Оглавление
Андрей Немзер. При свете Жуковского. Очерки истории русской литературы
От автора
I. Золотой век
Наставники. Державин. Карамзин. Жуковский
Как нам делать историю литературы «эпохи Жуковского»
Золотой век: легенда, ставшая историей
Золотой век: опыты конкретизации темы
Поэт, любимый небесами. Граф Дмитрий Иванович Хвостов. 1757–1835
Нет подвигам забвенья. Николай Иванович Гнедич (1784–1833)
Осчастливь меня, несчастливого! Денис Васильевич Давыдов (1784–1839)
Мечты и муки. Константин Николаевич Батюшков (1787–1855)
Прозаического стиха никогда не напишу. Барон Антон Антонович Дельвиг (1798–1831)
Изгнанник рая. Евгений Абрамович Баратынский (1800–1844)
Несбывшийся гений. Николай Михайлович Языков (1803–1847)
Мужайся, сердце, до конца. Федор Иванович Тютчев (1803–1873)
Неугомонные думы. Алексей Степанович Хомяков (1804–1860)
Роза вместо перстня. Дмитрий Владимирович Веневитинов (1805–1827)
Одинокий. Владимир Григорьевич Бенедиктов (1807–1873)
Даже не однофамилец. Е. Бернет (Александр Кириллович Жуковский; 1810–1864)
Заметки о мистерии В. К. Кюхельбекера «Ижорский»
О славной поэме, бесславной мистерии и достославном романе в стихах
Пушкин и смех
«Евгений Онегин» и эволюция Пушкина
Поэзия Жуковского в шестой и седьмой главах романа «Евгений Онегин»
В поисках «окончательного слова» О Гоголе
Еще раз о Гоголе и В. Т. Нарежном
«Страстная душа томится…» Поэма Лермонтова «Мцыри»
Об «антиисторизме» Лермонтова
О балладном подтексте «Завещания»
Поэты и проза. Жуковский. Пушкин. Лермонтов
Непостижное уму / Вечно печальная дуэль. 27–29 января 1837 / 15 июля 1841
Быть так! Спасибо и за то. О прозе и жизни графа Владимира Соллогуба
У нас есть литература. Подвиг Белинского
II. Трудное время
«Многоуважаемый шкаф» или «трудное время»?
Трудное время: опыты конкретизации темы
Никак не обыкновенная история. Гончаров и его трилогия
Не довольно! Апология Тургенева
Здесь одни только камни не плачут. Некрасов и «вакансия поэта»
Горячее сердце. Обнадеживающий Островский
То, что называется фугой. Толстой – и несть ему конца
Не одна в поле дороженька. О Лескове
Только-то? О Гаршине
Канон Жуковского в поэзии Некрасова
Вальтер-Скоттовский историзм, его русские изводы и «Князь Серебряный»
«Вонзил кинжал убийца нечестивый…»: авторство и семантика текста
«Весенние чувства» графа А. К. Толстого
О свистах, припевах и балладном диптихе А. К. Толстого
Последние баллады А. К. Толстого
III. После
Из другой оперы. Контраверзы Чехова
Единственный. Александр Блок и движение русской поэзии
Стихотворение Ходасевича «Джон Боттом» и русская романтическая поэзия
Лермонтов и его эпоха в романе Константина Большакова «Бегство пленных…»[445]
Он сделал свое. О прозе Юрия Тынянова
Жуковский в интерпретациях Тынянова
1. «Кот в сапогах»
2. Чечерейцы
Из наблюдений. над романом Тынянова «Пушкин»
I. Явление героя
II. Карамзин – Пушкин
Смерти не будет «Доктор Живаго» и уход Пастернака
Рождество и Воскресение. О романе Александра Солженицына «В круге первом»
Диалог с русской классикой в «Августе Четырнадцатого»
Как заканчивается «Красное Колесо»
Поэт Давид Самойлов
О публикациях
Отрывок из книги
Для начала – четыре цитаты. Две первые (всем памятные) характеризуют авторскую методологию (вернее – ее отсутствие), третья – жанр предлежащей книги, четвертая – настроение, с которым она складывалась.
В какой-то мере эта пестрота обусловлена послужным списком сочинителя. Состоять в академических институциях (или при оных) мне не довелось; в журнале («Литературное обозрение») и газетах я проработал (с двумя короткими перерывами) почти тридцать лет (1983–2012); преподавал отнюдь не будущим филологам: с 1991 года – в Российской академии театрального искусства (ГИТИСе), с 2002-го – на отделении деловой и политической журналистики (ныне – факультет медиакоммуникаций) Высшей школы экономики (факультет филологии там образовался в 2011 году). Педагогическая служба сказалась на моих писаниях не меньше, чем газетная. Я читал (и читаю) общие курсы по истории русской литературы. С одной стороны, это обрекает на неизбежное (из года в год) обращение к ключевым сочинениям классиков (сотни раз до тебя истолкованным и, как кажется, совершенно ясным), с другой – в какой-то мере страхует от небрежения кем-либо из писателей, вошедших в национальный канон. (И стимулирует попытки его расширения.) Если первый («золотовечный») раздел этой книги тесно связан с моими ранними историко-литературными пристрастьями, то второй («трудновременный»), по большей части, – с преподаванием.
.....
В «Сельском кладбище» гармонизированная фактура стиха свидетельствовала о гармонизации чувств, a стало быть, и того мира, что открывается поэтической волей. В «Вечере» сладостное слияние с миром природным сменяется сетованиями на скоротечность счастья, но упоение и печаль существуют не по раздельности, а вместе: волшебное преображение пейзажа рождает воспоминание. Смена дня вечером соотнесена со сменой прошедшего настоящим, а близящаяся ночь со смертью (последняя строфа), но связь эта не жестко аллегорическая, а ассоциативная, введена она не впрямую, но исподволь. Воспоминание оживляет не только прежнюю радость, но и прежнее страдание – ушедшее продолжается в настоящем, а значит, оно как бы и не совсем ушло. Продолжение воспоминаний – поэзия, оживляющая «часы сей жизни скоротечной», удерживающая то, что обречено исчезновению обычным ходом земного бытия. Словам о возможней скорой смерти (не окончательной, ибо на могилу поэта придут Альпин и Минвана) предшествует строфа о поэте, поющем возрождение светила («Так петь есть мой удел…»). В вечере скрывается утро, а в утре – вечер. Воспоминание и поэзия, не отменяя естественного миропорядка, придают ему иной смысл: во временном открывается вечное, в земном – небесное. В мире Жуковского есть скорбь, но нет отчаянья. Даже в напряженно исповедальном послании «К Филалету», где поэт называет свою жизнь бесплодной, а душу – иссякшей, он не отрекается от любви и мечтает не столько о гибели, сколько о возможности самопожертвования «за нее». Даже отвергнув надежду на земное счастье, он не отвергает исполненного страданием бытия – могила не заменит страстного и мучительного служения недоступной возлюбленной. Влечет не смерть, но угадываемая возможность соединения с той, что пленила тебя на земле.
Прямо подобное чувство у молодого Жуковского выражено в стихах «На смерть А<ндрея> Т<ургенева>»: «Прости! не вечно жить! Увидимся опять; / Во гробе нам судьбой назначено свиданье! / Надежда сладкая! приятно ожиданье! – / С каким веселием я буду умирать!» Здесь в равной степени важны и отсвет небесного, ложащийся на земное, открывающий в конечном – бесконечное, в горе – грядущую радость, и отсвет земного в небесном – там обретается то, что не вполне осуществилось, исчезло, было мечтой здесь. Поэтому мечта для Жуковского – не ложь и обольщение, но обещание. Поэтому верность мечте – не сомнительное и опасное «донкишотство», но лучшее из доступных человеку чувств. Поэтому разочарование – несчастье и заблуждение, если не грех. (Даже у Байрона, поэта тотального разочарования, Жуковский отыщет для переложения «свои» стихи – безнадежная «Песня» разрешается мольбой о просветляющем слезном даре.) Что такое земное горе, Жуковский знал не понаслышке (и за свое земное счастье он боролся как мог и сколько мог), но пуще любых невзгод страшился он душевного опустошения, беспамятства, расставания с поэзией и любовью.
.....
