Читать книгу У зеркала три лица - Анна Динека - Страница 1

История не любит сослагательного наклонения, но сказки его обожают. Что если Снежная королева не творила злых чар? Что если осколок волшебного зеркала не попадал Каю в сердце? Что если Герда выменяла сердце Маленькой Разбойницы на магию троллей?

И как быть, если Снежная королева потеряла волшебные силы, Кай – память, а Герда – терпение?

I – Герда

Прага, год 2019.

День осеннего равноденствия сменился наконец густой, по-сентябрьски терпкой ночью. Город шумел, захлебывался развеселыми толпами, растекался ими от площади до площади, от моста к мосту. Лишь узкие улочки вокруг Сада благочестивых дев, названного на картах чужим именем, вдруг опустели: яркие огни, гипнотизируя и маня, увели туристов и праздных прохожих прочь от монастырских стен и неприметной арки, которую и днем-то захочешь – не сыщешь. В ночь же равноденствия сад от чужаков защищало древнее заклинание, слова которого помнили теперь лишь вековые деревья да истертый булыжник. Заклинание, что не позволяло расслышать перезвон бубенцов и мелодию старой шарманки да увидеть то, что не предназначено для человеческих глаз.

Но Герда видела.

«Город засыпает, просыпается нечисть», – хмыкнула она и прислонилась к двери сувенирной лавки, с усмешкой наблюдая, как притихшая улочка заполняется рваным туманом, как подсвеченные блуждающими огоньками проступают сквозь него безликие силуэты, как, впуская гостей, вспыхивает золотом подкова высокой арки, как гаснет она и вспыхивает вновь.

Герда нечистью не была, и потому в ночь равноденствия вход в сад был для нее закрыт. Но, однажды выторговав для себя право устанавливать собственные правила, Герда давно уже не считалась с чужими.

Единственная уступка – черная накидка да широкий капюшон, отбрасывающий на лицо жидкую тень. В похожих, щедро скармливая туристам сказочки про вампиров, водили по ночному городу экскурсии местные гиды. В такие же накидки облачались и те, кто каждый год собирался в саду на праздник.

Идеальный наряд, чтобы скрыть звериные морды, рога и крылья – или их отсутствие.

Говорили, раз в год твари собирались на праздник; раз в год забывали о кровопролитии и вражде, чтобы разделить друг с другом силу, опыт и знание о том, что грядет. Потому что, как выжить иначе в мире, где с каждым днем всё больше тьмы, но всё меньше места для тех, кого эта тьма породила, они не знали.

В ночь праздника все твари становились равны – и, конечно, равнее, чем люди. Глупые, жалкие люди, которые не стоили и гроша, но умудрились подмять под себя целый мир, разрушить его и пустить по ветру. И потому, несмотря на разногласия и распри, твари объединялись: чтобы отдать свои черные души в залог и выторговать для мира еще один год.

Да, так говорили, и Герда слушала: городские сплетни, отголоски старых легенд да случайно оброненное слово. Слушала, запоминала и складывала в копилку, как складывают монеты, которым суждено стать однажды разменными.

На мир ей, положим, было плевать. И в баланс, который так старались поддерживать твари, Герда не верила: благодаря магии, выменянной когда-то у древних сил, мир оказался всего лишь набором «Сделай сам», и Герде давно наскучил.

И всё же она здесь: чтобы найти того, кого спрятали стены Старого города*, кого не выдало волшебное зеркало, но чья кровь меткой горела на ее губах.

И если для этого мир придется разрушить, так тому и быть.

***

Вход в сад охраняли призрачные псы. Черный и огненный. Ничего особенного, всё в точности, как гласили легенды: красные, светящиеся в темноте глаза; раскаленные цепи на мощных шеях.

При приближении Герды псы вздрогнули, приподняли косматые головы, жадно втянули воздух – почуяли чужака. Но ни зарычать, ни залиться лаем Герда им не позволила: приложила к губам палец, едва заметно кивнула – и псы безвольными болванчиками замерли на границе города и сада. Но их красные глаза по-прежнему горели огнем, шерсть на загривках стояла дыбом, а лапы и бока мелко подрагивали: сильные тела рвались в атаку, но оказались бессильны перед магией чужих земель, которой не знали, но не могли не почуять.

Почуяла и арка, в эту ночь служившая порталом меж двух миров: стоило Герде сделать шаг, пересекая границу, и арка заискрилась – не празднично, как встречала других гостей, а с громким противным треском. Будто закоротило проводку и вот-вот случится пожар.

Но никто не обернулся в сторону Герды, никто не заметил: праздник набирал обороты, и никому не было дела до еще одной темной фигуры, явившейся из тумана.

Играла музыка: скрипки и барабаны. Горели ведьмины огни и похожие на звезды свечи: летали над садом, сталкивались друг с другом и разгорались ярче. Среди деревьев – магнолий и буков – раскинулись шатры: из тяжелого бархата и блестящего атласа, черные и червонные, украшенные золотым шитьем и крупными самоцветами. В шатрах творили свое колдовство верховные ведьмы, раз в год снизойдя до роли балаганных зазывал: предсказывали будущее, раскрывали прошлое, привораживали или освобождали от ворожбы. Плату принимали кровью – только она и стоила того, чтобы выставлять себя публике на потеху.

В полночь кровь сольют в чашу старого каменного фонтана в виде четырехлистного клевера: принесут жертву, произнесут заклинание. А через год соберутся снова. То еще развлечение.

Герда поправила капюшон, обошла длинный стол, накрытый вдоль одной из аллей, и направилась к дальнему из шатров: на его верхушке горел перевернутый вверх рогами серебряный полумесяц. Символ одного из ведьминских кланов. Каджу́ – самая сильная ведьма города, возможно, единственная, кто мог помочь Герде найти ее бедовую пропажу.

***

– Ты не бывала у меня прежде, – опустив приветствия, молвила Каджу, когда Герда вошла в шатер и прикрыла за собой тяжелый полог, который, будто живой, извивался и дрожал под ее пальцами.

Верховная ведьма, когда-то красивая, а теперь истончившаяся и выцветшая, будто старая шаль, Каджу сидела за круглым столом, заставленным кристаллами, почерневшими зеркалами и тусклой от времени медной посудой. В руках перебирала нить со стеклянными бусинами, и в каждой из них вспыхивали крохотные лица, обезображенные в крике.

– Не было нужды, вот и не бывала, – ответила Герда холодно и ровно: привычки заискивать перед ведьмами она не имела.

– Здесь новые лица встретишь нечасто, – проскрежетала Каджу и жестом велела Герде снять капюшон. – Обычно наоборот: каждый год кого-то да теряем. Не вампира, так фавна; не фавна, так фею. Но куда чаще – ведьм.

Каджу смотрела с подозрением, явно прощупывала, но страха, что разоблачат, в Герде не было. Сад впустил ее, а остальное никого не касалось.

– Ты не ведьма, – закончив осмотр, подвела итог Каджу и по-птичьи склонила голову. – Крыльев или рогов я тоже не заметила. И всё же ты здесь, значит, тому есть причина.

Скупо кивнула и указала на стул, накрытый блестящей тканью. Та тоже показалась Герде живой: трепыхалась, шла волнами, но стоило Герде присесть, замерла и сменила цвет с алого на черный.

– Кого-то ищешь, – проведя ладонью перед лицом Герды, считала ее намерение ведьма. И с расстановкой предупредила: – Учти, я не стану помогать, если в тебе нет добра.

– До меня здесь был вампир: уж в нем, конечно, добра достаточно.

– Бедолага, влюблен в фею и ищет способ ее обратить. Но обратить фею, значит, лишить ее крыльев, а этого ни одна из них не простит. Конечно, я могла бы заставить ее забыть о том, кем она была прежде, но даже во имя любви зло остается злом.

– С каких пор ведьмы рассуждают о добре и зле? – не сдержавшись, рассмеялась Герда. – И с каких пор выбирают, кому помогать? Разве вы не служите тому, кто больше заплатит? Или тому, кто сильнее?

– Кровь неведомой зверюшки – вряд ли высокая плата, – не осталась в долгу ведьма. Но Герда знала, та в замешательстве: Каджу силилась, но не могла понять, кто перед ней да чья магия открыла незнакомке вход в сад.

Но что они видели, эти верховные? Всю жизнь прожившие в Старом городе, никогда не пересекавшие его границ. Только и знают, что трястись над своей магией, как мать над больным младенцем. Будто не понимают: река не сможет стать полноводной, если мелочиться и вести счет каждой капле.

Быть может, потому и приходится тварям каждый год приносить новую жертву, что цена этим жертвам – грош за десяток.

– Помоги мне найти того, кого ищу, и я принесу жертву, которой с лихвой хватит на десять лет. Вам даже заклинания читать не придется. – Отзываясь на обещание, в груди запекло, сильно, на грани того, что возможно вытерпеть, но Герда не позволила боли отразиться в чертах лица. Сжала кулаки, вдавила подошвы ботинок в укрытый соломой пол и, дождавшись, когда боль уйдет в землю, с дерзкой улыбкой спросила:

– Ну что, такая цена достаточно высока?

– Девчонка! – Рассмеялась ведьма, и в смехе ее послышались пренебрежение и усталость. – Что можешь ты, чего не может мой клан? Мы живем на этих землях с восьмого века, наши кости – фундамент Старого города. А сколько лет разменяла ты? Не больше, чем два-три десятка.

Ведьма осеклась, на лицо ее легла тень, во взгляде коротко вспыхнуло подозрение, но решить загадку Каджу не сумела.

Еще бы.

Перед ней действительно сидела девчонка: худенькая, светлокудрая, ясноглазая. Такую легко представить в образе сказочной принцессы, мысленно обрядить в корсет и пышное платье, но как поверить, что та, кому на вид дашь не больше двадцати пяти, застала времена, когда по улицам города разъезжали кареты, а по Карлову мосту проходил не туристический маршрут, а Королевский путь?

Даже ведьмы не жили так долго, а крови тварей в Герде не было отродясь.

Конечно, Каджу чуяла неладное, но, не сумев отыскать ответ, изрекла лишь короткое:

– Разберемся.

Дала себе время собраться с мыслями, медленно и аккуратно расчистила центр стола, развернула белую салфетку и наконец, вскинув голову, внимательно посмотрела на Герду:

– Если ищешь того, кто прячется от тебя, где он, я не скажу. Если использовал заклинание отвода глаз, быть может, даже не увижу. Но тебе всё равно придется заплатить кровью: и своей, и чужой – таков уговор.

– Он не прячется, – откинувшись на спинку стула, с небрежной ленцой ответила Герда. – Но один, без присмотра… Черт знает, что он мог натворить. И кого встретить. Я всего лишь пытаюсь вернуть всё – и всех – на свои места.

– В тебе есть магия, иначе сад бы тебя не впустил. Но сама ты найти не смогла… – рассуждая вслух, ведьма водила пальцами по салфетке, вырисовывала замысловатые знаки, и те, вспыхивая алым, оставляли на ткани подпалины. – Неспроста. Я ведь всё равно узнаю.

– Найди моего Кая, и я сама тебе расскажу.

В груди вновь запекло: еще одно обещание, которое придется исполнить.

Каджу закрыла глаза, беззвучно зашептала, сжала в одной руке салфетку, вдруг окрасившуюся красным, в другой – горсть стеклянных бусин. Вместо лиц в них теперь вспыхивали дома и дороги, замки и набережные, церкви и подворотни.

Ведьма искала, и город откликался на ее призыв.

*Здесь и далее понятие "Старый город" включает в себя пять центральных исторических районов Праги: Старе Место, Нове Место, Градчаны, Мала Страна и Вышеград.

II – Кай

«Музыка ветра» молчала так долго, что Та́кис, не привыкший к затишью в лавке, успел пригреться возле старенького обогревателя и провалиться в сон. Обволакивающий, мягкий и невесомый, как кашемировая шаль, которую носила когда-то прабабка. Во сне негромко шумели сосны; море, знакомое до каждого медного блика, нежилось на фоне заката; да под ногами хрустели ракушки, галька и выбеленные водой веточки. Берег родины, на котором не был так долго.

Но в глубине лавки внезапно зафыркала кошка, зашипела, рванула в атаку – и что-то со звоном обрушилось на пол.

Подняться бы, отругать хулиганку, выставить за порог, но для сентября вечер выдался непривычно холодным и зябким, а кошка, она ж как дитя, жалко ее, горемычную.

Впрочем, хотя бы один такой мрачный вечер выпадал, пожалуй, каждый сентябрь: Такис запоминал их по тому, как начинали ныть не старые еще, казалось бы, кости; как внезапно затихали обычно оживленные улочки; как туман опускался стеной, точно изъеденный молью занавес, чтобы спрятать в своих пыльных складках все, до чего сумел дотянуться. Дома, забор вокруг старого сада, даже мастерскую, которая стояла наискосок, так близко к лавке Такиса, что в другие вечера он мог разглядеть, как соседка, устроившись у окна, плела раскидистые бисерные деревья, как продевала проволоку через стеклянные бусины да подвешивала на тонкие веточки золотые орешки, тропические цветы и крохотные ловцы снов.

Но сегодня за туманом даже свет из соседского окна было не различить. А может, и не горел он там вовсе. Может, вымерла и улица их, и берег, вдоль которого мостилась, и город, отчего-то притихший, а ведь не засыпал, кажется, никогда.

Закрыться бы, что ли, пораньше, пойти домой, порадовать жену – выручки в такой вечер все равно не видать – но стоило решиться, потянуться за курткой, поискать глазами ключи, и на душе стало муторно и тревожно. Не то чтобы Такис верил в легенды Старого города, но туман, однако, не жаловал. Что за твари в нем прячутся, кто разберет? Найдут потом в реке, со вспоротым брюхом да пустым кошельком, а то и не найдут вовсе…

Кошка вновь завопила, так пронзительно и резко, что Такис вздрогнул, поднялся на ноги и сжал в горсти спрятанный под рубашкой старинный греческий крест. А ведь и в Бога Такис не то чтобы верил. Но прабабка говорила, кошки чувствуют то, чего люди не видят, а только того, что не видишь, и стоит бояться.

Еще говорила, что каждой божьей твари, которую приютил, должно дать имя, но кошка так и осталась Кошкой. Глухая от рождения, трехцветная и худая. Проведешь пальцем вдоль спинки – пересчитаешь все позвонки, позовешь – не откликнется. А в том, что трехцветные кошки якобы приносят удачу, Такису убедиться пока не пришлось.

– Ладно тебе, чего орешь? – проворчал он негромко, переставил случайно попавшую под руку вазу с витрины на полку, и вновь все стало простым и привычным. Хмарь развеялась, и даже «Музыка ветра» вдруг ожила, наполнив лавку тихим перезвоном ракушек, монет и обласканных морем стеклышек.

– Ясас. Ти канете? – раздалось от двери, и в щель между стеллажами Такис увидел остановившегося у прилавка парнишку. Как всегда бледного, нахохлившегося, ссутулившего плечи.

Кай появлялся в лавке раз в месяц: приносил деревянные игрушки, вырезанные и раскрашенные вручную, иногда – забавные вешалки, подносы и садовые фигурки, реже – картины на растрескавшихся спилах сосны или бука.

Животные, птицы, шишки и мухоморы, гномы и фигурки для рождественских яслей. Нарочито грубоватые, неказистые, обшарпанные – самое место на средневековой ярмарке – игрушки Кая притягивали взгляд и выделялись на фоне китайского ширпотреба, заполонившего город. Было в них что-то особенное: уютное, будто знакомое с детства, – и Такис готов был платить втридорога, лишь бы парнишка не ушел к конкурентам. К тому же Кай использовал для работы только бурелом, а Такис давненько смекнул, что пометка «эко» на ценнике любому товару помогает расходиться быстрее.

Одна беда – даже летом Кай приносил игрушки, от которых так и веяло зимним духом. Хватало короткого взгляда, чтобы запахло хвоей и имбирем, в памяти зазвучали рождественские колядки, а кончики пальцев вдруг закололо от холода.

Да и сам Кай походил на озябшего воробья: вечно кутался в свитера и шарфы, прятал испачканные краской ладони в карманах да натягивал капюшон ветровки так низко, что было невозможно разглядеть выражение темных глаз.

Вот и сейчас, хотя в лавке было натоплено, парнишка втягивал голову в плечи и зарывался подбородком в складки толстого шерстяного платка. Хмурился, то и дело оглядывался на закрытую дверь и выглядел потерявшимся, хотя давно уже протоптал дорожку к лавке Такиса и знал здесь, пожалуй, каждый угол: после того как прибивал полки и собирал новые стеллажи взамен старых.

– Ясу, – поздоровался Такис и вслед за Каем покосился на стеклянную дверь, но не сумел различить ничего, кроме тумана.

– Барабаны… – невпопад буркнул парнишка, дернул плечом и вновь оглянулся. – Не люблю барабаны. Чего они в саду расшумелись? Павлинов перепугают.

Но Такис не слышал ни единого звука, даже кошка, и та наконец затихла. Только в глубине лавки тоненько поскрипывал проржавелый вечный двигатель, отмеривший, должно быть, не одну сотню лет. А потом, кажется, и он замер.

– Придумал тоже. Барабаны… – проворчал Такис, покачал головой, но против воли бросил-таки взгляд на прибитую над дверью лавровую ветвь, которая должна была уберечь и от нечисти, и от сглаза. Затем, рассердившись сам на себя, сплюнул, поднял с пола тяжелую коробку, принесенную Каем, поставил на прилавок и принялся доставать игрушки, аккуратно упакованные в мешочки из разноцветного фетра и деревянные ящички, наполненные стружкой и кокосовым волокном.

На Кая Такис не смотрел: парнишка его раздражал. То видел что-то неведомое, то слышал, а главное – кажется, не замечал своих странностей и тем нередко ставил Такиса в тупик. А еще – водил дружбу с бездомными, оккупировавшими старую часовню в монастырском саду, и частенько проводил с ними время: среди разбухших от сырости книг и чьих-то незаконченных скульптур и рисунков. Творческие личности, чтоб их!

Впрочем, что взять с парнишки, проломившего башкой ветровое стекло и потерявшего память?

– Неудивительно, что с невестой у тебя не заладилось. Сбежала от тебя, небось?

Кай фыркнул и впервые на памяти Такиса улыбнулся. Неуверенно и куце – так улыбается висельник, которому повезло избежать петли.

– С ней у любого бы не заладилось. А мне и пытаться не стоило: я даже не помню, чтобы с ней обручался.

***

Кай многого не помнил: не только то, что было до аварии, но и после. Часы, дни, порой целые недели стирались из памяти. И потому прошлого для Кая не существовало, в будущее он не верил (да и как верить в то, что однажды исчезнет?) – оставалось лишь настоящее. Но и оно было ненадежным, зыбким и, стоило потерять бдительность, тут же растворялось, как растворяется хлебный мякиш, забытый в воде.

Единственное, на что Кай мог теперь положиться, – Старый город. Его улочки, подворотни, внутренние дворики и павлачи*. Неизменные день ото дня, они стали для Кая поводырями: все те же барельефы и геральдические символы на фасадах, все те же спотыкальные камни**, кованые ворота, дверные ручки и молотки.

Семь лет Кай бродил по городу, узнавал его заново, подмечал детали – и рисовал. Даже составил собственную карту. Но и она порой подводила: стоило перейти мост или, зазевавшись, пройти через центр перекрестка, и память распадалась на фрагменты, будто кусочки цветного стекла. И тогда, неприкаянный, Кай долго бродил по городу, ставшему вдруг чужим, переворачивал страницы альбома-путеводителя, а взгляд в панике метался от фасада к фасаду, ища, за что зацепиться. Но и на следующий день, даже зная, что заплутает, Кай снова выходил из дома и отправлялся на поиски того, что не имело ни названия, ни имени, – но он должен был найти.

Герда не понимала. Чуть ли не с брезгливостью смотрела на очередной альбом, старательно заполненный рисунками атлантов и газовых фонарей, домовых знаков и крохотных ремесленных лавочек, где торговали травами, кружевом и полудрагоценными камнями, которые на поверку оказывались стеклом. Так же, как и отношения с Гердой.

«Опять ходил на тот берег?» – Хмурилась она, даже если Кай не ходил. Закатывала глаза, морщила и без того покрытый тонкими бороздками нос, высмеивала, злилась.

«Угомонись уже!» – шипела порой так, что Кай опасливо отступал в сторону, и тогда ее по-лисьи сощуренные глазки начинали гореть, будто подсвеченные изнутри. И с подозрением спрашивала за разом раз: «Ты сам-то знаешь, что пытаешься вспомнить?»

А Кай пытался хотя бы не забывать.

Вспоминать было страшно: редкие вспышки из прошлого доводили до паники, заставляли сомневаться в собственном рассудке, включали невидимую сирену, и та вопила: «Опасность!»

Ведь то, что удавалось вспомнить, – его уже не было.

Как в тот день полгода назад, когда Кай стоял под сводами старинной, богом забытой церквушки, но вместо стен и потолка, покрытых в воспоминаниях свежей еще штукатуркой, в реальности видел потускневшие от времени фрески. А еще – сколы на каменных хорах, пыль в складках мраморной мантии какого-то безымянного святого да покоцанные уголки саркофага в глубине одной из ниш.