Читать книгу Золотая акула - Андрей Молчанов - Страница 1

Берег…

Неужели он добрался до него? Неужели сумел?

Он потерянно уставился на неуемно дрожащие пальцы со сморщенно-разбухшей, выбеленной морской водой кожей…

В глазах еще плясали блики от ламп аварийного освещения, слабенько мерцающих в зарешеченных матовых колпаках, в ушах стоял скрежещущий треск сварных перегородок и нудное капание просачивающейся через поврежденную обшивку крейсера воды.

Лодка была из последних, спешно штампованных под лозунгом «Ни одного дня без новой субмарины!» – без клепки корпуса, трещавшего на глубине, как сдавленный тисками орех.

Какие-то считаные часы назад он еще находился в торпедном отсеке обреченного корабля, застывшего на грунте, содрогающегося от взрывов глубинных бомб, которыми вслепую гвоздили пучину английские эсминцы-охотники «трайбл» – мощные, маневренные, умеющие терпеливо преследовать свою неповоротливую, хотя и коварную добычу.

Один эсминец они торпедировали, другой – неукротимо и яростно мстил за выведенного из строя собрата.

Со звоном лопалось, раздирая пучину, начиненное тротилом железо, с хрустом осыпались плафоны освещения, пробочная труха отлетала с перегородок, заполоняя спертый воздух своей летучей взвесью; падали, обдираясь о ходящую ходуном сталь, люди.

Субмарина, продув балласт, дрожала от напрасных усилий моторов, пытаясь всплыть, сдаться на милость победителю, но то ли винты попали в ил, то ли к дну присосало брюхо, или же вода, пробившаяся через прорехи, тяжким грузом заполонила отсеки – как бы там ни было, крейсер беспомощно ерзал по дну, шумы его летели предсмертным отчаянным воплем в гидролокаторы противника, а он, чувствуя себя частицей корабля, отчетливо сознавал: нет, наверх не подняться – амба! И единственный шанс на спасение, крохотный, призрачный, – попытаться выбраться наружу через торпедный аппарат, благо глубина составляла пятьдесят метров, и рискнуть стоило.

Накал ламп тускнел, батареи неуклонно садились, выделяя взрывоопасный водород, регенерация воздуха слабела, и духота уже явственно стесняла дыхание. Драло горло от едких кислотных паров: через края эбонитовых баков при контузии лодки бомбой, видимо, плеснул электролит.

Капли воды на перегородках сливались в медленные струйки, неуклонно образовывая лужицы на полу.

И вдруг – тишина.

Визгливые винты эсминца затихли. То ли опустели стеллажи бомб, то ли начавшийся шторм вынудил капитана дать «дробь атаке», а может, застопорив винты, англичане выжидали повинного всплытия подводного корабля.

И он – решился.

Вдруг ему повезет опять, как два месяца назад, когда перед ним, русским матросом, тонущим в холодном северном море среди обломков кораблей конвоя, потопленных немцами, внезапно с шипением и гулом возникла из-под воды рубка сально лоснящейся, как шкура морского котика, субмарины, и он, ухватившись за опоясывающий ее леер, вскарабкался, вжимаясь в скользкий металл обшивки, на спасительную палубу с черным, в белом круге крестом.

Как во сне раскрылся рубочный люк, мелькнули белые пятна шерстяных свитеров, и его втащили в сырой, заиндевелый отсек.

– Специальность?! Должность?! – донеслось из качающегося полумрака.

Над ним склонились, размываясь в мглистом, буроватом свете, давно небритые, враждебные физиономии.

– Механик, – вытолкнул он каменным языком из оледеневшего нутра единственное слово.

И услышал в довольном хохоте смазано скалившихся бородатых рож:

– Механики нам нужны! Отмываем его от мазута… Продуть гальюны! Принять балласт! Погружение!

И под грохот бронированного тубуса люка уплыл в пахнувшую машинным маслом черноту, уяснив в последнем озарении сознания, что – спасен…

Теперь же погибает лодка. В теплых водах Атлантики, у неведомых Канарских островов.

А что там, наверху? День, ночь?

Он утратил ощущение времени.

Скинул с ног форменные войлочные тапочки, маскирующие шум шагов для «нибелунгов» – надводных акустиков, и потянулся за спасательным жилетом, комом валявшимся в углу.

А если там, на поверхности, его ждут штормовые валы с их провальными безднами и многотонными водяными громадами, вздымающимися в небеса? Или же – короткая и жесткая пулеметная очередь с палубы эсминца?

Выбора, однако, не было. И спасти его могло лишь одно: узкая труба торпедного аппарата. Все.

– Ладно, всплытие покажет… – усмехнулся он горько, сжимая потной ладонью запорный рычаг.

Теперь предстояло затопить отсек, где уже не осталось кормовой, густо смазанной тавотом торпеды, и, когда вода подойдет к потолку, нырнуть, протиснувшись в трубу аппарата. Затем выдержать режим неспешного подъема на поверхность. Сорок метров водяной толщи, которые надлежало преодолеть, несли в себе угрозу баротравмы легких.

Зная, что надо подниматься, не обгоняя пузырьки выдыхаемого воздуха – хотя как их различишь в ночной темени? – он, полагаясь на интуитивное чувство глубины, опасался лишь зоны температурного скачка и последних десяти метров до поверхности, на которых расширение воздуха в легких растет стремительно, провоцируя порой спазму голосовой щели. А спазма – верная гибель. Но еще более верной гибелью было нынешнее бездействие в глухо задраенном отсеке. Соседний, ведущий к команде, заполнила вода.

Вода… Злобный, несущий смерть монстр.

Перевитым серебристым канатом она выстрелила из раздраенного аппарата, гулко вонзившись в переборку, окутала, кипя, его ступни, закачалась у стен, победно пожирая заключенный в сталь воздушный пузырь, покуда еще спасающий жалкое, барахтающееся существо.

Уткнувшись затылком в потолок, он отдышался и, мысленно перекрестившись, опустился к полу, ставшему дном.

Протиснулся отчаянным рывком в черный зев трубы…

Потом, как ни старался, он не мог вспомнить, как всплывал в прорезанной фосфоресцирующими точками и штрихами темноте, но зато вспышкой запечатлелся в памяти миг, когда вынырнул в неожиданную реальность, где была ночь, дождь, молочная пена волн, слепящие брызги и – звезды в спокойной бездне африканского неба, удивительно безмятежные и равнодушные.

Они-то, эти бесстрастные ориентиры в окружавшей его темени и водяной круговерти, помогли ему. Они и надувной жилет. Но прежде первая волна подхватила его и швырнула в мир безжалостного и всепоглощающего ужаса. И тут же он вспомнил, как, будучи в детстве на море, ступил в глубину и его потащила за собой отливная волна прибоя, но отец, бывший рядом с ним, тут же удержал его за руку, укротив всплеснувшийся в нем погибельный страх. Но теперь спасать его было некому. Смертоносные водяные валы так и стремились утянуть его на дно. Прежде чем надулся жилет, ему каким-то чудом удалось вырваться из их страшной хватки.

Он вынырнул на поверхность, изрыгая из легких морскую воду и жадно глотая воздух, но, едва успел наполнить грудь спасительным глотком кислорода, его снова накрыло с головой и потянуло вниз.

Он барахтался на вздымающих и кидающих его под себя гребнях, неуклюже разворачиваясь в сторону созвездий-маяков, устремляясь к ним судорожными рывками, и, казалось, минула бесконечность, когда в побледневшем рассветном небе увиделись далекие контуры гор, суша!

Потом его подхватила и швырнула очередная волна и, вынырнув, он неожиданно осознал, что его выбросило на мелководье, и он может не плыть, а идти. Что и сделал, заковыляв на подгибающихся ногах к берегу. Еще одна волна догнала его, повалила и попыталась утянуть назад, в море, но, преодолевая ее тягу, он пополз вперед, а потом снова поднялся, отчаянно спеша, ибо смутно сознавал, что, окажись следующая волна столь же сильной, как первая, он может погибнуть в мучительной близости от спасения.

Шатаясь на предательском, хватавшем его за пятки песке, он сделал шаг, затем еще один, а после настал тот блаженный миг, когда скользящая по голеням взвесь песка беспомощно опала, и он вышел к подточенной прибоем дюне.

Его оглохший слух различил принесенные ветром истошные вопли чаек и эхо остервенело бьющихся о берег валов. Прошедшая ночь всплыла в сознании лишь в смутных, беспорядочных образах и ощущениях: натиск усиливавшегося ветра, жуткие звуки вырвавшейся на волю стихии, резкий, непрерывный косой дождь, порой столь сильный, что трудно было дышать, и осознание того, что надежды спастись тщетны.

Преодолев рыхлый и сырой склон дюны, он сбросил с себя спасший его жилет и осмотрелся.

Вокруг бесконечно расстилался золотой песок, нанесенный сюда из Сахары подводными течениями.

Ровная его полоса, омываемая прозрачной бирюзой наполненной солнцем воды, переходила в громоздящиеся гряды иных дюн-сопок, а за ними серо высились бесконечные, однообразные холмы – бывшие вулканы.

Он вспомнил навигатора, называвшего этот остров, где им предстояла стоянка.

Как же лейтенант называл его? Фуэртевентура, вот как.

Военно-морская база располагалась на юге.

Но где он, юг? Согласно уже истаявшим звездным ориентирам, ему предстояло идти влево.

Впрочем, влево или вправо – без разницы. Найти бы хоть какую дорогу… Да и зачем ему эта база? Кто знает, как его встретят там? Русского, взявшегося неизвестно откуда…

Карабкаясь по склону дюны, он вспоминал разговоры офицеров. Из них следовало, что здесь, на юге острова, выпирающего из океанической суши, как узкая кость из куриного окорока, Гитлер решил создать военно-морской форпост Германии в Атлантике, ибо отсюда удобно контролировались пути, ведущие из Европы в Америку.

Хозяин Испании Франко, не желая портить отношения с горячим фюрером, подарил ему огрызок Фуэртевентуры, тут же отгороженный от остальной части острова, и вскоре на новой германской территории спешно начали отстраиваться казармы, причалы и бункеры. Обновлялись развалины, где некогда обитали средневековые конкистадоры, кому еще несколько столетий назад остров также служил перевалочной базой на долгом пути в покоряемую страну инков.

В полдень, оступившись на склоне, он упал и, закрыв тыльной стороной ладони глаза от упорного тропического солнца, рассмеялся, подумав, что конкистадорам приходилось хлебать дерьма куда меньше, нежели морякам цивилизованного века двадцатого. По крайней мере, подводники с удовольствием бы поменяли свои тесные вонючие отсеки на обдуваемые свежим морским ветром палубы романтических каравелл, это уж точно.

Преодолев очередную дюну, он с некоторым облегчением понял, что вроде бы обнаружил дорогу: узкая притоптанная полоса хрупкого щебня, петляя, уходила в горы – однотонно серые, из растрескавшегося вулканического камня.

Он двинулся по этой нечеткой, порою теряющейся на выступах голого базальта полосе, упрямо взбираясь ввысь, оставляя за спиной утреннюю синь успокоившегося океана, помиловавшего его этой ночью.

Отвесная безжалостная тоска обрывов, уходящих в пропасти, в сухие русла речушек, пыльные пальмы на их берегах, заброшенные пастушьи сарайчики без крыш, сложенные из грубых булыжников…

Да, крыши здесь, судя по всему, были без надобности – дождей на острове вряд ли выпадало более одного-двух в год.

Безжизненный, иссушенный камень выветрившихся скал вселял отчаяние, и внезапно его посетила мысль о том, что, может быть, он умер и находится сейчас в ином мире, вступив на путь неведомых скитаний, и мысль эта показалась не такой уж безумной, ибо расстилавшийся перед ним дикий пейзаж был явно неземным, не укладывающимся ни в какие представления о возможности его существования здесь, на планете Земля, и только усилием воли и логики он сумел подавить заполоняющую его сознание истерику.

Дорога вывела его на небольшую площадку с отвесно высившимся над головой уступом скалы.

Он повалился на бок, переводя дыхание. И замер, оцепенело-очарованный.

Словно с толчком крови в испуганно обмершее сердце, раскрылась вдруг истина всей невероятной прелести простиравшихся вокруг пологих склонов: вечного камня океанских глубин, некогда вздыбившегося из вод и простертого ныне под гулким и бесконечным небом – царствующим и торжествующим. Под небом, будто хранящим в себе тайну творения. Суши из воды.

Он никогда и нигде не видел такого неба. В нем словно сошлись космические стихии, наполнив его глубь древней, неподвластной человеческому рассудку сущностью.

Оглушенный тишиной и красотой, он всматривался в пологие вулканические склоны, сглаженные миллионами пронесшихся над ними лет, словно витавших в пространстве первобытной массы света и воздуха, чей ошеломляющий простор вновь поселил в нем ощущение посмертия, иного измерения, неведомого октанта вселенной…

И вдруг, словно бы из ниоткуда, на краю обрыва возник черный поджарый ворон. Сел неподалеку, ничуть не боясь человека, пристально и немигающе глядя на него.

Он снял легкую форменную куртку из суровой матросской нанки, обнаружив в ней ломоть подразмокшего походного хлеба, завернутого в фольгу. Протянул ладонь с влажным крошевом птице.

Спокойно и даже с достоинством приблизившись к нему, ворон принялся этот сухарь склевывать.

Так они и сидели.

Серые горы, перекатывающиеся под ветром комья пепельной травы аулаги, похожей на грязную вату, силуэты диких коз вдалеке и – небо, какого нигде нет на земле.

Он выжил.