Читать книгу Тень - Андрей Владимирович Глазков - Страница 1

Фсё

Писатель – ничто без читателя. Мы вместе тратим время наших жизней. Один пишет, другой читает. Взаимный процесс единения в производстве и потреблении. Читается быстрей, чем пишется – это, пожалуй, единственная разница между процессами.

Да пребудет с тобой зрение, читатель, ибо с его помощью ты делаешь меня реальным.

1.

Сидели в центральном кафе в центре Большого города. Недалёко от своих центральных офисов. Очень близко к центральной площади с памятником центральной фигуре центрального ведомства Странной страны. Самая сердцевина. Стержень самой самости. Центра…

Солнечный день. Рвущиеся прочь тени деревьев, зданий, прохожих. Рвущиеся на свободу от хозяев, намертво прикованных к своим местам в мире, прилипших к самим себе. Рвущиеся куда угодно, лишь бы от.

Был еще звук – Mutism by Basic Channel. Рвущий на части рвущиеся куда угодно лишь бы от тени деревьев, зданий, прохожих. Шелестящий, пронизывающий до самых субатомарных звеньев звук. Мертвое техно яркой чернотой на фоне блестящей жизни солнечного дня.

Сидели, говорили о разном. О слухах, о недомолвках, о чужих жизнях. Пустословили в ожидании. Главного еще не было. Ждали. Напрягались на звук. Учтивые официанты словили настроение присутствующих. Выключили звук. Стало тихо. Пусто. Плоско. Нормально для центрального кафе в центре Большого города, что недалеко от центральных офисов и центральной площади.

Кто-то взял пива. Кто-то закурил. Увидев это, один из сидевших за соседним столиком студентов достал пачку сигарет. Кто-то заметил это движение. Недобро покосился на пачку и студента, но студент уже был занят размещением в быстрограмме фотографии своего соседа за столом, чтобы обратить внимание на потенциальную угрозу. Достал сигарету из пачки. Щелкнул зажигалкой. Кто-то положил дымящуюся сигарету на блюдце перед собой и приподнялся со стула, явно собираясь что-то сказать студенту.

– Здесь не курят. – Снова словил настроение присутствующих один из учтивых официантов и попытался выключить студента. Лиловая форма одного из официантов светилась напряженной чистотой.

– Я… Но… – Студент хотел было указать на уже происходящий акт курения, но, посмотрев на курившего человека, вдруг понял кто это и осекся. Кто-то встал из-за стола. Взял дымящуюся сигарету с блюдца. Подошёл к студенту. Студент вжался в кресло, пытаясь раствориться в атомарной структуре обшивки, пройти сквозь и исчезнуть в слоях древесины. Попасть туда, куда ранее проникал звук. Тщетно.

Кто-то уже схватил ускользающего студента за рукав, вырвав его из спасительного убежища дермантина. Дермантин треснул и выпустил студента наружу. Не всего – часть студента успела проникнуть в кресло и осталась внутри. По спинке кресла потекла кровь порванного тела. Студент застонал, закряхтел, заохал.

– Закон нельзя нарушать. – Строго сказал Кто-то и потушил свою сигарету о ладонь студента. – Законы подписываются Президентом. Ты же не пойдёшь против воли Президента, так?

Студент активно мотал головой, демонстрируя свою неготовность идти против воли. Его соседи по столу виновато смотрели в пол, тщательно вытирая из зоны восприятия происходящее с их теперь уже бывшим другом. Вытирая теперь уже бывшего друга из зоны восприятия. Кто-то подождал пока процесс стирания завершится и вернулся за столик к своим. Получил серию одобряющих похлопываний по спине.

Сидели в центральном кафе в центре Большого города. Разместились в самом центре центрального кафе. Кто-то говорил, что тут место силы.

– Тут место силы, пацаны. – Говорил Кто-то. – Надо тут сидеть хотя бы тридцать минут в день и будут силы. Обязательно перед работой, чтобы с боевым настроением вставать в строй, ну и после – перед походом домой. Тоже, чтобы боевое и достойное настроением было там. Дома оно всегда требуется.

– Да у меня и без этого сил хватает! – Сказал сидящий ближе к выходу сотрудник с молодым залихватским чубом и нагло расставленными ногами.

– Смотрите какой крутой нашелся… – Усмехнулся Кто-то. – А вот обяжут тебя сдавать излишки крутости в доход государства и что?

– Вообще… вопрос в другом, бро. – Вдруг вступил в разговор молчавший до этого хмурый сотрудник в хмуром пиджаке поверх хмурой рубашки с не менее хмурым галстуком. – Почему он не сдаёт излишки добровольно. Вот в чем вопрос.

Хмурый сотрудник глядел на объект своего высказывания поверх толстой роговой оправы очков, недвусмысленно говорящих о ностальгии владельца по хмурым временам прошлого, когда хмурые контролировали все происходящее в стране. Когда страна еще не стала Странной. Когда она еще не была заселена странниками. Но зато управлялась хмурыми.

Сидящий ближе к выходу сотрудник перестал расставлять ноги нагло и плотно сжал их, демонстрируя смирение и повышенную степень адекватности.

– Правильность восприятия угроз реальности, а точнее верная оценка наличия таковых угроз, выявление наличия угроз, а также дальнейшее изменение стратегии поведения в связи с полученными относительно угроз данными – вот базовые задачи сотрудников вне Центра. – Раздался голос Главного. – Вижу, что не просто ходишь на лекции, но и применяешь знания на практике. Молодец.

Главный одобрительно похлопал сидящего ближе к выходу сотрудника по спине и сел на свободный, заранее подготовленный для него стул.

– Ждали меня, значит… Это хорошо. Молодцы. Ожидание повышает командный дух и растит внутреннюю дисциплину. Потому настоящий лидер всегда задерживается. Знает, что это сплачивает. Потому и отказывается идти на поводу у гордыни и не приходит раньше всех или просто вовремя. Да… Так, что там у нас сегодня? Где ваш Старший?

В кафе влетел запыхавшийся, раскрасневшийся, взволнованный Старший.

– Здесь я! Уф…

– Ага… Отлично. Опаздываете, однако. Нехорошо.

– Прошу прощения. Виноват. Уже записался на двойное штрафное дежурство.

– Ох уж эти ваши армейские привычки, Старший… Ну да ладно. Садитесь. Мне еще к… ехать.

Официант в напряжённо лиловой рубашке поднёс Главному малиновый латте с двойным сахаром.

– Как Вы любите. Всегда рады Вас видеть. – Почтительно называя Главного на Вы с большой буквы, поклонился официант. За его спиной в шеренгу выстроились сотрудники кафе и не менее почтительно улыбались.

Официант в вязаных синих брюках вручил Старшему полотенце обтереться и сбрызнул его парфюмированной водой – Главный не любил, когда от находящихся рядом людей исходит яркий натуральный запах. Поэтому вступающих с Главным в контакт предварительно обрабатывали.

Тем временем солнечный день подходил к концу. Уже вечерело, но кроме заходящего солнца встречу в кафе сопровождали внезапно затянувшие небо серые облака. Не дождевые, нет, но серые и… хмурые. Плоский серый свет вместо глубокого солнечного. Хмурая двухмерность бытия. Прямая и понятная. Без малейшей возможности сбиться с пути в тени подворотни. И, конечно, никаких больше звуков. Все строго. Тихо.

Официанты приоткрыли входную дверь, выпустив наружу остатки задержавшегося внутри дневного света и студентов. Уравновесили таким образом серость внутреннюю и внешнюю. Затем официанты закрыли дверь, повесили на неё табличку “Спецобслуживание” и вернулись в помещение. Сели шеренгой у стены. Старались не слушать громкий разговор людей из центра.

– Но надо же что-то делать с этой… как её… ну… которые зеленые ещё. – Кричал один из людей из центра, выглядевший самым скромным. Небольшого роста, небольшого количества волос на голове, небольшого размера умнозвук в руках.

– Молодежь это называется, Владимир Владимирович. – Орал ему в лоб сосед по столу.

– Вон они пошли… – продолжил Кто-то, указывая куда-то в пустоту стены. – Никого и ничего не уважают. Знают курить нельзя, а туда же.

– Да. Вот с ней. Утомили все эти сообщения в последнее время. – Вступил в беседу Главный. – Отвлекают от работы. – Посмотрел на Старшего. Пауза. Команда. – Давайте ваши предложения.

Старший кивнул и начал.

– Наша группа работала в тесном контакте, как с представителями этой самой молодежи, так и с сотрудниками Главного управления главных управлений.

– С сотрудниками это хорошо. Это вы молодцы.

– Плюс мы привлекали стороннего консультанта. Для обеспечения баланса взглядов.

– Стороннего консультанта? – Последовал немедленный строгий вопрос.

– По рекомендации Президента. – Отчеканился заранее подготовленный ответ.

– Очень хорошо. – Кивнул Главный.

– Кто это? – Шепотом спросил выглядевший самым скромным. – Который этот что ли? Ну как его…

– Да, Владимир Владимирович. Он. – Шепнул ему Кто-то.

– Что ж… Еще лучше тогда. Значит необходимая широта мнений была обеспечена. – Отшептался в ответ Владимир Владимирович.

– Необходимая широта мнений в рамках заданной Президентом широты мнений. – Снова шепнул Кто-то.

– Ширше и не надо. – Отшепнул Владимир Владимирович.

– Куда ж ширее… – Совсем расшептался Кто-то. Это заметил Главный. Строгий взгляд на Старшего.

– Господа, давайте с докладом закончим. – Хмуро процедил Старший, глядя на шептунов.

– Простите, увлеклись.

– Что-то мы и в самом деле зашептались. – Прошептал Кто-то, мотая головой. – Может кофе? – Начал было шептать снова он и осекся. Быстро исправился, встал, теперь уже громко:

– Кому кофе?

В ответ тишина и еще более жгучий взгляд Старшего. Сел. Замолк даже на уровне внутреннего диалога. Эта тишина показалась присутствующим слишком тревожной, слишком… чужой. Несвойственной истинной природе странников.

Главный еле заметно повёл бровью. Старший подхватил движение и направил его в сторону самого скромного. Владимир Владимирович достал небольшого размера удавку и накинул её на шею молчавшего. Крепким и уверенным движением. Точно и четко. Зная, как и что не из теории. Отпустил ровно тогда, когда обмякшее тело было готово сползти на пол к ногам услужливого официанта, уже стоявшего наготове чтобы выпинать труп прочь.

Вернулись к докладу.

– Есть один кардинальный способ и один реальный. – Подтвердил готовность продолжать доклад Старший. – Если позволите.

– Можете продолжать докладывать. – Кивнул Главный.

– Кардинальный способ заключается в отмене явления как такового.

– То есть?

– То есть внесение специфических изменений на пренатальном уровне для ускорения развития с тем, чтобы… – Начал пояснять Старший.

– Вы хотите сразу взрослых людей получать? – Перебил Главный. – Без прохождения через стадию этого… как его… пубертата?

– Именно.

– Это реально? – Главный явно был неуверен в осуществимости предложения. Сидевшие за столом сидели тихо. Старший… уже определенно разделял неуверенность шефа. Даже несмотря на то, что являлся сторонником предложения. В воздухе еще витали остатками сигаретного дыма слова Главного: "изменение стратегии поведения в связи с полученными данными"…

– Ну в теории… да. – Осторожно начал Старший. – Здесь потребуется значительное финансирование исследовательских структур. – Более уверенно продолжил он.

– Дружественных структур… – полумечтально пробормотал самый скромный.

– Значительное? – Осведомился Главный.

– Весьма. – Утвердительно кивнул Старший.

– Это несомненно повышает привлекательность такого решения. – Закивал в ответ Главный. Значительное финансирование дружественных структур ему нравилось больше всего из сказанного. – Но требуется альтернатива. – Снова строгое лицо начальника. – Иначе опять будут думать всякое.

– Утомили они думать.

– Отвлекают от работы. – Забубнили сидевшие до этого тихо.

– Сами ведь не работают. И другим не дают. Только и делают что размещают всякие ролики свои.

– Ну потому и поставлена была задача. Все-таки у нас превалирует стратегический подход к планированию деятельности, сами понимаете.

– Альтернатива не менее радикальна.

– А вы, Максим Олегович, умеете, однако, заинтриговать. – Донеслось от одного из более не сидящих тихо.

– Благодарю, Владимир Владимирович.

Казалось, что руководство сознательно создало паузу, давая сотрудникам возможность побубнеть в своём присутствии. Бубнеж происходил слаженно и гармонично, словно умение бубнить строем входило в подготовку личного состава Центрального управления.

– Ну ладно. Что там у вас? – Прервал бубнеж Главный вопросом к Старшему. Старший немедленно начал.

– Хочу сразу предупредить, что тестовое обсуждение этого способа с контрольными группами выявило две полярных реакции. От восторженного принятия до не менее восторженного отторжения.

– И вы туда же? В интриганы… – Главный захотел закурить.

Это был хороший и очень даже подходящий момент сесть, достать сигарету, спички, откинуться на спинку кресла, медленно и со смаком сделать первую затяжку… Нельзя – спохватился Главный. Жена же… Унюхает… Опять ругаться и что-то сочинять про секретаря, который курит… Которая курит, конечно же -ая, ибо… Ибо… собственно… как иначе? Иначе же опять будут думать всякое и размещать. Только в этом случае это будут свои. Нельзя, думал Главный. Никому нельзя знать, что… что лучше бы -ый…

Главный махнул головой, словно выбрасывая вредные мысли наружу и прочь. Под ноги услужливым официантам. Те немедленно растоптали мысли в крошку, затем ровным рядом из темноты дальнего угла кафе вышли уборщики, числом зверя, округлённым в меньшую сторону до трёх, вышли ровным рядом, приведённым в порядок специальными гигантскими брекетами, разработанными в недрах Центра для специальных нужд централизованного управления нуждами…

Шли четко в направлении к растоптанному толкая перед собой видавшие виды синие и красные пластиковые швабры, полные четких и ясных воспоминаний о выполненных ранее работах… Вытолкнули растоптанное прочь из зала с гостями, с глаз долой, из сердца вон.

Дверь из кафе пришлось на мгновение приоткрыть, чтобы завершить процесс уборки мыслей прочь. Короткое мгновение. Настолько, что порыв свежего воздуха не успел ворваться внутрь вероломной свежестью, не смог навредить взлелеянной множественными выдохами находящихся внутри спертости. Остался снаружи. Растворился в толпе с мириадами других порывов, отказавшихся от попыток что-либо где-либо изменить. Не обязательно к лучшему. Просто изменить. Внести смуту. Сломать привычный ход вещей, что правильней будет даже обозначить как привычный не-ход вещей, ибо чем меньше движений и перемен, тем привычней, спокойней, тише… Вернуть к жизни, вырвав из перманентного застоя, именуемого в угоду лживым иллюзиям стабильностью. Являющегося на самом деле не чем иным как смертью.

– Ну хорошо. И? – Главный вернул себя обратно в себя.

Старший взял на мгновение паузу, явно смакуя свою следующую фразу. Явно согласно заранее продуманному плану смакования. Тщательно рассчитанное время смакования. Согласованное предварительно со службой протокола. С теми, кто наверху. С теми, кто предопределяет необходимость согласования. С… Начал говорить, не дожидаясь пока родится следующая фраза в мощном неструктурированном потоке сознания, имеющим целью…

– Абсолютная, полная легализация веществ, изменяющих состояние сознания. Разумеется, с полным контролем государства над всеми стадиями процесса от производства до дистрибуции и реализации.

Все теперь сидели тихо. Потребовалось некоторое количество заемного времени чтобы переварить услышанное. Занимали кто где. В основном уже в следующем месяце – практически все мгновения той и следующей недели были выбраны. Вакуум молчания. Чёрная дыра восприятия.

– Вы с ума сошли. – Первым справился с ситуацией Главный, отреагировав, как и полагалось главному.

– Отличная идея! – Донеслось кашлем со стула у окна, где до этого было настолько тихо, что даже казалось, что там никто не сидит.

– Это же… Это же революция. Это же разрушение основ. Слом всего, над чем трудились наши… Ну те… Которые… давно уже не зеленые… Как их, так их? – Кричал тот, кто до этого выглядел самым скромным. Кто был небольшого роста, небольшого количества волос на голове, имел небольшого размера умнозвук в руках. Небольших руках, надо заметить.

– Предки это называется, Владимир Владимирович. – Не упустил возможность проорать ему в лоб знающий слова сосед по столу.

– … – Не подхватил тему Кто-то. – … – Кто-то так и не смог ничего добавить осуждающего к термину “предки”. – … – Так и остался сидеть. Тихо сидеть. Сидели тихо, так как не было ничего сказать. Не имелось возможности. Не виделось вариантов. В рамках заданных реальностей с учетом специфики данного конкретного момента.

Старший не был готов реагировать привычным ему способом на заявление Главного относительно смещения своего положения в пространстве ума.

– Но… Вы ничего не сказали про финансирование. – Нашёл наконец способ вернуться в струю конструктивной критики Главный.

– Не потребуется. – Начал работать с возражением начальника Старший.

– А зачем это тогда нам вообще? – Продолжил бескомпромиссно повышать уровень конструктивизма в беседе Главный.

– Другой формат здесь, коллеги. – Обратился сразу ко всем присутствующим Старший. Рискованный ход, но в итоге можно было получить поддержку всех.

– Здесь лицензирование производства и сбыта, выдача разрешений. Мы получаем совершенно новую отрасль для регулирования.

Главный молчал, но молчал одобрительно, явно считая. Посыл был раскодирован немедленно.

– Это… перспективно… – Поддержал Старшего Кто-то. – Лицензирование… Мммм… Выдача разрешений… Оооох…

– Очень перспективно… – Кивнул Владимир Владимирович.

– Конечно придётся выделить некоторое финансирование на изучение долгосрочных последствий одобрения предлагаемого способа, что…

– Ну наконец-то. – Хмыкнул Владимир Владимирович.

– Есть дружественные структуры, кстати… – Отметился в разговоре кто-то со стула у окна.

– Кстати теперь работаем 30/70. – Громко шепнул ему Кто-то.

– Что, неужели таки снизили? – Вскинул брови Владимир Владимирович.

– Повысили, я бы сказал. 70 теперь нам остаётся. Решили, что 30 будет вполне достаточно исполнителям.

– Оттуда исходит? – Показал бровями на потолок Владимир Владимирович.

– Конечно. Разве кто-то решится самостоятельно что-то изменить? – Снова шепнул на весь зал Кто-то.

– Нет, ну там видней, конечно. – Пожал плечами Владимир Владимирович, вернув брови на положенное им место.

– Ну хорошо, что мы имеем в итоге? – Попытался подвести итог встречи Главный.

– Два предложения, которые Вы услышали. – Отчитался Старший.

– Сторонний консультант над каким из них работал?

– Над обоими, но второе – то, с чем он изначально пришёл к нам. Я думаю, что он уже проговаривал этот проект с…

– Если он уже проговаривал проект с… То… Что ж… Делаем этот проект основным, а идею специфических перинатальных изменений тогда подадим как альтернативу. Хорошо. Финансовую часть отдельным документом, чтобы я уровень доступа к этой части отрегулировал. Так… Сегодня это сделать. Завтра мне на финальную подпись, чтобы я в обед отчитался перед Президентом. Всем спасибо.

Собрались быстро – просто встали из-за стола и вышли. Молча. Напряжённо. Уверенно. Строго. Очень строго. Очень уверенно. Строем. Чёткой ровной шеренгой. Вслед за уже вышедшими Главным и Старшим. Не все поместились в проходе на выход, смешались, кто-то наступил кому-то на ногу, кто-то кому-то порвал штанину, кто-то толкнул кого-то в спину. Молча. Напряжённо. Уверенно. Строго. Кто-то развернулся и толкнул в грудь толкнувшего его в спину. Сильно. Молча. Уверенно.

Мелькнул ствол пистолета. На кухне кафе вдруг включилось радио. В мир вернулся звук. Innocence by Ellen Allien. Тугой бас наполнил пространство кафе. От стёкол оконных проемов отражались хэты. Эхом с потолка спускался голосовой луп. Пистолет выстрелил два раза. Четко в паузе трека на пятой минуте. Инносенс. Инносенс. Инносенс. Инносенс.

Тело сползало на пол медленно. Неотвратимо. Пол пытался отодвигаться, пытался уходить от столкновения с телом, смещаться в пространстве, но крепко держали мощные бетонные опоры, и столкновение было неизбежно, неизбежно оно произошло, тело рухнуло на пол, выталкивая пол из привычного ему чистого статуса кво в мир липких скользких блестящих кровяных луж и осыпающейся штукатурки с немых стен, которым лишь однажды было позволено ойкнуть. В момент разрыва их поверхности пулями мелькнувшего пистолета.

– Не можем без игр обойтись, да? – Хмуро спросил Главный.

Никто молчал. Виновато. Сконфуженно. Никто был не причём, но… это теперь никого не волновало. Никто вышел первым и потому стал единственным, кто должен был отвечать. “Никто будет отвечать за перестрелку в кафе” сверкало в рапорте на имя Главного начальника главных. “Никто не предпринял необходимых мер для предотвращения огнестрельного решения конфликта между сослуживцами”.

На следующий день начались праздники, и никто в кафе тоже не вышел на работу. Никто не убрал тело. Никто не вытер кровь. Праздники длились долго. Сначала были собственно праздники, потом дни в зачёт праздничных дней, которые были рабочими, то есть праздничными, но считались рабочими, а потом их перезачли в счёт рабочих, но теперь праздничных, чтобы не прерывать праздники работой между праздниками… Долго все это длилось. Может даже несколько лет. Когда все вернулись, то обнаружили ссохшийся, истлевший скелет на месте тела, рассыпавшийся в пыль от дуновения ветра, яростно ворвавшегося в кафе… То есть… ничего не обнаружили.

Э… пиграф

From childhood's hour I have not been

As others were; I have not seen

As others saw; I could not bring

My passions from a common spring.

From the same source I have not taken

My sorrow; I could not awaken

My heart to joy at the same tone;

And all I loved, I loved alone.

Edgar Allan Poe, Alone.

Посвящается недругу моему р. В. С. и Г.пвс.exe,

выдержавшему крайние месяцы

моих безумств

в здоровом уме и твердой памяти…

теплое слово автора

благодарю за помощь в сборке буквоправа Ралу Ео, технического редактора Ау Царулу и художника Ея Боу.

Надеюсь, что эти заметки на манжетах, на засаленных салфетках, покрытых пятнами недоеденной жирной пищи, на кусках туалетной бумаги, покрытой пятнами суровой правды жизни, на рваных тетрадных листках, покрытых иногда полоской, а иногда и клеткой, а иногда и матом, хотя реже, странно? может быть… ну да ладно, так вот, там были еще разные другие письменные принадлежности, посланные смс, вырезки из неотправленных мэйлов, еще всякое, чем забит доверху мой компьютер, вот они-то и найдут некоторый отклик у тех, чьи души возбуждаются от грез обычаев и измышлений о той вышеобозначенной правде жизни. Тех, чей “карточный домик”, сотворенный из убежденности в своей правоте и незыблемости удивительной позиции за призрачным номером 69, разрушил вихрь Жизни, – будь то болезнь, разорение, чья-то подлость (соседская, например…) или какая-то другая беда, типа чьего-то успеха, здоровья богатырского, красивой жены, мужа, новой машины…

Эпиграфом к сей замечательной во всех отношениях повести

пусть не станут эти прекрасные мысли о правде старца дяди Вани Симпсона

(в монашестве граф Си++, не жил в период 00-1979 гг.):

"Может ли правда быть иллюзией? Не кажется ли вам, что ложь – гораздо честнее? Ложь – честнее, т.к. она показывает, почему не говорится правда. Для чего говорится правда? С какой целью? Цель.… Разве должна быть у правды ЦЕЛЬ? Ведь если правда обретает направленность, она становится ложью, ибо что есть ложь, как не направленная правда?"

…ЧАСТЬ 3

одиночество суть приобретение понимания ненужности приобретения понимания ненужности …

(тоша)

Что?

Вот прям с начала рассказать?

Ты это… не хами, а?

Короче ты теперь выделываться будешь, так как у тебя то, что мне надо…

Но ствол-то у меня, если что, ты помнишь?

Конечно, ты заставляешь меня напрягаться…

Бля… ладно.

Все началось с того, что мне позвонил Сэм.

Брателло по работе.

Бывший компаньон по бизнесу.

Партнер по детским забавам, типа сжечь цыганский поселок, ибо вредят.

Ибо конкуренты.

Тогда еще умер мой двд-ром, и соседи перестали заходить записать разного на болванки, и я позволил себе понервничать.

Я неожиданно задал себе вопрос, которого тщательно и успешно избегал долгие годы – что это были за соседи, ибо кто еще в здравом уме в наше-то время пользуется двд? Существовали ли эти соседи в реальности? Живу ли я в квартире или в ларьке в переходе под проспектом к метро? Или просто эти соседи – дебилы?

Вопросы. Каждый из нас постоянно задается вопросами подобного философского характера, не так ли? Иногда их становится так много, что ответы не успевают появляться, и тогда ты готов сделать все, лишь бы остановить поток.

Ты помнишь свой первый вопрос? Тот момент, когда ты рискнул и спросил. Когда, уже задав, вдруг осознал, что готов сделать все, лишь бы не получать ответ, ибо правда может быть оглушающе унизительной, ужасающе… правдивой.

Я часто вспоминаю эту картину из детства: мне четыре года, стою на носочках, холодно, зима, смотрю через толстые прутья решетки ограждения в открытую форточку в детском саду исправительного учреждения закрытого типа, нюхаю восхитительный сладкий морозный воздух и… завидую идущим на воле людям.

И я задаю один из самых неприятных вопросов в жизни – почему я? Почему именно я повелся купить столь дешевое вещество… Сразу ведь понял, что не барыга был тот тип – ну не ходят барыги в форме с погонами… Я не хочу слышать ответ. Он мне не нужен. Особенно вслух. Особенно от другого человека.

Ибо ответ на вопрос в том, что я – жадный идиот.

Детство… Помню, как погонники приводом приводили меня в детсад, сдавая под роспись воспитателю, требуя почасового отчета о моем пребывании на территории. А мне страшно не хотелось идти в группу к другим детям, хотелось остаться в гардеробе, в шкафчике, потому что там было теплее. Все что мне хотелось – это приблизить время вечера, когда, наконец, пацаны загонят немного с улицы, и можно было бы уснуть, приняв пару кубиков жидких снов…

Детство…

Группа, другие дети, воспитатели, нянечки – все такое чужое, пугающее, холодное, непонятное и злое. Как завтрак на рейсе бюджетных авиалиний…

С детьми я не общался. Они слишком часто просили в долг, а потом приходили их родители, которые устраивали истерики и сдавали меня воспитательнице…

Детство…

Бро, я тебе сразу скажу – без честного и откровенного рассказа о моем детстве, об отношениях с обществом вокруг, тебе трудно будет понять причины случившегося со мной позже, ибо в этом лежат корни неведомого и незримого…

Бро… Будет трудно. Будем терпеть вместе. Возьмемся за руки. Спляшем. Может даже покричим, так как техника крика, рожденная в душном смраде коммунальных пещер давно вымерших кроманьонцев, не просто отпугивает мышей и соседей, но и освобождает кишечник.

Так все! Все!

Отпусти руку. Руку отпусти, блин. Я в целом толерантно отношусь, но не когда это в отношении меня, ясно? Я про возьмемся за руки фигурально сказал – не стоило это так прямо понимать. Короче не будем о грустном. Я все-таки не слезу у тебя выбить собрался… Могу правда въебать, если чо. Да, я такой – я разный. Могу протянуть за счёт фирмы, а могу и раскроить вот эту вот часть тела, что у тебя между ушами.

Зато вот бабла мне от тебя сегодня точно не надо. Да и завтра тоже скорей всего не понадобится. Каждый из нас давно и весьма немало заплатил за право знать. Кто-то родился и сразу встрял. Есть такие. Родятся себе в какой дикой стране в диком племени и что им делать? Только диким становиться, верно? Кто-то же сначала был в порядке, может даже в Большом Городе родился, как ты или я, но потом вырос и… тоже попал – кто в армию, кто в тюрьму, кто в институт, а кто и замуж. Кто-то какое-то время держался, не давал сбоев, четкая рутина повседневности, ровный ритм отсутствия перемен, спокойствие сна, уверенность банальных решений, ясность хорошей кредитной истории.

И все равно потом что-то случается. Увиделась дорогая телепередача или прочиталась интересная статья в газете, заботливо принесенной соседской бабушкой… И все – мир уже не такой как прежде. В голове все оп… и превратилось в радиоактивный пепел по команде сурового парня из ящика…

…сакральное Знание семи способов ухода за акриловой ванной необходимо разделить с другими. Это жизненно важный момент, бро. Момент выживания. Знание, которое не было отдано, убивает. Так и с моей историей – её будет необходимо рассказать другим. Тебе. Им. Всем. Отдать. Выразить. Интегрировать. Тогда отпустит. Меня. Тебя. Их. Тогда случится свободный выдох, и ты снова сможешь выйти на улицу без необходимости воровато оглядываться по сторонам. Потому что я отпущу тебя. Уберу ствол. И ты пойдешь нести переданную тебе весть дальше. Другим. Чтобы теперь тебе стало полегче – так же как становится мне, когда я говорю с тобой.

Усёк? Фуф. Как-то чересчур эмоционален я сегодня. Но я только разминаюсь. Я только начинаю, чувак. Так что ты сиди. Сиди, слушай.

В садике время летело особенно быстро и незаметно, когда другие дети летели из окон. Не со всеми я мог справиться, но часто удавалось что-то сотворить чудное. Неожиданное. Изъоконное…

– Извините, а вы давно пользуетесь своим мозгом? – пытал я дёргающегося воспитателя… дёргающегося от подведённого к паху оголенного провода. Провод в подобном виде хорошо раскрывает скрытые возможности человеческой сексуальности…

– Мозгом? В смысле? – кряхтел в ответ воспитатель, выплевывая слезы и роняя достоинство.

– Ну сколько лет вы осознанно пользуетесь мозгом как органом для размышления, анализа… – затем внимательный взгляд в глаза собеседника и смещение высоты уровня запроса:

– Ну чтобы догнать до чего-либо…

Я часто сиживал один в глубине пустынного пыльного двора садика, за высокими зелеными кустами черной смородины, внимал жирным запахам борща, идущим с открытого окна кухни, думал о дальнейшем пути за забор, на волю, к зеленым деревьям и озеру, и понимал, что форма есть пустота, а пустота есть форма… Но не было рядом со мной Шарипуттры, некому было внимать алмазным скрижалям моей детской мудрости… Невысказанная истина растворялась в суете очереди за кормежкой. Непроявленное капало на пол крупными кляксами манной каши. Невыраженное подавлялось и пряталось в туманных глубинах шатких шкафчиков с одеждой. Меня не учили интеграции. Мы не рисовали мандалы в те сумрачные постпостсоветские дни, выплескивая в тонкие рамки круга накопленное за предыдущий вечер с родителями. Не показывали друг другу свои чувства. Конечно, мы порой показывали друг другу что-то, когда случалось оставаться без воспитателя, конечно, мы выражали эмоции удивления, торжества, смущения относительно показываемого, но разве жалкие первые попытки изучения детской сексуальности могут сравниться с мощью процесса группового рисования? Но мир Странной страны уже проявлял себя в нашей реальности. Мы уже были на пути. Уже стали странниками, хотя сами того не знали. Но об этом чуть позже, ок? Ты же потерпишь, не так ли? Посидишь тут передо мной тихонько, чтобы мне не пришлось стволом тебе что-то делать неприятное, понял?

Уже тогда, в детстве, я рвался вперед, отчаянно боролся за право бЫть, бежал в низины широких спокойных рек, сквозь темные ночи Ближнего Востока, надеясь исчезнуть либо в камышовых зарослях, либо… ну как вариант… пропасть в предрассветной трепетной дымке, аккуратно стелющейся над сонным потоком чёрной реки. Сквозь боль и унижение, медленно, но упорно, спотыкаясь и падая, я возводил свою внутреннюю империю, свой храм пустоТЫ… Приходил потом дворник Аттокур и сметал всё прочь грязной метлой правды о… Некоторое время цветная пыль калейдоскопом висела в воздухе, но и она разгонялась гигантскими промышленными вентиляторами с поросшими мхом лопастями. Пыль сбивалась в пугливые облака за лампами накаливания. Сидела там в тишине, стараясь избежать внимания Распад-Оглы – доброго друга Аттокура, ответственного за чистоту внутренних пространств… Не учитывала пыль, что лампа прозрачна со всех сторон. Пыль, чо… Пыль – дура, веник – молодец, вроде даже так говорил какой-то древний воспитатель.

Извини, бро, отвлекся… Случайно нажимался внутренний шифт – не ищи скрытого смысла в заглавных буквах… кроме того, что я мало сплю в последнее время, так еще иногда вот так заговариваюсь… Я постепенно разогреюсь, и дальше будет проще мне говорить. Будет ли тебе легче меня слушать? В целом мне как-то всё равно, но наверно вот так сразу в лоб не стоит тебе об этом говорить, да? Что? Как я говорю заглавными буквами? Хе… Это крутой навык. Рекомендую изучить. Писать многие умеют, а вот разговаривать, да еще в нужных местах…

Раннее детство – завтрак жизни. Завтрак должен быть плотным – тогда заряда хватает на весь день. В жизни так же – чем активней и богаче на события детство – тем ярче и волнительней жизнь. У меня все началось очень рано. Первый мой опыт помнится мне лет с трех. Это была проба пера как в сфере консумеризма, так и непосредственно мерчандайзинга. Жуткие слова, согласен. Но мое итоговое состояние было еще более жутким.

Я взял на продажу 4 грамма, принес в садик, не удержался и решил попробовать сам – выяснить, что же это такое, с чего прется такое невероятное количество граждан, невзирая ни на какие ограничения, опасности и разрушения… Это было, кажется, на Крещенье – праздник, сам понимаешь. Тогда его еще отмечали. Да, точно, мне было около трех лет. В обед приехали родители, сестра, забрали меня из садика, я злился – у меня еще оставалось нераспроданных 7 чутков, плюс и клиенты еще были. Смутно, но вспоминаю несколько легковых машин, на которых нас с сестрой везли в церковь – крестить. Помню плохо, т.к. я был в таких тряпках, что испугались все – и родители, и попы, даже хористкам досталось по пригоршне тревоги.

…Обрывки ярких, чистых, парфюмированных сочной жалостью к себе картинок: купель, идущие вокруг меня со свечами люди; настоящая лилейная сорочка, мой голубой ленточный крестик.

Ощущение чего-то нового, малопонятного, туманного, необъяснимого… и… я же все никак не мог понять, ну с чего же прутся мои покупатели?! Меня много тошнило. Очень много… невероятно много… просто выворачивало… иногда мне казалось, что это никогда не прекратится. Я тогда еще не понимал, что именно в этом заключалась вся суть, что весь кайф заключен в моменте получения удовольствия от его отсутствия. Голубой крестик. Детский. Конечно, голубой – я же мальчиком был. Гладкий приятный телу атлас крестика был настолько далек от жесткого дерева настоящего креста из книжки как я от понимания причин употребления моими покупателями моего продукта.

Я сделал два вывода из этого опыта. Первый – тебе не обязательно самому пользоваться продуктом для эффективной торговли. Второй… черт, какой же был второй вывод? Блин. Забыл, представляешь? Вот же… Ээээ… Был же второй – я точно помню – я даже записывал где-то. Я всегда такое записываю.

Ты думаешь – как это возможно в три года взять на продажу веществ, так? Я же говорю – яркое и активное детство – залог не менее яркой и активной взрослой жизни.

Крестик потом получилось сдать цыганам – выменять на два, кажется, грамма хорошего. Но я не об этом. Я же о другом хотел тебе рассказать. Хоть и пришлось зацепить крылом немного детства.

Рассказать я хотел… Да, с самого начала я хотел рассказать. Так вот, слушай.

Все началось с того, что мне позвонил Сэм.

Звонил внезапным броском через плечо. Звонил из непогашенных обид детства. Звонил из заброшенного недостроенного здания, что стояло на краю участка детского садика. Точечная застройка бытового своеволия. Ревущий поток горной речки после майских дождей. Смытые прочь осторожности и сомнения в правильности выбора места под застройку. Сонный художник мимолетной жалости к себе, родом из маленького города на юге.

– Смотри, как красиво падает твоя голова на пол, – кричал он мне сверху. – Это потому, что я правильно ударил тебя – четко в затылок!

– А сейчас – я прыгну, – продолжал кричать он и прыгал.

Прыгал мне на руки, на ладони. Хорошо, что у нас тогда не было больших тяжелых ботинок. Стоптанные китайские адибасы обрушивались на ладони моих рук – не страшно.

Грязные этажи недостроенного здания, брошенного вороватыми строителями – здание не унести с собой на славное лазурное побережье. Coax by Raime. Здания надо оставлять на память о себе внимательным работникам правоохранительным органов, чтобы им было чем занять себя. И детям, ибо гулять в банальных просторах цветущего сада детского садика слишком скучно и травмирующе для тонких детских душ. Хороший качественный индастриал бетонных кусков с торчащей арматурой, восточная роскошь гор строительного мусора, волнующая опасность краш-тестов пустых мешков из-под цемента при падении в них с высоты потолка. Последнее – коронный номер Сэма. Он заманивал новичков на стройку, показывал им восхитительный вид вниз с краю незаконченного лестничного пролета, и… толкал зевак вниз в самый центр кучи из мешков, пакетов и банок из-под краски. И я… Отчаянно желающий дружить. Отчаянно настолько, что падал три раза.

Короче он позвонил.

Ситуация 2.

Сэм позвонил поздно утром.

Первого января позднее утро случилось около 4 часов дня. Холодное, промерзшее насквозь утро, кряхтя, отплевываясь желтым и ругаясь хриплым, выползшее на улицу сразу после нового года.

Гнусавый, осипший голос Сэма цифровым сквозняком ворвался в приоткрытую форточку на кухне.

– Кот… Это… Есть повод встретиться… выпить. Новый год же, и все такое.

Я недолго сомневался в необходимости встречи. Для приличия удивился звонку, но совсем чуть-чуть – чтобы не перегнуть палку, не показаться чрезмерно напыщенным. Так – чтобы было немного о чем поговорить. Старый друг все-таки, картонная коробка невосполнимых утрат между нами, засохшая корка чувства вины относительно… Позже об этом. В другой главе. Ну вот так – терпи, чо…

Я выбрался на улицу к вечеру. Выступить с тёплого ковра спальни на ледяную плитку кухни уже являлось чем-то вне пределов моей зоны комфорта, выбраться же на улицу – приравнивалось к подвигу. Ощущая себя былинным богатырем, и представив себя к государственной награде за освобождение туалета (весьма удачно, что не посмертно), я спускался вниз по лестнице – лифт не работал – явно не смог выйти на работу после праздничной ночи.

В теле все хрустело, скрипело и бурлило. Все сопротивлялось каждому моему шагу. Каждый мой шаг сопротивлялся моему шагу. Мозг и тело являли собой воплощение власти и народа. Сколько моих идей приходилось вынашивать моему телу… Сколько травм и последствий…

Слушай, бро, чем глубже пропасть – тем захватывающей и интересней туда лететь, как считаешь? Что там внизу и как с этим справляться – об этом уже потом будем думать, верно? Пока надо лететь. Хуярить вниз на сверхзвуковых… Переживать буйство энергии.

Однако опыт спуска по лестнице был далек от опыта падения в пропасть. Я медленно скрипел вниз ступенька за ступенькой и все отчетливей понимал, что изобрел вингсьютинг на лестнице. Очень медленный и оттого очень экстремальный. Вряд ли видео этого спуска показали бы по каналу экстремальных видов спорта – слишком опасно. Зорбинг мне в данном случае подходил больше. С другой стороны… Гигантский шар со мной внутри не пролез бы по этой лестнице. Отличный повод не явиться на встречу, если бы таковой требовался.

– Эй, Сэм, мое новое яйцо застряло в проеме… Да, бро, боюсь, что оно лопнет. Конечно, я не буду торопиться. Хорошо, что ты можешь спокойно подождать. Да, конечно, я перезвоню, если что прояснится.

Улица. Пустой Большой город, отчаянно не желающий приходить в себя после безумства праздничной истерики новогодней ночи… тусклый запах пороха сгоревших петард… рваные хлопья чьей-то плоти… в страхе жмущиеся к пошатнувшимся заборам, в гаснущей надежде на выживание… груды пустых бутылок сладкого игристого и полупустых полусладкого… солнце, которое мы не увидим до мая… вмазанное в мерзкие серо-серые облака солнце нового дня, нет, больше, нового года, нового дня нового года, которое мы не увидим до мая. Или даже до июня с учетом событий последних лет в сфере погоды Большого города. Да, слухи даже сюда в это захолустье доходят о том, что там творится.

Природа первого января Странной страны… Я не хотел ее видеть. Я пытался избежать встречи с ней, и провел почти весь день у домашнего алтаря – холодильника. Прокрастинация стала моим верным товарищем в тот бесславный январский день. Сериал ЖратьВсёСейчасИПофиг или ЖратьНоОставитьНаУтро, пятый сезон, по сезону в год жизни в этой квартире. Но ближе к вечеру Сэм позвонил снова. Упорный, скотина. Вынудил меня выйти. Я говорил уже про выход вечером, да? Холодно тут у тебя, кстати. Мерзкие горы. Ты как тут вообще в таком холоде?

Чаю может выпьем? Поправит. Есть пуэр хороший? Не бутор какой состаренный второпях, людьми, меряющими время в километрах, а нормальный, старый от настоящих календарных лет? Что? Воды нет? Ну давай молоко, или чего там у тебя? Мне мысли надо в порядок привести. Молоко – че за молоко у тебя? А то у меня на коровье это… Ну… Я тут поговорить же пришел, не… Чего? Часума есть? Давай. На выварку эту нет вроде реакции. Вот. Получше. Думаю, дальше пойдет четче процесс.

Помню ярко этот момент перед выходом на улицу. Внезапной молнией в самую сахасрару ударила ледяная мысль. Куда я иду?

Вообще, ты наверно меня поймешь – не бывает у тебя такого? Выходишь такой из своей пещеры, проходишь немного и… Старая история – все собрано, готово, выход на улицу совершен, на улице вдруг озаряет непонимание цели выхода, даже её отсутствие. Бьет в голову. Мысль. Если мягко выразиться. Мысль… Отмыслить бы эту мысль во все мыслимое. Куда я иду? Вот надо было мне вернуться все-таки – не стоило выходить. Вся жизнь же перевернулась. Я перевернулся. Теперь вот сижу в итоге тут у тебя… Хорошо, что не в гробу, хотя шансы были. Черт, опять я вперед забегаю. Люблю бегать. Не всегда, не часто, не от мусоров когда, но просто, вечером, в кайф, вокруг озера, или просто в парке, для удовольствия, без опаски, смотря вперед и под ноги, а не по бокам и через плечо. Мысли… Мысли, кстати, ровные, когда бежишь. Сильная концентрация выходит сознания. На теме – какого хрена я опять побежал, если у меня даже кроссовок нет… Пошел чай, однако… хороший!

Я прорвался через двор, сквозь поросшие грязным снегом площадки для игр, сквозь приваренные морозом к асфальту соседские “подснежники”, сквозь стабильно осуждающие ледяные взгляды старух, даже вечером первого января фланирующих по двору в возмущенном угаре хозяйствующего променада. Хорошо, что еще есть стабильность в стране. Хотя бы и в протухшей поволоке морщинистых глаз прошлого. Одобренные Президентом личности из мира до Странной страны. Одобренные старые. Одобренные мысли, ценности, скрепы…

Я рвался к машине. Мечтал скорей внутрь – считал, что поможет. Темный прямоугольник на седом зимнем асфальте сообщил глазам неприятную новость отсутствия тачки. Глаза повозились немного с интерпретированием и раскодировкой сигналов, отрапортовали мозгу итог, а мозг в свою очередь доставил мне сообщение о необходимости громко и недвусмысленно высказаться по поводу неприятного. Усилить степень осуждения в глазах стабильных старух. Поддержать круговорот критики в природе. Ты критикуешь что-то, вызвавшее у тебя раздражение, вызывая одновременно раздражение у критикующих тебя, запуская вслед за этим новый круг критики. Следишь за уровнем критики в мире – нельзя допустить, чтобы он снижался. Каждый из нас в ответе. Держит чай, смотри как!

Я попытался обрадоваться неожиданному счастью пешей прогулки. Возможность обращения за поддержкой в правоохранительные структуры не рассматривалась, ибо это могло повлиять на критический баланс сил во вселенной, причем не в мою пользу. Не дружил я с погонниками, но еще больше погонники не дружили со мной. Позвонил по машине кое-кому. Кое-кто принял информацию, гарантировав ясность по моему вопросу к вечеру, то есть через минут пятнадцать. Я не стал ждать. Психанул. Пошел пешком.

Дом Сэма в трех кварталах от моего. Вязкое пространство прокисшего снега между домами. Черные воды вчерашнего праздника, пронзенные погасшими петардами, остовами ракет, фейерверков, конфетти. Вечереющий перегар, растворяемый рюмками стабилизатора второго дня праздника, мерцал синим, желтым, белым в окнах жителей района, успевших уже простить друг друга за неудачные подарки. Они – все там, а я – весь тут. По крайней мере мне не на кого и не за что было обижаться. Мои маленькие, тщательно сберегаемые привилегии свободы от людей. Мое личное мягкое уютное пространство под тёплым одеялом одиночества. We disappear by Jon Hopkins.

У входа в дом – ночной портье Паша. Паша приветливо улыбнулся, поправил портупею, одернул белую кобуру из дешевого кожзаменителя, заполненную древней рацией с торчащей покусанной кем-то на нервах антенной, выправил спину, залитую потрескавшейся от старости шинелью, и, мечтательно облизнувшись, томно закатил глаза к пыльному потолку. "Старый пидор…" – пронеслась брезгливая мысль. Именно так – подобные персонажи геями не бывают. Это совершенно иного рода фрукт. Фрукт… Именно от таких следует ограждать не определившихся юношей, робких в своих сомнениях, чувственных в своих тревогах. Но именно такие никогда не попадают ни в чье поле зрения. На публике он будет набожный смиренный последователь курса, он первым путем приложения распечатанных скриншотов постов к анонимному заявлению в органы укажет на недопустимость открытости в своих мнениях и соображениях в социальных сетях, путем громогласного возмущения и привлечения внимания окружающей общественности “да что же это такое делается” начнет бороться с неприкрытой свободой прогулок взявшись за руки…

Паша. Поддельный вахтер из поддельного советского прошлого, но с несмываемым прошлым стукача и анонима. Мастер разных почерков. Надежный, как тонкая корка льда по весне. Свободный, как шахтер в закупоренной шахте – идти можно куда угодно, если это куда угодно проходит через залежи породы. Расплывшееся маслом по сковородке вялое лицо, не пораженное жизненным успехом.

Я ускорился к лифту, стараясь миновать холл максимально быстро. Где-то там, наверху, меня давно ждали. Лифт не спешил, прорываясь сквозь застывший холодец ожидания, натужно поднимая меня в неизвестность. Интересно, если бы я тогда знал, что меня там ждет, поменял бы я направление? Поехал бы вообще? Купил бы билет на этот лифт или пропустил его и дождался другого? Я до сих пор так и не могу однозначно ответить на этот вопрос. Отчасти потому, что есть более важные моменты. Более интересные события. Более странные буквы и звуки для сложения. Но в основном, потому что некайф.

Дверь в коридор. Старая, неприкаянная, общая. Никому не нужная.

Сэм вальяжно, старым котом валялся в кресле, горка сомнительного серого порошка не менее вальяжно развалилась на столике перед ним. Копировалось поведение хозяина. Вопрос заключался в определении истинного хозяина. В момент, когда появляется горка, становится сложно провести четкую грань между потребителем и потребляемым. Так рождается великая мандала серого порошка.

Банальное зеркальце стола – зачем скромничать и заводить карманные зеркала если можно играть по-крупному? Знаменитый среди наших общих знакомых бильярдный стол с тремя шарами – двумя белыми и одним красным, причем в столе не было луз… Знаменит стол был банальной игрой в поручика Ржевского, что случалась на первоклассном зеленом сукне под пьяное улюлюканье Сэма и его товарищей из числа погонных. Бандиты в такое не играли – не по понятиям.

Пыльное чучело певца Малинина в телевизоре за спиной, давно вычеркнутого из государственного списка Одобренных Старых. На полу коробка диска с надписью “Дорогому С от В”. В углу скромно расположились автомат Калашникова (на автомате была дарственная гравировка – “брателле от Казбека”) и пара магазинов с патронами (без надписей, пожеланий, благодарностей). Сэм считался серьезным человеком, решал вопросы, водил черную бмв брателлы (Казбека), не шутил, не мечтал, не танцевал, свел тюремные перстни на пальцах, выжил в огне 90х и сне 00х, почти прорвался сквозь дыру 10х, стригся коротко, верил другу Кастету, из золота – только строгая тяжелая цепь весом 247 граммов. И та в шкафу его дома на Селигере. Сэм когда-то уважали, даже несмотря на его игры в хакера, что не всегда приемлемо в среде серьезных. В итоге, сейчас его больше чтили, как чтил уголовный кодекс некий мигрант из Турции, то есть учитывали, но по возможности избегали. Он чувствовал свой закат и медленно уходил за горизонт горки сомнительного серого порошка. Но не сейчас про Сэма. Позже про него. Это все метафоры. Это все… не обращай внимания. Чай это все, ясно? Налей кстати.

– Есть дело для тебя, Кот…

Я вышел из квартиры Сэм через 202 минуты. Прожженные желтые кнопки лифта, грязные колени пидора Паши, рваный новогодний город. Лифт-классик. Лифт-консерватор.

Вышел наружу, снег на голову, мокрые следы на асфальте, убегающие трусливые тени в городскую похотливую полночь, хочешь найти подругу на ночь – иди к таксистам, сейчас самое время снять напряжение, отчаянное желание рыдать от тоски и безысходности, билеты в кармане, поезд вечером на вокзале, простые вещи дней моих прекрасных… Тупой тупик вставших намертво стрелок часов.

Поезд две недели в коматозном состоянии первородных слов нечистоты полустанков обрывки туалетной бумаги колдовство сырой воды память предков

американцы снимают слишком много социально-ориентированных

сериалов. Мы должны противопоставлять их влиянию что-то исконно национально патриотическое. Мы не должны прогибаться под одномоментные порывы текущих веяний. Мы должны хранить наследие. Память предков не может быть развеяна по ветру сухим пеплом модного в этот момент времени речитатива. Наша Странная страна потому и наша, потому что странная.

Нет, надо еще чаю. Ну-ка давай, подлей. Ага, вот так. Чудненько.

Я пытался вспомнить куда делся пистолет Сэма и терялся в воспоминаниях – рассыпавшаяся на составные элементы мозаика событий отчаянно сопротивлялась силе моей логики. Оружие должно быть четко организовано. Не так как моя речь тут вот кусками и обрывками схематично коматозными, как мечты раскаявшегося рецидивиста в предрассветном угаре душной жаркой камеры.

***

Дорогие

Дорогие апартаменты в дорогом доме. Дорогой человек, отказывающийся покупать себе жилье. Только съемные квартиры. Только звенящая слава и неудовлетворяемая потребность скрыться от "друзей" – успешно удовлетворяемая путем аренды недвижимости в самом центре Большого города. Я сам жил недалеко, в Забольшеречьи, сразу за Большой рекой, но мне-то квартира досталась от бабушки, а этот… бывший госдеятель жил почти напротив Красных кирпичей, в самых закромах родины. Вроде три квартала, вроде десять минут ходьбы, и такая разница. С другой стороны, Сэм давно был перемещен Президентом в раджпуты, а я… простой вася.

Я сидел и отражался в огромных зеркальных очках Jaguar с золотой оправой. Возможно, мне хотели что-то предложить, возможное что-то лежало поодаль за немного старомодным темно-зеленым креслом в правом углу комнаты … надпись на коробке – “Что-то”, вес нетто 55,12.

Я отражался достаточно четко, чтобы рассмотреть детально себя и успеть расстроиться.

Я – небольшого роста, светлые волосы, всегда выбритый гладко, обычно курю – но не сейчас. Старею. Похудел правда значительно, как перекумарил, что странно – обычно народ набирает вес. Может от этого и стал старше выглядеть. Люди выглядят моложе, когда они полные. Полнота – отличное средство для разглаживая морщин. Эта задержанная вода наполняет тебя изнутри, выдавливая все наружу. Лучше, чем любой ботокс.

Я помню момент, когда мы продали эту мою идею в администрацию Президента. Говорят, ему очень понравилось, что можно начать жрать для того, чтобы выглядеть молодым. Они там оставляли ему новое полное лицо, розовое и гладкое, отрезая лазером все ненужное на поясе. Бюджет позволял резать ему бока каждый день, так что все были счастливы. Особенно была счастлива жена Президента. В какой-то момент до появления моей идеи им даже приходилось расстаться – Президент не мог позволить себе есть ее еду, так как надо было постоянно держать себя в форме. Сложный был момент кстати – вся страна переживала. Теперь, когда этот вопрос был снят с повестки, они снова могли быть вместе… Страна снова переживала, но уже не столь драматично. Моя семейная жизнь не сложилась, но зато я был причастен к восстановлению другой семьи. Не скажу, что это помогало морально, однако чувство собственной важности было признательно за суету.

По одежде у меня все просто всегда было – классические правильные вещи – джинсы, майка, толстовка, кеды – это летом, весной и осенью, а когда зима – на мне джинсы, майка, толстовка, ботинки. Кеды зимой где-то валялись в шкафу в ожидании сезона. Не ношу туфли, ненавижу рубашки и все формальное – погонниками воняет от таких одежд. Всяких модных дизайнеров тоже не любил никогда – да и говорят же, что большинство из них эти… ну… которые не только целуются, но и… Не потому, что я не толерантен, наоборот я сам против, когда на них катят не по делу. В другом причина. Палево это – такая одежда. Мне лишнее палево было сначала ни к чему, а потом привык уже. Парфюм? Мойся, нах! Душ – лучший парфюм. Ну разве что лосьон после бритья. Слежу за ногтями – должны быть аккуратно подстрижены. Люблю простую еду – картошку, цельнозерновой хлеб, овощные супы. С мясом отношения не складывались у меня. Как позиция по еде и парфюму отражалась в очках? Кто его знает. Было ощущение, что отражалась, поэтому и принял я решение отразить это в своем повествовании. Нет, мне не интересно какое у тебя мнение по этим вопросам. Да и вообще – тут у вас в горах все эти детали не имеют никакого значения. Не подтерся с утра руками после туалета – уже джентльмен, так? Хотя у тебя я тут вообще дальняка не вижу. Смеешься… Нет, пожалуй, хватит мне чаю. Пока хватит.

– Здравствуй, Кот. – Негромко повторил человек в очках, и его руки доброжелательно потянулись к моей шее… уверенный жест старого душегуба… Сэм…

– Ну, привет… Чем обязан? – Я хотел перейти сразу к делу, немного неприятно было находиться в обществе Короля воскресных скидок на вынюханный товар – я чувствовал себя скованно…

– Вот думал поговорить с тобой на тему социальной справедливости… Кстати… Слышал, что убили Майтрейю? Впрочем… Не важно… – Он помолчал немного, словно собираясь с мыслями. – Ты еще употребляешь неупотребление?

– Ну… я не ем… иногда не пью…

Он снял очки. Попытался пронзить меня взглядом. Я быстро прочитал мантру защиты. Сработало – Сэм дернулся и снова надел очки.

– Я серьезно. Есть дело для тебя, Кот.

Тут я растерялся. Ну, какое ко мне может быть дело?

– Хотя мы всегда можем посидеть и поговорить о политике, слизывая соль с ладоней. Есть хорошая текила и новые одноразовые ладони. Импортные.

– Политика – хорошая разговорная жевачка. Политика и выборы – полноценный бубльгум.

– Но не в первый вечер нового года.

– Это да. Про политику в этот вечер говорят, если только не взяли.

– Если обо мне, то я всегда предпочитал расслабляться чисткой реестра.

– Никогда не понимал твоей любви к окнам.

– У всех свои недостатки.

Сэм.

Если отвлечься от истинной сути наших с ним сложностей, то я мог бы описать его, как простого парня с района, всегда готового впрячься в случае вопросов. Ровного, четкого, без косяков. Сэм никогда не прогонял. Сэм всегда мутил с правильными. Тянулся к старшакам в детстве, к малолеткам в зрелости. Музыка? Good Man by Raphael Saadiq.

Обрел целостность, устанавливая драйвера для принтера в “среде виндовс95”, как Сэм называл тот период своей жизни. Среда виндовс95 как ультиматум миру, как отражение мифологемы путешествия героя, как новый архетип взращенного ломаными фотошопом и тридэмаксом нереализованного фрилансера, вынужденного перейти на темную сторону силы из-за отсутствия клиентов.

Всегда в шапке, одном типе маек и одном типе джинс, но не хипстер, просто приученный беречь голову и экономить время на выборе что одеть сегодня. Разительно выделявшийся из когорты крупных поставщиков. Лишь золотая цепь, одеваемая на деловые встречи, да страшный в своей пустоте никогда не снимаемый взгляд выдавали в Сэме его истинную суть. Рано постаревший – сотни сожранных ночами пицц и гиро вкупе с колой – сетевые схватки на полный желудок не идут на пользу даже имеющему столь завидный метаболизм индивиду.

Упаковка колхицина на подоконнике – последствия поглощенных гектолитров пива в совокупности с постоянной работой пальцами. Счет денег – работа, стук по клавиатуре – хобби, оба процесса – пальцами. Оба процесса были стабильны в своей ежедневности уже много лет жизни Сэма. Но я не мог отвлечься от истинной сути наших с ним сложностей, ибо я был причастен к появлению той пустоты в его глазах. Изначальной пустоты.

Двенадцать золотых стационарных телефонов на лакированном столике в углу комнаты.

Специальный гном-подносчик трубки (подарок от парней с Севера).

– Политика… Никогда не понимал смысла всех этих разговоров. Всегда одно и тоже – Ближний Восток, террористы, мировой заговор, Запад, агенты, мировой заговор… Изо дня в день. Ничего не меняется. Мы такие хорошие, а они – такие плохие. Если бы не они – у нас все было бы хорошо. Еще напряжемся, еще немного помучаемся, и все будет хорошо. Наркоманы тоже каждый день говорят, что надо бросить, и ничего не меняется.

– Тоже у них кто-то всегда виноват в том, что им бедолагам торчать приходится. А вообще, не важно, что происходит, важно, что рассказывают. Наша свобода оценивать события жестко лимитирована разрешёнными новостями.

– Это да…

– Как ты по ситуации с… ммм… Медведем? Разобрался? – Сэм ударил в одно из самых больных моих мест. Четко. Без вариантов. – Я полагаю, что его уход значительно повлиял на твою работу, верно? – Ткнуть в рану раскаленным прутом и поковырять там – знаменитый стиль переговоров от Сэма. Вовлекаться в такое нельзя. Выход один – перейти сразу к делу.

– Чего ты хотел?

– Кот, дело более чем серьезное. Серьезное как формат с. Ты единственно надежный вариант бэкапа для меня. – Сэм выглядел напряженным.

Тут я понял, что дело совсем плохо, и захотел покурить. Я ведь был отличным барыгой в детстве. Потом я стал просто хорошим оптовиком, в итоге, чуть не превратившись в посредственного погонника, пройдя по тонкой грани в плане сотрудничества с государством.

Назад в торговый бизнес путь мне был заказан, отчасти из-за сидящего напротив человека, который теперь заявляет, что я единственный, кто может ему помочь. Да, я вышел из бизнеса сам, после… ситуации с Медведем, но… Сэм косвенно тоже был к этому причастен. Короче, не знаю как тебя, а меня такие пируэты судьбы вынуждали отчаянно желать изменения сознания.

– Ты единственный, кто может мне помочь. Я так считаю, поскольку… к сожалению для нас обоих, слишком хорошо знаю тебя. Ты всегда был другим, Кот. Конечно, я не забываю, что между нами была та ситуация… – “та” было выделено, превращено в определенный артикль, вброшено в полыхающий костер неприкрытой неприязни грязными мегатоннами ядерного заряда прошлых обид.

– Та ситуация, – я тоже выделил голосом указательное местоимение, – была, с одной стороны…

– Не об этом сейчас. Об этом позже. – Оборвал меня Сэм. – Видишь ли… Даже не знаю как и сказать тебе… я умираю, Кот…

Было время, когда я мечтал об этом.

– Знаю, что было время, когда ты мечтал об этом. Но… Все в прошлом. Бизнес есть бизнес. Тем более что по факту мы оба давно вне игры… Ты сдался сам. Меня вот отравили. Говорят – это полоний…

Час от часу не легче. Сначала Сэм, этот тип, которого я пару раз кидал по молодости, и который бесконечное количество раз швырял меня в отместку, говорит о деле, а потом вот это… Я невольно подумал о скрытой камере в дужках его очков, о трансляции в интернете, о миллионах ухохатывающихся зрителей/чтецов/последователей по ту сторону цифровых каналов. На всякий случай я улыбнулся им. Интересно, кто спонсор трансляции, и какова стоимость переписка? А во сколько же им обходится минута рекламы?

– Полоний? Это давно не модно… и совсем не круто. Страховку точно не выплатят.

– Язвишь?

Он мощным броском профессионального игрока в бейсбол метнул умнозвук в стену, раскрошив трубку на мельчайшие детали, затем совершенно невозмутимо достал из коробки новое устройство. В секундной вспышке света из коробки я смог увидеть, что она до отказа заполнена умнозвуками. Еще в целлофане, неоткрытыми, невозможно идеальными в бриллиантовом гламуре своей светящейся новизны.

– С уже настроенным на меня номером. Парни из Управления получают вагонами такие. Помогает в работе. Нервы ни к черту. – пояснил Сэм и снял шапку, обнажив гладкий череп. Кожа цвета старых сырых газет. Мог бы сойти за Чарльза Ксавьера в других обстоятельствах. Я был бы Колоссом, а мое одиночество было бы моим банши.

– Как теперь? Веришь?

– Верю… – прохрипел я, неожиданно потеряв голос. Я нашел его позже, он провалился в подкресельную темноту, в пыль забытых слов, в труху цветных снов.

Он улыбнулся. Я взял со столика потрескавшийся граненый стакан и наполнил его водой из графина. В душе воцарилась пустота, но не та, о которой пустомелил Авалокитешвара, другая… которая ближе к опустошенности при известии о смерти близкого человека, которая сродни выжженной перед приходом чужеземных захватчиков земле, сметенной прочь напалмом реальности стоимости микрозаймов иллюзии о собственной состоятельности, которая орет, брызгая слюнями прямо в лицо собеседника – ОН ПОЧТИ СДОХ!

Кажется, я воспринял все чересчур близко к сердцу.

Где-то внутри кресла скрипела странная музыка лейбла warp.

Я попытался переключиться и осмотрел комнату, в которую попал.

В комнате повисла тишина – это все что я сначала увидел. Я встал с кресла, с удовольствием прошелся по упругому ворсу персидско-китайского ковролина, попытался стряхнуть тишину с абажура третьего из четырех медных подвесных светильников Тостарп, создающих уют в небольшой квартире Сэма. Кто же был тут дизайнером, мелькнула мысль, и возникло желание постебаться… Как светильник из дешевого суперрынка попал в эту квартиру?

– Их не производят уже некоторое время. Еще через лет пять их будут продавать с аукциона, как предмет искусства. Ты, Кот, никогда не мог смотреть на несколько шагов вперед. Тебя всегда интересовал лишь результат действий здесь-и-сейчас…

Еще один намек на ту ситуацию. Еще один удар из прошлого. Манипуляция чувством вины за содеянное однажды – лучший способ управления людьми. Любой член длительного брачного союза сможет подтвердить этот вывод. Сэм выкашлял свою фразу и затих. Затяжка. Выдох. Прошлое висело в комнате густым табачным дымом.

Тишина была вязкой, даже липкой, ее запах… запах свежевыпеченного хлеба, что так прекрасен со стаканом холодного молока жарким летним утром, ммм… молоко… молоко из глиняного кувшина, день был суббота, Шабат… я дернулся и очнулся в кресле. Я исчез на мгновение в нигде. Затем появился через мгновение из ниоткуда. Сэм курил, медленно выдыхая дым в мою сторону. Сладкий аромат табака и привел меня в чувство.

– В связи с тем, что я рассказал, тебе будет задание, Кот. Возможно… самое важное в твоей… – пауза, дымный выдох в мою сторону, – жалкой жизни.

Я не стал реагировать на столь хамский эпитет. В конце концов, откуда ему знать какие еще задания у меня впереди… Я просто ощутил напряжение, сковавшее мышцы плечевого пояса, а именно m. deltoideus, m. supraspinatus, и немного m. infraspinatus…

Сквозь открытую створку в окно подул свежий морозный ветер, разгоняя сизые клубы табачного дыма, даря моим легким призрачную надежду на дежду. Я обратил внимание на колыхающиеся занавески, отчаянно желая провалиться в картинку, во внезапно созданную тантру занавеси, с секретной мантрой пох-пох…

– Ты будешь искать для меня… Кот, блять, ну послушай меня немного!!!

пох-пох… пох-пох…

Мне показалось кто-то нежно трогал мои щеки. Потом сильней, еще сильней… Черт, да он же бьет меня!!

– Больно!!! Ты что делаешь?? Отвали!!!!

Сэм обмяк, тяжело, словно мешок с мукой, плюхнулся на кресло Поэнг, с дубовым каркасом, светло-бежевая обивка Робуст, раздался громкий хруст…

– Я устал, Кот, – устало сказал Сэм, – сильно устал… Не донимай меня своими прогонами!

Сигара дымилась на столике, все вокруг было в пепле, ковролин он прожег в нескольких местах, тоже самое совершил с обивкой кресел. Я вдруг обратил внимание на древний коллекционный телевизор, висевший на стене. В него стреляли. В центре кинескопа зияла дырка. Вспомнилось шальное криминальное детство…

– Ты пойдешь туда, куда посчитаешь нужным, будешь делать что угодно, когда и как тебе будет угодно. Мне все равно. Но… Ты должен дойти и должен будешь найти мне…

– Я не совсем понимаю. Найти что?

Он ухмыльнулся.

– Все ты понимаешь. Хотя я же еще не сказал…

Пыхнул сигарой. Вдруг покраснел, выпучил глаза, потом посинел, парик съехал набок, растрепался. Сэм явно терял сознание. Я секунду сомневался, потом любопытство взяло верх над неприязнью, и я бросился к нему.

– Теперь ты сам все видишь, Кот. Времени совсем мало.

– Что тебе нужно?

– Персональное форматирование на низком уровне. Хотя на самом деле… Кстати, скорей всего придется тебе брутфорсить.

Я устал. Мне надоело. Чересчур долго меня готовили. За стеной сменилась пластинка и заиграла новая музыка, перебив хриплый скрип кресла Сэма. Lou Reed, Perfect day.

– Ты должен будешь найти… – он снова начал синеть и закатывать глаза, резко схватил лист бумаги и что-то быстро на нем написал. Всего 2 строчки. Капли белой пены выступили по краям неожиданно высохших губ, он шумно выдохнул и медленно сполз на пол.

– Ты мне должен… – прохрипел Сэм. – Найди….

Он замолчал, ржавый насос вяло работал в его груди, прорываясь наружу глухим скрежещущим звуком. Сэм растянул губы в неприятной улыбке, словно приветствуя неотвратимое. Верхняя губа треснулась в сухой агонии, потекла вяло кровь. Сэм продолжал растягивать губы, теперь уже нижняя сочилась жидким красным. Щелкнул затвор пистолета – он взялся из ниоткуда, еще мгновение назад никакого оружия в руках Сэма не было, но вот все изменилось, время полетело вперед скоростью света, дуло пистолета уперлось Сэму в висок, его рука дрожала, он посмотрел на меня.

– Чтобы тебе было действительно интересно это дело… На стволе твои отпечатки – не добудешь, что я сказал – тебя закроют за мое убийство. – И немедленно выстрелил.

Я оторопел. Я ждал чего угодно, но не подставной смерти с бредовым шантажом ради принуждения к дебильному поиску ответа на незаданный вопрос. Жесть забытой музыки дочери Гундмунда ворвалась в окно. Армия Меня. Деформированный бас причудливыми бетонными пассами проникал в аккуратную атмосферу необычности, так тщательно созданную Сэмом. И стих в один момент, растянувшийся в вечности.

Нагрянула новая тишина, в этот раз – тишина сознания, я слышал, как капает вода на кухне, как еле слышно жужжит кондиционер за занавеской (пох-пох), как стучит взволнованно мое сердце. В этой тишине отсутствовал лишь звук дыхания Сэма, столь шумный ранее.

Воняла потушенная сигара. И снова ее запах помог мне вернуться в обыденную реальность.

Пальцы разжались, и лист выпал на ковер. Я поднял его – номер телефона и имя – и торопливо покинул квартиру. Тяжелая входная дверь создала непредвиденную трудность – я никак не мог вынуть никелированный замочек на почему-то черной чугунной цепочке, потом долго толкал дверь, вместо того чтобы тянуть на себя…

Наконец я в коридоре. Долгий путь к лифту. Сильно кружилась голова, я боялся потерять сознание, мир кусачим ритмом брейкбита крутился вокруг меня, розово-багровые цвета лампочек, встроенных в стальные кнопки управления, пронзали разум своим полыхающим непостоянством. Японские фильмы ужасов… манго…сериалы о сексе с большим городом…

Долгая дорога вниз. Цифры номера на мятом листке. Отчество, без имени и фамилии. Михалыч. 220-20-20. Прикольный номер подумал я, и Красные Глаза с сетками лопнувших сосудов перестали глядеть на меня – дверь открылась – холл.

Я вышел из квартиры Сэма через 202 минуты. Медленный лифт, мятый пидор Паша, тоскливо отметивший время моего ухода в журнале посещений, рваный новогодний город.

Вышел наружу, снег на голову, мокрые следы на асфальте, убегающие тени в полночь, отчаянное желание рыдать от тоски, потерянные билеты в кармане, поезд стынет вечером на вокзале, тривиальные вещи дней моих прекрасных… безмолвная суета проводного телефона, душеприказчик Михалыч, приехавший на стрелку в доисторическом и таком смешном стосороковом мерсе, говорил об ответственности перед Сэмом, о благородстве заказа, о тишине. Только не слышал он заупокойного трека от доброй исландской старушки, не понимал моей нелюбви к жужжанию кондиционеров…

– Ну что, Кот… Будем разговаривать о деталях? – Строго спросил Михалыч, аккуратно тронув меня твердым предметом под столом. Недвусмысленное касание. – Только попробуй дернуться, сука…

Странное решение

Встреча кабинета министров в темном третьем подъезде тридцатого дома по улице ольшой ородской седьмого микрорайона. Пахло борщом и старыми сигаретами из залитой краской и слюной разорванной пополам жестяной банки из-под отечественной газировки. Стояли нюхали воздух. Кто-то сопел. Кто-то покашливал. Решали. Надо было уже ехать, но еще не все собрали. Не хватало. Нервничали.

Несколькими этажами выше скрипнула дверь, выпустив в подъезд пучок желтого света из коридора и Тамару Васильевну.

Тамара Васильевна, нарядившаяся в этот вечер сутулой старушкой с обвислыми волосатыми щеками, отправилась погулять собаку. Она тщательно закрыла свет в квартире и, убедившись, что в подъезде снова темно, стала осторожно, ступенька за ступенькой, спускаться вниз.

Несколькими этажами и минутами ниже случилось неминуемое столкновение собравшихся и Тамары Васильевны.

– Опять собрались… – закудахтала Тамара Васильевна. – Что ж вам дома-то не сидится, ироды…

– Добрый вечер, Тмрвсильевна… – хором отреагировали собравшиеся, виновато спрятавшись взглядами в закрашенное зеленой краской окно лестничного пролёта. На подоконнике перед окном стояла та самая жестяная банка и предательски воняла сигаретами. Тамара Васильевна громко шмыгнула носом.

– Курили опять… – устало вздохнула она безнадежным старушечьим околоподъездным вздохом, выражающим максимально широкий спектр неверия в будущее этой страны при такой-то молодежи…

Ступала вниз. Глаза слезились, больные чем-то старческим некорректным. Острота зрения терялась во многих сферах, кроме порядка в подъезде. Ступала вниз. Не видела ступенек. Оступилась. Долгое падение в раскрытую пасть спуска. Провалилась в самое нутро длинного, практически бесконечного, отчаянно чёрного лестничного проема. Пасть захлопнулась. Тамара Васильевна исчезла.

– Дюсексмакина, ты понял? – выдохнул один из собравшихся серое облако случайных мыслей.

Случайные мысли жужжащим роем выпорхнули было на улицу сквозь зарешеченное окно двери подъезда, но холод вечернего Большого города немедленно сковал их тяжелыми кандалами льда. Мысли падали на грязный старый снег, выпавший еще в прошлом месяце. Твёрдые, промерзшие насквозь, они звонко хрустели под подошвами возвращавшихся с работы мужчин, уставших после третьей смены подряд, после тяжелого физического труда по добыванию добавленной стоимости для реализации новых планов хозяина производства. Мысли становились нечаянными жертвами чужих стремлений к отказу от простоты жизни. Кто-то достал свободных радикалов из кармана и присыпал ими сверху разбитые, раздавленные мысли. Радикалы зашипели, соприкоснувшись с мыслями, запенились густой зеленой пеной, пена расползлась по тротуару, захватив кроме мыслей еще двух случайных щеночков и старуху-процентщицу. Потом пришёл дворник и вымел всё как сор. Ничего не осталось от внезапной зеленой пузырящейся мандалы мгновения. Ничего кроме следов веника. Да и их унёс прочь предатель-ветер, вырвавшись из подворотни грубым жестким порывом пивного небритого мужика в мешковатом спортивном костюме с национальной символикой Странной страны.

– Ну чо – едем? Возьмём на сколько есть. – Начал терять терпение один из присутствующих.

– А если не дадут? – Вдруг забеспокоился его товарищ по присутствию.

– Ну будем решать на месте. – Сказал кто-то, кто выдохнул мысли, выдохнув теперь намерение и готовность, сплюнув ими смачно на пол. В сплюнутом виднелись сгустки желания, кроваво-ясные, багровые желания, местами переходящие в коричневый одержимости достижением цели. Цели не остаться без веществ к утру. Не сдохнуть на кумарах к утру. Выжить.

Вороны

… черным водопадом сверху планируют вороны – так неистово красиво в немой серости небес, потом взымаются стеной вверх, и рассыпаются, исчезают в бездонной пропасти январского неба… Голые ветви деревьев хорошо контрастируют с этой серостью… кажется за мной пришли… спасибо вам, но… битый асфальт зовет в дорогу… Сонное состояние близится трансперсональностью снов. Станция Сонная близилась криками пристанционных торговцев грибами, вяленой рыбой, вареной кукурузой.

–

Мне сказали, что парень в поношенной синей рясе женщины-почтальона будет проводником. Он подкрался сзади и закрыл мне глаза ладонями, теплыми и влажными.

– Привет, угадай кто…

Секундная пауза, чтобы я максимально растерялся.

– Я знаю хорошую гостиницу в центре Таллина. На будущее. Никогда не знаешь, когда окажешься в центре Таллина.

– Все там будем. – Кивнул я.

Взявшись за руки, мы отправились навстречу приключениям. В билетную кассу.

–

Станция Сонная. Взрослая женщина в новой с иголочки гимнастерке встретила нас мечтой о солнце в глазах – восьмую неделю на площади семнадцати разрушенных вокзалов сыпал мелкий дождь. Оранжевые когда-то ламы ютились в грязном вонючем зале ожидания, жалко жались друг к дружке как брошенные котята. Ламы пугали своей удивительной осознанностью – нервно инакомыслящие умы, невероятно чужие лица, недобрые морщины на лбу. Четки перебирались очень быстро в те дни, четно и нечетно. Fluxion – "Stations".

–

Поезд две недели в коматозном состоянии первородных слов нечистоты полустанков обрывки туалетной бумаги колдовство сырой воды память предков вонь реальности. Безрассудные попытки рассуждать как перестать пытаться рассуждать. Выбраться на свободу от ума. Ума – палата. Шестая. Аллюзия на ровные, приглаженные, аккуратные тексты прошлого. Когда еще можно было высказываться прямо, без пируэтов, без сложных постановочных трюков, без словесного каскадерства, когда были лишь ты и твой блокнот, когда можно было нарядиться ребенком-артистом, встать на улице и продекламировать громко и даже вслух что-то либо из своего, либо из классического, даже иностранного, без боязни, что черно-синие люди с твердыми пластиковыми, обернутыми в подобие джинсовой ткани, прямоугольниками на плечах не утащат тебя прочь, не заставят проливать слезы на публике по невинно подавленным рифмам.

Кто-то сказал, что американцы снимают чересчур много социально-ориентированных сериалов. Кто-то еще будет иметь возможность проявить свою смекалку – вредная скотина, вечно лезет в мой и без того рваный рассказ!

Давай еще чаю, старый. Надо пить. Надо. Иначе уже нет сил – каждый раз, когда окунаюсь в те дни мысленно либо вот так на словах, готов сломаться, готов вырвать все свое нутро из себя и превратиться в того, кем никогда не хотел стать, кого всегда считал самыми последними из своих клиентов. Чтобы проснувшись и выйдя в ванную, смотреть там на себя в зеркало и мычать словами правды прямо в небритое утреннее лицо:

– Да никако ты писака…

–

– Отцы… – я вежливо начал разговор, но тут же сорвался и двинул с размаху кулаком в левое ухо сидящему ближе ко мне ламе. Лама немедленно пробудился. Его просветленный взгляд выражал сияющую простоту недоступной мне истины. Лицо ламы надело едва заметную улыбку трудноуловимого сарказма – знак понимания моей ограниченности. Понимание этого факта было мне доступно, и я двинул ламе еще раз, постаравшись приложиться сильней. Сила удара выбила ламу прочь в никуда, разорвав тонкие связи с соседними телами. Улыбка слетела с лица, зазвенела на промерзшем насквозь бетонном полу станции, попала под каблук проходившей мимо сотрудницы городской управы и противно захрустела ломаемым выражением.

– У меня вопрос, отцы… – сообщил я причину моего беспокойства.

Двенадцать глаз смотрели на меня – девять лам сидели полукругом напротив, ожидая возможности не дать мне ответ. Они знали все, еще не услышав – так была сильна их уверенность в собственном знании. Они молчали. Не собирались делиться им с проходимцем. Твари. Ублюдки. По какой-то неведомой причине я видел их самую суть. Смотрел им в нутро. Не мог отвести взгляд. Ненавидел их еще сильней от этого. Шум вокзала дополнялся гулом дыхания лам – вдох-выдох, вдох-выдох – они пытались медитировать на происходящее, спрятавшись таким образом от острой бритвы настоящего момента, но я был настойчив. Я был упорен в своем желании получить ответ. Мудрая женщина за прилавком ярко-желтой прессы осторожно выглядывала из-за ста классических сканвордов. Трое стоявших в кассу молодоженов пытались отвлечься от созданной левым ухом ламы ситуации пересчитыванием друг друга – у них был свой коан.

– Мне не нужно знание, отцы. – Я попробовал вывести разговор сразу в правильное русло – туда, где течение не было особенно предопределенным. Ошибся. Забыл древнюю формулу провала – не проси и не откажут, не рискуй и не проиграешь. Не рискнул. Не выиграл.

– Зачем ты так? – опасливо спросил меня мой спутник.

– Не знаю, – внезапно очнулся я. – Наверно просто захотел использовать слово “отцы”… Что мы тут?

– Ничего. Ждем.

Много позже я сообразил, что количество глаз и количество лам не совпадали, но это уже не имело значения. Кто-то, как всегда, умничал и замечал, что количество и других органов не совпадало, что вообще вся история с вокзалом выглядела шитой белыми нитками, но я лишь усмехался, отводил на секунду взгляд в сторону, затем двигал с размаху в ухо Кому-то. На какое-то время это помогало. Кто-то уходил на диету. Отказывался от мясного. Делал разгрузочные недели. Извинялся действием.

Тем временем вокзал гудел – обыкновенные, простые, человеческие мысли роем носились по станции, громко лузгая семечками и обжигаясь китайской лапшой. Держались в рамках, заданных предками. Чтили историческую память о правилах складывания букв. Станция Сонная, ламы на бетонном полу, мир на заезженной орбите вокруг старой потасканной звезды – ничего нового не происходило уже миллиарды лет в этом захолустье… Ждать свежих слов от уставших оранжевых призраков не приходилось. Новых снов – тем более. Я спросил, зная, что ответа не будет. Я все знал заранее. Я видел это будущее сто тысяч раз ночью в темноте моих век. Уверенность в неотвратимости отвратимости отвращала тотально. И удар кулаком в лицо был самым верным решением.

Я остановил пробегающую мимо обыкновенную мысль и взял у нее семечек. Немного. Примерно шестьдесят восемь. Сплюнул. Шелуха вылетела из моего рта, энтропия была небольшой, кучность выстрела оказалась высокой, шелуха неслась к полу, разрывая воздух на части, медленно ударилась о пол, коснулась шероховатой поверхности загаженного сотнями тысяч ног вокзального бетона, разлетелась в стороны, поднимая в воздух клубы микроскопических частиц пыли. Где-то между ними таился ответ – на этой планете много миллиардов людей, которых я никогда не встречал, да и дай бог не встречу, сотни тысяч городов, где я никогда не был, да и даст бог не буду, но я застрял на этой вонючей станции в этом затхлом городе (а город ли это?), под давлением странных неопрятных пожилых теток-билетерш, вынужденный принимать решения всей моей жизни под влиянием подсолнечного масла протухших давным-давно семечек, даже не понимая при этом кто я. Я, принимающий решения. Два раза в день после еды, запивая полным стаканом воды. Теплой. Дай бог не из под крана.

– Напомни, зачем ты уходишь? – Робко интересовался мой спутник, пока мы ждали выдачи нам билетов. – Кстати я же не представился толком. – он взял секундную паузу и закончил. – Спутник.

Звали ли его как-то иначе – не готов утверждать.

– Кот. – отреагировал я. Короткое крепкое рукопожатие. Уверенная сухая хватка. Глаза в глаза. Надо было продолжать отвечать на вопросы – иначе продолжение битвы глаза в глаза, а я не умел в это играть. Я привык сразу начинать работать руками – бить. А что? На улице разве можно иначе?

– По уходу же… – попробовал собраться с мыслями я. – Долгая история. Если коротко – мне надо найти.

– Найти?

– Да. Я ищу.

– Зачем ты ищешь, если надо искать? Что тебе даст твоё отражение, если ты не знаешь кто отражается? Что…

– Что может показать зеркало, если никто не отражается? – Перебил я.

Услышав это, Спутник замолк. Я хотел было использовать удобство паузы, чтобы раскрыть этому новопроявленному ошоисту реальную суть любых поисков, как сделал это только что с ламами, но потом я подумал, что молчание было вызвано тем, что Спутник пытался понять истинные причины, что ему и правда было неясно, а те вопросы являлись лишь прощупыванием почвы, не сарказмом или умничанием. Я подумал, что можно дать ему шанс. Это явилось новацией для меня, бро. Примерно такой же как сочетать “новация” и “бро” в одном предложении.

Давай еще чаю, старик. Как-то затхло тут у тебя в пещере. Ты вообще пробовал её проветривать? Ну там в конце пещеры тоже дверь открывать. Или форточку на крайняк. Надо дышать свежим воздухом. Живешь, блин, в горах, а сам не дышишь ни хрена.

– Ищешь для Сэма? – Догадался Спутник некоторое время спустя.

– Да.

– Зачем тебе для кого-то такое искать? Таскать потом чужое на себе? – Начал сопереживать Спутник. – Возиться с этим. Бояться, что потеряешь или что украдут. Что выскочит на улицу и попадет под машину… Или упадет и разобьется… Странное намерение.

– Да я и не хотел. – Признался я. – Меня бы тут и не было если бы…

– Если бы что?

– Меня заставили идти. Угрозы там… шантаж. Я, конечно, поддался на это все. – Честно признался я. Ну а что – мы уже находились вдвоем достаточное время. Продолжать скрывать от своего спутника истину было на тот момент более чем странно – как никак две недели мы куда-то уже ехали. Это и было “некоторое время спустя”. Две недели в одном купе поезда мне и сейчас кажется достаточным поводом, чтобы решиться рассказать соседу о том, куда я еду.

– Не удивлён. Почти все такие. Кто-то кого-то заставил. Что-то как-то сказал. Чем-то соблазнил. Или напугал. Или подкупил.

– А ты чего вдруг решил в этот путь? – Не понимал я чужих причин оставить холодный зимний Большой город.

– Ну у меня нашлись тоже свои причины оставить холодный зимний бэгхэ.

– Думаешь я не пойму твои причины?

– Думаю, что не поймешь.

Ладони моих рук уже не ждали, пока я рассмотрю с разных точек зрения все поводы для неприкрытой наглости Спутника, они уверенно сжимались в кулаки, и одна рука, кажется правая, я их всегда путал, поэтому никогда не был уверен, как и откуда я нанесу первый удар по противнику, что давало мне преимущество в кулачных схватках, успех в которых в свою очередь заставлял меня вновь и вновь обращаться к ним, как к правильному способу решения вопросов, так вот кажется правая рука двигалась в боевую позицию, чтобы…

– Я объясню, что и как, но позже – я боюсь надо будет много времени, а его нет – мы же скоро уже укатим прочь, в ту туманную даль, где не менее холодно, где такая же зима, где мерзкие морозы, а вонючие мужики таскают песок не для того, чтобы посыпать дорожки для безопасности пешеходов, а чтобы согреться. – Не факт, что Спутник именно так говорил в тот момент – когда я в боевом состоянии, то я практически ничего не слышу, однако мое внутреннее рождает поэзию. Я мог бы быть странствующим самураем, а то и ронином, если бы жил лет на триста раньше и в другом месте. Короче был бы бродячим воином-поэтом, вот что я хочу сказать. Не знаю зачем. Не факт, что это относится к сути. Не факт, что это вообще к чему-то относится. Не факт, что не факт.

Кулаки разжались. Рука, кажется, правая, опять же – я не был уверен какая, вернулась на исходную. В жилах воцарилась тишина, обычная, утренняя, не звенящая перед предстоящей битвой, но расслабленная, как вокруг расслабляющегося тела, только что откинувшегося на подушку после любовной схватки с тобой.

– Пожалуйста, два билета. Сонная – Конченная. – Взорвала билетерша вселенную, где я шел тернистым путем клинка и пера, убивая врагов и рождая трехстешия им в память.

– Простите, какая?

– Конечная. Вы чем там слушаете, мужчина? Станция Конечная. Поезд отправляется с третьего пути, второй платформы, через сорок девять минут. Следущий!

Надо было идти на перрон. Мы делали все по правилам – сначала отметились на вокзале, выложив поблекшие от послеполуденного солнца фотографии в социальные сети – Быстрограмм и Книгулиц. Отметили в том числе лам-отцов, подтвердив еще раз свое существование – ибо нет без лайков жизни, жизни без проекции в несуществующую реальность. Одна иллюзия транслируется в другую, имея потребностью стать хоть отдаленно похожей на что-то настоящее. Веря в миф совместно, мы дарим жизнь ему. Когда дежурный по Быстрограмму вокзала залайкал наши посты, мы пустили в вагон. Тогда уже ввели регистрацию на транспорт через лайк. Все лайкали друг друга и друг у друга. Если контролёр в автобусе не пролайкал тебя, то тебя банят на какое-то время. Ну ты понял суть – это социальная ответственность в её идеальном воплощении.

Ламы что-то беззубо мямлили нам вслед. Но мы этого уже не видели. Мы были готовы двигаться дальше. Никуда ждало нас где-то за горизонтом.

Добрая женщина в серой пуховой шали закинула нам в окно вагона завернутые в газетную бумагу пирожки. Они приятно грели горячим маслом ладони. Баба Ваня благодарно кивала нам вслед – мы покупали не торгуясь. Пятна на штанах обещали хранить память о станции. Несмываемые ничем воспоминания о неродных пенатах мест, где неизвестно каким образом живут привокзальные люди. Дома и стены между нами разрушают сознание. Дома и стены между нами мы возводим сами, чтобы потом слагать баллады о преодолении преград. Чтобы покорять ими наших возможных партнеров. Мы рождаем сны, чтобы различать реальность. Мы говорим мы, чтобы спрятать индивидуальность, ибо нам страшно, ведь индивидуальность неконтролируема, а невозможность контроля… рождает нестабильность, а нестабильность пугает, ведь так?

Мир полон счастья, когда ему не позволяется страдать. Спасибо заботливым чиновникам – они успели запретить страдание раньше, чем оно случилось. Будда не догнал до гораздо более эффективного способа работать со страданием – запрет на государственном уровне. Ну так и жил он в доисторические времена, задолго до Странной страны.

Мир полон скрежета зубов, когда я говорю правду. Официальные уполномоченные дантисты стучат рано утром в окна, требуя пустить их внутрь, дать доступ к еще не вырванным зубам – нет скрежета – нет правды. Мир полон, когда в нем нет меня. Старуха процентщица гулким голосом воет на пустом полустанке. Кто-то выкинул свои сухожилия – увидел их ненужность в современных условиях бытовой цветопередачи. Сон наяву закончился дремой. Мы выступили на край подноса, мы стояли на нем, цепляясь ногтями за эмалированный край истории. Что в этих словах кроме сумрачной правды междометий? Выдохни друг, хватит уже держать в себе дым. Пока не надо больше чая, старый. Твой чай проявляет мою другую сущность. Не ту, которую я так тщательно взращивал в себе все эти долгие годы.

Спутник уже был в походном. В синих чиносах, черных слипонах, белой хлопковой рубашке. Простое. Походное. Сменил лицо. Сменил волосы и жанр. Нарядился в бороду и очки. Фотокамера средний формат, производства древних. Холщовый рюкзак со шнурком подзарядки для умнозвука.

– А что тебе надо в этой жизни было для себя? Что твоё тебя привело на этот вокзал? – решил узнать поближе своего напарника по пути я.

– Моё? Да вроде и нет ничего. Мне и не надо было ничего особенно никогда. – оказался внезапно закрытым мой напарник.

– А что же ты в жизни искал? – не унимался я.

– Да не искал ничего никогда особо я. – буркал в ответ Спутник.

– А чего же действительно ты в этой жизни хотел для себя? Вот на самом деле. Если прям в глубину заглянуть. – допытывался я.

– Реально? Ничего. Дома быть. Может умнозвук новой модели. Или даже просто сидеть. Чего ещё надо если есть где сидеть?

Спутник оказался совсем другим. Непохожим на меня. Слишком. Как можно ничего не искать в жизни? Как можно быть довольным жизнью? Как можно быть таким похожим уже в молодости на родителей? Да, кстати, Спутник – еще и моложе меня. Намного. Не важно насколько. Ну да, я уже того… пожил. Разве не видно? Я еще расскажу, ты не переживай. А вот следовать правилам и отмечаться в социальных сетях по мере движения оказалось неверным решением. Впоследствии это привело нас к проблемам. Серьезным проблемам.

Вороны летали над составом темной стаей. Мысли в голове кружились черным роем. Внешнее отражалось внутри, преломлялось, искривлялось. Поезд тронулся, мы поехали. Ламы на вокзале тем временем вышли в паутину, быстро нашли нас по геотегу станции Сонная. Старший лама давал указания младшему собрату по осознанному использованию социальных сетей в рамках операции по вычислению нашего маршрута. Лама, который получил от меня в ухо, поосознавал опции поиска и осознал иной путь. Он встал, прошел к кассе, заглянул в окно.

– Что у вас? – Резко и строго спросила кассирша.

Лама вместо ответа показал свое левое ухо. Уже сильно опухшее, нездорово синее. Кассирша вспомнила момент. Застыдилась – она тогда засмеялась немного громче положенного.

– Не положено предоставлять информацию о пути следования других пассажиров. – попыталась уйти от ответственности она.

Лама продолжал показывать на ухо. Ухо, казалось, даже принимало участие в процессе уговаривания кассирши тем, что разбухало все сильней и сильней. Вина и стыд кассирши росли пропорционально увеличению размеров уха. Кассирша была женщиной достаточно опытной в вине и стыде, чтобы понять – это не приведет ни к чему хорошему. Даже не подумав повымогать взятку за сведения, она взяла бумагу, ручку, торопливо написала куда мы купили билет, протянула ламе. Ухо прекратило разбухать. Лама посмотрел название станции и рванул к своим делиться обретенным знанием.

– Станция Конечная. – Без какого-либо выражения в голосе сказал старший лама, показывая на экране умнозвука наш пост подошедшему коллеге.

– Станция Конечная! – Запоздало сообщил подошедший коллега, протягивая старшему кусок бумаги – иногда инерция ума заставляет что-то делать, даже несмотря на очевидную ненужность этих поступков. Ламы вышли из вокзала, сели на перроне и затянули хором старую народную мантру. Глубокий бас горлового пения дымом горелых осенних листьев тянулся над станцией, железной дорогой, догонял наш состав, проникал в наше сознание, резонировал с нами.

Нам было похуй. А зря…

На вокзал

Я очнулся через неделю. В левой руке я сжимал револьвер, в правой – саквояж с наличными – 1 000 000 $ – вроде ничего особенного – сколько людей ежедневно приходят в себя в таком виде?!

Сколько еще подобных вещей мы делаем ради привлечения внимания других? Валяться где попало – достаточно слабый способ – уже никто и не обратит внимание, не нажмет заветную кнопку “понравилось”, не передаст другим весточку о том, что кто-то где-то снова повалялся с деньгами…

вокруг были люди, они что-то делали, куда-то ходили, я слышал громкий голос, покореженный прогоном сквозь дешевый усилитель, старые динамики, рупорные, но совсем другого качества.. Голос кричал:

"поезд двестишестьсятьыый Магадан – Южно-Сахалинск отправляется со ого пути ьей платформы!".. В конце фразы – голос задергался, усилилось искажение, последние два слога "формы" повторились многократным делэем, медленно из середины переходя в правый канал, затем стереокартина выровнялась вступлением тонкой высокой скрипки, одна нота, еще медленней и протяжней, чем эффект перехода "формы", вдруг резкий бит, твердый, необузданный басовой обрезкой, но четкий, не дабовый, а строго четыре на четыре, потом рычащая басовая линия, и еще более внезапно вступление звонких и неземных в своей мягкости тарелок… Бумс-бумс-бумс-бумсссс-бумс-бумс-бумс-бумсссц-бум-бум-бум-бум…

"поезд двестишестьсятьыый Магадан – Южно-Сахалинск отправляется со ого пути ьей платформы!"…

Бумс-бумс-бумс-бумсссс-бумс-бумс-бумс-бумсссц-бум-бум-бум-бум…

Я в клубе! Стол, стул, бутылка воды с газом, стакан с выжатым лимоном, полная пепельница старых, вонючих окурков.. Липкий пол – подошвы ботинок липли к чему-то разлитому под столом неприятно так, вызывая отвращение и злость..

Я в клубе… Техноромантика жесткого андеграунда, темная приезжая молодежь, разбитая цветными лицами городских жителей голубого, зеленого, лилового, желтого оттенков, нарочито грубая одежда, нарочито черное, неприятно белое, антипотребление, антиценности, антиподы, антифоны… Я когда-то был близок к ним, но не выдержал, сломался, влияние яркой антисексуальности вытянутых в салонах волос, глянцевых лиц, восковых тел, жеманных манер, картинных образов, стремящихся к лучшим образцам показного отрицания почти унаследованного благополучия…

Я в клубе. Contain by Plastikman. Бит прирастал агрессией, на фоне черного звучания эхо далеких ударов гигантских пластиковых конструкций, бьющихся на ветру. Словно гигантские трещотки в нереальном утопическом мире зазеркалья они схлопываются, возвещая о пришествии глашатаев очередной антивести… Тихая дискотека. Мы танцевали. Мы двигались в электронном угаре. Все были в наушниках – диджеи и танцующие. Никакой другой акустики не предусматривалось. Никто кроме нас не слышал звук. Для стороннего наблюдателя звук отсутствовал полностью. Дискотека для глухих наоборот. Клуб на улице. В самом центре Большого города, в Большом переходе к Большой улице и Большой площади. Ради мероприятия разогнали торговцев пластиковым счастьем из подземных ларьков. Сегодня тут нельзя купить по низкой цене чехлы для иностранных умнозвуков, нельзя уточнить у продавца стоит ли брать силиконовый сейчас или может пока подождать до выхода новой модели, сегодня тут нельзя получить на руки коробку с чехлом, такую настоящую, пыльную, залапанную чьими-то заочно неприятными руками… Нельзя… Как же хотелось все это сделать именно сейчас… Грустный смайлик висел над душой, роняя мне на плечи слезы дополненной реальности.

И я вот вижу его/её – в глубине сцены, за всеми танцорами, за аппаратурой, за светом стоит либо охранник, либо менеджер, либо кто ещё, либо просто стоит, либо просто тень… чья-то одинокая, брошенная тень. Осколок личности.

Она/он стоит и на фоне общего куража являет собой воплощение жесткой истины невозможности спасения в эйфории, отсутствия эйфории, её нереальности, её лживости. Неясности. Стальной серости привычных мыслей. Трусливой продажности классический идей мытаквсегдажилиивытакдолжныжить. Ржавого предательства внезапно обретенных скреп. Навязчивости ранее неизвестных идей, но вдруг ставших чем-то всегда существовавшим. Не обращает на меня внимания. Видит других она/он, тянется к ним, исчезает в них…

Что я тут, черт побери, делаю? Почему я должен это слушать? Кому нужна эта странная булькающая давно вышедшая из моды музыка?

"поезд двестишестьсятьыый Магадан – Южно-Сахалинск отправляется со ого пути ьей платформы!"..

Взрыв промежуточно-попсового техно, древний минимал отступил, приход критической массы звучания, приемлемого для руководства Большой страны, кульминация трека, тема, подтема, перкуссия, басы, бит, свободные радикалы помпезных иллюзий о величии, все вырвалось наружу в едином энергетическом порыве, диджей на четыре бита убрал бас, потом вернул, смолкло все внутри, лишь жесточайший вынос на поверхность из потрясающей глубины сна, тонкая высокая скрипка посреди черноты растворения мира, выкидыш ненайденного из недельной комы отсутствия мыслей об ином, из бессознательного бреда о смерти какого-то Майтрейи….

Стоп! Сэм умер?! Слава богу…

Я окончательно пришел в себя.

Я в клубе, на вечеринке…

В правой руке я сжимал револьвер, в левой – саквояж с миллионом долларов.... Или наоборот?

Украдено в Детройте.. Но кому какое дело? Да хоть в Чикаго. Да хоть… Нет, там я бы не рискнул воровать.

Сэмплы в голове звучат уже переведенными, отредактированными, одобренными, с проставленными акцизными марками. Они научились фильтровать музыку в момент её передачи слушателю. Задействовали для этого вездесущие столбы сотовой связи. Прикрутили к каждой несколько десятков дополнительных транзисторов, кодировка, декодировка, прием-передача, разложение на составные части, внедрение цифровых подписей в генотип каждого отдельного трека. Конечно, за всем этим стояла компания чьего-то ребенка. Конечно все тендеры были проведены согласно требованиям законодательства. Все проверки показали отсутствие показаний. Свободные правила рынка. Небеспокоитьакционеров. Выступить с заявлением-опровержением может себе позволить лишь виновный, соответственно все упреки следует оставлять без внимания. Нереагироватьнапроискикупленныхзадармавраговгосударства. Лишь бешеные боевики подпольного несоглашательства не соглашались с происходящим, пытаясь что-то говорить миру об истинной сути, пробуя организовывать протесты. Их били. Много. Сильно.

А мы смотрели на колыхающуюся суету наглого жира политиканов, на скользкую беготню лоснящихся тревожным потом подручных, на мерцание важных мигалок тайных пупенмейстеров, и занимались своими делами. Продолжали торговать. Ненадкусанных сторон пирога тогда хватало на всех – каждый успевал откусить себе свежий кусочек.

Сначала люди употребляют, потому что все хорошо. Им хочется праздновать. И они знают, что когда праздник – можно позволить себе лишнего. Чего-то запретного, так как в праздник границы допустимого раздвигаются. И тогда мы выходим на сцену. Тогда мы торгуем. Много. Успешно. Славно.

Бывает, что все плохо. Что проблемы и кризис. Что люди несогласны. Возмущены. Взбудоражены. Сами или кто-то им помог – не важно. Ведь когда люди несогласны… Когда они давят в себе протест, или когда его давят другие… Когда протест рвется наружу… Чем больше протеста, тем больше расстройства. Чем сильней фрустрация – тем выше продажи. Спроси правды у продавца в соседнем с твоим двором ларьке, если не веришь на слово знакомому барыге.

Да, тут в горах нет ни ларька, ни двора, ни тем более магазина… не понимаю куда ты бегаешь ночью, если вдруг… Если вдруг надо срочный вопрос задать знакомому продавцу. Ну придется верить тогда мне на слово. Да, иногда я злой, но лишь когда не могу совершить спонтанную покупку нового силиконового чехла для умнозвука.

-–

Я вышел на улицу. Это было просто сделать – лишь снять наушники и сдать их человеку-корзине. Он убирал их прочь, проглатывая, но не сплевывая, как не поступал кто-то другой в какой-то другой истории.

Ночь, действительно уличный клуб, “Осенние пятки”, основан курителями зеленого чая, таксист озадаченно сообщил дату:

– Да уже, это, неделя, как после нового года…

Мы ехали по морозному Большому городу, ехали вроде домой, но какой в этом был смысл? Вспоминая ситуацию с Сэмом, я приходил к убеждению, что дома может быть опасно. Попросил таксиста остановиться в квартале от дома.

У подъезда тоскливо дежурили отставные проститутки. Продажной любовью больше не пахло долгими зимними ночами – холод сбивал ароматы напрочь. Девочки и мальчики, освещая надеждой темноту улицы, а также стоящее рядом с мусоропроводом что-то бочкообразное в большом синем парике с пламенеющими алыми тенями под глазами, видными даже за километр в затхлой темноте прожженного салона такси. Вглядываясь в нашу сторону, они успели заметить наше приближение, несмотря на то, что, поворачивая на улицу, водитель выключил фары по моей просьбе. Профессионалы..

Но в моей квартире кто-то был. Колеблющийся свет электрической лампы не позволял увидеть четко посетителя, не позволял определить один ли он был, но… Пауза в моем разуме позволила осознать снегопад… Нежные большие хлопья медленно падали на землю. Тихо и красиво. Непревзойденное великолепие падающего снега. Музыка давно ушла из меня, ничего не мешало воспринимать покой темной ночи, красоту страха, охватившего меня при виде света в квартире, тени в ней. Непрофессионалы.

Но что-то надо было делать. Разумеется, это было совершенно непросто. Я не понимал откуда у меня деньги, мой ли в руке ствол, в моих ли он руках, мои ли это руки, я ли это. Решать же более сложные задачи – куда ехать, что делать – не представлялось возможным… В такие сложные жизненные моменты я всегда поступал одинаково – ехал на вокзал и садился на первый поезд.

Разумеется, были нюансы, не без этого. Дело в том, что я боялся самолетов и электричек. Самолетов – из-за высоты, электричек – из-за электричества.. подход не подводил никогда, даже когда поезд шел в Соседний город 14, где была конечная станция дороги… В такие моменты я к поезду добавлял маршрутку и ехал дальше. В горах у меня было несколько схронов с велосипедами, так что при необходимости скрыться было очень даже легко.

Но в ту ночь…

Сейчас поезд казался слишком очевидным решением – я не хотел быть очевидным и подумал об автомобиле.

Машину мне так и не нашли. Более того – её еще и не вернули. Но я не переживал. Такое случалось, и я был готов. Не могу сказать, что у меня постоянно воровали их, но скажу лишь, что уже три года как мои машины отказывались страховать от угона.

Я четко понимал, что выхода в поезде в Соседний город нет, под каким бы номером этот город не проходил. Вдруг у себя под ногтем указательного пальца я нашел листок с напечатанным телефоном и написанным от руки словом – михалыч – почерк Сэма. Сэм – любитель Твин Пикса. Запихать мне под ноготь записку, будучи наглухо мертвым при этом… Я вспомнил черные очки, отражение в них, вопрос и задание....

Я виделся с Михалычем! Стало полегче. Вспомнил предательский выстрел в висок. Стало похуже. Ни одно из воспоминаний не решало вопрос – откуда взялись деньги. Поставил тумблер в положение безразлично. Помогло.

Таксист включил магнитофон. Кассета щелкнула и зашипела пленка. Plasticine by Plastikman. Темная ночь наполнилась мягким свистом древнего acid house…

Связанность дальнейших событий ставит меня в тупик – но тогда я видел четкую взаимосвязь между музыкой и прекрасной высокой блондинкой, медленно подходившей к такси… Волосы – платиновые, шикарно раскинутые на шиншилловой шубе, круглое ясное лицо, тонкие брови, никакой косметики, лишь румянец от мороза на щеках, а губы – просто полные, блеск гигиенической помады, сочные и свежие, глаза – томные, глубокие, карие, искренние…

Снег падал на нее, но мне казалось, что таял он раньше, даже не долетая до нее, ибо жар исходил от её широкой улыбки, потрясающих ямочек в уголках рта, свет ровных четких зубов разрезал строгость ночи, такая внезапно милая, невероятно близкая и дорогая, замедленные кадры ее движений, вот поднимает руку, аккуратно поднимает волосы, потом резкое синхронное движение руки и головы, волосы восхитительным облаком на мгновение заполнили мир, элегантно упав на шубку…

В такие мгновения исчезает эго, безудержный бег мыслей останавливается, нет никого, лишь восторг и внимание, абсолютное, переполняющее, бесконечное… Просветление так близко, нужно лишь просто прекратить пытаться осознать миг остановки осознания… Умереть, иными словами.

Прошла мимо…

– На вокзал едем, Константин? – спросил меня таксист. Единственный человек в мире, который меня так называл. Даже мои родители, кажется, родили меня лишь потому, что была возможность меня звать Кот.

– Да.

– Опять?

– Ну… Похоже.

– Когда был молодым, я делал все подряд, чтобы в старости было что вспомнить. Теперь я старый, но я ничего не помню… Ты вот тоже активной жизнью живешь.

– Хотите сказать, что придет время и мне покупать себе такси?

– Ну тебе вряд ли это светит, с учетом твоей везучести. Хотя я не слышал, чтобы машины такси воровали.

– И я не слышал.

Молчание. Снег. Воспоминания о блондинке растаяли как память о тёплых летних днях.

– Можно вопрос, Макдональд Карлович?

– Валяй.

– Он… Как бы правильней выразиться… Личного характера.

– Ну попробуй. – напрягся водитель.

Макдональд Карлович в разговоре предпочитал проактивность – считая, что чем больше он говорит, тем меньше у слушателя шансов управлять беседой. А как настоящий водитель Макдональд Карлович не любил отдавать руль другому.

– Скажите, у вас бывает, что вы… Я не уверен в правильности выбора слов, но все же… Что вы не чувствуете себя частью человечества?

– Это как?

– Ну, другими словами, если, вот вы ездите по ночному городу, много людей постоянно видите, но всех урывками, мимолетно, даже если это постоянный клиент…

– Вроде тебя?

– Вроде меня. И вы как бы в контакте с ними, но в тоже самое время они все как-то совершенно далеко от вас.

– Ты про одиночество что ли?

– Видимо да.

– Так бы сразу и сказал, что ты вокруг да около. Есть такое. Никуда от этого не деться. Я вообще тебе, Константин, так скажу. Человек всегда одинок. Это еще с Адама. Он вначале один был, помнишь? Это потом ему бабу сделали, понял? Но сначала он был один. Мужик – он завсегда один.

– Вы хотите сказать, что одиночество – первично?

Таксист помолчал – скорее для приличия, чем взаправду. Также для приличия он почмокал губами – словно действительно раздумывал над ответом, словно не планировал тему и развязку заранее. Лгун и курильщик.

– Я хочу сказать, что даже в самолете сначала на себя надо маску надеть, а потом уже другими заниматься. Одиночество необходимо для выживания. Какой смысл всех спасти, а самому сдохнуть? Тут уже эгоизм начинается. Спасенным даже некого поблагодарить будет, сечешь?

– Оригинально. Выходит, что ничего плохого нет в одиночестве?

– Ну ты же не ищешь оправдания наличию двух ног у себя, так?

– Нет.

– Вот и одиночество нечего оправдывать. И виниться нечего из-за него тоже. Хотя если прям до конца разбирать это, я те так скажу. Никто не одинок.

– Это как?

– А вот так. Такой парадокс жизненный, Константин. Человек и одинок, и не одинок. Он всегда один, но у него всегда он сам есть.

– То есть я сам у себя?

– Ага. Это как тень. Собственная тень, которая никуда не девается.

– А если… Если тени нет?

Таксист резко ударил по тормозам, машину занесло на заснеженной дороге, но умелые руки водителя быстро вернули её на место. Он строго посмотрел на меня через салонное зеркало.

– Это как “если тени нет”? Кто такое придумает в здравом уме? Ты еще скажи, что баба за рулем – нормально. Понаехало идиотов… Хипстеры блять…

Последние тени улетающих воронов выцветшими ошметками детских фотографий прочь из города, где прошло почти все. Почти все прошло. Я смотрел на закончившийся для меня мир, зная, что сюда я точно уже никогда не вернусь, хотя бы по той причине, что даже спустя всего несколько часов в моем теле сменится достаточное количество клеток, чтобы считать меня иным. Мир не смотрел на меня. Мир был слишком занят собой, своими событиями, спешками, суетами, чертов эгоист. Мир устраивал демонстрации, манифестации, праздники, распродажи, фестивали, мир кутил, кричал, ездил, употреблял наконец, что хотел, как хотел и когда хотел. Мир рождался и умирал. Ему было не до меня. Ей было не до меня. Мир был не только мужчиной, мир был и женщиной, мир был многолик, многопол, многомер. Мир был и продолжался без меня. И я продолжал и продолжал мыслить эту мысль, ибо слишком больно было это для моего эга – видеть проявление другого эга в этом ужасном противном холодном зимнем мире, которому, да, совершенно правильно ты сейчас думаешь, которому было не до меня, в тот самый момент, когда я уезжал из него на вонючем грязном ржавом поезде в компании с человеком, имени которого я не помнил, не помню, и так и не рискнул уже никогда спросить.

Давай чаю, старый. Что-то поднакрыло меня…

школа

* * *

Школа же еще бывает в детстве.

У меня была, не избежал я этого формирующего опыта.

Школа… концентрированный досуг рассеянных квазилюдей.

Учитель труда. Высохший на солнце огрызок человека. Сморщенные цели пожухлого мастера токарного станка. Железный воздух школьной тюрьмы для нас был хрустальным воздухом свободы для этого невысокого, сдавленного жизнью с родителями примера-того-что-не-надо-делать-со-своей-жизнью. Лоцман, показавший неправильный курс, очень ценен, если он ведет корабль врагов.

Запах ацетона – вот моя основная ассоциация со школой. Там постоянно что-то красили. Еще помню, что мать прислала мне почтой один новенький носок (тогда только отошла мода на детские “чулки”). Старушка-процентщица из соседнего подъезда за десять копеек в день водила меня в школу.

Во внутреннем дворе – галдящая толпа школьников, орущие родители, плачущие медсестры, взвод солдат, двойной круг оцепления. Кажется, пьяный сторож провел нас в класс через черный ход – точно не помню. Но как хорошо я помню этот резковатый и устрашающий запах свежевыкрашенных парт, запах свежего ацетона, там было еще что-то, но…. Там была осень. Красивая, яркая, сочная, душистая. Иногда дождливая, иногда солнечная, иногда светлая и просторная, в ней могли поместиться все – летние, зимние, собственно осенние и даже весенние мгновения. Они проливались жарким полуденным золотом, покрывались утренней хромированной коркой на лужах, обрушивались вечерними серыми графитовыми потоками, прорастали глупыми полуденными зернами малины второго сбора. А когда это великолепие, это празднование природы происходило, я сидел в школе. И ни капли не жалел, что пропускал столь безумное почти психоделическое веселье, ибо…

Бро… Такая тема… Я как сейчас вижу первую учительницу – высокая, красивая, опять же блондинка, опять же полные алые губы, которые не портило даже покрытие дешевой советской помадой, огромная сочная грудь, просто подавляющая своими размерами все сомнения о моей сексуальной ориентации. Вот кто формировал моё эротическое представление о женщинах, вот кого я снил ночами в нестройных детских фантазиях, еще без секса, я тогда еще не знал, что делают с женщинами в снах после того, как их разденут, мне хватало лишь представлений о том, что мы лежим голыми где-нибудь на диком пляже необитаемого острова, брошенные судьбой в пальмовую тень неизвестности… робинзоны любви… пятницы нежного петтинга… Правильная политика подбора кадров в школах – залог успеха полового воспитания юного поколения. Запиши себе где-нибудь на ладони. Нацарапай ногтем на внутренней стороне бедра.

Со следующего дня начали заниматься неизвестно чем (как, собственно, и в детсаду), только – все вместе и все одним и тем же. Закорючки у меня не получались, в косую линейку я не вписывался. Букварь нравился картинками – их можно было тюнинговать, дорабатывать, пробуя выражать себя иным, некоммерческим способом.

Именно в школе у меня появились первые конкуренты. Я продавал по 20 рублей грамм. В коридорах орали:

– Ты что, дурак, делаешь?

– Ты же рынок валишь, казел!

– Я напишу в ФАС…

В итоге я нашел выход. Я перешел на другой уровень и стал поставлять товар продавцам. Стало намного проще. Количество дней, начинаемых с перестрелок в розовых лучах восходящего солнца, снизилось в разы. Да и зима уже началась. Перевели часы, и темнота стала держаться почти до полудня. Я вышел из тесных рамок пропахших аммиаком и хлоркой школьных туалетов. Занял свою отдельную кабинку. Начал "подниматься". И мое одиночество стало расти, оно обрело реальные очертания, приняло какую-то форму… кажется треугольник, хотя… иногда думаю, что кривой параллелограмм, с трудом вписанный в круг – вот верное выражение тех дней.

– Кот, мне двадцать.

– Кот, до завтра, дай десять.

– Кошара, ну ты это, чо… Ну… Ага?

– Брателло, чувачок, ты мой близкий, если чо.

– Кот, ты – лучший!

Они приходили, звонили, слали сообщения, интересовались, участвовали, беспокоились, поддерживали, угождали. Все, что есть у обычных людей, было и у меня. Только я был вторичен, все эти тревоги, благодарности, участия адресовались не мне. Товару. Я был той самой некрасивой подружкой, которую, если ты девочка, надо брать с собой, потому что так спокойней родителям.

– Оля, ты где? Ты с кем?

– Папа, не беспокойся, я с Ленкой.

– Ленка?

– Которая с тем пятном на лице. – Слышен голос помогающей отцу матери.

– Не засиживайтесь допоздна – завтра всем на работу. – Заканчивал свои обязательства по участию в воспитании ребёнка отец и отправлялся в холодильник за следующей бутылкой пива.

Но сложное было в другом. Сложное было в суровых битвах за школой с конкурентами в опте. Другой уровень битв. Любой бизнес – жестокий, мой был смертельным. И он не становился таковым со временем, он был таким с самого начала. Неизбежность схватки купировала страх перед ней. Всегда легче, когда нет выбора – не так ли? Именно выбор убивает ум наличием возможности совершить ошибку. Когда выбора нет – нет и ошибки. Ты просто идешь вперед, так как других путей просто нет. Красота.

Медведь – так его называли. Сонный, тяжелый, грузный, потный мальчик. Его выставлял против меня Сопля. Сопля не рисковал выходить сам, Сопля был первым кем-то у кого появился кто-то для прикрытия. Потом таких я встречал много, потом я знал, что надо сразу бить в прикрываемого, чего бы это не стоило, но тогда, будучи ребенком, не имевшим опыта битв, опыта стратегических инициатив, опыта ходов конем через головы противников, да еще эти слова, услышанные как-то совершенно случайно: «Кот? Он очень сильный. И умный», сказанные пусть и не самой красивой девочкой в классе, но… сказанные. Вслух. Другой девочке. Я вышел на задний двор против Медведя без капли сомнения в своих силах. И…

И был раздавлен правдой превосходства веса над силой, умом, прочими непроговоренными вслух достоинствами меня как… нет, к сожалению, не как человека, лишь как мальчика. Но я стремился. Уже тогда я рвался к равноправию в том числе и в половом отношении. И позволил себе слезы. Позволил себе крики. Позволил себе истерику. Все навязываемые обществом девочкам модели поведения подходили мне идеально. Почему нет? Почему я должен был ограничиваться сухим мальчишиским плевком Медведю в затылок? Почему я должен был ограничивать себя исключительно мужскими туалетами, если в женских было просторней для торговли? Нет гендеру, особенно если это мешает бизнесу.

Медведь сопел надо мной, я сопел под ним, Медведь не мог двигаться из-за своего веса, но и я не мог двигаться по этой же причине. Я оказался даже не на асфальте, а в одной из ям на асфальте, чувствуя правой лопаткой прохладную влагу на дне ямы. Медведь вжимал меня в яму, вдавливал, его веса было достаточно, чтобы сделать эту яму еще глубже втирая меня в нее все сильней и сильней. Тогда я совершил один из своих самых ярких и мощных поступков в жизни. Самых горячих и неисправимых. Самых отчаянных и бесконечно красивых в своей непередаваемой спонтанности.

Когда лицо Медведя после каких-то его сопящих телодвижений оказалось над моим лицом… я его поцеловал. Не в щеку, не в лоб, не в носик. Я поцеловал его в губы долгим сочным поцелуем. Я не был ему мамой в тот момент. Я был пьяной некрасивой девкой с дискотеки, жадной до мужика до бесстыдства, до потери рассудка, до тотального отрыва в самой неприглядной форме. Я всосался в Медведя, разрушая его еще формирующуюся картину мира, выкидывая все условности в длинный мусоропровод жизненного опыта.

Медведь взвыл. Раненый медведь – страшный зверь. Но целованный мальчиком Медведь… В миллион раз страшней.

Камера сверху над распластанными на асфальте телами. Одно тело лежит на другом. Мы видим спину мальчика и торчащие из-под нее руки другого ребенка. Камера резко взмывает в небо. Одновременно со взлетом камеры мальчик, что находится сверху, вскидывает голову вверх, демонстрируя камере всю глубину своей глотки, откуда резкой струей брандспойта вырывается страшный рев, оглушающий всех вокруг, выкидывающий камеру еще выше в небо, сбивающий её с правильной траектории полета, вышвыривающий картинку кувырком в никуда, в итоге на асфальт.

Медведь был раздавлен, разбит, уничтожен немедленным смехом окружавших нас представителей школьной рассады. Молодые и перспективные, одинаково агрессивные и трусливые, они стояли вокруг в надежде на крутое шоу, и они его получили. И они на него реагировали. Все. До единого. Медведь же… Он мог потерять все, даже сознание, но он не мог потерять ощущение аудитории, ибо аудитория – это все в школьной жизни. То, как другие школьники видят тебя, определяет кто ты и что ты в школе. Я свой выбор сделал еще до схватки – у барыги нет никого кроме покупателей. Медведь же пришел неопределившимся, что определило его проигрыш. Он пытался отскочить от меня, пытался плеваться, пытался продолжать нападать, но все его действия вызывали лишь смех.

– Кидается… Наверно мало ты его целовал, Кот, надо было больше.

– Злой какой… Плохо ты, Кот, целуешься.

Крики и смех – все, что было уготовано теперь уже бывшему Медведю, которого теперь чаще именовали Медведицей… Медведь позже перевелся в другую школу, ушел из толпы Сопли, но весть среди школьников распространяется быстрей. Кто-то снимал нас и вел прямую трансляцию в книгелиц, кто-то пересылал кому-то фото самого сложного для меня и Медведя момента.

Через одно из окон школы на нас смотрел будущий ночной портье Паша, тогда еще просто “Павел Александрович” и завуч нашей школы, но уже тогда остро реагирующий на нестандартные способы взаимоотношений… Он следил за трансляцией на своем умнозвуке, делал снимки экрана, ухмылялся своим мыслям, глядя на экран, нажимая “отправить” на специальный адрес электронной почты специальной комиссии специального органа специального учреждения.

Перед тем как бросить меня и уйти прочь, Медведь таки двинул меня головой об асфальт. Сильно и беспощадно. Вложил максимум ненависти в мой адрес в это движение. Тщательно протер асфальт моим лицом. Бросил меня лежащего. Ушел не оборачиваясь. Мужлан.

Все ушли. Я был один. Я был брошен. Но я не страдал – вот что меня всегда удивляло, когда позже я возвращался в снах или на сессиях к этому эпизоду своей жизни. Для меня сегодняшнего одиночество в тот, наверное, самый первый сознательный период жизни было реальным стимулом стремления к старику Яхве. Я представлял его где-то там, на облаках, еще до акта создания, когда ничего кроме самого бога не существовало, вся эта вечность отсутствия существования – вот кому явно было известно, что такое одиночество. В своих фантазиях я несся туда, куда-то за радугу, хлопал старика по спине и радостно дергал за бороду.

Медведь… Надо было про него рассказать сейчас. Важно, потому что, понял? Чтобы не кипишевал потом, понял?

Одиночество… Именно одиночество дало мне толчок к началу познания Истины. Я заплатил слишком большую цену старшекласснику Пете, чтобы он поставил меня на раздачу в начальных классах, и мне приходилось ценить то, что я приобрел в итоге… Новое положение среди учеников и принесло мне это ощущение – ощущение одиночества. Но я не сразу принял его. Я пытался переломить ситуацию, я устраивал распродажи, я делал грандиозные скидки тем, кто мне нравился, с кем хотел бы дружить, кого хотел выделить из толпы одноклассников, к кому хотел бы как-то приблизиться. Но именно эти жалкие попытки отдаляли меня от них еще сильнее. Как я уже говорил им не нужен был я…

Ведь можно увертываться, пытаться убежать, покинуть этот странный подлунный мир, возвращаться назад, в пустоту нерожденных форм, огней тысячелетней тоски, что сковывает движения бредущих во тьме веков путников праздной тайны жизни… и тем самым обострять страдания нерожденных душ. А можно послушать мягкую, медленную китайскую, ну или (на крайняк) армянскую флейту, сидя в вишневом саду весной, наблюдая за мерцанием падающих розовых лепестков, внять зову молчаливой истины хлопка одной ладони, не сопротивляться и двигаться в унисон с посланной тем самым хлопком тишиной. Пусть поначалу тяжело, со скрипом, но – ВПЕРЕД… что может помешать двигаться? Можно и вернуться в обыденным идеям наличия седого старца на облаках, спасаясь в пошлых фантазиях о его заботе о нас. Интересно какой системой управления бизнес-процессами он пользуется? Что он думает об облачных технологиях обработки данных? Какие формы статистического анализа стали обычаем делового оборота там у них наверху?

– Гавриил, где недельный отчет по Коту?

– Ээээ… Ща.

– Что ща? Должен были вчера сдать!

– Да тут он где-то – на стол вам клал.

– Господи, ну как с такими работать?

– Шеф, вы опять сами с собой разговариваете…

Но… Мои ночи наполнились немалым количеством свободного времени, я проводил его, таскаясь по глухим дворам моего прошлого, по безлюдным улицам обезличенных пуштунских городов, выжженных кипящим июльским песком Кандагара, стучась в заколоченные проемы в заборах, я старался верить в то, что кто-то еще хочет общаться со мной просто так… Не ради неуверенной попытки взять немного по низким дооптовым ценам, а просто, т.к. ему нравится со мной общаться…

Как только человек начинает осознавать себя, он становится одиноким. Чем выше поднимается сознание, тем глубже ощущение одиночества.

Барыге же одиночество противопоказано… А меня так тянуло в шкаф. Но не покупали мой товар в Нарнии, бро. Там народ больше на психоделиках сидел. Если ты – правитель и хочешь, чтобы все думали, что ты – лев, король, падишах, лорд, то людей надо кормить соответствующим образом соответствующими веществами. Будут переться и не будут вопросы задавать. То, что самый сильный психоделик, это страх – отдельный разговор. Но на этой херне целые регионы живут, если чо. Да, кстати когда этот момент был осмыслен на государственном уровне, то многое изменилось… практически все. И опять же – позже об этом.

Именно ощущение неистового одиночества дает стимул к объединению с клиентами. Ты вдруг понимаешь, что не можешь жить иначе. Перестаёшь быть собственником своего товара и отдаёшь его людям… Спасение в том, чтобы отдавать товар не бесплатно… И ты выводишь компанию на рынок. Проводишь IPO. Про тебя пишут в глянцевых журналах для глянцевых директоров. Кто-то берет с тебя пример, т.к. ты уже не соплежуй в подштанниках, брошенный в опороченную домыслами Павла Александровича яму на заднем дворе школы, а серьезный чувак в дорогом галстуке, поднявшийся до возможности сбрасывать других в любые возможные ямы. В том числе и Павла Александровича. Но даже при этой всей популярности, ты вторичен. Люди будут звонить тебе независимо от того нравишься ты им или нет, согласны они с мнением Павла Александровича о тебе или нет, есть у них вообще какое-либо мнение о тебе или нет. Они звонят тебе, потому что у тебя есть чо взять.

"В пустоте, да не в обиде" – так любил говаривать мой второй гуру Ринпоче. Гуру носил чудную серую бороду a la ZZ Top, его глаза светились искренним состраданием к шравакам, но цель его была проста – переоборудовать европейский Диснейленд в огромный ашрам справедливого бога Анубиса. Но после очередного банкротства парка приставы продали Диснейленд без торгов людям в белых балахонах… Оформили как отступное, чтобы сэкономить на налогах. Французы удивительно консервативны в своей жажде наживы. Гуру пытался судиться, писал в антимонопольные комитеты, требовал изучения антикоррупционной составляющей. Наивный. Умер, не прожив осознания размера уплаченной госпошлины за рассмотрение заявления.

Уже в детстве я начал пробовать составлять словарь воспоминаний, но всякий раз кончалась бумага, потом паста в ручках, потом я начитывал на диктофон, и кончались кассеты. Я рассказывал правду пролетающим мимо на юг птицам, крича им об опасности ревущего Везувия, напоминая о долге ворона Ктаха.

– Иди на хуй! – Кричали мне в ответ птицы.

– Чтоб вы сдохли! – С аналогичной любовью отвечал им я.

Сэм ворвался в занимаемую мной кабинку порывом свежего воздуха из распахнутой настежь двери туалета в городском парке.

Подлей еще чаю, бро, чет меня отпускать стало. Не заскучал еще? Сам же захотел, чтобы я рассказывал. Сиди теперь.

Слушай.

Сэм

– Тебе надо это почувствовать.

– Что?

– Это состояние. Эту метаморфозу.

– Ну… Я не уверен, если честно.

– Люди врут, когда говорят “если честно”, ты в курсе?

– Люди разное делают. Другой Кот вон виндовс опять поставил на свой мак…

– Сэм, тебе надо это попробовать. Это все меняет. Абсолютно.

– С чего ты решил, что я хочу изменить все? Ты еще мне предложи на… на… на девяностовосьмую винду перейти. Другой Кот – псих, что, конечно, модно, но это не значит, что все теперь должны психами становиться. А завтра модными розовые ушки снова станут, что теперь – снова идти краситься? Я еще с прошлого года краску не отмыл.

– У каждого человека есть такая потребность. Потребность в революции. Потребность в кардинальном изменении окружающего мира. Розовые ушки – лишь одна из форм удовлетворения потребности.

– То есть ты говоришь, что я – как все? Все вокруг? То есть я что – обычный?

– Конечно нет. Конечно, ты другой. Ты иной. И твоя революция совершенно иная. Ну как ты её видишь по крайней мере.

– Ага, революция… Знаешь… у меня есть такой экс-революционер дома. Его революция результирует солеными огурцами из банки и радостью, что удалось взять зимнюю резину подешевле… У меня же это происходит, когда дрова встали четко, и звуковая карта не виснет.

– Отказ от революции при определенных обстоятельствах тоже может быть вполне революционным поведением, но… Не сейчас.

– Мы не можем всерьез обсуждать революцию – мы еще дети. Внешне по крайней мере. Не думаю, что нам стоит палиться, что внешнее не тождественно внутреннему.

– То есть продолжать быть обычными?

– Ну для них – да. Это лучший способ конспирации.

– Ты ещё предложи потом встроиться в систему общественного распределения благ.

– Ну если это поможет революционному процессу – не вопрос.

– Тогда может и огурцы из банки – часть этого процесса? Не находишь?

– Не нахожу. Огурцы не революционны по своей природе.

Мы молчим. Молчаливое сидение на краю балкона заброшенного здания у реки. Окраина Большого Города. Терпкий воздух осенних костров. Клубящийся ветер сизого дыма сухой травы. Пластиковая бутылка с обожженным горлышком. Обычные дети обычных людей. Танцы задержавшихся в лете дачников. Обычные мечты создать новую идеологию, убедить большинство, повести за собой. Мечты о невозвращении в бетонные дни города. Рутинные действия по добыванию ресурса, распределению обязанностей подачи фольги, сворачивания и перемешивания, доставлению зарядов. Когнитивный диссонанс срезал на корню детский пушок наших слов. Необходимость кардинальных перемен зияла своей неотвратимостью. Я предлагаю план. Свежий. Из Дагестана.

– Ладно, рассказывай. Что там?

– Что там… Там – ничего. Я это еще в три года понял. Там может даже хуже, но все равно там – ничего. Но есть тема, Сэм. Хорошая.

– Бля, ты будешь говорить или нет? Мне скоро уже матушка звонить будет – время жрать почти. Опоздаю – спалюсь – потом никакого теккена на выходных нам.

Солнце готовится к посадке где-то за гаражами. Кривые и гнилые приветы в погонах из далекого прошлого, каждый вечер они вяло принимают солнце, отплевываясь красным. Красного у них хватает. Лето тоже почти ушло. Успело соскочить в отличие от солнца. Долгие вечера еще не чувствуют палева, еще верят, что отмажутся серыми сумерками, в которых так удобно прятаться если тобой уже получена новая форма не одного, а нескольких серых оттенков. Осень начинает давить своей скучной и внезапной прокурорской темнотой, добивая увядшие листья ночной холодной мерзостью, требуя полного расклада и признания вины. И листья ломаются. Валят всех. Расклад внизу под деревьями виден отчетливо и ясно. До самой противной фазы – фазы распределенной пронзающей камерной мороси – осталось совсем недолго. Может всего пара недель. Сезон вечерних подъездов уже рядом.

– Слушай, Кот… – вдруг нахмурился Сэм. – А ты сам-то хоть пробовал то, что мне предлагаешь?

– В смысле? – Я прикинулся, что не понимаю. Можно было еще сделать вид, что я не расслышал, но я как-то забыл в тот момент про такую опцию.

– В прямом, Кот. – Посмотрел мне прямо в глаза Сэм. От неожиданности этого я даже забыл про опцию отвести глаза. Сэм же продолжал сверлить меня взглядом и задавать неудобные вопросы. – Ты на себе экспериментировал, Кот? Реальные тесты проводились? Или ты только эмулировал, воображая, как и что может быть?

– Я… Ничего я не эмулировал – зачем ругаться сразу? На себе нельзя это пробовать. Нельзя такое с собой сделать. Только на другом ком-то. Это как себя самого себя над землей поднять, потянув за волосы.

– Ну это известный момент. Все в курсе, что тянуть за другое место надо.

– Ну вот и тут также, Сэм. Только другим местом в данном случае другой человек является. Никипишуй. Все ровно будет. – Я мог только сместить акцент беседы.

Другое место всегда приходилось как нельзя кстати. Всегда помогает – слишком сильный магнит для сознания. Пока Сэм переключал внимание с другого места на первоначальную суть своего вопроса, я действовал.

– Так, Сэм… Встань. Надо видеть твою тень. Хорошо еще солнце не село – иначе пришлось бы костер мутить, или на завтра переносить, что блин и так я уже делал много раз.

– В смысле? Что ты делал?

– В смысле я давно собирался это устроить, но каждый раз что-то мешало. Внутри такое ощущение, что вот прямо сейчас не надо это делать. Что может завтра будет более подходящий момент. Ну или не завтра, а просто в другой раз…

– Прокрастинировал? – С уважительным сарказмом комментирует Сэм.

– Вставай! Вот так. Готов? – Не реагирую на отвлекающий маневр Сэма я.

Моя задача более глобальней и весомей. Мне надо закончить все четко и ровно, чтобы без ненужного. Чтобы без вот этого вот вашего. Чтобы конкретно все прошло. – Готов, спрашиваю?

– Всегда.

– Ща…

Банка принесенного с собой бензина. Пакет свободных радикалов. Песня меча и пламени. Радость за близкого. Теплом от совместных действий. Таинство сближает. Чувство локтя. Получены ориентировки. Повелитель лживых новостей. Маг-агрегатор, ожидающий регистрационного удостоверения из надзорного за надзорными органами органа. Странная страна верит в защиту слоями.

Сэм стоит, его тень четким силуэтом лежит частично на пыльном бетонном полу разорванного священной коррупцией недостроя, частично на униженной тренировочными стрельбами детей из соседнего двора кирпичной кладке. Солнце бьёт по лицу наотмашь оранжевым, переходящим в сочный красный. Мусора на горизонте прячут заплаканные лица в грубые прокурорские бушлаты. Банка принесенного с собой бензина орошает пол и стену под тенью. Тень еще не знает, что я планирую. Тень даже не лежит, она вальяжно и беззаботно валяется. Ей типа похуй. Тень типа на понятиях.

Сэм озадачено следит за моими действиями, но не мешает. Ведет себя хорошо. Я спрашиваю у него спички, он протягивает мне коробок. Я чиркаю, запах серы, такой особенный, такой… отеческий. Секунда на вдохнуть, наполниться теплом неиспорченного памятью невспоминаемого из раннего детства. Секунда на увидеть сполох мятущегося потенциала огня. Увидеть в себе отблеск его колебаний, неуверенности, робости. Папский взрыв искр – предвестник первой затяжки. Первого проникновения внутрь. Дыма в легкие, бро. Я роняю спичку на пол, на залитую бензином тень, позволяя спичке взорваться новым, уничтожающим старое, позволяя ей переродиться в пламя.

Поджигаю тень Сэма.

Тень вытягивается, дергается в конвульсиях, пламя полыхает свободой, Сэм стоит, не шевелится, он напряжен, он напуган, он совершенно, тотально, абсолютно трезв. Сэм оторопело взирает на к этому моменту уже яростно беснующуюся тень. Я отхожу от Сэма, делаю пару шагов назад, упираюсь в стену спиной, сползаю вдоль стены вниз, сажусь на корточки. Сэм продолжает стоять, хотя на его месте я бы давно уже прыгнул наружу, побежал к реке, кинулся бы в воду тушить остервенело искрящийся хвост. Мы чувствуем странный запах, запах горения, запах сладкий, тошнотворный, запах необратимых перемен, какие только могут случиться если кто-то… Да, умирает.

Все длится несколько секунд. Пламя сжирает тень. Пламя забирает с собой её навсегда. Дым рассеивается, Сэм и я сталкиваемся взглядами. Он молчит. Он молчит полностью, молчит внутри. Молчит тотально, как молчит потухший вулкан. Солнце почти село. Гаражи получили гарантированную порцию прогрева. Река вдруг услышалась в наступившей тишине. На полу и стене рядом с Сэмом вместо тени виднеется лишь обожженный бетон. Тоже пребывающий в молчании. Правда не от шока, не от опустошающего осознания непонимания происходящего, а просто он – бетон, и ему в целом глубоко пох на все, чтобы там ни происходило.

Стоим в центре водоворота, рождающего разбегающееся по кругу цунами. Ревущим и грохочущим потоком лавы вытекаем из кипящего жерла прошлого. Оказались на острие секундной стрелки, отсчитывающей момент за моментом, без возможности рефлексировать былое, вне надежды исчезнуть в тумане грядущего. Вляпались в самое здесь-и-сейчас. Сверкающее лезвие бритвы реальности постоянно отсекает все, что когда-либо происходило, будет происходить, могло случиться или случалось. Нам остается только этот самый момент. Больше ничего не существует. Словно предав тень огню, мы отказались от всех возможных оговорок, спалив не тень, а отходные пути сознания. Остались один на один с немым мгновением, невыражающим и неотражающим, жадным, всесильным, и не было никаких защит, не было укрытий, не было углов, чтобы зайти за них, спрятаться, исчезнуть.

Я сжег тень Сэма. Я был прав – это все изменило. Абсолютно.

Обуглившиеся останки тени комками черного сжимаются на полу. Я подхожу ближе и втираю ботинком черноту в пол. Неровный бетон пола разрывает остатки на мельчайшие частицы. Торчащие из бетона острые края щебня жадно хватают части тени. Цепляют их к себе орденами и медалями.

Сэм кричит. Громко, протяжно, дико настолько насколько может кричать ребенок. Он орет из самой глубины своего существа, из самого нутра, потому звук выходит красивым, ровным, сильным. Крик становится выражением момента, выражением страшной, пронзающей боли от встречи с реальностью. Я знаю, что это такое – я испытывал это дважды сам – первый раз, когда я чуть не спалил свою собственную тень, по ошибке, случайно, по незнанию, без задних мыслей, просто пролив масло на улице, засуетившись в попытках не дать никому из прохожих попасть под трамвай, а второй – когда я умер. Но это было много позже.

Сэм иссякает. Вытекает. Кончается. Тяжело опускается на пол на краю балкона. Я подхожу к нему, сажусь рядом. Мы свешиваем ноги в ночные мгновения нашего странного детства. Холодный вечер, которого никто из нас не ощущает. Жужжащий умнозвук, который никто из нас не слышит. Огни фонарей соседних дворов, которые никто из нас не видит. Distant shores by Petar Dundov.

Разделение на прошлое, настоящее и будущее все-таки возвращается бумерангом ультравысокого разрешения. Сэм трясется в рыданиях. Его бросает в эмоциональные крайности – из неудержимой агрессии крика в неутолимую жалость к себе слез. Не зная еще как ему помочь, я достаю пластиковую бутылку. Фольга с горлышка бутылки весьма неудачно падает на бетон пола балкона. Бьется о так неудобно торчащие наружу камни. Отскакивает прочь рикошетом в глубины вечера. Пауза длиной в несколько вечностей пока Сэм смотрит вслед фольге, на меня. Его рыдания переходят в вой, даже рёв, он вскакивает на ноги, вытягивается в струну и снова орет. Теперь это истерика. Почти припадок.

– Зачем ты это сделал со мной? Зачем? Я не просил тебя! Я не хотел ничего! Никаких апгрейдов! Никаких обновлений! Зачем? Кто тебе сказал, что ты можешь такое делать? Я ненавижу тебя! Ненавижу!

Бросается бежать, сначала из комнаты, где мы сидели, вниз, затем выскакивает из дома, пересекает двор, проскакивает через дырку в заборе, исчезает.

Мы больше не играли в теккен. Не виделись долгое время. Его родители не звонили моим в поисках своего сына. Некоторым людям, как я понял в тот вечер, очень больно остаться утром в кровати без одеяла.

Distant shores на девятой минуте. Близость высшей точки кульминации. Развязка. Надо брать этот свелл – дальше придет штиль. Дальше – лишь долгий спуск в забвение.

Прошло четыре года. Еще несколько вечностей. Северный полюс вышел в тираж. Где-то на небесах сменились поколения бессмертных. Прежние боги простились с поклонниками. Дом престарелых богов. Не откажите себе в удовольствии посидеть на веранде после роскошного ланча в нашей столовой. На разноске – старший повар Зюс. Вставайте в очередь к забытым другим. Отдохните после сидения и присоединяйтесь к послеполуденной группе поддержки для тех, в кого перестали верить. Поделитесь своей историей с другими. Расскажите о том, как сносили ваши храмы. Как разграбляли ваши жертвенники. Вы не один. Вас таких тут много. Вот Марс. Он из Рима. А вот Иштар. Она из Аккада. Сегодня вечером у нас спикер – Велес. Хранитель молчаливых костей ушедших. Он поделится своей историей. Историей угасания повелителя смерти. Расскажет про обесценивание золотого владыки… Боги-пенсионеры.

Снова Большой город. Парк, желтые сморщенные листья вдоль пешеходных дорожек, мокрые лавки, сонное обрюзгшее тучами небо. Далекие птицы под тяжелой серостью снов. Старая ржавая праворукая и совершенно безликая японская машина под грязной розовой аркой с осыпающейся штукатуркой во дворе сталинки, когда-то обласканной мечтами жителей окраин Большого города. Секундный обмен взглядами двух незнакомых с детства людей. Две пустоты над пропастью в никуда. Седой великан Вина выползает из заваленной снегом берлоги. Жуткий холод – пустота не греет. Вакуум представляет собой абсолют холода, ибо ничто в нем не задерживается, стремясь прорваться как можно быстрей куда угодно, только бы не задерживаться.

Кто сказал, что время лечит? Время – лишь соль на раны памяти. Время не лечит – время являет благословенную возможность сохранить свою боль для передачи грядущим поколениям. Боль человека – как часы из страны, у которой нет столицы. Вы не владеете ею, лишь транслируете её через себя в мир, как не владеете часами, лишь помогая им добраться через себя к следующим поколениям пользователям. Осознаете себя через боль, если больше ничего не имеете для самоопределения. Боль, как воплощение антимаркетинга.

Сэм. Потеряв тень, потерял якорь. Потеряв якорь, отпустил себя. Рвался вперед, требуя от пустоты оставить его в покое. Заполнял колодцы внешними водами. Закачивал воздух в воздушные шары. Стяжал роскошь садов Семирамиды. Проживал сто лет одиночества в каждом мгновении своей жизни. Рассказал о себе молчанием. Закрытым от меня сердцем. Взглядом затылка. Неаккуратно подстриженной шеей. Грязным воротником рубашки. Стоял у окна фотомастерской с фотоаппаратом большого формата в руках. Пленка. Куплено на аукционе в сети. Анонимный мастер – анонимный в творчестве до такой степени, что его снимки тщательно ужасны в своем качестве, настолько, что никто и никогда не рассматривает автора фотографий в качестве поэта света.

Сэм мастерски отводил подозрения. Мгновение осени. Капля в сезон дождей. Неизвестный поэт. Неизвестный – потому что ничего не было известно о том, может ли он писать. Он никогда не пробовал. Он не умел писать. Разучился. Специально для прочности легенды.

Пробовал уйти из бизнеса, открыв порношоп. Строил сеть магазинов фонариков для освещения пути в туалет ночью. Ронял скупую мужскую слюну при виде возможностей. Создавал Красную книгу видов, исчезающих в быстрограмме. Имел закрытый список друзей Иуды в социальных сетях. Франчайзинговый проект сети торгующих семечками брендированных старух на перекрестках и у переходов был продан им тындексу за достаточные деньги для того, чтобы бросить все и уехать на Бали. Кто-то сказал ему, что там почти экватор, а следовательно вопрос наличия тени не столь актуален. Ибо солнце иное. Наврал. Но было уже поздно. Среди падающих капель дождя эта ложь стала последней. Решающей.

Сэм бросил все и уехал на Бали.

Михалыч

– Ты у меня бегать будешь, как в жопу раненая рысь! Ты понял? – Орал Михалыч человеку в форме лейтенанта полиции еще подъезжая к машине полицейского. Михалыч выскочил из своего древнего, но в невероятно идеальном состоянии шестисотого, и в два прыжка достиг скромный форд лейтенанта, произведенный по госзаказу на площадях Небольшого города-47. Настигнув отшатнувшегося полицейского, Михалыч сбил его с ног, повалил на мокрый, в сжимающийся от соли и снега, асфальт Главной улицы, и принялся пинать заползающего в ужасе под машину погонника. По улице ехали сотни автомобилей, по тротуару шли десятки людей, но никто и не подумал обратить внимание на происходящее. Не потому, что били человека в погонах. А потому что били достаточно четко, уверенно и даже профессионально. Люди видели, что беспокоиться не о чем – добьёт.

Водитель за водителем, проезжая мимо, отправлял быстрый пост в Пищальню: “На Главной улице избивается человека в погонах. Можно не переживать. Явно добьют”. Пешеход за пешеходом, проходя мимо, не имел в этот раз ничего против позиции водителей, подтверждая уже сообщенное: “Точно добьют. Нечего даже останавливаться. Хотя… Мог бы и оставить другим парочку”.

– Еще парочку! – Кричал исчезающий в подземном переходе странный невысокий черно-белый с уходом в оттенки сепии человек, одетый в старое поношенное пальто. На голове у него были повязки, он словно сбежал из операционной. Михалыч на секунду отвлекся на персонажа, но тут же вернулся к занятию. Профессионал не имеет права оставлять процесс без внимания. А Михалыч считал себя именно профессионалом.

– Последний из могикан. – сообщал он доверительно очередному подопечному сведения о себе, прикладываясь раскалённым утюгом к уху подопечного.

Уже все жители как Большого города, так и множества малых городов были в курсе обстановки по полицейскому – подобные вести распространялись мгновенно в социальных сетях. Михалыч еще не закончил, а где-то в Крупном городе-61 у него уже появились последователи. На площади перед Центральной больницей Крупного города-61 они пытались демонстрировать единство с процессом в Большом городе. Последователей было трое. Они добавили жестокости в процесс. Кто-то принес синего жидкого.

– Йодинол… – уважительно протянул Другой Кто-то. – Лей!

Они лили сверху. Заливали с ног до головы человека в погонах, свернувшегося калачиком в ужасе от происходящего. Кто-то лил, в это же время Другой Кто-то жевал буррито, купленное во вновь открывшемся ларьке неподалеку, а Еще Кто-то бегал вокруг со своим умнозвуком, транслируя происходящее в сеть.

– Еще парочку! – Кричал транслирующий Еще Кто-то. – Еще парочку!

На следующий день… Про людей в погонах все забыли. Опять же – в обоих случаях беспокоиться было не о чем – люди справлялись. Сама тема продолжения не получила, а вот решетка… решеткаещепарочку взорвала все социальные сети. Стала фразой сначала дня, затем недели, затем воплотилась в жизнь всех нас в нашей замечательной Странной стране.

– Еще парочку! – Орал счастливый отец под окнами роддома.

– Еще парочку… – Саркастировал возмущенный подсудимый в ответ на приговор суда.

– Еще парочку. – Шептал жадный судья, глядя в переданный ему конверт.

– Еще парочку? – Ужасался выдохшийся муж неугомонной жене.

– Еще парочку?! – Сомневался ребенок, всматриваясь в тянущуюся к нему родительскую руку с ложкой каши.

– Еще парочку!!! – Бушевал стадион…

Мир стал… настоящим миром. Простым, живым, реальным.

Михалыч же давно забыл тот эпизод. Для него это был просто момент обыденной жизни. Стандартный прогон. Что-то случилось из-за чего он позволил себе возмутиться. Разрешил себе проучить негодяя в погонах. Выполнил, реализовал, исполнил. Забыл. Пошел дальше. Меньше минуты все длилось в реальности Михалыча. А мир сотрясался эхом этой минуты, преломив её через призму восприятия, цифровой передачи данных, фильтров, перепостов, отправлений, приемов, искажений, сомнений. А Михалыч заходил в кафе, где у него со мной была…

– Стрелка. В три, завтра, в этом буржуйском, который с телкой зеленой, понял? И без опоздуний, я с опоздунцами жестко.

Михалыч. Скоро старый. Уже обрюзгший. Постоянно влажный. Скользкий и в жирных пятнах от еды, возможно от чего-то еще, быстро и воровато жующий что-то из пакета либо чипсов, либо сухарей, настолько быстро, что невозможно заметить, что он ел, не говоря уже о том, чтобы предположить возможность угоститься оттуда…

Настолько невозможно, что я спросил. Резкий, дерганый взгляд, оценка моей конкурентоспособности, признание потенциала, осторожный шаг назад, ускорение процесса поглощения навернопищи, в конце судорожный кашель, сильный, очень. Я боюсь, что и тут случится непоправимое, что меня забрызгает навернопищей/навернослюной. Такие михалычы жрут убивающее их, запивают сожранное бутылками раствора соды или, если есть деньги, то тратят на аптечный антацид, который таскают с собой везде, грызут его горстями или пьют огромными глотками, делая все, что в их силах, лишь временно решить проблему. Временно, ибо уже через пару сигарет они будут жрать что-то снова, что-то схваченное со стойки бара в дешевой забегаловке, с витрины жуткого прилавка в переходе метро, с прилавка готовой пищи в гастрономе, свято веря в нормальность этих действий.

Михалыч. Проводник несвободы. Душегуб мечты. Никогда не был маленьким. Никогда не был игривым. Никогда не смотрел на небо, чтобы забыться в облачных играх. Всегда прав. Всегда правилен. Всегда строг. Суров через край. Чрезмерно.

Михалыч. Фотографии без улыбок. Всегда сжатые губы, чтобы не выпустить облако луково-чесночного, разъедающего и окисляющего. Даже цветные фотографии Михалыча выходили черно-белыми при печати. Глаза, пронзающие отсутствием беспокойства касательно отсутствия беспокойства. “Отсутствие” как философия жизни. “Не определяться” как глобальное видение своего места в бытии. Толстый палец ковыряет в носу, смахивая на пол лишнее. Хозяину явно легче.

Михалыч. Стекающее к груди лицо. Следы от лоботомии – маленькие шрамы по бокам лба. Протухшее брюхо. Шипящее слово “ептить”, выдыхаемое раз в девять выдохов. Сага об утомленном отсутствием усталости. Свободный от всего, кроме страха оценки. Возможно, излишне тревожный, если возникает риск разделения его питания с другими. В момент, когда в сторону пакета с едой случается жадный взгляд прохожего. Не говоря уже про прохожего в погонах. Ох как эти люди с твердыми корочками, проткнутыми латунными пинами в виде звезд, однако вошли в жизнь нашу… Как их много в мыслях наших, страхах наших, волнениях и тревогах наших. Михалыч не имел миссией борьбу с этим. Ни внешнюю, ни внутреннюю. Лишь простое установление контроля над ситуацией при малейшей возможности установить контроль. Унизить. Сломать. Любимые глаголы. И освободить свою пищу от любых посягательств любых окружающих Михалыча существ.

Михалыч. Заросшая волосами шея, желтый воротник когда-то черной рубашки, блестящие колени на брюках в местах, куда он ставит свои локти в период медитационного сидения с газетой в комнате 00. Каждые три часа он так медитирует. Он направляется в эту комнату медленно, спокойно, почти божественно, словно и правда не спешит, словно и правда у него нормально работает желудок, словно он сейчас просто сядет за стенкой и не взорвется там своей истинной природой, расстреливая бытовое сознание пронзающей истиной.

Я видел эти походы, я начал сверять по ним время, посчитав что я уже провел более 18 часов в комнате рядом, запертый, прикованный черными ментовскими наручниками к пустившему корни в бетонном полу металлическому табурету. Это если считать время, когда я был в сознании. Время, в ходе которого я мог внимательно изучить Михалыча, ибо сидел он ровно напротив меня, не отвести глаз, не повернуть голову, лишь он, его пропитанная разным одежда, его лоснящееся неприятным лицо, его сверкающие дешевым пальцы, каждый палец сверкал дешевым. И я не мог не смотреть на это. Вынужден был пропитываться странным знанием Михалыча, столь подробным, что я не уверен, что я смог познать в этой жизни кого еще столь тщательным образом. Это знание и сегодня висит в моем разуме нестираемым служебным файлом операционной системы, загружаясь ежедневно при пробуждении, участвуя в ежедневных процессах, без малейшего шанса быть исключенным из списка.

Михалыч. Дергающийся прочь от меня, даже с учетом того, что я не мог сделать и шага в его сторону. Второстепенный герой моего эпоса, разорвавший шаблон отведения количества букв, звуков, голыми татуированными особенным тюремным синим руками вырвавший себе пространство в моей памяти.

– Зачем он туда поехал? Там же вафли в рот! – Орал он мне в лицо, разговаривая при этом со своим помощником про действия другого своего помощника. – Скажи ему, чтобы сюда ехал. У него натурально в голове плоскостопие, понял?

Я кивал. Я понимал. Я уже пообещал все, что мог пообещать, поклялся выполнить все, что мог выполнить. Но меня не отпускали. Меня давно отпустило, но меня не отпускали. Я перестал мечтать о выходе, я устал проситься, я ходил под себя несколько раз, но иссяк, я уже часов 7 как не плакал, желание есть или пить – ты смеёшься?!

Отстегнул меня спустя 32 часа. Поверил. Не сказал ни слова, кроме мантры:

– ептить…

Да и то – обращенной к его внутреннему несуществу, а не в мой адрес. Я сполз на пол, пришли уборщицы, мыльный раствор из ведер растворял остатки чипсов, остатки добытого из носа, других доказательств существования Михалыча, стали выталкивать меня швабрами, мокрый пол скользил и уборщицам было легко. Меня выпихнули с другим сором сначала в коридор, а затем кто-то большой, кого я уже не видел раздраженными от мыла глазами, мощным и щедрым потоком смыл всю мыльную массу на студеную январскую улицу.

Сорвать маски полного порядка в делах, попав в больницу, на койку в коридоре, так как нет мест в палатах, нет возможности попросить об особом отношении, нет права повысить голос, нет надежды, показав себе свое истинное обнаженное состояние. Расслабиться, так как все вокруг такие же – вся больница состоит из одних сплошных коридоров, отдельные палаты отменены указом. Больница-плацкарт.

Я не опоздал на встречу. И часто потом пытался понять, каково же было тем, опаздывал? Тем, с кем Михалыч был жесток.

– Если бы еще пояснили, что искать, – посетовал я, еще когда Михалыч и я просто сидели в кафе, а маленькие зефиринки еще не растворились в чашках горячего кофе. Я еще не знал его столь подробно. Детали его образа еще не въелись в мою память расплавленными каплями свинцовой реальности. Все, что я тогда знал, это сцена с полицейским. Должно было хватить в принципе. Но мое восприятие было коррумпировано мной же – я покрыл ту сцену розовым светом романтики антипогонной культуры нашей великой и могучей Странной страны.

Михалыч угрюмо тыкал носком старого изношенного ботинком пол. В глаза бросались разводы соли на сморщенной коже носка ботинка, небольшая лужица от растаявшего снега под ним, пятна грязи внизу внутренней части теплых брюк. Всегда зимой там пачкается, пронеслась не к месту мысль.

– А ты подумай, – прорычал Михалыч. – Пошевели мозгами.

Офис Сэма. Шевелящиеся мозги в разных частях кабинета. Вот шевелятся мозги на софе, вот – на картине, вот случается процесс шевеления возле ножки стола. А вот уже я стремительно шевелюсь вниз по лестнице. Лубочные картинки сохраненной в облаке реальности, доступной из разных мест временной шкалы, неотключаемые напоминания на выключенном экране памяти.

– Я думаю тебе надо уехать. Это первое. Подальше. Это второе. Я бы не советовал возвращаться – это третье. Это я тебе говорю лишь потому, что… Я не против тебя, понимаешь? Тут ничего личного, просто бизнес. Указание свыше, так сказать. – И он указал пальцем на потолок, намекая на мертвого Сэма.

– Я не думаю, что Сэм говорил именно об этом. Я уверен, что задача состоит в другом, надо максимально досконально проверить возможность решения проблемы тут, на месте… – Начал было я, поскольку даже в страшном сне не представлял подобного исхода. Я и уехать? Из Большого города? Если это шутки, то достаточно примитивные. У меня же тут…

Что у меня тут? Внезапно спохватился я. Что у меня тут осталось? В этот момент Михалыч впервые меня ударил. Наотмашь. Ладонью. По щеке. Тыльной стороной, частью, что ближе к суставу. Сильный удар почти выбил меня из кресла, голова дернулась, внезапно соленые губы сообщили об отсутствии шуток в беседе.

– Думаешь ты хреново. Ладно, – Михалыч взял салфетку и протер ладонь. Помолчал немного. – Знаешь, есть такие медведи, они сидят всю дорогу на дереве, жрут ветки и спят? Кемарят, то есть.

– Коалы?

– Наверно. Короче Сэм интересовался почему. Очень интересовался. Вот теперь тебе надо разобраться какого хрена они это делают. Понял?

– Нет.

Вспышкой света после часов в темноте еще один выстрел ладонью. Неожиданная кровь освежает. Своя неожиданная кровь замечательно проветривает мозг. Попробуй при случае. При подготовке к экзаменам или к собеседованию на работе. Выйди на улицу, обратись к прохожему или к полицейскому. При правильном обращении результат гарантирован. Просто посмотри им в глаза и скажи кодовые слова:

– Пошёл ты нахуй, гандон.

Хотя у тебя тут, конечно, не просто. Но ты можешь это… Если меня не будет, а меня потом не будет, можешь просто на выходе промахнуться и вписаться в дверной косяк. То же неплохое решение. Может даже и получше оно, ибо ни от кого не зависишь при этом.

– Еще кофе? – услужливые мерзкие глаза официанта. Грязный чайник, покрытый пугающе настоящими жирными пятнами. Запах жженых желудей от противного варева, выворачивающего наизнанку задолго до попадания в желудок. Нет уж, лучше свое, соленое.

За окном наконец начинался рассвет. Мы встретились рано утром, когда зимняя темнота еще держит в заложниках всякое напоминание о существовании света. Рассвет приходил в январский Большой город лишь к десяти часам дня, четко рассчитывая время появления на мгновение раньше перемены статуса паранойи, что солнца больше нет, в основанное на фактических данных убеждение.

За окном стояли какие-то люди, держали какие-то плакаты, что-то политическое, полное смиренного принятия бесполезности и бесперспективности, но упорно-медлительное и дико грустное, как эти зимние рассветы… Почему коала жрет, сидит и спит… вдруг понимание и вопрос официанту:

– А я не знал, что тут за столиками обслуживают.

– А и не обслуживают. – Встрепенулся возмущённо официант. – Какой однако внимательный… Я из соседнего кафе. Вон там, через дорогу. Просто у нас сегодня тихо. Я и подумал – нельзя же хватку терять… Пойду к соседям потолкуюсь.

Вспышка света – новый удар по лицу. Михалыч бил точно, мощно, но аккуратно – я так аккуратно не умел, я если наносил удар, то уделывал все вокруг последствиями столкновения кулака с той или иной частью тела. Учился наверно где-то… Еще одна вспышка – с другой стороны.

– Небось уже начал думать, что реально про медведя вопрос был, – зло усмехнулся Михалыч. – Ну поехали прокатимся. Тут недалеко…

Тормозные колодки расточенными берёшь?

Сальники на полуосях, бывало, да… полуось выдергиваешь…

Кто свою нишу набил, тот там и работает. Идёт на выживание.

Как Сэм мог что-то поручить такому… У него натурально в голове плоскостопие…

Чаю можно подлить сейчас. Давай, не тупи.

Тополиный пух

Школа, бро…

Всегда вспоминаю школу, когда теряю нить повествования. Ты не так? попробуй, это работает. Ну цепляться за что-то четкое и понятно. Школа – вот именно это для меня.

Мне стала даваться математика. А потом и давать.

– Необходимо рассчитать глубину заложения станции метро…

– Какова максимальная скорость вхождения состава в туннель?

– Сегодня мы поговорим о глубине резкости.

Она сразу обратила на меня свое внимание. Я хорошо считал. Я думаю, что исключительно навыки счета стали ключом к раскрытию скобок при разборе практических примеров.

Мне льстила наша связь. Но несмотря на то, что я неплохо успевал на факультативе в математической подсобке, я стал терять знания основного предмета. Я отступал перед новым товаром от безымянных китайских дизайнеров, вызывавшим определенные трудности в реализации. Я сдавал позиции, а в моем бизнесе это не позволительно. Молодежь тут же отрывала кусок рынка.

Но самое главное – в школу перевелся новый преподаватель физкультуры. Торговый работник по основному образованию. Энтузиаст, сука. Он взялся за наши пятые классы, организовал секции, распределил обязанности, поставил везде своих мерчендайзеров и торгпредов, через директора провел своих людей в коридоры. Одним из его коридорных представителей стал Сэм.

Петя – мой супервайзер – попытался противостоять экспансии, но был переведен в специнтернат для особо одаренных детей. Больше его никто не видел… Осенью ветер уносит листья прочь, знаешь? Навсегда. Даже тяжелые капли дождя не прибивают их к асфальту достаточно прочно…

Математика сориентировалась в изменившихся обстоятельствах. Теперь она приезжала в школу вместе с физкультурником. Микки и Мэллори Нокс средней школы. Худая, плоская, но жгуче сексуальная брюнетка на высокой дозе, и её коротко стриженный сутулый рыцарь в пластиковых тапочках. Магистр ордена прозрачных гаражей. Сеньорита Красная Шапочка… Он мог покорить её отсутствием носков на ногах, но сразил её силой входа в школу. Некоторым женщинам нравится, когда входят с силой. И им не важно вытягивал ли твои трико какой-нибудь Рик Оуэнс или просто ты слишком много сидел в одних и тех же штанах на кортах в сырых темных подвалах в ожидании поставки… жесть должна быть настоящей, понял?

Я не смог адаптироваться в новой среде. Сломался. Местный участковый проводил лекцию по основам современного государственного устройства. Предложил организовать школьный патруль для борьбы с коридорными барыгами. И я в него вошел. Сдался. Уступил натиску урагана сомнения в своих силах. Катрина страха снесла все на своём пути в моем внутреннем Новом Орлеане. Спасателей не было целую вечность, а когда они появились, лишь давно заброшенный стадион внутренней безнадеги предстал их взору. Мне уже не надо было спасение. Мне надо было дать возможность спокойно разложиться на первоначальные элементы, чтобы прорасти чем-то новым следующей весной. Чем-то зелёным.

Мы составляли протоколы заседаний, собирали данные прошлых лет, описывали стратегии работы, составляли графики дежурств, отчитывались о посещаемости наших собраний, расписывали принципы патруля, вырабатывали миссию и видение, проводили семинары стратегического планирования. Делали кучу дел, лишь бы не появляться в коридорах школы с идиотскими нашивками на рукавах. Лишь бы не трогать собственно коридорных барыг. Лишь бы не идти домой сразу после школы. Прятались в спертом воздухе закрытых помещений. Бессознательно лелеяли собственную неприкаянность, удобряя её насмешками над всеми, кто был снаружи.

Самое главное – мы всегда имели что употребить – местный участковый оказался хитрым маркетологом – под предлогом некой борьбы с некими внешними силами он запер нас в этом узком затхлом кругу, чтобы сбывать нам свой товар. Гнилой и некачественный. Но мы брали. Нам приходилось. Ибо кто не брал – объявлялся пособником коридорных врагов и изгонялся из туалета наружу. Кто не брал – становился против всех. Невозможно такое если ты нормальный дворовой странник. Одно из главных понятий Странной страны – все странники заодно. Все за всех. Все против того одного, кто посмел… сказать что-то вопреки…

Страшное случилось как раз со мной – именно я стал тем, кто рискнул выйти из ряда вон…

Ветер разгоняет листья… Падают новые, но и их ждёт та же участь. Ветер возвращается, бро. Ветер всегда где-то рядом. Ждёт, когда ты упадёшь… Станешь частью осени… Теперь уже своей жизни…

К восьмому классу основной школы я принял свое первое самостоятельное решение: бросить употреблять вещества. В моем положении патрульного это было совершенно идиотское решение – как можно бросить, когда все бесплатно и всегда есть? Да, бесплатно – участковый был маркетологом хитрым, но участковым…

Так я про бросить… Да… Причины бросить… Чаю давай еще махнём. Сложный вопрос же изучаем. Ага, вот получше теперь. Хорошая заварка у тебя, старый.

Что же меня сподвигло бросить… Ростки чего-то духовного? Ха! Ну ты, чо, бро? Не, это прогон. О чем ты вообще? Я всегда мыл руки, придя домой после торговли в библиотеке, я избегал общения с приличными детьми – я просто не мог подцепить эту заразу. Духовность… Тоже мне, насмешил. Но я не сдался напасти. Сложней было победить участкового, ибо он объявил меня неудачником, беспонтовым, чертом. Меня, понял? Но за ним ведь стояли понятия, за ним была вся Странная страна, бро! И каким бы правильным я ни казался себе… Но я выкрутился. Я выжил. Я…

помню тот момент в смердящей страхом и копотью подворотне, где красное становилось чёрным, сливаясь с мерзким бетоном тротуара. Куда не рисковал заглядывать ветер. Куда не падали листья. И дождь… Просто проливался в другом месте.

Карен-участковый – громко и противно визжал в охвативших его тщедушное тело судорогах. Я вырвал победу у чемпиона-тяжеловеса в последнем раунде по очкам. Несвязанные события параллельных реальностей. Карен-участковый – его глаза закрывались медленно, тяжело, навсегда. Карен-участковый – исчез в подворотне полностью, вместе с историей своего существования до подворотни. Никто не хватился его. Никто не заметил его исчезновения. Подворотня поглотила его, Чёрная дыра Большого города. Карен-участковый – был принесён мной в жертву жестокому богу рваных старых газет. Ты видел эти газеты – те, что уносят с собой ветер…

Это единственный момент в тексте, где появляется Карен-участковый. Просто я обещал. Я держу слово, бро.

Я получил билет наружу. Я отдал им другого. Я получил право выйти.

Я закрылся дома.

Я избегал социальных сетей и сети в целом.

Я почти спасся.

Но я совершил ошибку, свойственную любому, кто вырос в эпоху книгилиц.

Я недооценил силу прошлого.

Да, бро, да.

Я смотрел телевизор.

Не берег свой разум.

Не оценил всепоглощающую силу телевизора.

Ветер возвращается

-

Дома…

Один…

Кумарит…

Не один

ИБО РАБОТАЕТ ТЕЛЕВИЗОР

Вместе со всеми

Они все со мной тут

ВСЕ, понял? ВСЕ!

Кумарит…

Ноги крутит очень сильно. Пот катит холодным неосвежающим градом, нет возможности вырваться, нет легкости, нет простых решений – только так – секунда за секундой, мгновение за мгновением, проживая вечность за вечностью, утрачивая надежду прорваться, выжить, выбраться из затхлого подвала, куда я сам себя загнал своими шалостями и глупостями…

28 панфиловцев не было! Какой-то журналист в 42м, видимо в надежде на сенсацию, издал о них статью в Красной Звезде, перепечатанную позже многими другими периодическими изданиями, слова политрука героев: «Велика Россия, а отступать нам некуда – позади Москва», стали почти народной поговоркой.

Однако уже зимой сорок второго журналист не выдержал груза свалившейся на него славы. Он признавался командующему фронтом в частной беседе, что и слова политрука, и сама история тоже – чёс. После войны было расследование, и слова журналиста подтвердились документально. Жданов прочитал, и, под грифом «Совершенно Секретно», отправил доклад в архив вместе с журналистом. Журналиста свернули в тугой узел и упаковали в картонный тубус. Говорят, он так и лежит там. Журналист…

Легенда осталась… Телевизор уничтожал память журналиста, ибо он посмел возмутиться правдивости легенды, высказать сомнение в существовании богов, выразить недоверие официальным лицам… Телевизор выплевывал мнения и суждения относительно этого уже давно недочеловека, давно сгинувшего в архивах, а я боялся даже подумать о том, чтобы позволить себе хоть какое-то даже самое малейшее чувство эмпатии в его адрес, не говоря уже о том, чтобы попробовать поразмышлять на тему а вдруг… бро, я даже сейчас не могу это… о чем это я? А! Я же это – что там по чаю у нас? Давай может еще по чашечке раздавим?

в Варшаве в метро нашли плакат антисемитского содержания с опасным бросающимся в глаза текстом на непольском языке – метро было перекрыто в связи с подозрением на террористический акт радикальной группы исламистов-офтальмологов

Продолжают держать кудахтающих зрителей в ежовых рукавицах новостей с базара скорби.

Эй, у нас здесь тоже движения! Переживайте! Тревожьтесь. Узнавайте друг друга с новых сторон в ваших перепостах.

Удача! Сознание – управляемо! Нужны эмоции? Не вопрос – у нас есть решение! Не выходите из дома, зачем, посмотрите телек, шоу, новости, вечером, утром, в перерыве,

и работайте, пашите по полной. и неудивительно, сколько подыхают, не добравшись до пенсии; дожили до пенсии и даже рискнули начать получать выплаты? Рассчитываете на индексацию? Вы – подлец. Вы – агент западных правительств, засланный подорвать нашу пенсионную систему, такую сильную своим отсутствием…

Бро, нас не только программируют, но и убивают………

тест на выносливость выносят не все………

огненная дрязга в честь лета, толстоногая жрица поджигает соломенный лифчик, в ночь с 31 на 1…

в сиэттле черный самурай перегородил вход в супермаркет, с переговорщиком говорить отказался, полиция, даже мэр, все впустую…. резиновые пули, газ, водометы…. сутки противостояния…. нужен живым – потому что черный – иначе обвинят в расизме, иначе снова битвы на улицах. сбивают с ног водой, мощным потоком лжи и ненависти, необузданная агрессия от осознания собственного бессилия; зажимают в углу пожарной лестницей; баграми, как обезумевшего от ярости аллигатора, волокут к машине скорой помощи; катану отбирают магнитом…

У тебя тут нет телевизора – ты не живешь. Я не смотрю телевизор уже несколько лет, как был выслан Сэмом из Большого города, я фактически тоже мертв для общества.

Я почти пропустил историю про

ПЕРВЫЙ В МИРЕ безголовый ЛЕТЧИК.

Я чуть было не узнал, что случилось…

Слет тех, кому за 100, в Лондоне.

Организаторы предлагают: бесплатный тур по городу.

Викторина: кто станет чемпионом по долгожительству?

Все скидываются по 10 штук их денег, лаве – в банк, победитель получает все! В живых должен остаться только один….. победитель – банк – там манфли фиии, чувак! Ты понял?! Это маркетинг, бро!

Полиция Большого города проводит конкурс: КТО ВЫПЬЕТ БОЛЬШЕ? Степень трезвости оценивают врачи… первой тройке победителей – три бесплатных ночи в вытрезвителе плюс стописят на опохмелку, плюс бонус – доставка домой начальником полиции.

Ты только представь, что я мог заниматься каким-то совершенно ненужным делом, когда

У каждого из вас есть возможность пройти отборочный тур, оказаться в кресле напротив ведущего и выиграть неограниченную сумму денег… Вы можете участвовать в состязании до тех пор, пока не срежетесь на каком-нибудь вопросе… несгораемая сумма выигрыша… замены, подсказки, триумфы и поражения…. Энергия, Эмоции, ОН НЕ ВЫИГРАЛ! ТАКОЙ ПРОСТОЙ ВОПРОС! ДОРОГОЙ, А МЫ НА ЧТО ПОТРАТИЛИ БЫ ТАКИЕ ДЕНЬГИ?

Кто туда идет, на эти игры, отборочные туры, присылает вопросы дорогой передаче, сидит в студиях, герои программ, шоу, господи, да как же? Мы же все вот, тут, сидим и смотрим!!! Откуда они? Как их готовят? Где набирают? Передают ли с канала на канал? Может, есть какие-то внутренние расценки на особо удачных и подготовленных? Эти – поскандальней; эти – погрустней; те – развитые, интеллигентные; здесь – вперемешку…. А ведущие?! Кто готовит этих монстров? Какие они разные! Лица в телевизоре – любимые и не очень, герои и фрики, на все лады….

звонки из студий…. Кому? Где они живут? Победители лотерей, конкурсов, олимпиад, телешоу, телевикторин, кто-то их видел, где-то и как-то, друзья сестры брата моего кузена….

Матрица – гуманнее… она лишь высасывает энергию… а если… если TV&MATRIX are together?

Страшно… не хочу… боюсь… нельзя оставаться наедине с ними… ОНО ПОГЛОЩАЕТ………………………. ВАПМИРЫ СУЩЕСТВУЮТ…………………………………………………………………………………………………

Кумарит....

Я стал на несколько дней частью мира, частью общества, частью своей страны, лишь потому, что сидел дома, кумарил, смотрел

Репортаж из Африки…. Сериал «Дикие Штучки»…. Сегодня мне расскажут о слонах… Африка Слоны запахло экзотикой….. немного тревоги – Африка все-таки… Гигантский Стереотип (а может монотип? долбиатмостип?). И вот слоны окружают джип с репортером, оператором и шофером… добрые большие серые облака, провинциальный интерес к людям-из-центра… репортер начинает создавать панику, репортаж о дикой жизни все-таки… Народ в машине активно нервничает,

“что происходит? нас окружили! это – нездорово!”

Один слон подходит ближе, нюхает хоботом джип. Репортер нагнетает обстановку, шофер суетливо возится с нежданно-негаданно заглохшим движком, рваные, мечущиеся кадры, крупные планы потных лиц испуганных людей, внезапно оказавшихся наедине с природой, такие маленькие и незащищенные, а уже несколько слонов подошли вплотную к машине… колоссальное напряжение…

“Нужно срочно выбираться! Они – повсюду! Лазейка! Заводи! Заводи! Вижу! Туда!”

добрые большие серые облака остаются дальше жевать траву…. Голос независимого эксперта за кадром поясняет, что все могло кончиться гораздо, слышите? ГОРАЗДО, хуже…. Не ходите без телевизора гулять…. Живите на диване – целее будете!

Уууххх сколько всего за каких-то пять минут!

Отдых – реклама…. Выдох. Вдох. Ногам не легче. Но теперь еще и спина. Низ спины разрывается изнутри – протуберанцы боли выплескиваются из области бессознательного… Паника охватывает астральное тело, добираясь до самого кундалини, хватая за самое нутро радужной оболочки, вытряхивая из меня все остатки майи…

Underworld Dark & Long (Dark Train)

Навали посильней – там все дело в басе

И хэты еще, и потом еще снэрдрамс… дюд....

Кумарит…

Невинные игры в смерть. Розовые мечты о возможности ада. Лежалые плоды детских иллюзий. Стертые в кровь ладони, тщетно пытающиеся удержать беспокойные пальцы. Забытый урожай прошлого года, такой богатый, и такой ненужный, родивший кризис гиперответственности и упадка словесности. Их язык вымер. Их язык стал неприкасаемым. Когда было запрещено выражать себя словами, мы стали больше двигаться, танцевать. Скользить в пространстве новых форм. Нашли возможность почувствовать благодарность за нанесенные нам увечья. Как остановить эту боль в коленях? Как игнорировать низвергающуюся лавину паники?

Видимо матрица все-таки не существует, пусть будет только телевидение, пусть, я еще могу его выключить, оторваться, уйти… Пусть это лишь я так думаю, что еще могу его выключить.

.

ДЕЛО С ПЕРВЫХ ПОЛОС

УБИТ БОЕВОЙ ПРАПОРЩИК ЗАДОВ

УБИЙЦА В БЕГАХ и праде

ЛУЧШИЕ ДЕТЕКТИВЫ

ВСЕ – КУРИТЬ

Я КУРИТЬ?

Скорее, быстрее,

В ванную, чтобы не видеть, не смотреть…

телевизор не выключать……………..

пора писать резюме – меньше абзацем…

TV shut down nicht!

Налей мне еще одну чашку, бро, ок? Мне наверно стоит снова присесть, да? Я как-то разволновался. Сложные были дни. Никогда больше не смотрел телевизор. На какой-то очень небольшой период времени книгалиц казалась достаточно безопасной альтернативой, но… Хотя откуда тебе знать в этой твоей пещере…

Кумарит… Это странное слово. Это странное состояние. Основная часть – паника. Паника, что нет, что не будет, что если будет, то только хуже, только ужасней, кошмарней, отвратительней, невыносимей, что боль зальет глаза безысходностью, отчаянием, тоталитаризмом единой правды о будущем. И это случается. Это происходит именно в таком порядке.

Ты думаешь, что плата реальной болью станет единственной частью расчета за призрачность полученного удовольствия. Ты думаешь, что все ограничится выписанным чеком на три-четыре бессонных ночи. Ты заблуждаешься. Все гораздо хуже. Тебе проткнут раскаленными прутьями колени и спину, а на прутьях будут кривые заусенцы, которые станут разрывать твое тело изнутри, когда прутья начнут проворачивать в тебе.

Но все физические проблемы не имеют никакого значения, как и боль эмоций, страдание чувств. Все проходит. Хуже потом.

Когда приходит пустота.

глубина резкости

Черви параноики заполнили мозг, круто взяли в оборот Серый Волк и Красная Шапочка, не думать о розовых бабочках, не мечтать о малиновых обезьянах, он найдет правду твоей души, искра – внутри, искра нерожденного Великого Духа, ПЛАМЯ, освещающее твой путь…

…………………………………………………….они нашли мои письма… дожди… Индия… Кальян…

30 членов секты «Певцы Света» покончили со мной, надеясь на чудесное перерождение в конце лета, любовь ушла, я никому не нравлюсь, поцелуй меня на прощанье… мне страшно… мама уплыла по реке…..

красные глаза, совокупляющиеся жрецы ОГНЯ, алая пустыня страсти, пыль дорог крови, не курить больше гашиш, хочешь курнуть?, грамм за 50, классная дурь, 20 за косяк, желтые пузыри кислорода, много не стоит…темнота, жажда,

от окна – стон…

ТЫ помнишь тот трек?

все кончено, мы все еще в дыре, и она глубже, чем прошлой ночью… как насчет тебя? Поиграй моя индивидуальность, хотя одолевают сексуальные фантазии……

сними с меня брюки, целуй меня нежно… надо спать с толстыми взрослыми тетками, чтобы работать с комплексом матери, и все равно снова тянет на молодость

прости дорогая, мы трахнемся…. Я не готов прорабатывать комплекс отца сегодня.

………богиня, фея, волшебник (в голубом вертолете) обещают дать все, что угодно человеку, при условии, что он точно скажет, чего хочет (и бесплатно покажут кино)…. 3 желания, цветик-семицветик, борода Хоттабыча, в конце концов – человек безнадежно теряет голову, когда встает… SORRян… когда встает вопрос, что он хочет иметь… не способен точно сформулировать желание… «бойся желаний – иногда они сбываются»….

всегда хочется больше – подчинить фею, золотую рыбку – в результате неудача, потеря приобретенного, т.к. герои не знали, чего хотят, или получили немного не то, чего ожидали…. Может, стоило просить, как Соломон: «Даруй же рабу твоему сердце разумное, дабы различать, где добро, а где зло»

да

в любом серьезном психоделическом опыте требуется осознавать, что хочешь получить в результате, знать точно свой ВОПРОС… и Лири и Маккенна и другие современные и не очень исследователи бессознательного составляли даже специальные медитации на осознание необходимости погружения вглубь себя за собой, за знанием в себе… ЗНАНИЕ, психоделическое знание НЕВЕДОМОГО.. Какое ЗНАНИЕ ищется? Или это – просто попытка проломить СТЕНУ и ворваться в НЕВЕДОМОЕ, даже не осознавая, что значит ОБЛАДАТЬ ЗНАНИЕМ, как им пользоваться? А ведь ответа – нет. И не может быть, т.к. это ЗНАНИЕ не пощупаешь, не опишешь, не поймешь жалким разумом Homo Sapiens.. Разуму нужен

–

ПРИХОД!..

На сцене тяжелые вещества.… чистая вытяжка из цветочных головок, дешевая и доступная практически везде в разных состояниях вещества, как пиво или водка… а мусора? …закрывают одного, двух барыг, тут же появляются пять новых в другом районе, пригороде, в вашем доме, рядом на лестничной площадке, днем бабушка торгует подсолнечными семечками в переходе, а вечером продает лекарство по узкому кругу… идет один, берет сразу всем, стрелка в определенное время, иногда кидают, иногда принимают, а я стою на улице на кумаре, лавэ заряжено, пацика нет, и я готов растерзать его, когда приносит…

Работа в городе, требуется выносливость – надо будет много выносить, закладывать, переносить, перекладывать. Смотреть и снова закладывать. Слушать уведомления. Смотреть текстовые сообщения. Видеть на две закладки вперёд.

Кто мы, покупающие то, что вырубает мозги на хрен, создаёт короткие замыкания, стирающие все больше и больше информации, эмоций, нравственных понятий? кому-то это выгодно – растить таких нас, толпу, легко управляемую одной единственной точкой, где – есть информация о том, где ЕСТЬ…

Даже если психоделики и разрушают стену неведомого, если ты открываешь «третий глаз», «шестое чувство», поднимаешься над стандартными пятью чувствами, своим логическим мышлением, редактором реальности, и УЗНАЕШЬ, ты, по окончании трипа, все равно возвращаешься обратно в цепи ограничений….

А если отнять идею выхода за пределы? Тогда… жизнь чувствами, ПРИХОДОМ, и все, лишь только удар в центр удовольствия, спрятанный в рационально-мистическом объяснении для себя, для других… «ищу неведомое»…. И все-таки, что-то там есть… но, как выразить невыразимое? Оно исчезает со временем, надо либо быть ТАМ постоянно и обратной дороги нет, что чревато определенными социальными проблемами (психушки, тюрьмы), или пытаться идти другим, гораздо более сложным, путем, типа Кастанеды, учиться отбрасывать по необходимости редактор реальности и ВИДЕТЬ, получая ответы…

Но как же впадлу это делать, ведь хочется жить, кайфовать, тусоваться, трахаться, и – да здравствует вещество, никаких вопросов, никаких ответов, приход, и я – велик, могу все, ВСЕ….

…………………видел бы я себя со стороны в эти моменты…..

только избранные допускались ранее к неведомому, те, кто прошел определенную подготовку, кто мог удержать полученное ЗНАНИЕ, это и называлось в мистических традициях ОБЩЕНИЕ С БОГОМ, а еще не всегда для этого общения нужны были психоделики…

не каждому джанки благоволят боги, и если они благоволили Лири, Маккенне, Кастанеде или Руми, это не значит, что они будут благоволить мне или тебе…..

ش

Дорогой P.J., отец сбежал с секретаршей, мы с мамой в Индии, пишу книгу, уже вторую, ответов нет… полный пиздец… ₤ тоже нет… живем под пирсом на берегу Ганга… дожди… Индия… Кальян… кальян… последняя месть – отдал пламя ашраму, но от этого не было толку… шестеро с лучшим другом… встретил Сингха и он испытывал меня и отвел меня в комнаты… я думал – я особенный, а он держал мой член в руках, и мы… смотрели на него… лет в 14… когда я кончил и уходил, Сингх стоял там и говорил… цени внешнюю красоту, ибо внутренняя бесценна….

Я ДУМАЮ, ТЫ ПЕЧЕШЬ ВКУСНЫЕ ТОРТИКИ, МОЯ СТАРАЯ ЛЕСБИЯНКА…. НО, МЫ НЕ МОЖЕМ, ПОКА ТЫ НЕ РАЗДЕТА…. Я – ПОБЕДИТЕЛЬ; Я – НАВЕРХУ!!!!

БУДЬ СО МНОЙ ДОБРОЙ…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….

красное платье невесты… будь моей невестой в потный день сиесты…

ТЫ И Я В АШРАМЕ… ПОМНИШЬ СИНГХА?

Ну а сейчас – про ДОЛИНУ СМЕРТИ, про прах мой насущный, собранный на полях цветущего мака, тело на дороге, ведущей к мукомольне, жженый песок пустыни, золотой оборотень – БУДЬ ДОБРЫМ, в кузове грузовика бешено гнавшего вперед, рваный нос боксера-тяжеловеса, грязные руки мастера-кузовщика дяди Славы, запах свежей травы, и это здесь – в пустыне! Титры, пускайте титры…..

Зловещие Тени, они повсюду, они у каждого за спиной, они ждут, они… жаждут….

пока тихо… жду сушняка… я знаю, он подкрадывается незаметно, исподтишка, берет за горло Тишок берет за горло……и не отпускает, сколько бы не пил, он держит, мертвая хватка бульдога, нечеловеческое давление челюстей…. пожиратели человеческой плоти на холмах Вечного Города… древний трек на заднем плане Dark & Long (Dark Train) обрубается на 9 минуте с переходом в засэмплированный дилейд A Chorus Line by Explizit

в память о древних бросающих употреблять аналогичных насухую образом

лечение зависимости от веществ 25м кадром + шлем виртуальной реальности в подарок… эй! ДА ОНИ ЖЕ НАС ПРОГРАММИРУЮТ!

В 14 веке изобрели арбалет, и когда ПАПА ПИЙ IX узнал об этом, то сказал: «…эта штука настолько ужасная, что положит конец всем войнам….»

Тишина в голове тоже тихо, пустынно, ни души

ВЫНЫРИВАЮ… отрыжка…

Восприятие и реальность могут не совпадать, то, что реально или нереально, определяется на границе разума, который может сыграть злую шутку с хозяином

демонические посланцы Недостижимого, краснорогие психологи Одержимости окружают меня, я уже готов сдаться, нечеловеческим усилием воли я встаю… стакан воды…

старик Карл не одобрял бизнеса с оборонными ведомствами…

ВЫКЛЮЧИТЬ ТЕЛЕВИЗОР….

Предатели и агенты чужих разведок вскрыли секретные сейфы, овладели секретами государства, остановили

биение сердца… конечности оставались целыми, внутренние органы продолжали служить, но в психике оказались разорваны тончайшие волокна и нити, связывавшие с БЫТИЕМ… остается темнота, остаешься в дупле, черная чернота, света мне! СВЕТА! надо срочно включить телевизор………

Прогноз Погоды

Солнце

Облачно

Дожди

Облачно

Смерчи

Ураганы

Наводнения

Солнце

Проливные ливни

В Большом городе и по области – сухо

евнухи-трансвеститы, отпугивающие злых духов

примета, как мужчина – один раз, да срабатывает

Смертная казнь для террористов-смертников – публичный расстрел собранных кусков их тел

возможно надежда умереть, куда круче, чем надежда выжить

возьми шар, наполни его теплым ночным воздухом и выпусти днем, когда захочешь поспать

стать невидимкой, использовать технологию STEALTH, покрыться отражающим реальность составом

в мире есть два вида людей: те, кто с этой стороны земли, и, те, кто… с другой стороны.

жарко было так, что я потел, даже под ногтями

доктор С.С. Мертвых

Центр Стратегического Управления Историей

Одинокий Жрец, охраняющий пустую Вселенную, отбивающий нападение несуществующих захватчиков ни на кого

Оживить пыльную Луну и засохший Марс, спасти от гибели коченеющий Плутон и сгорающую Венеру, остановить расползание Черных Дыр по Галактике, вырвать у Антимира захваченные им планеты и звезды, обеспечить бессмертие, выполнить предназначение – задачи на сегодня

потное железо локомотивов

с кожей, посыпанной железной пудрой

белое ночное лицо

… я – голимый пример типа, поверившего в красивую сказку о том, что одному, с помощью грибов, LSD, марихуаны, кузьмича, мангомолока, мускатных орешков и еще каких-либо психоделиков или иных веществ, сотканных в заколдованных лабораториях в нескучных садах Семирамиды возможно понять и завоевать этот мир, эту реальность, а когда, однажды, где-то в глубине души, я осознал, что невозможно покорить реальность столь простым путем, когда я въехал, что никогда не стану одним из тех полумифических ГРИБНИКОВ, что живут на болотах под Северным городом, едят грибы и воюют с Королем Эльфов и его бессмертным воинством… то, ушел в опиаты… спрятался… да так, что почти стал тем, кем не хотел быть – отшельником, опиомонахом………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

Мне доподлинно известно, что ваши, так называемые, родители общались друг с другом при помощи нечленораздельных звуков, и мне чрезвычайно интересно, где и когда вы научились говорить, а, самое главное, КАК?

Ты, наверное, был лучшим в группе, а? И, еще, когда у тебя выпала шерсть? А у тебя был, этот, как его, хвост?

зайди ночью в морг, добазарься со сторожем, погуляй ТАМ с полчасика – ничто не лечит лучше больное воображение, как хорошая порция реальности…

Вы уже были мертвы когда-нибудь?

Вас когда-нибудь убивали?

Я отключался и включался, как монитор с неплотно воткнутым в розетку штепселем. Я чувствовал, как теряю кластеры памяти, слышал, как сухой электронный язык Сэма описывает студентам онлайн-курса управления проектами процесс сборки моего сознания короткими итерациями

Конечно, для обеспечения более высокой производительности процесса обучения.

Сквозь падающие драйвера видеокарты я прорывался назад в реальность, к внешнему монитору, гарантирующему мне возвращение здравомыслия.

– Давай будем жить долго, взрослеть вместе…

– Давай, ведь это тоже вызов.

– Гулять босиком по горящему стеклу………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

پژگپ

Двойные крышки

Спустя четырнадцать невероятно длинных дней и в миллиард раз еще более бесконечных ночей я сбросил невыносимый груз вечной кабалы и стал полноценным примером для молодой поросли первоклассников. Вошел в волейбольную сборную школы организованной антипреступности. Постепенно все больше отдавался тому, чего хотел, что мне нравилось – в узаконенном формате мстил удачливым конкурентам. Мне дали пистолет. Пластиковый. Ярко-желтый ствол. Водяной. С большой зеленой помпой сверху над стволом. Смешное, но страшное оружие… Оно разносило в слизь нежные бумажные пакеты с товаром…

Я вставал за углом, ожидая проезда автомобиля кого из конкурентов. Не важно кого. Важно, что из конкурентов. Открытые окна давали мне возможность. Дарили шанс. Меньше секунды на все. Нельзя думать, нельзя сомневаться, нельзя мешкаться. Увидел. Нажал. Ушёл. Всё. Как они орали… Как они покрывали матом округу… Как они разрывали затхлое пространство послеполуденного школьного двора на части….

Ах как хорошо я помню соревнования с другими школьными командами в выходные дни… Пыльные задворки школы. Ржавое железо турников с пронзающими ладони кривыми заусенцами, вечно мокрый песок в огороженной гнилыми досками песочнице, куда прыгали с разбега, представляя её бассейном. Тренировки допоздна, оправданное ожидание, что после секций в нашу игру включится физрук. Все вдруг становилось настоящим, я вспоминал утраченный из-за проклятого физрука бизнес и оттого вкладывался в тренировки еще больше. Стремился стать сильней. Тщетно.

Учитель был гораздо мощней. Он несколько раз ломал мне челюсть. Взглядом. Глядя на меня внимательно и долго. В ответ я проводил спецоперации, стремился обойти его с флангов, ловил его подручных с поличным, подставлял их, входя в доверие через шестерок-стукачей. И каждый раз в последний момент пропадали ключевые свидетели… Я не был готов сдаться, но неожиданно открыл в себе иной талант, который и выкинул меня на обочину социально-активного процесса борьбы за рынок сбыта.

Как всегда сначала все происходит абсолютно случайно. Никто не пробует ничего изобрести. Просто есть некая потребность. Просто ты с чем-то сталкиваешься в своей жизни, что не имеет внятного решения, а у тебя вдруг оказывается достаточно сил и уверенности в себе попробовать найти решение, а затем происходит самое невероятное – ты находишь таковое решение. Более того – ты это решение претворяешь в жизнь. Страшные слова для большинства людей. Собственно, этим мы друг от друга и отличаемся, не так ли? Опять же – кто-то вообще ничего не делает, живет от восьми до пяти, от пятницы до пятницы, от аванса до зарплаты. Кто-то просто валит куда подальше, но по факту для того же – лишь бы ничего не делать. Просто на новом теперь месте. А потом может еще на одном. Так и живет – от места до места. Ты вот соскочил аж вон куда, хрен знает куда, явно тоже имея что-то в том мире. А? Бро… Чего там у тебя было-то? Молчишь… Чаю тогда давай еще. Кстати, ты слышишь, как шумит ветер?

Неужели за мной?

Блин, давно это было когда я последний раз йогурт ел.

Я любил йогурт очень сильно. Но особенно я любил слизывать с внутренней стороны крышки. Чо ты ржешь?

Забыл, что ствол у меня? Сиди тихо, блин.

С внутренней крышки – самый вкусный йогурт. Не знаю, что они там делают именно с этой частью йогурта, но это факт. Спроси кого хочешь – любой знаток йогурта тебе это подтвердит.

Собственно, я придумал Двойные крышки. Ну да, немного антисоциального характера название, не спорю. Но… А чо? Ты покупаешь не йогурт в дурацкой пластиковой чашке, ты покупаешь крышку от йогурта, потому что это все что тебе надо – только крышку, ну и потом слизать с нее. Двойная крышка почему? Ну ты меня расстраиваешь сейчас, старый. Сам вон старый, типа мудрый такой, а сам до такой простой темы не догоняешь. Хотя ладно – ты не один такой. Это я один такой, кто догнал.

Крышка же закрыта должна быть, понимаешь? Иначе что с йогуртом будет? То-то же.

Короче я придумал, что крышка снизу должна быть другой крышкой закрыта. Ты покупаешь это, открываешь одну из крышек, слизываешь, а затем… Затем тебе бонус – вторая крышка. Понял? Это маркетинг, бро. Я же в торговле был всю дорогу, я знал, как упаковать так, чтобы никаких сомнений в нужности приобретения не возникло. Только увидел – сразу купил.

Это была бомба. Мы начали с клубничных крышек. Разорвали рынок на части. Потом понеслось – вишня-черешня, черничные, яблоко с корицей, разные другие извращения. Мы… Да, мы. Позвал Сэма в долю. Нужен был серьезный партнер, чтобы не забрали бизнес. Большой Город, сам понимаешь. Жесткие правила. Иначе не выжить. А выживать надо было – было ради чего. Мы же росли не по дням, а по часам. Как на дрожжах, бро. Как у гнилого барыги… извини… как у эффективного менеджера веществ количество товара растет при наличии достаточного количества мела… Я тогда снова стал думать, что бросить школу не такая уж и плохая идея при удачном раскладе.

По мне ударили с двух флангов. Жестоко и сурово. Китайцы сперли идею и… Понеслась. Компании, ранее выпускавшие переходники для двойных сим-карт, ринулись на рынок двойных крышек, посчитав, что раз есть одинаковое слово “двойной”, то нет ничего для них нового и сложного. Да, они могли много чего двойного начать выпускать, но вот именно крышки им приглянулись. В секс-шопах тоже двойные продаются штуки, но их они не выпускали так отчаянно почему-то.

С другой стороны меня прижали американцы. Те еще сволочи. Кто-то успел запатентовать там у них это. Да еще задним числом. Тут же подали на меня в суд. Тут же обеспечительные меры – запрет на торговлю крышками на территории Калифорнии и нескольких других стран. Папуа Новая Гвинея, Китай. А я же еще в школу ходил, когда эти террористы капитала атаковали меня.

Как я мог им ответить? Правильно – я психанул и бросил все.

Сказал, чтобы все отправлялись в… А сам… Нет, не уехал никуда. Не знаешь ты меня еще… Эх…

Я закрылся дома, бро. Приуныл.

Все и рассыпалось. Те американцы в итоге оказались китайскими, а те китайцы… Тоже китайскими. Понимаешь? Я вот не думал, что если китайцы сделаны в Китае, то они – китайского производства… Сложно им с этим наверно.

Кто-то пришел меня проведать. Принес мне сетку апельсинов. Ну и снова это случилось. Второе изобретение… Апельсины. Вырастил сорт, у которого была только одна маленькая попка с мякотью и больше ничего кроме попки и мякоти. Знаешь у апельсинов самое вкусное место – это эта попка?

Ща вот даже не смей думать улыбаться.

Даже не рискуй.

Я не назвал это двойными попками, нет… В Странной стране? Да ты что!

Жидкостный опыт

Иногда мне вспоминается дед – мимолетно, случайно, урывками.

Дед прожил долгую жизнь, успев попить крови не только моим родителям, но и мне.

Было видно, как этот старый, дряхлеющий садист наслаждался причиняемыми нам неудобствами. Он падал без сознания в прихожей, заслоняя нам дорогу к обувному шкафу. Он разбивал своё судно, проливая все на толстый ворс коврового покрытия, заливая в том числе и нашу начищенную с вечера обувь. Он заболел раком и подсел на трамал, вопя и требуя очередной дозы… как правило ближе к четырем часам утра. Мы были убеждены – время было подобрано с максимальной четкостью для нанесения нам наибольшего ущерба. Сложный был человек мой дед. С развитым воображением.

До встречи с моей бабкой дед был фрилансером. Свободным точильщиком ножей, бродившим в темное послевоенное время в одиночестве по пыльным селам и полузаброшенным городам от дома к дому с доставшимся ему в наследство точильным камнем за спиной, предлагая хозяйкам за недорого привести в порядок режущее и колющее. Тогда фриланс был намного более развит, а бродячие дауншифтеры отличались лишь тем, что не знали, что они – дауншифтеры, и потому не имели возможности подвести идеологически-духовную базу под свою жизненную позицию. Они просто тупо выживали.

В одном дворе он встретил мою бабку. Она открыла ему калитку, оглядела пришедшего и заявила:

– У меня очень много ножей… И мне кажется их становится все больше и больше с каждой секундой.

Дед не растерялся.

– Значит мне придется задержаться на какое-то время.

Его пустили внутрь, сообщив, что как раз начался сезон малины…

– А там и слива подойдёт… – волновалась бабка, когда дед проходил во двор.

– Просторно… – кивал дед, прохаживаясь по двору.

– А со сливы мы настойку… Сливовую конечно же… – продолжала волноваться бабка…

– Настойка – оно все завсегда хорошо… – продолжал кивать дед, закрывая глаза на покосившиеся ставни не менее косого бабкиного дома.

Малиновый сад, гордость бабки, в тот год принёс не только два урожая собственно малины. Он еще обеспечил бабке возможность гарантировать оплату труда деда… Дед же… оказался достаточно простодушным, чтобы эту гарантию принять…

Когда он закончил точить все ножи, то ножи, с которых он начинал, успели затупиться, и деду пришлось начать точить снова. Он понял, что попался, только спустя три тысячи восемьсот сорок два цикла заточки. Да, дед не отличался скоростью процессов анализа. Свежедавленные пеньки берёзового сока с мякотью ранним утром могли бы помочь ему перейти на другой уровень… Но не было в те сумрачные годы стабильности в поставках витаминов группы B. Пережив в последующие два года тяжелую депрессию, дед сдался. Он сделал бабке предложение. Это не помогло с депрессией, но помогло с организацией точильного процесса – вырваться из порочного точильного круга бабкиных ножей стало idee fixe моего деда.

Переход с временного волонтерства на постоянную занятость с полным рабочим днем вывело деда на иной уровень – он перестал быть только точильщиком – он стал также мужем, потом отцом, а затем, спустя много лет дорос, собственно, до позиции деда. Тоже карьера…

Был там сложный момент, когда на позицию мужа рассматривали соседа, но дед переиграл соперника. О последнем редко кто вспоминал в семье… Но я расскажу. Мы же тут за правду. За жизнь и за правду, так же бро? Так вот…

Кажется, спустя лет семь после оглашения результатов выборов мужа в соседнем лесу нашли тело, но… никто не подумал, или не посмел подумать, на причастность деда к случившемуся с телом. Мы же знали – знание о содеянном в прошлом незримо присутствовало в образе деда, в воздухе нашего дома, в подвале за ящиком картошки. Там он хранил долгое время некий нож. Однажды напившись водки дед вынес этот нож на улицу. Подержал в лучах солнца. Отнес обратно. Дом так и продали много лет спустя вместе с этим ножом.

Странная история, согласен. А у твоей семьи нет секретов что ли? От чего ты тогда сбежал сюда? Это сейчас ты крутой и старый. А был же молодой и тревожный, как я когда-то, как мой дед, как почти все мы. Есть те, кто рождается старым сразу, избегая мук взросления, не познав радости избавления от прыщей или робости узнавания своего предназначения в жизни… Но тех – единицы, верно? Да и может они просто не знают как это здорово, когда есть малиновый сад в доме…

Летом к деду в отпуск приезжал его двоюродный дядя с Чукотки. Дважды якут, преподаватель «ихнего чумного искусства» – ставить чумы надлежало по науке. Дядю селили либо в «летней кухне» в конце двора за малиной, за шмелями и соседскими котятами, либо, если лето было холодным, в комнате деда, но последнее реже. Думаю, таких лет было всего два или три за все время.

Вдвоем с дедом они проводили трехдневные семинары на тему «ихнего чумного искусства». Они стали достаточно известными тренерами в округе. Дядю ждали. На чумные семинары собирались все – районный дом культуры забивался до отказа.

Позже эти двое заставляли меня вставать по ночам с требованием показать, как переданные мне знания отскакивали от моих зубов – они кидали в меня видеокассетами с записями своих семинаров, а я должен был широко улыбаться… когда я пытался уклониться – меня приковывали к стене. Ну если точнее, то они прибивали гвоздями к стене. Пижаму, не меня, но я всегда оказывался внутри этой пижамы. Они уделяли мне много времени, играя со мной в эту игру. В Вильгельма Телля.

Отец… Отец не смел им перечить. Он солил мне раны, когда дед и его дядя промахивались и пробивали гвоздями не только пижаму… Мать… Она просто нервно готовила обеды на кухне – иногда входя в неуправляемый транс и наваривая борща на пятнадцать персон. Тогда мы собирали к себе всех соседей, что мешало деду с дядей продолжать принимать активное участие в организации моего летнего досуга. Они обиженно запирались в гараже, вспоминая там былое.

К тому моменту хранимый в гараже точильный камень деда сточился в ноль. От камня осталась лишь пригоршня пыли, которую старики аккуратно сдували на пол, затем собирали пылинка к пылинке, помещали обратно на стол и снова сдували на пол. Брат деда щурил глаза и, во время этой сложной для восприятия неподготовленного человека игры, зачем-то постоянно повторял решеткатибетнаш. Мы не перебивали. Мантры – дело святое.

Игры в Вильгельма Телля длились почти три месяца – с середины июня по конец августа, а потом… меня позвал дед. Вроде как поговорить.

Он сидел на своём любимом диване, в ногах у него расположился плед, в руках он держал папиросу и бутылку пива. На полу перед диваном стояло еще три бутылки пива. Мокрые и явно неприятно холодные на ощупь. Дед мотнул головой в их сторону:

– Хошь?

Я не хотел. Дед это видел. Кивал с понимающим видом. Вставал с дивана. Делал круг по комнате. Ставил уже пустую бутылку пива на пол. Остаток папиросы проталкивал в горлышко бутылки, она проваливалась внутрь, достигала дна, шипела, соприкоснувшись с остатками пива… Подходил ко мне ближе. Нависал надо мной всей своей сморщенной массой. Гладил меня по голове и тихим голосом спрашивал:

– Как же ты собираешься побеждать запад на трезвую голову? Скотина такая…

На мой практически чекистский ответ: «не скажу» я получил размашистую оплеуху: «такие как ты позорят нашу страну перед лицом капиталистической угрозы». Дед уходил прочь из комнаты стремительно и не оборачиваясь, словно желая лишить меня всякой возможности броситься за ним с извинениями. Но я не бросался. Коммунистический коан деда поглотил меня полностью, вырвав из реальности до конца следующей недели, до наступления сентября, когда… я вернулся в школу завершать последний учебный год. Дядя уехал восвояси, странные игры прекратились, я снова стал спать по ночам. Днем приходилось активно трудиться – за время летнего простоя я терял наработанное за предыдущий учебный год.

К концу школы стало так происходить, что многие из моих дилеров стали возить сами, перестав закупаться у меня, а оставшиеся превратились в просто хороших конченных торчков, мертвых и упоротых настолько, что им тупо не хватало мозгов уйти в свободное плавание. В отчаянии я вернулся туда откуда активно уходил все отрочество – в прямые продажи. Но об этом позже, хорошо? Отец же там еще был в этом детстве… Отец…

– Папа, а если мы на самолёте, и он падает, и пилот говорит, что надо кому-то из нашей семьи прыгать, чтобы спасти всех… ты кого выберешь прыгать?

– Ты так сильно хочешь соскочить? Не вариант, сын. Мы – семья. Хрен ты соскочишь!

Мы помолчали. Я ощущал жуткий дискомфорт и не смог подавить это в себе. Он почувствовал. Всегда чувствовал.

– Что не так?

– Папа… ну зачем ты так выражаешься?

– А что?

– Ну это же ужасно звучит. Хрен – это очень неприятное слово. Тебе следует говорить иначе. Особенно в моем присутствии. Ты знаешь, какое слово будет намного более правильным выбором?

– Ну-ка удиви меня.

– Хуй, папа, хуй.

– Хуй – хорошее слово, не спорю. Не употребляй его часто.

– В каком смысле?

– Во всех. Чем меньше употребляешь, тем оно эффективней работает. Это я тебе не просто как пользователь с большим опытом говорю, но как отец. Ясно?

– Это больше на приказ похоже, чем на то, что ты опытом делишься.

– Я могу еще въебать.

Ответ не требовался. Ответом было послушное молчание. Самым правильным ответом до момента обретения достаточного количества сил, чтобы осознать в себе возможность въебать в ответ. Решить вопрос отцов и детей.

~~~~

Барыжное детство, красная школа, порошковые университеты улиц и погонная академия общества. Я пронес воспоминания через всю жизнь, чтобы прийти к ясному и отчетливому пониманию – мне они не нужны.

Необходимо выключить прошлое из сознания, мне не нужно оно для дальнейшей дороги, ибо дорого мне эта дорога обходилась. Играя словами, ругаясь матом, прерываясь на латте с вишневой слойкой, я тщетно искал свой путь в жизни, или место в мире, или тесто в тире… Вишневая слойка определяет выбор рифм.

Кто мог мне помочь? В идеале я сам, а на практике – Сэм, давший мне шанс, что сам утратил в погоне за роковым мешком так и непроданного стирального порошка… Конечно стирального, или ты хочешь, чтобы я опять имена веществ употреблял? Я сознательно не употребляю н-слово. Во-первых, чтобы не было пропаганды, во-вторых, чтобы не срываться на частности. Частности тут не нужны. Максимальное обобщение показывает истинную мощь подхода Странной страны к проблеме…

Я бы на твоем месте задумался – не является ли твой невербальный запрос на название веществ тем или иным именем признаком просыпающейся зависимости. Не показывает ли столь недвусмысленно проявляющееся желание слышать и слушать что-то из другого мира свидетельством, что даже в этих твоих горах, удаленных от всего, что только может быть, скрытых в густых туманах забвения, в утомленных солнцем тенях клонящихся ко сну, в шумах этих твоих водопадов, куда ты ходишь за водой… да, ходишь, я видел… даже в этих горах – ты не ушел от мира? Ибо нельзя уйти от себя.

Я понимаю, что много говорю о веществах, возможно даже чересчур много, службы по контролю за веществами – бдительные хранители хрупких людских душ – могут запретить запись моего рассказа тебе к распространению, к публикации, на меня могут начаться гонения, на слушателей могут возникнуть подозрения… В употреблении слов… А бдительные хранители хрупких людских душ неустанно и весьма тщательно сканируют ментальное поле Странной страны, проверяя всех странников на верность прописанным обязательным традиционным принципам мышления… Хорошо, что ты не записываешь ничего. Не записываешь же, так?

Что? А ты же не в курсе… Я правда о другом спрашивал, ну да ладно.

Странники, бро, это граждане Странной страны.

Как же ты не в курсе? Сейчас же там все – странники. Идут все вместе в никуда, без цели, внимательно следя за тем, чтобы никак не возникла цель, чтобы даже отдаленно похожее на цель не проявилось в государственном ментальном поле, но храня память о том, откуда они ушли. О тех, кто проложил путь. Кто сказал, что надо бы, наверное, сходить… Бег на месте – национальный спорт. Стать чемпионом по бегу в никуда – заветная мечта многих странников. Мы никуда не тянемся, никуда не рвемся, мы бредём куда-то, ну или странствуем, чтобы соблюдать порядок словообразования. Иначе тогда Бредовая страна получается, а это уже оскорбление национального достоинства, не так ли? Можно и срок получить.

Мы считаем, что уверенней себя мы можем чувствовать лишь в состоянии отсутствия состояния.

Мы – настоящие мастера дзен.

Мы празднуем мирное время военными парадами.

Мы оказываем помощь, убивая.

Мы боремся за трезвость, торгуя веществами.

Именно поэтому и получилось провести разрешение заниматься вещественным бизнесом. Что по факту убило бизнес. Но я опять же не очень сейчас о грустном хочу. Расфилософствовался я…

С другой стороны – все это тоже часть истории, часть моей жизни, часть прошлого… Я тоже помню откуда я иду. И берегу эту память. Разве можно запретить прошлое? Отказать в осознании опыта? Перечеркнуть наличие ошибок? Как расти без понимания причин? С кого брать пример? С государства? Но… а если я не готов? Я согласен с внешнеполитическими решениями, полностью поддерживаю курс, проводимый правительством и Президентом, ой, разумеется, наоборот – Президентом и правительством, но хочется заявить право на ошибку пусть и в ограниченных пределах моего ума.

Я же еще имею право на свободу действий внутри себя? Мне нет нужды подавать письменный запрос через портал госуслуг, без опасений быть привлеченным на первом же перекрестке бдительным сотрудником дорожной полиции за неоплаченные штрафы за переход внутренних перекрёстков на красный свет, нет же? Штрафы за сомнительные мысли… За то, что подумал утром два раза о том, чтобы поехать непристегнутым…

Короче, бро, вот ты покупаешь детектив, выходишь из магазина, ну да, из магазина. Давай на секунду представим, что ты – человек эпохи бумажных книг, классик, да еще и что магазин тут есть где-то поблизости. Книжный. Да. В горах тут. Ну ради примера, хорошо? Не цепляйся к словам. Опять же ствол я в руках держу – не забывай. Так что – сиди смирно и представляй.

Так вот, ты выходишь из магазина, и тебя скручивает полицейский патруль по обвинению в распространении антиобщественных тематик. Ты в шоке, ты требуешь объяснений, а строгий следователь с мясистым лицом вместо ответа направляет свет лампы на купленную тобой книгу. И ты рад, что свет больше не слепит тебя, что он слепит эту дурацкую книгу, дурацкую настолько, что она даже не может понять, что её слепят, но разве ты согласишься с обвинением?

А если, скажем, ты сидишь дома, даже вот тут в твоей пещере, смотришь вовсе не детектив, а просто внутрь себя, ну или куда ты там смотришь когда к стенке лицом с закрытыми глазами сидишь, как вдруг к тебе врываются активисты религиозного толка, разносят все вдребезги, заливают тебя кипящим ладаном, смердящим недвусмысленным запахом, требуя прекратить сеять нечестивое… Внутри себя.

Как они узнают? Как они почувствуют, чем ты там занимаешься в непубличном пространстве своего ума? Нет, они не угадывают. Нет, они не предполагают. Они знают наверняка. Для этого тоже были разрешены вещества – те, кто их не употребляет, уже опасны. Уже склонны к анализу и размышлениям. Да и вообще – против политики государства. Теперь ты в оппозиции если не торчишь. Странная страна – что ты хочешь?

Я увлекся, знаю. Назад в детство. Хотя не скрыться и там от политики. Сейчас там еще хуже с этим, как я понял.

~~~~~

Собирались большой семьей чтобы орать воспоминания в лицо друг другу.

Пересмеивали былое. Радовались прошлому и ситуациям, которые никогда больше снова не случатся. Лирические отступления дают право на расслабление. Прошлое отчаянно сопротивляется рассказам, крепко цепляясь обидами, болями, страданиями за сознание. Прошлое знает – когда мы говорим о нем, его власть ослабевает. Любая власть ослабевает в атмосфере свободного общения. Разве это допустимо? Чтобы власть ослабевала…

~~~~~

В школе каждый ученик спал и видел себя кем-то, хотя многие уже повзрослели, выросли из этих детских мечт, и теперь видели себя с кем-то. В классах нас даже размещали по типам сновидений. Мы были обязаны уведомлять директорат о наших профессиональных грезах, это фиксировалось в большом зеленом промасленном жиром потных директорских рук журнале. Наверно тебе важно будет узнать, что специальный сотрудник школы собирал этот жир с рук директора и промасливал журнал – все было на уровне.

Затем в классе каждому предписывалось своем место для сна. Удобно для отчетности – комиссия по образованию могла прийти с проверкой в любой момент, а мы – вот все тут – уже организованно спим в классах, грезя о нашем светлом будущем. В левом дальнем углу от входа обычно спали гуманитарии, справа от входа располагались кровати будущих физиков, за ними – мечтающие о технических вузах, а напротив двери и ближе к учителю – потенциальные математики. Стены классов, выкрашенные когда-то давным-давно, еще до постройки здания школы, зеленой и белой красками, обшарпанные, потрескавшиеся, облезлые и исписанные ручками, мелом, карандашами, хранили молчание – а что им еще делать камням?

Пахло в классах соответствующе, что, однако никому не ставилось на вид – а ты разве контролируешь себя во сне?

Был еще один, особый сектор – те, кто не снил себе ничего. Их готовили в чиновники. Среди них оказался и я. Сначала я ощущал себя неким изгоем, поскольку нас было всего трое, но постепенно я понял, что именно столь малое количество нашей группы делает нас вовсе не изгоями, но избранными – ибо нас будут избирать.

Я заразился административным будущим… на свою голову… Заразился неожиданно, можно сказать совершенно случайно лишь потому, что с детства родители мне запрещали снить сны, считая их чем-то несерьезным, вредным и даже диссидентским. С другой стороны, я сразу понял – там, где власть, там больше возможностей для бизнеса. Так я сменил банальную романтику венозных дорог и бледный вид потасканного зависимого на феерическую романтику початой бутылки трехрублёвого жидкого вещества и синюшных мешков под глазами.

Жидкое прозрачное вещество в поллитровой бутылке – свое, особенное вещество административной профессии. Я пробовал предложить написать реферат на эту тему: “Вещества, формирующие деятельность”. Центральной идеей было определение взаимосвязей между типами употребляемых веществ и выбором сферы приложения усилий индивидом. Однако отрицание проникло гнилыми щупальцами даже в наставников будущих партийных деятелей, не говоря уже о самих деятелях. Я завязал с основными веществами, перейдя на жидкое, хотя даже тут проявлялось мое прошлое в виде тяги к сухому неразбавленному.

Мы усиленно готовились к выпускным. Мы особенно много спали в тот период. Качество сдачи экзаменов нашей группы напрямую зависело от максимальной глубины наших снов, отсутствия четкости наших сновидений, умения не вспоминать их и никому никогда ничего не рассказывать. Я активно спал в те дни, проспав всю зиму, весну и начало лета. Я проспал зимний карантин, весенний авитаминоз, очнувшись лишь к тополиной аллергии.

Для усиления сна мы принимали. Мы приходили в себя, наш преподаватель порой тоже, порой приходил в нас, порой в соседнее здание, тогда мы бросали все в наших снах и мчались туда, где нас ждал учитель. В ходе одной из таких операций я и попробовал жидкое впервые. Я не буду произносить а-слово. Нет. Но ты должен понять. Почувствовать. Это твоя задача как слушателя, чувак. Понял? Мы прибыли раньше учителя. Надо было что-то делать, вот мы и выпили, сообщив желание совместно употребить как единственную причину нашего появления в квартире незнакомого нам человека. Как жидкое оказалось у нас до того, как мы пришли в квартиру уже никто не вспомнит, равно как и то, как мы определяли нужный нам адрес. Сновидения опасная штука, особенно если их нет. Чем больше ихтамнет, тем сложней ситуация. Жидкое помогало снять часть нагрузки на разум, выводя большую часть процессов в бессознательное беспамятство.

Сны без снов дали много опыта. Я не могу не поделиться хотя бы частью. Ибо даже сейчас спустя много лет продолжаю не снить себе время от времени… А ты пробовал снить себе пустоту?

~~~~~

Поездатые

Люди на полустанках пытаются промутить себе место в хорошем вагоне.

Стоят и смотрят в глаза проводнику. Настойчиво и смиренно. Уговаривают молчаливо. Трогают проводника за локоть. Наклоняются близко-близко, так что почти касаются своими щеками щеки проводника. Дышат ему в ухо. В шею. В заухо. Сопят туда что-то вязко и душно.

Это не помогает, и они уходят восвояси. В застывшие коридоры вокзала имени столицы Странной страны.

Пятый раз за последний час по коридору вагона прошёл мокрый насквозь мужчина, роняющий капли пота на пол с громким хлюпом, безостановочно кричащий о том, что он идёт с минералкой, колбасой и семечками. Если бы так активно он кричал мантру… В мире стало бы одним буддой больше. А может это и была его мантра? А может он уже был буддой? Может моя глухота и слепота проявлялась в отрицании природы будды у продавца минералки, колбасы и семечек… Может. Тайное освобождение слова “может”. Предположение ни к чему не обязывает. Не предлагает конкретики. Может, но и не может. Не может, но и может. Все возможно. Никто не ответственен. Ты – тут. Я – там. Может мы поменяемся местами. Может нет.

Забытые с детства навыки поезда – постелить белье не испортив воздух пылью крахмала, переодеться с закрытой дверью, открыть забитую форточку. На самом деле не забытые. Просто отправленные в архив времени.

Поезд жутко трясётся, выбивая кости из кожаного мешка тела прочь за окно. We Have Arrived by Aphex Twin.

Припрятать деньги и документы. Перепрятать деньги и документы. Спрятать деньги и документы в разные места со звучащим голосом матери в голове – не клади все яйца в одну корзину. Я вырос. Могу сообщить, что фраза про яйца сильно смахивает на обыкновенный сексизм. Но поздно. Ответ теряется в глухих звуках проезжаемых рельсовых стыков. Делить столик с соседями. Им же тоже надо куда своё класть. Свои яйца. А своего у них много. Хватает своего. Это я без ничего в пути – и то полстолика занято. А соседи, кажется, все с собой взяли. Прям все – словно в последний путь. Только домочадцев не брали и животных домашних. Видимо такая крайность действительно отжила своё. Надо позволять им переодеваться. Отворачиваться или даже выходить. Тревожась за оставленные деньги и документы. Вспоминая, где они и как их переуложил. Вспоминая как их аккуратно и незаметно от соседей проверить – на месте ли.

В вагон-ресторан облаком клубящегося пара ворвался кочегар поезда. Жаркое лицо, измазанное сажей. Гигантские клешни рук, завернутые в грубые брезентовые рукавицы. Первый от входа столик. Сел. Потребовал чаю. Выпил залпом дымящийся кипяток, сплюнул отслоившийся комок многослойного плоского неороговевающего эпителия в опустевший стакан. Мгновенное возмещение ущерба. Кожаное покаяние. Поднял стакан наверх к свету – посмотрел, насколько симметрично эпителий разместился на дне. Достал сигарету. Закурил. Посмотрел по сторонам.

– Как некоторые из вас знают, я активно принимаю участие в сообществе людей, которые активно растут духовно. Ну по крайней мере говорят об этом. – Внезапно и очень громко принялся рассказывать кочегар. Он не кричал, но его голос, выходящий из грудины, заполнял собой пространство вагона вернее любого крика.

– Буквально вчера на нашей еженедельной встрече мы говорили о том, как мы заполняем нашу духовную пустоту. Ведущий нашей еженедельной встречи предложил своё видение. Он сообщил, что заполнение духовной пустоты происходит через духовную дыру в каждом из нас, что на первый взгляд показалось довольно логичным.

Люди в вагоне пробовали не отрываться от занятий, совершаемых ими до прихода кочегара. Кто-то тщательно пережевывал пищу, кто-то внимательно изучал свежие выпуски столичных газет, кто-то активно вчитывался в принесенный чек. Несколько человек, в основном мужчин, вдруг превратились в крупных котов, залезли на столы, принялись вылизывать себя под хвостами. Годились любые действия для защиты сознания в критический момент, когда кто-то пробует обратить на себя внимание, и этот кто-то – не вы. Кочегар, не смущаясь, продолжал.

– Я стал размышлять и сначала пришел к убеждению, что свою пустоту я не заполняю, но купирую жажду заполнения сидя утром в медитации, сидя на нашей еженедельной встрече, сидя рядом с моим наставником, обсуждая мой духовный рост или нерост. Главное не начать обсуждать духовный нерест, ибо это уже тема отдельного разговора, к которому многие из вас еще не готовы.

Кочегар вдруг сильно кашлянул, взял стакан с эпителием, сплюнул в него объемный результат кашля, посмотрел через стакан и содержимое в окно, где постепенно начинало садиться солнце, чьи золотые лучи пронзали пространство, чтобы… чтобы высветить содержимое стакана на ужас присутствующим. Поставил стакан на столик. Хмыкнул. Продолжил.

– Ключевым словом во всех этих способах мне увиделось "сидя". Это привело меня к заключению, что дело не процессе, а дело в позиции, то есть, когда я сижу – моя духовная дыра закрыта, а следовательно я освобождаюсь от одержимости потребностью её заполнять. В итоге, я смог предположить, где эта дыра расположена на физическом уровне… Я даже смог это визуализировать, как можете и вы сделать, просто закрыв глаза, расслабившись и отдавшись потоку фантазии… Не сдерживайте себя. Будьте свободны в этом. Вы сидите на своей дыре, когда вы сидите. Вы можете не сидеть прямо сейчас, в этот конкретный момент, но, когда вы сидите, вы закрываете свою дыру. Увидьте свою духовную дыру.

Кочегар встал из-за стола, его распирала изнутри энергия его речи, он выплескивал слова из себя, как ранее выплеснул… ужаснувшее присутствующих в стакан… Не унимался.

– Представьте её в мельчайших подробностях. После утреннего моциона. После обработки мягкой четырехслойной бумагой. Свернувшиеся в небольшие тугие комочки в процессе обработки частицы мягкой четырехслойной бумаги вокруг духовной дыры. Иные частицы в том числе органического характера.

Несколько гостей ресторана принялись собираться. Это не так просто, как может показаться. Нельзя внезапно встать и уйти. Нужно много времени на то, чтобы собрать все телефоны, планшеты, гарнитуры, зарядки, дополнительные батареи. А если ты еще что употребляешь дополнительно – дымнопаровое или иное, более жидкостное по своей сути… Иное что-то дополнительное крутящееся в руках, пальцах, тоже работающее как способ помощи своему сознанию не быть… Тогда количество девайсов увеличивается по экспоненте.

Ситуация начинала развиваться в сложнопрогнозируемом русле. Я поймал свой процесс мышления на вовлечении в тематику и слог выступавшего. Схватил процесс за ускользающий хвост крупного животного. Что-то по типу кота. Надо было немедленно уходить, но я продолжал сидеть словно загипнотизированный. Да и еду я уже заказал, а подводить повара не хотелось. Кочегар же сел обратно…

– Я понял, что я разработал собственную технику закрытия духовной дыры, которой можно делиться с другими, проводя специальные семинары и тренинги. Закрытого, разумеется, характера.

Кочегар снова встал, вернулся к двери, откуда он только что появился и прикрыл её. Сел за столик. Потрогал стакан. Что-то содрогнулось в присутствующих в ожидании нового шага в наполнении стакана, но… не случилось. Случилось продолжение речи.

– Но поразмыслив ещё, я увидел ошибочность этого рассуждения, ибо если дыра именно там, где я подумал, то возникает вопрос о способах её заполнения… Честно и бесстрашно подойдя к ответу на этот вопрос, я осознал, что я не использую ни один из вариантов закрытия дыр, возможных в этом случае. Более того, если продолжать размышлять, то выходит, что основная духовная дыра расположена в противоположном направлении, и она, согласно этой же логике, открыта. Природа же всех дыр в человеке такова…

Он встал, прошел вдоль столиков. Прошёл мимо меня. От кочегара разило углём и картошкой. Жареной.

Остановился возле одного из столиков. Мужчина и женщина в дорогих вечерних нарядах привлекли его внимание. Соболя и бриллианты. Необузданный шик древних. Он подошел к ним поближе, продолжая излагать свои мысли, но уже обращаясь напрямую к ним.

– Вы удивитесь, но продолжая рассуждать, я пришел к другому, теперь уже действительно обескураживающему выводу. Если вверху расположено принимающее, то внизу, по принципу сообщающихся сосудов, отдающее. А раз так, раз я закрываю не берущее, а отдающее… То выходит, что я – эгоист! Вы понимаете, что это значит?

Мужчина и женщина молчали, захлебнувшись растерянным испугом. Плохо подавленный испуг вышел широкими мазками бокусэки на их окаменевших лицах.

Мужчина расцветал красным мясом щек, жадно хватал воздух пурпурными обрубками губ, торопливыми движениями пальцев собирал крошки хлеба со скатерти. Жалел, что не обратился котом ранее – мог бы лизать себе своё под столом и делать вид, что не понимает человеческой речи… ибо кот.

Женщина искренне негодовала пластиковым, плохо нарисованным в походных условиях лицом, её крашеные черным брови возмущенно тянулись вверх через лоб к шапке, прикрывавшей стыдное отсутствие прически. Стыдное, по её мнению, разумеется, больше никому не было дела до состояния её головы, но женщина так не считала.

– Короче я понял, что надо говорить с людьми, вот я к чему! Не держать в себе правду жизни. Поэтому я сейчас здесь. Поэтому я говорю с вами. Всеми вами. Я пришел к удивительному, потрясающему, я бы даже сказал невероятному выводу. Вы сами не можете закрыть свои дыры, но я могу сделать это для вас. Я могу заполнить ваши дыры прямо сейчас, ибо…

Кочегар оторвал взгляд от пары, было видно с каким нечеловеческим усилием это происходило. Мышцы лица Кочегара напряглись, я на секунду даже посмел понадеяться на нервный тик, а то и на инфаркт, как возможный вариант развития событий в нашу пользу. Но нет – воля Кочегара оказалась сильней слабости тела. Обвел взглядом вагон. Уделил мгновение каждому из сидящих. Подарил взрыв напряжения и неуютных мыслей.

– Природа всех дыр в человеке такова, что их лучше всего заполнять другим человеком.

Кочегар взял паузу. Дал нам время осознать глубину его посыла. Глубина и посыл в данном случае обретают сложную структуру метафор и многослойных понятий, как и заполнение дыр, предлагаемое Кочегаром. Видно было, что его решение постепенно доносилось до присутствующих. Мы начинали видеть перспективу. Постигать образ вероятного будущего. Специя проникала в затхлый воздух вагона-ресторана, расширяя горизонты планирования. Усиливая чувствительность к чувственности. Рождая нерожденное. Выкидывая ненайденное. Прямиком в пустыни Арракиса… для переработки обратно в продукт… в вещество… в ничто, созданное из ничего…

– Как вы заполняете внутреннюю пустоту?

– В смысле? – Мужчина визгливо кашлянул в ответ. Почти уверенный в себе, но все равно преступивший грань начала истерики. Попробовал побыть мужчиной и попроявлять реакцию на внешнее раздражение. Раздражение удивилось и было раздражено реакцией.

– Внимание, вопрос! – Загрохотал на весь вагон Кочегар. – Как вы заполняете внутреннюю пустоту?

– Зачем? – Мужчина собрался, успокоился, почувствовал, что в раздраженной реакции ему не удалось добиться успеха, и попробовал перейти в атаку. Скромно. Аккуратно. Аккуратная атака. Стеснительное нападение. Нежный разбой вежливых людей.

– Что зачем? – Кочегар не оценил робкий пыл мужчины. Встречный вопрос сбивал с толку неприкрытой агрессией. Настоящей. Истинной. Прямой. Мужчина растерялся.

– З… з… з… – даже начал заикаться от растерянности Мужчина. – Зачем её заполнять? Ну она же это… П… П… Пустота. Если её заполнить – она уже не пустота. Разве это не богопротивно? – К концу фразы Мужчина собрался с силами и даже перестал заикаться.

Кочегар медленно опустился на кресло столика напротив столика пары. Сидевший в кресле человек, на которого опустился Кочегар, возмущенно засопел, но не посмел ничего сказать.

– Если пустота есть – значит есть причина для её существования. Когда мы боремся подобным образом с природой, меняя её или подстраивая под свои нужды, разве не нарушаем мы заветы Господни? – Мужчина окончательно освоился в роли мужчины, подавив истерику, потрогав себя в районе промежности, и позволив себе даже некую строгость в отношении Кочегара.

Вагон внимательно следил за беседой. Каждое сказанное слово ловилось, взвешиваясь, однако не на предмет содержащейся в нем мудрости, но… “на возможность дальнейшей эскалации конфликта” – пронеслось в голове слогом из какой-то древней удаленнопередачи.

Некоторые из других… скажем квазимужчин, то есть те, кто был на пути к становлению мужчинами, обратили внимание на трогание промежности. Кто-то уже действовал и тянулся в том же направлении. Кто-то вдруг поймал себя на том, что тянулся в направлении промежности уже состоявшего мужчины. Кто-то бежал сообщать в органы о происходящих тяготениях. Кто-то транслировал процесс в сеть с тем, чтобы экспертное сообщество определило возможность наличия фактов для последующих изучений соответствующими органами, ибо слово было сказано, и слово это приносило тревогу уже своим присутствием в сводках бесед. Тени бдящих мелькали за окном. Там, где заходящее солнце и тепло золотых лучей… недостижимых для сидящих в вагоне…

– Вопрос в другом, если позволите. – Вступил в разговор пожилой мужчина из-за столика у туалета.

До вступления в беседу пожилой мужчина буквально упивался принесенным ему борщом. Радовался борщу, ибо его запах перебивал запах из туалета. Теперь мужчина перешел к чаю с булочкой. Булочка не пахла достаточно сильно, поэтому мужчина… решил отвлечься участием в беседе.

– С чего вы решили, что кому-то из присутствующих интересно, что вы имеете сказать? Кто позволил вам вываливать на кого-либо свои умозаключения без спросу?

Кочегар вдруг переменился в лице. Перемена лиц, как перемена блюд. Радостно ядовитая агрессивность слов, украшенная брызгами свежей слюны. Натужно напыщенная неприветливость под соусом из сведенных бровей. Угрюмо сдавленная тревожность с гарниром из крепко сжатых кулаков. На десерт – белые костяшки пальцев в сладком маринаде ногтей, пронзающих кожу ладоней.

– Мы специально принимали закон “О государственном учете размышлений”, чтобы вот таких как вы контролировать. И принимали ведь не по своей инициативе. По инициативе вас, граждан. – обращался пожилой уже ко всем присутствующим. – Лично мне порядка двух сотен писем пришло от представителей общественности с просьбой оградить их от чужих умствований. – Мужчина помолчал. Хлебнул чая. Посмотрел на булочку. Не рискнул. Посмотрел на Кочегара.

– Вы, уважаемый, либо на учет как мыслящий вставайте, получайте, так сказать, своё время для оглашения размышлений в соответствующем месте. Как полагается, в установленном порядке. Либо держите их при себе. А лучше вообще прекратите это занятие. Давно всем известно, что думание разрушает.

Кочегар шумно дышал. Он все еще сидел на каком-то Пассажире, сидел неудачно – Пассажир уже был синий лицом, его возмущенное сопение угасло, словно Кочегар высасывал своей дырой жизнь из Пассажира.

Поезд тем временем ехал дальше, колеса стучали на стыках рельс, за грязными занавесками на мутных окнах виднелась непривлекательная даль, стимулирующая продолжать путь. Солнце уже зашло, тепло и золото исчезли, прекратив создавать иллюзию того, что за окном как-то получше…

– Бог тут совершенно не причем, – обратился Пожилой в адрес Мужчины, того самого, что первым выпустил в эфир слово, включающее в себя три буквы “б”, “г”, “о” и разбудившее бдящих, – хотя ваша ремарка относительно запрета на модернизацию реальности довольно забавна. Согласно вашей логике выходит, что любое изменение в теле, сознании, быту инородно для природы. А что же вы тогда сейчас тут – в поезде, а не пешком там? Идите вон к природе. Зачем вы в одежде? Снимите её.

Мужчина с богом молчал. Пожилой еле заметно усмехнулся.

– Верующий, значит?

– Да, – угрюмо буркнул в ответ Мужчина с богом, – верующий.

– Какая религия?

– Левочернение.

– Левочернение – не религия. Это течение в религии. Тоже мне, верующий… В реестр внесены?

– Да.

– Карту верующего предоставьте.

Мужчина полез в карман пиджака, достал портмоне, покопался в разных регистрационных картах, нашел нужную, протянул Пожилому.

– Вот.

– Хорошо. Все намного проще стало, когда мы разнесли людей по группам и всех описали. Да и бюджету легче – взносы, волонтеры. Вы, кстати, в связи с чем в пути сегодня?

– Личная поездка.

– Какая по счету в этом году?

– Третья. Показать учетную карту? У меня в умнозвуке она – ничего?

– Лес бережете? Это правильно. Это хорошо.

– Да, стараюсь.

– На учёте в связи с этим стоите?

– Конечно. Номер 155551.

– Хороший какой номер. – С завистью протянул проверяющий.

– Друзья подарили. Сам бы не потянул такой. – Виновато потупился Мужчина с богом. – Конечно тоже зарегистрирован как владелец хорошего номера – могу и на это карту показать.

Пожилой отмахнулся от этой идеи рукой. Помолчал. Все сидели тихо. Не палились. Ждали. Пожилой явно имел опыт проверок. Никто не хотел нарваться на проверку в отношении себя. Даже Никто.

– Когда мы себя наделили всеобщим проверяющим правом проверять всех вокруг, все стало намного легче. Очень правильное решение, я считаю. Вы не находите?

– Нахожу. – Устало ответил Мужчина.

Было уже не понятно кто приносил Мужчине больше сложностей – плюющийся умом Кочегар или въедливо-вежливый бюрократ.

Разговор прервал выглянувший из кухни повар. Совсем старый, совсем уставший, ссохшийся коричневый осенний лист. Поседевшие веки и волосы в носу. Видевший жизнь в разрезе гнилой картошки. Дрожащие руки, которым нельзя доверять товар. Дрожащие руки, удобные разве что для перемешивания сахара и чистки зубов. Использовал их для мелкой нарезки лука. Повар посмотрел на нас безмолвным склерозом осуждения.

– Шумите. Работать мешаете. – Остудил пыл пассажиров Повар и исчез на кухне.

Несколько человек улучили минутку и ретировались. В вагоне остались лишь Пожилой, Мужчина с богом, его женщина, Кочегар, пассажир, на котором сидел Кочегар и я. Запах жареной картошки из кухни – не от Кочегара – мой обед был в завершающей стадии процесса приготовления. Несколько котов застряло в проходе – они были слишком крупными для быстрого перемещения по вагону.

Забренчал телефон – кто-то звонил Пожилому. Тот принял звонок, послушал, ничего не сказал в ответ, по крайней мере вслух, хмыкнул каким-то своим внутренним выводам, одарил протяжным осуждающим выдохом мужчину с богом, встал и вышел из вагона.

– Ты же говорил, что тут сеть не ловит, – ядовито сказала женщина, обращаясь к Мужчине с богом.

– А она и не ловит, – вступился за Мужчину с богом Кочегар. – Этот из тех, кто дозванивается даже тем, у кого нет телефона. Ладно, мне тут тоже уже нечего ловить. Скучные вы. Не буду тратить на вас свою пустоту. Пойду к своим углям – они хоть и пачкаются, но делают это с искренним теплом.

Хлопнула дверь – в вагон вошел Спутник. Мимо него сначала прошел Кочегар, затем прополз пассажир, на котором раньше сидел Кочегар. Мужчина с богом и за ним его женщина побрели в противоположный выход, женщина активно что-то выговаривала бредущей впереди сутулой спине. Выговаривала явно в надежде воспитать мужчину в своем мужчине. Последний стойко держался, видно было, что не первый год, что уже в раннем детстве им был накоплен богатый опыт противодействия женским заговорам.

– Некоторые любят играть в игры, не так ли? – Спутник кивнул паре вслед.

– Некоторые думают, что игры и есть жизнь. – Ответил я, вспоминая свою семейную жизнь.

Повар принес мне суп и картошку. Нес аккуратно, боясь расплескать суп и раскидать картошку. Ситуация с Кочегаром закончилась. Спутник и я сидели в вагоне-ресторане, где кроме нас уже не было больше никого. И ничего не осталось от случившегося. Ничего и никого. Пустота. На мгновение показалось даже, что мы приехали, что в этой пустоте – наша конечная остановка, но… поезд активно стучал дальше по шпалам. We Have Arrived by Mescalinum United.

– Когда заоконные дали показывают в кино, там всегда зима. Там снег. В лучшем случае там солнце. Но это редкость. Чаще будет просто снег, еще дадут серость, ощущение безнадежности и катастрофы. А что мы видим за окном сейчас? Правильно – ничего. Ибо окно грязное. Солнце зашло. Даль должна быть где-то там, прекрасная, но мы не видим эту красоту, ибо грязь застилает глаза смотрящего. Грязное полотно повседневности, а не туманное будущее – вот что надо использовать в качестве фактуры. – Спутник сел напротив меня. – Ты заказал мне питание? Обещали ведь горячее питание на борту.

– Мы на поезде, не на самолете.

– Это мелочи. Знаешь, что самое опасное в поездах? Поездатые споры.

– Споры?

– Да. Они в белье, вот этих вафельных салфетках и занавесках. Смотри.

Он резко тряхнул салфеткой, и с неё мириадами посыпались белые пылинки.

– Поездатые споры. Ты их вдыхаешь, и поезд навсегда остается в тебе. Он поражает твое сознание терпимостью к окружающему миру. Нестыковки в процессах мира перестают тебя волновать и беспокоить, более того, ты начинаешь считать нормальной действительность вокруг.

– То есть ты считаешь, что все проблемы от этих спор? Не от лени или тупости, а от пыли на полотенцах?

– Нельзя недооценивать силу пыли.

Пауза. Осторожность вдоха. Лавирование между пылинками.

– Споры… ну эти споры ещё не так страшны. Намного опасней штуки иного рода.

– Например?

– Например? Ну хотя бы новости. Новости – страшней любого вещества, кстати.

– Хуже вещества?

– Конечно. Вообще вся тема с веществами создана как отвлекающий манёвр. Это я тебе как инсайдер говорю. С веществами все просто – вот плохие парни, которые торчат и всякими антисоциальными темами занимаются. А тем временем… вас сажают на реально злые штуки. Новости, религия, музыка. Барыги в этой структуре большую социальную роль играют. Мы – санитары городских лесов. Мы отвлекаем внимание.

– То есть это заговор?

– Никакого заговора. Это природа людей. Мы хотим спать. Мы хотим быть в трансе. Испокон веков шаманы и прочие активно этим пользовались. Что самое популярное в мире? Решения для отделения от реальности. Социальные сети теперь вот еще. Всю историю человечества мы продаём лишь один продукт – кокон. Мы готовы на многое лишь бы избежать максимально жизни. Кто-то жрет, кто-то в игры играет, кто-то просто встает и уходит, когда какой кочегар что-то пробуждающее говорить пытается.

– Кочегар?

– Ты пропустил тут… Ну не важно.

– Зачем ты в пути? – Вдруг спросил Спутник.

– В смысле?

– Ты задумывался о сути пути?

– Ну у меня не было особо выбора.

– Я не о выборе. Я даже не о сути, извини. Я – о направлении. Ты задумывался о направлении пути?

– Не уверен. Мне Сэм дал направление, мне так кажется.

– Странное у тебя направление.

– Почему?

– Ты идешь от сказанного. Твое направление – “от”. А должно быть – “к”.

Поезд продолжать стучать колёсами. Он дарил нам бесценное – стабильность стука – это обеспечивало уверенность движения в выбранном направлении. Стук – всему голова – так говорили в городе Машинистов, места, откуда родом все машинисты Странной страны.

Радио в вагоне-ресторане внезапно включилось, ворвавшись в пространство сначала визгливыми криками женщины, думающей, что она – та, которая поет, на суровый бас очень уверенного в себе мужчины. Очень уверенного в себе мужчины бас рассказывал о новом развивающем людей течении – Теории Нового Одиночества. Спутник помолчал, послушал говорившего, посмотрел на меня, и добавил:

– Раньше отказывались от богатства и положения в обществе. Новые просветленные – отказники от сетей и технологий. У меня было все – два умнозвука, три доски, два вычислителя – я все оставил, я вышел из сети, ибо осознал, что счастье не в этом. Я отбросил модем. Я стал свободным.

– Ну хорошо, хорошо. Я не против. Будь, чо… Можешь с Кочегаром кстати побеседовать на эту тему – ему будет что сказать тебе.

Спутник сделал вид, что не услышал. Зато я услышал, что сказал он…

– Зачем ты ищешь чью-то тень?

И потом:

– Может надо себя искать?

Вопрос

Утром. Забежал в кафе, перепрыгивая через служебных псов на входе, детей и старушек, кофейня, обычная, каких тысячи, даже миллионы, одинаковые стойки продажи, одинаковые хипстеры-продавцы, одинаковые судорожные поиски туалета, как ночью в мокрой холодной траве непослушными пальцами ищутся выпавшие ключи, как хватается воздух после выныривания из унитаза, где был ровно столько сколько надо пробыть, благодаря хорошо тренированным коллекторам, как ищется суетливо на антресолях памяти её любимый цвет… цвет её платья в день третьей и такой случайной встречи неожиданно приведшей к тому, где ты находишься сейчас…

Забежал в кафе, бросок налево, бросок направо, бросок через плечо – кто-то мешается на пути в комнату, где можно скрыться, ещё мимоходом удар ногой под дых карлику, карлице – не потому что против карликов, просто она оказалась в очень удобной позиции чтобы двинуть, наконец вот она – дверь, наконец вот она – ручка, брезгливо за неё, брезгливо даже с учётом напряжения ситуации, тревожного саундтрека, рука соскальзывает, рука летит вниз, не потому что закрыто, потому что кто-то закрывал мокрыми руками дверь, успеть возмутиться этому факту до того, чтобы понять – таки заперто, таки код, таки сказать могут только на кассе, таки мчать туда, в очередь, стоять, обходить всех, вспышки виноватости в потупленных в пол глазах, чтобы не слышать возмущённого цоканья ускорившегося уже три раза за утро брокера коммерческой недвижимости, чтобы не успеть отреагировать на него в стиле реакции на карлика, чтобы услышать прорвавшийся в твой зарешеченный события мир медленный голос вялого продавца:

– Тууууууууууууалет для клиииииииииииииентов тооооооолько.

– Я… я двадцать минут назад тут был клиентом!

– Выыыыыыыыыыы дддддддддддоооолжныыыыыы ввввввстааааааааать в очередь и при покупке напитка вам сообщат код.

– В очередь? При покупке?

– При покупке напитка сообщается код доступа. Все верноооооооооо.

– Бля… этот мне… как его… давайте мне кофе.

– Саааааааааахар?

– Нет.

– Молокоооооооооо?

– Нет.

– Лёёёёёёд?

– Нет.

– С собой?

– Нет. Да. Нет. Что быстрей?

– С собой быстрей, но мы не даём доступ в туалет тогда.

– Спасибо, что сказали сейчас не потом.

– Конечно. Мы здесь для вас. Мы стараемся…

– Мне все.

– Карта или наличные?

– Приложение.

– Не принимаем сегодня. Карта или наличные?

– Карта.

– Рад сообщить, что в нашем кафе к оплате принимаются исключительно платежные средства нового единого формата государственной платежной системы “Единый формат государственной платежной системы”. В связи с политикой нашей сети по поддержке государства, мы поддерживаем исключительно этот формат…

– Наличные только – так бы сразу и сказали.

– Нет, это не “только наличные” – это единый формат государственной платежной системы. Мы поддерживаем исключительно этот формат в…

Я вытащил продавца через прилавок и сильными ударами принялся бить по лицу, продолжая обращаться к нему на вы. Бил сначала кулаками, затем и ногами – внезапно захотелось ускориться.

– Сдачи может не быть с купюр размером… – мямлил записанный заранее на органический криптоноситель текст продавец.

Я ускорился. Не давить своё настоящее, внутреннее. Выплеснуть все наружу. Выразить себя истинного. Несколько человек в очереди отозвалось аплодисментами. По-прежнему требовалось в туалет, но уже не так сильно, уже не так отчаянно – спало давление внутреннего беспокойства.

Ненадолго – дверь в кафе открывалась, пуская внутрь новую причину для беспокойства – теперь уже абсолютно внешнюю – Михалыч. Михалыч заходил в кафе, и не было абсолютно никаких шансов на то, чтобы он меня не увидел. Я вспомнил, что я не просто сюда забежал в поисках туалета. Тут было назначено. Быстрый взгляд на часы – самое время. Без опозданий.

– Агрессия – не решение всех проблем. – Послышался гнусавый голос из-за столика справа от кассы.

– Агрессия – решение большинства проблем. Оставшиеся проблемы решаются с помощью полного уничтожения их причин. – Молодой человек с гнусавым голосом, в подвернутых на щиколотках штанах, роговых очках, а также неровной, растущей кустами бороде выдохнул в потолок гигантское облако пара. – Еще говорят, что агрессия достаточно четко указывает на то, какие вещества употребляются индивидом для расслабления. – Молодой человек уверенным до бесстыдства жестом взял в рот пластиковый мундштук курительного устройства и глубоко затянулся. Мгновение тишины. Выдох.

Михалыч двигался в мою сторону. Никаких шансов отказаться от встречи. Никаких сомнений в плохом финале. Попытки отвлечься на битвы со случайными людьми в неслучайных местах давали лишь временное облегчение – на время непосредственного взаимодействия. Неотвратимость Михалыча. Молодой человек с гнусавым голосом же захотел заметить:

– Вообще хотел заметить, что вещества, употребляемые индивидами для расслабления, более чем точно фиксируются через эмоциональное выражение – нет нужды в громоздких тестах продукта жизнедеятельности человека, выделяемого его почками в результате фильтрации крови, реабсорбции и секреции…

Курительное устройство очень удачно вылетело в снова открывшуюся входную дверь в кафе, пролетев перед этом через весь зал, никого не задев. Не было пролито ни капли курительной жидкости – несколько брызг, оставивших следы на потолке, стенах и щеках соседей молодого человека по столику были от вылетевших вслед за устройством зубов – кровь, слюна – ничего особенного – сейчас уже все отстирывается. Я смотрел на свой кулак, отработавший ситуацию, но он был уже разбит до этого удара об лицо и зубы вялого продавца. Вялый продавец поднялся и что-то мычал рваными губами в ответ на запрос очередного клиента. Кулак был в плохом виде – столкновение с курительным устройством его добило. Мне не стало легче. Да и молодому человеку с гнусавым голосом тоже. Тот лежал на полу, выхаркивая что-то красно-желтое из разрушенного рта.

Я вдруг спиной ощутил близкое присутствие Михалыча. Он стоял совсем рядом, смотрел на происходящее между мной и молодым человеком с гнусавым голосом и ухмылялся. Ничего особенного для него в этом всем не было. Обычная рутинная возня за лидерство среди тестостероновых особей. Михалыч подошёл еще ближе. Встал рядом со мной. Достал ствол и ткнул им мне в спину.

– Ну что… Таки здравствуй, Кот. Закончил ты с ними?

Молодой человек с гнусавым голосом попробовал было поспорить с Михалычем за право на общение со мной, но Михалыч не оставил ему ни одного шанса.

– С тобой закончили, понял?

Столик рядом с кассой весьма кстати освободился. Лежащий подле стола сильно не беспокоил. Кровь и прочее из разбитого рта? С кем не бывает? Сели. Глаза в глаза. Можно было ещё взяться за руки, но ни я, ни Михалыч не были готовы к такой близости. По этой же причине вариант потереться под столом ногами также отпадал. Михалыч хмыкнул, хрюкнул, щелкнул челюстью, достал умнозвук, что-то там проверил, что-то понажимал, что-то проверил снова.

– А ты вот, Кот, когда-либо запрашивал в поисковике значение слова “любовь”? – вдруг оторвался от экрана умнозвука Михалыч.

Молодой человек с гнусавым голосом попытался встать. Не вышло. Повернулся к нам лицом. Посмотрел на Михалыча. На меня. На умнозвук.

– Поисковик разве может на такой запрос ответить? – вдруг сплюнул кровью вопрос Молодой человек. – Это же любовь! Это же эмоция и состояние живого организма. А поисковик – цифры. Бездушные и безликие. Цифры. А эмоции… Чувства… Состояния… Они же не передаются цифровым путем – это исключительно аналоговые субстанции. Исключительно привилегия живых организмов.

Михалыч и я переглянулись.

Молча встали.

В порыве абсолютного единства мы уничтожали Молодого человека, сражая носками наших ботинок его молодость, вытирая подошвы об его человечность, ибо нефиг. Сказано же было, что с ним закончено… Ну как можно не понимать столь простые истины и заявлять право на понимание более сложных по типу любви?

Кто-то из посетителей выбежал на улицу и громко закричал там:

– Помогите – либералов бьют!

Тут же ниоткуда нарисовалась группа в чёрном с вязаными из кожи крестами. Они ворвались в кафе, раскидав по стенам жадные взгляды голодных охотников. Взгляды тут же были собраны обратно для анализа захваченной информации. Информация сообщала статус стен – белые когда-то, местами исписанные синим от шариковой ручки, местами чёрным от маркера, местами серым от подошв чьих-то ботинок, местами редкими, странными и почти что даже неестественными белыми от рук рабочих, когда-то работавших над этим местом. Кто-то понял, что атмосфера не полная и решил добавить немного фоновой музыки для свежести и ясности. Jelf The Elf.

– Где? – разорвал легкую и свободную атмосферу кафе один из полупогонных жутким хриплым воплем. – Кто просил помощи?

Молодой человек поднял трясущуюся руку.

Полупогонные кинулись к нему. Оттеснили Михалыча и меня от Молодого обратно к нашему столику.

– Не сметь! – рявкнул нашим ботинкам один из полупогонных. – Сидеть!

Ботинки заскулили и забились под столик. Столь позорное поведение ботинок будет позже наказано – поклялся я в тот момент. Jelf The Elf пищал и свистел свою песенку. Молодой человек свистел дыханием через разбитый нос.

Полупогонные подняли Молодого человека и повели на улицу. Он был в плохом состоянии, и потому все это происходило словно в замедленной съёмке – ровно так, чтобы Молодой человек успевал реагировать.

Jelf The Elf игриво рассказывал нам кто он по жизни.

Вывели Молодого человека на улицу. Бросили на асфальт. В порыве абсолютного единства погонные уничтожали Молодого человека, сражая носками своих ботинок его молодость, вытирая подошвы об его человечность, ибо… Кто-то из посетителей стоял в дверях кафе, смотрел на происходящее и пищал:

– Ибо никто не может лишать государство в лице погонных или полупогонных монополии на агрессию. Никто! – переходил с писка на возмущённый визг в конце фразы Кто-то из посетителей.

Михалыч и я уже давно выпили свой кофе и просто сидели за столом. Мы полностью растеряли то восхитительное чувство человеческого единства, к которому… так стремятся любовники в пыле своих объятий, и которое… чаще всего ощущается у людей не во время секса, а в момент совместного избиения случайного человека… Мы вернулись мысленно и эмоционально к тому, откуда мы начали. К поисковику.

– Тупит, – пожаловался на свой умнозвук Михалыч.

– Не тупи! – послышалось с улицы – там один из старших полупогонных воспитывал новичка в команде. – Бей! Бей, я сказал.

И новичок бил. В конце концов найти либерала в более-менее приличном виде уже тогда было практически невозможно. Сейчас я думаю их вообще нет. Что? Ты не в курсе кто это такие? Ох, бро…

Ну либералы – они типа за свободу. Свободу выбора в основном. Ну да – выбор употреблять или нет являлся для них главным моментом. Нет – они все употребляли, как все. Просто они хотели думать, что делают это не потому, что такая политика государства, а потому, что они так решили. Сами. Какая разница? Не знаю.

Они ещё требовали свободы выборов. Нет, это не когда ты голосуешь. Это когда у тебя есть несколько опций что употребить, когда ты можешь выбирать не из одного, а из нескольких веществ. А по голосованию… ну это никому не было интересно – все всегда голосовали за Президента.

Право проголосовать за Президента прописано в Конституции Странной страны и является почетной обязанностью всех странников. Либерал ты или нет – ты обязан реализовать своё право отдать Президенту свой голос. Чтобы Президент был уверен в тебе. Иначе как Он сможет указывать тебе как жить?

– Ага, вот, перестал жевать солому. Так… Ага… Вот… А сопли какие-то… – Разговаривал то ли со мной, то ли с собой Михалыч.

– Что там? – поинтересовался я.

– Висит – у меня тут миллион вкладок открыто, так их растак. Ага, вот. Самоотверж… Самоот… Жжжен… На сам прочти – я эти слова не того. У меня сразу на них семь восемь начинается. Вслух давай. – Михалыч не оставлял никаких возможностей для выбора. Следовало исполнять. – Исполняй давай или тапки в рот! – Рыкнул Михалыч.

– Любовь – это самоотверженная привязанность. Есть семь стадий.

– Стадии в топку на сейчас – позже. Эта самоотвердеющая – о чем это?

Я совершенно не понимал зачем мы об этом говорим. Но высказывать сомнения я не был готов. Я был готов стремиться закончить этот процесс как можно скорей. И я вдруг понял, о чем это.

– Это про моих клиентов – они полностью отказываются от себя ради своей привязанности к веществам.

– Значит это ещё и про патриотизм, так?

– Ну можно и так сказать – выполнение воли государства, не взирая на цену исполнения указаний.

– И про верность ещё – так?

– Ну да. Похоже на это.

– Давай четко базарить, слышь? Или поедем возьмёшь у коня?

Я порой не понимал, что говорил этот человек, но угрозы звучали уверенной интонацией в голосе, а я не был готов справляться с чужими намерениями причинять мне зло. И я так и не попал в туалет… Лишнее напряжение мне было не нужно в тот момент.

– Тогда это и про духовность ещё – они же абсолютно духовные люди – наши клиенты. Сограждане.

– Кстати, а почему тогда… – Михалыч взял очень правильную паузу перед тем, как закончить фразу, – ты сам не употребляешь вещества, если на то воля Президента и государства?

Тень… Государство, как тень Президента. Тень… Никакой политики, лишь образ из прошлого. Сожженный пламенем воспоминаний и развеянный ветрами времени. Падающий косыми лучами свет. Сталкивающийся с фигурой смиренно подставляющего себя под его лучи Президента. И мы – в тени вставшего закрывать нас от угроз из вне. Согласившиеся с наличием угрозы. Отдавшие свою волю и свою жизнь. Перепоручившие себя тщательной заботе нависшего над всеми нами темного силуэта… Откуда Михалыч знал про мою трезвость? Где я спалился? Я же так тщательно контролировал своё состояние и поведение… Так умело ассимилировался с остальными странниками…

– Что скажешь, Кот? Как пояснишь сложившуюся ситуацию?

Китаец

Вышли из вагона.

Еще один пустой полустанок. На этот раз – наш. Бескрайние пустоши Внешнего Китая вяло приветствовали нас. Седые от пыли кусты жалкой травы несимметричными разрывами бетона. Ветер, резкими порывами уносящий прочь остатки вагонной дремоты. Бородатые женщины с баулами и бородавками, сморщенные в баб обыденностью бесконечной простоты местной борьбы за выживание. Вонючие мужики, виновато ломающие шапки при виде зажимающих носы чужестранцев, мямлящие хармсовское "это ничаво" в качестве извинения за неудобство. Скромное приветствие. Ни тебе салюта искрящимися звездами, ни переходящих в овации аплодисментов местной общественности, ни торжественного парада птичьих эскадрилий с образованием наших имен высоко в безоблачном небе. Даже не расстреляли никого в нашу честь на заднем дворе администрации полустанка. Словно здесь прекрасно знали, что мы представляем из себя на самом деле… Добавили в связи с этим усилителя пустоты в воздух и все.

Стоянка поезда 2 минуты. Достаточно исключительно для того, чтобы выпрыгнуть или запрыгнуть. Больше тут нечего ловить. Женщины здесь не торгуют жирной рыбой и пережаренными пирожками, хулиганы не пытаются украсть забытые в купе при выходе на перрон ценности, нищие рабы-инвалиды не клянчат милостыню для своих неведомых хозяев, чтобы в конце дня получить назад изъятые у них на время работы ноги. Пассажиры-курильщики не беспокоятся невозможностью повысить уровень никотина в крови – шансы высоки, что никотин просто откажется выходить на работу в местных условиях. Не потому, что тут так спокойно, а потому что тут никому ничего не надо. Само существование здесь настолько ясно осознавало свою иллюзорность, что… отказывалось проявляться в любом из феноменов.

Кто-то сказал, однако, что это – наша станция. Кто-то попросил собрать и сдать белье проводнику. Кто-то недвусмысленно собрал чашки из-под чая, поставив этим жирную точку на нашем пребывании в неуютной, душной, жалкой утробе спального вагона. Кто-то сделал свое грязное дело и ушел прочь, растворившись в практичной реальности собственной жизни. Мы даже не бросили вслед плохих слов. Скупое прощание с прошлым под стать приветствию будущего.

Поезд тронулся, увозя прочь Кого-то, проводника, Кочегара, Пожилого, других, не попавших в нашу реальность, пассажиров – наверняка они где-то там были, ведь не всегда отсутствие нашего знания о чем-то приравнивается к отсутствию этого чего-то.

Воздух наполнила отчаянная мощь древнего Angel by Massive Attack, разрывая душу оглушающим ревом сверхнизкого баса вкупе с яростными воплями гитарных рифов. Очередной флешбек из разрушенного памятью прошлого.

– Надо найти китайца, – сказал Спутник. – Он поведет нас дальше. Он знает витиеватый путь сквозь скромное очарование монгольской буржуазии.

– Я не против, – сразу обозначил свою позицию я. – Не думаю, что наша цель заключена в самом путешествии. Думается мне, что его надо просто закончить. И не там, где оно началось, ибо такое уже случалось. Не хочется повторяться.

– Не хочется следовать банальностям чужих конструкций?

– Точно. Хочется максимально избежать необходимости ступать в чужие следы. На снегу это особенно неприятно – ты глубоко проваливаешься в мокрый сугроб, снег попадает внутрь ботинок и тает особенно мерзким образом. Кому это надо? – Я огляделся в поисках кому это может быть надо.

Кроме нас двоих на полустанке уже никого не было. Бородатые женщины уехали либо домой, либо дальше с поездом, вонючие мужики побросали поломанные шапки и убрались восвояси. Ветер где-то вдали возился с унесенной дремотой, а седые от пыли кусты делали вид, что не слышали меня. Это не было надо никому, а никого и не было… – заключил я, но уже в рамках внутреннего диалога.

Даже ментально-временной разрыв пространства, ввернувший в окружающую реальность кусок трека Massive Attack, закрылся, не оставив после себя ничего, кроме давящей тишины отсутствия каких-либо звуков. Ничего не было вокруг нас, лишь растянувшееся от горизонта до горизонта железнодорожное полотно и истрепанный кусок бетона, стыдливо пытавшийся прикрыть собой голую землю. Станция была настолько маленькой, что тут даже не было никаких строений. Она была настолько маленькой, что возникал вопрос – а была ли станция?

Я вдруг подумал, что не было никакого смысла в определении направления движения – в этом месте одинаково не важно было ни откуда мы прибыли, ни куда мы направляемся. Словно мы оказались в самой середине Срединного пути, в золотом сечении упрощенного представления о Пути, между крайностями аннигиляционизма и этернализма. Я захотел поделиться со Спутником своими заключениями, но он вдруг вытянулся в длинную серую тень по земле, возвещая собой приближение вечера. Говорить с тенью я не имел желания. Не сегодня. Не сейчас. То есть… Не тогда… Вопрос касательно странности направления пути оставался незакрытым.

Надо было спешить. Санкции поправки 22 к Кодексу о духовных правонарушениях за ночные размышления в степи предусматривали наказание вплоть до лишения свободы размышлять на срок до трех лет. Я уже не говорю об обязанности ежедневно в течение семнадцати мгновений в присутствии офицера службы духовного восстановления думать правильные мысли.

Надо было искать китайца, и я отправился немедленно. Спутник тащился позади, продолжая вытягиваться и сереть по мере снижения солнца. Вдалеке загромыхал птичий салют – где-то принимали достаточно высоких гостей… Достаточно высоких для салюта.

– Ваш паспорт, пожалуйста. – Теплое, почти родное лицо, торчащее из-под форменной шапки с серебристым козырьком, пыхтело и сопело несвежей капустой.

– Зачем вы тут?

– Мы идем.

– И что хотите?

– Нам бы пройти.

– Оттуда сюда?

– Отсюда туда.

– С какой целью проходите?

– Мы… Мы ищем. Мы искатели. Духовного характера.

– Эй, Ыбырай, иди, тут по твою душу парочка.

– Чего там?

– Искатели.

– Да госспади… Сколько можно?! Ямар ч өмхий баас.

– Давай, Ыбырай, потом туда сходишь.

Ыбырай вывалился наружу из высокой башни, протянувшейся до самого неба, выраставшей из глубины земли. Свалился в кучу сразу за дверью. Полежал там свои семнадцать мгновений – явно тоже что-то, когда посмел подумать неудачно. Или, наоборот, весьма удачно, настолько, что это не могли не заметить в Центре.

Откуда там взялась башня? Ну ты тоже вопрос задал… Конечно же из ниоткуда, бро! Что там с чаем кстати? Подлей немного, а? Сухой воздух тут у тебя – я так и крем для рук у тебя попрошу. И мне пофиг, где ты его брать будешь. Ага… Вот с чайком получше теперь… Ну слушай дальше, чувак.

– Пройдите сюда для интервью. – пока Ыбырай пытался разобраться со своими вопросами, Тёплое, почти родное лицо взял инициативу на себя, указав нам на бетонный столик и два кирпичных табурета по бокам.

– Интервью?

– Да. В связи с тем, что в последнее время под видом искателей стало много неискателей… это… пытаться пройти… кхм, мы вынуждены были ввести новый порядок.

– И много таких… неискателей?

– Сколько там было, Ыбырай?

– Двадцать три человека за прошлый год. – отозвался Ыбырай. Его мгновения были исполнены, он поднимался и направлялся к нам, поясняя на ходу ситуацию по интервью. – Мы еле справились. Почему всех сюда именно тянет – совершенно непонятно. Ладно, я буду задавать вопросы, вы отвечаете. По итогам я принимаю решение готовы вы искать или нет.

– А если решение будет отрицательным, и мы с ним не согласимся?

– Будете жить с этим как-то. Ну или… У нас есть возможность поговорить с психологом об этом. Сейчас есть бюджет на это. Она приезжает раз в месяц. Последний раз она была неделю назад, так что вам практически повезло. На целую неделю меньше обжидать.

Изменились для интервью. Стали совершенно серьезными людьми в погонах. Необходимость непрерывного предварительного сканирования действий на предмет их соответствия принципам и понятиям. Годы активных тренировок лиц и мышления. Исключительно шаблоны. Исключительно в заданных рамках. Исключительно без исключений.

Огромное… Невероятное… Гигантское количество энергии затрачивалось на эти изменения. С самого утра пограничники накачивались бутербродами с нефтью, чтобы к вечеру быть готовыми интервьюировать путников. Смотреть нам прямо в глаза. Творить аллюзию на беседы с отцом.

Шум ветра где-то высоко у самого верха башни – там, где старый дряхлый металл прохудился настолько сильно, что стал позволять ветру жить в щелях между панелями обшивки, отслаивающимися и гремящими жирным тоскливым стуком. Не имел сил прогонять его прочь.

– Итак, я буду читать вопросы… Хочу попросить внимательного к ним отношения. Процесс будет записываться.

– Видео или аудио?

– Стено.

– Что?

– Я буду записывать ручкой ответы вот в эту тетрадку. Стенографировать.

Мне указали на кирпичный табурет. Безапелляционно. Я сел. Жесткий, неудобный, холодный. Ыбырай аккуратно разложил на пыльном бетоне стола приспособления для интервью – тетрадку, ручку, две руки от ладоней до локтей. Посмотрел куда-то внутрь себя. Начал.

– Почему вы ищете?

– Потому что можно искать.

– Искали ли вы ранее?

– Сегодня или вообще?

– Вообще.

– Конечно. Четыре раза.

– Искали ли вы в других местах?

– Да.

– Что вам там сказали?

– Сказали больше не приходить.

– Под кроватью смотрели?

– Конечно.

– За шкафом?

– Два раза.

– На антресолях?

– Нет.

– Почему?

– Там пыльно. И паутина слева за шапками.

– Как быстро вы планируете завершить поиски?

– В установленный законом срок.

– Порекомендуйте мне хорошую книгу.

– Книгалиц.

– У нас нестабильный интернет.

– Для каких целей тогда? Если поставить на полку – “Сергей расправил плечи”. Если фантастику – Конституция. Если с картинками – Уголовный кодекс.

– Какие же картинки в Уголовном кодексе?

– А картинки не в нем. Картинки в сознании при его чтении.

– Какая книга больше всего повлияла на ваш поиск?

– Желтые страницы.

– Что вы делали прошлым летом?

– Грелся.

– Ваше отношение к религии? Стоп. – Ыбырай вдруг замялся. Посмотрел на Тёплое лицо. – Эй, а что опять новая форма пришла? Я не помню такого вопроса. Что он должен мне отвечать на него?

Тёплое лицо молчало. Мягкий свет солнца нежным розовым трогал Тёплое лицо. Тёплое лицо молчало. Ыбырай подождал немного для приличия, но Тёплое лицо молчало. Вежливый вечерний ветер приносил Тёплому лицу облегчение прохладой. Тёплое лицо молчало. Ыбырай сдался.

– Ладно, это пропустим. Что вы можете назвать главной драмой вашей жизни?

– Хлеб.

– Не понял ответа.

– Хлеб – главная драма моей жизни. Я не могу его есть.

– А в чем тут драма?

– В том, что я его все равно ем, что вызывает конфликт в моем внутреннем мире.

– Он, что, настолько тонкий этот ваш внутренний мир?

– Достаточно.

Ыбырай покачал головой. Не сочувственно. Просто покачал – видимо захотелось размять шею или поболтать ушами. Большие болтливые уши Ыбырая приятным бризом сквозь жар пытливого интереса. Отвлечься на секунду. Отойти от пламени вопрошания. Снять напряжение погонного недоверия. Мне казалось, что процесс не доставлял ему удовольствия. Отсутствие выброса эндорфинов в ответ на производимый процесс и продолжение процесса, несмотря на отсутствие эндорфинов, говорило о том, что Ыбырай был отлично тренирован. Он мог заниматься процессами независимо от того, насколько высокий выброс гормонов от них. Мне это было непонятно – вся моя жизнь была построена на производстве счастья. А тут – некто, кто что-то делает, потому что это его обязанность, а не потому, что это его как-то раскумаривает. Идиот? Вместо ответа на этот вопрос я задумался о нужности этой информации в моей голове. Понял, что единственный способ избавить от нее – поделиться с кем-то. Вот теперь эта информация ушла от меня к тебе. Что хочешь с ней то и делай. Всегда лучше поделиться с кем-то. Рассказать, как минимум, кому-то одному, что Ыбырай был отлично тренирован. Сделать это не как я – ведь я пронес это через почти все свое путешествие до вот этого самого момента – а прям сейчас. Нет никого рядом? Господи, ну пошли кому сообщение! Давай, отправь пятерым контактам этот текст “Ыбырай был отлично тренирован” и увидишь, что случится. Увидишь, поверь мне.

– Приведите пример поражения?

– Диета из шишек.

– Когда вы впервые почувствовали себя свободным?

– Когда умерли мои родители.

– Поясните?

– Ты окончательно взрослеешь только со смертью старших, ибо теперь старший – ты.

– То есть вы хотите сказать, что мы настолько предетерминированы нашими родителями, что остаемся в привитых с детства ролях даже после достижения условной зрелости?

– Разве это не так?

Ыбырай не выглядел растерянным. Но Теплое, почти родное лицо, торчащее из-под форменной шапки с серебристым козырьком (полное имя напарника Ыбырая), метнул носок ботинка в его сторону, попав четко в район копчика. Теплое, почти родное лицо, торчащее из-под форменной шапки с серебристым козырьком, сразу после броска вернулся на свой пост, обозначенный двумя нарисованными белой краской следами сапог на полу. Поставил подошвы черных лакированных кроссовок на следы. Вытянулся. Замер. Stand-by. Ыбырай дернулся несколько раз, явно перезагружаясь, затем пискнул звуком загрузки операционной системы, и продолжил. Невозмутимо, словно ничего и не произошло.

– Девушка. Красивая. Идет себе по улице, никого не трогает. Мысли, идеи, мечты, страхи, драмы. Проживет свою жизнь. Родит кого. Заведет животное. Будет навещать маму. Ты готов ворваться в её жизнь? Оставить след там? Может небольшой, а может и целую борозду… Гигантский шрам на поверхности.

– Вы приводите пример оставления борозды в рамках простого знакомства или законного брака?

– Давайте попробуем опцию сочетания законными узами в установленном порядке.

Я кивнул. Этот опыт был мне понятен.

– Главное найти не женщину, которую будешь любить, а женщину, которую тебе будет нравиться ненавидеть.

Ыбырай замолк на секунду, но быстро продолжил. Новой перезагрузки не потребовалось. Вежливый ветер и вечернее солнце тем временем ушли прочь – Тёплое лицо продолжало молчать. В воздухе повисли сумерки неудовлетворенности результатом.

– Почему вы считаете себя достойным поиска?

– Потому что поиск отдельно от меня не существует. Как нет чтения без читателя.

Ыбырай удовлетворенно кивнул. Я так и не понял, как именно составлялся опросник, как присваивались баллы за правильные ответы – и присваивались ли вообще. Может им тут просто было скучно или просто у них было, и им было скучно. Я встал с табурета и двинулся к проходу на другую сторону.

– Куда пошли? Вам еще анализы сдавать.

–

кроваво-красные камни на перекрестке миров… люди в рваных одеждах, поющие саги справедливым Богам. декламация забытых сутр… серые облака над невыразимо громадными горами, провалившимися в тухлые подземелья Матери Драконов… поющие погонщики слонов – местная достопримечательность, фишка для туристов, все давно разъезжают на рикшах, зачем нужен слон с человеком, если можно оседлать только человека… экономно и быстро …горы доминируют над нами – все, что им надо делать для этого, это быть горами. Невыразимо громадными.

наша Тойота могла быть четвертой, но мы пошли пешком. мы могли медленно двигаться в составе туристического каравана по каменистой дороге, что уводила в даль туманов и святых пещер… мы быстро устали и взяли двух подержанных осликов у прихожан заброшенной церкви. Спутник сказал, что такой путь наиболее удобный и скорый. кроме того безопасность организованных туристов гарантировалась правительствами стран – Непала, Индии, Китая. Если бы мы шли по их территории – все было бы хорошо, но мы были где-то в степях между неизвестными никому, даже местным жителям, государств. Не было даже уверенности в их существовании.

я много фотографировал себе в память – величие долин, гор, водопадов и прочих штук, стабильно приносящих доход бюджетам, простота духовных центров, смирение типов, населяющих поселки, утопающие в нищете, рваные лохмотья из посылок красного креста. Люди тут моются раз в неделю, по четвергам, ибо в четверг души смытых бактерий перерождаются в чистой земле будды Амитабхи…

Косой взгляд немытых утренних глаз, проникновенный вопрос – кто ты?, заданный без слов, без эмоций, без интереса, отстраненно, безучастно.

тысячи туристов по их земле, мимо домов, мы фотографируем, снимаем видео, восхищаемся, удивляемся, нас что-то шокирует, а они… просто живут тут, десятилетиями, веками, и им пох… как тут и что – привезли еды и одежды – хорошо. нет – тоже неплохо. пора убирать рис… рис заливают водой, ибо ему практически не нужен кислород, а сорняки и трава не растут тогда на полях… банально и грустно…

нам что-то рассказывали про храмы, про тех, кто их строил, кто жил в них, достигал чего-то. я спрашивал Спутника – может тут мы найдем ответ, но он мотал головой, его тянуло в центральные области, в самую суть…

постоянно пахло сандалом, его жгли везде, я начинал подозревать, что он просто природный антисептик, не больше.

в одном храме ко мне подошел оранжевый человек и что-то долго втолковывал на своем языке. Спутник заявил, что человек этот – известный лама, что он знает о цели моего путешествия, и что я обязательно найду, что ищу. Конечно найду, подумал я, что этот провонявший перегаром и дешевым табаком деятель мог еще мне сказать? Да и я не особо верил Спутнику. Кто он такой вообще? Почему он со мной? На кого он работает? Почему я его слушаю? Зачем я отмахиваюсь от этих вопросов?

Утро начиналось рано – кто-то из проводников видимо считал, что таким образом наше путешествие станет еще более духовным. Отчасти это было верное решение – я никогда не видел таких восходов.

Сначала солнце встает далеко-далеко из-за земли, большое, розовое, проникая в мороз предрассветных сумерек. Солнце озаряет мир внизу, согревает отдаленные равнины, но затем, когда все уже расслабились и начали приходить в себя от невыносимого восторга, вдруг оказывалось, что нас ждет еще один восход – восход из-за облаков. Они окрашиваются нежно-лиловым, потом новый розовый цвет, еще один, более насыщенный и яркий, и вот… Солнце разрывает пространство отчаянным желто-белым светом, облака меняют очертания и объем, становятся чем-то иным, почти живым… И тогда постепенно снисходит тепло в предместья гор, и можно выползти из спального мешка, ворваться в ледяную свежесть близкого ручья, а где-то там, внизу, над лесами парят силуэтами птицы, такие красивые в своей недоступности, романтичности, странности… Словно кто-то снимает клип на очередной трек очередного проекта, призванного заработать на желании найти.

И в измененном сознании, пронизанном культурой музыкальных каналов, действительно играет музыка.

– Возьмите с собой нашего чая. Он пригодится в пути. Он показывает путь.

После короткого завтрака мы смотрели как другие, являвшиеся настоящими туристами, грузились в джипы и продолжали свой путь. Затем выходили на улицу, чихали, сморкались, шли. Извинялись перед душами вычихнутых бактерий. Собирали вычихнутое обратно, чтобы вычихнуть снова в четверг, когда можно будет вычихнуть свободно и легко. Без последствий. Снова извинялись. Просто так. Ибо было.

Пили чай. Смотрели куда идти. Шли. Китайца так и не встретили.

Ресторация

Встречи проходили в подвале центра социального обслуживания населения Большого города. Вечером. В момент, когда заходящее солнце обрушивало на присутствующих потоки световых волн сквозь дырявые окна в потолке. В момент, когда тени спускающихся в подвал участников встреч вытягивались в лестничном проходе. Когда копны волос золотом горели в лучах солнца, а майки, юбки и рубашки бесстыдно уступали оранжевому свету и обнажали скрываемую ими плоть… Все было золотым в те вечера. И бесконечно далекие от золота души. И банально чёрные сердца. И типично серые разумы.

Встречи проходили за закрытыми дверями и закрытыми ставнями. Когда все собирались и начинали говорить – двери и ставни плотно закрывались – на собрании не было места столь обескураживающему количеству золотого. Не было места и для иных форм световых волн. Собиравшиеся предпочитали полную темноту во время собрания. Тотальную. Неперебиваемую никаким сторонним излучением. Допускался лишь один тип волн – звуковой. И лишь тот, который издавался ведущим собрания.

Странные собрания, я согласен.

Поэтому я на них не ходил.

Не видел причин посещать.

Странные собрания для жителей Странной страны являлись слишком доступным решением для меня. Мне нужно было что-то более значительное, что-то более тяжелое, что-то более мощное. Таким решением было не ходить на собрания. Но мне следовало рассказать тебе об этом, ибо без упоминания этих фактов я бы не смог показать свою личность в достаточно правильном свете.

Правильный свет всегда важен, не так ли? И не важно тот это свет или этот. Солнечный золотой или отраженный серебряный. Падающий прямо или ложащийся косо.

Свет…

Рождающий тени…

Дарующий возможность существовать чёрным пятнам на случайных поверхностях…

На тех встречах, да, на тех самых, на которые я не ходил, собирались люди, чтобы слушать. Иногда говорить. Если будет позволено. Если будет пространство для их волн. Если будет…

Они собирались чтобы найти возможность для себя быть. Быть вне общего. Пусть ненадолго, но вне, чтобы продолжать мочь быть внутри за пределами подвала центра социального обслуживания населения. Где проходили встречи. Они сидели в полной темноте, чтобы набраться сил продолжать выдерживать свет.

Они…

Три-пять стабильно присутствующих. Семь-девять с иногда-случайно-приходящими-ошибшимися-дверью.

Мебели в подвале было не много. Хватало не всем, но все как-то размещались. Не жаловались. Наличие мест для сидения не являлось обязательным условием для участия в собраниях. Главным было… Не помню. Я же не ходил, понял?

– Забежала переждать свет у вас… – Говорила маленькая нервная женщина с сумками и пакетами, практически сваливаясь в подвал снаружи.

– Наверно опять без зонта на улице оказалась? – Пытался поддеть её крупный толстый мужчина с просторной лысиной на голове, сидящий на диване внизу слева от лестницы.

– Ну да… Кто бы мог подумать, что вот так вот он возьмёт и пойдёт. – Неуверенно оправдывалась практически свалившаяся в подвал женщина.