Читать книгу Распятая на звезде - Андрей Петрович Горюн - Страница 1

В истории нет и не может быть невыгодных, неудобных страниц, она нужна в совокупности как единое целое для нас и для будущих поколений, без всяких прикрас и изъянов… Память и гордость должны объединять нас, делать сильнее, помогать молодым людям в полной мере осознать свою сопричастность Родине, великим делам своих предков, ответственность за будущее России!

В. Путин

Пролог

Москва, январь1950 г.

Николай Николаевич Селивановский всегда запросто заходил в кабинет своего непосредственного начальника, Виктора Семеновича Абакумова, что, на первый взгляд, казалось вполне естественным. Однако, кабинет этот был совсем непростой. Одна только возможность очутиться в нем приводила в трепет иных членов Политбюро ЦК КПСС, откровенно робевших перед обитателем здешних покоев, Министром государственной безопасности СССР.

С грозным чекистом, в данный момент олицетворявшим карающую длань партии, Николай Николаевич был знаком давно и накоротко. Они вместе прошли суровыми дорогами войны, успели великолепно сработаться в военной контрразведке «СМЕРШ». Между ними установилась не только взаимная симпатия, но, что оказывалось несоизмеримо более ценным в их профессиональной среде, отношения подлинного доверия друг к другу.

Даже внешне они были очень похожими: одинаковый жесткий, уверенный взгляд, темные брови вразлет, высокий, слегка покатый лоб, заглубленная линия волос, к сожалению, с годами все далее и далее отступавшая к макушке. Николай Николаевич казался несколько более рыхлым, одутловатым (недоброжелатели сказали бы даже, что он щекастый, «наетый») – видимо, сказывалось небольшое старшинство в возрасте. Однако эти различия нивелировались мундиром, придававшим своему владельцу дополнительную статность и молодцеватость.

Сидя друг напротив друга за небольшим приставным столиком, предназначенном для совещаний, эти люди являли собой великолепное зрелище: звон медалей, блеск шитых золотом генеральских погон со множеством звездочек – настоящие символы незыблемой мощи и величия отечественных правоохранительных органов, стоящих на страже завоеваний пролетарской революции!

Под стать им оказывался и интерьер просторного, вытянутого в длину кабинета: стены покрыты панелями из благородной карельской березы, слева на стене – огромная карта СССР, а рядом с ней – шкафы с книгами, корешки которых даже не примяты. Чуть ниже на подставке покоится большой глобус, за которым притаилось огромное кресло…

– Владимир Семенович, – решился первым прервать немного затянувшееся молчание Селивановский, – у нас появилась идейка, которая, как мне кажется, будет вам интересна… В свое время, еще до войны НКВД занималось поисками царских сокровищ, когда-то увезенных Николаем II в тобольскую ссылку. Кое-что им сделать удалось, но основная работа, думаю, до конца доведена не была. И если сейчас мы осторожно вытянем оборвавшиеся тогда ниточки, то мы можем сработать очень эффектно, вернув «народной достояние».

– Действительно, это интересно… – блеснул глазами Абакумов. – Хозяин (так он за глаза называл И. В. Сталина) будет очень доволен. Да и самому Лаврентию шлею как следует вставим¹. И в чем суть дела?

– Началось все с того, что бывший сотрудник НКВД Малецкий переслал докладную записку, – Селивановский протянул заранее заготовленную бумагу… – Вот она:

Тов. Юринсу

27 декабря 1931 г.

В 1922-24 г. в бытность мою в Тобольске велась разработка бывшего Ивановского монастыря… Было обнаружено много спрятанного (замурованного в могилах, в колокольнях, в стенах монастыря) имущества, среди которых и… ожерелье царицы. Его прятала бывшая игуменья Дружинина, которая умерла при аресте. И еще знала одна схимница, очень старая, и больше никто².

Абакумов был старый чекист и поэтому на услышанное внешне никак не прореагировал. Его выдала торопливость, с которой он пододвинул к себе пухлый скоросшиватель, наполненный старыми документами. Селивановский, между тем, невозмутимо продолжил:

– Расследование не начиналось более года. Наверное, Малецкому просто не поверили. Но потом схимницу, о которой он говорил, все-таки взяли. Она оказалась не такой уж и старой. Ее допросили с пристрастием. Поначалу она отпиралась, но в итоге созналась во всем.

– Так, так, так, – Абакумов быстро пролистывал одну страницу за другой, цепким взглядом выхватывая важные детали. Им овладевало буквально охотничье возбуждение… – Конечно, куда ей отмалчиваться было. Видишь… – он подчеркнул ногтем какую-то закорючку, стоявшую в конце очередного документа, – Это дело вел Авторканов. Когда-то я лично его знал. Из своих подопечных он способен был душу за раз вытрясти. Сам Кобулыч³ про него говорил, что он и чайник способен разговорить.

– События, действительно закрутились с бешеной скоростью, согласился Селивановский. – Начались аресты, допросы. И уже 20 ноября 1933 г. в Тобольске был обнаружен настоящий схрон драгоценностей, о чем было незамедлительно доложено в Москву.

Спецзаписка экономического отдела ПП ОГПУ по Уралу

Сов. секретно

Среди изъятых ценностей имеются: 1) брошь бриллиантовая в 100 карат. 2) три шпильки головные с бриллиантами в 44 и 36 карат, 3) полумесяц с бриллиантами до 70 карат (по некоторым сведениям, этот полумесяц был подарен царю турецким султаном), 4) диадемы царских дочерей и царицы и друг[ие]. Всего изъято ценностей по предварительной оценке наших экспертов на сумму в три миллиона двести семьдесят тысяч шестьсот девяносто три золотых рубля.

– И это старые полновесные золотые рубли, – невольно почесал затылок Абакумов. – Теперь такое богатство вообще несметных денег стоит. Но если все изъяли, наша-то корысть в чем заключается? После тех мастодонтов, которые рулили дела в 30-е годы, нам подбирать уже нечего.

– Может быть, Виктор Семенович, вы несколько преувеличиваете мастерство старых специалистов? Какие тогда были методы дознания, тем более в провинции?.. В морду дать, да по почкам. При такой ветхозаветной примитивности не могли не случаться сбои. И перед нами, не сомневаюсь, именно такой случай.

В конце весны 1934 г. прихватили некую Аниль Викентьевну Печекос, – Селивановский указал на очередной документ. – С ней долго бились, правда, к тому времени дело вел уже не отмеченный вами Авторканов, а какая-то размазня. Наконец, 5 июня она согласилась сотрудничать со следствием, пообещав указать место хранения романовских ценностей. На радостях сотрудники бросились в ее камеру, но нашли ее умирающей. Оказывается, она накануне разломала на части алюминиевую ложку и проглотила обломки, которые застряли в гортани и вызвали гнойный плеврит. Откачать ее так и не удалось, через 12 дней она умерла.

Тогда взялись за ее мужа Печекоса Константина Ивановича. Тот сопротивлялся совсем недолго, а потом пообещал привести к тайнику, оборудованном в его бывшем домев Омске. Оперативники повезли его на место. Там он долго бродил по комнатам, пока не привел к невзрачной каморке на пятом этаже. Оперативники начали ломать стены. Между тем, арестант, усыпив бдительность охраны, выпрыгнул из окна…

– Вот, сволочь, – не смог скрыть своих эмоций Абакумов. – Улизнул, все-таки… Тут ты, Николай Николаевич, прав. Бывают еще в нашем деле недоработки.

– Я больше того скажу, – подхватил ободренный своим начальником Селивановский, – налицо расхлябанность, преступная халатность… Этот Печекос, благо, что с шестого этажа спрыгнул, ко всеобщему удивлению не только не сдох, но и отделался одними переломами да сотрясениями, как будто был богом береженый. В тюремной больничке его обратно собрали, да на ноги подняли. Спустя какое-то время с ним снова стали работать. Но он на контакт со следствием больше не шел, да еще и прытким оказался. Ему руки ломают, а он – прыг в обморок! Его в карцер сажают, на стойке растягивают, а он – бух на землю и коньки откинуть хочет. Так ничем его взять не удалось. Через год, намучавшись, решили его отпустить. Установили слежку, чтобы он к царскому золоту сам привел (думали, что не удержаться ему, чтобы еще разок на драгоценности ни взглянуть). Да только не вышло ничего, как будто и вправду при падении память у него совсем отшибло. Когда же война началась, в неразберихе его и вовсе упустили.

– Ушел, падла, – Абакумов не смог сдержать восхищения человеком, умудрившимся вывернуться из лап его собственного ведомства. Но тут же, словно одернув себя, деловито спросил: – Ладно, люди Берии Ваньку сваляли… А нам-то с какого бока к делу подступиться?

– Есть у меня на примете один перспективный розыскник, полковник Бушуев. Я его еще по особому отделу Южного фронта знаю. Сейчас он у нас в четвертом управлении работает. Так вот, он кое-что нарыл, да некоторые факты сопоставил.

Во-первых, он вспомнил Печекосов: не могли же люди идти на лютую смерть ради ерунды. Значит, они знали такое, что никому выдавать быль нельзя. А во-вторых, обратил внимание на одного старого дурака, уральского большевика Юровского. Тот когда-то похвалялся своими подвигами, направо и налево рассказывая, как собственноручно расправился с императорской семьей (наши люди за ними все тщательно записывали). Так вот, все в том же 1934 году он как-то болтнул о событиях, случившихся сразу после расстрела:

Когда трупы стали раздевать, то обнаружилось, что на дочерях и Александре Федоровне (царице)… были лифы, хорошо сделанные из сплошных бриллиантовых и других камней. Ценностей этих оказалось всего около полупуда… На Александре Федоровне, между прочим, был просто огромный кусок круглой золотой проволоки, загнутой в виде браслета, весом около фунта. Ценности все были тут же выпороты, чтобы не таскать с собой окровавленное тряпье…

19-го вечером я уехал в Москву с докладом. Ценности я передал тогда члену Ревсовета Третьей армии Трифонову. Их, кажется, Белобородов, Новоселов и еще кто-то схоронили в подвале, в земле какого-то домика рабочего в Лысьве… Добра всякого было не один вагон ⁴.

– На эту информацию и обратил внимание Бушуев, – продолжил Селивановский. – Он обнаружил кое-какие нестыковочки… О каких вагонах добра говорил Юровский? Как можно было их «схоронить в подвале»? Где они теперь, куда делись?.. И потом, все ли из спрятанного, потом извлекли из-под земли? Времена тогда были мутными, белые красногвардейцам прямо на пятки наступали. Колчаковцы даже нашли кое-какие ценности, принадлежавшие бывшему царю, о чем на весь мир раструбили. Но, думаю, о самом ценном и они предпочли умолчать. Был тогда у них один человек, к которому стекалась вся важнейшая информация…

Книга первая

… А что касается XX века, для нас все важно: и более отдаленное прошлое, и ближайшее, новейшая история. С ней труднее, с этой новейшей историей, потому что там еще очень много политизированного, не все раны даже зажили еще, особенно если взять Гражданскую войну, противостояние красных и белых. Но тем не менее все равно надо с этим разбираться, надо стремиться к максимальной объективности, и, безусловно, нужно знать наше ближайшее прошлое.

В. Путин

Глава первая

Далеко за городом

Усадьба «Гальяново»,

22 версты к западу от г. Екатеринбурга, июнь 1918 г.

В это утро Александр Дмитриевич Аксенов проснулся первым, раньше всех своих домочадцев. Он бы мог еще поспать, ведь спешить на службу в Азово-Черноморский банк, перешедший при новой власти в управление советам, теперь не было нужды. Однако сказывалась многолетняя привычка, да и терять попусту прекрасные минуты солнечного летнего утра совсем не хотелось.

Для начала он решил прогуляться к роднику, чтобы умыться, вдоволь черпая ладонями студеную ключевую воду. Затем он вышел в луг, поправил косу и с восторгом начал косить сочную, в пояс ростом, густую траву… Сколько поэзии, сколько музыки в звенящем шуршании остро заточенного лезвия о срезаемую стерню. А запах, чудный луговой запах, пьянящий своим волшебным ароматом! Вжик, вжик – падает ряд за рядом, ложится трава ровным слоем. Пот заливает лицо и шею. Обтираешь косу пучком сена, оглаживаешь ее ладонью и вновь встаешь в работу. Оглянешься – а за тобой уже целая поляна ровной зеленой щетины.

Вскоре принялся накрапывать дождик. Но был он совсем не докучливым, грибным, изливавшимся редкими каплями из одинокой тучки, зависшей на фоне голубого неба. Однако для Александра Дмитриевича эта небольшая смена погоды послужила своеобразным сигналом: пора возвращаться в дом.

Домашние к тому времени уже встали. Обожаемая супруга Маргарита Павловна колдовала у плиты. А дочь Ольга уже успела убежать в сад – конечно, девушке, только что окончившей гимназию и переполненной предвкушениями грядущих приятных перемен, совсем не сиделось в четырех стенах.

Поставили самовар. И хотя по скудости текущих дней стол был небогат, позавтракали плотно и с удовольствием.

– Когда Аничковы и Погодины обещали приехать? – спросила Маргарита Павловна после того, как последняя чашка чая оказалась допитой. По старой традиции, которой в семье Аксеновых придерживались весьма строго, разговаривать во время трапезы не полагалось.

– Они надеялись выехать из города поутру, так что ближе к обеду у нас уже должны быть. Да только нынче, сама знаешь, неспокойно. Могут и задержаться…

В этот момент стеклянная дверь, выходящая в сад, поддалась молодому напору, и в комнату буквально ворвалась босоногая молодая девушка в сиреневом ситцевом платье, во множестве покрытом кружевами. Темные неширокие брови, поднимающиеся чуть удивленными дугами над светящимися голубыми глазами. Изящный маленький носик с тонкой переносицей и слегка расширенным основанием. Алые, слегка припухшие губки. Нежный румянец на щеках. Ее длинные русые волосы были собраны в две косы, рыхло перевитые бирюзовыми лентами. Цвет этот казался не вполне уместным, но разве что-либо способно испортить прелесть молодости!

– Как хорошо, как привольно в саду, – девушка не нашла подходящих слов для того, чтобы в полней мере рассказать о чувствах, переполнявших ее в эту минуту. – А когда из города все приедут, будет совсем весело.

Порхнув по гостиной и походя отказавшись от завтрака, она взбежала по лестнице и скрылась в своей комнате.

– Ах, молодость, молодость, – вздохнула Маргарита Павловна, не отдавая себе отчета в том, насколько банальна эта фраза.

Тем временем дождик совсем прекратился и Александр Дмитриевич решил снова прогуляться, но теперь не с какой-то определенной целью, а так, ради праздного удовольствия. В двадцати – тридцати саженях от дома Аксеновых, за узкой, но очень высокой каменной грядой проходила железная дорога. Когда-то он любил туда хаживать, рассматривать поезда, проносящиеся в дальние края и уносящие в ухоженных, великолепных классных вагонах своих пассажиров к жизни большой и, как ему тогда казалось, неизменно праздничной.

Но теперь от былой красоты не осталось и следа. Поезда ходили редко, зато с большим количеством вагонов, среди которых пассажирские почти не встречались – все больше скотовозы, теплушки и открытые платформы, забитые всяким хламом. Закопченные паровозы тянули их с натугой, словно бы скрежетом колес и свистом вырывающегося пара проклиная нынешнюю худую долю.

Нет, идти туда не хотелось. И Александр Дмитриевич отправился в противоположную сторону. Там, за скальным останцем начинался подъем в гору, на вершине которой виднелось причудливое нагромождение камней, именуемое в народе «Кроликами». Действительно, их очертания отдаленно напоминали фигурки прелестных домашних животных, правда изрядно одичавших и обзаведшихся хищными оскалами. Над им мордами в разные стороны торчали заостренные краеугольные «уши».

Как ни странно, но эти природные скульптуры очень нравились Александру Дмитриевичу, он находил в них поэзию, созвучную духу нынешнего времени. В восторг его приводил и великолепный черничник, захвативший здесь все окрестные поляны. Разумеется, до сбора урожая было еще далеко. Но вполне сформировавшиеся зеленые ягоды, наливающиеся живительной энергией, казались просто прекрасными.

Прогулка затягивалась. Однако спешить с возвращением не было никакой необходимости… А лес таинственно, почти бесшумно продолжал шелестеть листьями, время от времени отвечая легким скрежетом ветвей на какой-нибудь особенно сильный порыв ветра.

Тем временем к усадьбе подъехала крытая повозка, окруженная несколькими вооруженными всадниками. У крыльца дома она остановилась и из нее, потирая бока, выбрался совсем юный паренек в кожаной куртке, поверху перевитой крест накрест пулеметными лентами. Вид у него был достаточно комичный. И, чтобы не казаться совсем смешным, он попытался держать себя подчеркнуто строго.

Он молча протянул спустившейся к нему Маргарите Павловне мандат с печатью Екатеринбургской чрезвычайно комиссией и махнул рукой прибывшим с ним красноармейцам, очевидно, отдавая приказ о том, чтобы они начинали действовать по заранее намеченному плану.

Подобная операция, без сомнений, осуществлялась отрядом далеко не в первый раз: люди действовали быстро, без суеты. Один из них остался на улице, а трое других, оттеснив хозяйку, ворвались в комнату и начали деловито передвигать мебель и вскрывать шкафы и ящики, вываливая на пол все их содержимое.

Разгром комнаты проходил в абсолютном безмолвии и без какого-либо внимания к оцепеневшей от такой бесцеремонности хозяйке, которая несколько придя в себя, наконец задала удивленный вопрос:

– Господа, что вы делаете?

Паренек в кожаной куртке, не утруждая себя никакими пояснениями, сквозь зубы процедил:

– В доме люди еще есть?

– Дочь гимназистка в своей комнате отдыхает, – ответила Маргарита Павловна, а потом по какому-то наитию солгала. – Муж в город уехал. Обещал там заночевать и вернуться только через два дня.

– Мне поручено его арестовать, – наконец соизволил хоть что-то объяснить облеченный властью недоросль, – а у вас произвести обыск…

Вещей у Аксеновых было немного, да и домик не отличался большими размерами. Поэтому обыск не продлился более 40 минут. Все это время Маргарита Павловна простояла на крыльце, прижимая к себе дочь. Та, испуганная, выскочила из комнаты, как только в гостиной раздался грохот начавшегося погрома. Так и стояли испуганные женщины, оставив он поругание свое жилище. Они не пытались не только сопротивляться, но даже выражать свое отношение к происходившему.

Впрочем, непрошенные гости больше не интересовались хозяевами, они были увлечены исследованием попавших к ним в руки богатств. Результаты поисков, похоже, вполне их удовлетворили. На свою повозку они погрузили все найденное столовое серебро, настенные часы, совсем недавно висевшие над камином, несколько резных стульев с инкрустацией, выходной костюм Владимира Дмитриевича и платье Ольги, в котором она совсем недавно блистала на выпускном балу.

– Когда хозяин вернется, пусть следует к нам, в ЧК, мы его арестуем в качестве заложника⁵, – больше для порядка, и не надеясь, что его приказание будет исполнено, проворчал, уезжая, молодой комиссар…

Александр Дмитриевич тем временем возвращался домой в приподнятом настроении. По дороге он нарвал целую охапку цветов и предвкушал, как Маргарита Павловна обрадуется этому незатейливому подарку.

Вот уже и заимка. Жена с дочерью, обнявшись, ждут его на крыльце. Странно только, что двери и окна распахнуты настежь.

«Решили проветрить дом после уборки», – удовлетворенно подумал Александр Дмитриевич и, разглядев повозку, прибавил шаг: «Не иначе, гости приехали раньше времени».

Во дворе, действительно были чужие, но совсем не те, кого он надеялся увидеть.

Когда Александр Дмитриевич показался, комиссар аж крякнул от удовольствия:

– Быстро же вы из города вернулись. А мы и не чаяли вас дождаться. Забирайтесь скорее в повозку, да поедем.

Александр Дмитриевич, все еще прижимая к груди цветы, совершенно не понимал, кто это люди, что они здесь делают и почему он должен с ними куда-то ехать. Вместо объяснения он получил крепкий удар прикладом от одного из красноармейцев и, без лишних слов, вынужден был подчиниться приказу. Лошадка, дернув возок, понуро поволокла его за собой. Вооруженные всадники пристроились сзади… Мрачная процессия отправилась в город.

Через несколько верст она разминулась с веселой компанией мужчин и женщин разного возраста, ехавших навстречу на двух бричках.

Маргарита Павловна, окончательно впавшая в оцепенение, осталась стоять на том же месте. Ольга же, начавшая плакать навзрыд, все теребила ее за рукав:

– Ну, мама, мама…

В этом виде их и застали гости, появившиеся вскоре.

Не без труда им удалось добиться от хозяек вразумительного рассказа о том, что здесь произошло совсем недавно. Маргарита Павловна наконец разрядилась слезами, а Ольга, напротив, замолкла и, забившись в угол, сидела как истукан.

Приехавшие, моментально поняв всю серьезность ситуации, наперебой говорили слова утешения и, закипятив самовар, принялись отпаивать хозяек чаем. Но хлопоты их помогали мало.

О планировавшемся веселье не могло идти и речи, но уехать, оставив осиротевших женщин в беде, тоже было немыслимо. Хозяек уложили в постели, оставив с ними добровольную сиделку. А остальные гости принялись наводить в доме порядок. Когда все дела были завершены, а Маргарита Павловна и Ольга погрузились в живительный сон, все собрались в гостиной. Разговор не клеился, каждый был занят своими невеселыми раздумьями: на месте Аксеновых мог оказаться каждый из них…

И только Владимир Петрович Аничков наводил на всех тоску своими заунывными причитаниями:

– Быть может, наша вина заключается в том, что мы рождены на свет дворянами? Предположим. Но ведь я, к примеру, ни разу не воспользовался дворянскими привилегиями, не имел ни чинов, ни орденов… Со студенческой скамьи я поступил на службу в банк, где три месяца работал бесплатно. Затем получил скромное местечко на пятьдесят пять рублей в месяц и более четырех лет работал по десять-одиннадцать часов в сутки. Не крал, не убивал. Меня оценили, продвинули вперед и на одиннадцатом году службы назначили управляющим отделением нашего банка… Я был снисходительным начальником. За всю мою долгую службу никого из подчиненных не уволил. Всегда со вниманием относился к их нуждам. Но виноват ли я в том, что, делая карьеру, я обогнал своих сослуживцев и заработок мой дошел до шестидесяти тысяч рублей в год?.. Я нарушил идею равенства. Но можно ли за это карать? В таком случае и сосна, под которой я лежу, тоже виновата в нарушении равенства, отнимая сок у своих соседей и заглушая все кругом. Да и возможно ли равенство людей, когда ни в растительном царстве, ни в мире животных его не существует⁶?..

Американские номера

Екатеринбург, июнь, 1918 г.

Ехать в комиссарской повозке Александру Дмитриевичу было неудобно – тесно и темно, да и пахло чем-то очень неприятным. Резные стулья, за которые им когда-то были заплачены немалые деньги, были закиданы красноармейцами кое-как и теперь своими ножками торчали в разные стороны, чем очень сильно ограничивали свободное пространство. Собственный костюм, как и бальное платье дочери, захватанные чужими руками, казались совсем чужими, от них хотелось отстраниться как можно дальше.

Александр Дмитриевич пододвинулся к проему, свободному от брезента, накрывавшего повозку.

– Что, сбежать хочешь? – раздался окрик комиссара, который прежде не пожелал обмолвиться со своим невольным попутчиком ни единым словом.

– Мне подышать немного охота…

– Ну, дыши, дыши пока, буржуй недорезанный. Только помни – от нас не убежишь. Чуть дернешься – мои орлы тебя враз в расход пустят!

Разумеется, ни о каком продолжении разговора не могло идти и речи. Пришлось немного отсесть. Но все равно так было лучше, да и остаток видимой свободы оказывался гораздо большим.

Лошадка перебирала ноги совсем не спеша и никто ее не поторапливал, поэтому в город они въехали далеко после полудня. Улицы, по которым они плелись, были вроде бы те самые, известные с самого детства: Московская, Симоновская, Усольцевская, Покровский проспект. Однако теперь они казалось совсем незнакомыми. Витрины многих магазинов были закрыты щитами, наспех сколоченными из необструганных досок, или вовсе разбиты. Тумбы вырваны, скамейки поломаны. Всюду грязь, а ветер носит из стороны в сторону обрывки бумаг и какой-то мусор. Людей почти нет. Редкие прохожие движутся словно украдкой: сутулые, сгорбленные, они семенят мелкими шажками. Все облачены в какие-то неброские бесформенные наряды, будто бы посеревшие, утратившие всякую яркость. Нигде нет видимых признаков благополучия и достатка!

Повозка, по-прежнему сопровождаемая вооруженной охраной, остановилась перед гостиницей «Американские номера», некогда считавшейся лучшей в Екатеринбурге⁷. В свое время здесь жили и А. П. Чехов, и Д. М. Менделеев, и даже члены августейшей фамилии. Это заведение славилось не только изысканными комнатами, но и великолепной кофейней с кондитерской, а также буфетом, отпускавшим недорого очень хорошее пиво. Семейство Аксеновых в свое время сюда захаживало почти всякий раз, когда выбиралось в город, и никто из них никогда не уходил отсюда разочарованным.

Для постояльцев здесь работали ванные, считавшиеся в городе исключительной роскошью, и уютные залы для бильярда, который вошел в моду совсем недавно. Владельцев всего этого великолепия был купец второй гильдии Павел Васильевич Холкин, давний знакомый Александра Дмитриевича

«У этого здания теперь, наверняка, новые хозяева, – подумал Александр Дмитриевич, – но не могли же они довести его до такой же степени запустения, которое бросается в глаза на улицах города? И тогда довольно любезно со стороны комиссаров, лишив человека свободы, везти его не в тюрьму, не в какую-то замызганную халупу, а во вполне приличное место, где можно скоротать время до тех пор, пока недоразумение не прояснится окончательно».

– Вываливайся, – приказал комиссар.

Как только Александр Дмитриевич коснулся земли, его подхватили два дюжих красноармейца, и решительно поволокла к крыльцу. Повозка, освободившись от пассажира, тут же рванулась с места и, как успел заметить новоявленный арестант, скрылась за поворотом, увозя в неизвестность все его имущество.

Прихожая, небольшой зал, где когда-то располагался администратор, мраморная лестница, давно немытая, со щербинами и сколами на ступенях. Все грязное, заплеванное.

«Нет, и это здание при новых хозяевах пришло в запустение», – с сожалением констатировал про себя Александр Дмитриевич.

Поднялись на второй этаж. Здесь конвоиры ослабили хватку, указав на длинную лавку вдоль стены, на которой уже сидели какие-то люди. Аксенов понял, что именно здесь ему нужно будет дожидаться дальнейшего развития событий. Общаться с соседями, каждый из которых был занят свой бедой, ему не хотелось. Да и о чем, собственно, говорить?

Минут через двадцать появился какой-то высокий молодой человек с чистыми красивыми руками. Волосы – черные, жгучие с прямым пробором. Лицо, напротив, белое, нежное. Усики совершенно черные, маленькие и аккуратно подстриженные. Нос прямой, не тонкий, но обладающий абсолютно правильной формой. Одет он был в темную тужурку, из-под которой виднелась черная сатиновая рубаха. На ногах – ничем не примечательные брюки и ботинки. Его левую руку украшали золотые часы, прикрепленные к якорной цепочке, обвитой вокруг кисти. Он производил впечатление самого обыкновенного приказчика средней руки, от которого трудно было ожидать каких-нибудь неприятностей.

Окинув сидевших цепким, стремительным взглядом, он остановился перед Александром Дмитриевичем и, ткнув в него пальцем, решительно спросил:

– Кто таков?

– Аксенов. Взят в заложники по мандату, выданному Голощекиным.

Из телеграммы Владимира Ильича Ленина

Реввоенсовету Восточного фронта⁸:

Надо усилить взятие заложников с буржуазии и с семей офицеров… Сговоритесь с Дзержинским… Дайте (за моей подписью) телеграмму, что позором было бы колебаться и не расстреливать за неявку.

– А… Вот с него и начнем. Видите!

Идти пришлось недалеко – в крайнюю комнату, замыкавшую коридор. Ее обстановка была самой незамысловатой: стол, придвинутый к дальней стенке, на котором громоздился целый ворох бумаг, несколько пустых стульев и два затертых кресла. На одном из них сидел незнакомый человек. Казалось, что ему около 40 лет. Коренастый, полный, с порядочным животом (“брюхатый”, как определил для себя Александр Дмитриевич). Волосы русые, с рыжеватым отливом, вьющиеся, расчесанные косым рядом. Глаза темные. Нос длинный, тонкий. Усы очень маленькие, подстриженные. Бородка клинышком. Щеки с синевой от щетины. Лоб большой, открытый.

Александр Дмитриевич сделал в его сторону несколько шагов. Тем временем молодой человек, приведший его сюда, занял второе кресло, а красноармеец, сняв с плеча винтовку, остался стоять у двери.

Александра Дмитриевича никто ни о чем не спрашивал. Да и он, вопреки первоначальному желанию как можно скорее разрешить возникшее недоразумение или, как минимум, выяснить причину своего задержания, тоже молчал.

«Брюхатый» внезапно вскочил (при этом стало понятно, что роста он выше среднего) и сделал несколько шагов вдоль комнаты:

– Вы, надеюсь, понимаете, почему вы оказались у нас?

– Нет… Я лишь несколько минут назад в коридоре услышал, что арестован по мандату какого-то Голощекина.

– Голощекин – это я! Именно я включил вас в список наиболее авторитетных горожан, которые должны быть взяты в качестве заложников. Ваши друзья плетут заговоры, строят козни, мечтают расправиться с нашими товарищами. И вы будете у нас сидеть до тех пор, пока мы не разберемся с ними окончательно.

– Но, позвольте. Ни о каких заговорах я и слыхом не слыхивал. Уже прошло больше двух месяцев, как я перебрался в свою загородную усадьбу. Там мы с женой ведем самый тихий образ жизни. Никуда не ездим, ни во что не вникаем. Мы хотим одного – чтобы нас оставили в покое. Как я могу быть ответственным за то, что намереваются сделать совершенно незнакомые мне люди?

– Знаю я вас. Ягнятами прикидываетесь. А сами только и думаете, как нас изничтожить… Отвечать нужно не только за свои дела, но и за мысли, желания!

– Хорошо… А если никого из ваших товарищей, о которых вы так печетесь, не убьют, что тогда?

– Как не убьют? – от изумления Голощекин даже остановился. Он хотел еще что-то сказать, но, вероятно, все доводы, опровергающие эту очевидную нелепость, показались ему совершенно абсурдными. – Сидите и дожидайтесь спокойно своего часа, – безапелляционно подвел он итог едва начавшемуся диалогу.

– Вот видите, – повернулся он к молодому человеку, остававшемуся безмолвно сидеть в кресле в течение всего этого краткого диалога. – Всюду враги! И нам, верным солдатам партии никак нельзя расслабляться. Особенно это касается вас, и не только вас лично, но и всей чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем.

– А этого буржуя, – теперь он повернулся к Александру Дмитриевичу, – тащите к остальным. Там ему самое место.

И хотя слова эти не были обращены непосредственно к красноармейцу, стоявшему у дверей, но именно он воспринял их как руководство к действию, причем в самом буквальном смысле. Продолжая держать винтовку, свободной рукой он схватил Александра Дмитриевича за ворот рубахи и энергично дернул, едва его не оторвав.

Через несколько минут новоявленный узник оказался в длинной комнате, посреди которой стояли ободранные столы с сетчатыми лузами по углам. Знаменитая бильярдная – краса и гордость «Американских номеров». Вот где ему предстояло обосноваться и, судя по всему, надолго.

В помещении уже находилось несколько человек – все сидели на корточках у ближней стены.

– Не били? – участливо спросил один из них.

– Нет. Кричали только сильно. Их главный производит впечатление вполне интеллигентного человека. Вряд ли он опустится до физического насилия. Но уж очень он грубый.

– А главный-то, это кто? Не тот ли толстый блондин с усиками и чеховской бородкой?

– Тот, видимо… Он сказал, что его фамилия Голощекин.

– Ну, тогда ты точно узнаешь, насколько он интеллигентный.

– А что такого?..

– Этот звереныш, говорят, чуть ли не десять лет по тюрьмам провел. Там ему, наверное, башку напрочь отбили. А, может быть, у него отродясь мозгов не было. Одним словом, сошелся он с одной женщиной. Жили они вроде бы ладно, ребеночек у ним даже родился. Да только стал он на сторону хаживать. То к одному ссыльному в койку залезет, то к другому⁹. Поначалу жена его ревновала, а потом махнула рукой: горбатого могила исправит. Да только вскорости бросил он жену. Вчистую по мужикам пошел¹⁰. Он и сюда, к нам иногда наведывается. Успеешь еще на него полюбоваться. Только ты – старый, не в его вкусе…

Впечатлений текущего дня Александру Дмитриевичу хватило с избытком. И осмыслить дополнительную информацию он оказался не в силах. По примеру остальных обитателей комнаты он сел на корточки и прислонился к стене. Он настолько устал, что, даже находясь в такой неудобной позе, умудрился погрузиться в сон…

Разбудили его грохот открывающейся двери и вспышка света от включившейся лампочки, подвешенной под потолком. В комнату ввалились полуголые мужики с хлыстами и дубинками в руках. Морды у них были красные, распаренные. От них нестерпимо разило самогоном. Нечленораздельно крича, они накинулись на узников, совершенно не готовых к этой внезапной атаке.

Один удар, второй, третий,.. свист плети, глухие удары по податливому телу, крики боли, стоны…

Александр Дмитриевич едва успел поднять руки, чтобы прикрыть ими голову, как и на него обрушилась ярость тюремщиков. Его повалили на бок. Затем рубаху на его спине рассек удар хлыстом, за ним еще один, и еще. Палкой больше не били. Нападавшие, очевидно, не желали утруждать себя наклонами к распластанным телам людей, вжимающихся в пол.

Чем сильнее стонали жертвы, тем возбужденней становились палачи. Они кричали, хохотали, свистели. Наконец, достаточно насладившись и убедившись, что никто из заключенных не помышляет о сопротивлении, они схватили белобрысого конопатого парня в белой косоворотке и начали рвать на нем одежду. Тот безвольно повис у них на руках. Глаза у него расширились от ужаса, а между приоткрытых губ застыл немой крик!

Оголив полностью, пьяные мужики потащили его к бильярдному столу. А затем двое, повалив на спину и прижав поясницей к приподнятому бортику, развели ему ноги, вывернув их каким-то неестественным образом. Двое других в это время крепко схватили руки и голову своей жертвы…

Во внезапно установившейся тишине в двери показался брюхатый мужик. Он был в пиджаке, но без штанов. И его открытое всем взорам мужское достоинство свидетельствовало о крайнем возбуждении. Он приблизился к распластанному парню и с явным наслаждением покачал из стороны в сторону бедрами. Раздался одинокий крик, сопровождаемый хохотом оставшихся не у дел палачей.

Брюхатый недовольно крякнул, проделал какие-то невидимые Александру Дмитриевичу манипуляции, а затем ритмично задвигал напрягающейся задницей вперед и назад

Парень на бильярдном столе сначала кричал от боли, потом затих. Через несколько минут все было кончено! Брюхатый с удовлетворением отошел в сторону, победоносно окинул взглядом камеру и, заметив Александра Дмитриевича, заговорщицки усмехнулся:

– А вы говорите «не убьют»… Но советская власть не позволит ни одной сволочи безнаказанно поднимать голову.

Из книги И. Бабеля «Конармия»:

И тогда я потоптал барина моего Никитинского. Я час его топтал или более часу, и за это время я жизнь сполна узнал. Стрельбой, – я так выскажу, – от человека только отделаться можно: стрельба – это ему помилование, а себе гнусная легкость, стрельбой до души не дойдешь, где она у человека есть и как она показывается. Но я, бывает, себя не жалею, я, бывает, врага час топчу или более часу, мне желательно жизнь узнать, какая она у нас есть…

Происшествие в Мещанском бору

Екатеринбург, июнь, 1918 г.

В биллиардной комнате «»Американских номеров» дни тянулись бесконечно. Время от времени красноармейцы вталкивали сюда новых узников. Однако позабавиться со своими жертвами большевики больше не отваживались, опасаясь, очевидно, что заложники, количество которых многократно увеличилось, решаться дать отпор…

Из статьи Владимира Ильича Ленина

«Как организовать соревнование?»¹¹:

Война не на жизнь, а на смерть богатым и прихлебателям, буржуазным интеллигентам… с ними надо расправляться, при малейшем нарушении… В одном месте посадят в тюрьму… В другом – поставят их чистить сортиры. В третьем – снабдят их, по отбытии карцера, желтыми билетами… В четвертом – расстреляют на месте… Чем разнообразнее, тем лучше, тем богаче будет общий опыт…

И хотя обстановка не располагала к знакомству, почти все сокамерники, успевшие пожить вместе не один день, уже знали друг друга. Были здесь инженеры К.И. Бронских, А.М. Мокроносов, А.И. Фадеев, дядька цесаревича Е.Т. Нагорных, лакей царской семьи И.Д. Седнев, домовладельцы В.В. Соколов и Н.Е. Первушин, братья Дылдины, крестьянин Е.И. Зырянов, юрист Н.П. Чистосердов, а также несколько рабочих, схваченных за участие в антибольшевистских выступлениях. Теперь, не смотря на все их былые различия, им была уготована единая судьба…

29 июня ближе к полуночи в их узилище в очередной раз вспыхнул свет. (В предыдущие ночи этого не случалось. Насильники, предводительствуемые брюхатым главарем, в камеру больше не совались. Видимо, они опасались получить отпор от заключенных, количество которых заметно возросло.) На сей раз, когда дверь распахнулась, в камеру никто не вошел. Чекисты, оставшись за порогом, вскинули винтовки и стали стрелять поверх голов. Несчастные обитатели бильярдной комнаты бросились на пол, вжались в стены. И тогда, прекратив стрельбу, но продолжая держать всех под прицелом, красноармейцы начали вытаскивать узников в коридор по одному.

Руководил экзекуцией человек, уже знакомый Александру Дмитриевичу. Это был тот самый высокий молодой человек, который привел его к Голощекину на допрос. Чекисты называли его «Товарищ Сахар»¹². Распоряжался он энергично и толково. Вскоре хаотичные и суетливые действия тюремщиков приобрели определенную осмысленность. Арестантов вывели на задний двор и заставили разместиться в двух грузовых автомобилях. Когда все заняли свои места, появился конный конвой, состоявший из 35 – 40 человек, вооруженных карабинами и гранатами. Сам «товарищ Сахар» сел в кабину одного из грузовиков, и колонна двинулась в путь.

Они ехали медленно: сначала по Златоустовской улице, потом по Сибирскому тракту… Вскоре стало понятно, что они приближаются к станции Екатеринбург-II. Кто-то неожиданно предположил вслух:

– Наверное, нас вышлют куда-то на север.

Но этим радужным надеждам не суждено было сбыться. Автомобили повернули направо и затряслись по ухабам лесной дороги, углубляясь в Мещанский бор. Ехали долго. Потом колеса застучали по железнодорожным рельсам, а через четверть часа остановились. Арестантам было приказано выйти, и их тут же окружила охрана. Кое-как собрав окончательно упавших духом людей в некое подобие колонны, красноармейцы повели их куда-то вперед, через рытвины и канавы.

Александр Дмитриевич знал это место. Их вели к городской свалке, куда свозились все нечистоты и сливались канализационные отходы, собираемые из отхожих мест.

Тем временем прежде ясное небо, освещаемое звездами и полудиском убывающей луны, стало затягиваться тучами. Опустилась мгла.

«Товарищ Сахар» чертыхнулся и приказал:

– Хватит!

Через пару шагов колонна остановилась у края канавы, дно которой было едва заполнено водой. Очевидно она ограничивала край свалки.

Последовала команда:

– Встать в шеренгу!

Но люди, к которым она была обращена, уже поняли свою обреченность и утратили способность к организованности и выполнению приказов. Они, сбившись в кучу, стали инстинктивно жаться друг к другу. И попытки конвоя растащить их в стороны ни к чему не привели.

Вскоре «товарищ Сахар» понял всю тщетность дальнейших усилий по наведению порядка и отозвал к себе красноармейцев. Те живо и сноровисто выполнили его приказание, выстроившись в два ряда, и вскинули карабины на изготовку.

Распорядитель расстрела, очевидно, не чуждый дешевой театральности, решил придать моменту торжественности. Подняв зажженный фонарь так, чтобы его лицо было хорошо видно, он выкрикнул:

– Вы, представители бывшего эксплуататорского класса, являющиеся врагами трудового народа, сейчас ответите за смерть нашего товарища, председателя Екатеринбургского горкома нашей родной большевистской партии, товарища Малышева Ивана Михайловича…

Александру Дмитриевичу был знаком этот бывший заведующий больничной кассой Верх-Исетского завода, обретший после революции большую власть, которая его нисколько не изменила. Он остался все таким же недалеким и малообразованным. Но теперь налет властности и высокомерия делал черты его лица еще более неприятными. А взгляд его рыбьих глаз, способных долго смотреть, не мигая, стал просто невыносимым… Вот за кого придется отдать свою жизнь!

– …Он отправился на борьбу с контрреволюцией, – продолжал разглагольствовать оратор, – поднявшей свою голову в Златоустовском уезде. Но на Симском заводе подлые враги рабочего класса исподтишка убили нашего товарища. Он сложил голову за победу пролетариата, за торжество социализма. Но его смерть не останется без ответа. За каждого нашего павшего героя мы будем уничтожать десятки буржуев! Сегодня настала ваша пора отвечать за все злодеяния вашего класса…

На этом поток его убогого красноречия истек. Он резко вскинул руку вверх и по-флотски выкрикнул:

– Товсь!

Жертвы совсем потеряли остатки воли: кто-то завалился на колени, кто-то заскулил, иные запричитали, обращаясь то к палачам, то к богу:

– Родненькие, не стреляйте!

– Господи, помоги!

– За что? Что мы сделали?

– Только не убивайте!..

Из речи Я. М. Свердлова¹³

Я хочу остановиться на вопросе смертной казни…

Я – не сторонник употребления резких слов, но важно указать, что как-нибудь нужно свести концы с концами… Это невозможно, и если говорить сколь-нибудь серьезно о тех мероприятиях, к которым нам приходится прибегать в настоящее время, о том, к чему мы имеем намерение призвать все Советы, о том, что имеем намерение предложить Всероссийскому Съезду Советов, – мы можем указать отнюдь не на ослабление террора по отношению ко всем врагам Советской власти, отнюдь не на ослабление, но, наоборот, к самому резкому усилению массового террора против врагов Советской власти.

Считаете ли вы правильной или нет самую беспощадную борьбу всеми доступными нам средствами?.. Считаете ли целесообразным применение самых суровых кар, вплоть до применения казни, по отношению ко всем контрреволюционерам?.. Мы глубоко уверены, что полное одобрение встретят все наши действия в борьбе с контрреволюцией, которые мы вели до сих пор!..

Александр Дмитриевич, вопреки всему сохранивший присутствие духа, понял, что сейчас ему предоставляется единственный шанс на спасение. Пусть он ничтожно мал, но он есть!… Когда раздалась команда «Пли!», он бросился на дно канавы. И сделал этот очень вовремя – над его головой просвистели пули. А через мгновение на него, уже лежащего в зловонной жиже, начали валиться грузные тела. На его лицо что-то закапало. Потом густая липкая жидкость потекла тонкой струйкой…

Стрельба прекратилась. Но это еще не конец! Наверняка, решат перепроверить свою работу и добьют оставшихся… Молчать, не шевелиться, ни единым мускулом не выдать того, что жив… К счастью, луна все еще скрыта за плотными облаками. Сверху в несколько рядов лежат трупы. А на дно зловонной канавы красноармейцы не полезут, едва ли захотят мараться.

Где-то рядом послышался стон, а за ним – отрывистый глухой пистолетный выстрел. С противоположной стороны повторилось то же самое. А потом все затихло Только «товарищ Сахар» негромко отдавал какие-то приказания.

«Неужели все закончилось, и я спасен!» – подумал при себя Александр Дмитриевич и открыл один глаз, оказавшийся замазанным чьей-то чужой кровью… Но нет: по краю канавы шли какие-то люди и подносили к телам зажженные спички:

– Моргнул, подлец! Мертвым прикинулся! Хотел нас перехитрить… Получи, собака! – одинокий выстрел прервал еще чью-то жизнь.

– А этот, смотри, ручками, ножками сучит. Совсем, как таракашка. Мы его как жучка и прихлопнем, – в живот очередной жертвы со всего размаха воткнулся штык. Тело судорожно забилось в конвульсиях. – Смотри, как смешно он трясется. Эх, в темноте плохо видно. Надо было фонарем подсветить.

«Молчать, не двигаться, ничем не выдавать, что живой», – Александр Дмитриевич мысленно повторял себе один и тот же приказ: «Ты умер, умер – замри»!

Красноармейцы прошли мимо него, так ничего и не заметив…

Через четверть часа затарахтели автомобили, раздалась команда:

– По коням!

Но еще долго Александр Дмитриевич неподвижно прислушивался к тишине… Наконец, он решил выбраться из-под груды тел. Он не верил своей удаче:

– Живой!

Он осмотрелся, пытаясь найти тех, кому тоже посчастливилось выжить… Нет, все мертвы!

Он поднялся и, пошатываясь, побрел в сторону леса.

Дорога домой

Юго-восточные пригороды Екатеринбурга, июнь, 1918 г.

Александр Дмитриевич плохо помнил, что было дальше, в сознании мелькали только смутные картинки: вспаханная земля, неглубокие ямы, заполненные водой (в некоторые из них он проваливался едва ли не пояс, а затем выбирался не без труда), какие-то деревья, выжженная поляна, далекий свист паровоза. Он совершенно не понимал, куда он шел, главное – подальше от этого страшного места…

Часа через два, когда раннее восходящее летнее солнце едва-едва осветило северо-восточный край неба, он вышел к странным постройкам, не похожим на жилые дома. Не размышляя, он забрался под крыльцо ближайшего из них и там затаился. Ощутив, наконец, относительную безопасность, он погрузился в глубокий, тяжкий сон…

Очнулся он ближе к вечеру и долго лежал, не шевелясь. Он пытался уловить каждый шорох, но ничего не выдавало присутствие людей. Осмелев, он повернулся на бок и через щелку стал осматривать место, в котором очутился.

На широкой поляне, заросшей высокой травой, стояло несколько неказистых строений: стены низенькие, бревенчатые, оконца маленькие, крыши покрыты замшелыми досками. В стороне – спуск к реке, дорожка к которому совсем не протоптана. Значит: место это давно необитаемо. На Урале немало таких охотничьих заимок, изредка посещаемых, да и то, преимущественно в зимнее время.

Пару дней назад Александр Дмитриевич огорчился бы тому, что оказался в безлюдном месте, где не было никого, кто бы мог оказать ему помощь, но теперь он был этому рад: жизнь быстро научила его опасаться чужих!

«Все хорошо», – он решил для себя с облегчением. – «Здесь-то я и отлежусь, а потом тихонько-тихонько проберусь домой, в усадьбу. Ходу тут – два, от силы три дня. Дай бог, все обойдется!».

Он выбрался на свет, осмотрел, ощупал себя… Выглядел он ужасно: одежда порвана, весь, с головы до ног покрыт грязью, волосы всклокочены, от него смердит нечистотами. В таком виде он мог бы привести в трепет обладателя даже самых крепких нервов.

Первым делом Александр Дмитриевич решил привести себя в порядок и отправился к реке. Оказалось, что это, скорее ручей: быстрая вода едва покрывала каменистое дно. Она взвихрялась вокруг больших обкатанных булыжников, вспыхивала крохотными радугами. Ширина – не более метра, а по обоим берегам сплошные россыпи окатышей. Помыться здесь вряд ли удастся. Он вволю напился и вернулся к избушкам. Возле одной из них имелась громадная бочка, вкопанная в землю до верхних ободьев. Клепки на ней рассохлись, но все еще продолжали служить – больше, чем наполовину емкость была заполнена водой, нагретой солнцем. Правда, там имелось изрядное количество мягкой зеленой плесени, но, если не привередничать, то в качестве ванной и постирочной ее можно было использовать вполне.

Александр Дмитриевич тщательно отмыл с себя грязь и ополоснул одежду, вывесив ее на соседние кусты. Стало зябко. Однако осознание того, что он вновь приобрел нормальный человеческий облик, очень бодрило.

Он вошел в тот домик, под крыльцом которого он спал совсем недавно. Дверь была не заперта, а закрыта на щеколду. Внутри, как и следовало ожидать, не имелось ничего ценного: широкая лавка у стены, на которой разложено какое-то тряпье, колченогий стол и одинокий корявый табурет поодаль. В углу, который вполне можно поименовать красным, виднелась широкая полочка, определенно божница, но там не имелось ни одной иконы. Однако, самое важное – Александр Дмитриевич, в этом не сомневался, должно было находиться за печкой: дрова, спички, соль и сухари (на Урале хозяева всегда оставляли такие подарки непрошеным гостям, которых беда могла привести в их дом). Его ожидания оправдались. Пусть и понемногу, но все самое необходимое оказалось на своем месте.

Можно было согреться и подкрепиться. И этой возможностью грешно не воспользоваться. Первую ночь своей новой жизни Александр Дмитриевич мог провести в относительном комфорте, чтобы, набравшись сил, утром отправиться в путь. Однако от продолжительного отдыха ему пришлось отказаться почти сразу. Сориентировавшись по заходящему солнцу, он понял, что должен идти на юго-запад, чтобы через пару часов выйти к Уктусу, небольшой деревеньке, лежащей на Челябинском тракте. Обойти стороной ее было нельзя, отворачивая в сторону, пришлось бы идти вокруг всего Нижне-Исетского пруда, а это – лишние полтора десятка верст! В его положении, когда приходилось во что бы то ни стало оставаться незамеченным, селение необходимо было пересечь в темноте. А значит – в путь следовало отправиться без промедлений.

В сумерках идти было сложно, но Александр Дмитриевич не сбился с пути и к наступлению ночи уже лежал за околицей. Переждав немного, он крадучись, огородами перебрался на другую сторону. Обошлось. Похоже, его никто не заметил.

Эти места ему были хорошо известны, и относительная темнота не являлась помехой. Он обогнул крутую горку, поднимавшуюся с левой стороны, и двинулся вдоль русла реки Патрушихи. По плотине, подпиравшей Елизаветинский пруд, он перешел на другую сторону и, пройдя по сухому ручью, отправился в сторону железной дороги. Буквально одним броском преодолев насыпь, а сразу за ней дорогу, ведущую в сторону Полевского завода, он решительно углубился в лес. Все!.. Дальше, почти до самого дома можно было пробираться тайгою, вовсе не рискуя наткнуться на людей.

Прошагав еще какое-то время и оказавшись в непролазной чащобе, он решил, наконец, остановиться, чтобы немного отдохнуть: привалился к стволу покосившегося дерева, пожевал сухарей, предусмотрительно захваченных из избушки, и стал дожидаться утра.

Измотанный долгим переходом и не отошедший от пережитого стресса, он глубоко задремал и очнулся только тогда, когда солнце уже показалось над горизонтом. Он проглотил остатки сухарей и, примерно определив нужное направление, отправился в путь. Конечно, если бы он был помоложе, то забрался на высокое дерево и попытался сориентироваться. Но теперь об этом не приходилось даже мечтать. Оставалось полагаться на удачу и стараться по мере возможности не отклоняться от первоначального маршрута.

Примерно через час Александр Дмитриевич наткнулся на заброшенную лесную дорогу, к несчастью, скоро растворившуюся в болоте. Еще одно испытание?! Не долго думая, он пошел напрямик, благо, что до очередной горки казалось совсем недалеко. Однако, этот отрезок пути ему дался не просто. Только через час он в изнеможении упал на сухую, устланную сосновыми иглами землю под огромной развесистой сосной.

Лежал он очень долго. Но надо было идти. И Александр Дмитриевич, превозмогая себя, отправился дальше. Ходьба ободрила. Дыхание окончательно выровнялось. Дорога шла в гору. И это хорошо – лес становился сухим и светлым, можно было ускорить шаг.

К вечеру ему удалось отмотать добрый десяток верст. За спиной осталась великолепная вершина горы Хрустальной, в лучах закатного солнца горевшая солнечным блеском над верхушками сосен – большая часть пути пройдена. До дома уже недалеко. Но, увы: опустилась ночь. Необходимо останавливаться на привал.

Эти места находились далеко от любого жилья. И поэтому костер можно было развести безо всякой боязни. Эту ночь Александр Дмитриевич провел в относительном комфорте. А утром, пройдя какие-нибудь пару сотен метров, он наткнулся на великолепную поляну земляники. Ягоды были крупными, переспевшими. Они отваливались от малейшего прикосновения. И оставалось только собирать их горстями и закидывать в рот. Эта возможность подкрепиться оказалась как нельзя более кстати. Голод явственно давал о себе знать. А, как известно, без еды в лесу человек скоро падает духом, чего сейчас никак нельзя было допустить… Примерно через четверть часа он уже глотал сладкую ягоду через силу, но желудок следовало набивать всем пригодным в пищу.

Приятная находка приободрила Александра Дмитриевича: значит все у него закончится благополучно. От предвкушения скорой встречи с семьей силы буквально удесятерились…

За очередной опушкой показалось обширнейшая равнина, густо заросшая невысокими кочками, покрытыми сухой белесой травой. Как хорошо – вот она, очередная удача! Александр Дмитриевич вбежал сюда. Но уже через несколько шагов понял, что судьба уготовила ему очередное испытание (хотя, что это значило в сравнении с ранее пережитым). Земля у него под ногами была твердая, не болотистая, лишь кое-где зияли темными провалами наполнившиеся водой ямки. Но идти по ней оказалось еще трудней, чем по болоту: очень уж густо были понатыканы кочки: никак не получалось нормального шага. Приходилось семенить, прыгать с кочки на кочку. Но, все равно он часто запинался и несколько раз падал.

Выбравшись из этого ада, Александр Дмитриевич – о чудо – почти сразу вышел на дорогу, на ту самую, на знакомую, которая вела к его дому! Она казалась совершенно пустынной. А снова сворачивать в чащобу не имелось уже никаких сил. От места расстрела теперь было очень далеко. И вряд ли кто-нибудь мог бы заподозрить неладное в бредущем по дороге одиноком путнике, каких можно встретить теперь немало.

Размеренный шаг, приятные мысли о доме окончательно притупили бдительность. И стук повозки, раздавшийся прямо за спиной, оказался абсолютно неожиданным. Александр Дмитриевич обернулся и обмер: на бричке, развалившись, сидели два здоровенных мужика в тельняшках и бескозырках с красными повязками на руках. Революционные матросы – от них можно ожидать любой подлости! И в обычном состоянии их следовало обходить стороной, а теперь они казались смертельной угрозой.

Александр Дмитриевич не совладал с собой и бросился в лес…

Бегущий человек сам по себе превращается в жертву, невольно провоцируя погоню. А эти матросы и вовсе оказались азартными охотниками. Поначалу они немного замешкались – нужно было выбраться из повозки, подобрать оружие. Тем самым они дали небольшую фору беглецу, которой он попытался воспользоваться сполна.

Несколько стремительных шагов, прыжок через поваленное дерево, учащенное дыхание, снова бег изо всех сил, еще один прыжок, неудачная попытка уклониться от торчащей в сторону ветки, оцарапавшей лицо… Только бы не упасть…

За спиной грянул выстрел, тут же еще один,.. и еще,.. и еще… Но свиста пуль не слышно! А сзади – треск ломающихся веток и пронзительный стон…

Поворачивать голову некогда – бежать, бежать, как можно скорее… Но, вроде бы, звуков погони уже нет, а человеческие голоса раздаются откуда-то сбоку:

– Александр Дмитриевич, постойте! Для покойника вы слишком резвый… Да остановитесь же вы!

Слова эти даже не доходят до сознания. Но сил уже нет. И если смерть неизбежна, то ее следует встретить лицом к лицу. Александр Дмитриевич решительно развернулся…

К нему бежал совсем не матрос, а какой-то неведомый человек, одетый в широкую холщевую рубаху, подпоясанную веревочным ремешком, из-под которой виднелись офицерские бриджи, заправленные в хромовые сапоги. Он был невысок. Голова его была чисто выбрита, большие, растопыренные уши торчали в стороны. Он широко улыбался.

– Вы выскочили прямо на нас, как ветер пронеслись буквально в нескольких метрах от кустов, за которыми мы сидели. И когда эти бугаи бросились за вами, я никак не смог им позволить убить вас второй раз подряд.

– Конченные, оба! – крикнули откуда-то сзади.

– Собакам собачья смерть, – это известие не произвело на незнакомца никакого впечатления, он воспринял его как само собой разумеющееся. – А вы, похоже, меня не узнаете, – протянул он руку, приблизившись.

Александр Дмитриевич, действительно, его не узнавал, что, учитывая его состояние, было совсем не удивительно.

– Казимир Румша! Вместе с другими офицерами я был у вас в усадьбе в начале прошлого месяца¹⁴.

Только сайчас Аксенов начал что-то припоминать… Действительно, тогда с Ольгой приехали какие-то молодые люди, провожавшие ее из города. Она вернулась тогда очень поздно, заставив родителей изрядно поволноваться. И с ее кавалерами они с Маргаритой Павловной обошлись не слишком любезно, не пригласив войти, а отправив их сразу же восвояси. Среди них был и этот красавчик, оказавшийся сейчас именно в этом месте как нельзя более кстати.

– Позвольте, а почему вы назвали меня «покойником»? – до сознания, наконец, стали доходить детали происходящего.

– Ну как же… Вчера в большевистских газетах было напечатано сообщение о том, что вас, вместе с двадцатью другими заложниками расстреляли в отместку за смерть товарища Малышева. И еще предупредили, что так будет с каждым, кто поднимет руку на советскую власть¹⁵. За каждого своего павшего героя они будут убивать по десять «буржуев». Что, как всегда, наврали коммунисты? Даже в таком, святом для них деле…

– Нет, не наврали. Они на самом деле меня растеряли, только не до конца. Выжил я!.. Но вы сказали «напечатали в газетах»? Так, об этом могла узнать Маргарита Павловна! Как она это пережила?!

Разговаривать о чем-то, терять драгоценные минуты было теперь совершенно немыслимо – скорее домой с благой вестью. Александр Дмитриевич развернулся и побежал к дороге.

– Постойте! С ними будет быстрее. Мы отвезем вас, – догадался обо всем Румша. – За пару минут мы дела свои закончим, отгоним комиссарскую бричку подальше, чтобы карателей не привлечь, и поедем – наша телега неподалеку стоит.

Этот довод показался Александру Дмитриевичу разумным, и он перестал суетиться. Его новые знакомые вытащили из леса какие-то ящики и, погрузив их в повозку, все вместе отправились в путь.

Через две версты они остановились. Молодые люди опять занялись ящиками. На сей раз они все проделали в обратном порядке: сгрузили их и унесли подальше от дороги, за кусты и завалили срезанными ветками. Когда снова тронулись, Румша решил дать кое-какие пояснения:

– Когда вы на нас так решительно налетели, мы едва закончили прятать пулеметы, которые накануне умыкнули из-под носа у большевиков. Не могли же мы оставить их рядом с трупами, пришлось переносить на другое место. И вот теперь, со свободными руками и чистой совестью мы можем оказаться в вашем доме.

Новый быт горожан

Усадьба «Гальяново», июнь, 1918 г.

Всеобщее уныние, царившее в усадьбе в день, когда Александра Дмитриевича увезли в ЧК, с наступлением следующего утра сменилось жаждой деятельности – узника надо было спасать, а сделать это можно было только в Екатеринбурге. Началась подготовка к отъезду. На фоне всеобщего воодушевления оживилась даже Маргарита Павловна. Поначалу она еще сопротивлялась, надеясь, что муж вернется с минуты на минуту, но потом согласилась: нельзя терять ни минуты. Дорога в город одна. И если Александра Дмитриевича освободят, то с ним никак нельзя будет разминуться.

Аничковы, взявшие на себя заботы об Аксеновых, жили в огромной квартире на Фетисовской улице. Туда и поехали. По дороге им никто не встретился. И поэтому по приезде они сразу же стали хлопотать о судьбе узника. Маргарита Павловна порывалась сама все узнать, благо мест, где могли содержаться арестанты, в городе имелось всего четыре – две городские тюрьмы, бывший дом Злоказова и «Американские номера» – обойти их все можно за пару часов. Однако ее убедили, что ходить по таким местам – вовсе не женское дело!

На разведку отправился сам Владимир Петрович Аничков. И когда он вернулся, то у него было две новости: одна хорошая, а другая плохая. Он узнал, где содержится Александр Дмитриевич, однако договориться о его освобождении не удалось. Даже предложение денег, на которое прежде большевики были такие падкие, на сей раз не возымело действия. Когда же Владимир Петрович стал настаивать и, призывая к совести, требовать освобождения невиновного, комиссары пригрозили, что посадят буяна вместе со всеми. Единственным послаблением, которое ему удалось добиться, оказалось разрешение приносить арестанту домашнюю еду.

Появившаяся определенность окончательно взбодрила Маргариту Павловну: муж жив и здоров, а дальше все с божьей помощью наладится!.. Вместе с хозяйкой дома она весь вечер колдовала над плитой – хотелось приготовить узнику царский обед, чтобы хоть им скрасить горечь его заточения.

На следующее утро Маргарита Павловна вместе с Ольгой, сопровождаемые Владимиром Петровичем, пришли в «Американские номера». Они были уверены, что им позволят пообщаться с заключенным. Но этого не произошло. Еду у них отобрали на входе и выпроводили восвояси. Аничков, уже наученный прежним опытом, посоветовал не протестовать и не качать права: «Взяли передачу – и то хорошо».

Первая неудача не обескуражила. На следующий день они пришли снова. И опять все повторилось – взглянуть на Александра Дмитриевича им не удалось… Через неделю Маргарита Павловна запретила дочери ходить с нею – уж больно скабрезные взгляды сопровождали молодую девушку в коридорах ЧК. Сама же она не могла найти для себя никакого дела, не связанного с судьбой мужа.

Она бесцельно бродила по городу и почти каждый день оказывалась на Кафедральной площади, где неизменно сталкивалась с убитыми горем женщинами…

Еще весною (Маргарита Павловна не помнила конкретной даты, но тогда Аксеновы еще жили на городской квартире) на главную площадь города привезли подводы с убитыми красноармейцами. Говорили, что они погибли под Троицком в бою с восставшими казаками. Тогда под красными полотнищами собралась большая толпа. У пустующего постамента памятника Царю-Освободителю (саму скульптуру сломали и уволокли куда-то еще в прошлом году) выкопали огромную могилу. И в нее без гробов и отпеваний посбрасывали привезенные тела. Играла траурная музыка, говорились пламенные речи, а потом комиссары ушли, оставив только плачущих жен да матерей. Горестно на это было смотреть. Но еще печальней было от того, каким неудачным оказалось место для новоявленного захоронения – на перекрестке улиц с оживленным движением, рядом с трактирами и кабаками. Женщины рыдали над родными могилами, а вокруг сновала абсолютно равнодушная к их горю толпа.

Комиссарам важно было превратить похороны в массовую акцию, укрепляющую их власть. Поэтому место для них было выбрано именно там, где проходили регулярные митинги. И теперь подобные манифестации можно сделать более мрачными и более торжественными – отныне здесь легко «клясться кровью героев» и призывать к «отмщению за безвинные жертвы». О чувствах же простых людей никто думать не пожелал.

Очень скоро коммунистический погост стал знаковым местом. Но совсем не таким, как виделось это большевикам. Едва ли не каждую неделю под покровом темноты братскую могилу разрушали и оскверняли: то зальют ее жидкостью из ассенизаторского обоза, то подбросят дохлую кошку или собаку, то напишут краской похабные надписи… Наутро бедные женщины все чистили, отмывали, приводили в порядок, а чтобы отбить зловонный запах, забрасывали холмик свежесрезанными пихтовыми ветками… и плакали, плакали, плакали…

Маргарита Павловна раньше жалела этих женщин. Но в последние дни она перестала им сочувствовать…

Однажды на днище опустошенной кастрюли, возвращенной ей тюремщиками, она нашла надпись, сделанную химическим карандашом рукою мужа: «Все хорошо»… Ее счастью в этот день не было предела – первая весточка, вселявшая надежду на то, что скоро все разрешится наилучшим образом.

На следующее утро передачу у нее взяли как обычно… А уже после полудня Маргарита Павловна узнала, что ее муж, вместе с другими заложниками накануне ночью был расстрелян!..

Она получила это известие в тот момент, когда с увлечением колдовала над приготовлением салата оливье – любимого лакомства Александра Дмитриевича. В тот день после долгих усилий ей удалось раздобыть все необходимые ингредиенты для самодельного майонеза, который ей всегда удавался на славу.

Когда ей зачитали жуткие слова, она тут же упала в обморок и больше не вставала. Аничковы перенесли ее на кровать, попытались привести в чувство, но она не реагировала ни на какие усилия, продолжая бессмысленно смотреть в одну точку. Послали за доктором. Но чем он мог помочь в такой ситуации?

Прибежала Ольга, еще ничего не знавшая о случившемся. Открывшаяся ей картина рассказала все без слов. К счастью, девушка с большим мужеством встретила постигший ее удар (молодость в этом отношении имеет свои преимущества).

Владимир Петрович бросился в ЧК, надеясь удостовериться в том, что написанное в газете – чудовищная ошибка. Но никто из комиссаров общаться с ним не пожелал. И только старый красноармеец, дежуривший на крыльце, подтвердил, что ночью увозили кого-то на расстрел, и что никаких тел родственникам выдавать не будут.

Как же так?! Даже разбойникам не отказывали в милосердии быть похороненными по христианскому обряду! Но свое недоумение и возмущение по этому поводу Владимир Петрович благоразумно оставил при себе, понуро поплетшись обратно домой:

«Почему, за что был убит Александр Дмитриевич, в жизни не сделавший никому ничего плохого? Значит, подобное может ожидать любого из нас, если мы случайно окажемся в неудачное время в неудачном месте? Человеческая жизнь сейчас совсем ничего не стоит, и с ней можно расстаться по малейшей прихоти любого человека, имеющего оружие»?..

Целый день Маргарита Павловна пролежала неподвижно. К сожалению, про нее нельзя было даже сказать, что она находилась «без чувств». Она, вне всяких сомнений, испытывала настолько острую боль, что время от времени отчаянно стонала и скрежетала зубами. К вечеру эти звуки стали раздаваться все чаще и чаще…

Утром неожиданно для всех она подняла голову и решительно произнесла:

– Я хочу умереть дома!

Твердость сказанной фразы не оставляла сомнений в ее осмысленности, в том, что именно это стало единственным желанием несчастной женщины. Но как ее везти в таком состоянии?..

Неподвижно пролежав около получаса, Маргарита Павловна опять привстала и голосом, не терпящим возражений, повторила свое требование. А вскоре, когда Ольга меняла влажную повязку на ее лбу, она судорожно схватила дочь за руку и крепко ее сжала:

– Увези меня домой! Я хочу там умереть! А здесь я быть не могу!

Вызванный вновь доктор констатировал, что физическое состояние Маргариты Павловны, учитывая ее нынешнее положение, можно считать удовлетворительным. Ее можно перевезти в усадьбу, обеспечить ей там надлежащий уход и надеяться на лучшее, ожидая, что психологический шок будет преодолен.

Решено было, что с Маргаритой Павловной и неразлучной с ней Ольгой в Гальяново поедут Аничковы и Имшенецкие, в последнее время принимавшие в судьбе Аксеновых самое деятельное участие.

В дорогу отправились, по обыкновению, утром. Через пару часов были уже на месте. Пока уложили в домашнюю постель Маргариту Павловну, пока подготовили дом к жизни в кардинально изменившейся ситуации, прошло еще какое-то время. Только-только закончили хлопоты, как во дворе послышались молодые мужские голоса, крики и такой неуместный нынче смех… А спустя мгновение в дверях показался Александр Дмитриевич собственной персоной!

Триумфальное шествие советской власти

Усадьба «Гальяново», июль 1918 г.

Реакция собравшихся на феерическое возвращение ожившего мертвеца была вполне ожидаемой. Но Александр Дмитриевич не мог терять не минуты на какие бы то ни было пояснения. Он знал, что в соседней комнате его появлению будут рады несоизмеримо больше и, не мешкая, поспешил туда.

Маргарита Павловна, увидев мужа, вновь лишилась чувств. Но на сей раз природа обморока являлась совсем иной. И справиться с ним не составляло труда. Нюхательную соль под нос, пара добрых пощечин – и женщина пришла в себя. Открыв глаза, она мертвой хваткой вцепилась в ладонь мужа. И разъединить их было теперь не возможно. Так и просидели они до вечера, не говоря друг другу ни слова и не замечая никого вокруг. А Ольга сидела рядом и умилялась бесконечному счастью родителей.

Казимир Румша, оставшийся с гостями, кратко пересказал историю чудесного спасения недавнего арестанта, услышанную дорогой от самого Александра Дмитриевича. Это стало поводом для воспоминаний об аналогичных событиях, происходивших во время большевистского владычества:

– Помните семинариста Коровина? Он отказался помочь «товарищам» починить сломавшийся автомобиль, так как не был техником. Это было около синематографа Лоранжа. Его потащили на вокзал и на другой день нашли его труп со многими ранами – очевидно, юношу истязали¹⁶.

– А у Уржумцевых произошел такой печальный случай… Вечером раздался звонок в дверь. Квартира, где они проживали, была на втором этаже. Открывать пошла горничная в сопровождении дочери хозяйки, гимназистки. Едва открылась дверь, как с ружьями наперевес вошло шестеро «товарищей». Бедняжка гимназистка испугалась и бросилась бежать наверх, но выстрелом из винтовки была убита наповал. Семья выстрела не слышала и продолжала сидеть в столовой за столом, когда в комнату вошли «товарищи». Жилец, инженер Уржумцев, вскочил со стула, намереваясь уйти в свою комнату, но упал мертвым от «удачного» выстрела, очевидно, того же меткого стрелка… Затем все были отведены в отдельную комнату, связаны и заперты, после чего начался грабеж.

– Лично я почему-то избежал обыска, хотя во флигель, где жил Копьевский, наш бухгалтер, однажды ворвались матросы, сделали обыск, но, ничего не отобрали. Просто спас Господь. В квартиру же Олесова ворвались и сделали тщательный обыск. Искали оружие и платину, а отобрали вино.

– У моего соседа по дому, доверенного Невской ниточной мануфактуры, немца Шиллинга, тоже произвели обыск. В результате обыска отобрали деньги и ценные вещи. Когда на другой день он отправился в совдеп с жалобой, то к нему прислали для выяснения дела комиссара, и Шиллинг узнал в этом комиссаре того грабителя, который был у него ночью. В результате комиссар приказал Шиллингу прислать к нему еще и письменный стол¹⁷.

– Коновалову, родственнику Павла Васильевича Иванова, отсекли голову топором в тот момент, когда он выглянул в дверь¹⁸…

– Что же это? – не вынеся повторения схожих историй, вскинул руки Аничков. – Как такое можно объяснить? Неужели они хотят всех нас извести? Большевики, правда, никогда не скрывали, что хотят уничтожить эксплуататоров, но никто и подумать не мог, что они начнут реализовывать свои замыслы настолько буквально. И потом, все мы помним, как в мае они расстреляли митинг верх-исетских рабочих, а ведь те просто бузили, как привыкли это делать еще при временном правительстве. Между тем комиссары в грудь себя бьют, что они горой стоят за пролетариат…

– 1917 год я встретил в Петрограде, – вступил в разговор Румша. – Варварства, чудовищные зверства начались почти сразу после отречения Николая II и провозглашения всеобщей свободы. Вскоре они превратились в повседневную обыденность. Особенно неиствовала матросня, начав расправляться со своими офицерами еще в море: живыми закидывали в горящие топки, привязывали к ногам якоря и бросали за борт, а самых мужественных и сильных, пытавшихся спастись бегством, хладнокровно расстреливали из пушек и пулеметов (корабли-то были военными). Те матросы, которые не хотели участвовать в истязаниях, разделяли участь своих командиров. Людей заставляли делать выбор, кем быть: садистами-палачами или жертвами. И немногие выдерживали это испытание. А тому, кто был замазан безвинной кровью, возврата назад уже не было, они вынуждены были идти с комиссарами до конца. Моряки тогда часто ходили со знаменем: «Победа или смерть». Им, действительно, оставался только такой выбор.

В порт корабли привозили уже отпетых садистов и убийц, потерявших голову от рек пролитой ими чужой крови. А что такое «порт» для балтийцев? Это, прежде всего, Кронштадт – город, расположенный на острове, со всех сторон окруженном водой: тот же самый «корабль», только очень большой. Здесь есть все – кабаки, увеселительные заведения… В уютных квартирах живут семьи морских офицеров: дети, старики и особенный десерт для садистских извращенцев – женщины… Не многим из них удалось вырваться из этого ада живыми¹⁹!

А в порт продолжали возвращаться суда, наполненные матросней, прошедшей крещение кровью. Им нужны были новые жертвы для своих чудовищных забав… И тут грянула социалистическая революция! Ленин, крича с броневика, призывал разрушить весь старый мир: «Война дворцам»! А какая война обходится без жертв. И вся эта мутная пена из Кронштадта, поддерживаемая большевиками, выплеснулась сначала в Петроград, сметая все преграды на своем пути, а потом разлилась по всей России.

В ноябре 1917 года матрос Запкус создал очень своеобразное военное подразделение Петроградского совета, названное «Первым Северным карательным отрядом»…

– Это что, – удивился Аничков: – революции тогда и месяца не было, а каратели уже появились?..

– В первых числах декабря, – кивнув головой, продолжил Румша, – они высадились в Вятке, до той поры упорно сопротивлявшейся установлению Советской власти. В городе головорезы пробыли почти неделю, наводя ужас на местное население и приводя его к полной покорности большевикам. Затем, через Екатеринбург и Оренбург они пронеслись в Тюмень, до той поры остававшейся мирным и спокойным городом, продолжавшим соблюдать патриархальные порядки. Здесь головорезы Запкуса оторвались на полную катушку: начался ничем не прикрытый грабеж, сопровождавшийся самым разнузданным террором. Приказом №1, изданным большевистскими захватчиками, было объявлено военное положение, а горожанам было приказано сдать комиссарам все имеющееся у них золото и серебро. Приказ № 4 налагал на тюменцев дополнительную контрибуцию в размере 2 миллионов рублей, «из которых 1 миллион пойдет на содержание отряда, а 1 миллион – в распоряжение Совета рабочих и солдатских депутатов»… А сколько подобных летучих отрядов гуляло тогда по стране, обеспечивая «триумфальное шествие советской власти»?!

Без бандитов и убийц большевики не продержались бы у власти и недели.

– Местные комиссары и сами такими были, – согласился Аничков. – Помните: в Екатеринбурге бесчинства начались тоже с появления революционных матросов? Только случилось это еще в конце 1917 года, когда у нас появился всем известный Хохряков – юноша с лицом ангела и душей законченного подонка. Он убивал без каких-либо колебаний и зачастую безо всякого смысла – исключительно ради собственного удовольствия! За такие заслуги большевики произвели его в члены исполкома Екатеринбургского Совета, сделав начальником штаба Красной гвардии. Отправляясь на очередную карательную операцию, он всегда брал заложников. Когда же потребность в том, чтобы скрываться за спинами безвинных отпадала, он не колеблясь «пускал их в расход»²⁰.

– Все правильно. Каждого из нас они намереваются замазать кровью. Рано или поздно все общество разделится на палачей и жертв. А потом последние, не способные к сопротивлению, будут истреблены. Чтобы механизм работал, комиссары придут за следующими, за теми, до кого пока им дела нет. Эти наивные думают, что раз они держатся в стороне, раз поддакивают коммунистам, то обеспечат себе безопасность. Но нет, они просто находятся на временном хранении у комиссаров до тех пор, пока им не понадобится очередная партия на закланье.

А потом настанет такая пора, когда убивать станет некого. Но большевистская государственная машина работает только на крови. Начнется бойня среди палачей – кто кого. Те, из комиссаров, кто сейчас находится на самом верху и надеется блаженствовать вечно, очень скоро разделят ту горькую судьбу, которую они уготовили собственным подданным. На вершине останется горсточка самых отъявленных негодяев, которые не остановятся ни перед чем… Но и они не вечны. Рано или поздно уйдут и они. Вот тогда наступит конец социализма. Физически он еще может существовать. Но он лишится души. Начнется деградация, застой, разрушение. Продлить существование этого строя могут только вливания новых порций крови, как внутри страны, так и за ее пределами.

– Да, с большевиками совершенно нельзя спорить: ты им аргумент, а они тебе пулю в живот.

– Такова логика любой революции, которая призывает разрушать весь предшествующий ей мир до основания. А лозунги, под которыми это осуществляется, не имеют никакого значения. Если коммунисты хотят разрушить все, то обещать они могут что угодно – в итоге у всех все равно останется одна пустота. Наивно ожидать, чтобы большевики стали бы публично говорить о своих истинных целях. Их немедленно подняли бы на вилы. Поэтому они и прячутся за красивыми, но совершенно невыполнимыми лозунгами о всеобщем счастье, о равенстве, о братстве: «Мир хижинам – война дворцам!», «От каждого по способности, каждому – по потребности!». И ни один революционер не намерен претворять их в жизнь. Он же революционер, а не идиот!

– Похоже, речь идет не только о нынешних революционерах, не только о большевиках, а обо всех революционерах вообще – сколько их не было раньше и сколько еще их не появится в будущем?

– У них у всех одна природа. Вспомните Робеспьера и Кромвеля, или наших Стеньку Разина с Пугачевым. Все они толковали о справедливости, о всеобщем благе, но хотели только власти, славы, денег. Так было, так есть, так будет всегда!

– Вот какую западню нам приготовила наша же интеллигенция. Они разглагольствовали о гуманизме, призывали подставить правую щеку после того, как тебя ударили по левой, и этим создавали режим наибольшего благоприятствования для революционеров. Нас приучили к терпимости, к тому, что ненавидит только слабый. Вот мы и не смогли дать отпор обезумевшим от собственной безнаказанности большевикам. Только успевали им щеки подставлять, вертеться под их непрерывными ударами. Им и утруждать себя не надо было – бей наотмашь, и получай удовольствие! Каждый из нас сидел в своей норке и трясся: авось, пронесет. А Россия между тем превратилась в гигантский корабль, в котором все разделились на палачей и жертв, дожидавшихся своей очереди на закланье. Ну, мы-то ладно, люди мирные, воевать не умеем, – и, обращаясь к Румше. – А вы, люди военные куда смотрели?

– Туда же смотрели, куда и вы! Нас, офицеров в Екатеринбурге имеется не больше полутора сотен. Все сидим по норкам, трясемся. Без хорошей организации что мы можем сделать? Даже самый сильный одиночка не может противостоять стае. Да и не стать нам такими же кровожадными, как большевики.

К примеру, когда красные решили вернуть себе Оренбург, из которого их выгнали казаки Дутова, то подогнали бронепоезда с установленными на них корабельными орудиями и пообещали сравнять город с землей. А в городе – женщины, дети, старики, такие же мирные люди, как вы, не умеющие или не желающие держать оружие. Что же их отдавать в жертву? Ушли казаки из города в степь…

А в восставшем Ярославле (события эти произошли совсем недавно, но до нас уже дошли слухи) из города никто не ушел – некуда было уходить. Так большевики окружили город и с самолетов забросали его бомбами. Это был первый случай, когда российский город оказался уничтоженным бомбардировкой. Жертв было столько, что трупы плыли по Волге и их никто не собирал… Такой же участи вы желаете Екатеринбургу?

– Но надо же что-то делать! Нас всех перестреляют поодиночке.

– Сейчас к городу движутся войска Войцеховского, которые, надеюсь, нас скоро освободят. Мы не сидим, сложа руки, готовимся их встретить, помочь им справиться с большевиками.

Кстати, Войцеховский большой молодец, талантливый стратег и очень решительный человек. Вы, наверняка, знаете – еще в конце мая он сверг большевистскую власть в Челябинске. Конечно, у него были свои люди – целый полк чехословаков, с которыми он воевал еще с германцами. Когда фронт распался, те через Сибирь отправились к себе на родину. Насмотрелись они на наши страдания, и командиру легко удалось подбить их на выступление. Однако оружия у них почти не было – единственная винтовка на десятерых. Красных же головорезов у местного совета имелось во много раз больше, и вооружены они были до зубов. Уверенные в своей неуязвимости и привыкшие к безнаказанности в, казалось бы, уже окончательно покоренном городе, они совсем утратили бдительность.

Как-то ранним утром 250 бойцов, руководимые Войцеховским, внезапно атаковали Красные казармы, в которых засело более 3000 красноармейцев. В это время большевики в своем логове безмятежно спали, ведь накануне они всласть ели, пили, беспутствовали на глазах у всего города – обессилили от этого, видно! Взяли их тепленькими, безо всякого сопротивления. Во время случайной перестрелки двое из них были убиты, а четверо – ранены. Среди нападавших потерь не было. Зато какими богатыми оказались трофеи: 15 тысяч винтовок, 20 орудий, 5 пулеметов, броневики, грузовые автомобили… С таким арсеналом можно было воевать! За прошедшее время они освободили все города, лежащие по железной дороге от Самары до Дальнего Востока. И теперь движутся к нам!

Первые сражения

Нязепетровск,

130 км юго-западнее Екатеринбурга, июль 1918 г.

Пулеметная очередь… Несколько одиночных выстрелов… Предсмертный крик где-то справа… Грохот разрывающегося снаряда. Брызги вздыбленной земли… Ползти, ползти вперед. Военспец учил, что зад поднимать нельзя. Чтобы двигаться быстрее, надо развести пошире колени и подтягивать их к поясу. А теперь – перевалиться из стороны в сторону. Хорошо! Черт, локоть задрался – осторожней! Винтовка мешает. Надо ее сбросить… Вот так!

Еще один взрыв. И новая пулеметная очередь. Пули цвиркнули где-то рядом. Но руки, ноги целы – живой!.. Ползти, ползти вперед. Еще немного – и можно скатиться в овраг. А дальше – бежать, бежать, сколько хватит сил. Надо скорее выбраться из этого кошмара…

Молоденький паренек в кожаной тужурке, поверху перевитый крест накрест пустыми пулеметными лентами, добрался до спасительной расселины. Можно перевести дух, осмотреться и постараться сообразить, что делать дальше.

А ведь еще вчера все было так хорошо. Выгрузились из вагонов. Получили оружие и выдвинулись к реке, готовясь там занять оборону. Юный комиссар был тогда невероятно горд тем, что его поставили командиром над десятком заводских мужиков, большинство из которых было старше него едва ли не вдвое. Его переполняло осознание собственной важности. Он шагал гордо, явно любуясь собой…

А спустя час на противоположном берегу показался белогвардейский разъезд. Конники случайно выскочили под выстрелы, а когда поняли, что нарвались на засаду, тут же повернули и ускакали восвояси. Первый бой выигран!

К ночи расставили патрули и легли спать…

А утром белые отряды Войцеховского подогнали бронепоезд и ударили из орудий. Спасения не было! Перепуганные красноармейцы бросились врассыпную. Вдогонку им застучали пулеметы. В соседних окопах еще держались – пытались отстреливаться. Но надолго ли их хватит?!

Бежать, бежать, как можно скорее… Долой пулеметные ленты – такое украшение теперь кажется совсем неуместным. Поскорее избавиться и от кожаной куртки. Наши, поди, уже все перебиты. А никто из чужих в лицо узнать не сможет… Вот так! Какой я теперь комиссар? Просто парень, случайно оказавшийся в этой мясорубке. Даже если белые схватят, то, может быть, отпустят, не расстреляют.

А звуки скоротечного боя за спиной уже стихли. Лишь из-за леса доносилась ожесточенная канонада…

Из воспоминаний Михаила Бухарина²¹:

…И вот, наконец, я дождался, когда отправится поезд. Но я ехал очень мало. На станции Есаульской я вылез, так как пропуск брал, чтобы вылезти и забрать жену, которая была у своей матери. И что же, когда я приехал на станцию Есаульскую, то уже было время 9 часов по старому времени. Я пошел в деревню к своему дяде. Подхожу к его дому и постучал в окно, тетка мне открыла дверь, я зашел, и мне стали рассказывать, что тут создается на счет меня. Я узнал от них, что меня здесь казаки давно разыскивают, что жене моей режут глаза мужем большевиком, и что ты не хорошая женщина, потому что жена большевика.

Когда я к ним зашел, то дядя мой выпивал самогонку с казаком другого поселка, который тоже и ему, и мне был сродственник. Как только я зашел в комнату и стал их расспрашивать, в чем это у них тут дело, он говорит, что мы охраняем свою деревню от банды большевиков, а сыновья наши ездят в разведку ближе к фронту. И я говорю:

– А что вам плохого сделали большевики?

– Да они все грабили нас и обирали. Ты на нас не сердись, ты человек свой, и мы тебя не боимся, хотя ты и тоже большевик, но уже теперь не быть вам у власти.

Я им сказал, что напрасно вы так скверните большевиков, что они у вас грабили и драли…

Из политической сводки Северо-Урало-Сибирского фронта красной армии²²:

15 июля 1918 г.

Секретно

После отступления от Нязепетровска, где мы потерпели неудачу в боях, в которых мы пострадали, в особенности латыши, благодаря неимению свежих резервов, настроение срди оставшихся войск подавленное. Приняты меры к восстановлению настроений красноармейцев [далее зачеркнуто: В Екатеринбурге происходит организованная эвакуация советских организаций]. Положение еще устойчиво. Штаб фронта работает и еще не думает эвакуироваться.

Глава вторая

Важное решение

Екатеринбург, июль 1918 г.

– Товарищи, вчера я вернулся из Москвы и передаю вам пламенный пролетарский привет от самого Ленина, – Голощекин победоносно обвел взглядом зал, но ожидаемой реакции не получил. Здесь собралась не разномастная толпа работяг, готовая с восторгом внимать любому хлесткому слову очередного оратора, а почти все руководство уральских большевиков.

Люди эти ценили не слова, а дела. Дела же в данный момент обстояли очень плохо. После разгрома Войцеховским красноармейских отрядов под Нязепетровском падение Екатеринбурга казалось уже неизбежным.

– Владимир Ильич принял меня очень тепло, мы беседовали с ним больше часа, – продолжил Голощекин. – Он был очень обеспокоен ситуацией, которая сложилась у нас на Урале, и потребовал, чтобы мы сделали все возможное для сохранения завоеваний революции. Действовать нужно жестко и решительно – никакой пощады врагам советской власти!

– Это понятно, – недовольно буркнул кто-то из задних рядов. Призыв к продолжению борьбы ни у кого энтузиазма не вызывал. Да и что можно было сделать, когда фронт рушился на глазах. Сладкая пора всевластия подходила к концу, нужно было думать о том, как поскорее унести свои ноги…

– А что делать с царем? – произнес кто-то один, хотя этот вопрос интересовал многих: напоследок хотелось громко «хлопнуть дверью», оставить о себе такую память, о которой долго не забудут.

– Владимир Ильич не дал мне на этот счет ясных указаний, но потребовал, чтобы Николай ни при каких обстоятельствах к белогвардейцам не попал. И если это случится, то все мы ответим сполна!

– В том, что его надо убить, никто не сомневается. Но как это сделать – казнить публично, или удавить тайно?

– Вспомните прежние революции: и французскую, и английскую, – инициативу перехватил Войков, который был единственным из собравшихся, кому довелось поучиться в университете, и от того кичившийся своею ученостью. – В первом случае короля Людовика втащили на эшафот, а во втором бывшего правителя обезглавили топором, правда потом смилостивились и голову ему обратно пришили к туловищу. Каждый раз это случалось публично, в окружении огромной толпы, которая в итоге приходила в неистовство и восторг. Все это сильно способствовало укреплению нового строя.

Из речи Я. М. Свердлова на Пятом Всероссийском съезде Советов²³

Революция в своем развитии вынуждает нас к целому ряду таких актов, к которым в период мирного развития, в эпоху спокойного органического развития мы бы никогда не стали прибегать. Мы исходим из того, что переживаем революционный период, и предполагали, что в революционный период приходится действовать революционными, а не иными средствами. Мы указывали, товарищи, что это не первый случай расстрела имеем мы в Советской Республике, не первый случай приведения в исполнение смертного приговора.

И мы глубоко уверены в том, что самые широкие круги трудящихся России, самые широкие круги рабочих и крестьян отнесутся с полным одобрением к таким мероприятиям, как отрубание головы (так в тексте – А. Г.), как расстрел контрреволюционных генералов и других контрреволюционеров. В этом мы не сомневаемся…

– Но Николаю мы отсечь голову уже не можем, – решительно заявил Голощекин .– Подобным способом, к сожалению, давно никого не казнят, по крайней мере, публично. Расстрелять его на площади – банально. Хлопот, грязи много, а впечатлить таким образом кого бы то ни было нам не удастся.

– Не организовывать же ему, на самом деле, показательный суд, – не унимался Войков. – Ему нужно будет предъявить такие обвинения, чтобы все поняли, каким кровавым тираном он был. Нужны свидетели, улики, доказательства. Где мы их сейчас возьмем? Всякие крючкотворы начнут в них копаться, искать оправдания и смягчающие обстоятельства. Это сильно затянет дело. А Ленин нас учит действовать быстро и решительно.

Расстрелять царя надо тайно, а потом объявить об этом во всеуслышание, – Голощекин считал себя прагматиком, способным заранее просчитать все результаты своих поступков. – Дело будет сделано и нечего изменить уже нельзя! Николая никто не любил, он был олицетворением прежней власти, к которой у любого их подданного имелись свои претензии. Так пусть каждый сам теперь придумывает для царя обвинения, пусть радуется, что все застарелые обиды оказались отомщенными… Если мы победим, то для всех царь останется «кровавым тираном». И это будет хорошо – победителей не судят! Если же революция потерпит поражение, то его назовут «святым» и «мучеником». Но что нам уже будет с того…

– Нет, кончаем его тайно! – решительно подвел итог короткому обсуждению председательствующий. – Но как конкретно будем лишать его жизни?

– Давайте удавим их всех подушками во время сна, или забросаем гранатами, когда будут обедать…

– Опять вы, товарищ Войков, суетесь со своей театральностью. Надо быть проще и расчетливей. У нас уже есть кое-какой опыт на сей счет… В коридоре дожидается товарищ Никулин, помощник коменданта дома особого назначения, в котором сейчас и содержится императорская семья. Пусть он расскажет о своем участии в недавней ликвидации князя Долгорукова и гофмейстера Татищева…

После приглашения в комнату зашел невысокий крепкий парень. От смущения перед таким количеством партийных начальников он стал нервно сжимать в руке фуражку с коротким козырьком, которую успел сдернуть с головы прямо перед входом. Аккуратно ступая по ковру, он вышел на середину комнаты, вытянулся по струнке и зачастил без остановки:

– Вызывает меня с Валькой Сахаровым председатель Екатеринбургской ЧК Николай Бобылев и говорит нам, улыбаясь (улыбка у него была, очень уж симпатичная и он всегда улыбался): «Берите вы из арестного дома Татищева и Долгорукова и вот вам задание – отвезти их в ссылку. На лошадях довезете до разъезда и посадите их в поезд». Мы стоим и хлопаем глазами, ничего не понимаем: в какую ссылку? А Бобылев все улыбается, потом после разговора наклоняется к нам и шепчет: «Вывезите за город и там… обоих!».

Взяли мы извозчиков из ЧК, Валька Сахаров сел в повозку с Татищевым, я – с князем Долгоруковым. Взяли все их чемоданы и говорим: «Повезем вас в ссылку, на разъезде сядете в поезд».

Едем. Теплая майская ночь, полная луна – довольно светло. Выехали на окраину Екатеринбурга, кругом какие-то лачуги. Телеграфные столбы стоят, почему-то посредине дороги и случилось тут, что задел кучер оглоблей или гужем за столб и лошадь распряглась. Валька, едущий передо мной, ускакал, а я кричать ему не решился – еще разбудишь кого, хотя в ту ночь [хоть] из пушек пали – все одно, ни одна душа из домов бы не появилась. Стоим посреди дороги. Ни души. Кучер не может понять, что же порвалось в упряжи.

Что же делать, думаю я? Говорю князю Долгорукову: «Придется идти пешком. Тут недалеко…» Он охотно соглашается, беру его чемодан, идем… Дошли до леса. На счастье вижу тропинку, и между деревьями огонек мерцает: «Вон и разъезд виден», – говорю Долгорукову. Дорогой он все порывался нести свой чемодан, тут уже я с удовольствием вручил ему ношу и иду за князем. Вошли в лес. Ну, думаю, пора действовать! Отступил на шаг, стреляю ему в затылок и обомлел: никогда я не видел, чтобы так падал расстрелянный человек – свалился как куль с сеном, мгновенно без крика, без стона. Лежит на земле, а я думаю: вот, подойду к нему, а он жив – схватит меня за ноги и пойдет борьба. Осторожно подошел к нему и издали беру его руку – она как плеть. Кажется, мертв. А теперь что с ним делать? Оставить князя на тропинке нельзя, закопать его – нечем!

Вышел обратно на дорогу – как раз едет Валька обратно в коляске: увидел меня (я руку поднял) – стрелять хотел. – Стой, кричу, – не стреляй! Вот у меня дело какое: что делать с князем?» – Да, тебе повезло! Мой Татищев мне всю коляску кровью запачкал. Я его сперва-то не убил, ранил только, так он боролся со мной в коляске, еле прикончил его. Пошли мы в лес, раздели князя догола – и правильно сделали, когда рассмотрели одежду в городе, оказалось что все белье имеет метки с вензелем – инициалами²⁴.

– Видите, очень важно с убийством царя не наделать таких же ошибок. Надо разработать детальный план. Пусть этим займется ЧК и те люди, которых мы назначим руководить расстрелом. А вы, товарищ, свободны, – Голощекин окинул присутствующих сосредоточенным взглядом и, дождавшись, когда за Никулиным закроется дверь, продолжил: – А теперь самое главное! Что делать с сокровищами, хранящимися в царской семье? Их надо найти! Ленин при нашей встрече особенно требовал, чтобы все императорское имущество, после ликвидации нынешних владельцев, были бы обязательно доставлено в Москву. Для него это очень важно. И мы не можем подвести Владимира Ильича!

Из свидетельств Г.П. Никулина²⁵:

…Состояние наше было очень тяжелое. Мы с Юровским ждали какого-нибудь конца. И вот в одно прекрасное время… да, утром 16-го июля Юровский мне говорит: «Ну, решено. Сегодня в ночь… В эту ночь мы… должны ликвидировать всех».

Из рассказа Я. М. Юровского²⁶:

Часов в 11-ть вечера 16-го я … пошел будить арестованных. Сборы заняли много времени, примерно минут сорок. Когда семья оделась, я повел их в заранее намеченную комнату, внизу дома… Очевидно, они еще в этот момент ничего себе не представляли, что их ожидает. Александра Федоровна сказала: «Здесь даже стульев нет». Тогда я велел принести пару стульев, на одном из которых по правой стороне от входа к окну почти в угол села Александра Федоровна. Рядом с ней, по направлению к левой стороне от входа, встали дочери и Демидова. Николай, посадив Алексея, встал так, что собою его загородил…

Тут вместо порядка началась беспорядочная стрельба,.. причем пальба усилилась, когда поднялся крик расстреливаемых…

Из воспоминаний М.А. Медведева (Кудрина)²⁷:

… Вдруг из правого угла комнаты, где зашевелилась подушка, женский радостный крик: – Слава Богу! Меня Бог спас! Шатаясь, подымается уцелевшая горничная – она прикрылась подушками, в пуху которых увязли пули. У латышей уже расстреляны все патроны, тогда двое с винтовками подходят к ней через лежащие тела и штыками прикалывают горничную. От ее предсмертного крика очнулся и часто застонал легко раненный Алексей – он лежит на стуле. К нему подходит Юровский и выпускает три последние пули из своего маузера. Парень затих, и медленно сползает на пол к ногам отца. Мы с Ермаковым щупаем пульс у Николая – он весь изрешечен пулями, мертв. Осматриваем остальных и достреливаем из кольта и ермаковского нагана еще живых Татьяну и Анастасию. Теперь все бездыханны.

Из протокола № 159 заседания Совета Народных Комиссаров о расстреле царской семьи²⁸:

Москва, 18 июля 1918 г.

Председательствует Владимир Ильич Ульянов (Ленин).

Слушали:…

Внеочередное заявление Председателя ЦИК тов. Свердлова о казни бывшего царя Николая II…

Постановили: Принять к сведению…

Расставание с прошлым

Екатеринбург, июль 1918 г.

Дом Ипатьева, где еще совсем недавно жил царь, имел неполных два этажа. Парадное крыльцо дома, выходившее на Вознесенскую площадь, имело лишь 3-5 наружных ступенек и ступенек восемь уже за входной дверью внутри вестибюля и приводило прямо во второй этаж.

В комнате, занимавшейся Великими княжнами, кроватей не было. Их походные кровати, привезенные из Тобольска, были сложены со всем багажом в каретнике. На одной из этих кроватей, ближней к проходу, не было чехла на спинке; он валялся наверху в столовой с кровавыми следами обтертых об него рук.

Угловая комната верхнего этажа с двумя окнами, выходящими на Вознесенскую площадь, и двумя на Вознесенский переулок, служила спальней бывшему Государю Императору, Государыне Императрице и Наследнику Цесаревичу. Левое окно, выходящее на площадь, имело снаружи частую железную решетку. На правом окне на левом его косяке рукой Государыни начерчен египетский знак благополучия и под ним поставлена дата: “17/30 апреля 1918 г.” – день приезда императорской семьи в Ипатьевский дом.

В смежную комнату вела дверь без дверных половинок; это комната Великих княжон. Она имела одно окно с двойной заклеенной рамой без форточки. Комната была почти без мебели: у стены стоячее зеркало, два кресла, столик, два стула²⁹. На них сидели люди, одетые в кожаные куртки. Один из них разбирал ворох одежды, грудившийся прямо перед ним. Он аккуратно поднимал каждую вещь, вертел в руках, тщательно осматривал, а потом несколько раз встряхивал и перекладывал в другую кучу, лежащую поодаль. Делом своим он был увлечен чрезвычайно. Второй расположился у растопленного камина, на горящие поленья которого периодически закидывал какие-то тряпки, время от времени приподнимая и переворачивая их чугунной кочергой с короткой ручкой. Эта работа не вызывала у него никакого интереса. Развернувшись в очередной раз, он с горечью констатировал:

– Вот ты, Никулин вечно все самое интересное захватываешь. А я теперь должен жечь окровавленные царские обноски.

– Занимайся со своим костром, не отвлекайся! Еще не хватало, чтобы непрожженным что-то осталось. Видишь, все еле тлеет. Плесни керосинчика… Вот так! Ты, Сахар, не понимаешь серьезности момента! Сам товарищ Голощекин поручил собрать непорченые царские вещички, чтобы они были без всяких дырок, без крови. Нужно проверить, чтобы в них не завалялось ничего ценного (такие предметы велено складывать отдельно). Разве можно тебе такое дело доверить?

– Ладно тебе важничать. Тоже мне, командир нашелся. Дай-ка я царские шмотки примерю – может что подойдет…

– Я тебе примерю! Голощекин приказал ничего из дома без приказа не выносить. А если кто-нибудь что-то к рукам приберет, обещал расстрелять, не взирая ни на какие заслуги.

– Но я же сам нынче видел на любовнице Дидковского сапожки, которые раньше одной из княжон принадлежали.

– Ты с комиссарам себя не ровняй. Иди, давай, к печке, а то огонь совсем зачах!

Недовольный товарищ Сахар вновь занялся своим скучнейшим делом. Но в это время красноармейцы затащили в комнату очередной ворох одежды.

– Это последняя… Из самих царских покоев.

– Славно. Через часок все закончим. А вы, – Никулин повернулся к красноармейцам, – соберите всю мелочь: щетки зубные, гребешки, шпильки, мыльницы, пузырьки всякие, и закопайте их за каретником. Да собирайте тщательно, чтобы в комнатах ничего не осталось.

– А что с книгами делать? Их много…

– Насчет книг никаких указаний не поступало. Кому они нужны?! Сожгите их к чертовой матери.

– Будет сделано, товарищ Никулин! Разрешите идти?

– Валяйте.

Как только красноармейцы ушли, в комнату ввалился коренастый невысокий мужик, одетый в гимнастерку, туго перевитую ремнями, и армейские бриджи, заправленные в сапоги. Лицо у него было удлиненное с непропорционально широким лбом. Густые прямые брови нависали над впалыми глазницами с коричневатыми веками. Жесткий, сосредоточенный взгляд. Слегка раздутые ноздри. Широкие чувственные губы. Короткий скошенный подбородок.

– Вечно ты, Бобыль³⁰, припрешься, когда тебя не просят, – недовольно буркнул Никулин, всецело погруженный в разглядывание лежащих перед ним вещей.

– Поговори мне еще! – вошедший был явно не расположен к дискуссии. Он деловито приблизился к последнему вороху, только что принесенному красноармейцами, и начал поочередно выхватывать военные мундиры, которые когда-то так любил носить царь.

– Куда лезешь! Руки убери! – попытался утвердить собственное главенство в переборке вещей Никулин.

– Тебя что, на месте шлепнуть? Пошел вон!

– Но, Бобыль… – повелительные нотки в голосе Никулина разом сменились плаксивым причитанием, – Голощекин с меня за это по полной программе спросит…

– Не бойся. Я с ним договорюсь. – С этими словами собеседник проворно скинул свои штаны и стал натягивать царские брюки, а затем и надел китель. – Ну, как?

– Пиджачок впору пришелся. Ты в нем, прямо, как белогвардейский генерал. А штаны широковаты – сзади весят, как будто только что в них навалил.

– Ладно, сойдет! Отбери мне всю военную форму, которая раньше принадлежала царю да цесаревичу. Я ее заберу. Вот мандат, подписанный самим Голощекиным, – смилостивился он, заметив отчаяние в глазах Никулина. – Мундиры нынче никому не нужны, не в них же по городу гулять. Морячки, не разобравшись, на месте прихлопнуть могут. А нам для революционного дела они вполне сгодятся. И заканчивайте побыстрее. Скоро уже грузовики к вам подъедут.

Через неполный час обещанные грузовики, действительно, въехали во двор дома особого назначения. Сопровождавшие предъявили бумагу, обязывающую Никулина незамедлительно начать погрузку всех подготовленных для дальнейшей транспортировки вещей. Кузова прибывших автомобилей были забиты пустыми ящиками, чемоданами, сундуками, коробками и огромными баулами. Вот в эту тару и надлежало упаковать, по возможности аккуратно, все собранное.

Сначала дело шло медленно. Из Уралсовета даже послали гонца с требованием поторопиться. Но потом решили не церемониться и посбрасывать все кое-как. Так управились за полчаса…

Из свидетельства генерала М. К. Дитерихса,

руководившего дознанием по факту убийства царской семьи³¹:

Среди вещей Царской Семьи, найденных как в комнатах дома Ипатьева, так и в каретнике при этом доме, не оказалось ни одной вещи из носимого белья, одежды, платьев, обуви и верхней одежды. Все эти вещи были вывезены Исааком Голощекиным и Янкелем Юровским начисто.

На станции груз уже ждали. Прямо напротив почтовой конторы на путях стояли три новеньких грузовых вагона с раскрытыми дверями. Каждый из них уже почти наполовину был заполнен такими же коробками, чемоданам и баулами, привезенными из других мест. Как только красноармейцы сноровисто перегрузили из грузовиков весь багаж, к коротенькому составу, состоявшему из уже упомянутых грузовых вагонов и двух теплушек, подогнали паровоз с полностью загруженным угольным тендером.

Едва Никулин, вместе с остальной охраной успел забраться в теплушки, как кто-то из железнодорожного начальства зычно прокричал:

– Литерному дают срочное отправление!

Вагонные сцепки лязгнули. Колеса скрипнули о ржавые рельсы, и пришли в движение³²…

Наконец-то!

Усадьба «Гальяново», июль 1918 г.

Нынче в доме Аксеновых сели обедать позднее обычного. Маргарита Павловна вся сияла. Теперь, когда Александр Дмитриевич вернулся домой, она неизменно пребывала в восторженном настроении. Ее счастью не было предела…

– Десерт нынче скромен, – прежнее кокетство к ней снова вернулось, свидетельствуя об окончательном выздоровлении после пережитых потрясений.

– Не беспокойтесь, голубушка, присядьте.

Вздохнув, она села рядом с мужем и тут же, как клещами, вцепилась в его ладонь:

– Как хорошо!..

Внезапно со стороны железной дороги раздался шум: что-то шипело, что-то позвякивало. Все бросились на крыльцо и – о радость! – увидели целую вереницу поездов, медленно движущихся друг за другом с запада в сторону Екатеринбурга. Расстояние между ними было совсем маленьким – не более пятнадцать – двадцати саженей. В головном составе паровоз был прицеплен сзади, а на передней открытой платформе были установлены две небольшие пушки, развернутые дулами по ходу движения. Двери теплушек распахнуты. Из них выглядывают солдаты, одетые в гимнастерки защитного цвета с петлицами чехословацкого корпуса…

– Наши!!! Пришли!!! – степенные люди, забыв о возрасте, бросились по ступенькам вниз.

– Выходите на дорогу, машите платками, – скомандовал Александр Дмитриевич.

Женщины бросились собирать цветы. Рвали их без разбора, главное – чтобы побыстрее набралась большая охапка.

Поезд еще двигался, а Маргарита Павловна уже передала свой букет солдату, курившему у лафета пушки:

– Родненькие, пришли!..

– Не разумию, – сдержанно принял он подарок.

А к ним уже бежал моложавый капитан, выпрыгнувший из передней теплушки. Он обнял незнакомую ему пожилую женщину, слегка приподняв над землей:

– После Шайтанки вы – первые, кто нас встречает так восторженно. Надеюсь, и в Екатеринбурге нас ожидает такой же прием³³.

Составы медленно проплыли к станции, где заняли все подъездные пути. Хвостовая часть колонны, для размещения которой уже не хватало места, так и осталась на главном ходе. Но ничего страшного – по железной дороге все равно ехать было больше некому.

Обитатели усадьбы, как зачарованные провожали взглядами двигавшиеся мимо них эшелоны. А когда, наконец, все остановились, оказалось, что единственный классный вагон замер в десятке метров от них. Его двери были уже распахнуты, со ступенек спрыгивали молодые офицеры. Они с интересом разглядывали встречающих, однако вступать в беседу им было некогда. Обменявшись с местными короткими приветствиями, они бежали вдоль составов, выкрикивая какие-то приказания.

Было очевидно, что прибывшие войска намереваются организовать стоянку, обеспечив разведку и боевое охранение. Солдаты буквально ссыпались из вагонов. После короткого построения часть из них заняла импровизированные оборонительные рубежи. Остальные разбрелись по поляне: кто-то собирал дрова, кто-то разводил костер, остальные слонялись бесцельно, радуясь возможности высвободиться из замкнутого пространства теплушки.

– Как я поняла, вы остановитесь здесь на какое-то время, – обратилась Маргарита Павловна к уже знакомому ей капитану, оказавшемуся в этот момент неподалеку, – позвольте пригласить вас в наш дом.

– Я не могу бросить своих солдат. Но, может быть, наш командир, господин Войцеховский уважит вашу просьбу, – он кивнул на офицера, спускавшегося в этот момент из классного вагона.

Человек этот был относительно невысок. Может быть, излишне худощав. Имел слегка удлиненные руки с крупными ладонями и неширокие покатые плечи. Словом, фигура у него была не армейская, а, скорее, аристократическая, утонченная. Лицо худое, с приподнятыми скулами. Лоб высокий, прямой. Брови густые, неширокие. Глаза узкие, чуть раскосые. Нос тонкий. Уши большие. Подбородок – крупный, с явно проступающей ямочкой. Губы были сжаты в вежливую полуулыбку:

– Если не ошибаюсь, Александр Дмитриевич? – неопределенно обратился он к стоявшим перед ним мужчинам.

– Да, это я, – поспешил разрядить возникшую неловкость Аксенов, безмерно удивляясь тому, что его назвали по имени-отчеству.

– Казимир Румша – надеюсь, знаете такого – назначил мне встречу у вас. Он по нашему уговору должен выдвинуться из города к нам навстречу, а в этих местах он знает только вашу усадьбу.

– Конечно, какой может быть разговор! Для друзей моего спасителя двери нашего дома всегда широко открыты. Тем более, господин Войцеховский, мы вас так долго ждали! Милости просим…

Когда зашли в дом, Маргарита Павловна с остальными дамами поспешила на кухню готовить стол. А Ольгу отправила развлекать гостей, указав взглядом на уже подзабытое пианино, бесцельно пылившееся в углу со времен прихода к власти большевиков.

Воспользовавшись присутствием молодой девушки, Войцеховский представился, попутно давая возможность остальным как бы между прочим узнать, как его зовут:

– Сергей Николаевич Войцеховский, к вашим услугам…

Очень скоро в комнату впорхнула Маргарита Павловна:

– Прошу вас, Сергей Николаевич, к столу!

Пока женщины выносили незатейливые закуски, мужчины вели ничего не значащие светские разговоры. Тем временем Ольга, наигрывая на инструменте, украдкой разглядывала офицера, так неожиданно ворвавшегося в их жизнь. Для своего положения он был достаточно молод… А, может быть, это только казалось³⁴. Взгляд у него добрый, внимательный. Между тем, улыбка, скорее, вежливая, нежели сердечная (хотя, почему он должен раскрывать душу перед людьми, которых он видит впервые?). Голос негромкий, с едва заметным южным налетом. Слушает охотнее, чем говорит…

В ожидании развития ситуации прошло более получаса. Разговор мужчин, утративший первоначальную восторженность, стал угасать. Паузы удлинялись, и заполнить их собравшимся было решительно нечем…

Наконец, в дверях появился сияющий Румша. В руках он держал по бутылке настоящего крымского вина. Не обращая внимания на собственный неуставной вид, он доложил своему новому командиру:

– Сергей Николаевич, подполковник Румша прибыл! Жду ваших распоряжений!

– Казимир Юрьевич, рад встрече!

– Спешу доложить, что дорога до Екатеринбурга проверена и полностью очищена от остатков красных. На маршруте выставлены заслоны. В городе же ситуация спокойная. Красные драпают, даже не помышляя об обороне. Группа патриотов под командованием прапорщика Зотова захватила большевистские склады и, вооружившись, атаковала городскую тюрьму. Обошлось без жертв. В итоге всех заложников удалось освободить. Большинство из них присоединилось к нам. Но людей гн хватает. Наши контролируют только западные окраины, в центр Екатеринбурга идти не решаются, дожидаются подхода главных сил… Думаю, все складывается как нельзя лучше.

– В город к вечеру идти не стоит. Атакуем его утром. Мои бойцы уже расположились на постой, не будем их тревожить.

– Сергей Николаевич, полностью с вами согласен. Я уже приготовился отмечать нашу грядущую победу… Надеюсь, Александр Дмитриевич нам позволит? Присоединяйтесь и вы. Хотя я знаю – вы человек суеверный, и предпочитаете ничего раньше времени не праздновать.

– Давайте, – махнул рукой Войцеховский, – в вагоне я еще успею насидеться. А тут у вас такое приятное общество собралось, – сделал он поклон в сторону Ольги.

Девушка, смутившись его вниманием, покраснела.

Мужчины расслабились. Разговор пошел живее, перейдя на животрепещущие темы. Тон задавал Румша. Он будто бы продолжил беседу, состоявшуюся в этом доме неделей раньше.

– С красными можно биться. Можно их побеждать. Они же всегда только стаей налетают. Когда им дают отпор, когда они видят, что не имеют подавляющего преимущества, они быстро хвосты поджимают. К примеру, Малышев, из-за которого Александра Дмитриевича чуть не убили, оказывается, во время своего последнего боя бросил своих и удрал в одиночку. Только далеко уйти ему не удалось – на следующий день его нашли неподалеку уже убитым. Кто с ним расправился, не известно, только отделали его перед смертью знатно. Лишь по мандату его и опознали.

– А Цвиллинг – революционный герой соседнего Челябинска?.. В этом городе он не успел наследить кровью, зато в полной мере развернулся в Оренбурге. Этот красавчик имел разнообразные увлечения: он любил хорошо поесть, со вкусом одеться, а для плотских радостей завел себе настоящий гарем из семи женщин, с которыми не расставался даже во время карательных экспедиций. И эти излишества его и сгубили.

Обычно, подойдя к станице, которую собирался ограбить, он обстреливал ее из пушки. Этого хватало, чтобы нагнать страху. Все разбегались. Но однажды мужики, среди которых было много фронтовиков, подготовили ему встречу. Заранее спрятав детей да баб, они засели в засаду. Когда красногвардейцы зашли в станицу, от ярости людей, защищавших свои дома, их уже ничто не могло спасти. Цвиллинга же взяли живым³⁵. Когда его пленили, он начал уверять всех, что к карателям не имеет никакого отношения, что в их обозе оказался случайно, что он вообще доктор, готовый оказать помощь любому, кто в ней нуждается. Выдали его свои же женщины из гарема, не сумевшие в этот момент преодолеть отвращения к своему бывшему любовнику. И на таких людей большевики старались равняться во всем³⁶!..

Вино, доставленное Румшей, быстро закончилось. Но к тому времени Маргарите Павловне удалось добыть кое-что из своих закромов. Вкус этого напитка заметно уступал изделию довоенного разлива, но для нынешнего времени был совсем не дурен. Тем временем разговор мужчин уже перекинулся на другие темы:

– Большевистские лидеры беспрестанно твердят о революции, противопоставляя ее эволюции. А ведь у этих слов имеется много схожего: стоит только к основе «ре-». Значение слова «эволюция», полагаю, всем понятно. А вот подлая добавка имеет два значения. Во-первых: повторное, возобновляемое действие. А во-вторых: противоположное, обратное действие, противодействие. И то, и другое в применении к обществу и государство очень плохо. В любом случае это разрушение, обнуление, деградация: «Сегодня хуже, чем вчера, но лучше, чем будет завтра».

– Большевистский вождь и их идейный вдохновитель не раз говорил, что эволюция – это превращение обезьяны в человека посредством труда. То что нам предлагают ре-эволюционеры – это превращение человека в скотину, когда любой труд становится бессмысленным.

– Удивительно, но большевики даже не обманывают никого. О своих целях они говорят открыто, свято веря в непроходимую тупость толпы, внемлющей им с восторгом. Выходит, что те, кто идет за ними, уже утратили разум и человеческий облик!..

Ольга не пыталась вслушиваться в разговоры мужчин, продолжая негромко наигрывать разнообразные этюды. Делая вид, что всецело поглощена музыкой, она замечала, как Войцеховский время от времени бросал в ее сторону короткие взгляды…

Из воспоминаний красного героя Л. Резнова³⁷:

25 июля стал чуть свет, из В-Исетска пошел в Екатеринбург к ближайшему булочнику захватить хлеба на дорогу… Иду через площадь, где стоит цирк, вдруг слышу: «Стой! Руки вверх!» Оказывается, раскинута цепь местных белогвардейских повстанцев. Бежать некуда: кругом открытое место, пришлось подчиниться.

Подходит ко мне вроде офицера, формы не было, но по выходки можно определить, спрашивает так вежливо: «Вы знаете, с кем дело имеете?!». Я отвечаю: «Нет».Тот: «С белой армией, ваши документы»…

Я немного помялся и, боясь, чтобы меня не обыскали, достаю один из документов, в котором было указано, что я член Нязепетровскаго совета, подаю ему. Он говорит: «Очень приятно, вас и нужно». Обыску я боялся потому, что у меня ещё было ряд документов, если бы они попали им в руки, то возможно, что они немедленно бы меня отправили в лоно отца Авраама-Исаака… Толкают в подвал, а там уже трое сидят. Знакомимся: тов. Лобанов, Скарпе и Шилов, а вслед за мной привели еще несколько человек. В общем, за несколько часов натолкали полно…

А пока мы сидели в подвале, город занимался чехами и казаками.

Местной буржуазией и интеллигенцией было устроено шествие с иконами с пением «Боже, царя храни». В ограде интеллигентная молодежь, гимназисты и т.п. вооружались, кто чем мог. Разные дамочки, кисейные барышни в этой же ограде накрывали столы – встречать и угощать дорогих избавителей от нашествия большевиков.

Продержав нас в подвале до 3-4 часов дня, начинают выводить… Когда всех построили, команда: «Поворот налево, левое плечо вперед, шагом марш!» Выходим за ворота, и что же? Почти от самых ворот по площади до тюрьмы №1 построен конвой коридором в две шеренги на каждой стороне, а за ними кавалерия – шашки на голо, а дальше уже толпы народа. Пока нас вели до тюрьмы, можно было слышать лестные выкрики: «Расстрелять надо, куда их повели!», «Отдайте нам их, мы сами с ними разделаемся».

Счастливое возвращение

Екатеринбург, июль 1918 г.

Екатеринбург был освобожден тихо, без единого выстрела. Еще накануне газеты сообщали:

Из сообщений местных газет³⁸:

Рабочие заводов Верх-Исетского и расположенных в черте города – Ято, Макаров и других, а также железнодорожники отказались от явки по мобилизации в защиту советской власти. Рабочие эти заявили, что не намерены пролить ни одной капли крови для поддержания власти комиссародержавцев

В Екатеринбургский Совет явились фронтовики, потребовавшие вооружить их, но Совет, опасаясь, что фронтовики могут обратить свои штыки против членов Совета и комиссаров, оружия фронтовикам не выдал.

В пределах города не наблюдается больших военных сил. По улицам можно лишь заметить разгуливающих латышей, которых насчитывается в Екатеринбурге до 1400 человек. На Верх-Нейвинском и Невьянском заводах вспыхнуло восстание рабочих, причем Советская власть свергнута; часть комиссаров арестована, часть перебита.

21 июля из Екатеринбурга уехали многие комиссары и их помощники, занятия во всех учреждениях почти прекратились. По городу носились нелепые слухи, и создавалось крайне тревожное настроение. С 22 июля город совершенно вымер, на улицах бродили только красноармейцы и патрули.

Приближались чехословаки. Паника среди красноармейцев стояла невообразимая. Грузовики переполненные вооруженными людьми мчались по направлению к вокзалу… Начался обстрел горнозаводской линии с целью пресечь продвижение поездов с эвакуируемым имуществом и красной армией. Благодаря обстрелу линия была разрушена и движение поездов остановилось. Чехам удалось захватить 19 эшелонов с имуществом и красной армией.

Александр Дмитриевич решил без промедлений вернуться в городскую квартиру, покинутую Аксеновыми еще в конце весны. Опасность миновала. В такое время нельзя оставаться в сельской глуши – надо обязательно быть в центре событий. Необходимо принимать самое деятельное участие в восстановлении нормальной жизни.

Выехали вместе с армейскими эшелонами – так было проще и безопасней…

Железнодорожный вокзал Екатеринбурга встретил их абсолютным безмолвием. На перроне валялись разбитые сундуки и чемоданы, из которых торчала дорогая одежда, разворошенные коробки, перевитые обрывками кумача, корзины, заполненные какими-то бумагами. Легкий ветерок подхватывал их по одной, и кружил, кружил, собирая в ворох и смешивая с остальным уличным мусором. Все свидетельствовало о большой спешке, с которой покидали город его прежние хозяева.

На привокзальной площади стояли брошенные грузовики. Они оказались как нельзя более кстати – найти извозчиков в нынешней ситуации было совершенно нереально. Дом же Аксеновых находился достаточно далеко – на Большой Съезжей. Идти пешком, да еще с поклажей пришлось бы очень долго.

Сергей Николаевич, заметив затруднения своих новых знакомых, распорядился выделить им один автомобиль. На остальные же быстро погрузились его бойцы, выделенные в головной отряд. Вскоре раздалась команда:

– По машинам!..

Колонна, между тем, тронулась в путь. Аксеновы могли ехать напрямик, через Макаровский мост, но предпочли остаться вместе со всеми и двигаться через центр города по Арсеньвскому, Вознесенскому проспектам, мимо мрачного Ипатьевского дома. Румша уже рассказал, что последний земной приют императора Николая II теперь опустел – там нет обитателей, его никто не охраняет. Но все равно угрюмое приплюснутое здание, едва видимое над уродливым дощатым забором, воздвигнутым большевистскими тюремщиками, по-прежнему вселяло ужас.

Молва о прибытии освободителей быстро разлетелась по городу. На Главном проспекте их уже ожидала многолюдная толпа. Все кричали, размахивали букетами, бросали цветы… Только флагов не было: притрагиваться к мерзкому красному полотнищу противно, а российского триколора ни у кого не имелось – за его хранение большевики расстреливали на месте.

Военный отряд во главе с Войцеховским проехал прямо – к зданию женской гимназии, где предполагалось организовать штаб и комендатуру. А автомобиль Аксеновых повернул направо, к Кафедральному собору.

Через Плотинку их машина ехала в гордом одиночестве. Александр Дмитриевич больше не хотел сидеть в кузове. Он поднялся и, опершись руками о кабину, встал в полный рост. Встречный ветер обнимал его лицо. Жаркое солнце ласкало своими лучами. В небесах пели птицы. Прохожие улыбались, поднимая в приветствии руки… Внезапно громыхнул оркестр, двигавшийся навстречу. Заголосили трубы. Ударили литавры. Раздался ликующий марш «Прощание славянки». И уже вся улица вторила ритмичным ударам барабана:

– Ура!

– Ура!

– Ура!!!

Тайная жизнь большевиков

Белоярская волость,

32 версты к востоку от Екатеринбурга, июль 1918 г.

На железной дороге уже третий день тишина – ни одного поезда. Да и куда ехать – под Екатеринбургом белые стоят, все движение перекрыли. Со стороны Баженово показался, было, красный бронепоезд. Он попыхтел, попыхтел перед стрелками, да и восвояси убрался. Тихо!

В предутреннем мареве застучала дрезина. Перед станционным перроном она возникла внезапно, как будто сама собой материализовалась из густого тумана. Разминая затекшие ноги, из нее спрыгнули пятеро вооруженных мужчин. Трое не представляли собой ничего интересного: холщевые штаны, косоворотки на выпуск. А вот двое других оказались весьма примечательными. Они были одеты в давно позабытые офицерские мундиры – неужели белые?

Один из них был покрупнее, хотя и невысок. Китель сидел на нем просто великолепно, прямо, как на картинке. Смущало только то, что в лице его не чувствовалась порода. Но таких, кто выбился в «господа» из простонародья, за годы войны, набралось немало. Его напарник был щупленьким и худым, совсем молоденьким. Похоже, что из юнкеров: усики едва пробивались, кучерявый, черноглазенький. Но при всей его немугочей комплекции кителек был ему маловат – рукава коротки, да и пуговицы на груди едва застегнулись.

Все пятеро неспешно спустились с насыпи, постучали в первые же ворота. В этот ранний час там уже не спали – хозяйка с дочкой стряпали пирожки. Незнакомцам они долго не открывали. Затаились, как будто дома никого нет. Но предательский дымок, вившийся из печной трубы, выдавал их присутствие.

Стук в ворота все усиливался, становился настойчивым. Собака во дворе залилась неистовым лаем. Надо открывать, добром не уйдут!..

В горницу гости ввалились всей гурьбой, разом и, не дожидаясь приглашения, расселись за столом:

– Принимай, мать спасителей. Кончилось у вас большевистское иго. Праздник этот сейчас и отметим. Мечи на стол!

– Спасать нас, вроде, не от кого, – женщина нехотя протянула тарелку с уже готовыми пирожками. Дочка поставила крынку с молоком.

– А большевики, комиссары у вас есть? – непрошеные гости с аппетитом уплетали немудреное угощение. Они были очевидно голодны, видимо, добирались откуда-то из далека.

– Да какие у нас комиссары? Из власти – один Ванька-сельсоветчик. Мы – люди мирные, в политику не лезем.

– А где этого Ваньку найти?

– В сельсовете, где же еще. В конце деревни изба с красным флагом. Он из нее почти не выходит – хромой и немощный. На империалистической войне все здоровье оставил. Он у нас тихий, спокойный. Никакого вреда от него нет.

– Мы сами разберемся: есть от него вред, или нет.

– Шуруйте, бойцы в сельсовет, найдите этого Ваньку, – закончив есть, приказал обладатель кителя, тот, что был постарше. – А мы с юнкером пока здесь задержимся, за хлеб-соль рассчитаемся.

Как только солдатики ушли, в комнате повисло напряженное молчание. Пока оставшиеся гости допивали молоко, дочь хозяйки скрылась за шторой в соседней спальне.

– Ну что, хозяйка. Иди сюда, – офицер поднялся из-за стола, отряхивая крошки с мундира. – Давно мужской ласки не видела?

– Какой там давно. Муж у меня на покосе сейчас. Завтра обещал вернуться.

– Завтра будет завтра. А мы с тобой здесь, сейчас, сегодня.

– Отойди, – женщина попятилась к печи, пытаясь дотянуться до ухвата. Но ее рука скользнула в пустоту.

Мужик резко дернул ее за руку, развернув спиной к себе. Другой рукой он крепко сжал горло своей жертве. Затем он швырнул ее на стол, раздавив тарелку, в которой совсем недавно лежали пирожки. Больно сдавив позвоночник, он задрал ей подол…

Из соседней комнаты раздался пронзительный крик! – пока в горнице продолжалась короткая схватка, юнкер успел заскочить за ширму и там накинулся на свою жертву…

Тем временем у сельсовета собралась жиденькая толпа. Собравшиеся увидели, как трое уже знакомых нам бойцов выволокли окровавленного мужика и бросили на землю отлеживаться.

– Вот этот кровопийца тянул из вас соки. Но сейчас мы за все с ним рассчитаемся.

– Оставьте убогого калеку. Что он вам сделал?..

– Господин офицер, – крикнул один из самозваных мстителей, увидев приближающуюся к ним парочку в кителях с ухмыляющимися рожами, – мы Ваньку-сельсоветчика нашли. Вот он лежит.

– Отлично! Я сейчас с ним займусь. А вы пока народ посторожите.

Солдатики разошлись широкой дугой, скинули с плеч винтовки и передернули затворы. К ним присоединился и юнкер с пистолетиком. Офицер же достал из-за голенища сапога нагайку с короткой рукояткой и тонким сыромятным ремешком и принялся стегать лежащего перед ним человека:

– Получи, краснопузая свинья, получи,.. получи!

Избиваемый катался по земле, нечленораздельно крича. Наконец он перевалился на живот и замер. Руки его оказались распластанными по сторонам. А на спину, исполосованную багровыми рубцами, сыпались и сыпались удары. У него уже не осталось сил для крика. А пальцы судорожно сжимали вырванную с корнем траву.

Толпа, сдерживаемая видом вооруженных людей, не пыталась прийти на помощь своему односельчанину. В этот момент к месту расправы прибежал какой-то доброхот:

– Господин офицер, у меня в бане скрывается беглый красногвардеец. Уже два дня, как там притаился. У него ноги стерты, идти не может. Но я его давно приметил, вида только не подавал. Но кто-то из деревенских ему еду носит. Пойдемте, покажу!

– Вот это будет отличная добыча, – самозваные мстители двинулись за своим новым провожатым, посчитав, видимо, что сельсоветчику будет уже довольно.

Баня оказалась едва ли не в центре села, в том месте, где крохотная речушка делала крутой поворот. Именно там она и прижалась к пологому берегу. Если красноармеец и заметил приближение людей, то бежать, да еще с больными ногами ему было некуда. Он забился за печку, в самый темный угол – теперь разглядеть его было непросто.

Дверь скрипнула. Офицер, еще не успевший привыкнуть к полумраку, сделал несколько шагов вперед и оказался в полоске света, падавшего из крохотного оконца.

– Бобыль? Ты? – воскликнул затаившийся красноармеец. – Как ты здесь оказался? И что это на тебе за наряд? Ты к белым переметнулся?

Вошедший, услышавший свое прозвище в тот момент, когда этого никак не ожидал, опешил. Он остановился и попытался всмотреться в чрезмерно информированного обитателя бани. Тот был неухожен и грязен (помещение, в котором он находился, по прямому назначению им, похоже, совсем не использовалось). Но рыбьи глаза с характерным немигающим взглядом не узнать было нельзя.

– Малышев? Тебя же в прошлом месяце убили?.. – череда неожиданных открытий продолжилась.

– Оставите нас! – крикнул в дверь тот, кого назвали Бобылем. Затем, пинком отбросив ведро, он сел на нижнюю ступень полка:

– Никакой я не белый. Меня с моим послужным списком они в один момент к стенке поставят. Я здесь со сцецзаданием. А вот что ты здесь делаешь, да еще в таком живом виде? Очень это интересно узнать.

– Когда наш отряд окружили, я не стал дожидаться исхода боя – и так итог был предрешен. Пока шла стрельба, мне удалось через пролом в полу тихохонько выбраться из вагона. За мной еще какой-то шустрый паренек увязался. В суматохе на нас никто не обратил внимание. Мы отползли подальше и в кустах залегли. Видели, как бой закончился, как оставшихся в живых погрузили на подводы и увезли куда-то в сторону Сима.

Мы до утра пролежали, а с рассветом двинулись к нашим. Только никого вокруг не было. Тишина одна. Видно, беляки здорово нашим наподдали, отогнав их к черту на рога. И тут я подумал, что из тех, кто к белым в плен попал, многие обо мне знали. Наверняка, проболтаются. И тогда за комиссаром Малышевым обязательно вернутся.

Солдатик плелся впереди, на меня совсем не обращал внимание. Я его догнал. И так легонько-легонько штыком под ребра ткнул. Он ойкнул и разом обмяк, завалился на подогнувшиеся ноги. Проверил: не дышит. Я ему лицо разбил – несколько раз прикладом по голове ударил. Кто его теперь узнает³⁹? В карман ему мандат засунул и был таков. Теперь он стал комиссаром Малышевым, павшим от рук белогвардейцев. А я превратился в безвестного солдата, бредущего туда, куда глаза глядят.

Я решил идти прямиком в Екатеринбург, не пытаясь прибиться ни к одной из наших частей.

– А почему ты в городе не объявился. Времени вот сколько прошло. Давно бы успел дойти.

– Как бы я предстал перед Голощекиным? Он меня давно похоронил, сделал из меня героя. Зачем я ему нужен был живым? Что, извините, товарищи – ошиблись?.. Я, когда обо всем узнал, решил затаиться. А там и белые к городу подступили, Екатеринбург взяли. Тут я прикинул: меня, покойничка они точно искать не будут. А там, глядишь, все и обойдется. А тут – ты!

Выговорившись, Малышев вознамерился удовлетворить и собственное любопытство:

– Ты-то где взял офицерский мундир, да еще такой ладный?

– Царское шмотье. От покойничка Николая достались. Мы его шлепнули, а от его богатств кое-что нам перепало. Мы в ЧК решили организовать несколько летучих отрядов, чтобы под видом белых по нашим тылам шастать, пугать крестьян их скорым приходом. Вот для этого бывшие императорские мундиры нашим товарищам раздали. Лучшие я отобрал для себя.

Вырядимся так, наведем шороху. А назавтра приедут комиссары – вроде как деревню обратно отбили – и начнут набор добровольцев в красные отряды. После наших художеств много охотников отомстить находится⁴⁰. Здесь-то мы тихонько себя вели – людей у меня нынче мало. А обычно я разворачиваюсь так, что только треск стоит! И таких отрядов, как мой, орудует сейчас несколько. Выбьют белые нас отсюда скоро. Но мы им напоследок подарочек оставим, потом вовек не разгребут!

– Возьми меня с собой. Мы вместе таких делов наделаем…

– На кой черт ты мне нужен, – Бобыль выхватил из-за пазухи заточку и умелым ударом вогнал лезвие прямо в сердце Малышеву. Погибший герой, и есть погибший герой. И воскрешать тебе ни к чему! А в таком виде ты еще послужишь пролетарской революции.

– Выволакивайте комиссара на улицу, – крикнул он в дверь, – Подвесьте его вверх ногами у сельсовета. Пусть все его видят, и помнят нашу доброту.

Изгнание бесов

Екатеринбург, июль 1918 г.

Утро уже окрасило город своими лучами, но на улицах все еще не многолюдно. Большевики приучили екатеринбуржцев без нужды не покидать свои жилища, превратившиеся за предыдущие месяцы в подобие крепостей. Владимир Петрович Аничков в одиночестве спешил на прием к Войцеховскому. И хотя тот, будучи человеком военным, всячески старался отгородиться от административных проблем, пока не один серьезный вопрос без его участия не решался – вооруженные люди, ставшие новой властью, выполняли только его приказы.

– Сергей Николаевич, помогите мне вселиться в мою квартиру. При большевиках меня оттуда изгнали, и теперь комнаты занимают совсем чужие люди, не желающие съезжать. Моя семья пока обитает у Аксеновых. Их гостеприимству я чрезвычайно благодарен, нам всем там удобно, особенно после того, что мы вместе пережили. Но такое ненормальное положение не может продолжаться бесконечно!

– Посмотрю, что смогу для вас сделать.

– Я знаю, что такие слова означают… По этому поводу я обращаюсь не к вам первому. Я уже говорил с городскими властями. Они ответили, что ничем помочь не могут. Люди, мол, вселились законно и девать их теперь некуда. Но как же это «Законно», когда вселились они по мандату, подписанному Голощекиным. Мне даже мебель не отдали. Она так и стоит на прежнем месте. А мне, получается, вернуться туда нельзя?

– Хорошо, – сдался Войцеховский, – сходим вместе, поглядим. Только освободиться я смогу лишь ближе к обеду.

– Я подожду неподалеку.

Владимир Петрович обосновался в чайной (первой, открытой после изгнания большевиков), которая располагалось в двухэтажном доме на противоположной стороне улицы, прямо напротив входа в комендатуру.

Кофе был здесь очень плохой, а булочки с изюмом – непомерно дороги. Но Аничкову здесь понравилось: тепло, уютно, из кухни доносятся приятные запахи. Через чисто вымытое окно можно разглядывать прогуливающуюся публику… Хорошо!

Наконец, появился Войцеховский. Выйдя на улицу, он начал беспокойно оглядываться по сторонам. Владимир Петрович поспешил к нему навстречу…

Квартира Аничковых располагалась на втором этаже, над Волжско-Камским банком, занятым в свое время большевиками под нужды областного совета.

Из воспоминаний В. П. Аничкова⁴¹:

Квартира моя представляла интересное зрелище. Особенно запомнились мне маленькие санки, обитые солдатским шинельным сукном, выкрашенным в голубую краску, принадлежавшие Наследнику. Их ужасно хотелось оставить себе на память.

Но это было только то, что сразу бросалось в глаза. Странных предметов оказалось значительно больше: чужое белье, одежда и обувь. Все это в беспорядке было свалено в кучу. А вот баулов, чемоданов и сундуков не было совсем. Похоже, перед бегством большевики очень торопились, им было уже не до предметов туалета. Все было выброшено только для того, чтобы опорожнить емкости, необходимые для переноски чего-то гораздо более ценного.

Надо сказать, что Волжско-Камский банк был выбран большевиками под свою резиденцию по единственной причине – в его подвалах имелось самое большое в городе хранилище-сейф. Туда и свозилось все реквизированное у населения золото, все похищенные и отнятые ювелирные украшения и иные драгоценности.

За время правления большевиков такого богатства скопилось немало – целые чемоданы и сундуки. Вот их-то и наполнили комиссары перед бегством. В спешке они забыли самую малость: «Во время осмотра помещения банка в аффинажной лаборатории между большими бочками с железным купоросом был найден узелок, в котором оказалось большое количество драгоценностей – тысяч, вероятно, на полтораста; все это, как выяснилось впоследствии, принадлежало как Царской семье, так и графине Гендриковой и фрейлине Шнейдер»⁴².

Упоминание имени графини произвело на Войцеховского очень сильное впечатление. Когда-то он знал ее лично. Она ухаживала за ним после очередного ранения. Эту кроткую и безмерно добрую женщину Сергей Николаевич буквально боготворил. И вот теперь дорогие ей вещи валяются под ногами, лежат в самом непотребном виде.

Впечатленные увиденным, они поднялись в квартиру Аничкова. Там долго не хотели открывать, но в конце концов вынуждены были уступить настойчивости пришедших.

В комнатах царил полный беспорядок: обои замазаны грязью, мебель поцарапана, диванная обивка надрезана, на кухне чадил кирогаз. И посреди всей этой разрухи – небритый мужик в трусах и растянутой майке:

– Чего надо? Пошли вон!..

Через минуту в том же одеянии: в одних трусах он оказался на улице перед закрытой дверью. Увы, не удалось на этот раз разбогатеть коммунисту.

– Ничего, Сергей Николаевич, дом я быстро приведу в порядок. Еще приглашу вас на новоселье!..

Четверть часа спустя они уже сидели в той же чайной, которую совсем недавно Владимир Петрович выбрал в качестве импровизированного зала ожидания. Войцеховскому нужно было успокоиться – возвращаться на службу во взвинченном состоянии он не мог.

– Откуда взялись эти гнусные хари?

– Они были всегда, есть и всегда будут. Когда-то большевистский вождь, ученостью которого они так гордятся, сделал исключительно важное открытие, которому сам не придал должного значения. Он заметил, что различия между феодальным и рабовладельческим способами эксплуатации заключаются в том, что в первом случае работник сам кормит и себя, и своего хозяина, а во втором – хозяин забирает все, а потом «от щедрот своих» швыряет подачки тому, кто на него работает.

Это замечание принципиально важно, ибо иных вариантов эксплуатации просто не существует, т. к. перед нами – лишь два субъекта взаимодействия и, если исключить абсурдный вариант, при котором работник эксплуатирует своего хозяина, только два возможных типа взаимоотношения между ними. Ничего другого быть не может! Все остальные «-измы» – от Лукавого! Нет никакого капитализма, никакого социализма. Не будет и коммунизма. А будут только рабство и феодализм, чередующиеся друг с другом.

Нынешние рабочие, да и все те, кто работает по найму, ни кто иные, как рабы. Этому учит коммунистическая теория – ведь они не имеют ничего своего, и только получают заработную плату или денежное довольствие.

– Но кто же тогда «не рабы»?

– Повторюсь: те, кто кормит себя сам. Все те, доход которых зависит исключительно от результатов их труда. Они проявляют инициативу, конкурируют друг с другом, а ради этого изобретают что-то новое. Они рискуют, могут потерять все, но при этом мечтают сорвать хороший куш. Согласитесь, это справедливо. Разумеется, чтобы чувствовать себя уверенно, они обзаводятся собственностью, которую стараются использовать максимально эффективно. И если рабы ее отберут, что и происходит теперь повсеместно, то им не остается ничего, как просто ее уничтожить. Собственность не совместима с их рабским статусом, который они так боятся потерять.

– Но почему же боятся? Кому приятно быть рабом?

– Свободным быть трудно. Нужно самостоятельно думать, делать, порой, не простой выбор, рискуя ошибиться. Нужно постоянно быть ответственным перед самим собой. Все это ой как не просто. И от подобной тягости человек старается поскорее избавиться. Рабу в этом отношении во много раз проще: перевали груз ответственности на хозяина и живи, как у Христа за пазухой, не рыпайся, и делай, что тебе говорят.

– Мне кажется немаловажным и тот факт, что раб кормится с рук хозяина и другого источника существования для себя не мыслит. Сколь бы ни была скудна подачка, раб будет бесконечно рад ей. Он не будет ничего для себя требовать, а только вымаливать. Помните, у Некрасова:

У бурмистра Власа бабушка Ненила

Починить избенку лесу попросила.

Отвечал: нет лесу, и не жди – не будет!

«Вот приедет барин – барин нас рассудит,

Барин сам увидит, что плоха избушка,

И велит дать лесу», – думает старушка.

– И любовь в доброго царя – все оттуда же: «царь хорош, но только не ведает о чаяниях народа». Стоит подать ему челобитную, и он все исправит самым чудесным образом.

– Действительно, так могут рассуждать только рабы. Свободному же человеку не до этих бредней. Ему нужно соображать, «крутиться», предпринимать что-то, пока он не добьется желаемого для себя результата.

– Именно на создании очереди из тех, кто стоит с протянутой рукой и построена вся общественная модель рабского общества, которое сейчас модно называть «социальным». Социализм, к построению которого призывают большевики – венец такой конструкции. Социализм и свобода органически не совместимы, они не могут существовать друг с другом. Нужно выбирать или одно, или другое… Увы, мы, россияне, похоже, делаем выбор в пользу рабства. Не все конечно, а только городское большинство, которое и так находится в рабском состоянии. Припомните мои слова: большевики еще расправятся с крестьянством, которое, по мнению их теоретика, является оплотом феодализма, самостоятельно кормящим и себя, и своего хозяина, а значит, являющимся непримиримым врагом рабства и его порождения – социализма.

– Да, большевики не случайно провозгласили диктатуру пролетариата, которому «нечего терять, кроме своих цепей». И если бы они не чувствовали себя рабами, то не твердили бы свою бесконечную мантру: «Рабы – не мы, мы – не рабы»!

– Рабы – особая категория. Им нечего ждать, а прилагать дополнительные усилия – непозволительная роскошь. Они живут сегодняшним днем, а завтра для них никогда не наступит. «Все забрать, да и поделить», – вот идеал их программы.

Но кто такие «хозяева»? Это те, кто берет на себя бремя принятия решений за других, от чего спешат избавиться рабы. Буржуям рабы не нужны. Они живут в другом мире. Им нужны те, кто будет кормить и себя, и их, то есть люди свободные, рискующие, принимающие самостоятельные решения. Капиталисты не нуждаются в слепом подчинении толпы, они тоже не хотят возлагать на себя заботы по принятию решений. Жаждут этого одни комиссары. Вот они и являются новыми хозяевами, новыми рабовладельцами. Куда до них прежним «властителям жизни». Власть денег – ничто в сравнении со властью власти.

– Пока благосостояние общества растет, рабы чувствуют себя спокойно. Но когда в результате каких-то обстоятельств экономическое развитие замедляется (заметьте: только замедляется) и благополучие рабов оказывается под угрозой, они выходят на улицы. Всякая революция – есть восстание рабов! И не надо впадать в манию величия, смакуя знаменитую фразу: «Русский бунт – бессмысленный и беспощадный». Таковым является любая революция в любой стране мира⁴³.

Первый бал

Екатеринбург, июль 1918 г.

Последнее июльское воскресенье 1918 года выдалось по-настоящему жарким. Накануне ночью прохладе не удалось заявить свои права, и поэтому даже утром было душно. На небе – ни облачка. Сама природа ласкала людей, освобождавшихся от оцепенения предыдущих месяцев.

В городском саду играл духовой оркестр. По аллеям прохаживались дамы в нарядных платьях, сопровождаемые галантными кавалерами. Семейства чинно шествовали по мостовым, время от времени раскланиваясь со знакомыми. Казалось, весь город вышел навстречу теплу и свету. Никто не хотел оставаться в одиночестве в такой день всеобщего благоденствия. Жизнь снова возвращалась в свою колею.

Нынче вечером должен был состояться бал, который общественность города давала в честь своих освободителей…

Таких масштабных торжеств в Екатеринбурге давно не случалось. А так хотелось организовать все наилучшим образом! Существенным образом усложняло подготовку то обстоятельство, что рестораны и кофейни уходящими большевиками были разграблены подчистую, а имеющийся запас продуктов оказывался весьма ограниченным. И поэтому был брошен клич, чтобы каждый поделился тем, чем богат. Стол собирали всем миром. И никто из тех, кто составлял городскую элиту, не остался в стороне. Впрочем, инициатива поддерживалась самым решительным образом: если кто-то захочет, то он сможет у себя дома принять знакомых офицеров, открыв свои двери для всех желающих.

Наконец, все трудности подготовки остались позади. А впереди екатеринбуржцев ожидали радость, счастье, веселье…

К вечеру Владимир Петрович Аничков, преисполненный важностью от той миссии, которую сам на себя возложил, уверенным рывком открыл дверь кабинета «господина коменданта», как он для себя продолжал величать Войцеховского. На сей раз костюм на нем был безупречен. От былой «деревенской» небрежности не осталось и следа. Лицо чисто выбрито, усы напомажены, а их кончики подкручены прямо-таки по-гвардейски.

– Сергей Николаевич, – придал он голосу подобающую торжественность, – от имени екатеринбургского банковского комитета я имею честь пригласить вас на сегодняшний торжественный ужин, который будет дан во дворе коммерческого собрания.

– Сердечно благодарю вас. Но сегодня я уже получил несколько подобных предложений и теперь нахожусь в крайне затруднительной ситуации: выбрав кого-то одного, я вынужден буду обидеть отказом всех остальных.

– Но выбирать все равно придется. У нас же соберется весь цвет общества. Из известных вам лиц будут Аксеновы, Имшенецкие. Румша обещал быть. Да и мы с вами уже побывали в переделках. Как-никак теперь не посторонние друг другу люди. Сердечно вас приглашаю. И тем более, если возникнет такая необходимость, начав вечер у нас, вы можете затем отправиться еще к кому-то. Соглашайтесь.

Перечисление будущих участников торжества возымело свое действие. Войцеховскому очевидно хотелось продолжить знакомство кое с кем из жителей города, уже ставших ему знакомыми.

– Что ж, в память о наших недавних приключениях готов вам уступить. Но только в том случае, если вы дадите обещание не лишать меня свободы общения… А как устроились ваши дела: помнится, при нашей последней встрече вы были едва ли не бездомным?

– Как видите, я – в порядке. Все разрешилось самым наилучшим образом. Я вам расскажу обо всем чуть позднее. А пока мне надо спешить. После того, как вы дали свое согласие, нам никак нельзя ударить лицом в грязь.

Часам к девяти, после того как по Главному проспекту от Кафедральной площади к улице Колобовской промаршировали войска, а в городском театре, в том самом, где в прошлом году большевики объявили о захвате власти, прошло благодарственное собрание, горожане вместе с победоносным воинством стали расходиться по местам предстоящих увеселений.

Самая изысканная публика собиралась у коммерческого собрания. К зданию, буквально залитому светом, одна за другой подъезжали пролетки. Возбужденные голоса, фраки, бальные наряды и парадные мундиры… Конечно, не обошлось и без примет времени – пикейных жилетов и даже косовороток. На их фоне гимназические платья и вовсе казались нормой!

Проходя через вестибюль, публика поднималась по мраморной лестнице и, с любопытством заглянув в парадный зал, украшенный лентами и цветами, проходила дальше, во внутренний дворик. Здесь на столах, составленных «покоем», среди огромных букетов были расставлены закуски в количествах, способных опровергнуть любые домыслы о текущей скудости городской жизни. Вот только столовая посуда подкачала: ни о каком ее единообразии не могло быть и речи. Впрочем, оно и понятно – ни в одном доме не нашлось сервизов, достаточных для такого количества персон. Так что стол собирали вскладчину в буквальном смысле.

Однако все это великолепие не могло развеять мрачных воспоминаний. Степенные главы семейств, собравшиеся вместе после долгого перерыва, делились впечатлениями о пережитом. Дамы же и молодые девушки, находившиеся в приятном предвкушении чудесных впечатлений, которые обещал подарить нынешний вечер, откровенно скучали. Но никто не проявлял нетерпения – все ждали главных героев.

Наконец, на улице протарахтел и затих автомобильный двигатель. А вскоре в дверях показалась группа офицеров, ведомая Войцеховским. Они вошли, сопровождаемые аплодисментами.

Сергей Николаевич, не ожидавший такого торжественного приема, стушевался. И первой, кто пришел ему на помощь, была девушка в голубом платье, так гармонировавшим с ее лучезарными глазами. Русые волосы были собраны в приподнятую праздничную прическу – вне всяких сомнений, на подготовку к балу она потратила немало времени.

– Надеюсь, такой доблестный офицер не откажется стать моим кавалером на сегодняшний вечер.

Дочь Аксеновых, вернувшаяся, наконец, в привычную ей среду, буквально светилась от счастья. И хотя она старалась сохранить светскую чопорность, ей это мало удавалось. Изящный маленький носик был задорно вздернут. А алые, слегка припухшие губки сложились в изумительную улыбку счастья. Веки были надменно приспущены, но под ними бушевал огонь безудержного любопытства. Щеки заливал румянец. А мочки ушей, еще не знакомые с серьгами, буквально пылали…

– Ольга, как я рад, что встретил здесь вас! Сочту за честь, если вы согласитесь составить мне партию.

Гостей тем временем пригласили к столу. Организаторы предложили недавно вошедший в моду фуршет. С одной стороны это было современно, а с другой – позволяло обойтись без стульев, запас которых оказался весьма ограниченным. Но, в конце концов, не для еды же все собрались.

Наконец, грянула музыка! Публика потянулась в парадный зал, которому и надлежало стать сосредоточием главных событий бала.

Следуя традиции, первым объявили полонез. Однако он не вызвал особого энтузиазма. Только самые бойкие кавалеры, преимущественно из числа молодых офицеров, пригласили наиболее решительных девушек. Торжественное шествие началось. Разумеется, зрителей оказалось гораздо больше чем участников. Но постепенно музыка захватывала, влекла за собой. Поворот за поворотом, круг за кругом. И уже завистливые взгляды провожают первых смельчаков.

В передних рядах возникло оживление, стали слышны смешки, шепотки. Взгляды, бросаемые прежде только украдкой, становились смелее. И вот последний поворот, а за ним и финальный поклон – холодок настороженности и стеснения растаял без следа.

Короткий перерыв… И мелодии хорошо сыгранного оркестра следуют одна за одной. Полька, мазурка,.. котильон вовлекают во всеобщее веселье даже самых нерешительных.

– Сергей Николаевич, а почему вы не танцуете? И вы совсем не держите данного вами обещания, – пристыженный блеском насмешливых глаз, Войцеховский попытался сослаться на свой возраст, но получил решительный отпор.

– Вам тридцать пять? Никогда не поверю! А если и так, то какой же вы старик? Так не годится. Сейчас объявят вальс – обязательно меня пригласите. Я ни на шаг не отойду. Для верности даже буду держать вас за рукав.

– Полноте. Ольга. Уступаю вашей решительности. И – позвольте вас пригласить.

Зазвучал божественный Штраус. Ольга, сразу же почувствовав свою большую опытность, повела. Она сдерживала себя в движениях, давая партнеру возможность уверенно следовать за собой.

– А вы очень аккуратны. С вами легко, не смотря ни на что.

– Последний раз танцевал года два назад, еще в Петербурге, на балу у Великого князя Сергея.

– Ой, а я его знаю. Нынешней весной он жил по соседству. Мы были знакомы и очень часто беседовали.

– ???

– Как жаль, танец закончился. Проводите меня.

– Папенька, – Ольга вспорхнула к своему отцу уже через несколько мгновений, – а мы с Сергеем Николаевичем беседовали о Великом князе…

Бал продолжался. Вынесенный крюшон добавил еще больше непринужденности. Реальность оказалась совсем забытой. Чудилось, что вернулся счастливый 1916 год. Войцеховский еще не единожды вальсировал с Ольгой, хотя время от времени вынужден был составлять партию и иным дамам.

Ближе к полуночи горожане начали расходиться. Засобирались домой и Аксеновы. Но в последний момент, уступив умоляющим взглядам дочери, глава семейства смилостивился:

– Сергей Николаевич, оставляю Ольгу на ваше попечительство. Надеюсь на ее благоразумие и вашу порядочность.

– Александр Дмитриевич, не извольте беспокоиться. Слово офицера и дворянина!

Еще час спустя, когда публика окончательно подустала и веселье начало иссякать, Войцеховский отправился проводить свою партнершу.

– А пойдемте пешком. Нам совсем недалеко. И вечер такой чудный. Я просто счастлива!

Они шли вдоль пруда и молодой месяц освещал им дорогу. Вышли на плотину. Ветер стал гораздо свежее. Поежившись, девушка дала понять, что замерзает. Кавалер, пытаясь ее согреть, едва коснулся ладонями плеч. Так они стояли достаточно долго, любуясь красотою лунной дорожки…

– Вот скажите, почему вокруг столько горя? – своим вопросом Ольга нарушила идиллию ночи. – Ведь революция делается для всеобщего счастья, чтобы всем было хорошо. Ведь вспомните, каким восторженными мы были в феврале 1917 года. Я тогда еще училась в гимназии – мы тогда побросали занятия, выбежали на улицу, смеялись, кричали, обнимались с незнакомцами… Куда все делось? Как оно ушло от нас?..

Вдалеке послышались одиночные выстрелы, а за ними и разрывы снарядов. Войцеховский заспешил, предчувствуя неладное. Ведь, если что-то случилось, то ему надо быть там, но и оставить девушку в одиночестве посреди пустынной улицы он не мог. Понимая настроение своего спутника, Ольга тоже прибавила шаг. Остаток пути они провели уже в сосредоточенном молчании.

Когда до порога Ольгиного дома оставалась пара десятков метров, из ближайшего переулка выскочил грузовик, полный офицерами. Сергей Николаевич взял Ольгу за руки, прижал ее ладони к своей груди, а потом поцеловал их.

В окнах дома забрезжил свет. Дверь приоткрылась… Развернувшись, Войцеховский одним рывком запрыгнул в кузов. И машина тут же рванулась с места.

А Ольга еще долго провожала взглядом удаляющийся автомобиль.

Глава третья

Неожиданная встреча

Екатеринбург, август 1918 г.

Закономерный финал

Екатеринбург, август 1918 г.

И вновь продолжается бой

Разъезд № 118,

45 верст к северу от Екатеринбурга, август 1918 г.

Бронепоезд появился с рассветом. Он двигался медленно, словно бы прощупывая пространство перед собой. Разведчикам, затаившимся на передней платформе, приходилось всматриваться в любую мелочь, способную привлечь внимание – впереди красные, а от них можно ожидать, чего угодно. Впрочем, для того, чтобы разглядеть сюрприз, который был заготовлен ими на сей раз, напрягать зрение вовсе не понадобилось.

За очередным поворотом, там где полотно железной дороги уходило в глубокую выемку, грудились обломки двух товарных вагонов, пущенных под откос. Разобрать завал не было никакой возможности. На возвышенностях, укрывшись за камнями, засели красные – они в один миг уничтожат любую ремонтную бригаду, оказавшуюся перед ними.

Дальше идти некуда. Бой предстоит принять здесь. Но попытаться пробиться здесь штурмом, да еще и без поддержки бронепоезда – значит погибнуть впустую. И обойти позиции противника нельзя. Справа тянутся топи, доходящие до самого озера Таватуй, а слева течет Нейва. Речка эта неглубокая, но берега у нее большей частью болотистые, завязнуть в них можно в два счета.

Хорошо выбрали позицию красные… Но отступать нельзя. Хочешь – не хочешь, а побеждать их надо!

Тем временем солнце поднялось к зениту и жарит немилосердно. Должно быть, за тридцать. На небе не облачка. Не верится, что через неделю наступит календарная осень. В вагонах душно, но нужно терпеть. Бой может начаться в любую минуту.

Бронепоезд белых попятился – чтобы не рисковать отошли на пару верст. Но так можно откатываться до самого Екатеринбурга …

Нужно осмотреться, разведать местность. Сделать это вызвался Румша. Его не было более полутора часов. Наконец грязный, но довольный он появился в штабном вагоне Войцеховского:

– Нашел! Неподалеку есть хорошее место для брода. Подход к нему хороший, скрытный – на нашей стороне густые кусты подходят к самой воде. А дальше – уступ, за которым легко закрепиться. Чуть дальше находятся окопы красных. Сколько их там, я не знаю. Но, думаю, навалившись, можно их выбить.

– Пошли, посмотрим, – Войцеховскому надо самому провести рекогносцировку, составить план предстоящего боя.

Действительно, место удачное. Есть хорошие позиции для оборудования пулеметных гнезд. Рельеф пересеченный – к противнику можно подобраться достаточно близко. Затем кинжальным огнем с флангов прижать его к окопам и одним броском прорвать оборону.

Подготовка к наступлению много времени не заняла. Решено было, что в наступление пойдет третья рота. Там люди опытные, проверенные, в бою не подведут. Выдвинулись.. Пулеметчики заняли свои позиции. Преодолели речку. Залегли. Красные ведут себя тихо, как будто не замечают того, что творится у них под боком. Но такая тишина может быть обманчивой. Нельзя расслабляться ни на минуту… Итак – в бой!

И в этот момент на позициях красных началось какое-то странное движение. Сначала из-за бруствера появилась одна голова, за ней другая, третья… Люди продолжали подниматься, вставали в полный рост. И вот уже более двадцать человек оказалось прямо на линии огня.

Все они безоружные: несколько женщин, прижимающих к своим коленям детей, хромой старик в порванном офицерском кителе, трое подростков, две девушки-гимназистки… Они не могут спрыгнуть обратно – из окопов в них тычат штыками. Большинство из них одеты очень легко. Но дрожат они не от холода, а от страха – как только начнется пальба, их уже ничто не спасет.

Дети даже не плачут, они молчат, уткнулись в своих мамаш, обнимая им ноги. Склонившиеся женщины в свою очередь пытаются закрыть их руками. Но разве это может стать защитой от пули?! Гимназистки плачут. Старик стоит насупившись, он готов принять смерть.

Вдруг одна из женщин, не выдержав напряжения, хватает своего ребенка в охапку и бросается с ним вперед. Ей удается пробежать несколько метров. И тут ей вдогонку летит граната… Взрыв! Черное кружево взметнувшейся пыли… И на земле лежат два распластанных тела. Свистит шрапнель. Обезумевшие от страха люди пытаются спрыгнуть обратно в траншею. И некоторым это удается. Матерящиеся красноармейцы выкидывают их обратно на бруствер и для острастки делают несколько выстрелов поверх голов.

Строй выпрямляется. Поникшие, вжавшиеся в себя люди обреченно дожидаются своей участи.

– Ах, сволочи, что придумали! – в ярости Румша бьет кулаками по земле. – Назад! Отбой!

Из-под ног заложников красные начинают стрелять. Пальба беспорядочная, неумелая. Опытным бойцам она не опасна. Но от шальной пули не застрахован никто.

– Отходим! Не стрелять!

Осторожно, ползком спустились к реке. Пулеметчики свое дело знают – без команды дали две очереди в молоко, обозначив себя. Теперь красные не сунутся, побоятся выйти из-за спин заложников.

– Все живы?

– Двое легко ранены.

– Будем считать, что малой кровью отделались…

Играть по условиям красных нельзя. Так можно обречь себя на поражение. Надо придумать что-то новое, чего враг от тебя не ожидает.

– Сергей Николаевич, а если использовать широкий охват, как нас в Академии учили. Большевики ждут нас возле железной дороги и, чтобы все лазейки нам перекрыть, стянули сюда все свои силы. Справа от нас большое озеро. Оно кажется очень длинным, но не бесконечное же. Вот бы найти проводника, да пройти вдоль противоположного берега. Так можно оказаться глубоко в тылу красных. И уже оттуда ударить как следует. Красные – трусы. Они за женщин и детей прячутся. Внезапного натиска не выдержат. А когда узнают, что их окружили, взяли в тиски и вовсе разбегутся. У меня в этом нет никаких сомнений.