Читать книгу Краткое руководство по левитации - Андроник Романов - Страница 1

повесть

М. М.

1

Вялой поземкой потянуло ночью над спекшейся дорожной грязью, размытой накануне осенними дождями. Забытый за лето, холод застеклил к утру вчерашние лужи, загнал в студеные будки собак, а их добрых хозяев и хозяек заставил доставать с антресолей, вытаскивать из комодов осенне-зимнее, пряно пахнущее нафталином. Повлезали в свитера да куртки, обмотались вязаными платками и, ворча на ранние заморозки и невесть откуда взявшийся снег, побрели на ферму и в мастерские работать свою работу.

Было восемь часов утра, когда с будущей федеральной трассы на проселочную дорогу, ведущую в просыпающиеся Барановичи свернул, как скатился с откоса большой темно-синий автобус. Вдоль всего его кузова тянулась белая надпись стилизованная под арабскую вязь, в которой не без воображения прочитывалось – "Ануар Аль Нахи”, и ниже, поверх густого ультрамарина приплясывало на выбоинах разбитой дороги темно-красное уточнение "Магия и целительство. Кооперативный аттракцион".

Автобус ехал с заметным креном из-за полуспущенного переднего левого колеса. Если бы не это обстоятельство, не случилось бы то, о чем до сих пор, спустя тридцать лет, спорят жители окрестных деревень, рассказывая приезжим о событиях, свидетелями которых они стали, и о которых пойдет речь в нашей необычной для прагматичного читателя истории.

Нужно с самого начала пояснить. Населенный пункт, в сторону которого ехал автобус, расположен на границе Тверской и Московской областей и соотносится с белорусскими Барановичами как рубка леса с рубкой корабля. Барановичами село стало именоваться в начале прошлого века по прихоти владельца имения, на территории которого располагалось. Тем владельцем был молодой литератор Блавацкий, известный узкому кругу историков литературы не столько сочинительством и родством с Еленой Петровной Блавацкой, сколько долгой скучной перепиской с философом Соловьевым и многочисленными любовными письмами в адрес предмета безответного обожания, графини Елизаветы Александровны Розвадовской, в то время полноправной владелицы малоросского имения Барановичи, ставшего впоследствии городом и – подчеркнем еще раз – не имеющим никакого отношения к эпицентру нашего повествования.

Миновав два десятка дворов окраины, автобус выехал к сельсовету – большому купеческому дому с выцветшим флагом и бодрым социалистическим транспарантом, криво приколоченным над почерневшими от времени резными ставнями. Скрипнув тормозами, автобус остановился, с шипением открылась передняя дверь, с подножки на мерзлый асфальт спрыгнул водитель, и, не обращая внимания на парочку любопытствующих школьников, пошел осматривать пробитое колесо. За ним на землю Барановичей мягко спустился человек восточной наружности лет тридцати пяти – сорока, в длинном кожаном пальто и черной фетровой шляпе из-под широких полей которой на поднятый воротник и плечи спускались темные волнистые волосы. Человек тоскливо оглядел окрестности и смачно выругался, умело вплетая в чистейший русский мат звучные арабские непристойности. Опорожнив таким образом резервуар душевной скорби, он обошел автобус, посмотрел на колесо, на водителя и спросил:

– Запаска есть?

2

К вечернему приему пищи семейство Орлашиных готовилось всем составом. Павел Петрович, его жена Зинаида Антоновна и их осемнадцатилетняя дочь Варвара.

Столичные гости в таком составе и с такой помпой в последний раз в Барановичах бывали аккурат после революции. Пара скорых на расправу комиссаров с вооруженным продотрядом. Увезли никому не нужного спившегося барина с престарелой тёткой в лес, устроили раскулачивание, повесили батюшку, набили подводы зерном, мукой и прочим "буржуйским добром" и уехали, оставив красный флаг над маковкой домовой церкви Блавацких.

Слух о нечаянных гастролерах разнесся по селу моментально. Прочли и арабскую вязь и про "магию с целительством". Впечатленные прошлогодними телесеансами Кашпировского, барановчане на контакт не пошли, предпочитая сперва понаблюдать за экстрасенсами из-за занавесок домов, прилегающих к сельсоветовской площади.

Ближе к девяти стало понятно, что отремонтироваться своими силами у пришельцев не получится. Выматерившись от души, водитель пнул колесо, снятое с помощью похожего на тележку домкрата и пошел обратно в тепло. Нажал на кнопку под бампером, дверь распахнулась, но войти не успел – из темного нутра автобуса высунулся человек в кожаном пальто. Шляпы на этот раз на нем не было.

– Что, Василий, не поедет наша колесница? – громко спросил он.

– Не поедет, Анвар Иванович. Местных надо просить.

– Ну надо, так надо, – Анвар Иванович обернулся, – Светлана, собирайся. Организуешь нам теплый прием у местных. Сможешь?

– Ну а кто же еще, маэстро? – ответило автобусное нутро звонким женским голосом.

Водитель поднялся в салон, дверь закрылась, и уже через минуту распахнулась снова, выпуская на мороз длинноногую блондинку в дорогом белом пуховике с арафаткой, намотанной поверх воротника до самых глаз.

Царапая шпильками девственный колхозный наст, она бодро засеменила к сельсовету, поднялась по трем шатким ступенькам крыльца, толкнула незапертую дверь носком сапога, вошла внутрь, отсутствовала минут десять, а когда вышла, уже была не одна. Рядом с ней шли два растерянных аборигена. Один – тот, которого Светлана держала под руку – был председателем Павлом Петровичем Орлашиным, лет сорока пяти, небольшого росточка, с пузиком и залысиной на макушке, второй – помощник председателя Серега – долговязый, нервный и молодой.

Светлана постучала ладонью по тёмно-синему тулову автобуса, дверь распахнулась, и навстречу аборигенам спустился тот, кого Павел Петрович и Серега – со слов Светланы – знали как Ануара Аль Нахи́ – мага и целителя из Дамаска, хранителя тайных знаний Авиценны, одного из эфирных учеников великого Мишеля де Нострадамуса и прочая и прочая в таком же духе, и, по совместительству – что не менее важно – артиста Московского цирка на Цветном Бульваре.

Судя по неестественно счастливой улыбке, местный правитель был одновременно ошеломлен и чрезвычайно озабочен. Ему было до чертиков страшно. Подойдя к маэстро, он вдруг спрятал руки за спину и, не меняя выражения лица, выдавил:

– Здрасте вам наше…

Маэстро улыбнулся:

– Здравствуйте, дорогой…

– Павел Петрович, – быстро подсказал Орлашин.

– Павел Петрович. Не могли бы мы рассчитывать на ваше гостеприимство по случаю недоразумения? Мы, понимаете ли, отстали от колонны.

– Могли бы! Еще как могли бы! – Орлашин испугался еще больше; бледнея, он повернулся к помощнику, – Сергеич, организуй того… ребят чтоб это… колесо…

Помощник молча двинулся в сторону мастерских, и в воздухе образовалась физически ощутимая пауза. Председатель продолжал улыбаться, между тем, как маэстро беззастенчиво его разглядывал, определенно получая удовольствие от усугубляющейся неловкости.

– Спасибо, Павел Петрович, – наконец-то произнёс он, – А нет ли у вас здесь гостиницы? Нам бы отдохнуть с дороги?

– Нету, – подумал Орлашин, но вслух произнес: – Какая такая гостиница, товарищ заслуженный народный артист? Я вас к себе приглашаю. У меня как раз того… день рождения был. Дата. Товарищей ваших артистов… помощников товарища заслуженного мы поселим у Веры Егоровны. У нее большой дом. Она там поживает… проживает совсем одна. Милости просим к нашему, так сказать, шалашу, товарищи!

Председатель неожиданно протянул маэстро руку, которую тот неохотно пожал. И тут из дома напротив вывалило сразу человек десять.

– Хорошо, – сказал, глядя на них, маэстро, – В восемь?

– А? Да. А откуда?.. Ну да…

– Спасибо. Премного вам благодарен, – маэстро взял за руку Светлану, слегка подтолкнул ее к автобусу, кивнул на прощанье председателю и поднялся по ступенькам. Дверь за ними с шипением закрылась.

Павел Петрович секунды три смотрел в хмурое кучерявое небо, плывущее в темном лобовом стекле автобуса, потом повернулся и пошел прочь в сторону клуба. Нужно было предупредить жену о предстоящем визите.

Площадь неспешно наполнялась сельчанами. Они как-будто бы прогуливались, покуривая, переговариваясь друг с другом, приближаясь к автобусу, как пугливые зайцы, кругами. Заморозки уже никого не смущали.

Со стороны мастерских пришли трое – Серега и два чумазых мужичка в промасленных спецовках. Серега постучал в дверь автобуса. Вышел водитель. Поговорили. Мужики осмотрели колесо и укатили его туда, откуда пришли.

До вечера у сельсовета перебывали все, даже бывший завлит драматического театра, переехавший на родину предков, в Барановичи, как он говорил, по политическим соображениям. Абсолютно седой, ходивший на собрания во всем черном с толстой железной цепью на шее, настолько старый, что ни фамилии, ни, тем более, имени его уже никто не помнил. Он настойчиво пытался привлечь внимание артистов декламацией плохих стихов, стучал в дверь, а когда его не впустили, предал приезжих публичной анафеме, обмочив тоненькой струйкой правое заднее колесо автобуса.

За короткий световой день сельчане насчитали пятерых. Цирковые выходили несколько раз по нужде, дважды – в сельсовет звонить и один раз – выбросить здоровенный черный целлофановый мешок с мусором. Кроме факира, блондинки и водителя, на свет показалась странная парочка альбиносов – парень и девушка, похожие друг на друга как близнецы. По отдельности их никто не видел. Они выходили и возвращались всегда только вместе.

В восьмом часу к автобусу подошел Серега – звать маэстро к Орлашину на ужин и проводить остальных к Вере Егоровне. Орлашин жил рядом, через улицу, а вот импровизированный постоялый двор располагался на южной оконечности села, то есть, идти туда нужно было целых восемь минут.

3

Орлашин не был гостеприимным хозяином, но перед столичным гостем решил блеснуть. Стол накрыли заранее. Сервирован он был на пятерых – маэстро обещал прийти с помощницей. По случаю достали из кладовой блавацкое столовое серебро и расписной фамильный сервиз. В центре стола, накрытого полотняной скатертью, на блюде, обрамленном тонким фарфоровым кружевом, под перламутровым клошем томился фаршированный гусь. За ним, в фарфоровой же ладье густым ароматом плыл печеный картофель, разломленный надвое и посыпанный мелконарезанной зеленью. В двух соусницах с картинками из испанской сельской жизни, соперничали ароматами деревенский – с беконом – и сливочно-грибной соусы. Сценку свидания миниатюрного солдата с крошечной танцовщицей, прикрывающей лицо черным севильским веером, венчал салат из помидоров, смягченный свежайшей сметаной. А в соседней салатнице, над танцующими веселую севильяну лоснились ощущаемым вкусом маринованные опята. Натюрморт дополняла мельхиоровая фруктовница с яблоками. Особым изыском для деревенского стола выглядел островок чернослива с ломтиками лимона на веточках свежей – еще в каплях воды – петрушки.

Аккурат в тот момент, когда на плите засвистел чайник – вода в умывальнике к приходу гостей должна была быть теплой – на подстанции перегорел трансформатор, и у Орлашиных, равно как и в половине домов Барановичей, погас свет. Достали подсвечники. Гостя Павел Петрович пошел встречать с канделябром.

Первой в комнату вошла Светлана.

– Добрый вечер, – хозяйка протянула ей руку, – Я Зинаида Антоновна. А это наша дочь – Варя. Проходите пожалуйста.

– Здравствуйте. Очень приятно. Светлана. Как у вас тут… загадочно.

– Да уж… У нас бывает. Опять авария какая-нибудь. А где же?..

– Знакомьтесь, – Орлашин пропустил вперед факира, потом уже вошел в комнату сам, – Это мое семейство. Как говорится, семья в куче, не страшна и туча. Зинаида Антоновна, супруга. Между прочим, правнучка нашего Сергея Алексеевича. Помещика нашего Блавацкого… Варя. Дочка.

Дочка Варя выпрямилась, попыталась было улыбнуться, но тут же смутилась и опустила голову, пряча раскрасневшееся лицо. Одетый в черное, факир напоминал снявшего маску марионеточника.

– Зинаида Антоновна, Варя. Добрый вечер. Я Анвар.

– Хорошо, – Зинаида Антоновна растерянно подала ему руку, – Проходите пожалуйста, Анвар. Мы вам рады. Гости у нас бывают редко. В смысле, приезжие гости. Не обращайте внимание на мужа. Он любитель погордиться моим происхождением, особенно после Перестройки. Присаживайтесь, пожалуйста.

– Шикарный у вас дом. Видимо, старый. Барский?

– Это бывший летний дом княгини Ольги Александровны, тетки Сергея Алексеевича. Мы в прошлом году своими силами восстановили старую церковь, и у нас каждый день проходят службы. Отмечаем все религиозные праздники. Проходите. Вот сюда, пожалуйста. Извините за простую еду. Как говориться, чем бог послал…

– А бог послал Александру Яковлевичу на обед бутылку зубровки… – весело подхватил факир, – Это из "Двенадцати стульев".

– Да-да, домашние грибки… Вот они, кстати, – рассмеялась хозяйка.

– А где у вас можно помыть руки? – спросила Светлана.

– Умывальник в кухне. Сюда, пожалуйста… Не замерзли? Вон какой октябрь выдался, – Зинаида Антоновна приоткрыла дверь в кухню, пропуская вперед маэстро и Светлану. Закончив с полосканием рук, гости заскрипели стульями, расселись.

– Варвара, принеси нам du vin, – сказала с деланным прононсом Зинаида Антоновна, берясь обеими руками за блюдо под клошем и пододвигая его к себе.

Варя вышла в кухню, тут же вернулась и поставила на стол две разнокалиберные бутылки. Одну – с водкой “Абсолют”, другую – с красным “Саперави”. Придвинула к столу табурет – стульев на всех не хватило – и села рядом с отцом.

– Павел Петрович говорил, что у него день рождения, – сказал Анвар.

– Да какое там! – хозяйка сняла с блюда клош, и к потолку поднялось облако аппетитного аромата, – Анвар, простите, как вас по отчеству?

– О-о, с этим проблема. Но если надо, зовите меня Анвар Иванович. Так меня зовут все наши. Водитель как-то ляпнул, и приклеилось. Пусть будет Анвар Иванович. Да?

– Хорошо, – согласилась Зинаида Антоновна, – Пусть будет… – и обращаясь к Орлашину, – Дорогой, не поможешь?

Павел Петрович поднялся, взял ножницы для разделки птицы и принялся ловко расчленять сочащегося жиром гуся.

– День рождения был позавчера. Это ничего. Был бы повод посидеть с умным человеком, – Зинаида Антоновна мельком взглянула на Светлану, пододвинула стул так, чтобы сидеть напротив маэстро, – Орлаша, наливай, – и ласково потрепала Павла Петровича по спине, – Давайте выпьем за знакомство.

– Голова седа, да душа молода, – улыбнулся Орлашин, открыл “Абсолют”, взялся за штопор, хлопнул пробкой “Саперави” и налил в чистейший дореволюционный хрусталь – себе и факиру водки, а Светлане и супруге – вина.

Принялись за закуски. Светлана взяла тарелку маэстро, положила в нее всего понемногу, поставила, взялась было за свою, но ее опередил Орлашин.

– Спасибо, мне пожалуйста салата и… Да, спасибо… Совсем немного… Спасибо.

– Как вы думаете, Анвар Иванович, будет война? – спросила хозяйка, пытаясь поизящнее обхватить длинными пальцами бокал с вином.

– Непременно, – факир поднял хрустальную рюмку, – За знакомство.

Мужчины выпили, дамы пригубили. Орлашин со словами "ну и компенсируем" взялся за бутылку "Абсолюта".

– Как вам наши Барановичи? – краснея, почти шепотом спросила Варя.

– На белорусские не похожи, – улыбнулся факир и посмотрел в ее сторону.

– А вы правда из Дамаска?

– Правда. Мои родители служили в советском представительстве в Сирии. Я родился в Дамаске.

– И вы знаете все-все на свете? – спросила Варя с такой непосредственной искренностью, что маг рассмеялся.

– Нет конечно, ну что ты, девочка… Прости, пожалуйста. Я цирковой артист. Не обижайся. Что ты хотела спросить?

– Что такое счастье? – ответ на этот вопрос был настолько важен для Вари, что она задала бы его в любом случае.

– Счастье… – факир посмотрел Варе в глаза.

– А вы знакомы с Кашпировским или Чумаком? – перебила его хозяйка, – Вы, наверное, много путешествуете. Как же это, должно быть, романтично! А вот мой муж меня никуда не возит. Да, Орлаша?

Председатель поморщился, но смолчал.

– Говорят, на вашем авто написано, что вы маг и целитель. Это правда? – произнесла Зинаида Антоновна милостиво улыбаясь, – Это же вы Анвар Аль Нах?

– Аль Нахи́… Нахи́ – это имя бога, – холодно ответил факир, – А вы, я вижу, не верите в магию…

Не успела хозяйка ответить, как факир схватил столовый нож, одним сильным ударом отрубил себе кисть левой руки, которая, вскочив на все свои пять пальцев, понеслась перепрыгивая через тарелки к оторопевшей Зинаиде Антоновне, прыгнула на нее и тут же рассыпалась тысячью гаснущих сиреневых искр. Хозяева были потрясены. Варя смотрела на Анвара с ужасом и обожанием. Орлашин замер с полуоткрытым ртом – он собирался вмешаться в разговор предложением выпить. В одной руке у него плескаясь дрожала полная стопка, в другой заклинило вилку со свисающим грибочком. Взгляд председателя тускло наливался инсультом. Между тем, как глаза Зинаиды Антоновны не были так широки с того самого случая в детстве, когда, катаясь на соседском велосипеде, она свернула на ухабы, и ее дотрясло до первого в жизни, поразившего как удар молнии, оргазма.

Факир расхохотался:

– Простите, не удержался… А вы, Варенька, верите в магию?

– Как так может быть? – хозяйка приходила в себя медленно, машинально поправляя и ощупывая подол длинной юбки, – Такого не может быть. Орлаша, ты видел? Орлаша! Да очнись ты!

Орлаша поставил стопку на стол, сунул грибочек в рот, и начал медленно его пережевывать.

– Успокойтесь пожалуйста. Считайте что это иллюзия. Так будет проще, – факир продолжал улыбаться.

– Да, так будет… Так это фокус? – Зинаида Антоновна нервно хихикнула, помолчала, и уже серьезно спросила, – Что значит “считайте”? Так это был фокус? Вы же фокусник? – и уже с некоторым кокетливым удовольствием, – Вы меня так напугали.

– Это не совсем фокус. Я объясню. Вы, я, Варя, Павел Петрович, Светлана, все мы живем в мире условных абстракций. К примеру, – Анвар взял со стола нож, – Что это?

– Не понимаю, – пожала плечами Зинаида Антоновна, – Ну нож. Вы же не будете снова…

– Для чего он?.. Ну, смелее.

– Ну, чтобы резать.

– Точно. И вы знаете о его свойствах. Он острый, твердый, опасный. Да? Вас научили, вы попробовали и убедились. Да, точно, опасный. И полезный, когда нужно нарезать хлеб. Каждый предмет не просто назван, но имеет свои свойства, ассоциации, архитипические маркеры. Понятно говорю? Вам не обязательно видеть предмет, достаточно прямой ассоциации, мозг сработает на опережение. Мне достаточно сказать “острый”, и воображение тут же нарисует нож. Это если по-простому.

– Все равно, это ничего не объясняет, – сказала Зинаида Антоновна, – Я все видела своими глазами.

– Это не совсем так. Вы увидели то, что вам показал я. Вернее не я, а ваш мозг. Но в реальности этого не было. Видите, вот моя рука. Поэтому да, это был именно фокус. Магия – это когда проекция материализуется, когда меняются свойства.

– А это возможно? – быстро спросила Варя.

– Возможно, – ответил факир и поднял пустую стопку – Павел Петрович, что ж это мы?

– Ну… – Орлашин потянул “Абсолют” к стопке маэстро.

– И нам со Светланой налей, – Зинаида Антоновна поставила перед Орлашиным винные бокалы.

– Давайте за любовь, – маэстро с нежностью посмотрел на Светлану, – За женщин. Куда мы без вас? Да, Павел Петрович? За вас, Варенька. За первую чистую любовь.

Орлашин перевел взгляд на Зинаиду, лицо его стало мягче, уголки губ, прежде уверенно смотревшие вниз, вздрогнули, попробовали приподняться:

– Да, – улыбнулся Орлашин, – Я…

– Я отлично помню! – перебила мужа Зинаида Антоновна, – Это был молодой лейтенант. Если бы не…

– Да-да, хорошо, – прервал ее маэстро.

– Простите, Анвар Иванович, – Варя как на уроке потянула вверх пальчик, – Вы имеете в виду возможность сделать воображаемое реальным?

– Варя! – крикнула шепотом Зинаида Антоновна, – Что за глупость ты несешь?!

– Погоди, Зин, – Павел Петрович поднял рюмку, – За любовь! – звякнул стопкой о стопку факира и тут же, без положенной паузы, опрокинул ее в рот.

– То, что дочка говорит… Это… – председатель поставил рюмку и изобразил руками квадрат, – Вот мне если приснился этот… чемоданчик… с деньгами… Я его, значит, спрячу… закопаю. Можно сделать так, чтоб он там был, когда я проснусь. Так?

– Орлаша! Мы тут вообще-то о любви.

– Именно об этом маэстро и говорит, – вмешалась в разговор Светлана.

– А вы это умеете? – тихо спросила Варя.

– Это все очень непросто, Варенька. Одно дело, парапсихология, другое – вмешаться в естественный ход жизни. Я ведь понимаю, о чем вы… – Анвар поставил полную рюмку на стол, – Вы получите желаемое естественным путем по мере роста вашей души. Всему свое время. Знаете, как сказал великий Аль Тургаи, береги себя, чтобы в один прекрасный день не осознать всю бессмысленность того, что ты делал. Самое главное, понимать что вы по-настоящему хотите. Вы знаете?

– Я – да, – уверенно сказала Варя.

– Хорошо если так, – улыбнулся факир, – потому, что самое сложное в жизни – не ошибиться с целью.

В сенях скрипнула, затем хлопнула дверь, и на пороге вырос Серега.

– Здрасьте, – сказал он сконфуженно, слегка поклонившись, – Товарищ волшебный, попросили передать, ваши у Веры Егоровны. Просили передать, все в порядке.

– Спасибо, – кивнул Сереге маэстро, но тот не спешил уходить, перевел взгляд на Варю, которая его слишком уж заметно не замечала, и увидев это, факир улыбнулся, – Скажите, молодой человек, а у вас есть цель?

Серега смутился еще больше и ничего не ответил.

– Садись с нами, сынок, – добродушно махнул рукой Орлашин, – Варюха, принеси табурет.

Серега снял бушлат, положил его на пол у стены и сел по левую руку от Зинаиды Антоновны.

– Ну так что? – не отпускал взглядом Серегу маэстро.

– Я хочу уехать в Америку, – быстро ответил Серега.

– Это прекрасно, честное слово! – улыбнулся Анвар, – И что вы там будете делать?

– Денег заработаю, – Серега покраснел.

– Понятно, – факир перевел взгляд на Варю, – По поводу желаний, кстати, есть одно полезное упражнение.

– Сережа, на, возьми, – Зинаида Антоновна протянула Сереге свою десертную тарелку, – Положи пока салат. Ты ешь белое мясо?

– Представьте себе корзину с яблоками, – продолжил Анвар, – Каждое яблоко – это ваше желание. Произносите вслух желание – достаете яблоко. Делаете это до тех пор пока желаний не останется. Самое сокровенное всегда на дне. Это и есть то, чего вы хотите на самом деле. Попробуйте.

– Как интересно! – Зинаида Антоновна положила в Серегину тарелку кусочек гусиной грудки, – У нас в библиотеке работает одна девушка. Надо ей посоветовать. Она никак не может определиться с парнями. Не знает кого выбрать.

– Это Валька, что ли? Да она шалава.

– Павел! – Зинаида Антоновна шлепнула ладонью по столу, – Вы уж простите, пожалуйста, Анвар Иванович. Тонких материй в сельской школе не преподают.

– А что я сказал? – поднял брови Орлашин, – Сколько кобылке ни прыгать, а быть в хомуте. Еще водочки? Вы, товарищ факир, все правильно говорите. Цель, оно конечно, должна. Я вон тоже в школе, того, мечтал выучиться. Чтобы как батя мой, летчиком. Самолеты любил, понимаешь. Но кусал бы локоток, да шея коротка.

– Попробуйте гуся, Анвар Иванович, – Зинаида Антоновна потянулась за тарелкой маэстро.

– Давайте, – согласился факир.

– А вы можете что-нибудь еще показать, – Зинаида Антоновна ткнула разделочной вилкой в сочное подрумяненное гусиное бедро.

– Хорошо. Спасибо. Шикарный гусь, – Анвар принял из рук Зинаиды Антоновны тарелку, – Вот вы, Варенька, сказали, что знаете чего хотите по-настоящему. Вы, простите меня, сейчас руководствуетесь формальной логикой. Не учитываете условия и обстоятельства. Мне бы не хотелось, чтобы вы разочаровались. Ничего хорошего в таком опыте нет.

– Что-то я совсем запуталась? – Зинаида Антоновна положила нож на салфетку, – Что вы имеете в виду?

– Проще показать.

– Да. Вы же обещали. Да и Сережа не видел как вы это, с рукой. Еще один фокус, пожалуйста.

– Вы даже не понимаете о чем просите, – улыбнулся маэстро, – Но будь по вашему. Давайте я покажу вам всем. Это будет правильно. Варя, подайте мне, пожалуйста, яблоко. Любое. Спасибо. И блюдце, будьте любезны. Да, это подойдет. Спасибо. Не отвлекайтесь, пожалуйста, чтобы не было потом вопросов. Смотрите внимательно.

Анвар положил яблоко в блюдце, взял его пальцами за край, медленно приподнял, резко в него дунул и поставил – уже пустое – на стол. Яблоко же осталось висеть в воздухе. Факир повел рукой, и оно стало поворачиваясь подниматься все выше и выше, заставляя Варю, Серегу, Зинаиду Антоновну и Павла Петровича следить за ним не отрываясь, пока внезапно, с резким хлопком не исчезло, оставив легкий сиреневый дымок.

– А теперь смотрите сюда, – сказал маэстро и показал взглядом на стол, – Вот оно.

Яблоко лежало в чайном блюдце, которое секунду назад казалась пустым.

– С вашей точки зрения, то есть буквально с того места, где вы по жизни находитесь, не видно ничего необыкновенного, поэтому вы и считаете, что нет никакой метафизики. Так же и с вашими целями. Мир разнообразней, чем вы думаете. Я вам покажу, – факир щелкнул пальцами, – Знаете что? У меня идея. Мы сделаем что-то необыкновенное. Для вас, Варя, – маэстро поднял рюмку, залпом выпил и, выдерживая паузу, посмотрел на присутствующих, – Дадим представление здесь, в Барановичах. А, Светлана?.. Завтра. Я сегодня обо всем договорюсь. Устроим вечернее представление. У вас есть телефон?

– Обижаете. – нахмурился Орлашин, – Мы ж не деревня какая.

– А мы успеем собрать зрителей?

– У настоящего художника, Варенька, может быть только один зритель. Бог. Иногда к Нему присоединяется женщина, – улыбнулся маэстро.

– Знаете, – поднялась из-за стола Зинаида Антоновна, – есть что-то интимное в таком способе познания мира. Я имею ввиду, через другого человека… Слушайте, все, что вы нам показали это ведь гипноз, да?

– Пусть будет гипноз, – улыбнулся маэстро, – животный магнетизм. Пожалуй, с этого и начнем.

4

Ночью сменился ветер, и зима не успев начаться закончилась. Остатки снегопада вылились к утру шумным трехчасовым дождем. В широкой долине, окруженное густым холодным туманом, просыпалось село Барановичи.

Помощник председателя сельсовета Серега Олейников был разбужен бабушкой в восемь сорок пять, как и заказывал. Прячась от немцев под сбитым им из берданки юнкерсом, он услышал откуда-то сверху, со стороны кабины пилота голос из работающей рации: "Сереженька, просыпайся, пора вставать" и почувствовал возвращающее к реальности ласковое прикосновение бабушкиной ладони. На столе его уже ждали блины с вишневым вареньем и любимая кружка для чая, заваренного сегодня со смородиновым листом.

Буркнув "ну баушка", он перевернулся на спину и открыл глаза. Где-то там, над Тугановкой, должно быть, показался краешек солнца. Прошлым летом они ходили туда с Варей на рыбалку. Хотя, какая там рыбалка с Варюхой! Полезли в реку, распугали всю рыбу, а потом, забросив удочки, лежали на песке, смотрели в облака и говорили.

– А я поеду в Москву в театральное поступать. Как думаешь, получится из меня актриса?

Она смеялась и брала его за руку как раньше, но детство для Сереги уже кончилось, и эти слова его расстраивали, а прикосновения волновали.

Нужно было встать и идти в сельсовет. О Варе думать не хотелось, но думалось. Как она смотрела на фокусника… Спуская ноги на холодной пол, Серега подумал, что хорошо бы уехать в Америку, разбогатеть и приехать в село на иномарке. Подкатить к библиотеке, выйти эффектно, весь такой в “Монтане”, а навстречу Варя… Здесь мысль оборвалась – холодная вода из умывальника взбодрила и сделала его снова несчастным. Одевшись, позавтракав и пообещав вернуться пораньше, он спустился с крыльца в туман и пошел в сторону сельсовета.

Дорога была пустой и знакомой, до каждого выступающего из тумана силуэта, кроме… Серега остановился. Левее колокольни маячил абсолютно чужеродный мягкому акварельному ландшафту Барановичей бело-синий полосатый купол. Серега пустился по слякоти бегом. Через пару минут, тяжело дыша, он стоял у основания большого циркового шатра, в темное нутро которого какие-то мрачные люди таскали его электрическую начинку: ящики с волочащимися кабелями и торчащими проводами. Автобус фокусника теперь загораживали два грузовых КАМАЗа, такого же, как и автобус темно-синего цвета. Широкой дугой, огибая шатер, Серега припустил к зданию сельсовета.

Между тем, в опустевшем доме Орлашиных звенел надрываясь на прикроватной тумбочке старенький механический будильник. Варя прихлопнула его ладонью, вылезла из-под одеяла и пошла в общую комнату, в центре которой все ещё стоял разложенный к приходу гостей полированный гарнитурный стол. Ходики над комодом показывали половину десятого. Нужно было заставить себя проснуться, сменить теплую пижаму на холодные джинсы и колючий свитер, доплестись до умывальника, умыться, почистить зубы, съесть что-нибудь из холодильника и идти на работу в библиотеку. Эту последовательность действий Варя представила себе списком, который – будь он настоящим – лень было бы дочитывать до конца, так хотелось вернуться к мягкой подушке и уютному одеялу, закрыть глаза и поспать еще часок, другой. А потом проснуться и увидеть его. Тем более, что до обещанного вечернего представления было, как до будущей весны – еще очень и очень далеко.

После ужина отец с маэстро ушли в сельсовет звонить в Москву. Их долго не было, а когда вернулись и стали устраиваться на ночлег, гостям постелили врозь, в разных комнатах. И это почему-то Варю обрадовало. Она помогла матери убрать со стола, помыла посуду и легла в детской. Долго лежала глядя в темноту, но уснуть так и не смогла. Щеки ее горели, ей пришла в голову странная мысль, и она целый час собиралась с духом, чтобы осторожно вылезти из-под одеяла, пройти на цыпочках мимо родительской спальни и тихонько приоткрыть дверь в темную комнату, где спал он. Маг проснулся от ее прикосновения, но вместо того, чтобы сделать все так, как нарисовало ее воображение, принялся шепотом объяснять что такое любовь и близость, а потом, посоветовав не игнорировать тех, кому она по-настоящему дорога, выставил за дверь. И можно было бы отчаяться – так горько она потом плакала в своей постели – если бы сегодня он не устраивал представления ради нее. Это было важнее всего на свете. С этим радостным ожиданием можно было забыть об умывальнике, зубной щетке и работе, улыбаясь, обнимая подушку и закрывая глаза.

5

Идея организовать представление здесь, на площади была настолько спонтанной, что ни вчерашний разговор факира с Москвой, ни его раннее исчезновение не предвещали такого поворота событий. Орлашин представлял себе что-то вроде собрания или лекции в актовом зале, но никак не появления полосатого циркового шатра, занявшего добрую половину площади перед сельсоветом. По дороге на работу председатель с хорошим запасом обогнул шапито, и теперь стоял в своем кабинете у окна, мирный вид из которого заслонял ультрамариновый кусок ПВХ. Стоял, пока в дверь не постучали и не вошли, не дожидаясь его председательского разрешения. Это была Светлана.

– Представление начнем в семь, – сказала она не здороваясь.

– А-а… – Орлашин подумал: нехорошо, Зинаида Антоновна будет против, но вслух сказал, – А можно как-то попозже. У нас того… вечерня… церковь. Вечерня в шесть.

– Ну хорошо, – согласилась Светлана, – Тогда в восемь. Вас устроит?

– В восемь хорошо. Нас это… устроит нас в восемь. А вы тоже… это… там будете выступать?

– Вы все увидите сами, Павел Петрович.

И это “Павел Петрович” было сказано так, что Орлашин тут же представил себе Светлану в легком цирковом купальнике и, кажется, впервые заметил в лепном орнаменте над дверью пышнозадого амура, целящего в него своей крошечной гипсовой стрелой. Павел Петрович посмотрел на часы. И тут дверь распахнулась, в кабинет ввалился запыхавшийся Серега. Ноздри его раздувались, он, видимо, собирался выдать нечто, украшенное трехэтажным восторженным матом, но увидел Светлану, осекся, споткнулся, налетел на дубовый канцелярский шкаф и растерялся окончательно. Орлашин рассмеялся:

– Ты че ж это, Серега, народ пужаешь?

Серега выпрямился:

– Дык! – и показал пальцем в окно.

– Ну и че? Цирка не видал?

– Так за одну ночь!

– Ну так было бы хотение. Наука! Да? – Орлашин повернулся к Светлане.

– Раздувной шатер. Американская технология, – снисходительно улыбнулась Светлана, – Разворачивается за три часа.

– Ну вот, – кивнул председатель Сереге, – А ты не тычь носа в чужое просо. Заходи, че встал?

– Пойду я, – Светлана изящно повернулась и вышла.

– Вот, сударики-сандалики мои, че творится, Серый, – поменялся в лице и голосе Орлашин, – А ты говоришь… Народ надо собрать к восьми.

– А давайте в колокол вдарим. Будет прикольно, – Серега опустился на стул, приставленный к председательскому столу.

– Тебе все одно… Пацан ты пацаном! Прикольно, бога душу мать, ему! Слов-то каких нахватался. А церковь того… что народ скажет? – Орлашин уставился в окно и на минуту задумался.

– Так, малой… Давай, значит, по домам пойдешь, – сказал он, – Сначала к Таньке. Она болтунья такая, что первее тебя всем разнесет. Понял?

– Радио-Таня-то? Она-то – да… Сделаю, – поднялся со стула Серега.

– Ну тогда того… действуй. Щас к Емельянову сходи в мастерские. Пусть они колесо поставят фокуснику к обеду, потом к Варламычу. Пусть едет на птицефабрику того… без меня. Егоркину пусть возьмет. И к Егоркиным зайди, а-то Варламыч забудет, я его знаю. А потом вот… и по домам… народ звать. Начало в восемь. Понял? Чтоб без опозданий все. Понял? Чеши.

– Пал Петрович, а Варя в цирк пойдет?

– Собиралась. Ну, иди давай.

6

Туман начал рассеиваться только к обеду. В рваной прорехе редеющего облачного слоя показалось солнце и ненадолго вернуло Барановичам сочные деревенские краски. Местные заприметили купол, и осмелев к полудню, периодически наведывались с вопросом “А че это?” к заезжим рабочим, лениво покуривавшим на складных кемпинговых стульях у раскрытых настежь дверей фургонов.

К пяти стемнело. Цирковые включили прожекторы. Подсвеченный мощными софитами, шапито стал казаться еще загадочней и величественней.

В половине восьмого из динамика грянули фанфары. Два одинаково одетых униформиста вышли из цирка чтобы поднять и закрепить брезентовые пологи. Собравшиеся на площади после церковной службы селяне потянулись ко входу.

Внутри было довольно просторно. Широкий манеж, укрытый темно-синим пластиковым настилом, опоясывал амфитеатр зрительских мест – десять рядов алюминиевых скамеек с аккуратными пластмассовыми сиденьями. В колонках, закрепленных на высоких стойках по обе стороны от форганга, играл оркестр Поля Мориа.

Большинство сельчан ничего подобного раньше не видели. Пройдя под пологами, они останавливались, с любопытством разглядывая наполненные воздухом опорные столбы, сходящиеся в верхней точке купола щупальцами огромного осьминога. Приоткрытые рты складывались в улыбки. Позади идущие напирали, подталкивали, и зеваки пробирались к свободным местам, по ходу здороваясь, улыбаясь и продолжая озираться. Молодые и старые, молчуны и балагуры, не говоря уже о ребятишках, все были возбуждены и, по мере заполнения зрительских мест, все громче и громче говорили между собой, обсуждая, то – конструкцию шапито, то – будут ли показывать дрессированных львов, выдержат ли опорные столбы воздушных акробатов и будут ли в программе клоуны.

Серега устроил бабушку во втором ряду, и забрался на самый верх, сел с краю, чтобы иметь возможность, если представится случай, пересесть поближе к Варе.

К восьми часам не осталось свободных мест. Последние из вошедших стояли в тесном проходе. В первом ряду, напротив форганга сидели Орлашины. Павел Петрович, Зинаида Антоновна и Варя. Слева от председателя клевала носом невыспавшаяся Вера Егоровна.

Серега высматривал с верхотуры Варю, а Варя гипнотизировала красный бархат занавеса, из-за которого должен был выйти тот, кто ради нее устроил это чудо.

Наконец, ткань шевельнулась, загремели фанфары, занавес распахнулся, и на манеж быстрым цирковым шагом, вышла сияющая помощница факира в откровенном – к восторгу Орлашина – переливающемся блестками белом трико. Дождавшись полного внимания публики, она громко объявила:

– Дамы и господа! Товарищи! Великий маг из Дамаска! Хранитель печати Арканума Семерых! Ануар Аль Нахи́!

Затем вскинула вверх левую руку, и оттуда, из-под самого купола полыхнул языком черного пламени огромный лоскут шелковой ткани, скользнул вниз, и, коснувшись арены, рассыпался тысячью гаснущих искр. В центре манежа теперь стоял одетый во все черное Анвар Иванович. Сельчане ахнули и забили в ладоши. Факир поднял руку и, не дожидаясь тишины, заговорил:

– Друзья! В благодарность за ваше гостеприимство, – он взглянул на Орлашина, – и в ознаменование Великой Октябрьской Социалистической Революции мы проведем сегодня сеанс одновременного погружения каждого сидящего в этом зале в его персональную, индивидуальную, так сказать, трансцендентную реальность, в свое неосознанное экзистенциальное предпочтение, товарищи!

Публика замерла.

– Вчера один удивительный человек, одна девушка спросила меня что такое счастье. Счастье, друзья мои, это когда наша внутренняя реальность совпадает с реальностью внешней. Полное совпадение с миром и важными для нас людьми. Счастье случается, когда надежда, любовь и обстоятельства соединяются вот в этой точке, – Анвар коснулся ладонью груди, – И поэтому нам всем важно знать, действительно ли места, куда мы стремимся или отношения, которых хотим, сделают нас счастливыми. Сегодня я покажу вам ваше возможное будущее в состоянии, так сказать, обретения цели. Вы окажетесь в тех местах, и в тех обстоятельствах, в которых хотите или хотели бы оказаться и поймете стоит ли ваша цель вашей жизни. Я лично искренне желаю вам совпадения. Ничего не бойтесь. Единственное что от вас требуется – это полное доверие. Я буду все время рядом. С каждым из вас.

Анвар замолчал. Медленно погас свет. Минуту, другую ничего не происходило. Когда по рядам пополз шепоток, и кто-то в первом ряду чиркнул спичкой, вспыхнул яркий солнечный свет…

7

…Зинаида Антоновна прикрыла глаза ладонью:

– Вот ты, ешкин-кошкин!

Это, машинально брошенное “ругательство” удивило потому, что фраза была одновременно и чужой, и привычной для любой неприятности, которой на этот раз оказался свет фар, полоснувший по дешевым занавескам окна, в которое она выглянула посмотреть не идет ли там ее Алеша… Алеша?.. Новые воспоминания вспыхивали легкими послевкусиями забытых и, должно быть, пережитых эмоций. На секунду Зинаида Антоновна запаниковала. Но та, иная жизнь, казавшаяся только что настоящей, с Орлашиным, Варей и шапито неожиданно схлопнулась и растаяла, как будто бы ее никогда и не было.

Точкой отсчета новых воспоминаний было двадцатое июня. Лето, педучилище, курсантик в парке: “Разрешите познакомиться…” Через месяц – двадцатого июня – Алешка залез к ней в окно. На второй этаж с букетом роз. Делать предложение. Целую неделю вся общага только об этом и говорила. И они уже десять лет как женаты, и – гарнизоны, переезды, ожидание перевода куда-нибудь поюжнее, хотя бы, в Хабаровск, в штаб округа. Алешка, застрявший в старших лейтенантах, и она – вечная методистка гарнизонных библиотек. И уже два года, как они живут в этом двухэтажном казенном доме на окраине офицерского поселка за четыреста километров от Аляски, по эту сторону Берингова моря. Сегодня утром в дивизион приехал проверяющий. Нагловатый седой полковник. Заходил в библиотеку, и она – Зина – кажется, ему понравилась.

– Может быть мы за вами в Хабаровск с мужем?

– Может быть.

И как раз вовремя забежал Алешка:

– Здравия желаю, товарищ полковник. Старший лейтенант Мельников…

Потом полдня помогала Елене Ивановне с каталогизацией. Домой вернулась уставшая и немного встревоженная.

Хлопнула дверь, Зина вздрогнула.

– Зинка, ты дома?

– Здесь я, на кухне.

– Что мужа не встречаешь?

– Есть будешь?

– Что за вопросы? Конечно буду! Что там у тебя?

– Гуляш. Как ты любишь.

– А компот?

– И компот. Куда же без него?

– Компот – это обязательно. Без компота хавчик – рвота, как говорит наш Максим Петрович.

– Руки помой, Есенин… Ну, как прошло?

– Что? Говори громче. Вода шумит.

– Как прошло, спрашиваю.

– Прошло? Да никуда не прошло! Не прошло и не проехало!

– Ты с ним говорил?

– Говорил!

– О переводе говорил? Ну и?

– Не нукай, не запрягла. Скользкий, падла.

– Иначе б в штабе не сидел. Возьми чистое полотенце. Там зеленое было.

– Устал как собака. Чайничек поставь. Чаю хочу. Крепкого.

– Хорошо. И что будешь делать?

– Не знаю.

– А кто знает? Ты же мне обещал, Алеша. Напиши какой-нибудь рапорт, поговори с ним еще раз. Нельзя просто так сидеть и ждать в этом холодильнике. Денег на неделю. Мы ведь живые люди.

– Все тут живые люди. Не мы одни. У Мишки займу.

– А когда у Мишки закончатся?

– А тогда зарплата.

– Так он и разбежался.

– Слушай, Земцов мне друг. Знаешь, что это такое? Братство старлеев.

– Ну да, конечно! Если б я знала, что так все будет… Почему ты меня не предупредил, когда мы с тобой познакомились?

– Если бы у бабушки были яйца, она была бы дедушкой. О чем я тебя должен был предупредить?

– О том, что все так будет.

– Что за бред ты несешь? Кто знал, что все будет именно так?

– Ты знал!

– Я?! Ну, ешкин-кошкин, мать, ты даешь!

– Ты меня обманул, Алеша!

– Что ты опять начинаешь? Успокойся!.. Есть одна идея.

– Какая?

– Сядь. Не стой над душой!

– Ну?

– Помнишь Митрофанова?

– Это который под проверяющего жену подложил? И что?.. Погоди! Ты чего это удумал, Мельников?

– Да не бледней ты! Ты что, Зин? Я бы никогда. Ты же моя жена родная.

– Кому и кобыла – жена родная. Ленка ему тоже женой была.

– Почему “была”? Живут себе в Москве. Квартиру получили. Достань-ка водочки. Садись, поговорим. Ты-то, мать, сама чего хочешь?

– Ребеночка я хочу, Алешенька. И из этой дыры уехать. Вот чего я сама хочу. Будто ты не знаешь!

– В штаб переведут, будет тебе ребеночек.

– Да когда ж это будет?

– Может и скоро… Я тебе ни разу не припомню, обещаю. Завтра на весь день уеду в Анадырь. До вечера. Его в нашем доме расквартировали. В четвертой квартире на первом этаже.

– Ну понятно.

– Что тебе понятно?

– Родная, говоришь?

– Ну что ты так уперлась? Я вон, всю жизнь на семью горбачусь… Для дела, Зин.

– Для какого дела? Я тебе что, шалава подзаборная?! Ты в своем уме, Мельников?

– Да ну что такое, ей-Богу?!

– Что такое? Ты себя слышишь? Ты что мне предлагаешь?.. Надо было в Барановичах остаться, а я как дура за тобой поехала. Перед родителями тебя защищала. Был же там тихий хороший мальчик.

– Ну и что поехала, если был мальчик?! Что ты опять завелась?! Думаешь, я ничего про вас с Лавровым не знаю?

– Да не было ничего, я тебе сто раз говорила!

– А что ты глаза опустила? Зачем он к тебе бегает каждую неделю? Ладно бы кто из офицеров – нет, сука! – нашла себе солдатика, писаришку вонючего.

– Это библиотека, Алеша. Туда люди за книгами ходят.

– Знаю я, за какими книгами! Ставит тебя небось раком в подсобке! Что? Не так?!

– Что ты такое говоришь?! Ты меня пугаешь. Десять лет прожили, и ты мне такое говоришь… Какой ужас, Господи… Оказывается, я тебя совсем не знаю.

– Мальчик у нее был… Ну и звездуй к своему агроному! Хоть щас! В говне, сука, ковыряться будете. Чернозем месить оба два!.. Ну че ты вскинулась? Все! Я сказал, все! Хватит!

Зина обхватила лицо руками и заплакала. Хлопнула дверь. В оглушительной тишине забурлил закипающий на плите чайник.

Мельников пришел за полночь. Пьяный, но тихий. Разделся, залез под одеяло, отвернулся к стене и уснул.

Завтракали молча. Мельников съел яичницу, глотнул остывшего чая, натянул сапоги, надел шинель и с шапкой в руках, не прощаясь, вышел.

Зина стояла у окна, смотрела как проваливаясь в нападавший за ночь снег, он идет к машине, и думала о том, что от курсантской выправки у него ничего не осталось, и теперь – сосредоточенный и сутулый – он похож на ее покойного отца. Ей захотелось, чтобы Мельников обернулся, махнул ей рукой как раньше, но он просто уехал. В свой проклятый Анадырь.

Темная драповая юбка никак не застегивалась. Замок заело на середине, и Зина провозилась с ним минут десять. Затем надела джемпер, причесалась, накинула на плечи пальто и как была – в легких летних босоножках – вышла из квартиры в коридор и спустилась по скрипучей деревянной лестнице на первый этаж.

Дверь четвертой квартиры была приоткрыта. Ее черная дерматиновая кожа, потрескавшаяся от морозов и протертая на краях до серой тканевой основы, вокруг замочной скважины топорщилась грязной нитяной бахромой. Зина взялась было за ручку, тут же, будто бы обжегшись, отдернула руку, сделала шаг назад, но уйти не успела. Дверь открыл полковник.

– Вы? – спросил он улыбаясь.

– Извините, Александр Михайлович, я, видимо, не вовремя. Вы уходите?

– Собирался в штаб, но вы важнее. Проходите. Для вас всегда вовремя, Зиночка. И зовите меня просто Саша. Договорились? Чаю или чего покрепче? У меня есть коньяк.

– Давайте коньяк.

– Позвольте, я вам помогу, – полковник взял из рук Зины пальто, повесил его на вешалку и кивнул на дверь, ведущую в комнату, – Проходите, чувствуйте себя как дома. Я сейчас принесу коньяк. Вы пьете коньяк с лимоном?

– Да, спасибо.

В комнате было тесно и не убрано. На поверхностях мебельного гарнитура лежал девственный слой пыли, пахло куревом и пивом. Зина задернула шторы.

– А знаете, Зиночка, вашего Алексея Сергеевича в полку не любят. Вон, принесли мне сегодня. На столе в синей папке. Полюбопытствуйте. Я сейчас. Только нарежу лимончик.

Зина подошла к столу, открыла папку и взяла в руки лист, заполненный ровной серой машинописью. “Командиру В/Ч 473467, полковнику Титенкову А.В. от Начальника ВСП, старшего лейтенанта Земцова М.Н. Рапорт. Довожу до вашего сведения, что зам. ком. роты старший лейтенант Мельников…”

– Ничего серьезного, но, как вы понимаете… – полковник вошел в комнату, поставил на стол бутылку “Ахтамара” и рюмки, – Знаете, Зиночка, я фаталист. От человека, как от той крысы, не зависит, в какой лабиринт его, так сказать, запускают. Важны реакции. Давайте вот что сделаем…

Он взял из рук Зины рапорт, скомкал его, бросил в пепельницу и чиркнул зажигалкой. Желтоватое пламя поползло по бумаге, и Зина вдруг вспомнила, как целую вечность назад она сидела у костра с ребятами после выпускного, от ночной реки тянуло сыростью, стрекотали сверчки, Пашка Орлашин накинул ей на плечи свою штормовку и называл графиночкой, и улыбался, и все время как-то уж очень неловко пытался взять ее за руку, а она сердилась, глупая…

– Тихо сегодня, да? – Полковник подошёл сзади и взял Зину за плечи, – Лишь бы не было пурги.

Зина промолчала.

– Ты мне сразу понравилась, – полковник обнял ее за талию и коснулся губами шеи.

Запах табачного перегара, чужой до тошноты… “Стыдно-то как, Господи!” Странное ощущение двух одновременных реальностей вернулось. Зина, Зинаида Антоновна судорожно схватила Орлашина за руку, и закричала так громко, как только могла, чтобы разорвать кошмар этой когда-то желанной и, слова Богу, не случившейся жизни.

8

Сначала Сереге показалось, что темнеет у него в глазах. Затянувшаяся пауза нервировала. Серега не любил пугающих неожиданностей. Сердце полетело рысью с наступлением полной темноты. И тут в глаза ему ударил яркий солнечный свет, и чуть было не сбил с ног мощный порыв соленого – в морских брызгах – ветра.

Серега стоял на краю причала мокрый из-за окатившей его шквальной волны. Сзади прыснула девушка, он оглянулся, вспомнил как ее зовут, и почему они здесь, на этом заброшенном пирсе.

Справа из-за выступающей в море скалы показался небольшой рыболовный сейнер.

– Бу онлар! – крикнула девушка и подхватила стоявшую у ног большую спортивную сумку, – Каптана сойле…

– Я не понимаю, – перебил ее Серега, – Инглиш, плиз.

– Скажи капитану, что тебя прислал Мехмет, – перешла на английский Айлин, – Деньги отдашь, когда будешь на месте.

– Понял.

– Садись в катер. Они к пирсу не подойдут. Я тебя отвезу.

– В этот, что ли? – Серега кивнул на ржавую посудину, трущуюся помятым боком о причал, – Да он сейчас развалится.

– Не бойся, рус, – улыбнулась Айлин и, ухватившись за битенг, ловко спустилась в катер, – Давай. Они ждать не будут.

– Окей, – Серега рывком поправил на спине рюкзак и, отвязав швартовы, крепко ухватился за борт.

Айлин завела мотор, повернула штурвал, катер отчалил и двинулся навстречу сбавляющему ход судну.

– Капитана зовут Кан, – Айлин прибавила скорости, – Отдашь ему эту сумку.

Когда до сейнера оставалось метров двадцать, Айлин потянула ручку газа на себя и развернула катер так, что к кораблю он причалил боком.

– В команде есть русский, – сказала Айлин, – Сумку не забудь. Удачи, – и, задрав голову, громко крикнула, – Хей каптан! Йолджую ал!

Кряжистый светловолосый парень помог Сереге забраться на палубу. От его выгоревшей робы пахло мазутом. “Механик,” – подумал Серега. За бортом взревел мотор. Серега обернулся. Тарахтя и подпрыгивая на волнах, катер Айлин полетел к берегу.

– Видчайдушна дивчина, – улыбнулся механик, провожая ее взглядом.

– Да, – сказал Серега.

– Русский, что ли?

– Русский.

– А я с Полтавщины… Антон, – механик протянул Сереге руку.

– Сергей. А ты ее знаешь?

– Так хто ж ее не знае? У ней батько контрабас возив ще при Советив. А ти навищо туди? Все навпаки звидти, а ти туди.

– Домой надо, а документов нет.

– Емигрант, значить? Чи не сподобылося у туркив?

– Я из Америки еду.

– Он як тебе закинуло. Ну пидемо до капитана.

– Что ж вы в такой шторм плаваете? Не опасно?

– На кораблях не плавають, а ходять. Це ж хыба шторм? Танцюльки. Немає и трьох балив. Шторм для нас це добре. Менше шансив нарватися на прикордонникив.

– На кого?

– На погранцив.

– Понятно.

Худощавый пожилой турок, по взгляду и осанке, тот самый капитан Кан, о котором говорила Айлин, вышел из ходовой рубки как раз, когда они к ней подходили. Антон кивнул на Серегу:

– Русский.

– На камбузе есть кто? – спросил капитан по-английски.

– Нет. Все по местам.

– Окей. Иди в машинное, – капитан повернулся к рубке, – Бурхан!

Из рубки выглянул усатый рулевой.

– Выходим в море, – бросил ему капитан и посмотрел на Серегу.

– Тамам, каптан, – усатый скрылся за дверью, и сейнер ожил.

– Пойдем на камбуз, – сказал капитан Сереге по-русски.

В камбузе никого не было. Серега поставил сумку на стол:

– Это просили передать.

– Убери. Вон туда поставь, – капитан кивнул в угол камбуза, и шумно выдохнув, уселся в кресло.

Серега перенес сумку и сел напротив капитана:

– Я от Мехмеда.

– Я уже понял, – капитан достал пачку “Кэмел” и закурил.

– Мне нужно через границу, в Россию. Оплата на той стороне. Так мне сказали.

– Ну раз сказали, значит, так и сделаем.

– Я это… Уже месяц как на перекладных. Из Нью-Йорка. Хотел начать новую жизнь. Остался без денег и документов. Знаете, как там к таким относятся? В посольстве сказали…

– Это твои проблемы, – перебил Кан, – Мне это знать не обязательно. Пока ты на судне, ты член команды. Пассажиров у меня нет. Делать будешь что скажу. Понял?

– Понятно, – кивнул Серега, – А когда мы будем там… ну… на той стороне?

– Завтра. Зависит от погоды. Иди к Антону. Он скажет что делать. Рюкзак отнеси в каюту. Никто не тронет. Пойдем, покажу.

Через час после выхода в море поднялся сильный встречный ветер, и от килевой качки Серегу накрыла морская болезнь. Заметив, как вытянулось его побледневшее лицо, Антон кивнул в сторону трапа:

– Гальюн там.

Упираясь руками в обшивку, Серега поднялся наверх, открыл дверь и остановился. Пройти четыре метра до бака по качающейся, мокрой палубе было физически невозможно. Над головой угрожающе скрипела стрела невода. Казалось, вот-вот, и какой-нибудь трос оборвется, и вся эта промысловая конструкция рухнет, проломит палубу, днище, и – прости-прощай, родные Барановичи навсегда… Все еще держась за надстройку, Серега попытался было шагнуть вперед, но сейнер пошел боковым креном – видимо рулевой корректировал курс – и мощная волна, ударив в левый борт, залила палубу пятисантиметровым слоем воды. Вода полилась вниз в машинное. Тошнота пошла горлом, Серегу вырвало. Снизу заорал матом Антон, кинулся по трапу наверх, втащил Серегу внутрь и задраил дверь…

Сереге снилась Тугановка. Заброшенная деревенька в пяти километрах к югу от Барановичей. Сюда они приезжали с Варей по заросшей проселочной дороге на велосипедах. Во дворе большой избы над оврагом стоял высокий старый тополь, к которому прежние хозяева приспособили самодельный стол со скамейками – видимо, для чаепитий – и где можно было, треская собранные в огороде яблоки, часами болтать о том, какая она будет интересная – эта их с Варей взрослая жизнь.

Во сне Серега шел по безлюдной улице к дому над оврагом. Вечерело, в избах включали свет, из открытых окон слышались веселые голоса. Неожиданно откуда-то сбоку выбежала смеющаяся Варя, схватила Серегу за руку и потянула за собой:

– Пойдем Сережа! Слышишь, как весело? Все вернулись! Только тебя ждем!

Серега оказался в темных сенях перед дощатой дверью, за которой громко гуляла компания деревенских. Он узнавал голоса: Орлашин, Андрюха Григорьев, Виолетка, Варя… Серега толкнул дверь. Голоса оборвались. За дверью была пустая комната: ровные белые стены, дощатый пол, никаких окон, в двух метрах от двери фотокамера на штативе, лампа, стол. За столом сидел его покойный дед.

– Зачем вернулся? – раздраженно спросил он, – Забыл что?

Медленно, на стене за спиной деда проявился силуэт женщины, которую Серега узнал по старым семейным фотографиям. Высокая красивая Жанна Евгеньевна, тогда еще учительница начальных классов… Чем четче становилось изображение, чем больше подробностей отдавала женщине поверхность, тем старше и ниже она становилась, теряя осанку и уверенность во взгляде, превратившись наконец в добрую тихую Серегину бабушку, ожившую и ступившую нетвердой ногой в странную потустороннюю трехмерность. Она обошла деда и поставила на стол пустую керамическую тарелку:

– Покушай, Ваня.

Потом подняла голову и ласково посмотрела на Серегу:

– Садись с нами, Сережа. Сейчас и мама с папой подойдут. А ты Варю не ищи. Нет ее здесь…

– …Подъем!

Серега открыл глаза. Над ним стоял Антон. Сейнер урчал, в иллюминатор заглядывало солнце.

– Проснулси? Вставай давай. Сонце вже високо. Плавати вмиеш?

Серега зевнул, выгнул затекшую за ночь на узкой койке спину:

– Можно тебя попросить?

– Валяй.

– Вы же там у себя говорите на суржике?

– Я и на русском могу.

– А что тогда?

– Вставай давай. В камбуз и за работу. Через пару годин будемо на мисци… Триста лет говорили на вашем москальском. Хватит.

– Слушай, а это… Вы же не из-за меня плыве… идете на ту сторону?

– Ну ти даеш, поцик! – рассмеялся Антон, – Груз у нас в трюмах, а ти попутчик. Вставай. Возьмешь у Мамуки машку, кандейку и – на корму.

– Какую Машку?

– Швабру, – Антон криво усмехнулся, – И ведро. Пассажир, твою каракатицу!

На корме было жарко. Серега разделся до пояса и, мусоля мокрой пенькой отмытую ночным штормом палубу, наслаждался легким солоноватым бризом.

– Эй, морячок, – окликнул его Антон.

Серега обернулся и сразу увидел на горизонте неровную полоску берега.

– Иди поешь. Мамука приготовил тушенку.

Серега бросил швабру и, подхватив футболку, пошел за Антоном на камбуз. На камбузе хозяйничал Мамука, молодой грузин, не говоривший ни по-русски, ни по-английски. Знал он турецкий и говорил ли вообще, Серега выяснить не успел. Капитана и рулевого не было. Ели молча.

– Кончилась твоя батрачина, – сказал Сереге Антон, когда они закончили, – Собирайся. Скоро на берег.

Вышли на палубу. Земля была недалеко, километрах в пяти.

– Ну вот она, твоя родина, Серега, – Антон хлопнул Серегу по плечу, – Вон там, слева – Адлер. Полчаса на попутке.

– Спасибо тебе. Я…

– Погоди, – Антон как будто что-то услышал, повернул голову, на секунду замер, разглядывая спокойное взморье и вдруг громко закричал, – Полундра!

На крик из рубки выскочил капитан.

– Бугель справа! – Антон вскинул руку, – Запеленговали, суки.

– Да, это пограничники, – капитан прищурился, всматриваясь в приближающуюся серую точку, – Катер… Все по местам! А ты, – кивнул он Сереге, – за мной в рубку.

– Бурхан! Право на борт! – капитан заговорил по-английски, – Видишь катер? Поворачивай на него. Как в прошлом году.

– Сделаю, капитан, – Бурхан крутанул штурвал, и сейнер с креном стал поворачивать вправо, навстречу катеру.

– Значит, так, – Кан посмотрел на Серегу, – Иди на корму. Как только повернем, прыгай в кильватер и сразу ныряй. Держись под водой сколько можешь. Как отойдем, плыви к берегу. Вещи не бери, утонешь.

– А как же вы?

– Нормально. До грузинской границы миля. Не стой! Давай, шуруй!

Серега выскочил на палубу, добежал до кормы, скинул кроссовки, стянул с себя джинсы и с разбегу прыгнул в бурлящий пенистый след сейнера.

В прыжке Серега сильным вдохом набрал в легкие воздуха и, войдя в воду, поплыл.

Первая мысль, которая прорвалась сквозь бешеное волнение, была о белом конверте, зашитом в днище его старого кожаного рюкзака. Две пачки по пять тысяч долларов уплывали от него в каюте сейнера без названия и опознавательных знаков.

Воздух кончился. Нужно было всплывать. Серега рванул наверх и тут же почувствовал резкую боль в руке.

9

– Э, ты чего это, Петрович? – услышал Орлашин сзади.

– Ослеп, – прошептал Павел Петрович, – Ослеп вчистую, твою мать. Ничего не вижу…

Орлашин стал оседать, но его подхватили, поставили на ноги.

– Петрович… Слышь? На, хлебни, – Орлашин почувствовал губами горлышко, схватил бутылку, отпил и закашлялся.

Водка обожгла горло.

– Это от перепада давления.

– От какого нахер перепада давления? Ты что ему дал, Захаров?

– Воду.

– Какую нахер воду? Ты думаешь я запах не чувствую?! Ты его убить что ли хочешь?! Он же не пьет! Орлашин, ты как?

– Нормально, – Орлашин поднял голову, увидел гофрированный потолок авиационного ангара.

– Не хватает мощности из-за этой дурацкой бронеплиты, – неожиданно для самого себя сказал он, – Или убирайте нахрен, или делайте что-то с движком. Скороподъемность никакая. Тяжелый он. Пятнадцать миллиметров стали, Саша! Плюс девятимиллиметровая бронеспинка. Танковая броня! Зачем? Объясни. Двести кило лишнего веса.

– Это распоряжение Паннвица. Реальный бой, Паша.

– Я все равно не понимаю. Почему тогда не кевлар, он легче. Ты знаешь взлетную массу Як-9? Три тонны. Три! Короче, или будет все, как раньше, или я завтра не полечу.

– Не полетишь – не заплатят. Тебе что важнее, деньги получить или сбить этого Карлоса Маркса?

– А тебе, Шмелев, совсем, я вижу, похер? Мы же, мать твою, русские!

– Русские-то мы русские, а дома жрать нечего! Что я скажу Паннвицу?

– Ты меня услышал.

– Ладно, черт с тобой. Под твою ответственность. Егорыч, снимай.

– Так как же я ее сниму? Она же весит как жопа моей тещи.

– Как ставил, так и снимай. Попроси ребят с лебедкой. Этого, как его… приятеля твоего…

– Лукаса.

– Во! Денег дай. Что, мне тебя учить что ли, старшина?

– Не было печали, купила баба порося, – Захаров махнул рукой и пошел к самолету.

В центре ангара стоял Як-9. Новенький, окрашенный в двухцветный – темно-зеленый и зеленый с оливковым оттенком – камуфляж, со светло-голубым подбрюшьем, белой семеркой и звездами на фюзеляже.

– Русос?

В воротах ангара остановился молодой черноволосый парень:

– Ола. Сой асистенте дель сеньор Паннвиц. Эстой бускандо а Александр Шмелев. Сой Раймон.

– Чего хочет? – повернулся Орлашин к Шмелеву.

– Говорит, что он помощник Паннвица, и что его зовут Раймон… Мы русос! Сой Шмелев.

Раймон подошел. Шмелев пожал ему руку:

– Ола. Абла русо?

– Поко-поко, – покачал ладонью Раймон, – Учился в универсидад. Литература руса. Толстой, Достоевский.

Шмелев понимающе улыбнулся, но тему развивать не стал:

– Ке кьерер синьор Паннвиц?

– Мне нужно вопрос, – Раймон посмотрел на Орлашина, – Записать мой блокнот. Кто ви… – тут он запнулся, – Тус филас милитарес.

– Наши воинские звания, – подсказал Шмелев.

– Си. И лос номбрес.

– Имена… Пишите. Старшина Захаров, майор Орлашин, капитан Шмелев.

– Са-ха-ров, – по слогам повторил Раймон, вписывая старшину.

– Не Сахаров, а Захаров. Дайте я сам.

Раймон протянул блокнот Шмелеву.

– Ну, вот… Шме-ли-ов… Вот как пишутся номбрес русос.

– Спасибо, досвиданья, – Раймон взял блокнот и махнул им в сторону Як-а, – Эрмосо авион.

– Что там с носом? – спросил Орлашин, глядя в спину удаляющемуся помощнику Паннвица.

– С каким носом? А-а, – улыбнулся Шмелев, – Эрмосо. Красивый. Говорит, красивый самолет… Интересно, где они взяли чертежи.

– Так это ж немцы. Они во время войны не такое тырили.

– Эти уже не немцы. Это их папаши были немцами, а они архентинос. Между прочим, папашку нашего Паннвица сбил такой вот Як.

– Да, я помню. Скажи лучше, что будешь делать со своей машиной?

– Так я же начинал в ДОСААФ, Паша. Там те же яшки, только сбоку… Мне плюс-минус не проблема. Всяко легче, чем наши с тобой МиГ-и.

– Ну, смотри.

– Мы вроде как гладиаторы, Паша. За такие деньжищи чего же не рискнуть? А, майор? Накрутим хвоста этим паннвицовским асес.

– Посмотрим.

– Ехай, давай, в гостиницу. Отоспись. А завтра вечером пойдем в Дом Культуры. Ты знаешь, что у них есть свой Дом Культуры? Ей Богу. Каса де ля культура. И пивка попьем в “Фонтане”. Фабрика де сервеза артесаналь. Как звучит! А переводится – пивоваренный завод.

– Да уж, пивка тут будет, хоть залейся.

– Ну так Октоберфест. Давай я тебе вызову машину.

– Не надо. Я пройдусь. Проследи, пожалуйста. С плитой.

– Сделаем в лучшем виде. Я буду через час. На ужин тебя будить?

– Как хочешь, – Орлашин пошел к выходу.

– А ты знал, что здесь после войны жил Курт Танк? – крикнул вдогон Орлашину Шмелев.

– Это который делал “Фоке-Вульфы”?

– Он самый.

– Вот и посмотрим, как они летают.

На улице справа от ангара стоял шмелевский Як. Точно такой же, только с номером восемь на камуфляжном боку. Орлашин глянул на него, повернул налево и пошел по прогретому весенним октябрьским солнцем летному полю. Уходить не хотелось. Соседний ангар был закрыт, зато из третьего – с надписью “Aero Club Villa General Belgrano” – выглядывал белый нос “цесны”. “Наверное, Паннвица”, – подумал Орлашин, но из ангара вышел плотный кучерявый гаучо, и по тому, как он погладил пропеллер, посмотрел в вечереющее небо, стало понятно, чья эта белая птичка с красными, как кровь, крыльями. Орлашин сбавил шаг и, кивнув улыбнувшемуся аргентинцу, показал на “цесну” и оттопырил вверх большой палец. Гаучо улыбнулся шире, показал на ангар, в котором стоял орлашинский Як, потом на Орлашина и тоже вытянул большой палец вверх. “Надо было все-таки взять с собой Наташу,” – подумал Орлашин.

Когда месяц тому назад Сашка пришел к ним на ужин, вернее, на кастрюлю щей из собранного Наташей щавеля и пары куриных ног, перепавших семейству по бушевскому ленд-лизу, заговорили о том, как жить дальше. Разговор затеял Шмелев, а когда они вышли с Орлашиным покурить, предложил “полетать за бугром за хорошие деньги”. Через полчаса оказалось, что “полетать” – означало участие в самом настоящем воздушном бою.

– Два Як-а против двух Фоке-Вульфов. Представляешь?! Историческая реконструкция.

– Нихрена себе реконструкция! А снаряды, я так понимаю, деревянные?

– Нет. Не знаю. Я не спрашивал.

– А ты что такой довольный, Шмелев? Тебе в Строевой Части пропуск в рай выписали, что ли?

– Это новодел, не сцы. С усиленной броней. Давай, спроси меня, где это будет?

– Ну, где это будет?

– В Аргентине! У них там, типа, немецкий городок. Октоберфест, и все такое. В общем, мы часть программы… Ну, что ты морщишься? Наниматель – барон Гельмут Фон Паннвиц, сын Курта Фон Паннвица. Слыхал? Сто пятьдесят три сбитых за два года. Сначала летал на сто девятом, потом пересел на фокер. Сбили над Сталинградом. Попал как раз под первые Як-9. Выпрыгнул, покалечился и больше не воевал.

– Дедушка хочет реванша за Сталинград?

– Типа того, – улыбнулся Шмелев, – Полетишь со мной? Мы же с тобой с летного вместе, Пашка. Давай! Такой возможности больше не будет. По двадцать тысяч зелени на брата. Ну, не тормози. Довольствие сократили, топлива нет. Ты когда в последний раз поднимался в небо? Наше дело – летать. Парни, вон, эскадрильями переходят в гражданскую авиацию.

– Так уж и эскадрильями. Ты попробуй туда устройся.

– Зарплаты – кот наплакал. Ладно я – один. У тебя – семья. А тут двадцать тысяч американских, мать их, долларов.

– Ну, да, щедро… Не знаю. Ну, давай, попробуем. Только Наташке не говори. Расстроится. Она ведь без меня никуда. Скажем, что пассажирские перевозки.

– Пор супуэсто!

– Чего?

– Конечно, говорю. Не скажу.

– Да уж. Не зря тебя мамка в ин-яз готовила. Когда едем?

– В пятницу. Там две недели с инструктором, потом неделю самостоятельных полетов. Каждый день – сколько хочешь. Возьму Захарова. Нужен свой механик, а ему пофиг, что реактивный, что поршневой. Спец…

Вилья Хенераль Бельграно напоминал приморский городок, хотя до ближайшего океанского побережья было больше шестисот километров. Казалось, что если идти все время прямо к окраине, рано или поздно за домами покажется ровный морской горизонт.

Орлашин свернул на Гильермо Тель и пошел по заросшему травой тротуару мимо приземистых выбеленных домов с черепичными крышами и живыми изгородями к проспекту Сан Мартин, где уже разгуливали веселые толпы, и шумели смехом и громким немецким подвыпившие туристы в переполненных ресторанах, работающих в полную мощь пивоварен.

В гостинице было пусто. Взяв у портье ключ, Орлашин поднялся в номер, разделся, постоял под душем и лег спать. Ему снилось, что он живет в Барановичах в своем старом доме с женой и дочерью, и жена эта – не его любимая Наташа, а Зиночка-графиночка из параллельного класса, и будто бы в гости к ним пришел старик Хоттабыч, исполнить каждому по желанию, а Орлашин не знает, что попросить. Вроде бы, все у него есть, и семья, и должность, и хозяйство.

Проснулся Орлашин затемно. Подсветил кнопкой экранчик наручных Casio: пять, сорок четыре. Подумал: “Наташа еще на работе.” Включил ночник, вылез из-под одеяла, накинул на плечи махровый халат с вензелем отеля, подсел к столу и взялся за телефон. Ноль, ноль, гудок, семь, триста восемьдесят три… Так… Двести восемьдесят пять… Лишь бы не ушла…

– Алло. Терапия.

– Здравствуйте, можно мне Наталью Владимировну?.. Орлашину.

– Минуту.

В трубке: шаги, скрип открывающейся двери. И голос вдалеке в коридоре: “Наталья Владимировна, вас к телефону!” И немного погодя: “Вроде бы, Павел Петрович.”

– Алло. Слушаю.

– Привет.

– Паша, ты?

– Я. Звоню узнать – как вы с Егоркой.

– У нас все нормально. Егорка в садике. Вот, скоро за ним поеду. Как ты сам-то? Когда домой?

– Скоро уже. Еще пара дней. Что вам привезти?

– Себя привози.

– Может, Егорке что надо?

– Так там, наверно, все дорого.

– Деньги есть. У нас тут суточные – как две зарплаты.

– Если деньги есть, то и здесь купим. Вместе. Ты, главное, приезжай скорей. У меня как-то, Паша, сердце все время ноет и снится всякое про тебя. Проснусь и реву.

– Ну что ты, дуреха! Скоро приеду. Последний рейс и домой. Слышишь?

– Слышу.

– Ты чего там молчишь? Все будет хорошо… У вас сейчас уже…

– Полшестого.

– Ну так, ты это… Беги за Егоркой-то. Завтра поболтаем.

– Паш, ты там никого себе не нашел?

– Глупости не говори.

– Ладно. Завтра позвонишь?

– Обязательно… Наташ…

– Что?

– Люблю тебя.

– И я тебя.

И – гудки.

Орлашин вернулся в кровать. Спать не хотелось. Да и смысла не было. Через час все равно придет Шмелев, и нужно будет собираться… По характеристикам Як маневреннее фокера, особенно на правых виражах…

В дверь постучали. Орлашин встал, надел халат, повернул в замке ключ.

– Привет, – Шмелев открыл холодильник, достал банку колы и плюхнулся в кресло, – Так и знал, что ты уже не спишь.

– Выспался. А ты чего так рано?

– Не знаю. Снится какая-то хрень.

– Плиту сняли? – Орлашин уселся на кровать.

– Сняли. Я вот, что подумал. Давай ведущим пойду я. У тебя машина легче. Меньше инерции – быстрее на вертикали. Посажу их на хвост, заведу тебе под прицел. Ты ведь не промахнешься?

– Я не против. Давай ты. В принципе, логично. Главное, не отрывайся.

– Не учи ученого, кота кипяченого, – Шмелев встал, – Как думаешь, нас накормят?

– Ресторан с девяти.

– Все у них не как у людей. Ладно, я к себе.

– Погоди. Давай закрепим. Чтобы все четко по плану. В девять встречаемся на завтраке. Захаров – на аэродром принимать боекомплект, а мы с тобой гуляем по городу. У них тут парад намечается.

– Какой нахер парад, командир?! Может последний день живем.

– Об этом я и говорю. Ты уже заведенный. А как говорил капитан Нагимов…

– Чем спокойней, тем целее.

– Вот именно. В час обедаем в “Старом Мюнхене” и к двум – пешочком на аэродром.

– А что пешочком-то? Гельмут пришлет машину.

– Для твоей же пользы. Переваришь свою парильяду. Захарова разбуди. Опять проспит. Пусть завтракает и дует в аэроклуб. И не пить. Никакого пива, Саша.

– Само собой, – кивнул Шмелев.

В “Старом Мюнхене” он все-таки попытался заказать фирменное темное, но Орлашин не дал.

– Пойдем по “страусу”, – предложил Шмелев, когда они сошли на гранитную брусчатку с дощатой террасы ресторана, – Запоминай, Паша, – Шмелев махнул рукой в сторону двухэтажного дома в немецком стиле с веселыми буквами “Viejo Munich” на балконе второго этажа, – Такого в Новосибе нету. Ни тебе парадов, ни рестораций. Вот она, Новая Швабия. И как живут! По-людски живут, Паша. Не то, что мы, победители, блин. Ты видел сколько там всяких пивных кружек? В этой “Альпийской розе”. А девки какие!

– У нас покрасивше будет.

– У нас-то да, – иронично улыбнулся Шмелев, – Я бы тут остался, честное слово. И маму бы с сестренкой перевез. Что думаешь, товарищ майор?

– Думаю, что нам пора.

– Может, в гостиницу? Полежать полчасика. Переварить. Времени вагон.

– По дороге переваришь. Пойдем, – пропустив вперед компанию из парней и девушек с аргентинским и немецким флагами, Орлашин повернул направо, вниз по улице, – Там еще этот… Финальный инструктаж. Нельзя что ли было заранее? Не хватало мне еще каких-нибудь сюрпризов! Терпеть ненавижу неопределенность.

– Гельмут сказал, так будет ближе к реальности. Все вводные за час до вылета. Я знаю только, что взлетаем, расходимся, набираем эшелон две тысячи и начинаем сближение.

– Это я помню. Давай еще раз проговорим, раз ты у нас теперь ведущий… Работаем в двойке. На дистанции тысяча начинаем маневрирование. Ты уходишь вниз в правый разворот. Я вверх. Вот так, – Орлашин показал ладонями траектории самолетов, – Один из них точно сядет тебе на хвост. Дистанция прицельного огня у фокера метров пятьсот, поэтому следи за дистанцией. Я зайду на него сверху. Как только он начнет уходить из-под атаки, уходи наверх. Фокер на вертикаль не пойдет. Скорее всего, попробует уйти переворотом и подставит бензобаки. Второй будет заходить на меня. Поднимаешься и петлей заходишь ему в хвост. Следим за скоростью. В лобовом сближении расходимся вправо. Сверху заходим каруселью. Уходить из-под атаки с набором высоты. Главное, не увлекайся.

На поле аэроклуба было людно. Особенно много зевак собралось вокруг Як-ов, стоявших в тридцати метрах от “русского” – как его теперь называли местные – ангара. У самолетов паражировал Захаров. Периодически его отвлекали особо любопытные авиалюбители, и он начинал им что-то объяснять, рассказывать на странной смеси русского и английского, помогая себе широкими, не добавляющими смысла, жестами.

Увидев Орлашина и Шмелева, старшина помахал им рукой, показал на них, сказав при этом что-то типа – “наши пилотас”, и пошел навстречу.

– Боекомплект подвезли? – спросил Шмелев, на ходу протягивая ему руку.

– Да. Полчаса назад. В ангаре.

– А чего ты ждешь?

– Так там только пулеметные ленты. Говорят, пушки заряжать не будут.

– В смысле? – остановился Шмелев.

– А я почем знаю? Спроси у Паннвица… О! Летят, – Захаров кивнул в сторону края летного поля.

Шмелев обернулся. На посадку заходил первый “Фокке-Вульф”. Второй был дальше и, видимо, только готовился выпустить шасси.

– Это они, – сказал Орлашин, – Ладно, через полчаса приедет Гюнтер…

– Гельмут, – поправил его Шмелев.

– Да хоть Вальтер. У него и спросим. Видишь, Саша, я оказался прав с этой плитой. Балласт. Пойдем.

– Погоди, – остановил его Шмелев, – Смотри. Второй-то не фокер. Видишь силуэт?

– Да… Это “худой”. Хреново.

– А что хреново? – спросил Захаров, пытаясь разглядеть близорукими глазами второй самолет.

– А то, старшина, что это меняет схему боя, – ответил Орлашин.

Фокер мягко коснулся полосы и покатился мимо ангаров и приветствующих его выкриками и аплодисментами зрителей. За ним на посадку пошел мессершмитт. Не так уверенно, покачивая крыльями, выровнялся перед самим касанием, несколько раз подпрыгнул, прежде чем покатился по взлетке, вслед за фокером.

– Класс! – усмехнулся Шмелев, – Видел, какого он дал козла?

– Это пока ни о чем, – нахмурился Орлашин.

– Во, дела, – проводил взглядом мессер Захаров, – Кресты есть, а свастику забыли.

– Свастика запрещена, – повернулся к ангару Орлашин, – Ну, что встали?

– А в кино?

– Так это в кино, – хлопнул старшину по плечу Шмелев, – Пойдем знакомиться с гансами.

– Товарищ капитан, спросить хотел. А вы с майором на чем в Афгане летали?..

Фокер подрулил к Як-ам и остановился. Рядом встал догнавший его мессершмитт. Из кабины вылез одетый в летный комбинезон Люфтваффе пилот, добежал до фокера, влез на крыло и помог выбраться ведущему.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, – удивился Шмелев, – Это же Гельмут.

– Кто? – спросил Захаров.

– Гельмут фон Паннвиц. А ведущий у него… Паша, идем знакомиться. Гельмут немного говорит по-русски, если что.

Орлашин спрыгнул с крыла Як-а, и пошел за Шмелевым.

– О-о-о! Ми керидо амиго! – Гельмут обнял Шмелева и пожал руку Орлашину, – Ви Павел? Алекс абло мучо. Ми папа, – Гельмут кивнул на своего ведущего, – Дэд, дас ист Пауль Орлашин, – сказал он отцу, – Ас русо.

– Ола, Пауль. Густо ен коносерте, – протянул Орлашину руку старший Паннвиц, – Отто.

– Павел. Очень приятно.

– Тамбьен, – улыбнулся старик.

– Мострарле а ми падре ун авион, пор фавор, – сказал Гельмут Захарову, и повернулся к отцу, – Их комме гляйх.

– Покажи ему самолет, – перевел Шмелев.

– Да, конечно, – озадачился Захаров.

– Синьорес, – кивнул Гельмут Шмелеву, – идем за мной, – и пошел к ангару.

– Пуэдо вер? – спросил Отто, показывая Захарову на открытый фонарь Як-а, – Ла кабина.

– Да, конечно, – оживился старшина.

В ангаре никого не было. Гельмут вошел внутрь, за ним Шмелев и Орлашин. У стены стояли три запечатанных армейских ящика. Гельмут подошел к ним и спросил:

– Ви не смотрель?

– Не успели, – ответил Шмелев.

– Окей. Я рассказывать… Как реслинг. Но эс уно пелеа реаль.

– Не настоящий бой, – перевел Шмелев.

– Стрелять только пулемет. Здесь и здесь, – Гельмут показал на ящики, – картучос.

– Патроны, – подсказал Шмелев.

– Щит! Ми русо эс террибле! Ду ю спик инглиш?

– Да, – кивнул Орлашин, – капитан тоже.

– Слава Богу! Так будет легче, – перешел на английский Гельмут, – Бой показательный. Стреляем только из пулеметов. Пули трассирующие, на пластиковой основе. Самолет не повредят, но зафиксируют попадание. По всему корпусу установлены датчики. Как только условные повреждения станут критическими, загорится лампочка на панели, и запустится дымовая шашка. Как будто самолет горит. И сразу на посадку. Понятно?

– А мы готовились к реальному бою, – усмехнулся Шмелев.

– Это чтобы вы не расслаблялись. Нам нужны настоящие бойцы. Все должно выглядеть по-настоящему, – Гельмут посмотрел на Орлашина и добавил, – Простите. Моя вина… Еще одно правило. Это важно. Никаких лобовых атак. У моего отца с этим проблема. Все понятно? Здесь, – Гельмут показал на ящик с надписью “Uniforme”, – ваша форма. Переодевайтесь, готовьте самолеты. Через час вылетаем. У отца завтра день рождения. Этот бой – подарок для него. Поэтому, давайте все сделаем как надо, по-настоящему. Все делаем честно. Но не забываем, что это реслинг. Если справитесь, у меня для вас будет предложение. Встретимся в воздухе.

– Ну, блин, поворот, – сказал Шмелев, когда Паннвиц ушел, – У тебя есть закурить?

– Ты же не куришь. Выдохни.

– Я-то думал… Обидно даже как-то.

Орлашин открыл ящик с формой и вытащил оттуда шлемофон:

– О! Даже говорящие шапки. Ладно, давай работать. Доставай форму. Пойду скажу старшине, чтобы занимался боекомплектом.

Первыми взлетели немцы. За ними на полосу вырулили Як-и. Диспетчер разрешил взлет, и мимо ускоряющихся, подпрыгивающих на травянистом поле самолетов, понеслись деревья, ангары, люди, флаги… Хвостовое колесо орлашинского Як-а оторвалось от земли, самолет приподнял хвост, Орлашин потянул ручку управления на себя, посмотрел вправо – на прячущиеся под широкие кроны домики, неожиданно высокие горы над теряющим объем городом – и услышал в наушниках:

– Семерка, я Восьмой. Как слышишь?

– Слышу тебя, Восьмой. Саша, не задирай высоко, это не МиГ.

– Понял тебя. Курс тридцать пять градусов. Выходим на эшелон.

– Понял, курс тридцать пять.

Взлетев, Як-и парой потянули в безоблачное небо. Шмелев впереди, за ним, метрах в пятидесяти – Орлашин.

– Семерка, я Восьмой. Две тысячи. Разворот.

– Понял, выполняю.

– По курсу две цели. Дистанция три тысячи. Выше десять.

– Наблюдаю визуально.

– Сближаемся до восьмисот и – по схеме. Дистанция в двойке сто. Сохраняем.

– Понял тебя, Восьмой. Сохраняем… Сюда бы радары.

– Сюда бы пиво и баб.

– Дождись вечера.

– Начинаем. Уходи в вертикаль. Расходимся.

– Понял, Восьмой. Выполняю.

Немцы летели навстречу на минимальном расстоянии друг от друга. Когда Шмелев сорвался вниз, отворачивая от сближения правым виражом, оба – и фокер, и мессер – рванули за ним, забыв об Орлашине, самолет которого круто пошел вверх, плавно забирая вправо, так, чтобы, набрав высоту, свалиться сверху, ускоряясь на спуске, когда Шмелев, сделав круг, выведет их под прицел.

Неожиданно мессер задрал нос и пошел вверх, разворачиваясь в сторону Орлашина.

– Восьмой, я Семерка, вступаю в бой с мессером. Фокер – твой.

– Понял тебя, Семерка.

Мессер угрожающе приближался. Страха не было, только бешеное желание нажать на гашетку. Орлашин даже откинул предохранитель.

Разминулись в десяти метрах друг от друга. Гельмут сразу пошел на левый вираж, но Орлашин развернулся через набор высоты и зашел на него сверху. Догоняя мессер, Орлашин увидел, как Отто пытается достать оторвавшегося от него Шмелева трассирующими, как восьмерка, развернувшись, несется навстречу, открывая ответный огонь.

– Отворачивай! – крикнул Орлашин.

Мгновение казалось, что они разошлись, но глиссада вспыхнувшей факелом восьмерки и штопор закрутившегося от удара фокера надежды не оставили. Орлашин ушел вправо, в сторону падающего Як-а.

– Восьмой, слышишь меня?!

– Слышу тебя, – глухой голос Шмелева прорвался через помехи.

– Прыгай, Пашка! Прыгай!

– Горю, Саша…

Город приближался зеленым полем аэроклуба, обретая объем домами и деревьями, столбами и ангарами, людьми с флагами, фотоаппаратами и пивными кружками, молча наблюдавшими, как заходят на посадку два самолета. Один – с красными звездами, другой – с черными крестами.

10

Серега судорожно вдохнул, закашлялся и открыл глаза. У кровати лежал опрокинутый табурет. Саднило кисть правой руки. Серега пошевелил пальцами и сморщился от боли.

– Сережа, как ты себя чувствуешь? – в дверях стояла Жанна Евгеньевна.

– Нормально, – соврал Серега.

– Дай-ка руку, – Жанна Евгеньевна присела на край тахты,

– Да нормально, ба.

– Что ж это ты меня пугаешь? С кем это ты во сне дерешься? Вон, какая царапина. Аж табуретку опрокинул.

– Плавал. И это… Деда во сне видел.

– Спаси и сохрани, Господи, – перекрестившись, Жанна Евгеньевна встала, поставила табурет и пошла к двери, – Сейчас принесу йод.

Серега сглотнул и, как ему показалось, почувствовал на языке горьковатый привкус морской воды. “Нужно обо всем рассказать Варе,” – подумал он и, откинув одеяло, стал быстро одеваться.

– Куда ты? – загородила ему дорогу Жанна Евгеньевна, – Сегодня же суббота.

– Надо, ба, надо, – Серега чмокнул ее в щеку и пошел в сени, – К Пал Петровичу. По делу.

– Там холодно…

Орлашина разбудил крик. Первую минуту он соображал, где он и кто эта всхлипывающая женщина, обнимающая его и размазывающая слезы по его подбородку. Все вокруг постепенно становилось знакомым, прежним – спальня, Зина, фото родителей с маленькой Варей. Павел Петрович приподнял голову:

– А где Варя?

– Спит, наверно.

– Встань, посмотри.

Зинаида Антоновна отпустила Орлашина, встала, накинула поверх ночной рубахи шерстяной платок и пошла в детскую.

– Паша!

Орлашин вскочил и, как был – в трусах и майке – быстрым шагом пошел в комнату Вари. Зинаида Антоновна стояла у заправленной кровати. На помятом покрывале были разбросаны Варины вещи.

– Уехала, паршивка! Я так и знала, – Зинаида Петровна распахнула шкаф, – Наслушалась этого…

– Да откуда ты знаешь?! Вещи на месте?

– Вроде да. Не знаю. Иди звони в милицию!

– И что я им скажу? Дочка уехала с циркачами? Нужно догнать автобус. Я к Варламычу. Тут дорога одна. А ты давай собирайся, надо поспрашать народ. Может кто чего видел. Сможешь?

– Не знаю.

– А чего тут знать? Идешь к Радио-Таньке и спрашиваешь. И ты, того, не переживай так. Верну я Варю. Все будет хорошо.

Зинаида Антоновна давно не видела Орлашина таким. Теплое желание делать все в точности, как он говорит, смутило ее, заставило отвернуться и уйти в комнату. Чтобы, не дай Бог, не заметил легкий румянец порозовевших от возбуждения щек на ее вспухшем от утренних слез растерянном лице.

За калиткой Орлашин повернул направо, в сторону избы с высокими деревянными воротами. Пройдя несколько шагов по искрящемуся на солнце, выпавшему за ночь снегу, председатель услышал, и, обернувшись, увидел догоняющего его Серегу.

– Пал Петрович!

– Привет. Давай не сейчас, – бросил Орлашин Сереге, когда они поравнялись.

– Я к Варе, – Серега пошел рядом.

– Уехала Варя.

– Как уехала?

– Вот и я хочу знать, как уехала.

– Можно я с вами?

– Можно…

Между тем, к сельсовету потянулись люди. Те немногие, кто не пошел на представление, наслушавшись удивительных историй из видений присутствовавших, хотели своими глазами увидеть Анвара Аль "чего-то там”.

На площади не осталось никаких следов шапито. Единственным свидетельством чуда неожиданно оказалась корова, которую привела за собой на веревке Вера Егоровна. Мол, сам Горбачев явился к ней в цирке и вручил эту животину торжественно при свидетелях за ее – Веры Егоровны – выдающиеся трудовые заслуги. Какие именно, не уточнялось, но по утру корова оказалась в стойле. Никуда – к радостному удивлению новой хозяйки – не делась.