Читать книгу Страна Подсолнухов - Анна Богдановна Шулятицкая - Страница 1

Под кожей у любого человека

в комочке, называющемся сердце,

есть целый мир, единственно достойный

того, чтоб тратить краски на него.

Туда фотограф никакой не влезет.

Запечатлеть невидимое надо.

Художник не подсматриватель жизни,

а сам её творенье и творец.

Евгений Евтушенко

Часть первая

Глава 1,

В КОТОРОЙ СООБЩАЕТСЯ НОВОСТЬ О ПРИЕЗДЕ НОВИЧКОВ

Зелёная Долина стоит возле Ту́кты, узкой вьющейся ленты реки, пришитой к земле. Если встать поутру и высунуться из окна, то можно увидеть, как над ней тонким покрывалом стелется слабый туман, который через час или два постепенно начинает растворяться в свежей прохладе, исходящей от воды, подёрнутой серебристою рябью. Река эта давно сделалась излюбленным местом для детских игр. Явственно слышится смех мальчишек и жалобный, почти отчаянный лай собаки, когда её, совершенно неготовую ни к каким невинным забавам, хватают за лапы и, со всей силы бросая в воду, наблюдают за тем, как она барахтается и фыркает в ней. С шумом она выскакивает на мягкую траву рядом, всю влажную от брызг, и, недовольно отряхиваясь, глубоко дышит, прижимается к земле, закрыв глаза, наполненные слезами обиды. На прохладный бурый нос её садится комар-пискун. «Вот же счастье! Как хорошо лежать на солнышке, когда никто не трогает тебя. Какие вы все злые!» – думается собаке. «Ну, вот и закончилось веселье. Скука одна. А ведь было так замечательно», – думается тогда мне.

Я не помню, когда именно нам всем семейством случилось оказаться в Долине. Иногда во мне пробуждался интерес, и Анастасия, мать моя, с удовольствием говорила о нашем первом здесь появлении. Садясь на большой диван с круглыми подушками, расшитыми цветною шерстью, она трепетала ресницами и произносила речь громким и решительным тоном. (Когда она поговаривала о чём-нибудь ином, то различал я в нём щебет диковинных птиц и мягкое шуршание молодой листвы). Она рассказывала, что мы сбежали сюда по причине нежелания её матери, Натальи Андреевны, суровой и сдержанной женщины, иметь дело с ней и новым родственником, не устраивающим прямолинейными манерами и показным равнодушием. Привычными были для неё те почтительные отношения, какие завязывались с каждым более или менее воспитанным человеком, который не то что бы позволял никакого грубого слова произнести в её сторону, так даже глянуть с излишнею твёрдостью, какую она могла расценить за проявление хамства и обязательно бы подметила это вслух.

Анастасия отличалась покладистым характером. Её скромность и тихость доставляли наслаждение отцу, который приходил изрядно уставшим из школы (он преподавал математику) и, садясь в любимое кресло с откидною спинкой, складывал выпрямленные длинные ноги на карминно-красном пуфе. Некоторое время он потягивал чёрный чай и решал кроссворды, пока мать заканчивала с ужином.

Детство моё проходило спокойно и ничем не отличалось от множеств иных детств, проходящих в некрупных деревнях.

Я рос в добротно построенном доме. Раньше это светлое деревянное здание, стены которого изнутри были залиты белою краской, казалось, имело более высокие окна с прозрачными стёклами. В ясные дни комната, отведённая для меня, наполнялась запахом сладких ранеток, чтением книг с разглядыванием весёлых картинок и шумом игрушечной железной дороги, подаренной отцом после вручения первой премии.

Помню выражение его лица.

Обычно не делясь ни с кем ни радостью, ни горем, он широко и понимающе улыбался, рассказывал о чём-то своём и скреплял между собой пластиковые рельсы. В наборе этом находились два цветных локомотива, миниатюрная копия станции, деревья и безликие пассажиры, которые уже на третий день были беспорядочно разбросаны по полу. Отец тихо ругался, когда наступал босою пяткой на острую фигурку. А я коротко посмеивался и прикрывал мелкими ладонями рот, потому как боялся, что рассмеюсь чересчур громко и страшно разгневаю его.

***

Заезжал в те годы в деревню один молодой парень, Роберт Иванов, сын главы совета. Был он резв и достаточно крепок для своего юного возраста. Страсть как любил он предлагать помощь нуждающимся людям и плакал от обиды, когда никто ни о чём не просил его. По большей части ему удавалось заниматься несложными делами, с какими легко бы управилась любая женщина, и, наверное, именно поэтому все, кроме матери моей, относились к нему снисходительно и насмешливо. Она заставляла его часами копаться в грядках и возиться со шлангом для полива их же, а он был и рад стараться, никогда не жалуясь на жаркую погоду, какая быстро приводила его в мрачное настроение.

В один день я пришёл раньше из школы, так как почувствовал себя дурно после физкультуры. Войдя в дом, захотелось мне сразу двинуться в сторону кухни и пожевать чего-нибудь. Планы были самым наглым образом расстроены. Из кухни доносились голоса Анастасии и Роберта, который произносил слова так быстро и горячо, что я невольно прислушался и замер на месте, чтобы никто не заметил моего присутствия. Речь парня лилась нескончаемым потоком, пока слышал я отчаянно колотящееся сердце своё. Мать молчала.

Послышался скрип ноги деревянного стула.

Я подглядел за взрослыми и смог в деталях рассмотреть Роберта, тянувшегося дрожащими губами к тонкой гладкой шее матери. Она пронзительно вскрикнула, обругала парня, выбежала из кухни и столкнулась со мной, при этом стараясь вести себя как обычно. Её нервное состояние выдавали расширенные глаза, частое горячее дыхание и красное, почти бордовое лицо, к которому прилипали тёмные завитки волос. Ничего не сказав и не отругав за то, что подслушал чужой разговор, она шепнула Роберту что-то сдавленно в ухо и, дав напоследок увесистую пощёчину, поспешно выпроводила его. Мать обтёрла лоб складкой ткани и поднялась на второй этаж. Когда я проходил мимо родительской спальни, то расслышал жалобные и невнятные всхлипы.

Почти незнакомый для меня человек любил неудачно пошутить, еженедельные журналы, бутерброды с шоколадной пастой и маму.

Внезапное осознание окружающей действительности ошеломило меня, сделало чрезвычайно уязвимым и ранимым. Сейчас, конечно, это осталось вдалеке, уже не раздавался неровный гул прошлого. Но страх того, что Анастасия из-за доброты сжалится над Робертом, примет его чувства и покинет нас навсегда, до сих пор существовал в потаённых комнатах души и являлся тем самым чем-то, что неприятно покалывало в сердце. Поначалу думалось, что так проявлял себя симптом нарушения сердечно-сосудистой системы.

***

В солнечный день (чудится, каждый день летних каникул выдаётся ослепительно солнечным) я долго стоял у окна, безуспешно отыскивая глазами новых владельцев дома, расположенного по соседству с нашим. Они явились поутру, когда снился мне сон о нашествии крупных ящеров в чешуйчатых доспехах.

Мать, как самая доброжелательная в мире соседка, решила первой познакомиться с людьми поближе. Она испекла сахарные булочки, облачилась в хлопчатобумажное платье в клетку и отнесла угощения, перед этим попросив меня переполниться радушным гостеприимством и присоединиться чуть позже к их чаепитию.

Зелёная Долина находится южнее Воронежа и не отличается той живою суетой и энергичностью, которая присутствует в городах. Там, среди многоэтажных домов из кирпича, бетона и стекла, проходила такая жизнь, какую мне, к сожалению, не дано было познать во всех её проявлениях. Я расстраивался, когда наблюдал за молодыми семейными парами, трясущимися в маленьких цветных автомобилях, которые после прибытия выгружали тяжеленные чемоданы и весело общались, и оказывали друг другу помощь. Им точно придётся не по вкусу этот иной плавный быт, в котором нет места торопливости, до неприличия излишнему шуму и возни, точно в гигантском муравейнике!

Я положил руки на подоконник и заметил девушку, выбравшуюся на участок. Она прошла мимо двойных детских качелей, оставшихся от бывших владельцев. Её круглое пухлое лицо было озарено слабою чувственною улыбкой. Малюсенькие глаза, поразительно похожие на серебристые пуговицы, были направлены прямо перед собой. Достаточно плотное тело было упаковано в поношенные шорты и футболку с изображением невесомой нежно-розовой бабочки. В ладонях она держала толстую книгу, обтянутую кожей, и ручку. Я решил, что эта особа уже достигла шестнадцатилетия и, наверное, как множество хрупких и импульсивных подростков, мечтающих покорять величественные вершины, не получила бы никакого удовольствия от здешнего пребывания.

Девушка мягко приземлилась в траву. Она раскрыла книгу, и я мог поклясться, что услышал, как та отвратительно захрустела.

Лучи света блестели на коротких растрёпанных волосах незнакомки, а в особенности ярко на чёлке, закреплённой чёрно-белой заколкой в виде банта. После нескольких минут слежения она, словно бы почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд, замотала головой. В не цветущем саду воцарилось молчание. Стих шелест густых деревьев, отбрасывающих холодные тёмные тени, в каких замечательно отдыхается душными днями. Девушка глянула на соседний дом, позади которого рос корявый дуб, устремила взгляд на тёмно-бордовую покатую крышу, а после перевела глаза на полураскрытое окно, в надежде на то, что никого там не рассмотрит.

Я не удивился, когда лицо её потемнело. И тотчас скрылся в комнате, чтобы не смущать её.

***

Оказавшись в соседском просторном доме, встретила меня толстая низкая женщина с крючковатым носом и губами, напомаженными в ярко-розовый цвет. Вежливо кивнув в приветствии, она провела меня на кухню. Возле матери, шумно напивающейся чаем, сидел за серою газетой узкоплечий мужчина.

– Наконец, – произнесла с заметною улыбкой мать, отвлёкшись от чая. – Познакомься же с Борисом.

– Здравствуйте, – проговорил я немедленно.

Из-за накрытого стола, который ломился от нехитрых угощений, выбрался человек с добродушным лицом, изъеденным резкими морщинами. Он протянул мне руку. Я с неохотой слабо пожал её, а после пододвинул к себе шаткий стул и уселся на нём, приняв неподвижную ленивую позу. Борис опустился на край стула, не говоря ни слова, и вскоре принялся нетерпеливо поглощать сахарные булочки, а в перерывах между этим занятием рассказывать о нежданном приезде, и своей, наверное, самой любимой, в отличие от несносных худосочных прошлых жён, каких ему приходилось кормить и баловать различными комплиментами и подарками, Надежде Ежовой, которая словно бы и не собиралась возникать более в кухне.

– Мы прибыли сюда, знаете, на одно лето. Продали второй автомобиль, на котором уже никто давным-давно не ездил, купили дешёвый домик и оказались в Зелёной Долине. Слышал, свежий воздух отлично избавляет от раздражительности. В наше-то время негатива везде хватает, – сказал Борис и невесело рассмеялся.

– Может быть, вы собираетесь заняться чем-нибудь интересным? – спросила Анастасия. Она допила чай и положила руки на стол, поверхность которого покрывал потускневший лак.

– Самое интересное, что ожидает меня – это работа. Надя у меня просто обожает шить мягкие игрушки и делать всякие поделки из бумаги! Думаю, она ещё не вышла из детского возраста.

– Так ведь, зато у неё есть хобби.

– Ну, оно ею ещё и любимо. Это к лучшему. Иначе она бы сошла с ума, просиживая целыми днями дома, – тихо промолвил Борис. – Поначалу её главной страстью была уборка. Подруга её начала ходить на какие-то мастер-классы, а после увлеклась плетением из бисера, вышивкой крестом и модными раскрасками для взрослых. Потому квартира не блистала абсолютной чистотой, но зато я не волновался и не винил себя за то, что Наде нечего делать.

Этот разговор насчёт безобидных творческих увлечений вселил в меня необъяснимое доброе чувство. Я думал о том, как в детстве изготавливал поделки из опавших листьев, пуговиц от ветхих наволочек, засушенных фруктов и овощей, и о том, сколько уж лет прошло с того момента, когда я в последний раз неумелыми руками рисовал комиксы о приключениях известных супергероев, тративших душевные и физические силы на спасение мира.

Борис показался доброжелательным человеком, привыкшим поговаривать обо всём том, что может вообще приходить в голову. А приходило ему в неё всякое. Общение с этим мужчиной не было ограничено никакими рамками. И даже если Ежов видывал того, с кем ему случалось перекинуться лишь несколькими фразами, он тотчас мог разговориться и затронуть любую волнующую его лично тему. Спустя минут десять он обратился к нам на ты, чем несколько взволновал мать. Она сидела скромно, сгорбив спину и, даже не притронувшись к угощениям, всё расспрашивала Бориса о Воронеже с неподдельным интересом.

Я скучал, и скуке моей не было видать конца, пока не отворилась тихо дверь. В дом прошла девушка, за которой мне ранее удалось немножко понаблюдать. Она остановилась возле арки, соединявшей гостиную с кухней, и с задумчивым выражением лица принялась осматривать Анастасию. На меня ей не захотелось обращать никакого внимания, точно я был обыкновенною застывшею деталью, частью это мелкой, светлой, почти не заставленной никакою древнею мебелью кухни, которую щедро озаряли лучи солнца, и в какой так остро и приятно ощущался запах ванильного порошка, свежей зелени и тёплого благодатного лета.

Борис отставил большую круглую тарелку с булочками. Он повернул голову в сторону дочери.

– Юля, иди сюда скорее! Что стоишь там, словно пустое место?

Она опустила глаза и подошла к столу.

Юленька присела рядом, положила на колени книгу и белые пухлые руки. Она поджимала тонкие губы и перебирала в умной голове своей темы, с помощью которых появилась бы возможность прервать гнетущую тишину. Из книги её торчала овальная закладка – зелёная потёртая фишка от яркой мозаики, должно быть, ранее часто используемая в детских играх.

Борис бросил на меня рассеянный взгляд. Он, наверное, ожидал, что я первым затею разговор с Юленькой.

– Так это ты был в окошке? Следил?

– Не подумай ни о чём, не подумай. Это простой интерес.

– Вот оно как.

– В этом доме давно никто не жил. Мне было в новинку рассматривать новую молоденькую соседку, – произнёс я по-доброму и приблизился к чуть подостывшему чаю с куском коричневого сахару.

– Почему не жил? – спросила Юленька.

Вдруг я содрогнулся от нахлынувших воспоминаний и глянул на Юленьку с такой несвойственною мне отчуждённостью, что она сразу напряглась и подумала, верно, что задала весьма щекотливый вопрос. При этом её отец, глаза которого смотрели на меня из-под густых чёрных бровей, не понял, что в нём быть может настолько туманного и щекотливого, а потому продолжил сидеть в звонком ожидании. Не обмыв руки, он долго сминал жирными пальцами газету.

Бывшие жильцы дома являлись добрыми людьми, и я часто гостил у них после учёбы. О, эти бодрые и свежие дни до сих пор спешат дать мне поводы для улыбок и грустных размышлений, поделиться с которыми, увы, я не смогу, даже если хотение быть услышанным окажется сильнее. Среди соседей меня особенно привлекала и радовала маленькая кареглазая девочка, у которой в карманах джинсового комбинезона всегда лежали разноцветные карамельки и мармеладки, посыпанные сахаром, и какая с необычайною лёгкостью разбивала колени, когда неудачно падала с велосипеда. Мы с ней уделяли друг другу достаточно внимания и тесно дружили. Редко, но происходило и такое, когда я наивно считал её своей будущею женой, которая, достигнув взрослости и став настоящею женщиной, будет ожидать меня с какой-нибудь работы, требующей большого ума, и не станет злиться по пустякам, поднимать шум и кричать (как тётя Варвара с высоким визгливым голосом, от какого могли лопнуть барабанные перепонки), точно чайки, сбившиеся в стаю.

К сожалению, всякие приятные моменты рано или поздно кончаются, и когда эта мелочь, показывающая розовый длинный язык, не любящая дневной сон, вдруг неловко покачнулась и скатилась с лестницы навстречу непроглядной темноте, я долгое время страшился думать о ней и плакал в отчаянии. Я закрывался под одеялом, чтобы не видеть свет, льющийся из окна, плюшевых динозавров с острыми клыками, кисти для гуаши с лезущими волосами и белые крупицы пыли, витающие в воздухе. Я говорил им: «Прочь, прочь, уйдите! Не мешайте рыдать!» А они не убирались и неимоверно раздражали постоянным присутствием.

– Произошёл несчастный случай, – проговорил я. – Погибла девочка. Не буду об этом.

Юленька понимающе кивнула, и лицо её быстро озарилось в улыбке, которая на мгновение безмерно очаровала меня. Сердцебиение участилось, и я раскраснелся, как солнце, клонившееся к закату.

– Лучше помолчу, – сказала Юленька виновато. – А то наговорю чего-нибудь. Или спрошу о чём-нибудь таком, о чём не следовало бы спрашивать.

– Нет, спрашивай о чём угодно!

– Хорошо, – согласилась Юленька. – Здесь есть красивые места? Погулять уж очень хочется.

– Когда мы ехали, я загляделся на речку, – проговорил Борис мечтательно.

– Там неплохо, да не то всё, – произнёс я загадочно и допил чая из керамической кружки до конца, ощущая, как краска понемногу сходит с лица.

– Он прав, – начала мать и отряхнула ладони от крошек, – есть поле с тянувшимися кверху подсолнухами. Слухи о нём недобрые недавно заходили. Бывают, конечно, дети, которых манит всё мистическое и неизведанное, а поэтому они посещают поле. Наверное, специально ищут доказательства того, что там что-то не в порядке. Я уверена, что там всё, как и везде, довольно привычно.

Я ходил туда в скучные и унылые дни, когда серость с неба была вот-вот готова пасть на землю, и когда вовсю хлестали долгие ледяные дожди, крупные капли которых глухо стучали по макушке. Дорога там была разворочена, и от вязкой грязи не могли спасти высокие резиновые сапоги, в которые были заправлены тёмно-коричневые, наспех сделанные штаны. Я находил в хождениях неповторимую прелесть, и когда ни одному неглупому человеку в ливень не вздумалось бы выйти на улицу, я всё так же шёл по глинистой дороге в поисках новых ощущений и чувств, которые бы всецело захватили меня. Я слушал шум грома и наблюдал за тем как большие и жёлтые, называемые подсолнухами, маленькие солнышки, беспокойно трепетали на ветру.

Бывало, конечно, что я находился возле поля и в ясную погоду. Но это было настолько недолго! И если б я решился посчитать редкие часы и сложил их воедино, то получился бы самый короткий день в году, а именно день зимнего солнцестояния.

***

К вечеру мать заспешила домой. Я остался у Ежовых.

Мы с Юленькой вышли через низкую чёрную калитку и присели на деревянную скамью, подле которой горел тусклый фонарь.

В небе стали зажигаться бледно-жёлтые, как мякоть сладкой дыни, звёзды. Я поднял глаза кверху и почувствовал, как светлые, растрёпанные по вине прохладного лёгкого ветра волосы, зашевелились у меня на голове от волнения и весёлого возбуждения. Высокие душистые заросли травы ласкали ноги, и я с наслаждением рассматривал очаровательную собеседницу, которая, относительно недавно расставшись с книгой, держала в руках телефон, в каком ей нравилось записывать какие-то заметки. Когда мне хотелось поглядеть и узнать, что же такого было в их содержании, Юленька скрывала ладонью светящийся экран и беззаботно, словно маленькая и хитрая девочка, утаивающая важный секрет, смеялась надо мной. За короткий промежуток она распустилась, словно бутон цветка, и теперь подробно рассказывала о том, что её волновало и радовало.

Я слушал и был рад тому, что у кого-то существует возможность располагаться дальше пределов собственного дома.

Я узнал, что по указанию, полученному от родителей, Юленька занималась в хоре, главным образом состоящим из послушных тонкоголосых девочек, усердно посещающих занятия, а в свободное время тихо вышивающих крестом. Девушке было приятно их общество, но всякий раз, приходя в знакомую студию и чувствуя, как от него исходит спокойная безмятежность, переходящая в скучающее равнодушие, она понимала, насколько неловко его положение. Все девочки появлялись раз за разом ради того, чтобы исполнять предназначения, определённые их же семьями. Юленька покончила с пением в студии ровно год назад, после того, как у неё уж не осталось никаких сил водиться с хорошенькими искусственными куклами. Она занималась половину года самостоятельно и страшно боялась выступать на широкой публике.

Я решительно попросил Юленьку спеть что-нибудь весёлое для меня, но она отказалась.

Когда большая часть звёзд померкла, а та малая, что не успела догореть до конца, но сумела незаметно скрыться под низкими белёсыми облаками, подошло время возвращаться в дом. Юленька сунула телефон в карман и упрямо сжала мою руку. Она засветилась, видимо, от того самого искреннего и нетерпеливого любопытства, которое утром взбудоражило её и подвигло на энергичное мотание головой. Губы её тотчас растянулись в улыбке.

– Сегодня ты упоминал что-то про поле подсолнухов! Расскажешь о нём поподробнее?

– Тебя это так волнует?

– Ах, конечно! Мне ведь здесь ещё полтора месяца жить, и я хочу знать о деревне абсолютно всё. Даже если это что-то не очень хорошее.

– Об этом лучше спросить мою мать. Ей лучше знать, какие слухи разносят дети и старушки.

Она, к слову, сама их никогда не распространяла и относилась к ним с вежливою холодностью.

– Но всё же.

– Всё же что?

– Ты бывал там, а потому знаешь не хуже. Бывал ведь, бывал?

– Бывал и много раз, но никаких странностей и особенностей, которые отличали бы это поле подсолнухов от другого поля с подсолнухами, не видел. Может, я и не хотел их замечать, потому как находился в неподходящем для этого состоянии.

Юленька испустила вздох, полный разочарования. Она сильно переменилась в лице, подняла с земли чахлую травинку и покрутила её в руках. Душа её настоятельно просила чего-нибудь нового и совершенно неизвестного, что нельзя было отыскать ни в одном громадном городе, но, к сожалению, я не располагал никакой интересной информацией и сам уже был раздосадован по этому поводу.

Просидев так в ясной ночной тиши от силы пять секунд, не более, в моей голове неожиданно зародилась заманчивая спасительная мысль. Совесть, представ во всей своей несравненной красе, посмела мягко упрекнуть меня в том, что если я сейчас осмелюсь сказать неправду, она до конца дней будет терзать и мучить меня всевозможными способами. Только как её возможно услышать, когда рядом, сложив руки на коленях, сидит собеседница с глубокими и печальными глазами и терпеливо ждёт, когда ж я наконец отыщу что-нибудь в себе и, переполнившись восторгом или скорбью, поделюсь этим с ней? Нет, так дело не пойдёт! Фантазия, возьми же всё в нежные розовые ладони и дай сил мне бурно не развеселиться или расхохотаться от собственных нелепых выдумок!

Юленька сунула травинку меж досками. Она провела легко по длинной чёлке, не удерживаемой заколкой.

– Нет. Есть одно отличие, – начал я.

Юленька, уже собиравшаяся вставать, застыла на скамье в довольном выражении.

– И какое же?

– В тех местах не раз пропадали дети.

Девушка слегка сникла. Она отнеслась с пониманием и уважением к моим словам и безоговорочно поверила в них. Я еле-еле сдерживал широченную улыбку и страшился того, что упущу мелкую, на первый взгляд несущественную деталь, из-за которой мой обман полностью раскрылся бы.

– Они часто бегали играть туда в прятки, забавлялись, пускали воздушных змеев, а после их никто не мог отыскать. Такое бывает, когда не слушаешь родителей. Их, конечно, не в чем винить, но если ты заходишь слишком далеко, то ожидай, что обязательно потеряешься.

– Бывало это и со мной, – произнесла Юленька смущённо. – Посещая деревню, где проживала моя бабка, я с удовольствием блуждала по лесу и находилась там в тщательных поисках. Как думаешь, что я хотела найти?

– Ну?

– Не угадаешь. Лесную чародейку, о которой гремел, наверное, каждый уважающий себя ребёнок из тех далёких краёв. Поговаривали, что, повстречав её хоть единожды, ты обязательно обретёшь истинное счастье. Я верила и хотела обрести его первой. Но вместо счастья провела целую ночь в одиночестве в сыром лесу и после того, как меня чудом нашли родители, была рада попасть домой и хорошенько согреться.

– Вот негодница! – произнёс я шутливо. – Только в твоём случае всё закончилось как нельзя гладко. А вот насчёт тех пропавших детей… Я был лично знаком с одним из них.

– Неужели?

Юленька ужаснулась и побледнела, как монета луны, что печально проливает свет холодными ночами, в какие нами особенно настойчиво овладевает задумчивая меланхолия.

– Да, – ответил я. – Этот мальчик приехал сюда вместе с родителями пару лет тому назад и сразу же пригляделся мне. Он был тих, спокоен, а из-за добродушного нрава смог быстро найти себе друзей.

– Сколько же вам было на то время лет? – нетерпеливо спросила Юленька.

– Ему семь, а мне четырнадцать, – проговорил я и, малость колебнувшись, продолжил: – Я имел кое-какие представления о том, как стоит вести себя с детьми подобного возраста. Коля был хорошим мальчиком. Бегал ко мне весь взъерошенный, со счастливым круглым лицом и просил книжки с красочными иллюстрациями.

– Ему было, наверное, хорошо.

– Да, просто отлично!

– А когда он пропал?

Я мог бы рассказать ещё достаточно многое обо мне и воображаемом мальчике Юленьке, но видя, как она ожидает разузнать самое главное, резко остановился.

– Одним обыкновенным августовским днём. Как теряются люди? Уходят по каким-то делам и не возвращаются. Так и было с ним. Он уже неделю не заходил к нам в гости и не просил книжки. Родители видели его за поздним завтраком. Последнее, что ему удалось весело пролепетать им: «Почему бы нам не поехать в город на выставку кошек? Мам, когда мы заведём котёнка?» А они сухо произнесли, что у них нет времени на развлекательные поездки и тем более нет нестерпимого желания кормить неблагодарную животинку, которая после себя обязательно будет оставлять клочья шерсти во всех удобных для неё же местах и не сжалится над новым тканевым диванчиком.

Наполненный воображаемою грустью, я позволил себе громко расхохотаться. Таким образом обыкновенно у меня срабатывала защитная реакция, за которой, впервые понаблюдав, у людей складывалось впечатление, будто я не имел чёткого представления о том, где имели место горючие слёзы, а где стоило поднять уголки губ и изобразить сдержанную улыбку.

Юленька никак не отреагировала на меня. Она поднялась, выдернула травинку и, кинув её под ноги, с усталостью проговорила:

– Это существенное отличие этого поля с подсолнухами от всех других полей с подсолнухами. Я бы завтра хотела прогуляться до него.

– Только не в рань!

– А что?

– Я всё же люблю дрыхнуть допоздна.

– Ладно.

Попрощавшись с Юленькой, я долго стоял под фонарём, совершенно обездвиженный и задумчивый, и дёрнулся лишь тогда, когда в правое плечо мне тонким хоботом впился жужжащий комар. Я решительно отогнал его ладонью и сохранил в себе миг, в котором стрекот кузнечиков соединялся с лаем домашней собаки, прикованной железною цепью к будке.

Глава 2,

В КОТОРОЙ ПРИМЕЧАЕТСЯ НЕЧТО НЕОБЫЧНОЕ

Утро наступило неожиданно и расцвело розовым ярким цветом, каким были залиты щёки тучной Валентины Васильевны, затеявшей долгую стирку. Женщина обшарила каждый из ореховых шкафов в ветхом доме с грязною шиферною крышей. Она встала на самый крепкий деревянный стул, чтобы добраться до верхних полок. Малость покряхтев и выдержав равновесие (а с её тяжестью, свисающей с боков, это действие было крайне утомительным и сложным), она сумела достать множество поношенных одежд, имевших высохшие пятна. Пару выцветших халатов, превратившихся в жалкое рваньё, женщина вовсе скомкала и выкинула. Сыпанув стирального порошка в самый большой отсек и загрузив бельё, она включила громкую машину.

Валентина села на кухне и, налив чаю, прислушивалась к вовсю крутящемуся барабану и крикам ребятни, раздававшимся с детской площадки и влетающим в её открытое настежь окно.

После она вытерла бельевую верёвку и закрепила на ней одежды пластмассовыми прищепками. Халаты на верёвке трепетали, как флаги.

Через несколько покосившийся забор, выкрашенный стойкою зелёною краской, перемахнула тонкая кошка с нежно-золотою шерстью и розовым влажным носом. Валентина, ступая по основательно примятой траве, подошла к Томе и взяла её в короткие бронзовые руки. Как только животинка подала невнятный жалобный голос, женщина приблизилась к забору и глянула в свободное пространство между досками. Она была женщиной любопытной и никогда не упускала случая понаблюдать за тем, что происходило на чужой территории. Валентина не испытывала никакого стыда, когда подглядывала за неблизкою подругой, которая в немолодые годы до сих пор пользовалась успехом у мужчин и приводила их на очаровательный участок, полный благоухающих растений, и пряталась с ними от солнца в крытой беседке, и болтала с ними, болтала о чём-то обыкновенном и смеялась от любой глупости, сорвавшейся с языка желанного гостя, какой спустя час мог сделаться новым любовником, усыпающим её шёлковыми цветами и ласками.

С этой же стороны давно никто не проживал. Только вчера в доме поселилась неплохая на вид семья, состоящая из матери, отца и дочери, и потому Валентина с радостью готовилась подглядывать за ними и узнавать подробности чужой личной жизни.

Через минуту в пластиковом окне кухни Ежовых появилась Надежда и Юля, крепко державшаяся за голову. Её тёмное лицо было скривлено от недовольства. Валентина достала из кармана цветастого халата очки, чтобы разглядеть ссору поближе. Надежда была страшно рассержена и несколько раз стукнула маленьким кулаком по столу, от чего в душе Юли зародился леденящий ужас, и она, попятившись к старому холодильнику, прижалась к нему, словно бы думая, что тот окажет ей активную поддержку. Мать неожиданно швырнула тарелку об пол, и когда та раскололась, и разлетелась на несколько крупных фрагментов, нервно завалилась на стул. Волосы скрыли её глаза, но Валентина всем своим существом чувствовала, как те с каждой невыносимо долгою секундой становились мокрыми и красными. Юля что-то вскрикнула, сморщила почти болезненно нос и выбежала из кухни. После сложных выяснений отношений Надежда отворила блестящее окно и высунула голову наружу, надеясь, что сейчас её накроет волна нежного тепла и свежего воздуха, пропитанного соседским травянистым огородом. Она горько рыдала, обвиняла себя в неспособности трезво мыслить в подобных непростых ситуациях, которые возникали меж ней и Юленькой последние лет шесть.

Валентина отпрянула от забора и мягко почесала Тому за ухом, через которое просвечивали тонкие жилы. Кошка тихонько замурлыкала в руках хозяйки и глубоко вонзила когти в халат её.

***

Повстречался я с Юленькой после обеда. Мне захотелось пополнить запасы конфет, солёного арахиса в рыжих упаковках и сахарных пряников, расписанных цветною глазурью. После сладких сновидений, которые тотчас исчезли из моей памяти к тому времени, когда я заканчивал умываться, я решил, что будет не лишним разузнать прогноз погоды на предстоящую неделю. Планов на неё у меня было предостаточно (создание собственного зелёного уголка в комнате, починка древнего компьютера и ежегодное соревнование по катанию на велосипедах, в котором я исполнял роль судьи).

Неделя быть солнечной и радостной обещала. Обещала быть, но, как известно, погода своенравная особа, быть может, не сдержится и хлынет каплями с глубокого плоского неба.

Проходя мимо дома Ежовых, я случайно остановил взгляд на одном из прямоугольных длинных окон второго этажа. Предположив, что там находилась комната родителей или самой Юленьки, я смущённо отвёл глаза и, пройдя так недолго, попинав в задумчивости камешки, вплотную столкнулся с ней. Я ступил ей на правую чёрную мокасину по неловкости и оставил пыльный след на её круглом носу. Юленька удивилась моей невнимательности, но не принялась задавать скучных вопросов. Она поздоровалась и протянула руку с полными розовыми пальцами, приятными и мягкими, как нежная перина. После сдержанного рукопожатия Юленька вынула влажную салфетку из кожаной сумки, переброшенной через полное плечо, и, низко склонившись, хорошенько обтёрла ей обувь.

– Куда это ты шагаешь? – спросила девушка, медленно распрямила спину и сжала салфетку в комочек.

– Да так, в магазинчик. А ты?

– За тобой. Ты ведь говорил, что мы пойдём на поле. Сейчас же не утро, солнышко высоко стоит! – улыбнулась Юленька влажными уголками рта.

– Обязательно, но сначала за продуктами. Хочешь, отправимся туда вместе? – предложил я.

– Конечно.

– Ты хотела бы что-нибудь купить?

– Да, да. Только вот родители мне не дадут ни копейки, так как знают, что я жуткая транжира.

– Нет проблем. Я куплю, что тебе хочется.

По прошествии получаса мы размеренными шагами направлялись к полю и набивали животы всякою вкуснятиной. Юленька уже почти успела доесть огромный рожок с ванильным, чуть подтаявшим мороженым, и я посмел потревожить её спокойное состояние неудачною шуткой насчёт её непреодолимой тяги к еде, из-за которой у неё выросло заметное брюшко. Она обиделась и оттопырила губы. Я заметил, как ей было сложно совладать со своими нехорошими чувствами и решил немножко развеселить её. Я скорчил смешную рожицу, нелепо растопырил пальцы рук и понаблюдал за тем, как изменилось Юленькино белое лицо. Она хрустнула остатками вафли, поправила простое лёгкое платье, приходившееся ей как раз в пору, в том самом месте, где у неё выпирал живот и не расплылась в улыбке, которую я ожидал не без смеха рассмотреть.

– Скоро уже? – спросила Юленька хмуро.

– Да, ещё чуток. Устала?

– Нет, но сегодня очень жарко. Просто невыносимо!

– Ага.

Я умял горсть арахиса. Дальше мы шли без слов.

На ясном небосводе, гладком и блестящем, точно фарфоровая тарелка, зависла сырная голова солнца. Оно тянулось длиннющими лучами до оживлённой деревни и озаряло крыши новых цветастых и одиноких обшарпанных домишек, принадлежавших в основном старым немощным людям, скучно коротающим свой скучнейший век.

Неподалёку от Зелёной Долины, в самом центре лысого холма, с какого открывался прекрасный вид на обширные пахучие луга, высилась малёхонькая бревенчатая церковь с луковицевидным куполом, украшенным деревянным крестом и большим навесом, под которым было решительно удобно прятаться в ливень или зной. В отличие от матери, я редко заглядывал в храм и мало интересовался вопросами веры. Анастасия была твёрдо убеждена в том, что именно Бог сотворил наш дивный мир и молилась ему в трудные часы. Обыкновенно, делала она это часто, и я не раз заставал её бесконечно несчастной, взволнованной и терзаемой, казалось, всеми душевными муками. И слышал её тихий и печальный голос, который не означал для меня ничего хорошего. Она отдалялась от нас с отцом и замыкалась в воображаемом мире, в котором не было места невзгодам, никаким сильным всепоглощающим чувствам и семье. Потому я счёл нужным искренне верить только тому, что происходило у меня на глазах. К сказкам, нарочно придуманным людьми, которые проникались непоколебимым доверием к своим же забавным выдумкам, я относился с пренебрежительною терпимостью. В детстве же, когда отношение к вере было несколько иным, я ходил с матерью в церковь, и мы вдвоём ставили свечи в витой одноярусный подсвечник, выполненный из бронзы. Тихое потрескивание трепещущего огня вселяло в меня величавое, ни с чем не сравнимое умиротворение, схожее поразительно с тем умиротворением, какое я запоминал в крепких родительских объятиях. Подобные объятия нимало смущали меня. От них делалось горячо и тесно, но я не мог не согласиться с тем, что они мне положительно нравились. Когда я начинал шалить, мать изо всех сил пыталась успокоить меня. Я вставал смирненько и, поднимая высоко голову, с восторгом разглядывал расписной потолок с Христом, вокруг которого были помещены иконы ангелов со сложенными большими крыльями, украшенными золотом. Мать, одетая в светлые закрытые одежды и носившая на голове платок с бледно-шоколадными цветами, начинала молитву. Более ни на кого она не обращала своего внимания. И тогда мы приходили домой, насквозь проникнутые небывалым воодушевлением!

Мы с Юленькой ступали по сухой глинистой тропе, по краям увитой щетиной меловой полыни. Юленька не общалась со мной до тех пор, пока мы не прекратили плавное движение и не подставили незагорелые лица тёплым цветам. Позади нас начинался редкий лес, и оттуда доносился голос неизведанной птицы. Я внимательно прислушивался к нему, совершенно не замечая перемен, что трогали девичье лицо.

– Какая красота, – произнесла Юленька, и порывисто прижала руки к груди.

– Ты права.

– Не может быть такого, что здесь кто-либо пропадал.

– Ещё как может.

– Ну ты погляди, это правда здорово. Какие краски, какой запах! Вдохни же его! А как всё переливается! Кайф! – проговорила Юленька возбуждённо.

– Кайф, – подтвердил я весело.

На многие километры разливалось море под исполинским куполом. Лениво перешёптывались крупные подсолнухи, высокие, стройные, с вытянутыми и толстыми тёмно-зелёными стеблями, обдуваемыми ветром. И вдалеке, где виднелась тонкая линия горизонта, таяли и разбегались в стороны бледные кудрявые облачка, точно овцы, уносившиеся прочь от пастуха.

Признаюсь, я был поражён изменениями, произошедшими на поле. Раньше оно представало предо мной обыкновенным, ничем не выдающимся полем с простыми цветами, какие часто крупными покрывалами ниспадают на летние земли. Тогда я не мог понять, что со мной не так. Позже выяснилось, что так подействовало возникновение Юленьки, у которой ярко горели глаза от увиденного. Она стояла подле меня и улыбалась. С её красного обнажённого плеча сполз тонкий ремешок сумки, и она, заметившая эту незначительную мелочь боковым зрением, долго не собиралась поправлять его, прекрасно понимая, что таким лишним движением попортит весь удачный момент, которому, возможно, более не суждено будет наступить.

Сдавленно Юленька что-то прошептала про себя, и когда я попросил её произнести слышнее слова, она только усмехнулась, беспомощно посмотрела под ноги и осталась в глубоком безмолвии.

Иногда мне думается, что у молоденьких девушек совершенно причудливым способом устроены головки. Мысли их, в основном, трезвы. Но в отличие от мужчин, неприветливых властителей мира (какими они себя по ошибке считают), не умеющих как-то по-особенному выражать чувства, отличающихся бесхитростною прямолинейностью, они замкнуты, необычайно чувствительны и чересчур умны, чтобы говорить обо всём подряд вслух, а когда речь заходит о предмете поистине внушительном, они недолго раздумывают и, стараясь никого не задеть, выдают скорый, на первый взгляд, единственно верный ответ.

– Ты заходил туда.

– Куда это?

– Дальше. Туда же бегали дети?

– Нет, не ходил я туда.

Я и сам уж не знал, насколько долго придётся мне поддерживать миф об исчезновении множества детей. Охотно было надеяться, что какие-то, потерявшиеся давным-давно дети (и меня тогда ещё не было на свете), не придут за мной с вилами и топорами, чтобы с неумолимою жестокостью убить наглого рассказчика историй, которые помогают чудесным образом захватывать особое внимание соседок.

– Почему же? Если мы пойдём вместе, то ничего не произойдёт. Верно?

– Ну да, испаряться веселее вдвоём.

– Это совсем не смешно. Вот что за тем горизонтом? – спросила Юленька и глянула на меня нетерпеливо, точно ожидая исчерпывающего ответа, которого я, к сожалению, не сумел бы ей дать. – Правильно! Что-то должно же быть. Подсолнухи кончатся, и вдруг обнаружится!..

– Земля, глупышка!

– Но такая, на какую ступали только детские маленькие ножки. – Юленька замерла от переполнявшего её восторга и затрепетала ресницами в точности, как моя мать.

Понимал умом я, что там не окажется неизвестная земля, но и отказывать Юленьке в утолении любопытства не имел никакого права.

– Следы от детских ножек наверняка смыл дождь. Ну, хорошо, хорошо, пойдём. Поле не может длиться вечно.

– Чувствую себя первооткрывателем. Ты боишься?

– Чего же?

– Ну, что мы, возможно, потеряемся, – сказала Юленька с твёрдою серьёзностью.

– Брось. Мы уже не детки! Только они по глупости и наивности теряются. У нас так не выйдет.

– Поверю на слово. Но если мне не удастся сегодня вечером укутаться одеялом – это будет твоя вина.

– Моя, моя!

Юленька поправила ремешок, осторожно приблизилась к полю и тронула шершавый тёмно-зелёный лист одного из подсолнухов. На нём лениво ползла мохнатая гусеница, которая, увидав странный объект (девчачью гладкую руку), медленно придвинулась к самому крохотному пальчику – мизинцу, – и уютно облюбовала его.

Я думал, что все представительницы женского пола, обитающие в городах, начинают вовсю с тревогой шуметь при любом насекомом, что попадается им нечаянно на глаза в тот миг, когда они совсем не ожидают с ним встретиться, и потому выказал всем своим видом удивление. Какое счастье, что небылица, до сих пор существовавшая в голове моей, была развенчана!

– Я ей понравилась, – сказала Юленька. – Из неё вышел бы смирный питомец. Да вот может она попортить листочек.

Я кивнул, и мы отправились сквозь расступавшиеся перед нами подсолнухи.

Солнце не изменило своего положения, когда я и Юленька дошли в ту часть поля, с которой уже виднелся её конец и вековые липы, и мощные раскидистые дубы, и полностью цветущие клёны, сквозь ветви каких лился золотистый нектар. Юленька заметила чего-то необычного, начерканного на земле. Она опустилась на корточки (подол платья её собрал пару быстрых жучков, что не превышали размеров и кругляшек самых мелких в мире пуговиц), поставила гусеницу и провела ладонями по крошечному рисунку водоворотика, нацарапанному, скорее всего, сухою корявою веткой, выброшенной здесь же неподалёку в тенистые заросли. Я занял низкое положение и с долей ленивой скептичности проговорил:

– Здесь успели поиграть дети.

– Какие у них интересные игры! У меня таких никогда не было.

– Так ведь это лучше, чем они в лес на поиски чародеек бегать будут.

Юленька погрузилась в продолжительные раздумья. Я тронул её разгорячённое плечо, и губы мои тотчас растянулись в доброжелательной и ласковой улыбке, которая устранила всякое волнение моей спутницы. Она быстро устранила руку, забрала гусеницу и, поднявшись, скинула жуков, упрямо карабкающихся вверх по коленям. Я видел, как поубавился её энтузиазм, и потому немножко расстроился.

***

Дома меня ждал один отец. Анастасия позвонила ему по телефону и предупредила, что задержится малость у старой подруги, только-только приехавшей с отдыху и подцепившей оттуда, как ей самой почудилось, неведомую болезнь, при которой портится настроение, нет сил чего-нибудь поделать, а на теле наблюдаются высыпания. Егор не поверил ей на слово и попросил передать трубку женщине, чтобы удостовериться в искренности и честности жены. Внутренно он мучился от жгучей ревности и, как бы ни стараясь, не мог побороть её, иногда слабо надеясь на то, что в одно утро, распахнув оконца в комнате, он порадуется прекрасному дню и крупной мухе, залетевшей в форточку, и никогда более не приревнует жену к кому бы то ни было. Выяснилось, что Анастасия правда находилась у тёзки и вела разговор с ней насчёт современной медицины, и беспощадно критиковала её, мол, недостаточно сегодня квалифицированных специалистов и некому обыкновенных людей вылечить от обыкновенной простуды!

В этот весёлый и жаркий день, который запомнился мне прогулкой с Юленькой, я ужинал с отцом и сосредоточенно внимал его разговору. Он рассказывал о том, как встретился с моей матерью, и как безумно полюбил её за глаза и исключительную обаятельность, какая вызывала в нём чувство непонятной взволнованности. Я ощущал себя неловко и поедал тушёное мясо и овощи, приготовленные Анастасией вчерашним днём. После отец стал настойчиво расспрашивать обо мне и Юленьке.

– А какая она? О чём любит поговорить? У неё есть какие-нибудь вредные привычки?

– Тихо, тихо. Давай не так быстро. Она ведь хорошенькая, пап, но на этом всё! Мне почти ничего о ней неизвестно. Она пела в хоре, любила в детстве ломать голову над загадками, верила и до сих пор верит в необъяснимые явления. Вот и всё на этом.

– Я рад за тебя, – признался отец.

– Да ну?

– А как ты думал. Ты повзрослеешь, непременно захочешь романтики и всего того, что так притягивает к себе молодость! Завидую по-хорошему.

– Очень сомневаюсь, что здесь есть, чему завидовать. Мне нет дела до любви, – проговорил я и громко, почти неестественно рассмеялся. – Ещё та чушь.

– Это сейчас ты так говоришь. Скоро всё переменится.

– Поживём – увидим.

Отец переменился в лице, когда окинул его я взором. Он с шумом отставил глубокую тарелку, положил руки на дубовый стол и сцепил в замок нежные пальцы, тяжёлой незнающие работы. Он перевёл тёмно-карие глаза на светлый ламинированный пол и, сморщившись от откровенной брезгливости, ударил по нему стопой. Я предположил, что ему удалось заметить муравья. С ними вели мы затяжную великую войну, которая всё никак не могла кончиться победой одной из сторон, и в какой принимал я с радостью активное участие.

– Вы куда-нибудь уже ходили?

– В продуктовый. И на поле. Она явно погасла в конце нашего пути.

– Чем-то ты расстроил её?

– Не знаю, чему там ей было расстраиваться, – пробормотал я растерянно.

– Я никогда не расстраивал Настю, потому как знал, что в противном случае не увижу на губах её улыбки. И после того, как я хоть денёк не различал её, сердце моё обливалось кровью.

– Мы с тобой разные. Я наврал Юленьке. Легонько, конечно.

Я надолго смолк и, видя как выражение отца становится довольным, сухо рассмеялся. Я не хотел произвести впечатление на Юленьку, совершенно точно. Но в маленьком мире, где был у меня всего один близкий друг (с каким вам завтра предстоит недолгое знакомство), мне не доставало простого тёплого общения, при котором не было нужды выделываться и доказывать бесспорное превосходство перед более умным и мудрым собеседником.

– Что ты там навыдумывал? – спросил я и, вымыв испачканную жиром тарелку, подавил сонный зевок. – Ты слишком много думаешь.

К несчастью отца, я быстро устал говорить с ним насчёт чувств. Подобные разговоры утомляли меня сильнее всего иного.

– Ничего я себе не навыдумывал. Мне эта девушка показалась довольно приятной. Да, не вышла она красавицей, но, кажется, с её природным обаянием и красивого личика не надо.

– Как это ты успел прочувствовать её обаяние, взглянув на неё лишь через дверную щель?

– Что ты, что ты! – произнёс отец и захохотал. – Какая щель?

– Ты нарочно подглядывал и подслушивал. Я не слепой.

– Да тебе всё это померещилось. Не буду же я, в самом деле, следить за вами? Делать мне больше нечего!

– Так, закроем эту тему, – сказал я торопливо и обтёр досуха тарелку со свежим крошечным сколом. – Меня это бесит!

– Ладно, но если вдруг тебе захочется поговорить насчёт того, что неожиданно проснётся в тебе к кому-либо, можешь не смущаться. Я выслушаю.

– Ты выслушаешь. А мама?

– И мама выслушает.

– Она не выслушает. Я это знаю. Потом и ты к ней присоединишься. Ты же не хочешь её расстраивать.

О, если бы от меня не ускользало понимание того, что неизбежны в моей жизни волнующие трепетные чувства, я бы с радостью относился к этим разговорам проще. Скорее, я испытывал страх, что однажды во мне произойдут необратимые изменения, после которых я вдруг стану слишком чувствительным и страстным и потеряю невероятную волю. Возвратиться бы в детство! В нём разговоры о сентиментальной привязанности являлись занимательною любопытною штукой, которая никак по-серьёзному не действовала на хрупкое мальчишеское сердце.

Глава 3,

В КОТОРОЙ ТЕРЯЕТСЯ И НАХОДИТСЯ ПРОПАЖА

Поднявшись около девяти утра с постели, я умылась, легко позавтракала и облачилась в давно не используемый спортивный костюм, главным образом состоящий из тёмных штанов, просторной футболки и кроссовок с жёлтыми (мой любимый цвет!) шнурочками. После проявления Илюшиного, так сказать, остроумия, я была неимоверно рассержена на него. Мне было трудно признаться самой себе в имении лишних килограммов. Ночью я долго размышляла, безмолвно плакала и наконец решилась на похудание.

Мать предупредила, что если я не буду исполнять обязанностей (уборка комнаты, мытьё посуды и тому подобное), поровну распределённых в семье, то она всё расскажет отцу. Я пугалась его злости и не смела ему дерзить, так как отлично понимала, что сказав чего-нибудь решительного, могла напрочь лишиться родительской любви. Они всегда твердили, что только послушанием и сдержанными манерами можно заслужить её, хотя зачастую вели себя недостойно. И потому я не единожды раз спрашивала, а что же и впрямь необходимо совершить, что б получить порцию дивных ласок и заботливых слов? Найду ли я когда-нибудь ответ на вопрос, который мучил меня достаточно долгое время? Или же всё это останется большою могущественною тайной, которая находится под охраной давно всё разузнавших умных людей, неготовых общаться об этом с презренными смертными?

Выйдя из дому, я устремилась по дороге, усеянной мелким гравием. Поначалу терзала смутная неуверенность в том, что я не сумею пробежать и половины километра, но когда громадное серебряное облако наползло на солнце, я проявила необыкновенную выносливость и попыталась не останавливаться на передышку ещё минуты две, тем самым побив собственный рекорд – восемьсот тридцать два метра (так было написано на пульсометре, цепко обвивавшем руку). Лоб мой уже был влажен, а сердце бешено колотилось. К счастью, прямо в лицо дунул прохладный ветер, вместе с которым вверх поднялся горячий песок с пылью. Заплясала вся эта компания маленьким смерчиком и окатила с ног до головы, словно морская волна, соль которой забилась мне тотчас в уши, ноздри и спряталась в размётанных волосах и трещинках пересохших губ. Теперь была я липкая и грязная, но почему-то не чувствовала той откровенной и злой неприязни, которая возникала к любому, даже малейшему беспорядку, что часто возникал и без моей помощи.

Солнце высунулось из-за облака. Порадовавшись ему, я побежала далее, наблюдая за медленно скользившею жизнью в Зелёной Долине и умиляясь от беспечного вида старушек, беспрерывно болтающих о чём-то обыкновенном на добротно сколоченных лавках, внуков их же, игравших в догонялки, собак с влажными носами и смоляными глазами, наполненными надеждой и добротой, какая изначально присутствует во всяком человеке, впрочем, от всего-всего, даже от удушливого запаха и золотых тучек мошек, вьющихся неустанно вокруг меня.

***

Я продвигалась спортивным шагом и, тяжело дыша через нос, чувствовала себя не так хорошо как прежде. В некоторые минуты я забывалась точно во сне и представляла, что нахожусь в неутомительной пешей прогулке. Четвёртый обход делать я не стала и, приостановившись возле дома, где проживал мой новый приятель, ненадолго задумалась.

Хотелось бы отметить, что в школе я не приобрела никакого опыта в общении с представителями мужского пола, но и не испытывала по этому поводу никаких тревог. Мне было нисколько не важно, что происходило в их неспокойных ужасных душах (с долей явного раздражения говорила мать, а теперь повторяла, словно комнатный попугай, и я), в их ледяных сердцах и глазах, которыми они, юные и нетерпеливые, умели легко пользоваться в корыстных целях и манипулировать при их помощи же маленькими глупенькими девочками. Я таковой себя никогда не считала и потому не имела с ними никаких дел. Хотя, конечно, душа наполнялась судорожным трепетом, когда какой-нибудь ровесник проходил рядом и невзначай, осторожно, точно бы бережно, дотрагивался до плеча моего и после долго и застенчиво извинялся, мол, не хотел делать этого, вышло само собой, или когда одноклассник, почти неизвестный мне, но довольно выразительный и подтянутый, просил списать контрольную работу и улыбался так широко и по-доброму, что тело тотчас охватывало сладостною дрожью, а щёки заливались малиновым румянцем. Но всё это проходило в таком быстром темпе (словно всё наше существование!), что уже после последнего урока я забывала и об улыбках, и о смущении, которое читалось на моём лице, в то время пока очередной дурацкий мальчишка пользовался моей добротой.

Неожиданно отворилась входная дверь. Зазвенел серебряный колокольчик, и наружу неслышною походкой выбрался Илья. Голову его покрывала красная панамка, из-под которой выглядывали светло-коричневые волосы. Узкие глаза, в каких неподвижно застыла навсегда необъяснимая горечь, что обыкновенно есть у человека, обязательно пережившего трагическое событие, переливались тусклым блеском. Губы его были тонки и отсвечивали бледною розоватостью, какая имеется почти у всякого розового цветка, что только-только начинает распускаться и издавать прелестный запах. Ростом и телосложением он пошёл в отца, то есть, был также невысок и худосочен. Не отличался он выдающимся умом, хотя и имел изрядную сообразительность, за какую его можно было смело похвалить и пожать ему крепко руку. Порой простота его граничила с чрезмерною наивностью, которой он сам и удивлялся, и стыдился, и забавлялся, и втайне гордился. Хорошенько он пользовался подобным качеством на людях, хотя делал это не нарочно, не руководствуясь никакими нечистыми помыслами.

Я подобралась ближе к забору, поднялась на носочки и положила правую ладонь на остриё доски, наполовину скрытой кустом махровых пурпурных шток-роз. Илья заметил меня и, сдержанно улыбнувшись, раскрыл калитку и вышел к фонарю.

– С чего вдруг решила заняться спортом?

– Да ведь полезно это. Тем более вчера я узнала, что у меня огромный живот! – произнесла я и в огорчении сложила руки на груди.

– Это был, понимаешь, способ, который, возможно, мог поднять нам обоим настроение.

– Ты поднял его только себе.

– Значит, я незадачливый шутник?

– Самый незадачливый из всех, каких я когда-либо встречала.

Илья внутренно ещё давным-давно (а именно вчера) почувствовал вину за произнесённые слова. Он всю ночь и весь день чего-то выжидал, явно не зная, как искупить пустяковую оплошность, а потому предложил самый идеальный, как считал он сам, вариант решения, который мог бы помочь выйти нам вдвоём из сложившейся неуютной обстановки.

– Я побегаю с тобой.

– Ох, ты и так худой, куда тебе? И не замечу как ветром сдует!

– Кто-то ещё говорил про незадачливых шутников? Я хотел бы предложить помощь, если, конечно, ты не откажешься и всерьёз захочешь начать худеть, – сказал Илья с ласковою насмешливостью. – Или для тебя всё это пустяк? Знаешь же, что первое время будет трудновато?

– Нет такого, за что бы я не бралась всерьёз. Но сегодня я уже побегала.

– Эх, как грустно-то.

– С чего бы это тебе вдруг было грустно? – спросила я настороженно и уже приготовилась к добродушному подшучиванию надо мной.

Илья пожал плечами и, придав выражению лица необычайной важности, проговорил:

– Наверное, потому что это здорово – бегать вместе. Но не как попало, останавливаясь через каждые полминуты, потому что заколет сердечко, а так, чтобы в груди разгорался огонь и не ослабевало рвение, и!.. – Он не знал, как стоит закончить громкую речь.

– Так ведь веселье? Удовольствие? Зачем действовать без удовольствия?

– Да нет же, но веселье и удовольствие не лишними будут. – Илья невольно призадумался. – Вот теперь позабыл всё. Ты перебила меня!

– Я не перебивала тебя, но предложение твоё мне нравится, – честно ответила я и испытала тягостное смущение от того, что, возможно, единожды увидев мою абсолютную неподготовленность к тяжким физическим нагрузкам и трясущееся тело, словно желе, и лицо кирпичного цвета, Илья переживёт досадное разочарование. Он возлагал на меня большие надежды, которых достаточно было для мерцания крохотной искорки янтаря, каким оттенком переливались его невыразительные, но блестящие глаза.

– Тогда до завтрашнего денька?

– Почему ж до завтрашнего? Я готова позаниматься ещё немного. Выпить бы только.

– Тогда погоди, – сказал Илья, заторопившись, – я по-быстрому принесу тебе воды, и мы можем отправляться. – Он тотчас оказался за забором, добежал до лестницы и, стремительно миновав её, исчез за дверью.

Я удивилась его невероятной подвижности, которую он тщательно скрывал, когда оказывался со мной наедине.

Илья вернулся, подал оранжевую керамическую кружку, наполненную свежею хрустальною водой. Я с жадностью выпила её до дна. Унеся кружку в дом, Илья снял красную панамку и небрежно бросил её на скамью, спина которой в левом верху была оплетена искрящейся ажурною паутиной.

– Ну что, готова? Только не несёмся сломя голову, иначе дыхания хватит ненадолго, – предупредил он меня.

– Это кому не хватит? Мне на всё хватит.

– Хватит, так хватит.

***

Небо над Зелёной Долиной прояснилось. Плохо удавалось ветру охладить нас. Я изнемогала от немилосердного зноя, который обжигал мелкие домики, тесно примыкавшие к ним пристройки с потихоньку рушившимися кровлями и зияющими оконцами в крашеных рамах, бледно-зелёные, рыжие, тёмно-жёлтые травы с кишащими в них всевозможною живностью и сытых домашних любимцев с лохматыми лапами. Лучи отражались ослепительным сиянием в защитных очках случайного прохожего. Моё дыхание постоянно сбивалось, и я поворачивала голову влево, чтобы оценить состояние Ильи. Не сказать, что наш безостановочный бег безумно радовал его и дарил беспредельное блаженство. Он прогонял прочь собственную усталость и, не останавливаясь, обтирал влажное бледное лицо и шумно втягивал воздух.

Силы мои были на исходе, и я сухо закашлялась. Приостановившись возле обшарпанной водяной колонки (недавно здесь кто-то набирал воду, и по земле расползались крупные тусклые кляксы), я приложила ладошку к колющему толстому бочку и сомкнула глаза. Илья стоял близко неподвижно, напоминая жутковатым видом игрушечного солдатика – ручки по бокам, ножки вместе. Я крепко схватила его за нос и тотчас отпустила. Илья в ответ гневно дёрнул меня за крошечный мизинец.

– Устала? Так и знал, что выдохнешься полностью! – проговорил он, довольствуясь невероятною выносливостью.

– Я не выдохлась вовсе! Ноги заболели. А ты, как погляжу, ещё готов побегать?

– Правильно глядишь.

– Этого мне на сегодня достаточно. Несись дальше, точно какой-нибудь шустрый зайчик, – произнесла я с тяжестью. Дыхание моё до сих пор было прерывистым.

– Одному? Это так скучно. Пойдём-ка, я лучше тебя кое с кем познакомлю. Давай, давай же!

Мне неприятны были незнакомые люди, от которых неизвестно чего было ожидать, и потому к предложению этому отнеслась я холодно и уже задумывалась о возвращении в дом. Но Илья наивно полагал, что мне полезны приятные дружеские знакомства и проявлял искреннюю навязчивость.

– С кем это?

– С другом, очень хорошим человеком. Уверяю, он тебе сразу понравится, – сказал Илья с уверенностью.

– А если не понравится?

– Не понравится – уйдём. Да, побежим!.. Нет! В любом случае не побежим. У тебя ножки заболят.

***

Двери распахнул нам молодой и сутулый человек с полными щеками, горящими ярким огнём. Пребывая в чрезмерном расстройстве, он крупно тряс руками, неловко отводил в сторону глаза и судорожно и тяжело дышал.

После того как друзья поприветствовали друг друга, я скромно представилась, и мы вошли в дом.

Внутри разило вонью дешёвого табака (так особенно ненавистного мной), какой-то редкостною кислятиной, какая исходит обыкновенно от долго неубранного мусора, красною глиной, используемой главным образом в изготовлении различных поделок. Гостиная была заволочена сизым дымом. Из всей мебели мне удалось обнаружить кресло, обтянутое засаленною обивкой, старинный торшер, наверняка уже с давних пор не включаемый, толстый слой ковра, несколько старинных гравюр из меди и круглый стол, уставленный пузатыми горшками, по всей видимости, сделанными руками самого хозяина.

– Если бы я знал, что ты приведёшь с собой девушку, то обязательно бы привёл всё в порядок, – растерянно и тихо произнёс Денис.

– В этом нет необходимости. Живи, как жил раньше, свинья!

Перед тем как удалиться на кухню, Денис с наигранною весёлостью спросил у меня:

– Что ты предпочитаешь, дорогуша, зелёный или, может быть, чёрный чай? С сахарком? Добавить лимончику? – В смущении он тотчас спрятал в ладони переполненную окурками пепельницу, стоявшую на невысоком лакированном комоде.

– О, а так точно можно?

– Выбирай уже скорее. Время дорого! – произнёс Денис твёрдо.

– Мне так трудно выбрать что-нибудь одно. Пусть… Налей чёрного с лимоном!.. Или без лимона, но с чайной ложечкой сахара… зелёный и без ничегошеньки… Извини, а нет никакого варенья?

– Я не ем варенья.

– Чёрный. Я выбираю чёрный.

– Ну наконец, – произнёс слышно Илья.

– Чёрный в пакетиках совсем невкусный же, – поразмышляла я вслух. – Лучше листовой.

– Так, пора с этим заканчивать! – повысил голос Денис. – Я раскрою коробку с чёрным чаем. И не добавлю сахара. И лимона. Будет либо слишком сладко, либо слишком кисло. А ты что будешь? – обратился он громко к другу.

– Сделай мне точно такой же, как и Юленьке. А, ещё добавь бальзамчику туда!

– И Юле?

– Что за бальзам?

– Дед сбацал. Вот и передал, когда заезжал в гости. Он у меня мёдом занимается.

– Маловата я для бальзама.

– Пока поднимайтесь ко мне в комнату. Там, знаете, не так душно, – сказал с виноватою улыбкой Денис и быстро убрался с наших глаз.

В комнате его действительно было достаточно свежо, и я наконец сумела вздохнуть полною грудью. Мы с осторожностью присели на истрёпанный цветастый диванчик и в терпеливой молчаливости ожидали, когда к нам явится Денис. Илья растворил окно, выходящее на донельзя запущенный садик, в котором меж буйных гирлянд плюща была схоронена тусклая металлическая арка.

Денис вошёл к нам в отвратительном настроении и, отдав чашки с чёрным чаем, упал на собранную кровать. Он прикрыл ладонями лицо и долго лежал так, скованный неприятным гнетущим чувством. Мы быстро выпили дымящийся чай и поставили чашки на низенький стол.

Илья, не испытывая никакого неудобства, по-хозяйски расхаживал по комнате. Он рассматривал ветхую глиняную посудину, доставал из настенных шкафчиков, протяжно скрипящих, хрупкие красивые фигуры и совал их мне настойчиво в руки.

– Плохо продаются?

– Да. Я не знаю, куда их девать, – проговорил Денис. Он порывисто встал с постели и сел на краю диванчика. – Сидеть без дела я не могу. А сидеть с делом, но без денег – тем более.

Выяснилось, что единственным его заработком являлась продажа ручных изделий. Но с недавних пор заказчиков у него поубавилось, много кто перебрался в город и позабыл внести плату за какой-нибудь мелкий, но симпатичный резной кувшинчик, и Денис по этому поводу сильно тревожился и страшился нищеты. Он имел огромные планы на жизнь, думал обеспечить себе фантастическое грядущее, в котором не страдал бы от недостатка средств. Но с каждым днём всё более убеждался в том, что всё хорошее обязательно пронесётся мимо него, даже мысленного взора не обратит в его сторону (ох, это же тот Денис, который мечтатель, ну его!). И изо дня в день наполняла его презрительная жалость к самому себе. Помочь ему сумел бы лишь Илья, который всегда заходя к другу, приносил с собой слабое утешение и отличные новости. Отличные новости обыкновенно потрясали жизнь Ильи, совсем не Дениса, но, собственно, какая разница? Главное ведь, что у кого-то они имелись. Значит не так уж и худо обстояли дела в этом мире.

– Я могла бы купить у тебя что-нибудь. Только надо поговорить с родителями. С собой-то деньжат нет. У мамы точно отыщется знакомая, которой жизненно необходима какая-нибудь хорошенькая вещица, – проговорила я.

– Ты добра, но мне не верится уже ни во что. А вам верится?

– Верится, конечно! Что это ты так легко вешаешь свой пухлый носик? – спросил сочувственно Илья. – У тебя есть талант, и он должен быть оценён по достоинству! А ты не смотри на избалованных людей. Они избалованы только потому, что не приучены к труду. Да и вообще, маленькое дело лучше большого безделья.

Денис горько рассмеялся и произнёс:

– Какой уж там талант. Дело у меня действительно маленькое. – Он забрал пустые чашки и понёс их на кухню. Вернулся Денис с пачкой глины, которую тотчас же упрятал в высоком шкафу с мутными зеркалами. – Так ты недавно к нам приехала?

– Позавчера. Тебе ничего Илья не говорил? Ну и пусть. У вас замечательная деревня, жаль будет покидать её осенью.

– Так ты у нас на каникулах? Не навсегда? Действительно жаль, – с толикой сожаления проговорил Денис.

Пообщались мы сравнительно недолго. Я молчала более остальных, но не чувствовала острой неуютности, преследовавшей меня с той поры, когда мы вошли с Ильёй в незнакомый дом.

Денис оказался заурядным человеком, способным усердно и безукоризненно работать руками. Он активно занимался любимым делом, называл его простым увлечением, совершенно не осознавая, что оно уж с давних пор переросло в дело всей его жизни.

Человеку этому шёл двадцать второй год. Он был впечатлителен и бурно реагировал на заданные ему вопросы, а ещё враждебно относился к критике в свой адрес. Когда я спросила его о рабочем месте, он раздражённо отмахнулся, мол, там нет ничего интересного, но так как был парнем добрым и отходчивым, ловко перевёл тему разговора и стал улыбаться мне, как прежде, с почти незаметною, но уверенною очаровательностью. Я понемногу привыкала к его обществу. Всякий раз я заглядывала на Илью, когда тот обменивался с другом короткими репликами и скупо жестикулировал, и сдержанно посмеивался над очередною шуткой, выдуманной в своей же голове и оставленной там мирно пылиться до скончания времён. Под конец общения мы совсем развеселились и стали обмениваться друг с другом беззлобными колкостями. Я не особо умела осыпать насмешками, но и не желала отличаться от иных, в совершенстве владеющих данным умением. Мальчики вовсю потешались надо мной, а я в свою очередь над ними, и всем было довольно на душе.

Денис совсем расслабился и, позабыв о печали, принялся щипать меня за щёки. Он набросился на нас с оглушительным воплем и, повалив обоих с дивана в радостном оживлении, задумчиво уставился в потолок и нелепо распластался. Илья дышал глубоко и часто, и я, всё ещё находившаяся в сладостном покое, могла слышать торопливое биение его сердца. Я повернулась к нему лицом. Он приподнял тоненький уголок губ и, повернувшись к другу таинственно шепнул ему в ухо.