия моя Цава, зовут Омаром. О-ма-ром. Не путайте с кальмаром. – И он скорее заржал, нежели засмеялся. Помнится ещё тогда Никитин подумал: «О, о, о, с этим гномом надо держать ухо востро». А когда однажды, прогуливаясь по Александровскому скверу, случайно разглядел «эту цаву» на заднем сиденье въезжающего в Кремль «членовоза», понял, что интуиция при первой встрече его не обманула: дяденька и впрямь, оказывается, не прост.

На этот раз Омар Иванович долго не подходил к телефону и, когда наконец в трубке раздалось писклявое «На проводе Цава», Никитин подумал: «Задушить бы тебя этим проводом, кальмар вонючий».

– Здравствуйте, Омар Иванович, – сказал он по возможности приветливо. – Я отрываю вас от важного дела?

– Нет. Почему? – хихикнула трубка.

– Долго не отвечаете.

После короткой паузы трубка счастливо рассмеялась.

– Бог ты мой, уж не Георгий ли это Георгиевич Никитин?

– Он самый, Омар Ива…

– Родной ты мой. А я слышу – знакомый голос. Неужели – думаю и ушам не верю. Давненько не баловали меня звоночками-то. Всё, что могу и не могу. А не подходил долго – дело не важное, а пустяковое, знал бы, что это вы беспокоитесь – в миг бы подлетел: мышь ловил. Повадились, плутовки, шубки грызть. Они ими питаются, шубками-то. По ночам. Прихожу утром – одной шубки нет, как и не было, а то и двух: мышки скушали. Толстые такие, как крысы. Мыши – а как крысы. – Трубка аж затряслась от хохота.

– Я звоню вот с каким вопросом, Омар Иванович, – успел вставиться в смеховую руладу Никитин, – скажите, родственник ваш на Брайтоне по-прежнему меховой магазин держит?

Смех в трубке постепенно сошёл на нет, до полной долгой тишины, так что Никитину даже пришлось повторить вопрос.

– Держит? Омар Иванович?

– В Америке? На Брайтон-Бич? Меховой магазин? – Зачем-то уточнила трубка. – Не хочется осквернять телефон разговором об этой фамилии. Он мне не родственник, а подонок. – В голосе говорившего отчётливо звучала оскорблённость до глубины души. – Он, вы знаете, изменник нашей родины и невозвращенец. Я давно не слежу за его бизнесом, мне это противно, если бы я мог на месте наших властей…

– Я спрашиваю – держит или не держит? – усмиряя ярость прохрипел Человек со Шрамом. – Да? Или нет? Ну?

– Да. То есть держит, – слёзно выдавила из себя телефонная трубка и добавила: – Но я этим не интересуюсь. Для меня его нет.

«ЕСТЬ» он для тебя, очень даже «ЕСТЬ», кальмар вонючий, вместе вы магазин тот заделывали, родине вашей любимой изменяли. И мыши тут ни при чём, сами вы с братом, грызуны алчные, шубы эти норковые с барского разрешения Комитета и под его надзором сотнями жадно заглатывали, не сблеванули ни разу, пока, видать, по жопам оба не схлопотали. Значит, за эти шесть лет что-то сильно поменялось, коли теперь «его нет для тебя», от собственного брата отрекаешься, Иуда бздиловатый».

…От смеха по лицу сидящего в соседнем кресле Омара Ивановича Цава стекали крупные капли пота.

– Конечно, поменялось, родной ты мой, давно поменялось и очень даже сильно. Так сильно, что тебе теперь вместе с золотишком этим пришёл полный каюк, чтобы не сказать «писец» или ещё того хуже – тоже на букву «пи» с тем же смыслом, припоминаешь словечко? Сам-то я не люблю матюгаться…

– Ты откуда, вошь поганая, про золото знаешь? – тряхнул его за грудки Человек со Шрамом. – Кто донёс, говори?!!

– Так кто ж, кроме тебя, родной мой. Кроме тебя и некому. Я всё, что могу и не могу, весь на ладони. Ты и донёс. Вас было трое. Теперь я четвёртый и потому тебе пришёл полный этот самый на букву «пи», вспомнил словечко-то…

– Врёшь, гнида, врёшь, – заорал Никитин, – убью гада…

– Так не успеешь, родной, где ж тебе успеть теперь? Вон тебя по плечику-то твоему дульцем от автоматика уже поглаживают перед очередью-то…

– А-а-а-а-а-а… Какой очередью?! – Георгий Георгиевич затрясся всем телом.

– Так из автоматика, какой же ещё, – прыснул слюной Цава.

– Зачем? Зачем очередь?! Заче-е-е-м?!!! – Никитин открыл глаза.

Склонённая над ним тоненькая с лицом кинодивы стюардесса, виновато улыбаясь, дёргала его за плечо.

– Просыпайтесь же, молодой человек, нет тут никаких очередей. Туалет свободен. И пожалуйста, после этого верните спинку кресла в исходное положение и пристегните привязные ремни. Видите – табло горит? Приземляемся скоро. – Покачивая призывно обтянутым задом, она двинулась дальше по проходу.

Мучительно долго, вплоть до самого выхода из душного муравейника имени убитого президента Джона Кеннеди Георгий Георгиевич избавлялся от жуткого сновидения.

Зато следующие двое суток в смертельно ненавистном ему городе Нью-Йорке пролетели для человека с уродливым шрамом на лице почти незаметно, без всяких там сучков и задоринок. Всё произошло именно так, как было задумано. А задумано было, надо признать, дельце весьма непростое.

Первым делом, устроившись в гостинице, Никитин приказал таксисту везти его к шикарному отелю «Шератон». И когда немолодой швейцар в красной бархатной ливрее распахнул перед ним дверь, он аж подпрыгнул от радости.

– Жив, курилка?!

– Сэр? – непонимающе смотрел на него бывший коренной одессит.

– Да я-то не «сэр». А вот ты-то хер. – Неожиданно для себя Никитин проявил незаурядную способность к рифмованному стихосложению. – Ну? Вспомнил, дяденька?

Швейцар за прошедшие шесть лет сильно сдал внешне: поседел, изморщинился, но памяти пролетевшие годы, видно, не коснулись – он вспомнил, несмотря на уродливый лиловый шрам, перечёркивающий лицо нежданного посетителя. Вспомнил, как пить дать, об этом говорили его испуганные, вдруг опасливо забегавшие глаза.

– Георгий Георгиевич? – ахнул одессит. – Рад вас видеть. Снова к нам?

– Ага. Снова. Не ждали?

– Почему? Рад. Хотите тот же номер? Пустует.

– Да нет, благодарю. Я на минутку. Должок принёс. Помнится, не додал я вам однажды за важное сведение, не оказалось при себе. А в долгу оставаться не люблю. Примета плохая. Вот, – он протянул швейцару небольшой запечатанный пакетик, – вы тогда попросили штуку, а я заплатил только шесть бумаг. Держите, мой вам долг с учётом инфляции.

Он фамильярно хлопнул коренного одессита по плечу, направился к припаркованному на противоположной стороне улицы такси.

– Спасибо, Георгий Георгиевич, благородно, – крикнул ему вдогонку швейцар, – очень даже. Бай. До встречи.

Никитин не обернулся. Не ответил. Подумал только: «Ну со встречей, надеюсь, торопиться не будем. Повременим».

– Теперь куда? – Проснулся дремавший за рулём очередной «коренной одессит».

– Потрясающе, – восхитился Никитин. – Прямо как в Москве. Хоть бы одно английское слово услышать. А теперь, дяденька, подождём чуток и к океану двинем, на Брайтон-Бич. Слыхал про такой?

– Во-о-о, там как раз английского наслушаешься, – беззлобно буркнул таксист, устроился поудобнее и закрыл глаза.

Через крутящуюся дверь отеля «Шератон» хорошо просматривался огромный вестибюль. Из салона машины было видно, как швейцар надорвал вручённый ему Никитиным пакетик, пересчитав купюры, аккуратно уложил их во внутренний карман красной бархатной ливреи. При этом не сходящая с обычно невесёлого лица его самодовольная улыбка красноречиво говорила о том, что жизнь хозяину этого лица, не всегда, конечно, но временами, как, например, сегодня, явно удаётся, грех жаловаться.

Потом он направился было на своё рабочее место – на тротуар перед входом в отель – но не дошёл, упал, какое-то время тщетно пытался подняться, сказать что-то… Наконец затих и бездушные дверные ЛОПОСТИ поволокли его по замкнутому кругу.

Из гостиницы один за другим выбежали несколько человек, кто-то закричал истошно: «Остановите дверь!» Её остановили. Швейцара выволокли на улицу. Около него собралась небольшая толпа.

– Что-то там случилось, – проснулся таксист, – что, не знаете?

Никитин пожал плечами:

– А хрен его знает.

– Пойду посмотрю. – Шофёр сделал попытку выйти из машины, Никитин его удержал.

– Поехали. Я тороплюсь. Должно, перегрелся на солнце. Или перепил вчера. Оклемается.

Больше за всю дорогу они не произнесли ни слова.

Двухэтажное здание с вывеской «Сибирский мех» располагалось в самом центре отданного на откуп русским эмигрантам района Нью-Йорка. Никитину никогда прежде не доводилось посещать эти места, но наслышан о своеобразном их колорите он был, поэтому, расплатившись с таксистом, с интересом двинулся вдоль улицы с бесчисленными магазинчиками, пивнушками, рюмочными забегаловками, парикмахерскими, скобяными, жестяными, швейными, стеклодувными и прочими, и прочими налезающими друг на друга передвижными лоточками, ларёчками, лавочками, павильончиками… Здесь сутками напролёт околачивались те, кого эмигрантская доля лишила домашнего уюта, тепла, возможности общения, а подчас и крыши над головой. Здесь жарили, варили, парили, чистили обувь, жевали, пили, блевали, курили дешёвые сигары и самодельные «косячки»… Здесь делалось всё, чем богат и разнообразен эмигрантский обиход, а он, должно понять, предполагает очень многое, не всегда предусматривающее всеобщее обозрение: и неустанную работу местной молодёжи по недопущению демографической катастрофы эмигрантского населения; и весьма интимные, часто широко не афишируемые отношения однополых человеческих особей; и умение вовремя обнаружить и воспользоваться тем, где что плохо лежит, да так, чтобы никакой комар носа не подточил; и даже (увы) регулярные отправления надобностей, у всех народов и на всех языках именуемые естественными… Здесь делалось всё. С улыбкой или без, бесстыдно, под лязг и грохот проносящихся по головам прохожих поездов надземного метрополитена.

Прогулка Никитину удалась: он зорко смотрел по сторонам, несколько раз туда и обратно ПРОДЕФИЛИРОВАЛ мимо «Сибирского меха» – нет, слава богу, ни одного знакомого лица, зрительная память его никогда не подводила.

Дверь магазина мелодично сообщила о прибытии посетителя. Из-за шторки появился помолодевший, гладко выбритый, с иголочки одетый… Омар Иванович Цава.

– Доброе утро, – сказал он по-английски. – Я к вашим услугам, весь на ладони. Чем могу?

Человек со Шрамом какое-то время оторопело смотрел на него. Затем представился:

– Здравствуйте. Моё имя Иванов Иван Иванович.

Хозяин магазина вежливо улыбнулся.

– Несколько однообразно, зато очень по-русски. Приятно познакомиться. Меня зовут…

– Марк Иванович Цава. Не так ли? – Продолжил за него «Иванов».

Хозяин помолчал, затем громко рассмеялся, обнажив два ряда белых, безукоризненно ровных зубов.

– Марк, да, верно. А во всём остальном вы ошиблись.

– Но… Да, но… Дело в том, что… – После некоторого замешательства «Иванов» попытался настоять на своей осведомлённости. – Дело в том, что я по протекции вашего родного брата…

– Омарки? Да? Омарика Ивановича Цава? – На этот раз уже хозяин магазина перебил его и опять громко обнажил зубы. – Это так и есть, да, брат мой намного старший, единокровный. Только мы не Цава, а Цавановичи. И батюшку нашего, царство ему небесное, звали не Ваня, а Лев. Так что брата моего зовут Омарик – обратите внимание: не Омар, а именно Омарик – Омарик Львович Цаванович. А метаморфоза с ним произошла, когда в СССР такие ФИО сильно не поощрялись, и брат сделал нашей фамилии обрезание на пять букв и закосил под абхаза: Омар Иванович Цава. Хотя чем абхаз лучше еврея? Не знаю. Мне даже кажется, что ничем. – Марк Львович опять не удержался от смеха. Стало очевидно, что беспричинная весёлость – фамильная особенность Цавановичей. – Но я вас, по-моему, утомляю подробностями нашей биографии, – спохватился хозяин мехового магазина, – я прошу меня простить, садитесь, я вас слушаю. Чай? Кофе?

«Иванов» согласился на кофе.

– Я, собственно, вот по какому вопросу, – начал он, когда Марк поставил перед ним две чашечки ароматного напитка, подсел за столик и замер, превратившись в слух. – Ваш брат Омар Иванович Цава, – буду называть его так, как знал до встречи с вами, не возражаете? поделился со мной вашими… э-э-э…сложностями… осложнениями за последние несколько лет в бизнесе. Это так?

– Это так, – охотно согласился Цаванович.

– Дело в том, что в Союзе я имею некоторое отношение к экспорту меховых изделий и на определённых условиях мог бы… вам… э-э-э, так сказать… – он не сразу подыскал нужное слово. Марк пришёл ему на помощь.

– Это может стать очень интересно. Я согласен. Что за условия?

– Условия вас не обременят, – «Иванов» снисходительно растянул губы в улыбке. – Расскажите, Марк Львович, что у вас случилось?

– Расскажу, конечно, я весь на ладони, – Цаванович охотно ринулся в предложенный ему диалог, – но, прошу простить, это не у нас, это у вас что-то случилось. В эСэСэСэРе. Просто хоть караул кричи. Поначалу всё шло как по маслу: я открыл этот магазин, два, а то и три раза в неделю Омарик присылал мне по две, а то и по три норковые шубы, отличная выделка, но топорно сшиты, у вас это делать не умеют. Но даром! Понимаете? Где он их брал, мне не интересно. Я не спрашивал. Я их перешивал, я немножко скорняк, дёшево покупал французские бирки и продавал о-го-го как. Брали с руками. Это же бешеные деньги, вы посчитайте. Нет, нет, вы только посчитайте – Марк Липович сорвался с места, скрылся в соседней комнате, вернулся с калькулятором, сам стал нажимать клавиши. – Три шубы в неделю – это я так сказал, бывало и по десять. Хорошо, берём девять. Девять шуб умножаем на четыре недели, получаем, извиняюсь, тридцать шесть в месяц. А в год? Ещё на двенадцать, а это уже четыреста тридцать две норки. Теперь скажу правду, – он отложил калькулятор в сторону, снизил голос почти до шепота, – меньше, чем за три куска штуки они не уходили. А чёрные и за три с половиной. Тут считай-не считай – за год я стал миллионером и даже больше. Мы с Омариком три года работали, я выкупил этот магазин. А теперь по ночам мне снится долговая петля: нечем платить, хоть вешайся. Свет, горячая вода, газ, холодная вода… А налоги!! Это же не страна, а сплошная налоговая полиция. Тут скрыл налог – дают, как за убийство. Так какие, вы говорите, условия, Иван Иванович? – Марк неожиданно закончил свой монолог и вновь обратился в слух.

Человек со Шрамом выдержал долгую паузу. Поднялся, спросил с упрёком.

– А что же брат твой единокровный?

– С Омариком год уже нет связи. Никакой. Боюсь думать самое худшее.

– Значит так. Слушай меня внимательно. У тебя подвал есть?

Вопрос прозвучал слишком неуместно, даже, показалось, издевательски, так что Марк осторожно переспросил.

– Подвал?

– Да.

– Какой подвал?

– Обыкновенный, «какой?» – «Иванов» начал сердиться. – Под домом. Есть? – И поскольку Цаванович молчал, примирительно пояснил. – Я коллекционирую старинный хрусталь, антикварное стекло, партиями перевожу в Америку. Временно будешь хранить ящики у себя в подвале. Десять шуб в неделю я тебе не обещаю, а по две за неделю в течение года гарантирую. Как?

– Это спасёт мне жизнь, – задыхаясь, сглатывая воздух короткими хватами, Марк Цаванович приник к руке благодетеля. – Со своей стороны я всё, что могу и не могу. Без остатка. Как на ладони.

«Несчастные в общем-то люди. Обманутые, – думал Никитин, выглядывая в потоке машин свободное такси. – Из кожи вон лезут, чтобы всему миру показать, как они тут счастливы, а копни их поглубже… Ехали за журавлём в небе, а поймали дохлую синицу. Ну – поделом, так им и надо: на чужой каравай… как говорят умные люди.

Из гостиницы он позвонил своему шестилетней давности чернокожему знакомому, тот, к счастью, оказался дома.

– Брэд, угадай, кто звонит. Ах ты, чёрный поц, – восхитился Георгий Георгиевич, когда его безошибочно назвали по имени-отчеству, – ну и память у тебя. Давай подгребай на угол восемнадцатой и Бродвея, это рядом с тобой. Есть работа.

Чёрный и худой, как обгоревшая спичка, Брэд ждать себя не заставил.

– Хай, Гер. Кто это тебя так? Узнать трудно.

– Не бери в голову. Жив и ладно, – отмахнулся Никитин. – Лицо не главное в жизни.

– Это точно, – неуверенно согласился Брэд.

Они расположились в небольшом пустующем кафе, заказали минеральную воду.

– Как жизнь молодая? Работаешь по-прежнему?

Негр пожал плечами, ответил серьёзно:

– А что? Моя работа никогда не кончится. Пока руки не дрожат, глаз видит. Работаю. – И добавил мало понятную для непосвящённых фразу: – А убирать всегда будет нужда кого.

– Ну и ладно. Не буду тебя долго задерживать. Давай к делу. – Никитин достал из кармана запечатанный конверт, вскрыл, вынул из него несколько аккуратно сложенных листков. – Это ориентировки.

Брэд долго, внимательно разглядывал листы. Наконец сказал:

– У этого фамилия знакомая. Кто это?

– Я не знаю, не мои ребята. – отмахнулся Никитин. – Тут в бумагах всё должно быть: кто, откуда, чем занимаются, где обитают…

– У этого фамилия знакомая, – упрямо повторил чёрный человек, – а раз так – у него может быть охрана.

– Ну – охрана, ну и что из этого? Охрана – значит охрана. Тебе что – привыкать?

– С охраной опасно.

– Конечно, опасно. И без охраны опасно. По-всякому. У тебя работа такая, Брэд. Опасная.

– С охраной дорого.

– Ну вот, так бы и говорил. А то «опа-а-сно». Сколько?

– Очень дорого.

– Я спрашиваю – сколько?

Негр написал на бумажной салфетке шестизначную цифру, придвинул салфетку к Никитину. Сказал, мотнув головой:

– Торгов не будет.

– Ничего себе, – присвистнул Человек со Шрамом. – Что это у тебя так ставки взбесились?

– Инфляция, – коротко пояснил Брэд.

– Понятно. Без работы остаться не боишься?

– Я ничего не боюсь. Моя работа будет вечно.

– Ну хорошо, коли так. А если окажется без охраны?

– Без охраны – половину, – недовольно сверкнул зрачками чернокожий визави. По выражению его лица было понятно, что он предпочитает наличие в деле охранников.

Никитин налил в свой бокал холодную минеральную воду, выпил, потом, не мигая, долго смотрел в красные глаза сидящего напротив прыщавого афроамериканца. Конечно, в былые времена он, увидев написанную на салфетке неподходящую цифру, очертя голову кидался в торги, стыдил зарвавшегося черножопого наглеца, пугал, грозил разоблачением, пожизненной неволей, электрическим стулом наконец и неизменно преуспевал в этой беспроигрышной для себя схватке. Куда ему было деться, беспредельщику грёбаному? Но на этот раз, памятуя о выданной ему «другом-сокурсником» гарантии безлимитного кредита, решил не мелочиться и не тратить нервы.

– Значит так, – сказал он наконец. – Спорить не будем. Запомни: на тебе свет клином не сошёлся. Знаешь такое выражение? Оно означает, что ты не одинок в своём бизнесе. Не забывай этого. Допёр? Поступим, как я скажу: чек предоплаты я выписываю без учёта охраны. После выполнения работы рассчитываемся в зависимости от возникшей ситуации.

Не дожидаясь согласия собеседника, он достал из кармана чековую книжку, вывел сумму прописью, расписался, оторвал листок, протянул его Брэду:

– Держи.

Тот проверил написанное, любовно сложил драгоценную бумагу пополам, спрятал в нагрудном кармане.

После этого они, не сговариваясь, одновременно поднялись из-за стола и разошлись в разные стороны.

Ни тебе «о’кей», ни «бай», ни даже «гуд бай». Молча разошлись. И это вовсе не означало, что русский с американцем расстались непримиримыми врагами. Нет. Это говорило лишь о том, что сделка между ними состоялась и они оба ею довольны.

В эту ночь Никитин спал как убитый. Видимо, гора, которая последние годы давила на его плечи, свалилась, и можно было снова начинать жить.

А уже ранним утром следующего дня, когда могучий серебристый лайнер, выполнявший рейс 214, Нью-Йорк – Москва благополучно миновал взлётную полосу и стал набирать высоту, Георгий Георгиевич, расплющив нос о стекло иллюминатора, с охватившим его чувством неописуемого восторга наблюдал, как постепенно уплывала, уменьшалась в размерах, таяла, переходя в небытие бездарная, тупая, прожорливая, ко всему и всем безжалостная страна Америка, куда отныне он по собственной воле полетит только в случае смертельной необходимости. И то под дулом пистолета.

От приятных мыслей его оторвал сидящий в соседнем кресле пожилой мужчина.

– Ну вы только посмотрите, что делается! А?! Вот, взгляните. – Он протянул Никитину цветную американскую газету. – Прочитайте. Вот подонки, что делают. Никак успокоиться не могут. Почитайте, почитайте.

В рубрике «Хроника минувшего дня» Никитин прочёл короткое сообщение.

«Вчера поздно вечером выстрелами из нарезного оружия были убиты бывшие советские подданные, ныне американские граждане, ведущий солист Нью-Йоркской балетной труппы Ринат Шуралиев и музыкант Ян Мысловский. Ведётся следствие».

– Ну что вы скажете? – возмущённо осведомился пожилой мужчина, когда Никитин вернул ему газету, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. – Что скажете?

– А что тут скажешь? Беспредел, – философски отреагировал Никитин.

– Причём дело в том, что я хорошо знал этого Рината. Не лично, конечно. Со сцены. Прекрасный был танцовщик. Под стать Барышникову. И что вы скажете?

– Трагично. – Георгий Георгиевич, в надежде, что от него отстанут, снова уткнулся в иллюминатор.

– И что? Так и будем терпеть? Сидеть сложа руки? – не унимался пожилой мужчина. – Будем ждать следующих сообщений?

Никитин с трудом обуздал острое желание послать соседа по известному направлению. Всем телом повернулся к нему. Спросил очень серьёзно:

– Простите, вас как зовут?

– Залман.

– Скажите, Залман, вы какими методами предполагаете реагировать на подобные безобразия? Политическими или силовыми?

Расчёт оказался верным: до самого приземления самолёта в международном аэропорту «Шереметьево» Залман не повернул головы в сторону Человека со Шрамом.

* * *

Что означает аббревиатура эМ, У и эР – то бишь МУР – расшифровывать – курам на смех, и те расхохочутся. Никому ведь не придёт в голову утверждать, что под этими тремя буквами скрываются какие-нибудь Мытищинские Урановые Раскопки или того чище: Мария Ульяновна Рабинович.

МУР – есть МУР. И так всем понятно: туда по доброй воле лучше не соваться.

Другое дело МУРавьи, которых ещё часто унизительно называют МУРашами или МУРашками. С одной стороны, – это трудолюбивые, как китайцы, твари: не трогайте их – и они безропотно с утра до ночи будут тянуть свою нелёгкую лямку, ни на что не жалуясь, помалкивая себе в тряпочку. Если же, не дай бог, что не по ним – долго терпят, жёстко стелят, но и спать не мягко: при случае могут и зубки показать: кучными стайками заползают обидчику в самые неподходящие, порой срамные места и небольно, вполне терпимо, но всё-таки жалят. МУРавьи – это основной контингент МУРа, рядовые трудяги, так сказать, низшее сословие, если и удостоенное какими должностишками и карьерными звёздочками, то очень маленькими, невооружённым глазом порой даже плохо различимыми на погонах своих парадных мундирчиков.

Что же касается МУРавьедов – тут уж совсем иная статья, смысл которой напрямую вытекает из самого названия – муравьЕД: это те, кто без зазрения совести и ничтоже сумняшеся поедают этих самых мурашей поедом. И не то чтобы с голодухи, а так, куражу ради. Это «Боссы», «Бугры», «Шишки». А порой и «Фюреры». Подчинённые их не очень-то жалуют любовью, а некоторых даже откровенно побаиваются.

Старшего следователя следственного отдела МУРа по особо важным делам полковника милиции Клеопатру Сильвестровну Сидорову боялись все.

С чего в этом по определению бесстрашном учреждении начался подобный конфуз, когда и при каких обстоятельствах постыдное чувство страха перед внешне вполне безобидной женщиной овладело контингентом работников Московского уголовного розыска, теперь уже не мог вспомнить никто. Но тот факт, что даже убелённые сединами старожилы сыскной конторы прерывали беседы, замолкали и кланялись при появлении Сидоровой, давно никого не удивлял. В том числе и тех, кто помнил её только что появившейся в бесконечных муровских коридорах восемнадцатилетней тонконогой ланью. И несмотря на то что это «явление народу» – само по себе не вселенской важности событие – случилось давно, чуть ли ни полвека тому назад, легенда о «белокурой бестии» до сих пор жила и, более того, с годами обрастала, подчас, вовсе уж невероятными подробностями. Так, например, некоторые утверждали, что в своё время она заехала кулаком по морде самому Лаврентию Берия, и тому это якобы так понравилось, что он не только прекратил свои домогательства к юной прелестнице, но и опять же – якобы осыпал её должностными почестями. Другие, ссылаясь на достоверные свидетельства очевидцев, рассказывали, будто Клёпа, как за глаза называли полковницу, отказала молодому генералу КГБ, когда тот предложил ей всего себя, включая руку и сердце, а вскоре вышла замуж за никому не известного солдатика срочной службы Ваню Сидорова. Этого Ваню – рассказывали рассказчики – вскоре после свадьбы отправили дослуживать куда-то на Кавказ и там, среди братских народов многонационального Советского Союза, его следы навсегда потерялись. Юная вдова в попытке узнать хоть малую малость о судьбе любимого много лет безрезультатно обивала пороги всех воинских начальников всех подразделений и ведомств, никогда больше не выходила замуж и до сих пор носит фамилию пропавшего мужа – Сидорова.

Но наибольшим успехом из всех многочисленных баек про Клёпу пользовалась пикантная небылица, связанная с её девичьей фамилией. Исследователи и знатоки жизни руководительницы отдела МУРа по особо важным делам охотно делились с сослуживцами своими многотрудными открытиями: оказывается, незадолго до своего известного покушения на Ленина, Фани Каплан родила от него мальчика и назвала его по имени законного отца Владимиром. Володя Каплан вырос, узнал правду о своём происхождении и, дабы отомстить вождю мирового пролетариата за поруганную материнскую честь, склонил к сожительству его любовницу Инессу Арманд. Та, в свою очередь, не заставила себя долго ждать и в пику главному большевику России за нежелание порвать с Надеждой Крупской по истечению положенного срока произвела на свет тоже мальчика, Якова, чем немало удивила Владимира Ильича, не предрасположенного, по утверждениям лучших сексологов мира, к детопроизводству Яков же Каплан, будучи от природы мальчиком здоровым и любознательным, для доказательства достижения им половой зрелости, при активном содействии незаконнорожденной дочери двоюродной сестры всё той же Арманд, принял самое активное участие в рождении ещё одного мальчика, которого нарекли мало распространённым в те времена именем Сильвестр… В результате подобных политизированных хитросплетений и последующих комбинаций и была произведена на свет нынешняя полковница уголовного розыска. В пользу этой, насыщенной византийскими страстями версии, говорило и выбранное родителями не вполне соответствующее духу времени имя девочки – Клеопатра. А когда узналось, что девичья её фамилия ни много ни мало – Ульянова, всякие сомнения по поводу Клёпиного происхождения отпали сами собой. И это не смотря на некоторую, мягко говоря, нестыковку с датами появления на свет и ухода в мир иной участников тех далёких от сегодняшнего дня событий.

Так или иначе, по тем или иным причинам, верил ли кто в эти давно небылью поросшие «были», нет ли, но факт остаётся фактом: Клеопатру Сильвестровну Сидорову боялся поголовно весь МУР, от уборщиц до старших офицеров, и все они без исключения почитали за немалую удачу, если в течение рабочего дня удавалось избежать с ней встречи.

Ярким примером тому мог служить Игорь Всеволодович Мерин – молодой – тридцатник не разменен – майор милиции, удачливый, не без показухи бесстрашный, щедро наделённый природой «аленделоновской» внешностью. Начальство его ценило за приверженность к разумному компромиссу. Подчинённые – за юмор к самому себе и непреклонность нрава. Женский пол, вне возрастной зависимости, при общении с ним, как правило, непристойно краснел и начинал дышать высоко вздымаемой грудью. Казалось бы – всё при нём! Радуйся жизни и ходи по ней без страха и упрёка…

Ан поди ж ты: и Мерину не удалось избежать этого необъяснимого повального трепета перед руководительницей следственного отдела.

…В это раннее утро – без пяти минут восемь – в предбанник кабинета Сидоровой вошли четверо «мурашей».

Игорь Мерин, свежевыпеченный майор уголовного розыска, как руководитель группы вошёл первым. За ним, используя уважение соратников к своему полу, лейтенант милиции Вероника Калашникова-Мерина – молодая женщина в модных дорогих очках. И далее по старшинству: Александр Александров – широкоплечий парень лет тридцати с характерным «боксёрским» носом, и Толя Филин – «Простофиля», как его называли недоброжелатели.

Все четверо, сгруппировавшись у двери начальницы, устремили напряжённые взоры каждый на свои наручные часы.

В наступившей гробовой тишине было отчётливо слышно разнобойное тиканье часовых механизмов.

– Давай, – спустя какое-то время прошептал Александров, – стучи.

– Не ори. Я слежу, – огрызнулся Мерин, не отрывая глаз от циферблата именных часов, вручённых ему несколько дней назад вместе с новым воинским званием.

– Мои точные. Вчера по телефону проверял: секунда в секунду. Стучи! – настойчиво повторил Александров. – Опоздаем!

– Вчера проверял, а сегодня выброси. – Мерин ткнул свои часы Александрову под нос. – Ещё полторы минуты.

– Мальчики-девочки! Вы что – с ума сошли? – В полной тишине слова секретарши Шуры прозвучали для мурашей громовыми раскатами. Филин даже вздрогнул. – Вы ещё секундомер сюда принесите, храбрецы.

– Помолчи, мокрощёлка, – выругал её Александров. – Тебя не спросили.

– Сам дурак. – Шура обиделась.

– Хорошо поговорили, – резюмировал Филин.

Вероника и Мерин в диспуте участия не приняли.

Дверь распахнулась, в проёме возникла фигура Сидоровой.

– Вы что тут шепчетесь, тихари? А? Заходите, дело не ждёт.

Она прошла в кабинет, заговорила, не дожидаясь, пока рассядутся подчинённые.

– Труп у нас, мальчики-девочки. Только что прислали. – Полковница махнула оторванной телетайпной лентой. – Собирайтесь. Вот: Гривин Алексей Юрьевич, семьдесят второго года рождения, тело обнаружено в его собственной квартире на третьи сутки после убийства. Он бывший клиент ОБХССников, не наш, они давно за ним охотились. Фарцовщик. Чем они им мешают – не возьму в толк: мирные же люди. Но – это не моё дело. Я этого не говорила. Был не наш, теперь вот нашим заделался – убили. Проморгали, мудачьё, простите за слово «проморгали». Держи, начальник, – она протянула Мерину лист бумаги, – тут всё сказано. Ну? Кому что не ясно?

Сотрудники понятливо молчали.

– Похвально. Тогда – марш по коням! Ни пуха ни пера, как говорится. Ни два пера, ни три пера, – улыбнулась она своей любимой шутке. – Все свободны. Кроме майора.

Сидевшие за длинным Т-образным столом «мураши», не веря своему счастью, шумно задвигали стульями, направились к выходу.

– Тут вот какое дело получается, – негромко начала полковница, глядя на Мерина с материнской строгостью, – я хочу сказать, убили в общем-то жулика, элемента закононепослушного, дело может показаться несрочным. Нет?

– Нет. Как все другие, – выдавил из себя Мерин.

– Ну правильно. Я тоже так думаю. Ему ещё девятнадцати не было – жить бы да жить. Шагай.

И она, не глядя на подчинённого, зачем-то протянула ему для пожатия руку.

* * *

Для работников МУРа оперативные выезды подчас бывают предпочтительнее каждодневной рутины: допросы, допросы и допросы надоедают не менее, чем «Учиться, учиться и учиться». А тут – что-то подвижное, новое, «адреналиновое». Одним словом – живое, как бы парадоксально и кощунственно это ни звучало.