Читать книгу Долины Авалона. Книга Первая. Светлый Образ - Анна Евгеньевна Кремпа - Страница 1

Солнце было как некогда благосклонно к нам, озаряя наивные детские лица своими тёплыми утренними лучами. Эдвине как всегда расходился в праздной улыбке, встречая новый день искренней радостью. Мимо нас, лениво выползая из будки, а затем, потягиваясь всё в тех же приятных лучах, вдруг проскочил пёс, ловко остановленный братом лишь для того, чтоб помять ему шёрстку. Примяв золотистый мех ретривера, меня тоже бросает в ту лёгкую и малозначительную радость возможности соприкасаться с нашим славным питомцем Снеком. Ладони приятно покалывает, сердечко не спешит стучать, а лишь растягивает моменты происходящего со мной.

Это было чудесное утро. Одно из многих таких, оставшихся в памяти о том безоблачном детстве. Это было лучшее утро, что мы провели вдвоём с братом за тот короткий период, только успевшего начаться лета. Я впадал в сладкий сон наяву: не замечал предметов, теней, света всё ещё нежных солнечных лучей. Я не замечал ничего, а был глубоко в своих мыслях о бесконечности этих недолгих минут тишины и спокойствия. Как обычно и бывает, нам склонно думать про концовку только успевшей начаться ситуации, если она так приятна и дорога нашим сердцам, как для меня и осталось это утро.

Затягиваю набедренную повязку на штанах чуть сильней – родители воспитывали нас наравне с крестьянами, отчего постоянно приходилось заниматься ремеслом. Чтобы не запачкаться, я обвязывался обыкновенно этой тканью, всегда поутру чистой и выглаженной, ведь мама следила за тем, чтобы мы никогда не ленились поддерживать чистоту своих одежд. Я был ремесленником, а Эдвине начинал изучать законы стражников, привлекая и меня обратить на то своё внимание. Мы также познавали дело часовщиков, нас забавляли эти хрупкие и точные механизмы ровно одинаково страстно, как забавлял свежевыжатый яблочный сок. Тем не менее, отец напрочь был не согласен со стремлениями мамы воспитать из нас честных обычных людей, а брал, в частности меня, с собой на тренировки по боевым искусствам. Непросто живётся, когда твой отец – генерал королевской армии, вечно пропадающий из дома по делам светским. Его жена была простая крестьянка, благоразумно воспитанная и красивейшая женщина во всём Доргильсе, однако даже семейная жизнь не успокоила бушующий дух воюющего за честь королевства человека. Мы жили на окраине города, но до замка было недолго идти, полчаса, максимум сорок минут в пути. Что уж говорить, если есть своя конюшня и кучер? Сам дом был в прекрасном месте близ водопада, соседи добры и гостеприимны, никто толком не шумел, не было драк и разборок, только дружеская и приятная обстановка поселилась в сердцах всех живущих здесь. И я надеялся искренне, что всё так и останется, но сердце тревожно подсказывало, что слишком тихо бывает только неспроста.

Как наивно и как трогательно, что мы ничего сегодня не замечаем. Эдвине и подавно не замечал каждодневных мук, того, как люди выкладывались на полную, чтобы нам жилось так спокойно и хорошо. И не дай Богиня ему узнать, что такое нужда и лишения, иначе от моего несчастья и негодования разверзнутся сами небеса. Но сейчас, пока весёлый и кудрявый огонёк смотрит в мою сторону с неким вызовом, я готов лишь благодарить всё, что больше не холоден и бесконтролен по отношению к злости, ведь сдерживать себя я с самого детства не умел, справедливость была для меня, а то и остаётся сейчас на первом месте по отношению ко многому. И хоть это точно также наивно глупо, но является для меня в эту минуту единственным представлением счастья.

– Ботта? – его голос отвлекает меня, заставив услышать, как вдали у соседских ребят звучит перезвон ярких колокольчиков. Солнечные лучи бросаются мне в глаза, лишь только я с вопросом поворачиваюсь в сторону брата. Казалось, что это он меня ослепляет краснотой своих огненных волос.

– Что-то такое, что есть обсудить, Эдви?

– Да я не…

– Ну чего ты, почему так задумался? Я всего лишь спросил про наши планы на день. Обычно по утрам ты громче всех! – я пытался растормошить брата, но тот продолжал смотреть сквозь меня. Эта его внезапная отрешённость, эта пропажа его из реальности, была сравнима с каким-то нервным напряжением, отпустить от которого могло лишь что-то ещё более напрягающее. Например, нагоняй от родителей или внезапная разлука с домом – такое всегда срабатывало.

– Нет! Сам ты громкий…

– Всё верно. Может ты просто плохо спал? Это ты обычно такой оживленный, а не я. Ха, выдумал, тоже мне.

Он отвечал мне через некую пелену, выбравшись из своих думок на время, чтобы я этого не заметил. Вместо того чтобы заострить на это внимание, я просто улыбаюсь с лёгкой душой, да треплю ему волосы, чтобы немного раззадорить на разговор. Пока брат не захочет этого сам, он никогда ничего не расскажет. Ведь он полагает, что я и так про все его проблемы знаю, про всё то, что его заботит, такую уверенность ему приносит факт, что я ходил на службу к отцу.

– Врёшь! – он подскакивает и толкает меня, пытаясь уложить в шуточной схватке на деревянную веранду, но я оказываюсь сильней и проворнее, показывая, что его попытки ничего не стоят едва не одним лишь смехом. Эдвине любил споры, затеи и вообще был ещё тем азартным огоньком, а сейчас всё так и подсказывало, что он ждёт очередного задания от меня. Иногда я сомневался, что мы с ним действительно двойняшки, потому что был сам вдумчивей и серьёзней, чем заставлял людей обыкновенно верить за преимущество своих лет перед Эдви. И не секрет, что его это очень раздражало. Однако сейчас… я был готов сделать что угодно, лишь бы его прежнее непредвзятое поведение вернулось.

От улыбки во все зубы, полной той детской невинности, которой был исполнен он весь, я лишь больше захотел устроить спор или подставу, пусть и понимал, что за ней таится большой проказник и плут. Разбалованность Эдвине всегда была лишь игрой и только, но с годами эта ирония становилась слегка дотошной. Я не знал, больше мне радоваться с этого его отчаянного счастья или же переживать из-за него же, ибо не происходило, помилуйте небеса, пока ничего серьёзного, отчего он мог бы быть так загружен.

– Ну, раз я обманываю, тогда за подарком маме и пойду сам. – Показав язык, складываю руки в крест, вымещая на том свою серьёзность и подготовленность к любому ответу. Надо было иметь многолетнюю выдержку, чтобы сейчас открыто не засмеяться с его надутых щёк.

– Ах, вот ты гад! – ура, мне действительно удалось его раззадорить. Лишь говорит он это, я перестаю сдерживаться и опускаю руки, чтобы предотвратить эту попытку рассмеяться в голос с такой небольшой нелепости. – Твоя взяла. Раньше у тебя это дольше получалось.

– Что получалось?

– Драконить меня в провокациях. – На нас налетает ветер, цветочные лепестки проносятся в его потоке, едва не вплетаясь в волосы Эдвине, а мне едва не попадая в лицо. Я промаргиваю глаза и понимаю, что брат не настолько наивен, как я полагал. Он всё ощутил и понимает, что у меня появился какой-то тёмный по его душу план.

Всё, это было последней каплей. Как бы меня сейчас это всё не поражало, но заливной хохот сдерживать больше не было сил, и он даже заставил меня выплеснуть слезинки из глаз, так сильно ведь ещё не везло. Эта перспектива лишь сыграла на моей жажде посоревноваться.

– Так значит, аха-ха, значит, ты не хочешь сходить перекусить со мной пирогом у мисс Шарлотты?

– Да сколько можно! Прекращай! – это была поддельная гримаса разочарования, но злить я его начинал уже по-настоящему, верно ведь, столько издеваться. Действия Эдвине были сплошным ребячеством. Он покачивал на весу ноги в плетёной обуви, да нервно поправлял спадавшую с его плеча лямку от сумки-почтальонки. Всем сейчас показывая воплощение самого ожидания, брат хотел сорваться с места и отправиться быстрей в эту предстоящую дорогу.

– Эдвине… – мне вздумалось всё выдать, никуда ещё не собираясь и ничего не предпринимая, просто хотелось открыться перед ним хоть на время, чтобы почувствовать, что в этом мире всё куда правильней построено, чем мне кажется. Но брат тут же вскочил, словно испугавшись моих призрачных мотивов, да выпрыгнул в неподдельной радости перед мамой, только что вышедшей к нам на задний двор с корзиной свежепостиранного белья.

– Солнышки! Доброго утра, я и не заметила, как вы проснулись. – Мама была в приподнятом настроении. Её белоснежные локоны, что по наследству достались лишь мне, пусть и были темней, сейчас оставались обвязаны красным платком с синими цветами на нём, весь вид показывал, что хозяйничает она уже не первый час, хотя то обычно за ней редко наблюдалось, ведь у нас есть прислуга, чтобы это всё делать.

– Мама, а что с тётей Шарлоттой?! Она спечёт нам пирог? – Эдви хитро засмеялся, строя злобный план похищения всей еды, что я пообещал съесть без него. И действительно, замечание его было кстати.

– Эй, а это вы почему сразу за тётушку спрашиваете? – Шарлотта была та самая женщина, что делала за маму основную часть домашних процедур. Обычно маму было не вытащить из её мастерской на третьем этаже, где с каждым днём становилось всё тесней от количества нарисованных ею картин. – Тётя Шарлотта приболела, просила сегодня остаться дома. Мне вообще-то обидно, что вы так за моё хозяйство отзываетесь! Мама ваша не хуже тётушки будет. Я тоже всё умею!

– Рыбку притащила!

– А, что?! – мама лишь сейчас поняла, на что именно указывал ей Эдви. В синем тазу со стиранным бельём действительно была рыбина, да ещё какая, с усищами такими, длиннее её тельца. От шока мама закричала и выронила тазик, разлив половину всей воды на меня, половину на веранду, а вся постиранная одежда попала на газон, тут же теряя своё безупречное состояние. – Что я наделала!

Эдвине со всех ног побежал в дом, а я сидел с квадратными глазами, лишь предполагая, во что буду переодеваться и как вообще маме теперь нам с братом помочь. Не прошло и секунд десять, как Эдвине появляется с банкой воды, куда кладёт ту рыбину страшных размеров, на что бедное и так уже сильно напуганное создание реагирует спокойно, даже с учётом явной тесноты. Когда брат поставил рыбу на веранду, я уже прихватил недалеко лежавшую швабру и начал помогать маме собирать одежду назад. Не много не мало, а через пять минут следов от происшествий почти не осталось, только лишь я сильно выделялся сейчас.

– О нет, Ботта, ты промок насквозь! – мама хваталась за голову, стуча ногами по деревянному полу веранды. Ей было невыносимо смотреть на меня такого, а мне становилось прохладно. Когда ма убежала в дом, Эдви присел рядом со мной и начал бездумно смеяться, нагнетая на меня не самое восторженное настроение:

– Это, наверное, наказание за издевательство надо мной!

– Не издевался я!

– Это ещё как подумать. – Я замолкаю и снимаю рубашку, крупно дрожа от внезапно подувшего ветра, вновь приносящего розовые лепестки цветов с деревьев вокруг нашего дома. Эдвине слегка опустошается во взгляде, он что-то ищет в своей сумке и, не найдя там видать ничего, что помогло бы меня согреть, внезапно накидывается одним своим мощным объятием с тем его скучающим выражением лица, которое меня больше всего бесило. Обычно это означало, что его незадачливость вновь одержала надо мной верх. И как всегда я остался в дураках, но меня сейчас больше грело то, что Эдвине сам решился помочь мне, так самоотверженно и по-наивному просто. – Не грусти… – Внезапно заметил он моё побледневшее после этой неожиданности состояние. – Я не хотел, чтобы ты промок, да и мама не специально.

– Мне не грустно! – замечаю я, смущённо щурясь, пока разглядываю мокрую траву близ каменной дорожки из дома. – Как думаешь, мама тут справится одна, пока нас не будет?

– Я бы так не сказал, если честно. Но делать-то нечего, идти надо.

– Может, ну его? Останемся сегодня дома и…

– Нет! – настолько серьёзным Эдвине был редко, причём слова про то, что нужно остаться, впали в его душу особенно тяжело. Я не мог не спросить, в чём же тут причина.

– Почему нет?

– Я ещё не… Это прозвучит странно.

– Да расскажи уже, ничего странней случая с рыбой всё равно уже не случится.

– Не знаю, поймёшь ли ты меня сейчас. Мне почему-то кажется… Кажется, что я должен сегодня быть в городе. Я что-то предчувствую.

– И… с каких пор ты так?

– Что?.. – Эдвине не успевает мне всё рассказать, ведь возвращается мама с чистой и сухой одеждой, причём не моей, а моего брата, я был готов возмутиться, что ма перепутала наши комнаты, но дело было вовсе не в том.

– Прости меня, прости меня, солнышко! Я сегодня решила постирать всё-всё, и у тебя не оказалось чистой одежды. Зато рабочая одёжка Эдви была, я и принесла её. Вы же почти одного размера.

– Нет! Я буду выглядеть глупо, мы же в город идём!

– Ботта, ну-ка не противься мне! Тем более, мне больше нечего предложить. Я понимаю, что она тебе немного мала, ведь ты выше, но короткие рукава ещё никого не убивали. А одежда папы тебе тоже не подойдёт, уж принимай, что дают!

Сказать, что я не был в восторге – ничего не сказать. А как смеялся с меня Эдвине это просто не поддаётся описанию, мне было пусть и тошно тешить его самолюбие, но хохотал он в ладошку до тех пор, пока я полностью не предстал перед всеми в новом, если так вообще можно сказать, образе – брюки стали мне бриджами, футболка почти не была свободной, а сумку-почтальонку я зачем надел, совсем не знаю, но теперь с Эдвине мы были как близнецы, если бы только не яркое отличие в цвете волос.

– Ну вот! – восторгается мама, оттряхивая своё голубое в белую клеточку платье, да ставит руки в бока от гордости за свою находчивость. – Мой малыш ещё очаровательнее, чем обычно!

– Мама, за что?.. – всё, что мог я сказать, пока Эдвине совсем срывало крышу от его надменности. Он смеялся в голос, прихватив свой живот, пока валился от этой истерики.

– Ты очень даже мило смотришься. Я рада, что ты у нас такой красавчик, – мама подходит, щипает меня за щёку, отчего я лишь морщусь больше, а потом уходит в дом, под ещё более заливной смех моего брата, – весь в меня пошёл. – Я больше не мог этого терпеть.

– Ну? – спросил я у Эдвине, лишь немного отошедшего от его издевательского смеха. – Ты ведь уходить хотел? Нам, наверное, пора.

Мама сказала, что пригласит Шарлотте на сегодня замену, скорее всего это будет Эбби, племянница нашей домработницы. Эбби редко помогает нам по дому, но каждый раз они с Эдвине забываются в книгах в библиотеке, пока идут долгие тихие вечера. Сама мама сейчас наверняка поднялась в свою мастерскую, и нам просто сто процентов следовало для начала отпроситься у неё, либо дождаться, пока вернётся папа и попросить его добросить нас до города. Первый вариант был куда проще. Пока я приходил в себя на веранде, но уже сидя на скамейке под окном, выходящим на кухню, Эдвине присел рядом и попытался истребить наш небольшой раздор:

– Извини за бестактность.

– Да ладно, это же действительно смешно.

– Ботта, ты же не считаешь, что я глупо одеваюсь, неправда? – а вот такой вопрос был достаточно внезапным.

– Тебе идёт то, что ты носишь сам, просто представь себя в моей одежде и…

– Да я как-то раз надевал твою футболку, но ты не заметил даже, знаешь.

– Что?.. – а вот это вот сейчас было немного странно. – Ты это, с каких пор берёшь мои вещи, пока меня в комнате своей нет?

– Да постоянно таскаю их. У тебя глаза, наверное, не совсем, где положено, хы. – А задорить меня этот проныра ещё не разучился. Я принял решение не реагировать больше на это, иначе никогда не ждать конца моим страданиям.

– Например, эм, когда в последний раз такое было?

– Вчера я весь день проходил в твоей тёмно-синей футболке.

– Да ладно… А у тебя что, совести нет?

– Есть, это просто у тебя внимательность на нуле.

– Ну, тогда, если ты так на том настаиваешь… – Я призадумался и осмотрел Эдвине получше. Он замолчал и вместо того, чтобы разглядывать половицы под нами, как он это только что делал, его голубые глазёнки тут же перескочили на меня, заставив нас встретиться испуганными и ничего не понимающими взглядами. – Эй, не лезь ко мне в душу!

– Если не я, то кто это сделает?

– Не знаю, мне как-то не особо приятно, когда на меня долго и пристально смотрят…

– Ха, не делишься ты чем-то, это и значит. Когда не можешь спокойно в глаза смотреть… всегда означает, что есть секрет. Люди не читают мысли, одного ты не учёл. Не бойся так.

– Да ничего я не скрываю! – поджимаю под себя ноги, настораживаюсь и как-то встаёт поперёк горла куча невысказанных слов. Мне было невероятно приятно, что Эдви полностью понял мою проблему с этими ничтожными гляделками, но я не хотел загружать брата своими переживаниями. Он и так был чем-то подавлен в последнее время, напоминая мне меня самого.

– Ты нервничаешь…

– Не правда!

– Вот, кричать стал. Ботта… – Я замираю, жду, что он скажет. Я заметил, что Эдвине со вчера мне так футболку и не вернул. Понравилась видать… Что ж, придётся мне ему оставить тогда, кто я такой, чтобы поступить иначе. Чёрт, странное что-то ощущаю, словно не должно так быть. Он сейчас чем-то расстроен, а я не понимаю, чем. Не должен это я без внимания оставлять, у меня ближе его и семьи никого ведь и нет совсем. Я должен это ценить. – Прости меня, если что. Знай, что я зла не желаю. Мне просто было очень весело тебя задорить, это всё.

– Я и не обижаюсь, я сам люблю над тобой смеяться, это непринуждённость такую в разговоре создаёт, что может лучше быть?

– Действительно. А одежда… Ты лучше в ней смотришься. По-взрослому, как то папа хочет, чтобы мы были такими вот. Мне одно только обидно, что у тебя это лучше получается.

– Тебе так кажется.

– Вот ты всё увиливаешь… Так может быть скажешь мне, что ж мне так в тебе не нравится сейчас?

– Ты и правда знать хочешь? А не сдашь меня?

– Не было и мысли.

– Я подслушивал разговор последних гостей отца. И он мне совершенно не понравился.

– А что эти люди вообще хотели? Ты понимаешь же, что я не разбираюсь в политике.

– Тут совершенно другое зло. Они про нас говорили.

– Прям про меня и тебя?! – он побуждается мыслью вскочить, но я быстро затыкаю ему рот своей ладонью и останавливаю его, схватив другой рукой за плечо:

– Ты мне обещал никому не рассказывать. – Смотрю в его глаза ровно с таким же напором, пытаясь что-то изучить, как то делал до меня и он сам, но Эдвине нисколько не противится, ему, похоже, даже очень нравится это моё внимание. Очи того сверкают надеждой, что я продолжу изливать свою душу в любопытных для него секретах. – Если я отпущу, кричать не станешь? – мычит мне в руку, я улыбаюсь с щекотки, после чего душевно прошу подождать и остаться в этом неудобном виде, чтобы я закончил своё предложение. – Они говорили про наше воспитание. Что мы крестьянские дети по поведению, а по натуре аристократы из важной придворной семьи, но не положено истинным дворянам присутствовать при жизни обычных людей без масти и рода. Что мы в жизни запутаемся, и нам надо помочь. Они так говорили, будто слово мамы и папы ничего более не означает, вот что меня напрягло. Не сболтни ничего. Ты понял? – отпускаю его и вижу, как резко меняется удивлённость Эдвине на настороженное обрывистое лицо, спешащее переварить едва успевшую поступить информацию. Было тяжело, но брату не потребовалось меня о чём-то про разговор этот переспрашивать, лишь эмоционально он не был удовлетворён, спеша поделиться разрывавшими его душу эмоциями:

– Не. Может. Быть! – только выкрикивает он последнее слово, как я поднимаю свои руки, но вместо просьб остановиться и не затыкать его опять, как я сделал это только недавно, меня просто пластом выгибают назад, и я отчаянно падаю, стукнувшись головой о деревянный порог.

– Эдвине!

– Как тут не радоваться, брат?! Ботта, да мы же… – он вроде и кричит, но как-то шёпотом. Меня не протрезвляют его объятья, лишь больней моей голове, а под напором веса хочется просто помереть, но как уж то нравится Эдвине, я сейчас ничего не решаю. – Нас заберут во дворец! Будем настоящими джентльменами. Знаешь, такими, с накрахмаленными воротничками, помпезно одетые и рука – вот так, – неестественно выгибает он кисть, – и походка от бедра, такая манящая в танец. Светские разговоры, никаких хлопот, а ещё… – Отталкиваю его без какой-либо грубости, вновь сев по-прежнему:

– И тебе это нравится? Бездельничать днями напролёт? Да к чему так жить вообще! – поднимаюсь, Эдвине подскакивает, смущённый отсутствием моей поддержки, да идёт следом в дом, оббегая длинный лакированный деревянный стол в столовой, спеша за мной пройти вверх, чтобы вместе подойти отпроситься у мамы в город.

– Постой, ты правда не согласен будешь?

– Только если придётся.

– Так я тоже! Мне нравится моя жизнь, я бы не хотел многое менять, просто смотрю с позитивной стороны, хотел придать тебе боевой дух, но ты…

– Я не боец, пойми. Папа мечтает сделать из нас себе замену, а мне нравится маме с садом помогать, но не более.

– Ты отлично стреляешь. И меч в руках уверенно держишь, я бы так никогда не смог.

– Это дело практики. Эдвине… – Прямо перед самой дверью, как стучаться, я решаю шепнуть ему наш уговор, придуманный мной и сформулированный только что. – Не подстрекай никого забирать нас во дворец, и на воинское поприще тоже. Нас вероятнее всего разделят. И маме про этот разговор не говори, хорошо?

– Я понял. Не буду. – Он опускает глаза, смотрит мне на одежду и мнёт низ моей футболки, что была на нём, стараясь явно уйти от чувства неприятного разговора. Я сделал всё правильно, так или иначе, по крайней мере мне хотелось так полагать.

Уже в мастерской находясь, Эдвине убежал вперёд меня, чтобы тут же отвлечь маму, насколько серьёзной её работа сейчас бы ни была. Она не особо любила, когда мы приходили во время прилива вдохновения на очередную картину, но сейчас что-то не шло у неё с творчеством, либо искусность новой работы оставляла прежние думы в лёгкой тени своего профессионализма. Скорей, это был портрет на заказ, испортить который ни в коем случае нельзя, иначе не восстановить потом краски и время. Я всё это знал, потому что любил за ходом рисования подглядывать, ну и помнил мамины впечатления.

В то время, когда мы входили, мама как раз изучала это совсем не новое полотно, видимо уже давно плотно покоящееся на мольберте. Взгляд её был полон размышлений, даже выдавалось упустить из внимания то, что она запачкала себе кистью уже всю руку. Но только мы приблизились в любопытной осторожности, как мама воскликнула, полностью уходя из процесса рисования:

– Рада вновь вас видеть, мальчики мои! – и погладила Эдвине по голове, придав его кудрявой чёлке ещё большей лохматости. А я, не спеша оглядывая высокие окна, что находились по левую сторону от нас, плюс к тому обилие обёрнутых бумагами картин, всё думал, какими словами лучше стоит отпроситься, чтобы не вызвать подозрений о планах с покупкой подарка. Что именно мы дарить будем – я ещё сам не представлял, но сюрприз должен остаться сюрпризом.

– Ты опять рисуешь его? – Эдвине перестаёт улыбаться, и мама отпускает его из объятий, чтобы тот мог лучше разглядеть ту самую незаконченную, вдоль и поперёк измученную краской, картину. Я тоже решаю подойти перед тем, как мама занавешивает мольберт белым полотном.

– Это ещё кто такой? – я, в самом деле, впервые видел человека, чей портрет мама пыталась, но, как видно, так и не могла закончить. Мужчина был с точно такими же как у Эдвине красными волосами, хоть и длиннее, но вот лицо гентийское: их чёткие скулы, строгие глаза и узкие губы. А те отростки из головы, что служили лишь воспоминанием теперь об их прежних диких корнях, умело прятались под волосами. Не помнил я точно, как в книгах эти штуки у них называются… вроде как сионы.

Готтос недолюбливают этот народ именно из-за наличия таких вот отличий – в бою, однако, лишняя рука не помешает, а сионы могли схватить и сжать врага в мёртвой схватке. У более сильных представителей получалось человека даже над собой поднять и бросить в сторону, либо с обрыва. Папа рассказывал нам про то, как были жестоки его предки, ведь всё-таки мы представители королевского рода. И что расплылись дурные слухи о гентас уже давно, как о кровавом народе, пусть они на самом деле просто изрядно высокомерны.

Мама на мой вопрос и на удивлённость Эдвине просто улыбается, неловко краснея:

– Я не могу закончить портрет принца гентийского без самого присутствия принца. Будет очень неловко, если я ошибусь, например, в цвете глаз. Вы так не думаете?

– Мне не нравится этот тип, – рыкнул брат так быстро, как только мама успела договорить.

– Что ты, Эдви, нельзя так отзываться о знати!

– Всё равно. Взгляд у него надменный какой-то. – Эдвине в своём мнении совсем не уступал. Только лишь он сморщил нос и с отчаянной подозрительностью посмотрел на недописанную картину тёмных тонов, как я схватил его за руку и отвёл от мольберта. Мои действия были намёком ему, что пришли мы сейчас чтобы отпроситься, так как дела нас дальше ждать уже не могут.

– Мама… – Начал я подходить ближе к разговору и, вот незадача, пламя в камине вдруг вспыхнуло так, что лежащие там чёрные поленья громко затрещали.

– Вселенная милостивая! – ма кинулась к камину, но огонь так больше не разгорался. Как мне тогда показалось, он сам бы утих, а затем и исчез вовсе, если бы ма не обратила на него внимание. – Как странно… Я не помню, чтобы разжигала его или давала наставление со вчера Шарлотте. В этой комнате и так было достаточно тепло… – Она развернулась, оттряхнула свой художественный фартук, возвращаясь к нам в этом лёгком испуге. Её охватил ещё более задумчивый вид, с которым теперь она смиряла уже нас. Мне данное происшествие не понравилось и самому, но захотелось воскликнуть, обращая внимание всех в комнате на себя:

– Как здорово вспыхнул! – Мурашки от одного взгляда на огонь пронеслись по моему телу. Эдвине на это моё удивлённое замечание лишь заулыбался и всячески пытался показать мне, что тоже очень рад этой лёгкой встряске, полностью соглашаясь со сказанным. – Мама, мы пришли отпроситься в город.

– Ох, мальчики, вы уж только не спешите в дороге, но и не задерживайтесь до темноты. Возьмите с собой что-то попить и перекусить, на кухне в шкафчиках должно быть всё, что Шарлотта вчера сделала нам. И далеко не уходите! Не забредайте в лес, хоть я и знаю, что вы меня не послушаете, просто далеко не заходите. А! – мама всё перечисляла, надув губы с глубокой серьёзностью, что от её беспокойства появлялись всё новые и новые просьбы. Иногда просто нереально приятно, как она сильно переживает о нас, но пока что за пределы эта забота не выходила, и на том спасибо. – Да, ещё много с рынка не приносите. Всё может произойти, просто берегите себя. – Она была рада, что мы уходим. Я это сразу заметил, обычно пытается хотя бы проверить, что мы выполним свои обещания, хотя бы с едой и короткой дорогой связанные, когда её строгий взгляд провожал нас прослеживанием из окна. А ещё эта задумчивость сильно меня настораживала. – На самом деле, я жду гостей. Когда приедет Хидда, мы встретим за чашкой обеденного чая этого самого принца – господина Редвульфа. Я знаю, что грядёт очень серьёзный политический разговор, так что не стоит мешать им в этот момент. Если вы явитесь раньше, просто хотела предупредить.

Как полагаю, мама не предупредить нас хотела, а просила задержаться. С глубоким волнением, отчего и не сказала прямо, но я понял всё. Не стоит сегодня в доме под ногами путаться. Пусть и неприятно, что чужакам будет столько внимания, но это работа нашего отца, нам нужно поддержать его, как семья. Из прислуги сегодня в доме будет только Эбби – племянница Шарлотты, да и одеты мы неподобающе этой встрече. Мама на это не указывала, так как мы не ходили обычно в официальных костюмах. Хоть оттого мы и не становились крестьянами, но считались с нами не настолько почтительно, как в других “аристократических семьях”. Пусть мной это и осуждалось, но волноваться было совсем лишним – больно далека тема от нашей привычной повседневности.

Разобравшись во всём, обещаем маме не натворить беды и прийти до темноты. После мы вышли на задний двор, где завернули за домом на узкую тропу, ведущую сквозь деревья вверх по горе. Чем выше мы поднимались, тем гуще становился лес, а звук бьющего вовсю водопада отзывался всё чётче. Так мы обычно всегда сокращали дорогу в город, проходя мимо этой журчащей красоты, но я всё-таки решил спросить об остановке:

– Эдвине?

– Да, Ботта? – ответил мне он тепло, но не убавил шаг.

– Помнишь, как мы с родителями смотрели на звёзды там, наверху?

– Такого не забудешь! Ты так здорово плюхнулся в кусты, когда пытался собрать телескоп! – и вновь подлый проказник начинал отшучиваться надо мной уже второй волной.

– Если бы я про это. – Останавливаюсь, скрещиваю руки, напыщенно глядя на хохотавшего брата. Моя сумка-почтальонка перевешивается за спину, а внутри что-то гремит весёлым звуком, не менее весёлым, чем смех Эдвине. Моё поведение заставляет его повернуться и подойти. Над нами со свистом пролетает стая ласточек. Их крошечные тени проносятся едва не быстрей свежего ветра, окутавшего щёки своим теплом. Эдвине делается более внимателен, а я смотрю на него сейчас, замечая, как же глупо то, что он ниже меня и выглядит младше с учётом того, что мы с ним родились в один день. Но на умение задорить эти правила видимо не распространялись, потому что только лишь появляется возможность улыбнуться с моей нерасторопности, как Эдвине встаёт на пятки, всовывает руки по карманам брюк, а затем с ухмылочкой выдаёт:

– Да, точно! Это ещё не самое смешное было. Вот когда в палатке мы ночевали и тебе привиделся кошмар из-за своей же страшилки…

– Нет, я не про это!

– Ах, погоди-погоди! – он подпрыгивает даже, сжимая пальцы в кулаки, тут же пригнувшись и закрыв так ими своё лицо, чтобы не расхохотаться. – Тот случай, когда утром ты выбежал из палатки, крича в ужасе из-за…

– Я не очень люблю жуков, а этот был просто гигантских размеров… Сто раз про это говорил! – мне уже было очень нехорошо. Он так сильно меня давно не старался выбесить.

– Тогда что? – так нагло спрашивает, реально удивляясь, что я мог иметь в виду что-то такое, что не позорило бы меня перед всем миром сейчас.

– Я о водопаде! О звёздах! О том, как красиво было в таком месте устроить костёр и сидеть всей семьёй, картошку жарить для пикника. Это вечером уже глупости те начались, когда тебе скучно стало.

– Да не-е! Весело было. – Он смотрит так по-детски, старается смягчить обстановку и меня умилить, чтобы не кричал я больше на него за простые и несерьёзные шутки. И, честно говоря, у него это всегда прекрасно получалось. Я быстро вспомнил, что мы уже обсудили всю несерьёзность наших споров, поэтому решил подыграть ему следом:

– Кстати, а ты тогда и сам испугался нашей с папой страшилки!

– Но вы реально крутые иллюзии показывали, да и его голос внушает такую уверенность в правдивости истории… – Казалось, что Эдви стал непробиваем в том, чтобы я глумился над ним, но не тут-то было, я тут же вспомнил кое-что ещё:

– Но тогда ночью, глядя на звёзды…

– Ой, нет, Ботта! Стой. Только не напоминай мне… – Верно, я угадал с тем, что нужно было сказать. Лишь услышав это, брат разворачивается и старается убежать от меня по дорожке. Ничего у него не выйдет, я всё равно всё припомню.

– Ты расплакался! Аха-ха, как только я этого раньше не вспомнил?

– Отвянь! – смеётся он и поворачивает куда-то сквозь деревья, в узкий проход между ними и скалой. Чтобы и мне пролезть следом, потребовалось получить пару немягких ударов от игольчатых веток, но это я ещё легко отделался, они ведь могли оказаться выше и ударить меня по лицу из-за беспечности бегущего впереди меня брата. Сердце предсказывало что-то нехорошее, пока я смотрел за тем, как он уносится вперёд, один, недосягаемый. Хотелось быстрей догнать, потому я прибавил свой ход. Деревья перестали преграждать нам путь, а моё дыхание спёрло от открывшегося пейзажа очень даже знакомой местности. Эти звуки…

Эдвине остановился, а я, совсем забывший что-либо помимо нашего спора слушать, наслаждался отголосками шумов, исходящих далеко внизу от места, куда впадал водопад. Это была другая сторона, не та на которой мы разбивали палатки и жарили картошку. Отсюда можно было забраться ещё выше в горы, да поплескаться в верхах этой свежей водицы, резво несущейся со скалы. Нетронутая зелёная поляна, на которой мы стояли, была частично покрыта тенью от вишнёвого дерева, сбрасывающего с себя прекрасные розовые лепестки. Ветви были раскинуты во все стороны, принимая каждый нежный лучик солнца. Все легенды о сказочных народах эльфов, о парящих высоко в небесах драконах-змиях и легенды о богах-великанах вспомнились мне в тот же момент, придав атмосфере большую интригу. Мы уже были здесь, но так красиво, как сейчас, ещё не было никогда.

– Эдвине… – Я остановился, слегка отдышавшись от лёгкой встряски, а затем подошёл к брату, что уже успел сесть у того самого дерева оттенка песочного печенья, не проронив и слова. – Так можно и заблудиться.

– Нельзя. Мы тут уже были. Да и это просто другая сторона водопада, глупый!

– Ну, как ты скажешь. – В тот момент не хотелось ни спорить, ни шутить. Просто приземлиться рядом на траву, позволив отдохнуть ногам и спине. Что я и сделал, с мурашками замечая роскошные изменения плескавшей недалеко от нас воды. Мне захотелось после такого, лишь только погода станет жарче, предложить брату добраться до низов водопада, чтобы искупаться там вместе и вообще весело отдохнуть.

Солнце доставало лишь до наших ног, Эдви быстро собрал их под себя, я откинул голову назад к дереву, когда он тем временем опустился на моё плечо, чтобы зевнуть.

Что-то мне напоминало это. Что-то в происходящем моменте казалось давно знакомым. Ощущение повторности исчезло быстро, ведь настолько внезапное возвращение к нам этого утреннего спокойствия стало приятным стечением обстоятельств. Не хотелось говорить, лишь наблюдать и жить происходящим моментом. Мысли забывали посещать мою голову, я бы может и задремал, если не посетили б нас звуки приятной игры на арфе. Кто-то явно был у подножия скалы, там, где звучание водопада не дано перебить даже песням птиц. Медленная мелодия слилась со всем вокруг в один живой звук, наполняя всё кельтской романтикой. Кажется, что я угадывал даже происхождение мелодии, но оттого она не становилась мне менее интересна.

Не хотелось также напоминать брату про существование времени, места, реальности как таковой. Я вдруг понял, что вся та суета, которой наполнена обычная жизнь, деревня, город, светские господа, что всё неймутся забрать нас во дворец – что всё это, когда-то закончится, но не момент, происходящий с нами сейчас. Он за считанные секунды стал бесконечно дорог как воспоминание. В нём был смысл, потому что он приносил мне счастье и ничего кроме него.

Годы будут идти, а сердца всё также останутся в поисках этого покоя, ничем не заменимого, бесценного перед лицом незначительной суеты. Все хотят найти уютный приют, успокоиться и задышать размеренной стабильностью, в конечном итоге так всегда получалось. Вот и решил я молчать от желания остаться здесь, потому что первым этого захотел Эдвине. Мы продолжим наш путь в город, только лишь он сам это предложит.

Я почти уснул, прошло достаточно времени, мелодия перестала играть, а брат стал насторожен из-за моей пропавшей вдруг бдительности, что решил остановить этот момент нашего маленького отступления.

Поворачиваюсь, стукнувшись носом о его лоб – Эдви вдруг резко поднялся, потирая глаза от этого лёгкого сонного состояния. Мне всё-таки удалось забыть, что происходит вокруг. Мысли красный огонёк перебивает мне быстро, отталкивая меня, лишь встретились мы взглядами. Видно что-то слишком сильно взбудоражило его память:

– Я вспомнил! Понял, почему всё хотел прибежать сюда. Ты обещал показать ту книгу, что папа прячет от нас в библиотечном стенде. Здесь мы прочтём всё без лишних глаз. Ну, так всё же, как тебе удалось скопировать книгу?

– Уже не слишком важно, Эдвине. Мне не сложно было угадать, где отец хранит ключ.

– Он что, опять спрятал его в винном погребе?

– Скажешь тоже, “спрятал”! Вероятнее он его там просто забыл.

– А… Ну, тогда дело удачи. Догадался ты ж заглянуть туда!

– Вот так о чём я… – обращаю внимание на свою перекидную сумку. Поворачиваю её, открываю и достаю оттуда книгу ручной работы, что попытался за три часа переписать и перерисовать согласно тому экземпляру, который не смел трогать прежде. – Пока я переносил в неё всю возможную информацию, успел выучить наизусть историю, изложенную там.

– Это… Просто… Нереально круто! – Эдвине почти не справлялся с тем, чтобы не выхватить у меня рукописи, надёжно мной склеенные и прошитые под картонным переплётом. – Ты даже картинки перерисовал… Не верю своим глазам!

– И правильно делаешь… Художник из меня ещё тот.

– Не правда. Ты рисуешь, прям как мама. Вот я, как ни старался, одни палочки и кружочки получаются. Это ж тоже дело практики. Меня подобное попросту так не завлекает, как тебя.

– Мне… совсем неловко. Меня с мамой ещё никто не сравнивал.

– Ой! Я не издеваюсь! Честно, не подумай только.

– Да нет, всё отлично! – я не верил в то, что слышал. В то, что я был хоть как-то похож на нашу талантливую маму. Всё, что не замечал во мне отец, брат сейчас видел и пытался со мной обсудить. Он заметил то, на что я давно потерял всякую надежду: моё предназначение в этом мире. – Я благодарен за твои слова. Это очень много значит для меня. Правда.

Эдвине садится почти напротив – я мог наблюдать водопад за его плечами. Я видел, как искрится, слышал, как журчит весёлая и живая водица, а маленькие хохлатые птички уютно устраиваются на ветках вишни, пытаясь незаметно подслушать наш разговор.

– Ты постоянно грустишь из-за этого, Ботта… – Я смотрю на него, внутри ломается та брешь несчастья, тесно связанная с моим восприятием мира. Всё становится таким ярким и любимым. – Я давно понял, что тебя насильно заставляют идти на королевскую службу, просто не говорил с тобой об этом, не хотел лишний раз расстраивать. Но это было ошибкой, теперь я вижу, что говорить об этом тебе просто необходимо. А то так и помешаться легко! – он улыбается, максимально аккуратно произнося сказанное, не хочет, чтобы мне было хуже из-за него, да и вообще с трудом говорит это всё. Я рад, что он понимает. Я рад, что хоть кто-то это понимает. В тот момент я не боялся ничего, я понял ту степень безразличности, которая поселилась во мне сейчас по вопросу службы. Мне нельзя было слушать то, чего от меня хотят и ожидают увидеть, отныне я слушал себя и слышал Эдвине. В этом есть бесконечная разница.

Пристально смотрю на брата, радуясь, что получил такую поддержку от него, и решаю, так или иначе, всё объяснить:

– Мне сказали, что моё согласие здесь не учитывается. Я хочу защищать вас, но…

– Я им не позволю. Теперь, зная твою боль, нельзя это так оставить. Ты не обязан никому! Пусть лучше меня возьмут.

– Тебе нельзя. – Да даже если можно было, пусть и не сказал ему, я бы этого не допустил. Я знаю, что это. Как это – видеть смерть рядом с собой, ощущать её на своих плечах. – Ты же… – Решаю добавить, убедительности ради накручивая одну его красную прядь с чёлки себе на палец. – На них похож.

– На… “них”? – брат не знал всей истории, и для этого случая в моих руках и оказалась копия оригинальной летописи о двух народах, живших в условиях распрей и нескончаемых войн, длившихся весь период их существования.

– Гентас и готтос. – Я переворачиваю страницу, где были изображены две прекрасные девушки. Всё в них было хорошо и мило, но лишь разного цвета волосы путались по их белоснежным, шёлковым платьям. – Если ты любишь мифы и загадки, тебе это точно понравится, брат!

Я знал, что Эдви больше любит книжки про путешествия, но он всё равно взглянул вниз на эту картинку. Лицо его сделалось тут же озадачено, но всё же погрузилось в волшебство показываемой ему сейчас книги. Я продолжил пересказывать эту невероятную историю:

– Абсолютом было рождено всё. Всё создала его смерть: Он разделился на мельчайшие частицы, сотворившие звёзды, планеты и наш с тобой мир. В этом мире однажды родилось две сестры! Белла и Трикса. – Я проводил пальцем по волосам девушек, акцентируя их бесподобные яркие цвета.

– Ах! Да у них волосы… Как у папы и мамы! Как у тебя и у меня! – Эдвине был в восторге, он даже подпрыгнул на месте, чтобы поскорей потрогать локоны, аккуратно приклеенные мной в виде дополнения для книги.

– Это… мои. – Я заулыбался, нервно розовея в щеках. Мне сначала показалась эта задумка гениальной, ведь история про этих девушек повторялась в наших жизнях, но сейчас, когда брат решил покоцать страницу своим любопытством, и правда сделалось немного… неловко. – Мои волосы. Хах, я решил, что будет логично дополнить рассказ настоящим доказательством всего описанного, чего в оригинальной книге, конечно, нет.

– Постой… Но ты так… Ты такой нечестный! – Эдвине почти без причины вдруг начал дуться на меня – он встал на коленях, хотя до этого рассматривал страницу, приблизившись к ней почти вплотную, да скрестил сейчас руки на груди, победно дуясь с закрытыми глазами. Я смотрел на него немного вверх, ведь сам сидел как был, отчаянно улыбаясь происходящему. – Мог меня предупредить?.. Видишь, у Триксы нет таких же прядок! – дразнясь, он чуть приоткрывает один глаз, а затем вовсе садиться как раньше, но всё ещё немного дуя щёки для смеха моего ради. – Ты же не можешь красноголовой свои почти белые прилепить! – специально наседает на меня он, не сбавляя напор.

– У меня… есть ножницы… Ха. – Говорю это, а Эдвине в момент становится тих и покорен, ибо вздутые до того щёки опускаются в удивлении и краснеют даже, сливаясь с его волосами. Как же быстро он умеет менять свои эмоции! – Так что? Ты в деле?

– Д-да… – Лишь он это произносит, как я достаю обещанный предмет и приближаюсь, схватывая нежную прядку над его ухом. – Бери самую красивую только! Чтобы… смотрелась, не хуже твоих волос. – Он чересчур переживает, ведь у него все были красивые, но я этого не сказал. Мне и так было немного страшно сейчас отрезать его завитки.

Нажав на ножницы, я медленно, волос за волоском отрезаю приглянувшуюся мне прядь над его левым виском, с такой лёгкостью внутри себя, подмечая, как сейчас верен и необходим этот момент. Мы делаем это – чувствовал сейчас я – не просто для себя, мы оставляем след в истории! Самое настоящее доказательство нашего существования.

– Спасибо тебе за это. – Сажусь назад я, убирая ножницы, вместо них достав иголку с ниткой, чтобы зашить пряди на картинке. Ничего другого у меня сейчас просто не было под рукой, приходилось потому выдумывать.

Пока я зашивал, решил продолжить объяснять всё об этом рисунке:

– Белла, как ты уже догадался, первая представительница готтос. У неё самое обычное лицо, без каких-то чётких строгих черт. Волосы её белоснежные, как верхушки ледяных гор, а кожа – яркая и сочная, как нагретый солнышком персик. У Триксы же она белее пасмурного неба, словно свет совсем забыл освещать её тело. Черты лица чёткие, даже строгие. Красные волосы лишь ей и всем нечистокровным гентас даны с рождения. Она – исключение, ибо прародительница. У истинных гентас волосы белоснежные, как и у готтос – ведь мы родственные народы. У гентас с каждым убитым существом, по проклятию Триксы, волосы краснеют по одной пряди, а у готтос сразу все чернеют, но постепенно, медленно обращаясь серыми оттенками. Под волосами Триксы покоятся сионы – что, пожалуй, главная отличительная сторона гентас. У таких как ты, опять же, сионов нет.

– Эти девушки очень красивые, но… Они какие-то… – Эдвине немного впал в ступор, пытаясь пояснить, что именно ему кажется в сказочных героинях странным. – Грустные, что ли? У них нет улыбок. Кто-то их обижал? Только не говори, что да.

– Если не скажу, что так было, то и историю рассказать не получится.

– Ну вот! Почему я угадал?.. Эх… рассказывай. Хуже уже не будет.

– Итак… Первые чёткие границы между двумя расами были поданы человечеству. В те времена люди о нас ещё не знали.

– Стоп. Простые люди?

– Да! В те времена кровосмешения ещё не произошло. А народы делились лишь по континентам, между ними были даже языки различны. Но, в общем, наши предки не сильно отличались друг от друга, так как их было очень мало на Земле.

– А я думал, что все простые люди – готтос. Как мама.

– Она готтос, да. И кровь простых людей в ней тоже течёт… Когда Белла и Трикса создали семьи, на свет появились первые представители наших людей. Сёстры были очень дружны, но замуж их взяли воюющие против друг друга короли. Люди верили, что эта жертва примерит семьи, что королевства объединятся, как минимум – что перестанут нападать друг на друга. Так и было до четвёртого колена. Беллы и Триксы уже давно не стало, но оставались их потомки. Эти потомки занимали самые разные должности. С ними происходило множество необычного. И когда, за долгое время перемирия, у гентийских наследников появилась первая армия, ух… – Я быстро пролистал многочисленные рукописи и наброски детей, балов и пиршеств. – Стало понятно, как же жестоки и какое грандиозное отличие они имели перед готтос. Не спасало больше их ничего от гнева на друг друга. – Я показывал воюющих, где гентас использовали сионы, обороняясь и нападая на противников. – Прошло несколько веков… с тех пор как народы отвернулись от своей истории и благих помыслов. И до сих пор ходит молва о том (так как за всё приходится платить), что над краем Великого водопада нависло проклятие Беллы и Триксы. Они сбежали, и даже дети не удержали их с нелюбимыми мужьями. Их разлука была болезненна, а их воссоединение – невозможным. И потому, зная, что их точно будут искать, а когда найдут – вновь разлучат, Белла и Трикса отдали свои жизни Водопаду меж диких вишен. Этому… вот этому самому водопаду, Эдвине. – Я бросил взгляд с глубокой нерешительностью за спину брата, а того даже перетрясло от внезапной информации.

– Этому?.. – Эдвине мимолётно обернулся, съёжился, как только мог, показывая этим свой страх и нерешимость принять сказанное за правду. Он сжал и так возмущённые до того этой историей губы, но всё равно продолжил смотреть на меня. – Но как… в таком красивом месте… Они неправильно поступили!

– Они отчаялись, как отчаяться никому нельзя. У них был шанс сбежать, но они не стали. Нельзя уже винить их в том, но и оправдывать тоже. – Я скрещиваю ноги, но в ту же минуту Эдвине набрасывается, сжав мои колени в ладонях:

– Нельзя просто сбегать от проблем! Зачем было так глупо поступать?! Я бы их спас! Вот, того гляди, заставил бы уйти с обрыва! – брат всегда впечатлителен на книги, но сейчас он не просто страшился слушать дальше, а участвовал всем своим любопытством в судьбах героев.

– Тебя бы они точно послушали! – говорю это, а Эдви воспринимает всё за сарказм. – Нет, я честно. Я бы не стал… такого делать, увидев твою реакцию. Мне просто кажется, что у них не осталось больше близких. По крайней мере, в книге такого нет. А может с ними просто обращались плохо? Всей истории нам, к сожалению, уже и не узнать.

– Не могу поверить, что так произошло… – Брат отстраняется и больше не беспокоит меня этой волной недовольства от самой истории. – Ну, а тогда что было дальше, без них?.. Продолжай. – Просит меня он, в тот же самый момент, когда в листве над нами начинают шуметь и щебетать маленькие птицы.

– Пусть Белла и Трикса оставили этот мир, подарив природе свои души, но их потомки жили дальше. Прошло несколько веков, с тех пор как народы отвернулись друг от друга. Они жили порознь. И до сих пор гентас и готтос не пытались вернуться к своим истокам. Они полностью смешались с людьми, чистого человека от их признаков почти не осталось. И все также прекрасны, как были Белла и Трикса, все они. Но вот… – На следующей странице был набросок меня и Эдвине. Та рукопись из библиотеки, что я подглядел, реально рассказывала историю до сегодняшних дней.

Увидев лишь наши мордашки, да приметив, что рядом есть родители: с моей стороны мама, а его стороны – папа, брат засуетился, да так и сел в полнейшем шоке:

– Не может быть! Мы сюда попали! Это невозможно…

– Вот именно. Самая странная часть, о которой нам с тобой совсем ничего не рассказывают. Наш отец – потомок Триксы. То есть, из королевской семьи. Как и наша мать – потомок Беллы, но её семья лишилась звания очень скоро после гибели родоначальницы. И лишь одно отличие есть! Смешавшись с людьми, у многих представителей гентас сионы пропали. Их нет у нашего отца, вот их нет и у тебя. То есть Хильдир, генерал гентийской армии, раньше был. Но пока он не доказал своё честное слово перед готтос – другим представителем его народа в ряды их вступать никак нельзя, а тем более на поле боя плечом к плечу. Доверия между королевствами до сих пор нет…

– Так вот отчего меня не тренируют!

– А ты думал? – Эдвине почему-то брови сводит, слегка погрустнев в лице, отчего я решаю дополнить это приятной ноткой. – Да, пусть в нас с тобой есть разница, – я закрываю самодельную книгу, но не успеваю её убрать, ведь Эдвине становится любопытно повертеть её в руках самому, – но мы потомки одной мысли. Мы, как никто другой, должны быть дружны, и настойчиво доказать, что нет ничего лучше наших прекрасных отличий. Это делает нас особенными, никак притом не занижая наш статус.

Эдвине сделался очень сосредоточен. Он конечно дулся на меня из-за грустной истории, пусть я и не мог подать её иначе, однако он помнил, что сам попросил рассказать всё в деталях, пожалуй, что только это останавливало его перед тем, чтобы не начать шутливо подстрекать меня в предательстве. Сейчас, изучая черты лиц Беллы и Триксы, Эдвине совсем загрустил. И это меня сильно напугало… Я хотел придумать что-то весёлое, но… как всегда не успел.

Брат уже поднялся и искал потайные камушки. Это было то самое место, где мы с ним прятали свои сбережения и украшения, что нашли или собирались использовать. Там лежали ещё какие-то наши старые детские игрушки, но Эдви не горел желанием что-либо рассматривать, он просто протянул книгу глубже в потайную щель в скале, покрытую тут и там мхом, а затем продолжил так стоять, уловив на себе тень вкусно пахнущего дерева, пока закрывал камушками признаки какого-либо вмешательства. Я понимал, что книгу он прячет, так как родители тут же её у нас отнимут, лишь увидят. И я был отчасти благодарен сейчас, что мне объяснять это не пришлось, ведь так неприятно мне и неправильно стыдиться своего таланта – интереса к рисованию. Предназначение это ужасно глупая причина для стыда перед естественными способностями, но отец так не считал. А спорить было… лишней тратой моих нервов и времени.

– Ботта… Не переживай. – Он так и стоял за той дикой вишней. Тень, что отбрасывало его тело, ложилась неровной пеленой над горной дорожкой, узкой и заросшей цветами и кустами, почти сливаясь с окружением, выражая всё то же естество его начала. Его чуткость ко мне оставалась в моём сердце, как самое прекрасное, что я имел в своей жизни. Когда я начинал о таком думать, будущее просто вылетало у меня из головы, что было очень приятной чертой нашего общения. – Ты знаешь… А может, этого действительно не произойдёт?.. – Испуг пробрал меня от головы до пят. Я слышал, как голос брата дрожит, словно яркий огонёк со свечи дёргается, пытаясь устоять на сильном ветру.

– А?.. Чего…

– Может… – Он немедленно отходит и разворачивается ко мне, почему-то боясь подойти. – Мы, в самом деле, изменим наше будущее? Я… просто сейчас подумал… – О нет. Только не это! Эдвине, я же не хотел, чтобы ты обсуждал и переживал это всё. Почему он вдруг начал… Почему я не могу остановить его слёзы одной своей силой мысли? – Что не хочу, чтобы нас разделяли! – с криком, Эдвине выбегает на дорожку, солнечный свет заливает его мокрые щёки, а на глазах блестит пелена ангельских слёз, обращённых мне как в дар, так и в проклятье свыше. – Вот так вот… Как это у них всё… – Его слова начинали путаться, становились бесформенны, но всё выражали ярчайшей боли грусть, что заставляла меня кусать губы и не давала спать по ночам от вечных мыслей. – С нами же тоже… всё насильно. Всё, что приходится делать дома.

– Эдвине, я тоже хочу навсегда остаться тут. – Лишь я необдуманно желаю нам счастливой и стабильной жизни, как вдруг глаза брата ловят на себе какое-то странное свечение. Он изумляется, отчего я понимаю без слов, что что-то неладное происходит у меня за спиной. Разворачиваюсь.

– Это как… опять произошло?

– Ты видел? – мне пришлось развернуться, чтобы спросить о вспышке у Эдвине, но как только я это делаю, как тот кидается ко мне в неожиданные объятья. По всему телу будто электрический ток пробегает – я вздыхаю, и этот воздух словно рвёт и режет мне лёгкие. Кажется, будто Эдви только что дал ощутить мне своё беспокойство.

– Это я. – Сначала он бубнит это куда-то мне в капюшон, а потом, отстраняясь, повторяет разборчивей. – Это точно я! Не понимаю, как я это делаю, но когда я злюсь или очень взвинчен, постоянно что-то загорается! – единственное, что сейчас горело, это моё нетерпеливое желание сходить и разведать, как там, на другой стороне водопада, сейчас обстоят дела с этим костром.

– Да что ты такое говоришь! Мы же этот костёр с родителями оставляли. Возможно, кто-то… был там до нашего прихода. Ну, или… просто плохо пошутил. – Но Эдвине не хотел слушать все мои “возможно”, ибо он, как вжался с горечи в моё плечо, так и продолжил повисать на нём, мне оставалось лишь размеренно и осторожно поглаживать его по спине, чтобы эта душевная боль скорее ушла. Будто такое на самом деле возможно, когда всё наболевшее за какую-то секунду может выйти наружу. Скорее из него эти опасения выстрелят, как пороховая пушка, чем такое произойдёт. Хотя, возможно, только возможно, что так и произошло, отчего и сотворил брат этот огонь. Я хотел бы верить, что это не силой своих чувственных ощущений Эдви только что легко зажёг костёр, но не было никаких точных доказательств.

– Он потух… – Пробубнил мне в плечо брат вновь, а затем начал растирать свои глаза, смущённо отходя назад. На самом деле, мне не было странно его успокаивать, но Эдвине относился ко всему очень серьёзно, пусть и не выглядело это так в повседневности. Кто уж, а я точно порой мог упустить важные намёки от тех или иных людей.

– Ты даже не посмотрел, точны ли твои слова.

– Мне стало легче. Он должен был потухнуть. Это ведь я сделал! – как ни странно, но словам этим я доверился. И даже после, по случайности поймавши себя смотрящим на другую сторону водопада, приходилось замечать неоднозначное доказательство этих магических игр с огнём. Пламени не было.

– Эдви, после всего, что ты мне сейчас сказал, – я обращаю его внимание перед тем, как вновь спускаться на верную тропинку, – я хочу дать тебе клятву.

Брат изумляется. Он не ожидал от меня такой силы поддержки, он верил, что я помогу ему справиться с этими, съедающими его душу, предчувствиями необратимого, но я не собирался оставлять свою помощь в одних лишь словах.

– Ботта… Тебе не стоит говорить того, что ты не, – он собирался просить не врать ему, но я и не думал давать ему ложных надежд.

– Я клянусь, что не допущу этого. Я клянусь тебе своей душой, что ничто и никогда не разлучит нас. Я всегда вернусь к тебе, всегда найду, всегда буду защищать. Как я поклялся беречь честь своего народа и охранять свою семью, так и на этом я скрепляю своё слово, ибо это связано.

– Не знаю, что сказать… Такой доброты, что в тебе есть, мне, наверное, никогда не добиться. Ты вот сказал сейчас это, и я перестал бояться. Интуиция моя никогда не подводит. И сейчас… Я верю тебе. Верю, что так и будет! – он подпрыгивает, его плащ вздымается на ветру, перекидная сумка от лёгкости своей ударяет о его бок, Эдви кружится и хлопает большими и наивными глазами, зовя меня убежать с ним по тропинке вниз.

Мы немного срезали и очутились на мосту, перешли по нему, пусть я и не возлюбил эту опасную идею. Промокать одежду не хотелось, ботинки тоже. Тем более, что свежее бельё только к ночи высохнет, раз сегодня за уборкой мама. Шарлотту заменяла Эбби, но эта молодая леди больше любит нашу библиотеку, чем готовить и стирать.

Решаю рассказать о ней Эдвине, чтобы не думать больше о грустном, так сказать, тему перевести:

– Я слышал, что мисс Эбби собираются отдать в высшую школу.

– Ты слышал правду, она мне сама об этом рассказала! – Эдви как всегда подхватывает, а я не понимаю, откуда у него эти способности – всё всегда знать. Вот уж точно, светское дитя. – Мы любим одни и те же книги, постоянно их обсуждаем, когда она появляется в гостях. Мне не хватает старых добрых вечеров, помнишь, ты с нами читал? Что ж с тобой стало?

– Мне… романы начали нравиться. Я сейчас дочитаю, что мне мама посоветовала, а потом снова будут тебе эти старые добрые вечера у камина с книжкой.

– Для счастья мало надо, Ботта. Кстати… Мама говорила, что её книги нам читать ещё рано. Ты как это смог её так легко уговорить?

– Никак. Она сама предложила мне несколько томов, просто потому что я на службе теперь. Чтобы знать, как должен вести себя джентльмен с леди. Мне эти книги ничего нового пока не открыли, просто я не думаю о любви и о знакомствах на своём поприще. И так не особо приятна мне атмосфера вечных тренировок и готовности идти в бой, так что жизнь связать с военной – тем более лишнее.

– Я рад, что защищать нас могут все, кто хочет. Но мне жаль, что тебя уже не высвободить оттуда.

– Высвободить! Папа говорит, что мир почти подписан. Осталось лишь доказать всем, что гентас больше враждебно не настроены.

Мы выходим из деревьев, наслаждаясь отголосками воспоминаний о том, как раньше здесь проходили наши семейные пикники. Эдвине подбегает к чёрному, потушенному костру, приседает на корточки и хмурит лоб в догадках. Он даже напрячься пытается, чтобы вновь видать огонь вызвать, но в итоге так и сидит, молчаливо наблюдая за угольками спящей красоты.

Слышится шорох в деревьях за кустами. Это может быть кто угодно, даже медведь. Я тут же подключаю всё своё внимание на то место, откуда показался шум. Схватываю палку, подходящую для атаки, подхожу ближе к Эдвине, ничего ему не говоря, чтобы зря не пугать. И тут вижу, как вдалеке… блеснула натянутая на тетиве, стрела своим наконечником!

– Эдвине, пригнись! – кричу я ему, закрывая голову руками, как папа наказывал, да своим телом брата, опешившего так сильно, что вместо указаний, он просто соскакивает и падает рядом на спину. Стрела проносится прямо над его лицом.

Я был в ужасе. Но в тот же момент я так разозлился, что весь страх пропал из меня. Когда враг вновь зашумел в кустах, скрываясь от нас, я приказал Эдвине спрятаться как можно дальше отсюда, а сам рывком оторвался от земли, убегая за невидимым соперником.

Замахиваюсь самодельным оружием, вбегая в чащу леса, и обнаруживаю там озадаченного подростка с завязанным платком ртом. Он только хватает свою булаву, чтобы отразить мою атаку. Как она загорается, обжигает ему руку, тут же выбросившую непригодный для драки предмет. Я же, как собирался его ударить, так и не остановился в своём решении. Наношу точный удар по голове, моментально вводя соперника в ступор. Палка отлетает, её уносит сильным порывом ветра, деревья шумят своей листвой, в потоке воздуха распускаются огненные цветы: всё вдруг окрашивается светом, а листву окутывает пламя. Я остался без оружия, мне было очень страшно, настолько, насколько адреналин сейчас вскипел от одного лишь нанесенного незнакомцу удара. Но как он с нами не церемонился, так и я не стал. Поджав хвост в панике, негодяй оставляет лук со стрелами, да уносится прочь, путаясь в дороге из-за огня. Я потерял его из виду очень быстро, но всё равно неровно и сбито дышал.

Вспоминаю про Эдвине и бегу прочь из чащи, чтобы убедиться в безопасности брата. И тут я вижу такое, что во мне изменяется представление просто обо всех магических способностях, какие я себе представлял. По рукам Эдви быстро бегают, совсем не раня его, маленькие красновато-жёлтые огоньки, он приземляется с ужаса от себя на колени, а я быстро подхожу, чтобы поддержать и помочь подняться. Его руки были настолько горячими, что я отдёрнулся первым прикосновением, но всё равно решил помочь встать.

– Ботта, я не могу… – Он не просил посадить его назад, хоть и самостоятельно не мог стоять, так как коленки дрожали и подкашивались. – У меня не получается! Он не уходит! Почему всё это всё ещё горит?! Почему он не потухает?! – полные ужаса глаза покрывались красной пеленой отчаяния, почти сливаясь с его волосами.

– Эдвине, успокойся. Всё прошло, я его напугал. Сейчас доберёмся до папы, всё расскажем, он пошлёт сюда своих людей. Всё потушат, и всё станет отлично. Ты просто успокойся, Эдви, просто дыши, тихо… – Пытаясь привести его в чувства, ловлю вдруг странную, лёгкую улыбку, что появляется постепенно, пока с его лица сходит шок.

– Это было… так круто! Ты бросился на него, как дикий зверь! С одной палкой! О, вселенная, как это было смело, я рад, что помог тебе! – он говорил, спотыкаясь в словах своих собственных, как об камни, но радовался с таким маньячным восторгом, что я невольно ощутил какое-то дежавю, хоть никогда сам себя так не вёл раньше. – Негодяй этого заслужил! Ещё легко отделался!

– Эдви, главное что, тебя он не тронул? Стрела так близко пролетела…

– Серьёзно? Я её… А я ведь её даже не заметил. – Эдви слегка отходит, я же подхожу его поддержать. Видно было, что брат не только до сих пор в шоковом состоянии, а ещё и отказывается принимать то, что на нас было совершено покушение. Наверное, ему не стало бы лучше, укажи я на это, однако хоть какие-то обстоятельства мы должны были обсудить, потому взялся я за это сейчас без промедлений и говорил строго, как наш отец:

– Эдвине, мы сейчас быстро уходим, и направляемся теперь не просто на рынок, а искать там папу.

– Ботта, но зачем?

– Эдвине, ты не должен ничего спрашивать! На этой стороне водопада небезопасно, ты ничего здесь не оставил?

– Нет…

– Тогда быстро уходим! – Я схватил его под руку, и он легко побрёл за мной.

Когда мы уже спустились по лесной тропинке вниз и вышли на обычную городскую дорогу, сердце моё успокоилось и начало размеренней биться, ловя тут и там мелькавшие следом силуэты людей. Я знаю, папа говорил уже мне, что толпа – это ещё не признак безопасности, но затеряться в ней и уйти незамеченными будет полнейшим облегчением. Тем более что вернуться домой и поставить под угрозу маму я не хотел. Внутри всё полыхало и горело от раздражения, хотелось воздать сполна тому, кто осмелился покуситься на наши жизни, но я не решался раскрыть Эдвине своих мыслей, он для меня, в самом деле, как младший, я просто не могу взять и испортить родному лучику света настроение, и представление о мире одними своими нехорошими словами. Его внутренний огонь, как бы то странно не звучало, не должен затухнуть на ветру этого хаоса. И я буду оберегать этот огонь до тех пор, пока не перестану дышать.

– Ботта… – Замечаю, что слишком крепко сжал его руку, раз меня решили одёрнуть. Не трогаю больше, улыбаюсь, просто иду рядом, продолжая поддерживать эту тихую грусть. – Спасибо тебе.

– Эдвине, что ты такое говоришь? Тебе спасибо, ты помог мне выстоять в этой неравной схватке.

– Да, видел, как славно бывает выпустить огоньку? Ха? – решает вставить он несмешной каламбур, отчего я только щурюсь и снисходительно киваю головой. – Извини за мою бестолковость. Я всё понял, в какой мы опасности всё ещё. Но рядом с таким смелым воином я не могу её ощущать.

– Я, знаешь, совсем твои способности недооценил! А нервишки-то у тебя покрепче стали… такое говорить, когда стрела пронеслась за пару сантиметров от твоего глаза.

– Скажешь тоже! – всё не сдавался брат своим упорным оптимизмом. – Я просто ничего не успел заметить.

– Я надеюсь… надеюсь просто, что тебе больше не придётся столкнуться с такой опасностью. Мне приходится.

– Давай я… – Брат смущается от того, что я не сдаю позицию говорить за уродливость всей идеи оружий и войн. – Просто давай не будем этого обсуждать? Мне после сегодняшнего тоже стало понятно, почему ты ненавидишь это поприще. Так что, давай просто обсудим, где может быть наш отец? И, главное, что маме дарить-то будем?! В какую лавку зайдём? Решать уже надо, Ботта. – Пока он улыбается, я спокоен. А над его словами начинаю думать вслух и очень даже уверенно отвечаю:

– Папа может быть как во дворце, так и на рынке оказаться, я точно не знаю, поэтому планов своих менять не станем. А маме я давно хотел диадему и шпильки подарить, тот самый набор, который она на свадьбе носила. У неё сломались заколки, в тот же день! Она так красиво выглядит на портрете с этими украшениями, я не прочь вернуть ей их, если мы всё только найдём. Так что, лавка ювелира. Нам прямая дорога туда.

– Его лавка в самой глубокой части рынка… Придётся всё обойти. А если вдруг что-то по пути другое понравится, вместо украшений возьмём?

– Тут ещё надо подумать, что будет более приятно для неё.

– Более приятно… – Задумывается Эдвине и мелькает этой неясностью в своём диком взгляде. Дикий он был, потому что я раньше не видел брата в шоковом состоянии. Он до сих пор не отошёл от инцидента со стрелой и огнём, но уже пытался быть радостным и открытым ко мне, отчего только накапливал в себе беспокойство. И было никак не странно, что он сейчас так резко начнёт прыгать с одной темы на другую, лишь больше поддаваясь своему состоянию. – Почему именно я?

– Что ты?.. – На мой вопрос ещё до того, как Эдви собирается с мыслями, я сам себе и отвечаю тысячью различных вариантов завязки события, но, как и обычно, появляется ещё более странное обстоятельство – Эдвине спрашивает всё и сразу.

– Почему меня одарило способностями? Почему именно в меня стрелял тот негодяй? Почему наши родители и слова не говорят о скором переезде?! Что нам делать-то только теперь… – От тяжбы собственных мыслей, братец округляет глаза, хватается за голову, а я помогаю ему не потерять дорогу или равновесие, боюсь максимально, что он сейчас от всего стресса упадёт без сознания, ведь такое уже бывало. Над нами шелестят ярко-красные ленточки, исписанные заклятьями алхимиков, чтобы на рынок воришек не заходило. Но эта навесь, пеленой лежащая по кругу этакого шатра-рынка, была более праздничная, чем отпугивающая. Наверное, не ощущал я страха, только потому что зашёл с благими намерениями сюда.

Эдвине держался за голову, потирая лоб. Я же вёл его, сжимая за плечи, мне было сложно столько в себе держать, столько переживаний, столько гнева, но это всегда спокойно выветривалось из моей головы, чего не скажешь о брате.

– Я не на всё тебе отвечу, но папа сможет. – Этот самый шатёр завлёк моё внимание. Те ленты сами по себе просто необычайной длины, хоть и вели все в центр, но до него было очень далеко. Там, где соединялись все красные пёстрые полоски и шерстинки, стоял дом управляющего всем тут. В этом же двухэтажном доме, с выложенной красной черепицей крышей, находилась база гвардейцев – стражей Доргильса, нашего города. Естественно, что теперь вся стража – гентас. И мне от этого делалось слегка не по себе, пусть и нужно уже давно избавиться от однобокого мышления, что все они – убийцы и плохие. Я боролся с предрассудками, как боролся сам с собой, но было всё равно некомфортно. Мы шли всё ближе и ближе к лавке ювелира, вокруг, с каждого входа, слышались типичные базарные крики и разговоры: “Апельсины! Свежие фрукты!”, ”Меняй, покупай, приходи и помогай!”, ”Только сегодня по невероятной цене!..”, – и всё в этом духе возможное. Простые лавчонки и загоны с животными, выставленными на продажу, уже закончились, начиналась широкая рыночная площадь, выложенная каменной брусчаткой. Вот здесь было действительно, как в цирке. Люди самых разных способностей показывали шоу за деньги, также было много дрессированных животных. Кто-то танцевал с бубнами, кто-то использовал магию, кто-то обучал иллюзиям – все чародеи и алхимики были здесь, многие из них сладко спали у своих ярмарочных палаток, ожидая любопытных граждан, заинтересованных в дикой и необузданной всё ещё нами магией. По кругу того дома в центре были самые дорогие и престижные ценности, будь то антиквариат или ценные металлы. Палатки здесь обычно синие, а у кого-то (в частности, именно в лавке ювелира) был крытый вход со стеклянной дверью и окном до самой земли. Но впереди нас не это ждало, а какие-то совершенно новые ярмарочные стенды, дико вписывающиеся своими коричневыми верхами полупустых палаток с одними лишь столами и бумагами. Людей было очень много, просто толпы разных рас и возрастов, разных специальностей и поприщ. Все что-то подписывали, что-то обсуждали, а во главе этих сумасшествия и суеты была отстроена сцена. Она ещё пустовала, но магией иллюзии то и дело появлялись слова: “Начало речи сэра Теновера через десять минут”.

– А вот, как раз и он. – Я отвлекаю внимание Эдвине этой радостной новостью. Мне даже не нужно было больше поддерживать его, чтобы идти дальше в спокойствии каком-никаком и безопасности. Эдви сам отстраняется и загорается взглядом от одной лишь могущественной вывески над сценой. Моё сердце застывает, этот момент должен быть запечатлён… Я обязательно запомню малейшую деталь и зарисую это!

“За мир не воюют – его создают”

-Теновер Хильдир

Так и гласила та надпись. Было видно, что кампания папы продвигается более чем успешно, хотя теперь я понимал, что никакая это не стратегия, скорее курс на наше светлое будущее, нежели реальная подготовка к новой волне битв. Всем осточертело кидаться камнями. Люди начинали умнеть.

Папу мы нашли очень быстро, лишь свернули направо от сцены. Он стоял там, обсуждая что-то с очень пугающим и высокомерным спутником, сионы которого спокойно свисали за спиной, немного двигаясь в манеру жестикуляции. Меня пробирал холод каждый раз, лишь приходилось это видеть. Нужно больше доверять осознанности своей, но и инстинкты бойца отключать не хотелось. Я переживал, сильно переживал. Но то была не интуиция, скорей осторожность. Этот самый гентас, с которым папа вёл оживлённый разговор, был выше его самого почти на голову, хотя наш отец сам по себе являлся высоким. Красные волосы были длинны, свисали до самой поясницы. Когда мы подошли ещё ближе, я даже смог увидеть лицо этого пугающего незнакомца: совсем как у вампира из книг мистического жанра, с алыми глазами, строгими бровями, а чёлка торчала в стороны, послушно уложенная и никак не реагирующая на ветер.

Эдвине остановил меня и задал естественный вопрос:

– Мы будем пытаться их подслушать? – предлагая такое, в моих глазах брат преображался в шпиона, в секретного агента, подосланного сюда для вторжения и разрушения всех гадких планов противника. Складываю пальцы, воображая, что держу пистолет, прислоняюсь к стенке магазина, продающего сладости, да смотрю на брата с готовностью идти за ним следом, слушая любую команду:

– Приказывайте, сэр!

– Ура! – встрепыхается тот, но тут же изменяет свою тактику. – То есть, идите за мной, сержант Пуховичок, нужно срочно спрятаться, чтобы нас не рассекретили! – вот уж, а шпионить за собственными родителями казалось самой скучной затеей в мире, пока он не дал мне такое смешное секретное имя.

Эдвине встаёт рядом, только передо мной, чтобы вести. Проползая по стенке, он выпячивает два своих указательных пальца, взяв целых два вида оружия по идее, что было совсем не честно в игре, но так-то оправдывалось тем, что лейтенант Песчаный берег сейчас являлся главным.

– Тихо! Ты же не хочешь привлечь их внимание? – спрашивает меня, мимолётно оглядываясь, дав своему плечу проскользнуть по типичному оранжево-красному оформлению печатных стен маленького магазинчика. Перед нами возвышаются поначалу два небольших и почти безлиственных кустика, а затем это перерастает в заросли зелёной листвы и желтеющей, тут и там, травы, так что нас становится фактически не видно. Моё сердце всё же куда оживлённей бьёт, ведь возможность того, что нас сейчас поймают всё равно довольно высокая.

– Лейтенант Песчаный берег! У меня совсем мало пуль, чтобы идти в атаку первым!

– Это почему я вдруг берег?

– Никак не смогу пояснить. Это почему я Пуховичок?

– Отставить! Сержант Пуховичок, прикрывайте меня. Как только появится возможность, сразу стреляем! – прокомандовал мой смелый братец, присев, всё ещё держа “пушки” в руках, да раздвинул ими густую листву, чтобы открыть себе обозрение лучше. Мы говорили шёпотом, да и не так близко шпионили, потому нас не должны были так легко рассекретить.

– Что вы видите, лейтенант?

– О нет! Наши опасения подтвердились! – ужасается он, опуская голову и руки. – Генерал в плену какого-то скучного убийцы!

– Что же нам делать, сэр?..

– Есть только один выход! Нужно срочно высвободить генерала, иначе он умрёт со скуки, если мы не вмешаемся!

– Но как мы подслушаем их? Лейтенант, наше дело – собрать улики.

– Так точно! Принято – немного послушать. Присядьте. – Ещё раз скомандовал он мне, чего я тут же послушался и приземлился рядом, отпуская одну руку с “пистолета”. Лейтенант и я немного раздвинули ветки куста, спокойно наблюдая через них едва виднеющиеся ноги взрослых. Отец как всегда был в боевой готовности: даже в такой тёплый день на нём все доспехи, кроме шлема и перчаток. Тяжёлая серебристая броня отливала иссиня-фиолетовым оттенком, напоминая мне воды водопада ранним, безветренным утром. Папа стоял рядом с молодым посланником со дворца королевы гентийской. Это был её младший сын, которого я знал уже не понаслышке, ибо и сам иногда тренировался вместе с ним. Он тоже был в боевой форме, но в отличие от папы, гентас этот с суровым, немного усталым взглядом. Его красные брови так вздымались вверх, а чёлка так ловко не поддавалась знойному ветру, что можно было подумать, что это самый настоящий мифический эльф.

– Ну, вот и всё, лишь даст ваша матушка согласие, как вы станете генералом, точно как я. И вот тогда мы и заключим союз, которого жаждет едва ли не каждая душа в нашем королевстве.

– Господин Теновер, вы никогда не говорите о ситуации с надлежащей объективностью.

– Блин, слова тяжёлые, – выпаливает шёпотом лейтенант, почесав “пистолетом” за ухом.

– Омине… То есть, господин Роксофорд, вы, должно быть, слишком сильно переживаете. Не стоит так волноваться из-за этой должности. Я знаю, что в вашем королевстве куда большее число людей поддерживает идею войны и поддерживает самого генерала Редвульфа. Но что он сделал своему королевству, что вы бы не смогли обойти? Ровным счётом ничего, сэр Омине. Вас обязательно примут на должность в замену старшего брата, особенно после совершения нашей кампании.

– Сержант Пуховичок, записывайте каждое его слово! – он сделал вид, что передаёт мне карандаш, а я, само собой, сделал вид, что пишу что-то на коленке.

– Вот это я и называю необъективностью. Наши шансы ещё никем и ничем не подсчитаны. И начиная с сегодняшнего дня, судьба этого предприятия встанет перед лицом граждан, суетливо несущихся прочь от сцены, посреди рынка.

– Напротив, господин Роксофорд! Сколько молодых и отважных бойцов посетило нас! Сколько бравых ребят сегодня ещё вступит в наши ряды! Все стенды переполнены, каждый ждёт нашей с вами речи, каждый жаждет справедливого завершения нечестной и долгой войны между двумя королевствами. И сегодня, с нашим боевым духом и с вашей, сэр Омине, помощью, мы докажем готтос и всем представителям людского рода, что ничто не постоит на пути у свободы, мира и чести!

– Приберегите эти слова для выступления, сэр Хильдир. Я не хочу быть единственным зрителем. – Иронизирует явно господин Роксофорд, а затем мы слышим папин смех, порождающий за собой неясное молчание. Похоже, что надо было действовать!

– Ваши дальнейшие указания, лейтенант Песчаный Берег?

– Выскакиваем и спасаем генерала. Я первый, ты меня прикрываешь с тыла, всё ясно?

– Так точно.

– Нападаем! – бурчит лейтенант, подскакивая и проносясь дальше, огибая кусты, чтобы застать противника с тыла. Я же чертыхаюсь сквозь колючие ветки, но, каков был план, всё-таки с успехом встаю по другую сторону. К радости моей, мой юный лейтенант ещё не разбирался в техниках, поэтому не стал кричать на меня после, что я не выполнил его указания “прикрыть” его.

– Сдавайтесь, вы окружены! – кричит он, выставляя свои пушки, улыбаясь грозно и с приятной отдушиной победы. Я же держу своё “оружие” двумя руками и победно злорадствую одним своим смехом, наставляя пушку на сэра Омине. Этот скучный господин лишь глаза закатывает, складывая руки на груди в крест, проговаривая, что-то вроде: “Бам! Всё, вы меня прикончили, довольны, чертёныши?”, – с каким-то уж сильным гентийским акцентом, что, держу пари, лейтенант Песчаный Берег почти и не понял ничего, но только то, что мы подстрелили злодея. – Вы на свободе, генерал! Скука теперь вас точно не одолеет, мы победили!

– Ахах, я должен был догадаться, что это вы! Ощущение посторонних глаз с меня долго теперь не сойдёт. – Что говорить, а папа был настоящим профессионалом. И нам было чем гордиться сейчас, ведь при таком бдительном воине, да и остаться незаметными – это талант надо иметь. Который у нас с братом явно имелся. – Вы уже как настоящие солдаты. Я так горжусь, мальчики! Вот это правильно – подслушивать. Дело нечистое, но всё-таки.

– Я с вами полностью согласен, лазейки всегда… – Только хочет вставить сэр Омине и своё мнение, как его перебивает Хидда, наш отец:

– А ты, тихо! Тебя ж убили. Лучше нужно было смотреть. – С этих слов папы, господин Роксофорд раздражается и снова закатывает с усталостью свои глаза. – Эдвине, Ботта, а ну, идите сюда, дайте свои кулачки! – мы подбегаем к папе, по очереди вот так необычно здороваемся. Он скрещивает свои руки и с гордостью произносит, лишь мы демонстративно встаём спиной к спине друг друга, сжимая воображаемые пистолеты. – Вы уже такие взрослые! Думаете, как настоящие воины. Хотел бы я видеть и тебя, Эдвине, у нас на тренировках!

Замолкаем. Брат опускает воображаемое оружие и делается серьёзен. Он пытается схватить меня за руку, но делает это не глядя, отчего схватывается за мой синий плащ. Я как понял, что он хотел, чтобы я эту тему поднял сейчас первый. Но мне вдруг сердце защемило. Я разрывался между тем, чтобы быть с братом неразлучно и дальше рядом, но и хотел, чтобы он никогда не познал боль и страх в битвах. Чего я тогда боялся больше? Потерять его на войне или потерять контакт с ним просто? Наверное, моё хрупкое сознание ещё не понимало всей той тонкой грани бессмысленности выбора на Земле, существование на которой отчего-то и впредь зовётся справедливым.

Эдви понимает, что я пропускаю свой ход. Для меня ситуация преобразилась в настольную игру с кучей карточек и заданий. Я же сейчас терял баллы и мог спокойно лишиться участия в ней от своего оправданного шока. Но говорить мне было нечего – я не признавал, что от меня сейчас что-то зависит. Я не хотел быть виноватым в том, что может стать последствием моего выбора… ведь что-то во мне подсказывало: в любом случае ничего лучше не станет. Возможно, что наоборот. Так что видеть, как собирается с мыслями сейчас мой брат, было настоящим успокоением.

– Отец, я желаю этого – хочу быть и на тренировках, и в боях… прямо бок о бок с Боттой, как мы стояли только что! Я готов его защищать и… я готов всех защищать! Нашу семью, нашу деревню и город. Всё королевство.

– Эх, слышала бы тебя сейчас Роксония, даже её ледяное сердце тогда б растаяло. Я горжусь, что ты такой. Однако ведь Ботхелм уже несколько месяцев тренируется! Ты явно не успеешь его догнать во всём. Где же был твой энтузиазм, Эдвине, когда я спрашивал, кому интересно вернуть мир между королевствами?

– Что?

– Чего?.. – подхватываю я, услышав неординарный ответ. – Но, папа, всё же было не так!

– Да, – подхватывает Эдви мой протест, – ты тогда действительно спросил, кто хочет, но Ботта отказался, а я же, напротив! Я всегда гнался за приключениями, прямо как в книгах о рыцарях!

Сэр Омине ядовито усмехнулся всем услышанным возмущениям, исходящим от нас:

– Кажется, что кто-то тогда невразумительно напутал.

– Вот же… черти! – выругивается папа и разворачивается, находясь в небольшой ярости. – Я действительно перепутал. Я вас перепутал, дети мои…

– В смысле, ты нас перепутал?! – Эдви так и вспрыгивает от поступившей только что информации. Задувает холодный ветер и солнце уходит за маленькую, но плотную тучку, поджидавшую этот самый момент. Внутри становится как-то мерзко и холодно.

– Папа?.. То есть я эти шесть месяцев просто так… зря тренировался?!

– Ботта, успокойся! – взмаливает меня брат, наконец-то отпустив мой плащ. – Папа, наверное, что-то другое хотел сказать! Как нас вообще спутать можно? Да? Верно?.. – Брат совсем не отчаивается, но все эти оптимистичные попытки летят прочь со словами отца. – Папа?..

– Я… забыл, кто из вас соглашался. Это было удивительно, слышать возмущения от Ботты из-за моего решения. И твои возмущения из-за того, что я тебя не взял… Ох, да видит Богиня, я случайно! Не нужно было тогда встречать гостей. Это было слишком важное мероприятие, чтобы отмечать его в ту же ночь.

– Как по мне, неплохой выдался День рождения. – Искры злорадства так и летели от господина, представителя гентас. От счастья наблюдать наш испуг, его сионы поднялись змиями сзади него, спугнув от нас проходивших мимо уличных танцоров. Девушки закрыли лица веерами и убежали, придерживая подолы своих длинных платьев.

– Я готов присоединиться к вам! Я сделаю всё, что для этого нужно! – Не унимался мой брат. Было приятно видеть, как сильно он бьётся за право остаться рядом.

– Эдвине, ты не знаешь, о чём ты просишь. Твой брат уже видел битвы. Он был уже… сражался. Никому не пожелаешь участвовать в таком. Ваша матушка сердечно просила не забирать вас обоих у неё, но, как вижу, своё обещание я не смогу сдержать… Мы потратили так много времени. И мне как никогда нужна правая рука. И скоро, совсем скоро, ты, Ботта, будешь иметь честь стоять рядом со мной, обращаясь ко всему народу готтос от имён двух королев. Это великая честь. Это огромный шаг на пути к подписанию мира. И даже если ты не хотел этим заниматься, я вижу твои успехи. И горжусь тобой, сын. Молодец. – Его суровый взгляд не даёт мне на него смотреть. Каждый раз, когда я обращаюсь вверх, к его образу, всё мутнеет и зрение начинает меня подводить. Иногда правда тяжелее, чем кажется. Рука грозно ложится мне на плечо, внутри умирает надежда на то, что я избавлюсь от своего предназначения. Я больше могу не мечтать о тихой и размеренной жизни. Мне предписали совсем другой путь.

– Ботта… – Брат чувствует. Он увидел, как помутнел и опустился мой взгляд, и потухло то, что он тоже пытался держать во мне зажжённым. Но я не светился больше наивностью, и ничего уже это не исправит.

– Кхем, – мне было тяжело говорить это, но я должен был, – да. Спасибо, отец. Я очень… счастлив это слышать от тебя. Прости, что… Прости, что постоянно ною, что не хочу это делать. Я понимаю, как это важно. Теперь.

– И… извините меня, пожалуйста, мальчики. Я осознаю, что сейчас это поздно говорить, но я более такого не допущу. И ваши слова не останутся неуслышанными. Я не спутаю вас, никогда.

– Да, папа, ты действительно поздно… Но спасибо. – Эдвине же, напротив, ещё на что-то надеется.

– Я сделаю всё возможное для принятия тебя к нам, сынок! – обращается к нему отец, но я уже не слушаю это. – А теперь, нам пора выступать с речью перед народом.

– Мы не сказали тебе главного, папа. – Вспоминаю я резко, пока есть шанс просить помощи.

– Что-то произошло, Ботта?

– По пути сюда… на нас напал человек. Он выстрелил из лука, едва не попав в Эдвине. Мы еле как отбились и Эдвине поджёг его одежду, смело орудовав магией, обороняя меня. Если бы не он, мы бы не справились и не выжили. Я накинулся на врага с одной палкой, которая и то сломалась сразу… Меня до сих пор трясёт это вспоминать. Я видел, как стрела проносится мимо лица моего брата на какие-то несколько сантиметров.

– И где же это случилось? Я немедленно направлю туда наш разведывающий отряд!

– На правой стороне водопада, где мы разжигали костёр.

– Не воображаю, чьих рук это дело, но ему достанется втройне. Не ходите больше туда сегодня, это может быть очень опасно.

– Папа, пусть я и против, и уже не надеюсь, что ты разрешишь, но Эдвине теперь просто обязан быть здесь, тренироваться с нами. Он сегодня едва не погиб прямо передо мной. Не открой он в себе магические способности, ничего бы хорошего сейчас уж точно бы не было. Если честно, без него я мог просто не справиться.

– Ботта, ты слишком сильно среагировал! В этом не было такой огромной опасности. – Эдви говорит такое, лишь бы отец сейчас не бросил все свои планы, чтобы собраться убедиться в наших словах лично.

– Я знал, что кто-то из вас точно должен был родиться магом! И для меня честь узнать об этом сейчас. Такой дар нельзя потратить попусту. Твоё вступление в наши ряды теперь не обсуждается. Ты обязан отдать этот дар во служение готтос.

Никто не ожидал, что папа примет это решение самостоятельно. И особенно не согласен с ним был Омине:

– Но, господин Теновер! Вы должны обсудить это с…

– Высшие тут не причём. Здесь дело чести. Я не собираюсь подстраивать под них свою семью. Разговор окончен.

Я посмотрел на брата и убедился в том, что восторг полностью накрыл его с головой. Пробежав вокруг меня дважды, брат кинулся обнимать папу, крича победное:

– Спасибо! – я наблюдал за этим, наконец-то вернув себе потерянную лёгкость и улыбку. Цвета вновь посетили мой мир, и воздух стал слаще, затем скрылась та нависшая над рынком туча, помогая солнцу вновь добираться до нас своими тёплыми лучами. – Один вопрос и вы свободны, сэр! – вскрикивает Эдвине, победно встав в стойку бойца, отдающего честь.

– Ну, на один вопрос время и осталось. Ха-ха! – папа смеялся с радостью, питая к нашему любопытству особое тепло.

– Скажи, пап, а если ты гентас, если ты посланник чужой королевы, то почему так уверен в этом народе? Он же не твой родной.

– Это наш город, сынок. Это наша Родина. И здесь вы – моя семья. Моё сердце принадлежит этому месту. Моя душа любит девушку, рожденную в этих долинах. Кому, как не вам, истинным наследникам Авалона, мечтать о слиянии королевств? Здесь всё, что мне дорого. Это мой дом. И этот народ – мой народ. Народ гентас тоже мой, но по крови. И я буду отстаивать мир между всеми, чтобы люди наконец-то обрели незаконно отнятое счастье просто друг друга знать. Так что всё будет хорошо, мальчики мои.

– Приберегите эти слова для выступления, а то все планы перед детьми раскроете. – Иронизировал Омине, полностью лишённый веры в то, что он сейчас услышал.

Распрощавшись с папой, мы нехотя отошли от них вновь к тем кустам, за которые прятались. Эдви молчаливо оглянулся, зовя меня одним своим взглядом вперёд по тропинке, по которой проходили мимо уличные танцоры. Я знал, что он имеет в виду, это была наша маленькая тайна. Скажем, что рынок – это огромное место наших тайн, сплошь и рядом находившихся заветных мест и историй. Мы всегда знали, где есть бесплатная чистая вода. Где есть самые свежие и дешёвые бутерброды. Где можно поиграть в шарики, не попадаясь под ноги прохожих. Где в тени самое прекрасное место, чтобы отдохнуть от долгого и жаркого дня. Сейчас был тот самый случай, когда мы нарушим нашу законную территорию – территорию почти всего рынка, между прочим – и зайдём на границы птиц. Сверху, на домах и палатках, по крышам лазить могли лишь самые смелые. Взрослым ой как не нравилось, что дети снуют по рынку поверху. Многие боялись не за нашу безопасность, а за то, что мы что-нибудь так незаметно украдём. При нас однажды одну девочку даже обыскивать взялись, но ничего не найдя, даже не извинились перед ней за подозрения. Взрослые народ простой: раз нет денег, то не ходи, не говори и не мешай работать другим. В своей точке зрения они были правы, в нашей – нет. Здесь ничего не рассудит. На рынке, как повелось, всегда шаталась шайка проворных ручонок. Здесь были дети-воры, но о том лишь легенды ходили, ибо они так искусно обучены, что никто ещё и никогда не ловил их, да и алхимические ленты не действовуют на детей.

Когда мы зашли на дорожку, а свет солнца согрел мои продрогшие от воспоминаний кости, брат повернулся ко мне лицом, идя задом наперёд, очень медленно, но повторяя как-то мой свободный шаг:

– Ты не боишься крыш? Смотришь так, будто досталось от кого-то. – Щурится и всячески по-своему и дальше пытается из меня выбить что-то ему нужное. В том всегда был весь Эдвине, он любил добиваться желаемого. Я знал это, ведь духом мы оставались с ним равны. Вот только делал подобное я тихо и незаметно, так сказать, более естественно.

– Я боюсь тех ребят, что тогда меня чуть с карниза не стащили. Смешным бы не было упасть на палатку внизу, а то и вовсе просто на землю. Мы ещё легко от них отделались.

– Но сейчас совсем другое дело! Рядом с тобой искусный маг огня, а сам ты, Теновер Ботхелм, начинающий юный воин, готовый постоять с честью за свой народ.

– А почему папа нисколько не был удивлён тобой? Ты не задумался? – загадываю ему такую несложную задачу, наверное, больше парадируя книжный диалог прочитанного наспех романа, который я иногда одалживал у нашей мамы. Я не любил создавать драму из обыденности, но чем-то это маленькое отступление показалось мне вполне забавным.

– Ну и вопрос! Надо было лучше тебе слушать, Ботта.

– А я и не спорю, может где-то отвлёкся.

– Папа ведь тоже маг, хотел им быть, как узнал за способности. Но он лучше в бою, чем на обороне. Моя магия намного сильней, чем кажется. Только я… не уверен пока ещё, что точно смогу её контролировать.

– Ты достаточно импульсивный маг. – Проговариваю, а мы доходим до угла дома, который легко обошли, пока вели этот маленький спор. Брат проскальзывает за стойку брёвен, которую никогда отсюда не убирали, а я оглядываюсь, да иду вслед за ним, попадая в узкий и низкий проём, что приходится немного пригибаться.

Мы ещё были прыткими двенадцатилетними мальчишками, так что такие трюки давались просто. Здесь, сминая ногами сено, я улыбнулся, когда Эдви развернулся ко мне. Мы присели, чтобы не стоять тут, согнувшись. Он что-то хотел рассказать, но медлил, потому что здесь всегда внутри всё перемешивалось. Я тоже замер и повернул голову, чтобы увидеть небо: крыша первого этажа тонкой полоской пропускала свет, на нём толпились, играючи, стаи мелких пылинок, а ящики, служившие здесь стеной от всего прочего мира, не пропускали звуки; лишь приглушённые голоса и ласковый шёпот фонтана вдали напоминали мне песнь птиц по весне. Все были радостны такому замечательному, светлому дню. И я был тоже. Я наконец-то смог успокоить сердце. Сделать то, на что даже, по сути, и не решился: Эдви принял всё на свои плечи. Заговорить с отцом о воинском деле было куда сложней, чем это казалось, и лишь моя нерешительность скрывалась за пеленой той игры, что мы устроили перед самим не так давно. Это была подготовка к честному обсуждению. Вспоминая каждую деталь его, обдумывая все свои неидеальные слова, я уносился отсюда назад во времени, и тело моё дрожало, внутри стучало и терзало меня неспокойное сердце, а шёпот сквозняка, порой вздымавшего тут сено, служил отголосками этого самого прошедшего диалога.

Внезапно Эдвине схватывает мою левую руку:

– Ты хочешь или нет, но просто обязан это принять. – Говорит с огромной гордостью за себя, так и напрашиваясь на вопросы. Вместо всех слов за этим следуют недолгие поиски чего-то им в своей перекидной сумке. А вместо ответа на моё немое удивление – сжимание на моей руке плетёного браслета, с привязанным к нему зелёным пёрышком. Эдвине так резко и так туго затянул, что со своего полушёпота я случайно громко ойкнул, к счастью, не привлекая тем самым чьё-то внимание.

– Ауч! Чего так затянул сильно? Ты мне кожу содрал. – Бурчу в ответ вместо “спасибо” и “зачем”. – Я не могу его принять… Это же твой любимый браслет!

– Ну и что? Скажем, я перестал его носить, если ты не заметил. И теперь он твой, потому что я дарю его. За моё спасение сегодня! – Брат часто розовеет в щеках, ведь любит прыгать и бегать, но сейчас он красный, как его волосы красны, таким же сейчас ярким были его нос, щёки и даже верхушки маленьких ушей. Я чувствую, как мурашки пробегают по телу, настолько трогательно мне стало. Вся обстановка велела мне это ощутить: мы в центре всего бурлящего жизнью мира, прячемся в маленькой коморке, секретно ведущей на крышу, а сверху пробивается чистейшее небо, солнечными лучами попадая лишь на наши руки, где и произошёл этот маленький приятный момент.

– Я знаю, что этот браслет глупый и вряд ли пойдёт тебе, но… пока я не придумал более адекватной благодарности. Всё остальное я пожелаю раскрыть потом. – Эдвине знал что-то сокровенное, ясное и мне тоже, но до чего я ещё не дорос, чтобы понять. Мне было крайне любопытно, о каких сюрпризах говорил он сейчас, но никто из нас не отважился углубиться в эту тему.

– Мне очень нравится твой подарок. И для меня честь носить этот браслет, так что ничего напрасно ты не сделал, и зря думаешь, что я так привередлив. – Раскрыв свои карты, я заставляю брата успокоиться и с облегчением вдохнуть. Он переживал, что мне не понравится, а это уже было очень приятно. Всегда хорошо, когда о твоём мнении беспокоятся, когда тебя самого начинают понимать и читать, как книгу.

– Нам надо посчитать, сколько у нас монет!

Вынимая позолоченные и серебряные монетки, я аккуратно высыпал их в ладони брата. Когда мы закончили с пересчётом, в один момент поняли, что речь папы уже почти началась. Мы оба не хотели этого пропустить, поэтому начали подниматься. Не выдержав наблюдать, как мы отсюда уходим, я на секунду хватаю брата за кисть, слегка шурша бусинами-завязками подаренного мне браслета:

– Эдви, давай вернёмся сюда как можно скорей?

– У водопада уже не так безопасно, ведь так?

– Не только из-за того. Мне просто нравится, что вокруг никто не замечает наши отдыхающие тут мордашки. Место волшебное.

– Смотри, ты сам это сказал. Позже меня заметил, но то и ладно. – Когда он это подтвердил, я всё же отпустил его.

Брат медленно проходит сквозь щель в стене. И лишь я ступаю за ним следом, как оказываюсь в полном мраке, ведь отодвинутая доска заслоняет проход вновь: она висела на одном гвозде и перекрывала любой свет, что был способен проноситься в эту кладовую. Здесь есть лестница на крышу, но что мы можем, если почти не видно собственных рук?

– А здесь обычно не так темно, – замечает брат и находит меня рукой, схватывая за плечо, – вот это задачка теперь простая! Можешь сжать мне кисть, чтобы я проверил кое-что?

– Ага, вот так? – схватываю его руку, держа её перед собой. Эдви отходит немного в сторону, чтобы я сильно его не выкручивал сейчас.

– Всё правильно. И… – Брат что-то делает, отчего его указательный палец      загорается синевато-жёлтым пламенем, выдающим белые, едва существовавшие здесь и сейчас оттенки. Я смотрел на это с восхищением и отпустил его кисть, чтобы Эдвине смог поднять этот самодельный факел на уровень глаз. – Ловко я?

Тьма не объяла наши тела – огонь умело исправил это, возвращая нам способность видеть и различать предметы вокруг, всё это маленькое, но уютное помещение. Деревянный пол, деревянные стены, лишь лестница наверх была из металла, отлично собранная, но уже давно ржавеющая. Брат отвлекает меня от созерцания всего вокруг, будто только что появившегося здесь. Огонёк на его пальце притягательно дрожит, я не могу смотреть на Эдвине и не радоваться, что он открыл в себе эти удивительные способности – так потрясающе прекрасно сверкали сейчас от счастья его глаза.

– А как ты проконтролировал это? Что один пальчик загорелся только? – не устоял я, чтобы не спросить озадачившую меня аккуратность.

– Я представил, что зажигаю спичку! Провёл пальцами друг о друга, но что так и получится, вот не ожидал если честно!

– Это волшебно.

– Ботта, а не покажешь свои способности?

– А? О чём ты, нет у меня ничего такого…

– Вот уж! Выдумываешь!

– С чем меня удивишь на этот раз?

– Магия иллюзий – это разве не способности?

– Ну, если ты так думаешь… – Складываю ладошки лодочкой, прислоняю их к губам и шепчу три раза то, что хочу увидеть, представляя это в самых ярких проявлениях. После проделанного, я дую на руки, высвобождая из воздуха материализовавшиеся картинки-образы ярких барашков с различными по цвету пушистыми спинками. Братик заливается заражающим меня смехом, он слегка трясёт рукой с огоньком, едва не забыв про него. Барашки пробегают по воображаемому полю, путаясь в волосах Эдвине. Бедняге один попадает под футболку, отчего вызывает второй приступ смеха, но на этот раз от страха щекотки. Я быстро схватываю Эдвине за руку, чтобы держать пламя огонька на безопасном расстоянии, и помогаю выгнать противные, мешающие образы прочь от смеющегося бедолаги. С моим вмешательством барашки исчезают.

– Твои волосы ещё больше завились от них!

– Хах… Я просил не нападать на меня со своей магией, а показать её! Но и на том спасибо. – Только брат разворачивается, понемногу приходя в себя, как мы слышим звонкий голос нашего папы. Он начинает свою речь, уже расходится в приветствиях и благодарностях людям просто за то, что они пришли. Меня удивляет, а кто будет безразличен к своей судьбе? Правда, людей тут было хоть и много, но пришли действительно не все.

– Бежим! Пропустим же всё. – Он легко забирается наверх, причём помогая себе только одной лишь рукой, вторая всё ещё держит огонь, пускающий от себя приятное пыльно-туманное свечение.

– Я за тобой, не беспокойся. – Говорю ласково, чтобы создавшуюся ситуацию сделать более спокойной. Мне хотелось бы сейчас играть и развлекаться на крыше или тут, но речь была очень важной. Нельзя такое событие пропустить.

Пока поднимаюсь следом, улыбка озаряет моё лицо. Я был так счастлив сегодня нашему большому приключению. Вот бы чаще нам разрешали сюда приходить! Представив, что я так же буду подниматься на осмотрительную площадку корабля, я внимаю свету, что появился тут, лишь открыл брат проход на чердак. Легко запрыгиваю, оказавшись рядом с ним. Эдви трясёт пальчиком, легко смахивая с себя живой огонёк за его ненадобностью. Ещё одна лестница отделяла нас от крыши.

– В течение не одной сотни лет, – начинал говорить отец. Его голос был слегка грустным, но отражал за собой опыт прошлых лет. Слушая следующее, мы уже поспешили покорить ещё один подъём. – Наши народы вели непрерывные распри. Гибли тысячи людей. Умирали лучшие умы. Не находили себя, не знали счастья, и лишь голод и потери оставались спутниками наших детей. – Под эти слова Эдвине подал мне руку и помог очутиться на крыше, выложенной красной черепицей. Та блестела от радостно прыгающих солнечных лучей. Тепло от них полностью растворило мою неуверенность в нашей спешке на карниз крыши.

– Страшно слегка. – Вдруг прошептал братик, развернувшись ко мне.

– Надо просто присесть, где удобнее будет. А это ещё ты спрашивал, страшно ли мне, ха! Ясно теперь, зачем. Ну же, не бойся, лохматый, не часто мы папу слушаем с выступлениями! – в шутку добавил я, наблюдая, как краснеет и убегает от меня Эдвине, не стерпевший высмеивания своей чувственности, ну и своих волос. Они были всегда непослушны, тем более теперь растрепались из-за надоедливых барашков, однако оттого лишь больше нравились всем вокруг. Но разве такое ему сейчас скажешь? Не поверит же! Лучше отшутиться, думалось мне тогда.

Присев у края, он хлопками призывает меня к себе. Только оказываюсь рядом, как решаю вернуться в ту нашу маленькую игру про шпионов:

– Давайте же узнаем, что они от нас скрывают, лейтенант Песчаный берег!

– Замолкните, Пуховичок, наш командир выступает. Сколько можно болтовни?! – Он по-настоящему огрызается, толкая меня своим плечом в моё. Вот это… неожиданно, давно мне не удавалось его обижать. Ничего не поделать, просто усмехаюсь и схватываюсь за свои колени, чтобы было удобнее сидеть. Черепица хорошо нагрелась за это утро, будто бы сказочное лето никогда не покидало крутых краёв этой крыши.

Отсюда вниз было совсем не высоко, но нас всё же никто не замечал: люди оставались увлечены речью папы, да и солнце светило над нами, ослепляя смотрящих, как бы в подмогу нашей беззаботности. Сцена была маленькая, можно сказать, едва не крохотная, но гармонично смотрелись на ней два статных мужчины в традиционном гентийском вооружении. Я краем глаза заметил отсюда, как сквозь толпу пробирается разведотряд, не так давно папой собранный. Они спешили туда, откуда мы пришли, в этом и не было сомнений.

– Страдали, мучились, боролись, становились сильней нас самих… наши женщины. Я не побоюсь сказать, что в моей армии самые сильные воины именно они. Девушки доказали свою честь и преданность народу. И не только готтоскому народу! Даже не имея никакого обеспечения, готтос всегда отстаивали свою честь, свои города, свои деревни, любой кусочек нашей земли. Но не о ней идёт речь. Теперь, когда два королевства объединяются, теперь, когда столетняя, кровопролитная война наконец-то закончится… У нас появился шанс жить в этом прекрасном, огромном мире, как одному народу. Больше ничего не боящемуся, больше ни по чему не страждущему.

Всё внимание, казалось, было запечатано на сионах господина Роксофорда. Я будто бы слышал мысли людей, когда улавливал с крыши слабые блики на их глазах, переносящие отражение красноголового мужчины: убийца-убийца-убийца-убийца… Бесконечное сплетение одного и того же слова. Я тоже боялся Омине, я знал, как волосы эти даются чистокровным гентас. Да, именно убийством. И не одного собрата или готтос, а десятка живых. У гентас иметь красные волосы считалось знаком престижа и богатства. В любом случае, у этого господина не осталось ни одной светлой прядки. Меня раздражали мои светлые стального оттенка волосы, и я желал бы окрасить их в тёмный, лишь бы нарушить традиции всех знакомых мне на текущий момент предубеждений. А люди ведь всё равно смотрели на младшего сына королевы гентас, как на врага народа и подосланного шпиона. Их глаза так и продолжали выдавать их мысли: убийца-убийца…

– Мы будем развивать экономику, политику, здравоохранение, науку, земледелие, искусство… и многое другое, что мы не можем делать сейчас. Мы дадим образование нашим детям, построим улучшенные школы. Наше королевство закрепится в истории всего человечества, как самое стабильное и процветающее, которое никогда не умрёт. Всё, что мне нужно от вас… от нас, от моего народа! Здесь моя семья, мои дети, здесь любимые и дорогие мне люди. Здесь живут прекрасные готтос! От вас мне нужно доверие. Если мы объединимся и в нашу армию начнут приходить всё более смелые, самоотверженные и целеустремлённые люди – мир изменится к лучшему. Пожалуйста, поддержите нашу идею! Мы не собираемся воевать, мы здесь, чтобы заключить перемирие. И чтобы это произошло, нам как никогда необходима ваша поддержка! Ваши силы, в первую очередь. Нет разницы в расе, возрасте, в религии, телосложении или в самовосприятии – мы все живём одним, мы все хотим мира и справедливости, которую не способно принести ничто в этот мир, кроме нас самих. Мы всех ожидаем и всех примем в нашу команду. Пожалуйста, вступайте в наши ряды, высказывайте свои идеи, мы ответим на любые возникающие вопросы.

Я заметил, что запахло чем-то приятным – было такое ощущение, что рядом готовили что-то, но все палатки с едой находились строго у входов в рынок из соображений безопасности. Почему же запахло именно тут?

– Эдви, ты чувствуешь, что чем-то пахнет?

– Ах? Я не…

– Перед тем, как я дам слово будущему генералу гентас – Омине Роксофорду, сыну Великой Роксонии, я бы хотел… – Папу резко перебивают криком:

– Пожар! Огонь попал на сено в кладовой!

– Здесь есть маги воды?!

Омине соскакивает со сцены и несётся к месту, с которого шёл тот самый необычный запах. Брат закрывает ладонями рот и застывает в ожидании близящихся обвинений. Было начисто видно, что это наша вина, и теперь не только по поведению Эдвине – мы уже рассказали папе при Омине про возникновение этих необычайных способностей. Ему несложно было сейчас догадаться, кто всему виной. Не такие уж из нас опытные бойцы, какими нам хотелось бы быть, чтобы не напакостничать в первый же день официального вступления Эдвине в наши ряды. Однако идеального начала я и не ожидал.

– Не бойся, брат… – Заступаюсь за него я перед ним же самим. Осуждение не сходит с его лица ни на секунду, даже при этих моих словах. – Омине опытный маг, он всё без труда исправит. Ты ему, считай, подарок сделал! – говорю я, совсем не страшась опасливых и возмущённых перешёптываний внизу в толпе. Теперь никто не смотрел на Омине с теми самыми мыслями. Все молили его справиться с огнём. Но ажиотаж не смог заставить и меня волноваться. – Тем более, что это всего лишь искорка была, мы не делали этого специально.

– И это… всего лишь искорка! Что ж я такой неловкий? Не нужно было просить тебя показывать иллюзии. Как же я… Ох, ну и как мы вернёмся туда, если я сено спалил? Наверняка нас туда больше никогда не пустят… – Схватывается за мой синий плащ двумя руками, потрясённо делясь своим самочувствием. – Вот уж! Я знал, что не надо было свои способности показывать здесь! Теперь не видеть нам спокойных местечек, вроде этого.

Он, видно было, был бы очень рад спрятаться именно сейчас, вот и нашёл приют в моих глазах. Испуганные, они дрожали и просили что-то придумать. Я именно из-за этого его поведения всегда ощущал себя старше.

– Эдвине, да всё нормально! Не последний тихий уголок в этом мире, отыщем себе ещё. – Улыбаюсь, накидывая на его красные волосы капюшон. – Что ж, прыгать придётся.

– Ч-чего? – он аж заикается от моего опасного предложения. – Откуда прыгать?

– Ах, верно, ты же с высотой не дружишь… Ну, ладно, я попытаюсь вывести нас другим путём. – Накинув капюшон и на себя, я помогаю застывшему в страхе Эдвине успокоиться и опустить руки с моего плаща. – Нет смысла тебе так переживать. Всё будет хорошо, ты разве не чувствуешь? Прислушайся! Птицы даже петь не перестали! Нет страха в этом месте, и на твоём лице быть не должно. – Прошу его довериться моей идее, отчего брату немного легчает. – Пошли. – Зову за собой, но он сдвигается с места только моими собственными усилиями, пришлось провести его, как когда мы маленькие приходили к маме, рассказывать про свои проказы и баловство, держась за руку, в качестве немой клятвы стоять друг за друга до конца.

И только мы подходим к спуску с крыши, как оттуда показывается голова Омине, и вот он уже возвышается над нами, сверля своим строгим, даже слегка злым взглядом. А мы и стоим, как были: сплели пальцы в обещании не предавать друг друга. Может быть, уже то глупо в нашем возрасте смотрелось, но уверенности это придавало.

– Ну и ну, что за невероятное совпадение! – Омине усмехается, его можно было прочитать по едкой ухмылке, тем более понять, что намерения сейчас не из лучших. Сдать он нас хочет, это видно. – Маг огня, чьи способности только увидели свет, естественно никак не связан со случайно разгоревшимся пожаром. – Ехидничает он, схватывая Эдвине сионом за горло и оттаскивая брата от меня одним резким движением. Эдви тут же бросается отрывать пальцами его крепкую хватку, отчего отпускает мою руку. – Вопрос только, специально ли ты…

– Эй, отпусти его! Немедленно! – кричу, привлекая внимание уже и так неспокойных жителей.

– Ты это что о себе возомнил, рядовой Ботхелм? Решил за непорядочного заступаться? – слава Богине, он отпускает моего брата и обращается ко мне. Пусть лучше меня схватит, мне не привыкать видеть чистокровных и подлых гентас в действии.

– Вы почему, господин Омине, – говорю это, а сам за спиной пытаюсь позвать иллюзии, если они ещё не утратили своей материализации, – не потушили весь огонь? Герои гентас как никогда нужны нашему городу. – Заявляю это, вскидывая руку вперёд, где крыша покрылась огнём, с изумительно похожими на реальные, языками пламени.

– Что же это я?.. В самом деле! – Омине отворачивается, а я вновь схватываю брата за руку. Настолько ему эта ситуация запутала мысли, что он несётся следом, ни о чём не думая.

Я бегу к карнизу, а сзади уже слышатся проклятия, означавшие, что иллюзии либо исчезли, либо мистер Роксофорд узнал про мою подставу.

– Вы куда несётесь, несчастные?!

– Ботта, мы…

– Мы прыгаем! – схватил я его ещё крепче, дав понять, что другого пути нет. Мной завладело что-то сильное и могучее, отчего даже брат наплевал на свой страх сейчас и сорвался вниз, сначала на дерево, потом на саму сцену около нашего отца.

      Всё вокруг смолкло. Мы были в порядке, ни одного ушиба, ветер будто помог нам мягко приземлиться. Рядом с папой в эту секунду было стоять необычно странно – я ощущал его удивление, его недовольство и все смешавшиеся эмоции необычной силы страха и сожаления. Этакий столп, громоздкий и вросший в пол. Папа уже винил себя, что не остановил нас от такого необдуманного действия, но толпа оценила эффектный вход, какие-то люди вдалеке начали скандировать появившемуся тем же путём Омине, что он спаситель всего Доргильса, и нас двоих от огня. Как видно было, и папе и Омине это понравилось, они даже подошли позади нас друг к другу, о чём-то быстро договорившись. Схватив удачу за хвост, Хильдир вновь привлёк к себе внимание пламенной речью:

– Благодарю за внимание и поддержку! А вот и мои сыновья появились на этой сцене. Гордость представить их: Ботхелм, уже как полгода смелый воин наравне со всеми отважно шедший два раза на поле брани, дважды спасший чей-то дом, чьи-то покои от разграбления чужаками. И смелый Эдвине, что только сегодня вступил в нашу команду, потому как обнаружил в себе невероятные способности. Этот небольшой пожар был лишь демонстрацией того, на что способны силы троих наших подопечных. Если трое одной лишь магией способны проделывать операции на уничтожение, спасение и освобождение – просто представьте, насколько сильна наша кампания в действии, когда соберутся тысячи бойцов!

Люди ликовали. Им сложно было поверить сначала, но наши наивные мордашки быстро привели всех в радостное заблуждение.

– Дети, расскажите, что же вы сегодня совершили, чтобы гнусный предатель поплатился за своё никчёмное существование? – как всегда лукаво и с презрением, Омине прошёл вперёд, демонстрируя толпе свою харизму, отчего-то всех вокруг вдохновившую. Его длинные красные волосы вместе с движениями также дерзко повисали с его плеч, отливая на солнце яркими красками.

Эдвине сделал шаг вперёд, оставив меня. Он нервничал и слегка дрожал, как обычно дрожит огонь на ветру, на таком небольшом, но достаточно прохладном. Брат заговорил:

– Я Эдвине Теновер! Сын Хильдира и… я обладаю магическими способностями, которые открылись мне только сегодня! Я всегда знал, что помимо иллюзий у нашего народа есть необычайной силы таланты. И я овладел огненной магией! – он сотворяет маленький огонёк, что тут же исчезает, но восхищает толпу. В мире не так много детей, кому разрешали так спокойно “играть с огнём”. – И сегодня это спасло жизнь моему брату. – Он поворачивается ко мне, полный любви и радости, и смотрит как-то нежно и заботливо, мне при всех даже неловко становится, но я остаюсь тронут таким вот его жестом. Мне оставалось на то лишь кивнуть и обратить свой взгляд на слушателей. Людей было так много и они были такие разные, что, чтобы не отвлекаться, я старался смотреть как-то над толпой, чтобы не зацеплять кого-то своим взглядом. И тут я примечаю, что молчание брата продляется, видно было, что он ожидает моих слов.

– Да, это так. – Подтверждаю я всё Эдвине сказанное. – До этого дня я хоть и понимал, что владею магией иллюзий, но задействовать их для отвлекающего манёвра мне ещё не предоставлялось. И сегодня мы отпугнули этого предателя огнём и палками. Этот человек покусился на наши жизни, выстрелив из лука в моего брата! Но, к счастью, всё обошлось, хоть предатель и сумел сбежать в лес.

– Всё было бы отлично, но дети ещё плохо владеют своей магией. – Запротестовал Омине, высказывая всё против нас двоих. – Да и научился Эдвине лишь сегодня. Так что, господин Теновер, демонстрации, как по мне, были излишни.

– Господин Роксофорд, это важное замечание, и я его учту.

– Вот именно. Все ваши способности, которые у вас есть, необходимо регулировать и учиться ими управлять, пользуясь подсказками профессионала. И поэтому мы зовём вас в наши ряды – в нашу армию. В число наших воинов. И даже не имея талантов, вы всё ещё имеете шанс их в себе открыть. Королевство делает для народа непосильное. По крайней мере, сейчас мы должны помочь ему для подписания мира.

– Мы ждём. Конечно же, без неудач не обойдётся. Но будут также и победы. И эти победы будут приносить столько небывалых возможностей вам, сколько вы ещё не знали. Я понимаю, что каждый скупится: чтобы жить, как нам известно, нужно трудиться. Но это не стыдно и не менее правильно – трудиться, но во благо нашего общего дела. Мы вас ждём! Услышьте, наши люди ждут вас для вступления в гвардию, и не стесняйтесь, пожалуйста! Подходите и записывайтесь. Здесь же мы обговорим время тренировок. Присоединяйтесь к нашей кампании!

На этой торжественной ноте речь папы и господина Омине закончилась. Но толпа не расходилась. Празднование продолжалось. Здесь, на рыночной площади, все возносили жизнь, и вернувшиеся танцоры посвятили своё выступление миру и гармонии, они поднялись на сцену после того, как ушли два серьёзных генерала. Мы с Эдвине разрешили завлечь себя в один из танцев. Девушки с переднего плана, что пели и хлопали в ладоши бубнами, показали несколько движений, которые под их оживлённую песню мы с братом легко выучили и, слегка порадовав восхищённую публику, всё же решилось мне увести Эдви с общего внимания. Ощущать безопасность в толпе родного города, при том будучи известными людьми – достаточно ценно, чтобы не порадоваться. Сцена обросла народом, на очереди были музыканты. Известная группа, слагающая грустные и правдивые песни. Я был рад, что мы услышим их хоть отстранённо.

Проходя назад, к тому месту, с которого всё начиналось – где мы и встретили папу, я всё же решаюсь не беспокоить его. Эдви делает важное тому замечание:

– Ты только посмотри, сколько людей хочет с ними поговорить насчёт службы! – и правда, даже девушки, что только что учили нас танцевать, даже обычные люди и рабочие готтос сейчас стояли в общем кругу рядом с Хильдиром. Счастью папы не было предела, столько новобранцев раньше никогда разом не вступало в их ряды. Такими счастливыми были его глаза, что даже короткая красная борода его будто бы распушилась от новостей. Папа собрал чёлку назад, завязав её резинкой, и что-то активно объяснял на пальцах, а затем пригласил всех отпить чаю в палатке поблизости. Именно чаем и сладостями наши угощали новобранцев. Ибо так много вкусного на тренировках не будет, питание всегда ограниченное, но полезное.

– Ботта, ты всё ещё со мной?

– Ах?..

Эдвине как бы нарочно вдруг переместился с заднего плана маячить прямо перед моими глазами. Я обратил внимание, что он внезапно стал расчёсанным и покладистым. Его что-то успокоило, однако моя отстранённость сейчас, вызванная тем, что я отвлёкся на шум, происходящий вокруг, его немного взбесила:

– Ботта! – вот он полностью встаёт передо мной, поставив руки в бока. – Ты ведь не забыл, зачем мы сюда пришли?

Забыть такое было нельзя. Он бы никогда меня не простил за это. Мало мне одной его обиды на то, что заставил его с крыши прыгать, так теперь есть угроза потерять с Эдвине этот безмолвный контакт. В голове тут же заблестели всеми цветами радуги яркие украшения. Их, к слову, у нас в городе не делали, все они были привезены либо из столицы, где находилась главная база нашего отца и замок королевы Адегит, либо из краёв гентас, что было достаточно редко, тем более непростительно дорого.

Я мог думать о чём угодно и наблюдать какой угодно пейзаж, но о нашей цели забыть бы никак не смог:

– Ах, точно! Подарок маме. – Тут же разворачиваюсь в противоположную сторону, где красовалась приятная глазам вывеска, зазывающая к себе состоятельных или просто падких на красивые безделушки людей. Это была лавка ювелира.

– А я подумал, что ты уже успел забыть. – Срывается на меня брат, всё ещё задетый тем, что я увлёкся разглядыванием шумихи и вообще ушёл от нашего плана куда-то в мысли о кампании отца, где успешно справлялись и без нас.

– Пошли скорее, я знаю, что тебе не терпится выбрать подарок! – Подхожу к входу, дёргаю дверь на себя, и лишь звонкие колокольчики оповещают каждую живую душу о том, что мы собрались пройти в лавку, как оттуда, со скоростью ураганного ветра, выбегает низкая собака, дворняжка, видом своим напоминавшая мне таксу. Я сначала это прыткое существо не узнал, слишком увлечён был засверкавшим вдали товаром. Но как только пёс кинулся на приветливый крик моего брата, то я сразу понял, кого именно мы встретили. Не спеша, из лавки вышла тётушка Шарлотта. Прекрасней характера нашей славной няни не было ни у кого во всём Доргильсе! И сейчас она, заправляя золотые локоны с чёлки за ухо, наклонилась ко мне, как только закрылась дверь в лавку, и приветливо обняла:

– Ботта, славный мой, как ты выступил, ох какие слова от вас шли, милые мои! – тётушка отстранилась и поприветствовала также и Эдвине, что только что прекратил играть с Бэкки. Так звали ту прыткую собаку, что выскочила вперёд из дверей. Сейчас маленький милый монстр бегал вокруг моего брата, пока Эдви его не поймал, заключив в объятья:

– Бэкки! Сластёна, ты такая шалунишка! Что нового у тёти Шарлотты? Не молчи! – Бэкки радостно лизнула его щёку, а затем ухо, пока брат не отстранился в приступе смеха: он, в самом деле, был очень падок на щекотку, отчего и сейчас не сдержался, и залился звонким очарованием, переворачивая собаку на спину, чтобы почесать ей животик. Интересно, а не будет ли гадко с моей стороны воспользоваться этой его слабостью – падкостью на смех – когда захочется что-то нужное выведать? Я же не стану от этого считаться плохим братом? Хотя… Глядя на его вдруг недовольный взгляд, мне уже верится, что я и есть – плохой брат. И чего я уже успел испортить? Когда? Неужели всё дело в этой несчастной крыше?

– Как хорошо, что мы встретились, мальчики. Я всё волнуюсь, как там ваша мама? Эбби, по большему счёту, кроме уборки и чтения книг особыми навыками не отличается – я боюсь, как бы не хлопотала Фридда за троих, попросив мою племянницу отдохнуть в библиотеке. А она может такое сказать, против своего самочувствия. Вы же знаете, что у матушки вашей больное сердце. Волноваться ей и перетруждаться не хватало ещё. К ним же сегодня приезжает гентийский принц! Стол должен быть накрыт как подобает, Эбби их встретит, но что это за дело придворной даме и без помощи своих верных подданных, одной кушанья разносить!

Тётя даже в свой свободный день знала всё-всё, что происходило у нас дома. Это была её способность! Таких людей в разведку бы в папин отряд, но она специализируется лишь по ведению хозяйства. Эх, хотя, глупо с моей стороны такое подмечать, верно ли? Я, если можно так сказать, не был доволен столь очевидными вопросами, ответов при себе тогда не имел и желания обсуждать это тоже, но взрослые всегда возвращали в этот мир наши умы, способные возноситься над всеми проблемами во что-то иное, самим собой созданное. Как и сейчас тётушка оторвала меня, а возможно, что и Эдвине от мыслей про отца, гентас и ювелирную лавку, вернув к главному событию этого дня. Оно было близко и домой мы сейчас успевали попасть, однако не говорить же нянечке, что мама сама попросила нас задержаться? Это притом, конечно, если её намёки дошли до меня верно.

– Не переживайте, тётушка, они хорошо справляются, – решил расставить я все точки, чтобы не возвращаться к теме о гостях, – пусть и не признают того, что без вас стало трудней. – Замечаю при этом, делая акцент на последнем, ведь все хотят вернуть тётушку. У неё заслуженный отпуск, пусть по ней и скучают все в доме. Но давать повод для лишних волнений со стороны моей будет достаточно грубо. Я не соврал, что мама справляется, вспомнив, что она уже успела без помощи Эбби застирать всю одежду в доме, но и не раскрыл о происходящем всей правды.

Тётушка тем временем сочла это убедительным и для её души приятным, отчего она непринуждённо улыбнулась, потянув вверх уголки своих губ. У Шарлотты было много мимических морщинок у глаз и рта, отчего казалось, чтобы ни случилось – она всегда улыбается, словно провидец, будущее которого не так туманно, как всех остальных его окружающих. Она погладила меня по голове, со словами:

– Вот и славно. Значит, я хорошо воспитала Эбби. Мои волнения были сосредоточены именно на этом. Она ещё молода и неопытна, мне бесконечно приятно, что малышка Эбби скоро уезжает в университет.

– Тётушка, подождите! – вторгается в наш диалог Эдвине, встав рядом, заставив Бэкки подбежать к своей хозяйке. – Вы знаете того самого принца, которого мама не дорисовала? Ведь приезжает именно он! – видно было, что брат волнуется из-за того портрета. Тот человек внешне никому не понравился, и это не дело рук маминых навыков в рисовании людей – вовсе нет. Это было из-за его чисто гентийской натуры, этакого духа того времени, когда они заводили свои войска в город без предупреждения, нападали на полукровных гентас и готтос, якобы из побуждений религии решив погубить их жизни своими мечами, сионами и огнестрельным оружием, что было редкостью, ведь обходилось не малых денег и служило дополнительным грузом. Самое любимое оружие из всех тех у нашего папы – пистолет с колесцовым искровым замком.

"Замок" служит устройством, воспламеняющим пороховой заряд. От искры, возникающей из-за трения кремня о кресало, стальную пластину – будут мои слова точны – поджигался трут. В самом замке главную роль играло колесцо с насечкой, так что на тренировках, перед тем как выстрелить, Хильдир всегда заводил пружину, вращавшую это колесцо, используя специальный ключ. Было ли то лучше длинного огнестрельного оружия, я не брался судить, но его можно держать в одной руке, носить в постоянной готовности к выстрелу, притом передвижение войска становились во много раз облегчено в виду малого веса этого самого оружия. Однако такие небольшие пистолеты широко ещё не использовались у нас, слишком мало людей знали, как с ними управляться, хотя ничего сложного я не видел. Наверное, дело в том, что меня на этом воспитывали. Глупо говорить, что сегодня мы едва не легли под меткой стрелой врага, когда наше войско обладало таким оружием. Гентас всегда были оснащены лучше нашего, нельзя ли здесь сделать вывод, что этот предатель и в самом деле предатель – один из нас? Надеюсь, что после того, как отряд отца всё у водопада исследует, мы это будем знать наверняка.

Взять за должное, а тётушка Шарлотта не волновалась сейчас ни за весть про наше нападение, ни о самом этом странном человеке, портрет которого писала наша мама. Я решил, что она просто не хочет напоминать нам и волновать лишний раз.

– Ох, искусно же рисует ваша матушка! Не понимаю, что именно ей дорисовать хотелось – в этом нет смысла, но я не художница, не могу знать, когда готова картина, а когда нет. Принц человек добрый, но придирчивый и славится излишней импульсивностью. Он красноголовый, как многие с высших чинов у гентас, как ты, Эдвине. Высшие, как они себя называют, да прибудет к ним милость света во имя Богини. Но эти красные волосы достались ему далеко не из-за честной жизни.

Шарлотта раньше не была так религиозна, но приближались праздники, в которые было принято просвещать детей о версии создания нашего мира. Я не верил больше в это всё после того, как послужил полгода у отца, но что-то меня успокаивало, когда я слышал про ту нежность и милость ко всему ею созданному. Хотелось верить в эту несусветную чушь, что то, что нас создало, действительно любит нас. Но веру свою я обратил совсем в другое.

– Он наверняка приедет из-за кампании отца. – Подтверждал я то, что рассказала нам мама.

– Вероятно да, Ботта, у Хильдира ведь сейчас очень непростое время… Ну что ж, мальчики, нам с Бэкки пора в город, еду к врачу в Лодунум. Будет желание, можете через два часа прийти ко мне на ужин, а до дома я уж распоряжусь, чтобы вас довезли. Или можете остаться ночевать у меня, мы вышлем письмо в тот же час, чтобы у вашей матушки не было лишних волнений.

– Нет, тётушка. – Эдвине всеми силёнками своими, всеми движениями показывает, что нам срочно надо в ювелирный. Ему уже не терпелось купить подарок. Я был в лёгком непонимании его спешки, но решил прислушаться, может, действительно что-то было не так. Пусть будет сейчас, как он хочет, ибо мне надоело ощущать себя плохим братом. – У мамы завтра День рождение, мы не можем уйти в ночь! Я хочу быть первым, кто поздравит её с утра! – нет, Эдвине, это было не единственной причиной твоих переживаний. Вот только купим что нужно, я сразу обо всём у него спрошу, наедине.

– Не спеши, я так-то тоже хочу. – Толкаю его в плечо, а тётушка по-доброму смеётся, да говорит, что мы молодцы и нашей маме повезло, ведь мы очень послушные. Она сверкает серыми глазами, такими светлыми и добрыми, добавляя:

– Теперь моё сердце не тревожно за вас. Храните друг друга. До встречи, мои хорошие. Пусть Богиня освещает вам путь. – Мы обнимаемся, все втроём, Шарлотта слегка наклоняется, чтобы не пришлось нам так сильно тянуться вверх. Я ощущаю запах духов, или ароматного мыла: от её бежевого платья с белым воротничком пахло лавандой и ещё какими-то сладкими цветами. Закутавшись в яркий платок, тётушка поднимает свою корзину и вытаскивает на прощание два свежих кекса, явно спечённых ею с утра. Поблагодарив её за заботу и добрые пожелания в сторону нашей семьи, мы машем ей рукой, а я успеваю слегка помять шёрстку Бэкки, с улыбкой и смехом прощаясь и с ней.

Убираю лакомства в перекидную сумку, лучше оставить это на привал. И лишь отходят от нас леди с собачкой, как Эдвине забегает в лавку, ничего не говоря мне и не ожидая. От внезапности брата я бросаюсь следом, попадая в плохо освещённое для такого места помещение. Ранее, когда нам выдавалось сюда наведываться, у господина Деррена было светло и всё сияло и переливалось от яркости и сочности выставленных камней и дорогого металла. Да что там говорить, вроде до ухода тётушки свет здесь не погасал…

– Ох, во имя света всемогущей Богини! Что с моими глазами?! О высшие силы!

– Ха, он тот ещё трусишка. – Шепчет мне с усмешкой Эдвине, пока мы проходим вперёд.

Я спотыкаюсь о порожек, было слишком темно, чтобы моей неуклюжести не разгореться всеми цветами радуги. Эдви опять сдерживается в порыве смеха, а господин Голдвуд так пугается, что незамедлительно спрашивает, не уходя от прилавка:

– Кто здесь?! Если вы воришки, оставьте меня в покое, я был алхимиком в прошлом! Если злые духи – просто пощадите меня!

– Бу! – Эдвине пробегает вперёд, выпрыгнув прямо перед носом господина Деррена, что от шока вскрикивает, трясущимися руками еле как успевая зажечь свечу. Я медленно подхожу к брату, осуждая его каждое движение, сделанное явно назло слабости владельца этой лавки. Так сильно Эдвине любил проказничать, что сейчас потерял всякий стыд.

– Ох, Богиня! – мистер Голдвуд дрожит, он уводит назад плечи, пытаясь успокоиться. До чего же сильно его испугала эта ситуация. – Как не стыдно тебе меня пугать, маленький Теновер?! – с подсвечника падает воск, но обжечься ювелир боялся меньше, чем, как оказалось, боялся темноты. Поставив неуклюже свечу рядом с собой, мужчина проводит рукой по своей лысине, после нервно чешет седую бороду и бакенбарды. Я был уверен, что он нечистокровный готтос, знал историю его родителей, но так рано поседел мужчина вероятнее из-за своих слабых нервов. Ну, или же, по чём мне знать?

– Два демона пришли по вашу душу, господин! – брат ведёт бровями, он действительно был в полутьме несколько эксцентричен, но не пугал меня. Однако ювелир смотрел на игру тени и света, как на сцену из своих ночных кошмаров. – Отдайте нам самые роскошные украшения, что у вас есть, и наши соратники вас не тронут!

– Эдвине! Имей совесть. – Одёргиваю его, ведь уже надоело слушать, стыд пробирал меня за него, да и вовсе не хотелось, чтобы нас запоминали, как двух неучтивых хамов.

– Этакий нахальный-нахальный мальчик! Эдвине, сколько можно играться с моим сердцем?! Ни разу нормально со мной не поздоровались, постоянно пугаете меня, несчастного старика! И не выдумывай на ваши чистые души обзываться грязным и низким именем врагов нашей Богини! – даже при своём страхе, Деррен был хорошим человеком, он занимался благотворительностью, помогал бедным и обделённым, давал странникам кров в своём большом доме. Но его набожность меня то ли пугала, то ли раздражала. Я спокойно мог представить этого человека, продающим весь свой бизнес, чтобы уйти в монастырь и забыть о слишком злом и лживом мире. Но пока что это был вечно обеспокоенный, пугливый ювелир. Странное сочетание для его рода деятельности. При том при всём, Деррен ведь никогда не боялся грабителей. За всю жизнь у него не украли ни одну золотую.

Мужчина поправляет знак освобождения, что был на его шее, повисший с тонкой-тонкой цепочки шириной с паучью нить. Освобождение в религии нашего народа принято считать даром Богини, что дала нам превосходство над всеми нечистыми созданиями. И я ненавидел этот знак, именно вера была отправной точкой распрей между гентас и готтос. Из-за одной жалкой палочки они воевали, пока не забыли, почему именно обозлились друг на друга. И пусть даже наш отец признаёт, что версия готтос всегда была верным толкованием сознания всё и вся создавшего, но я считал, что все были не правы. Об этом давно забыли, когда на смену вере и поклонению пришла наука. Люди и сами начали не подмечать различие между двумя версиями одного и того же, но они в то же время лишали этим себя ответа о природе своих способностей.

– Эй, раньше я ни разу вас не пугал, мистер Голдвуд! – пока Эдвине отрицал свою вину, я решаю одолжить спички и пойти зажечь все погасшие здесь лампы. Обычно это делали при помощи магии, но испытывать способности брата я не хочу сейчас. Слишком сильно мы потрясли свои сердца тем пожаром.

Сам господин Деррен тем временем поправляет пенсне. Стёкла блестят под возвратившемся в комнату светом, невольно заставляя оправу выглядеть ещё более овальной. Мужчина опускается на руки, облокотившись о прилавок, чтобы стереть со своего натруженного и морщинистого лба капельки страха, сошедшего не так давно.

Деррен Голдвуд славился во всём городе, как прекрасный и добрый человек, он всегда помогал, но по делам важным, и не предал никого к нему обратившегося. До гнёта со стороны гентас он был алхимиком, и его помощь базировалась на самых разных просьбах клиентов. Но сейчас он ушёл в профессию ювелира с головой, верно из-за этого своего глубокого страха быть схваченным гентийскими солдатами. Он не верит в силы готтос, он всегда верил в опасность, отчего постоянно живёт в страхе. Я не могу его осуждать, ведь бедолага вырос бы полным сиротой, не приюти его тётушка Шарлотта. Она по большому секрету рассказала нам, что при последнем нападении гентас на наш маленький Доргильс, семью Голдвудов убили. И Деррен видел всё своими собственными глазами. Мама спрятала его в шкафу, за обувью, пятилетнего мальчика найти так и не смогли, да и не знали случайные солдаты – эти несчастные убийцы – что в семье Голдвудов более двух человек. Я слушал обо всём этом тогда, как о чём-то далёком от нашего времени. Но страх Деррена оправдывался. Мне тоже было не по себе после увиденного, после того как я узнал, что война никуда не отступала с наших земель.

Мне очень нравилась его рабочая одежда: строгие брюки, блестящие туфли, и рубашка с широкими рукавами. Вместо манжет у неё резинки, чтобы можно было свободно закатать рукава во время кропотливой обработки камней. Также у него была чёрная завязка на правом предплечье, утягивающая свободную ткань. Сейчас на ней держались какие-то инструменты, на вид лёгкие и очень маленькие. Это было способом хранить их при себе без страха потерять. Вряд ли такое мастерили каждый день, они выглядели дорого. Как и пуговицы, также отливавшие золотом. Поверх рубашки на Деррена был надет рабочий коричневый фартук, ведь профессия его требовала широких познаний, что были не только полировкой и огранкой камней, а ещё и литьём, пайкой, гибкой, чеканкой и многим другим. Последнее мне нравилось в этом искусстве больше всего. Создавать прекрасные узоры, притом не дрогнув рукой – вот что требовало мастерства! И я точно знал, что в мастерской своей мистер Голдвуд теряет всякую способность бояться, он очень серьёзно относится к своему делу, как того и требует вселенная.

После минуты препираний, брат сбавляет свой пыл и извиняется. Я подхожу и хлопаю его по плечу, одобряя то, как самоотверженно он сейчас поступает, в неугоду той своей разбалованности и любви к шуму и шуткам. Господин Деррен кажется намного спокойнее, он протирает пенсне какой-то махровой серой тряпочкой с прошитыми на машинке краями, а после наконец-то обращается к нам, как к своим гостям:

– Извиняюсь сердечно, дорогие друзья, что мы так сегодня встретились. Я никогда не гасил свет днём, даже ночью иногда я оставлял гореть волшебные лампы, но… сейчас тяжёлое время, даже музыка умолкла! Что ж не так с этим миром?

– Вам не стоит извиняться, сэр, никто не виноват, что это произошло, – Эдвине без улыбки говорит это, он стал серьёзней и начал замечать истинные вещи. Мне нравится, когда он дурачится, но всего должно быть в достаточной мере.

В этот момент мистер Голдвуд разворачивается к граммофону и ставит на него пластинку с музыкой, написанной, судя по иностранным звучаниям, кем-то из народа тинэо. Я слышал легенды о них, но никогда не видел вживую. Также мы читали о них и видели их зарисовки в походных журналах отца и в старой библиотеке, ещё до того, как добрая часть города сгорела после нападения… Прошло каких-то три года, но для меня это кажется целой вечностью.

То мастерство владения арфой, которое подвластно только тинэо, успокаивало и внушало нам поддельную безопасность. Хотя, я бы не сказал, что ощущаю сейчас себя плохо.

– Знаете, что в столице уже появляются машины, вырабатывающие свет для домов, учреждений и магазинов? – напомнил нам Деррен, обрадовавшись нашим удивлённым лицам, когда комната ожила от зазвучавшей музыки. – Пойдёмте, я покажу вам одну из таких машин! Будучи любителем новинок, я не устоял, чтобы не привезти сюда. Сейчас мы с вами и проверим, как работает это последнее слово техники!

– Я слышал, что появилось электричество, и что это уже не считают магией, как раньше было.

– Ну-ну, Ботта, не отзывайся плохо, никто и никогда не боялся магии, даже если она кажется неподвластной.

Мистер Голдвуд прошёл направо от своего прилавка, пригласил нас подойти, да распахнул дверь в подвал. Свеча осветила лестницу, я немного замялся, но доверился нашему старому другу. Эдвине держался рядом, хоть я видел, что он хотел сорваться и убежать вперёд, но он этого не делал. Деррен спустился вниз, повернулся к углу комнаты и обратил наше внимание на блестящий медный механизм, из которого по трубам вверх выходил пар. На чём именно работал этот механизм, мне догадаться было тяжело, я не видел раньше подобного нигде, даже в книгах, но выглядела эта замысловатая печка очень даже солидно.

– Вот вам и будущее, мальчики! Сейчас осталось нажать на вот эту кнопку и… – Он выполнил то, что говорил. Везде замерцали огни, комната осветилась, ярко-ярко теперь здесь было, видно стало каждый уголок, любую пылинку, пролетавшую рядом. Не то, чтобы меня восхитило это, но я решил смириться внутри с признанием дикости наших мест. А ведь во дворце, куда так рвался брат, уже явно это было давно. – И пусть свет станет нашим прозрением в сердце Богини.

– Это потрясающе! Теперь не нужно делать свечи, да? – Эдвине воодушевился. Мы с ним раньше всегда любили читать про приключения, но вот это, что происходило сейчас, было настоящей фантастикой.

– Почему же, – Деррен сдувает огонёк и присаживается на край стола, ставя свечку рядом с собой. – Всё в нашем мире когда-то пригождается вновь. Нельзя забывать о старых вещах, они могут послужить снова и снова. Особенно если это лавка барахольщика, ха-хах! – этот юмор был понятен лишь для того, кто в своей жизни хоть с чем-нибудь торговал. Мы с братом лишь состроили неловкие улыбки, не обращая на себя ненужного внимания. – Если вы по делу, я хочу для начала угостить вас чаем, у меня как раз наступил обед. Тётушка передала свежий пирог из тунца, я жду не дождусь, как опробую его! Пошлите со мной, угощаю. – Мистер Голдвуд поднимается вновь наверх, я иду следом, но Эдвине меня останавливает:

– Ботта, ты можешь отвлечь его?

– Ты чего это хочешь…

– Всё нормально, скажи, что я остался этот механизм осматривать. Видишь ту дверь? – брат показывает на заставленную коробками комнату, которую явно очень давно никто не посещал. – Я стащил у него ключ, пока мы спорили.

– Так вот зачем ты так упрямо себя вёл!

– Пожалуйста, сержант Пуховичок, это единственный шанс узнать его страшный секрет! Необходимо проверить мои догадки.

– А что, если это слишком страшно для твоих глаз?

– Я теперь солдат, я не могу оставить это просто так, не разобравшись.

– Ладно, я прикрою тебя. Но поспеши, иначе Деррен почует что-то неладное.

– Всё понял, – Эдви наконец-то улыбается мне без доли того сомнения, которое проникло в него из-за нашей маленькой потасовки на крыше, – и, Ботта, – только я поднимаюсь вверх, как он решает что-то договорить, – спасибо, что спас меня от Омине. Я обязательно верну тебе этот долг.

– И не думай об этом! Всё, даю тебе две минуты, – отвечаю ему и быстро ухожу наверх.

На втором этаже находились спальня и ванная комната, потому мы вернулись назад. Мне нравился этот дом, он был роскошным, хоть и маленьким. Вокруг сияли до блеска начищенные поверхности, но… внутри ощущалось как-то пусто. Я согласен, хозяин дома нёс в себе всю его энергетику, нечто незримое было в этом гостеприимстве. Но одиночество проступало через всё то притворство, сотворённое сейчас Дерреном. Однако перед тем, как какие-либо разборки начать, я любил присесть и выпить чаю, чтобы побеседовать о любимом или о непостижимом. Это открывало глаза на истинную суть происходящего, отрезвляло мысли. Эдви и Эбби тоже взяли это себе за привычку, прямо как лучшие друзья. Мне же удавалось вовлечь брата в разговор лишь тогда, когда его заинтересованность в книгах спадала.

Наверное, кухня всегда самая светлая часть дома? Даже притом, что половина его использовалась под ювелирную мастерскую да магазин, за этой дверью был свет из окон, никак не давящий мне на нервы. Искусственное освещение несколько непривычно, не хочется долго находиться в подобных комнатах, здесь же источник света был естественный.

В маленьком помещении в центре стоял белый, чуть вытянутой формы стол, украшенный скатертью и вазой с цветами. Вот и первый разговор пробрался мне на ум!

– Мистер Голдвуд, скажите, а откуда эти розы? Они кажутся недавно срезанными.

– Веришь или нет, но и у такого старика есть личная жизнь, Ботта. – Усмехаясь, Деррен оставляет чайник кипеть на ярком огоньке плиты, а потом из шкафчика выставляет на стол пирог, да берётся разрезать его, пока говорит. – А где Эдвине? Он задержался у витрин или?

– Насчёт этого, – говорю быстро и чётко, боясь слегка, что мой блеф смогут прочитать по губам, – у нашей мамы завтра День рождение!

– Ох, люблю же я праздники! Всем нравятся украшения, особенно в виде подарка. Ты чувствуешь себя особенным, когда получаешь кольцо или цепочку… Любой, получивший такое в подарок скажет, что пытался увидеть, отчего именно это украшение попало к нему. Такие сюрпризы сближают, помогают проникнуть в мысль их дарящего.

– Не соглашусь, сближает совсем другое. Сложные ситуации, например, требующие выбора. А подарки – это всего лишь сладкая иллюзия этого самого выбора. Как красиво бы не мерцала безделушка, без людей это пустая вещь, никому не принёсшая пользы.

– А ты вдумчивый молодой человек, весь в отца. – Деррен улыбается, расставляет красивый чайный сервиз – традиционный белый фарфор с узорами красных цветков, да поворачивается к плите, забирая прихваткой чайник. – Но представь сейчас на секунду маму. Представь, как вы подарите ей, то, что хотите. И как красива она будет, как засияют её глаза… Лучший момент в жизни этих безделушек. Я ведь делаю свои украшения с душой! Ботхелм, разве этого не достаточно, чтобы пустышка превратилась в символ чьей-то любви?

Он влил кипяток в заварочный чайник и присел сбоку, наблюдая, как я достаю кексы и груши, взятые из дома. От фруктов мистер Голдвуд отказывается, он так сильно хотел пирог, что более ни о чём не думал.

– Однако, – добавляет он, как-то обеспокоенно дрожа в ногах под столом, – а как же влюблённые, дающие клятву на кольцах перед Богиней? Верующие, что носят Освобождение? Как же те, кто хранят украшения своих предков в знак памяти о былых днях? Не может это не иметь смысла.

– Господин Деррен, ведь нам нужно совсем… необычное украшение. Как раз то, о чём вы говорите сейчас.

– В каком плане “необычное”?

– У нашей мамы сломались свадебные украшения ещё очень давно. Мы бы хотели подарить ей классическую диадему и заколки для волос с такой же традиционной тематикой.

– Я помогу вам подобрать это всё и соглашусь на сделку, это ведь совсем не дёшево, как ни посмотри. Однако, если вы дадите мне человека с примерными параметрами вашей матушки, задача упростится.

– Иными словами, вам нужен тот, кто на себя это примерит?

– Выходит, что так.

Лишь закончили мы обсуждать план покупки, тут уже и Эдвине поспешил прийти, с несколько испуганным взглядом проверяя наши лица на подозрительность.

– Ох, а вот и потенциальный манекен! – усмехнулся с него я, позволяя себе и обстановку разрядить, и реально договориться с братом нам помогать.

– Ч-чего? Ах, не суть. Мистер Голдвуд, эм, коварно признаюсь… Я-я…

– Это он предложил прийти к вам! – перебиваю брата, лишь понимаю, что он и меня и себя собрался подставить, вот так легко решив рассказать про наш маленький шпионаж.

Эдвине мнётся, по его лицу было видно, что он узнал что-то странное, а возможно, что-то пугающее открылось ему там, в коморке бывшего алхимика.

– О чём вы, мальчики? – Деррен задаётся разумным вопросом, и вот сейчас я даю брату шанс номер два: подыграет мне – молодец, расскажет всё – значит, на то есть причина.

– Ха… – Я впервые видел его таким… удивлённым? Словно я обошёл его же задумку на несколько шагов вперёд и уже знаю, как избежать неловкого разговора. Брови Эдвине, до того сведённые от испуга, вдруг поднимаются, его длинные ресницы всё ещё вопрошающе хлопают в мою сторону, даже мелкая россыпь едва заметных розовых веснушек сейчас казалась колючками на его взволнованном от происходящего теле. – Да, Ботта. Объясни-ка? – о нет, это был провал. Если господин Деррен не заметит подвоха, значит, что обед ему сейчас дороже любых его возможных секретов.

Не желая отступать, я всё-таки берусь пояснять свои же слова:

– Это он придумал, чтобы вы мерили ему диадему! Я, честное слово его не заставляю в этом участвовать. Он меня просто подговорил! Аха. Так ведь, Эдвине? – выделяю его имя, пытаясь произнести его тем же тоном, каким мама обычно зовёт нас ругать за баловство. Брат понимает меня, мы достаточно близки, чтобы выяснять план по одним лишь взглядам и жестам друг друга.

– Э… Эм, да-а! Мистер Голдвуд, я ведь та-ак люблю женские украшения. Я ведь что и издевался над вами, мне просто нужно было сбросить пыл, я так волнуюсь! Серьёзно, все ваши работы просто прекрасны. Позвольте мне примерить диадему! Мы маме её дарить собираемся, но, того и гляди, с такими интересами, она… – Пылкая, внушительная и даже слишком эмоциональная речь вырывается из Эдви, он даже облокачивается о стол, наблюдая, как медлительно и настороженно господин Деррен разливает по нашим чашкам готовый чай. Но тут, на последнем предложении, голос брата становится обычным и даже заскучавшим. Он просто осознал, что он наговорил, и в какую передрягу нас втащил. – Она мне понадобится и самому. Да.

– Я думаю, что у тебя утончённый вкус, судить не стану, ты мне близок, раз так взволнован перед искусством ювелирного дела. Однако… – Хозяин дома замолкает. Эдви присаживается, немо пару раз на меня глянув. Его большие и испуганные глаза, а также крепко сомкнутый рот давали понять, что он не готов сейчас нести ответственность за свои возможные последующие ответы, ведь то, что он сболтнул сейчас, было слишком любопытно для любого слушателя. Поэтому, лишь мы поднимаем свои стаканы, почти синхронно, но не договариваясь, как мистер Голдвуд перестаёт разглядывать свой чай, да накладывает всем по кусочку пирога на тарелки. – Свадьбы в традиционном стиле. Всегда красиво. Невеста в кимоно, на ней изящная диадема, вся прелесть её лица открыта миру, а рядом жених – в строгом, но в таком же традиционном костюме, но, кажется… я конечно не историк и не знаю всех обычаев местных, просто… чисто теоретически у готтос жених не носит никаких украшений.

– А мы и не сторонники обычаев! – быстро выговариваю, страшась того, что наш шаткий план развалится на части. Так мне было сейчас беспокойно, что я даже не засмеялся с нелепого замечания в угоду гендерных стереотипов. Эдвине пролил немного чая на блюдечко под кружкой, но тоже не выдал ни единого звука. Он и я – вместе мы держались, как настоящие солдаты.

– Ладно вам! Конечно, спасибо за такое откровение, но я не впервые обслуживаю прихоти экстравагантного характера. Не стесняйтесь, будьте открыты! Я смогу сделать тебе, Эдвине, особое украшение, что подчеркнёт тебя, как индивидуальность. Допустим, твой брат, – Деррен вдруг обращает моё внимание на себя и тянется к моей руке, аккуратно проводя пальцем по пёрышку на браслете. – У него отличный вкус! Зелёный цвет очень подходит к его глазам, а на оттенок его кожи прекрасно ложится коричневый цвет. Правда, застёжки на этом браслете – уже лишнее, они слишком яркие и отвлекают от главной детали: лёгкость. – До этого я предпочитал изучать стол и копаться вилкой в пироге, но замечание о подаренном мне браслете сначала порадовали Эдвине, ведь вкус, как выяснилось, был у него, а не у меня, а затем интерпретация подарка вывела на дальнейшие размышления. Я не мог не посмотреть на добрую улыбку ювелира. Как хорошо, что он такой наивный. Мне кажется, что Эдви в добавок ещё и что-то стащил, а то отчего же ему было всё это время так страшно? – Если этот браслет – подарок кого-то, то знай, Ботта, – я вслушиваюсь ещё внимательней. – Этот человек хочет, чтобы ты проще к нему относился. Ну, и он явно доверяет тебе, если так искусно подошёл к выбору цвета.

– Мистер Голдвуд, – Эдви улыбается, и я становлюсь несколько растерян. Меня не отпускала та лёгкая тревога, но и что-то новое появилось и нависло над нами, то, чего я ещё не мог знать. – Как закончим, можно я оставлю собственный заказ?

– Вот, о чём я и говорю! Не нужно подстраиваться под чьи-то вкусы, достаточно создать свой собственный стиль, чтобы загореться на фоне остальных новым словом.

Пирог действительно был очень вкусным. Может, от мыслей, что именно хочет заказать Эдвине, может от близящегося выбора подарка – всё крутилось в моей голове, пока нежный творожный сыр таял во рту. Тунец притом не был моей любимой рыбой, но сочетался идеально. Благо, в наших краях рыба всегда была: недалеко располагались острова с которых нам её привозили. Да и с мясом проблем не возникало – на великой горе Ин΄аи паслись животные, близ неё находились фермы, наша деревня была как раз рядом. Однако за горным хребтом уже начинались владения гентас. Мы разделяли территорию на опасно близком друг к другу расстоянии.

Пообедав, мы сердечно благодарим за приглашение составить компанию. Эдвине извиняется за неудобства, но его слова остаются незамеченными, ведь Деррен не знал нашей хитрости. Формально, мы не соврали, но пока я не обсужу всё с братом, сердце успокоиться не сможет.

Выбирать диадему мы прошли к витринам напротив прилавка. Там находились самые дорогие и ценные украшения, повезло же нам придумать такой дорогостоящий способ обрадовать нашу маму. Но лишь представлял я её обрадованное лицо, лишь видел внутри себя отражение её удивлённых и любящих глаз, как всё внутри замирало и просило поскорей добиться происхождения этого момента.

– Я специально изучал традиции и историю готтос для таких вот украшений. – Поворот ключа, медленное открытие створок витрины, в заранее надетых чёрных перчатках (чтобы ничего не запачкать), и Дерен закрепляет дверцу в этом положении, переключая внизу защёлку. С нижней стеклянной полки он достаёт круглую коробочку персикового цвета, на которой покоится заколка для волос с поразительно одинаковыми и мелко расписанными золотыми бабочками. Голова каждой была таким же золотым шариком, а вниз их крыльев опускались длинные цепочки, что должны были повисать до самых плеч их носящего. – Эти заколки закрепляются в причёске над ушами, они подчёркивают ясный взгляд и идеально сочетаются с фатой, если захочется прикрепить к ним её назад. Обычно такого не делают, однако, есть множество вариантов улучшения традиционной одежды. Можно я… – Тут же, мистер Голдвуд обращается к Эдвине. Он как и я замер, слушая про эти украшения, но сразу преобразился и порозовел в щеках, лишь его окликнули для, казалось, простого дела. – Мне нужно будет убедиться, что это украшение подойдёт к форме лица твоей мамы. Ботта сказал, что у вас с ней она схожа.

– Да, конечно! – Эдви спокойно поворачивает голову на меня, позволяя Деррену продеть гребень заколки ему в волосы. Что-то странное было с Эдвине в этот момент, словно засветился он, даже прижмурился и так и стоял, слегка приоткрыв рот от происходящего. Лишь ювелир пропустил вторую заколку в волосы Эдви и с другой стороны, только тогда, отведя его от нас в сторону, мне удалось полностью разглядеть и послушать о том, почему господин Деррен выбрал для нашего случая именно эти заколки.

– Он… – Хозяин лавки медленно отпускает плечи нашего живого манекена, и мы остаёмся наблюдать, как невинно на нас смотрит сейчас бедняга Эдви, от неловкости своей порозовев даже в ушах: теперь его волосы были немного собраны, отчего можно увидеть чётче очертания лица. Он не стал похож на девочку, как бы то можно было предположить. Он остался самим собой, просто с дорогими украшениями у него в волосах. Я даже завидовал слегка, ведь мне такое точно не подойдёт. – Эдвине, я редко говорю это взаправду, но тебе действительно очень идёт… – Поправляя пенсне, мистер Голдвуд хмурится, чтобы мы не видели его растерянности. Не каждый раз приходится говорить такое детям, ситуация была очень нестандартна. – Это навело меня на мысль, какой именно заказ я соберу тебе в следующий раз. Будешь носить это на церемониях, вы ведь, рано или поздно, отправитесь во дворец. Я молюсь за то, чтобы так было. А иначе, кому управлять хаосом, происходящем в нашем народе? – пока ювелир говорит это, он разворачивается и тянется вверх, чтобы достать следующее украшение.

Я подбадриваю брата, в знак дружбы хлопая его по плечу. Кажется, что моя поддержка нужна была как никогда раньше из-за сказанного мистером Голдвудом. Никто из нас не хотел уходить из привычной тихой жизни. Но всё вокруг старалось дать хороший пинок и выбросить прочь с этого корабля временного спокойствия, погрузив в целое море, такое же страшное и неподвластное нам, как грядущая служба и ведение дел целого королевства. Но… нам всего по 12 лет. Где я уже успел оплошать?

– Эдвине, тебе нравится? – спрашиваю его, когда господин Деррен заканчивает закреплять диадему на его голове, оставив возможность ему посмотреть на своё отражение в витрине.

Бабочки поменьше покрыли ободком всё пространство, но они не были различимы под золотыми розами, с каждой из которых вниз опускалась капля искусственной росы. Посередине было два крыла: тонкая работа переплетений золотых нитей.

Эдви казался чем-то эфемерным, он слишком сильно выбивался сейчас из реальности, чтобы быть настоящим. Но нет, он был, и я даже не брался представить маму в этих украшениях. Я лишь немо восхищался им.

– Почему они такие красивые? – всё, что мог сказать Эдвине, с тем же шоком и непринятием смотря на себя в зеркальное отражение. Надо будет поддержать его и убедить, что это нормально, пусть я уже и осуждал себя, что решился пожертвовать его самовосприятием ради одной этой примерки.

– Они лишь подчёркивают внутреннюю красоту надевшего их. Эти украшения не всем бы подошли, поверь мне. И не подозревайте старого ювелира в обмане, нет, это не стоит целого состояния. Большинство деталей здесь – позолота, потому что работа невероятно сложна и дорога бы оказалась для возможного покупателя. Поэтому сами видите цену. Мама точно обрадуется вашему сюрпризу. И если сообщите ей детали этой невероятной примерки, можете быть уверены, душа художницы воспылает тут же светом Богини, Фридегит точно нарисует тебя, Эдвине, как ты сейчас есть. Как совет, вам действительно стоит ей это рассказать.

Затем Деррен вновь поделился с нами, что придал украшениям черту лёгкости за счёт всех этих крыльев. А цветы означали готовность юной души, её раскрытие и желание обрести знания про мир, каков он есть – обрести космическую любовь. Через два года наступает возраст, когда принято венчать своих детей. Мы были притом достаточно известны, чтобы этот возраст не учитывался. Наверное, пока нам везло не познать для себя взрослый мир, хотя меня всё больше склоняло к другому видению этой ситуации.

      Наш подарок был снят с Эдвине, наконец повеселевшем и раскрывшемся, потому что мы перестали так пристально за ним наблюдать. Все переживания мигом выветрились из головы, пока мистер Голдвуд упаковывал диадему в квадратную коробку с подушечкой для безопасности переносимого, а заколки в цилиндрическую, ведь их гребни были длинны. Последним штрихом осталось описание требующегося Эдвине украшения, которое он как заказ передал ювелиру на скорейшее будущее, передав исписанный листок.

– Да прибудет на вашем пути свет, юные Теноверы. Я всегда рад видеть вас в своём доме. Всегда. – То, как счастливо улыбался Деррен, было слишком трогательно. Я пожалел даже, что мы не рассказали ему про всё происходящее, но что было сделано – того не вернёшь. Прощаясь так же открыто душой, мы вышли с Эдвине из лавки, и только сделали несколько шагов в сторону центральной площади, к фонтану, как замерли и облегчённо задышали. Я приготовился к тому, что меня начнут тумасить кулаками за вероятную подставу, но этого брат не сделал, он лишь схватился за свои коленки и тяжело задышал, начав нервно подрагивать. Похоже, что данные трюки ему нелегко дались.

– Эдви, ты чего? Ты весь дрожишь… – Я проверил ещё раз, что в его сумке действительно был подарок маме, а затем помог ему поднять голову, с обеспокоенностью схватившись за эти его до сих пор розовые щёки.

– Я не знаю, что только что ты провернул, но спасибо тебе огромное. Я едва не сотворил такой глупости!

– Что же там было, у него всё ещё есть талант к алхимии? – улыбаюсь, когда вижу, что раскрепощён он и больше на меня не обижен, сразу отпускаю, ставя свои настырные руки в бок, не придавая себе той излишней обеспокоенности, что так и струилась из меня последние несколько часов.

– Я разуверил в это, Ботта, Деррен действительно старается от алхимии уйти, оно и мне не кажется серьёзным занятием, но… На столе у него лежала книга. Внутри на одной из страниц был локон красного цвета. Явно локон кого-то из гентас. А описание гласило совсем иного рода вещи: “Для проведения ритуала понадобится отыскать эти камни. Линзы, вылитые из красного стекла, помогут определить нужное через специальную спектрограмму?.. Вроде. Отыскав камни, внешне сильно напоминающие опалы, вы сможете пробудить сожженное к жизни”. Примерно вот так там и говорилось. Самое необычное во всём этом, пожалуй, именно закладка из настоящих волос. Хотя и пробуждение чего-то по-доброму тоже не звучит.

– Ох, Богиня… Он что-то точно знает! Пойдём, вернёмся к нему и…

– И дадим понять, что я пробрался в его тайник без спроса? Мы всё равно не узнаем грядущие планы этого чудака, он никогда ничего не расскажет нам, особенно после такого откровения. Деррен же обидится и выставит нас прочь! А мой заказ так и не будет выполнен, он просто необходим нам для будущего.

– Что ж ты там заказал?

– Написал, что мне нужны особые украшения. Там гравировка, которая требует специальных навыков. Если мистер Голдвуд не побоится применить их на практике, моя интуиция станет ещё сильней. Я не могу теперь на это полагаться, но вдруг сработает? Как будущему слуге королевы, мне необходимо будет давать ей лишь правильные советы.

– И не думал, что можно продумать жизнь до таких шагов. В нашем возрасте детвора во дворе и знать не знает о службе и о дворцах, где честь превыше любой жизни, а мы сейчас вот так просто говорим про службу, сознание и фатализм… Как человеку, чья интуиция глухонема, мне остаётся довериться тебе полноценно. Но думать так далеко – неправильно. Есть только здесь и сейчас, не полагайся на туманность нашего будущего, Эдвине. Мы уже обсудили это.

– Тогда я знаю, что мой вопрос тебе точно понравится, Ботта! Не против всё ж вернуться на водопад? Я хочу провести там оставшееся время. После папиных приказов, там теперь точно безопасно, плюс он уже уехал домой, встреча у них скоро, вряд ли мы заслужим от родных внимание. Я хочу срочно заняться чем-то весёлым, поиграть. Просто побегать с тобой, энергии слишком много!

– Без проблем, светлый. Нам стоит прислушаться маминого совета. Я если честно, не хочу так. Хочу домой, мы могли бы поиграть с тобой и там, но в том укромном месте тоже хорошо, не могу не согласиться. Я бы даже искупался!

– Вот именно! Дочитаем книгу, быть может. И просьба у меня есть. Небольшая, но тебе безусловно захочется её исполнить.

– Что за просьба?

– Это задача для…

Высокая светлолицая девушка подходит к нам, когда мы не ожидали кого-либо встретить. По ней видно было, что чистокровная гентас. Глаза голубые, настолько светлые, что почти сливались в белый цвет, подчёркивая в ней это безумство, причём брови были сведены, нос она морщила, а надбровная дуга слилась в две складки. То выглядело очень настораживающе, Эдви даже в какой-то мере напугался, сделав шаг назад от неё. Он ощутил себя прочитанным, словно книгу, так эта девушка смотрела на нас. Обычное коричневое платье, в традиционном стиле, никак не говорило мне, что незнакомка может быть хоть как-то опасна, но когда я был схвачен её длинными ухоженными ногтями за шею, стало, мягко говоря, не по себе.

– Не притворствуй, не слушайся свой внутренний глас! – промолвила она, страша меня своим низким тоном, сливавшимся в шум толпы вокруг. Я был как ниточка, повисшая с её длинного и широкого рукава, так же слабо дрожа под этим напором. – Ты весь полон мрака, твоё сердце тёмное и помыслы твои полны ненависти!

– Эй, отстаньте от него! – Эдвине бросается мне на подмогу, отводя от меня эту страннейшую девушку прочь. Он разрезал между нами эту лишь успевшую возникнуть связь, как ножницы бы отделили ткань на два лоскута, да встал между, как заступник, уверенный в своей правоте. – Вы совсем не знаете, о чём говорите.

– А вас не должно быть здесь! Вы дети тьмы, дети страха нашей Богини.

Провидица или же сумасшедшая? Важна ли она, её мнение, её существование для этого мира? Рядом я ощутил себя таким жалким! Её энергия была колоссальна, но всего её напора не было достаточно, чтобы, как и я, Эдвине сдал позицию и не решился перечить. Он заступался за меня, как заступился за него я перед Омине. И всё, что я мог, это только спросить:

– Извините, кто вы? Нам не положено общаться с незнакомцами, мы обещали это родителям.

– Я Розалинда – пророк и лекарь. И я вижу насквозь то, что в тебе есть, что, kiel ili diras (э.: “как они говорят”), названо людьми… душой.

– Не донимайте его, Розалинда, мне нет дела до предсказаний, сам уберегу своего брата, если потребуется! – Эдвине разозлился. Я видел огонь, пылавший из его сердца, но то видел только я. Моё собственное воображение. Я до сих пор не понимал, что значит не подвергаться боли и разрушению от возможностей тела воспроизводить или же парадировать огненные силы. Быть может, дар, что начинал проявляться – просто иллюзии, давно изученные народом готтос?

Незнакомка, закутавшись в накидку, что висела на её плечах, молчаливо отдала мне два цветка розы, они выглядывали до этого из её кармана, но на что я внимания не обращал. И больше никак не обозвав меня, девушка горделиво ушла прочь, к палаткам, видимо к своим приближённым. Я и не сомневался, что она тоже служит верой и правдой для нашего семейного дела. Но то, что она заметила во мне, всё же было обыкновенным помешательством. Они все уже не знают, на что полагаться. А Роза вероятно предвкушает, как наши неокрепшие детские умы развалят все планы этого восстания.

– Не верь ни единому слову, если кто и чист в помыслах здесь – это только ты, брат. – Эдвине забирает у меня цветы и ломает их пополам, выкидывая на кусты рядом с лавкой. – Я не вижу будущего, но я чувствую тебя всем своим сердцем!

– Спасибо, Эдви. Розалинда была так серьёзна, но… сейчас это не имеет никакого значения.

Дорогу назад до водопада мы провели в настороженном обсуждении произошедшего. Эдвине уверял меня, что Розалинда ошиблась с заключениями своих видений или просто перепутала меня с другим, а я пытался дать понять брату, что ощущаю некий груз ответственности из-за случившегося. Ощущаю, что силы мои действительно хочется направить на то хорошее и правильное, чего не будет с нами никогда. Возможно, что Розалинда была права, но мне всё ещё не было ясно, в чём именно. Я не демон, это уж точно. И магии никакой не знаю, а иллюзии создаёт каждый третий. Да и планы мои просты: убежать в обычную и тихую жизнь, когда война закончится, когда мы с братом обезопасим существование нашей семьи, ровно столько я и обещал отцу, когда ступил на службу полгода назад. Я всё это рассказывал только Эдвине, говорил, как мне сложно переступать через собственный эгоизм. Рассказывал, как сильно хочу быть незнакомцем в глазах народа, а не Теновером, ох высшие силы, Ботхелмом. Но брат молчаливо улыбался, и только фразу: “Когда-нибудь будет так, как мы этого хотим”, – я и смог из него выпросить, конструктивно жалуясь на себя самого. Впрочем, всё верно, тут не помогал даже наш оптимистичный настрой. После выступления Хильдира и Омине нам не приходилось верить в простую завязку всего ими затеянного.

– Как это чувство называется? – вдруг ни с того ни с сего спрашивает меня Эдвине, когда мы сворачиваем с пыльной дороги к источнику, проходя через высокие и вкусно пахнущие кусты сирени.

– Ты это про что?

– Вот сейчас, ты того же не ощущаешь? Будто бы весь мир смотрит на нас.

– Как же такое может быть? Братик, мы ж всего лишь купаться идём, здесь тем более никого обычно нет. Только птицы.

– Не физические взгляды, ты меня не понял…

Здесь начинался небольшой спуск, что людьми был специально отделан ступенями в виде крупных камней, заточённых в покатую землю. Я шёл впереди, ловко озираясь на своего брата, так сказать, подготавливался если что его поймать, но Эдви и сам спокойно справлялся, хоть и не отводил глаз от водопада в этой реке, смотрел на то, как журчит и пенится у его подножия чистая и живая вода.

Что же ему ответить, когда я сам не знаю о чём речь? Как показать уверенность? Как понять мне его, раз уж на то пошло? Я подумал, что вопрос на вопрос оживит его мысли и развернулся, встречая удивлённый взгляд Эдвине. Тут-то, спускаясь со склона, он на меня и упал, чертыхнувшись из-за этой резкой остановки.

Свалившись, я чудом не бьюсь головой о землю и тут же начинаю кряхтеть:

– Эдвине, что за дела!

– Прости, пожалуйста… – Он аккуратно поднимается с коленок, затем помогает и мне, подав свои руки. – Не в моих планах калечить такого славного бойца, Ботта.

– Ты умом не повредился?

– Чего говоришь?

– С чего вдруг ты такой настороженный?

Нужно было сесть и успокоится. Нормально это обсудить. Но нет же, он решил не отвечать, и ушёл вперёд, не дожидаясь меня. Эдвине снял футболку пока спускался к высокой зелёной траве, да начал раздеваться, так быстро и так ловко сбежав от меня в воду. Я и не заметил того, когда уже обнаружил себя сидящим на берегу рядом с его обувью и рабочей одёжкой. Не захотев сопровождать брата в плавании, складываю его разбросанные вещички в аккуратную стопку и ложусь на траву, пытаясь переварить эти самые чувства, про которые меня и донимали.

Всё началось здесь, когда на нас напал тот лучник. Эдвине стал пылать от какого-то странного чувства вины. Он даже злился и обижался на меня, возможно, его молчание путает сейчас мне мысли, но эта отстранённость настораживала. Я не мог думать ни о чём другом. Светлое, голубое небо надо мной вселяло спокойствие и веру во вселенскую справедливость, но ничего больше не дарило мне те же чувства по отношению к Эдви. Я боялся за него, но в то же время думал, что это не честно. Почему я должен всё решать? Неужели он сам не может ответить на этот глупый вопрос о самоощущении? Или я виноват в том, что подставил его, выжигая сено на рынке? Или же это я сказал что-то не то в лавке у ювелира, когда засиял в лице, рассматривая те украшения? Правильно, ничего плохого не терзало моё сердце. Только ощущение обеспокоенности и тревоги…

– Может быть ты слишком мнительный? – приходит мне в голову, и я поднимаюсь на локтях, вижу, как брат выходит из воды и смотрит на меня, так невинно, что и не докажешь сейчас эту мою правоту.

– Ты не бери в голову, я ж просто ребёнок. Я запутался. – Иронизирует, давя на меня, такого нехорошего, что посмел недооценить тонкость его ощущений. – Ладно, блефую. Но я действительно не понимаю, что хочу услышать. Почему-то именно от тебя мне так любопытно узнать этот ответ, – садится он рядом, весь мокрый, но такой улыбчивый и светлый, – всё ли в порядке сейчас? Однако ты не обязан пытаться разобраться в том, в чём запутался я сам. Наверное, это просто возраст, как мама говорит. Ты вот не выбешиваешься, не злишься по пустякам, истерик от тебя давно не слышал, а я наоборот стал, чтоб только понять, почему так заглушили мне уши эти мои двенадцать дурацких лет. Хочу казаться старше, а никак. Ты всегда впереди. Может потому и злюсь я сейчас? И потому растерян?.. Мне жалко, что приходится именно тебе разбираться, не держи зла за это. Но у меня ближе тебя нет никого, кто бы без тех самых слов: “Ты просто ребёнок, это пройдёт, ты запутался, будь проще”, – вот так возьмёт и реально поможет. – Он ложится, взгляд его долго глядит в пустоту, в ту самую плёнку мнимого неба, что закрывает звёзды днём сплошной пеленой, как вода закрывает дно после прилива. Казалось, небо живое. Оно дышало на нас, отчего становилось душнее. Небо было подобно любопытному зверю, что, впрочем, объяснимо. Всё вокруг принимало нас здесь, разрешало находиться нам, истинным владельцам Земли, но в то же время, имея привычку жить в доме, в большем уюте, чем здесь, мы являлись лишь забредшими путниками, устало сложившими свой груз на плечи матушки земли. Эдвине взялся за моё плечо, привлёк внимание, и заговорил снова. – Ботта, ты такой странный, страннее меня и Деррена вместе взятых. Страннее любого, кого я когда-либо страшился по незнанию его внутренних черт. Однако я верю тебе, и прошу, пожалуйста… в последний раз хотя бы, разреши мне мою ноющую на сердце боль своим ответом: как мне понять себя? Как найти, кто я есть? Ведь не всё в порядке, на меня сейчас столько обрушится, от одной лишь просьбы стать твоим напарником.

– Я тебя уверяю, что всё отлично. Пока ты не пришёл на тренировки, пока враг не наступил на наши земли – всё хорошо. Лишь лёгкая тень непринятия осталась в душе после выступления, не все же пойдут за нашей семьёй. Пусть народ и хочет одной и той же свободы, но у людей разные возгласы.

– Плевать, что мне до тех, кто не заступится за свой народ, пусть и может сделать это? Я хочу услышать от тебя, кем ты меня видишь.

Я видел его не как всех остальных, это была правда. Не как незнакомца, тенью шагавшего тут и там вокруг нас самих. Не как природу, что окружала нас, словно находилась внутри, была всегда здесь. И даже не как друга, то, что сияло в моих глазах, когда мы вместе читали, когда мы рисовали, играли и просто чудаковато шутили над друг другом – было любовью. Если бы не страх быть наказанным за проказы и баловство, родителей любил бы я точно так же, как его самого. Но эти чувства смешивались с уважением и почитанием, потому были намёки в душе о том, что я испытываю совершенно разное к этим людям, но в виду возраста я не мог знать этого, я даже сожалел осознанно, понимая, что эмоционально не умею разграничивать весь спектр своих ощущений. Эдвине был дорог мне по-особенному, но произнести это не получится, я не знал ещё, как это объяснить словами, сказать, что мы родственные души. Поэтому, схваченный так внезапно, прижатый в угол, в ситуацию, из которой я не смогу выйти, не ответив, приходилось говорить всё то, что моя мысль могла на тот момент объяснить:

– Когда я говорю с тобой, не остаётся других ощущений, кроме осознанности, будто я веду беседу с самим собой, с потайными участками своего ума, с каждым разговором чем-то обогащающимся. Так что не беда, если тебя кто-то не понимает или если ты запутаешься сам в себе. Просто подумай, раз я могу успокоить свою душу тобой, не значит ли это, что ты и есть те люди, с которыми близок? Ты для меня, как я сам. И зная это, себя я ненавидеть не могу, чего бы не сделал. Ненавидеть себя – это предать всех тебя любящих. А я бы никогда не стал так относиться к своему брату. Чего бы ты не сделал, я проще забуду, чем поменяю своё отношение к тебе.

Белые снежинки удивления медленно покрывали его лицо пока я говорил. Оно становилось всё белей, и улыбка исчезла за этим холодным туманом. В тот момент, когда Эдвине осознал правду, он был так чист и так кроток, что сердце моё защемило, знавшее страх смерти. По сравнению с братом, я больше не был так наивен и прост, его мраморное тело существовало как-то вне всей этой истории. Хотелось схватить Эдви на руки, закричать громко-громко: “Вот он – свет нашей Богини!”, – и унестись далеко от этого мира. Я не знал, куда именно, но сердце хранило об этом ответ.

Наконец, проморгавшись от пойманных впечатлений, Эдви начинает одеваться, возвращая на место свою рабочую одёжку и футболку, так нагло у меня украденную. Ничего не было жалко для родного человека. Я бы никогда не стал скупиться перед своей семьёй – они единственные, кто добры ко мне, просто потому что я вообще есть.

– Я до последнего верил, что ты не скажешь такого. – Он замечает очень верно, садясь в позу лотоса передо мной, выставляя белые маленькие зубы в яркой улыбке. – Но, зная тебя, ты даже не заметил, наверное, что повторяешься. Мне разве не был дан этот ответ когда-то раньше?

– О чём ты?

– Ты ведь точно говорил, что мы с тобой очень похожи.

– Я?

– Нет?

– Возможно, в другом смысле когда-то и произносил, но… не помню я подобного.

– Откуда только мне это известно? Я слышал нечто такое от тебя. Врать не стану. Просто забыл. Как вот ты сейчас. Но это совсем не тот ответ, что я ожидал услышать. Иронично, наверное? Наверное, я хотел, чтобы мир был немного другим, думал, что твои слова сейчас поменяют его состояние. Ошибался. Ничего не изменилось, но я не грущу от того. Ты же всегда был так добр, что в своём многоэтажном сердце выделил места для многих людей.

– Только для тебя и родителей, никто больше мне не интересен, Эдвине. И я знаю, что ты хочешь услышать: да, мы будем жить в замке, я любым способом этого добьюсь.

– Не будем за грядущее, тут глупо так далеко глядеть, давай лучше я расскажу тебе, какое у меня есть задание! Тебе, я говорил, это очень понравится!

– Весь во внимании!

Эдвине усаживает меня, прося принять самую удобную позу – я точно так же скрещиваю ноги, а затем наблюдаю, как он достаёт из перекидной сумки небольшую книгу, очень старую и пожелтевшую. Он опускает её на мои руки и отдаёт в них огрызок хорошо заточенного ножом карандаша, такого же маленького, как мои пальцы.

Прохладный ветер проносит между нами розовые лепестки, я пытаюсь отдать назад, как оказалось, подаренный мне небольшой альбом для рисования и этот переживший многое карандаш, но Эдвине сжимает его ещё крепче в моей руке и садится рядом на колени, держа меня за плечо в тот же момент, так, словно боялся, что я сейчас же уйду.

– Делай, что должен. Во чтобы то ни стало, делай то, что тебе нравится, я всё исполню!

– Я не знаю, что рисовать, Эдви. В голове всё ещё взгляды той толпы… Разговоры отца.

– Делай то, что просит от тебя вселенная. Я помогу тебе вдохновиться. Проси, что хочешь.

Его помощь была бесценна. Я запрещал себе быть тем, кем я хочу, следовать своему сердцу. Пути его вели во мрак неизвестности, а туманное будущее пугает любую душу, как многие на этом свете хотят знать исход своего выбора, так и я страшусь переступать через эту границу. Страшусь быть самим собой. Мнительность, как оказалось, заточена совершенно не в брате. Мнительность сидела во мне. Она пожирала мой дар, превращала его в тяжкий груз, в боль на сердце, хоть ещё так слабо, но уже давящий, когда слышались слова других про моё предназначение. У меня была цель жить, и в то же время она была бессмысленной.

“Только, чтобы его успокоить, – решил я. – Только, чтобы не исчез оптимизм из глаз его. Мне стоит остаться рациональным и не придаваться вольной надежде”.

– Хорошо. – Произношу, и меня тут же отпускает мой доверчивый и вдруг взволнованный брат. – Ты должен, значит, мне помочь. Что мне нарисовать?

Он спокойно сидит, раздумья плотно закрыли его глаза. Звук долины успокаивал: я с упоением слушал, как тепло и с каким умиротворением на нас смотрела природа. Её заботливые руки обняли этим призрачным звуком всё вокруг, птицы пели от наслаждения её любовью, а в траве где-то совсем далеко отголосками шумели кузнечики – чесали себе спинки, пока грелись на солнышке.

Эдвине мог бы быть ангелом, даже тень листвы падала на него с окружавших нас деревьев, словно милость Богини – такими нежными и аккуратными были черты его лица.

– Что ты сейчас чувствуешь, Ботта?

– А-ах? – случилось мне опешить с внезапного вопроса.

– Что за эмоция сейчас одолевает тебя? Ты улыбаешься не как ребёнок. Уже давно заметил, что ты стал старше меня.

– Не ты ли со мной это ощущаешь, если так правильно заметил моё состояние?

– Перестань вертеть мои мысли, лучше отвечай на вопрос.

– Эмоция, да?

– Любое ощущение, Ботта.

Я ощущал злость на несправедливость этого мира, такую очень эгоистичную злость, ведь обижен был я из-за того, что не считались именно с моими идеями. Да, обида ведь тоже была ощущением, которое сопровождает меня каждый раз. Ещё было отчаяние и разочарование – то я ощущал из-за того, что не давал лишний раз себе слабость. Нельзя было ныть, необходимо делать, что говорят. Иначе не тщетно, иначе умрёшь. Всё серьёзно, когда дело касается поля боя. Всё страшно. Да, ведь страх тоже был. Я боялся отнюдь не идти воевать, не боялся я того, что было мне малоизвестно. Я страшился за семью, груз ответственности был на мне за их безопасность. А ведь и беспокойство это тоже мешало все мысли и ощущения в один ком. Не лучше ли ответить просто – обеспокоенность? Хотя, это лишь наводнение на остальные чувства, что ещё кое-как проглядывали из укрывшей их волны страха. Надо было сказать самое простое, чего нельзя будет оспорить. И вдруг, пока я думал, заметил, с какой радостью Эдви разглядывает украшения в коробочке.

– Преданность. – Говорю резко, сам не подозревая, что отвечу именно так.

– А? Почему именно…

– Я не оставлю тех, кто мне дорог, даже если вселенная хочет сделать меня эгоистом, идти по стопам своих мыслей и убеждений, я предан тем, кого люблю

– Тогда не является ли преданность, по сути дела, любовью? Может это одно и то же.

– Нет, Эдвине. Любовь есть преданность, но думаю, что это также доверие, также самозабвенность… Это то, что я делаю, да. Однако… всё-таки сейчас всё перевешивает во мне именно преклонение колен перед теми, кто мне дорог. И я ни за что не поднимусь выше вас.

– Не просто будет сделать из тебя художника, братик. – Сложив губы в розовый бутон своей улыбкой, Эдви кладёт ладонь на тот альбом, что вручил мне. Он открывать мне его помогает и крепко сжать просит, чтобы странички не убежали от этой ослабшей бдительности. – Хорошо. А теперь скажи, как ты себя чувствуешь. А не то, что ты ощущаешь из-за остальных.

– Гнев.

– Тебя что-то сильно злит?

– Я не хочу причинять несчастья, но папа сказал, что гентас не оставляют нам выбора. Я не хочу лишать покоя даже одну семью, не то, что целые поселения. Можно ли изменить это всё одними мирными намерениями?

– Знать бы мне, рассказал бы точно, но всё чего-то или кого-то стоит. Отказываешься от одного, получаешь другое – выбираешь свой путь. И тут твоё право решить, как лучше. Пока это право отца, ведь он решает судьбу восстания против гентас, но всё имеет значение. Наша роль здесь мала, но не малозначительна. Так кстати мама говорит о своих картинах, если ты не забыл. – Её слова ворвались мне воспоминаниями, я видел её кисть, медленно целующую полотно холста, и представлял, в каких чудесных местах по всему свету висят её работы, ведь к нам часто приезжали путешествующие торговцы. Это была правда, влияние картин на представление людей мира всегда имело свою небольшую роль. – Так ты придумал, что нарисуешь, Ботта?

– Конечно, – вдруг говорю, обозначая свою готовность, сам того сразу не понимая. Идея пришла вместе со словами. – Я определённо знаю, что надо нарисовать.

Я водил карандашом по бумаге минут пять. Всё это время брат как бы нарочно старался не подглядывать, чтобы потом удивиться тем, на что меня подбил. А ведь было чему! Сам я достаточно гневно нажимал на бумагу, так, что следы от моего штриха явно останутся и на нескольких последующих страницах. Я сдерживал свою злость, сдерживал всё то, что на самом деле хотела запечатлеть моя рука, но даже то, что появлялось сейчас на блокноте, было таким же мрачным и прямым, как сама моя внутренняя ярость. Закончив, я ставлю подпись и передаю альбом Эдвине, с улыбкой выхватывающем поскорей мою работу, не зная, что конкретно ему предстояло увидеть.

В момент улыбка его спадает, удивлённый рот закрывается, а по сведённым бровям можно было понять, что братик просто не понимает, что и зачем я нарисовал в таких тёмных проявлениях.

– А… Кто это?

– Человек-ворон, предрекающий смерть.

– Это лекарь?

– Он скорее разведчик. Я нарисовал болезнь, что окутывает его плечи, но не заражает его самого. Видишь вот эту призрачную дымку?

– Зачем ты это нарисовал?..

– Это моё внутреннее желание. Чтобы негодяи умерли сами, один за другим.

Покачав головой от шока, Эдви убирает альбом в сумку, подсаживается ближе и утыкается мне в грудь лицом, нервно туда закричав. Звук вибрацией проходит по моему телу, потому я схватываю брата за локти, отстраняя его от себя, ведь он в добавок принялся щекотать мне бока.

– Эй, чего делаешь? – я улыбался и даже немного дал слабины, от щекотки, но тут же получил пощёчину от того, кого отстранил от себя и держал насильно. – Эдвине… – Он ударил меня ещё раз, он мягко бил своими маленькими ладошками, но делал это со всем злостным порывом, что имел внутри себя. Лишь этот смерч успокоился, ведь я схватил его за кисти и держал, как брат начал пинать меня ногами, выбешивая ещё больше. – Перестань меня тумасить, что я тебе сделал?!

– Как ты только смеешь, Теновер Ботхелм, желать смерти другим людям?! Как ты смеешь сдаваться? Я выбью из тебя всю эту дурь! – он пытается дать мне по рёбрам ногой, но я скручиваю его руки, переворачиваю его, да сажусь сверху, держа насильно, пока он дёргается и рычит на меня изо всех сил, какой я негодяй и как смею вообще такое в себе держать. Мне ему нечего было ответить, ведь всё правильно он говорил, потому я просто прижал его к земле в надежде, что он успокоится. И вот, когда я ослабил своё внимание, Эдви скинул меня с себя в бок, подобрался, пока я осознавал произошедшее, схватил за руки и со всей яростью откинул с берега прямо в воды источника. Я упал на колени, разодрав их, да опустился на каменный берег руками, приняв всплески воды прямо в лицо. – Не смей затыкать и меня! Я не позволю твоим чувствам съедать тебя изнутри! Перестань бояться быть собой, Ботта! Делай, что должен, стань ты уже наконец-то честен со мной! Ты не представляешь, как мне обидно сейчас. Я так стараюсь тебе помочь, а что делаешь ты? И дальше закрываешься от меня.

Мне было больно в коленях, однако, больнее всего мне сейчас было внутри. Он ведь так прав, так прав! Но что мне делать, неужели в своём страхе признаться?

– Мы теперь товарищи! – всё не умолкает от гневности Эдви. – Я буду с тобой воевать, ты это до сих пор не осознал?! Ботта, как ты можешь… – Я резко подскакиваю, плевать хотел, что лишь больше промокаю одежду, да кидаюсь на него, чтобы толкнуть. Эдвине же определяет мою затею и схватывает меня за руки, не позволяя себя уронить. Я пользуюсь моментом и отворачиваю его в другую сторону, ловко вжав в дерево. Брат издаёт хриплый звук от удара спиной, зажмуривается, но не отпускает моих кистей, больно на них давя.

– Как ты не понимаешь, что мне теперь только хуже?! Зная, насколько ты наивный… Я-я просто не хочу потерять тебя в бою! Ты же сразу, ты же в первый же день попадёшь в опасность! Я не смогу быть спокоен и собран, да что до тебя, я ведь даже себя не смогу защитить!

Всё продолжал кричать это в дерево, рядом с его ухом, чтобы не пугаться его больших голубых глаз, сейчас явно полных злости в мою сторону. Я не хотел смотреть на него такого, злого именно на меня. Чем я заслужил только эту драку?

Звуки природы утихли, всё внимало нам, нашему безумству. Эдви отпустил мои руки, он обмяк, но приступ обиды взял над этим верх и, схватив меня за ворот футболки, он резко высвободился. Всё его тело дрожало, я мог это чувствовать. А теперь, не сдерживаемый в своих эмоциях, Эдви присел на корточки и уставился в землю взглядом.

– Что ты делаешь?.. – Его вопрос страхом пробежал по мне, он вселился в меня и эхом отзывался в голове, как наказание за неверный поступок. – Почему ты не веришь в меня? – брат медленно поднялся, выставил белый ряд зубов напоказ в оскале, в эмоции, полной отчаяния. – Неужели я так плох? Неужели все мои попытки быть хорошим другом и братом ничего не стоят?! Я бы не спрашивал, не кричи ты на меня сейчас…

– Эдвине, конечно… Конечно, стоят. И как напарника мне никого лучше нет. Но я должен убедиться, что ты готов, что натренирован себя защищать.

– Тебе слова безразличны. Любой мой ответ не важен сейчас, и я могу понять это. Тогда возьми с меня слово, что больше защищать тебе меня не придётся.

– Я не могу это принять, но… У меня больше не осталось выбора. Ты сам решаешь, каков твой путь. Жаль, что не получилось почитать… Отправимся домой?

– Положись на меня, брат. Теперь мы тренируемся вместе – книги в этом не решают ничего.

Поднимаясь вверх, на то нами обнаруженное место у водопада, чтобы после сократить дорогу домой, мы шли молча. Смутные смешанные чувства перемешались в моей голове, но я старался это отпустить, так гласило правило – одно из многих, над чем отчитывал меня отец. Мои излишние эмоции могли погубить так долго и давно строившийся план. А сейчас я и вовсе не знал, что это во мне вдруг переменилось, лишь один из тех, кого я по идее должен был защищать, добровольно присоединился к моей миссии.

Наш путь привёл нас на задний двор, дорога была короткая, но уже вечерело и мрак потихонечку подкрадывался к нашим теням. На улице становилось прохладно, а голод опять напомнил о себе – хотелось горячего чая и чего-то сладкого, но до дома было как-то по-особенному приятно терпеть, зная, что там родители или Эбби накормят нас, согреют добрым словом и разожгут камин, чтобы мы могли расслабить у него за той самой кружкой чая наши усталые ноги. Во дворе всегда так пусто без наших игр. Никто не топчет цветы, случайно забегая на клумбу, пока играешь в догонялки, никто не забирается на дерево, притворяясь капитанами дальнего плавания – совсем как из любимых нами книг о далёких странствиях. И никто не шутит, пусть глупо, но достаточно мило – сейчас двор был объят молчанием. Тем самым крепким холодом необитованности, который был обычно в заброшенных, старых домах. Но даже там иногда загоралась свеча, принесённая скитальцем – здесь и сейчас, в едва наступивших синих сумерках, не было ничего, кроме наших шагов. Даже наш сторожевой пёс Снэк куда-то пропал. Белки, что часто посещали наш двор и наши деревья, птицы, что неугомонно пели по утрам – всё уснуло, решив оставить лишь шуршание листвы нам в сопровождение, единственным спутником до дома оказался ветер. Проходя мимо сада, где мы с Эдвине часто собирали шалаш, как всегда было уютно – душа хотела сейчас игр и комфорта, но выбирать пришлось в сторону второго, ибо на улице мы и так уже успели повеселиться.

– Как думаешь, гости уже ушли? – спрашивает меня Эдвине, поднимаясь по ступеням, на которых мы только этим утром грелись под солнышком. Я иду следом, улыбаюсь ему, забывая всё, над чем сомневался, да покорно продолжаю вести с ним беседу:

– Думаю да, а то бы сейчас шумело от разговоров и пиршества. Наверное, мама ушла заканчивать портрет или папа увёл гостей хвастать нашей оружейной.

– Не знаю как ты, а мне достанутся сегодня все персики, что у нас есть!

– Эй, не несись так быстро, я тоже хочу!

Эдвине сбежал в дом, хлопнув дверью. Я ожидал от него такого поступка, потому поспешил и сам. Что уж говорить, а наша ссора отошла на второй план. При родителях мы становились совершенно другими, но теперь это случилось по иной причине. Мы обсудили то, что было на сердце, я сказал наконец-то о своем страхе, о неуверенности. И теперь он ушёл. Испарился навеки, мне больше не требуется многого, чтобы доверять своему брату. Он повзрослел и знает, на что идёт.

Ступил я на порог, разулся рядом с ботинками брата и понял, что кухня не убрана. Гости всё ещё были внутри, раз никто не побеспокоился об этом. Эдвине помыл руки под краном, схватил один сочный персик из корзинки и просунул под воду и его, хотя они и так уже были чисты. Пока он смаковал фрукт, я прошёл к лестнице наверх и задался вопросом вслух:

– Интересно, кто приходил с принцем? И дорисовала ли его мама… Если она сейчас рисует его, верно будет, что все собрались в её мастерской.

– Ну, ты и про папу не забывай, он точно уже приехал в дом! Не заметил запряжённых лошадей? У конюшни близ нашего двора. Мы рядом с ней проходили как раз. – Делится замечанием Эдвине, выбрасывая косточку от персика в ведро для мусора. Пока он подходит ко мне, берусь отвечать аналогичное:

– Я про это тоже думал. Тогда они в правой башне, где мы тренируемся, когда не на выезде. Раз уж здесь никого нет, предлагаю в мою комнату!

– Не, я ждать не хочу!

– Но мама просила их не отвлекать.

– Она просила не отвлекать их от пиршества, а они сейчас совсем не тут!

– Ты думаешь, что, умничая, тебя не накажут?

– Тоже мне, страшно-то как! Пошли сразу в мастерскую, мне не терпится показать маме твой ужасный рисунок!

– Нет, Эдви, я рисовал это лишь для твоих глаз.

– Ну, поймаешь – тогда не покажу! – говорит он это, уже убегая от меня наверх.

– Эдвине, я вообще-то по-хорошему попросил! – остаётся только проследовать за ним, ведь уже прилично отстал.

Раскрытые двери наверху ввели меня в заблуждение – я опешил, ловя себя на том, что брат так нагло зашёл в мастерскую мамы, когда нас обычно за это сильно ругали. Красивое длинное полотно сразу бросилось мне в глаза. Оно лежало на диване, верней, струилось с него на пол в неподвижной красоте на ней изваянного. Издалека было сложно определить, что это, но наличие красных и чёрных оттенков убеждали меня в том, что это были розы. Никого внутри не было, окна закрыты, пелена молчания билась об стены, не способная вырваться и закричать о своей омерзительности. Сзади меня, в тени, обманутый сладкой надеждой застать тут всех, стоял Эдвине. И когда я развернулся, определяя взглядом очертания его лица, я, можно сказать, их не увидел. Безлицый, со впалыми глазами, он прикрывал ладошками свой рот, а красные вьющиеся волосы нависли пеленой перед его взором, над его носом, словно не дышащим в этот момент.

Эдвине плакал, не издавая и звука, как это треклятое помещение. Стены давили на меня и казались узкими, уже любой одежды.

– Что с тобой такое? – спрашиваю, улыбаясь ему, стараясь осознать, что там всё-таки за моей спиной. Я начинаю чувствовать, как мои глаза разъедает мрак, тот же, что и съел всего моего брата только что. Не сказав мне ни слова, Эдви несётся вперёд, несётся к тому полотну, свисающему с мебели этой своей невероятной красотой очертаний. И лишь одно единственное слово, сорвавшееся с его губ, проясняет мне всё происходящее сейчас:

– Мама! – я не мог видеть его слёз, водопадом стекавших с глаз, а после и по мягким ладоням, прижимавшимся, трясущимся от страха. Не мог слышать его всхлипы, его надрывный плач, зовущий её, ещё не скорбящий, но раздирающий мои уши. Но я мог обернуться, и это было единственным, что я сделал. Дальше ноги сами отправили меня к ней, я шёл и не видел ничего, нет, я даже не шёл, а просто плыл в чернильном океане слёз своего брата: его крики стали шумом бьющегося о берег прилива, а мои холодные пальцы – камнями, желавшими упасть и поселиться навсегда в этих его слезах, пытаясь приглушить что-то, чего я ещё не ощущал… Чего не хотел дозволить чувствовать и ему. Только что он смеялся, ел тот солнечный фрукт, только что он дрался со мной, заставлял весь день меня делать всякие глупости… И вот я здесь, смотрю на великолепный ужас, невозможно быстро порвавший его сердце! Мне не было так больно, пока я сдерживал свои эмоции, пока руки мои, пока пальцы-камушки не утонули в пене её белоснежных вымазанных кровью волос. Я увидел лицо своей мёртвой мамы. И медленные-медленные крапинки слёз солёными дорожками очертили мои бледные щёки. Розы – её вспоротое тело, краски – её алая кровь, сама картина безумно красивой и такой холодной, такой прекрасной женщины не стоила её смерти. Она была дорога нам живой, но теперь пустой взгляд, смотрящий мне в душу, не имел никакой цены. На секунду в моём сознании даже поселилась мысль о том, как она посмела вот так нас оставить.

Вскрытые вены на её руках всё ещё кровоточили, это был медленный процесс, но я достаточно насмотрелся, чтобы заметить. Жуть происходящего перекрыла пелена этой алой жидкости, что и у гентас, и у готтос, да даже у обычных людей была одного цвета.

Я разбирался в анатомии лишь на уровне начинающего, изучал в тайне книги по медицине в нашей библиотеке, но то не просто из любопытства, я хотел правильно рисовать человеческое тело, потому часто составлял наброски, долгими вечерами осматривая очертания рук, ног и всего человека целиком. И так как это были книги по медицине, там встречались иллюстрации внутреннего строения человека.

Розы из её живота, бледность её окоченевшего тела – обо всём я читал, никогда не подозревая, что это может коснуться и меня самого. Мою семью.

А может это я всему виной? Мне же нельзя было трогать эти книги… Не уж-то они прокляты нечистым? Одним из тех, кто порочит имя Богини? Виновата ли наука, которую я для себя открыл, проделки ли то преднамеренного наказания за непослушание моё? Бред ведь, я знал, что всё это бред! Но как не думать такое, как не полагать всякую чушь, когда перед тобой находится смерть?..

Я как будто бы знал, что она изображала. Красно-белые очертания говорили сами за себя – идея этой “картины”… целиком и полностью о кровосмешении. И так как мы были результатом этого деяния – я ощущал себя частью нарисованного.

Не было ножа, не было никакого инструмента, которым сделали это безумство – сотворивший великое зло унёс всё с собой, в принципе, как и жизнь нашей мамы.

Я аккуратно опустил её спящие веки, без слов и без истерики навсегда прощаясь с ней. Я никогда не смогу осуществить того, что просил нас папа. Если она мертва, защищать мне семью бесполезно… До тех пор, пока живут остальные, есть шанс сохранить осколки того, что было доверено мне держать под защитой. Но слова своего я не сдержал.

– Я чувствовал… Я знал, что… Ч-что что-то не так! Я ведь точно. – Пелена слёз закрывает глаза Эдвине, он жмурится, даёт им стечь, и новая волна всё так же нахлёстывает на него. Розовые глаза его сливаются с завитками его волос. Он держит маму за руку, окунаясь в её кровь, он треплет, трогает, дёргает её – пытается поверить, что точно потерял её навсегда и никакого шанса вернуть не осталось. – Я точно знал, что будет. Как я мог не довериться себе?! Как я мог её подвести?.. Мама! – он опускается, вжимается в её горло – по которому были заметы следы от удушья – да начинает рыдать так, кричать с такой силой, какой я нигде не слышал, даже умиравшие на поле боя люди кричали по-другому, даже молящие о пощаде скулили не так. Его душа пыталась пробраться в мамино мёртвое тело, я это ощущал, я сам хотел оживить её своей любовью и памятью, но она не была здесь, лишь каменная стена, как маяк в море, принимала все наши попытки за новые и новые удары волны. Камню было всё равно, он не двигался, его холод пугал, он оскорблял саму жизнь одним своим существованием – так сейчас выражала себя её смерть. Я отнёсся очень спокойно, я был сильным, меня обучали, но… Я начинал срываться. Голова переставала размышлять, одна лишь буря, свист, несущейся во мраке смерти разрывал мои уши, меня всего изнутри. Её не было, не было части нашей семьи, не было всего её тепла, не было её любви, её внимания, не было той, кто подарил нам жизнь. Я начинал паниковать, не знал, что мог сделать с этим. Не знал, к кому мог обратиться, потому просто сдержанно плакал, поднимаясь прочь от этой кровавой картины. Я не мог позволить рукам прикасаться к ней. Я подвёл её. Ох, как я сожалею, как мне жаль брата, его мне следует оттащить как можно скорее. Пока дух погибели не добрался и внутрь его тела, ведь это такой жадный зверь – смерть. Она забирает с собой всё и всех, ей абсолютно плевать на чувства, она просто голодна и жаждет сердец любимых нами людей – вот что я для себя осознал. Это больше не была наша мама, лишь бездыханная плоть, результат дикой бойни. Но спрашивается, почему забрали только её? И кто это сделал? Одна лишь смерть не могла стать причиной этой погибели, ведь это орудие в чьих-то руках погубило маму.

Близ неё можно было почувствовать себя таким же мёртвым. Я уж стоял, внимая трагедии, но даже отсюда ощущал языки холодного пламени – трепещущую бурю, охватившую всё вокруг. Кровь, кишки, синеющая кожа, некогда белые, но теперь испачканные волосы, длинные ресницы, что уже никогда сами не раскроются – смогу ли я всё это забыть? Можно ли убежать от действительности? Убьёт ли это виновника произошедшего? А тело её молчало. Оно так же бездвижно скручивалось от боли, от осознания нашего горя. Если где-то и был дух нашей матушки, обеспокоенность его разнесёт вокруг всё, пробивая нам путь к безопасности. Находясь в доме, я не чувствовал себя так, как то было прежде. Мне уже не хотелось есть, не хотелось чая и греться у камина с братом – я хотел её назад. Я бы потерпел, но только верните её назад! Но тело продолжало расплываться ужасом от своего безмолвного могильного крика.

Вспоминая о портрете того человека, я ищу мольберт, проводя взглядом по абсолютно одиноким картинам мамы, и нахожу ту работу в прежнем незаконченном состоянии. Это был лишь повод для встречи, весточка скорого конца.

Надо найти помощь, взрослого, кого угодно. Убедиться, что мы в безопасности, надо успокоить Эдвине. Но, что сделать первым? Неужели брат меня послушает в таком состоянии? Или же, если в доме не безопасно, можно ли оставить его одного просто так и пойти разведывать самому?

Я достал из сумки два своих тренировочных ножа – они были коротки, но хорошо заточены, этого достаточно для обороны. Сжав их крепко, я присел к брату и, задышав ему со всей своей тяжестью в ухо, прошептал:

– Если убийца ещё здесь, мы накажем его. Вставай.

– Зачем? – Эдви исчез. То, что было им, уже успело умереть от холода нашей мамы. Я не находил его глаза до сих пор – он не смотрел на меня, да даже если бы посмотрел – я бы увидел всё те же две пропасти. Я говорил с духом отчаяния, сожравшим его целиком. Было так обидно! Я начал трясти брата, схватил его за плечи со всей силой и обернул ко мне, возвращая кусочки Эдвине назад, помогая ему приходить в себя, пусть и очень медленно.

– Ты мне нужен! Эдвине, солнышко, пожалуйста, не уходи вместе с ней. Эдвине, пожалуйста, встань. И иди за мной. Нам нужно срочно найти помощь.

– Ботта… – Возвращается, о небеса, он ко мне возвращается! Зрачки так быстро бегают по предметам, казалось, у брата начался какой-то слабый приступ, но его не трясло, мне это только показалось в начале. Он повинуется, следует за моим движением – поднимается со мной вверх.

– Ты молодец, держись меня. Всё будет хорошо. Я здесь. – Зная, что мы одногодки, тяжело было поверить, что это мне приходится его успокаивать. Поднимая его с колен, я ощущал себя таким мерзавцем! Вся тьма света вошла в меня, я мог ощущать это – свою ошибку, то, как я их предал. Но почему я не смог прислушаться к интуиции Эдвине? Всё так горько намекало на мой провал. Брат почувствовал, что тут будет опасно и настоял на том, чтобы мы в город ушли, но даже я с самого утра не хотел покидать дом, не хотел никуда отправляться! Я бы помог, защитил бы всех, смог бы дать отпор врагу, принц он или даже сама королева – спрашивать бы не стал. И вот теперь мне нужно довести брата до правой башни.

– Ботта, прости, я… – Громкий всхлип от вновь нахлынувших слёз прерывает его стон отчаяния. Я едва не несу его – ноги брата подкашиваются, что на лестнице, по которой мы начинали спускаться, было очень опасно. – Ты прав, я слишком слаб. Ты посмотри, что творится! Я просто…

– Ты сильный. Я раньше не верил в такое, но теперь… Ты пошёл со мной, не остался там. Ты сможешь, я знаю! Ради меня ты согласился даже на войну. Ты сможешь собраться и сейчас. Прекрати думать о маме, думай, как идти, смотри под ноги, Эдвине!

– Ах, сейчас… – Едва успеваю я схватиться, как он становится на свои ноги намного твёрже. И сомнения мои сразу же испаряются прочь. Он сильный воин, он был прав, я один, кто думал лишь о своих чувствах, волноваться было глупостью, это волнение закрыло мне глаза на происходящее.

Дойдя до коридора в правую башню, Эдвине уже говорит, что может и сам идти, без моей помощи. Собравшись с мыслями, ступаю к арке вперёд, говоря очень быстро свой план:

– Нам нужно оружие. Самое лучше и лёгкое, что мы сумеем найти. Нам нужна одежда, чтобы нас не узнали. Есть шанс, что этим утром тот же человек был подослан, чтобы убить нас, помнишь это?

– Всё сходится. Они просто хотели убить двух зайцев!

– Как бы сейчас то странно не звучало, но да…

Арка наполняется светом. И то не потому, что лампа вдруг освещает наш путь, а потому что человек, держащий эту лампу, оказывается нашим другом.

– Неужели вы живы, мальчики?! – Эбби была сейчас подобна ангелу. Она, конечно, не отличалась хорошим видом: её кто-то бил и на руках её была чья-то кровь. Ступая к нам с кинжалом в руках, она его быстро прячет, выбегая в сторону нашу, чтобы обнять и проверить нас самих. – Я так молилась, так просила Богиню, чтобы вы были целы! И так рада тому, что она пощадила вас. Что вы… Вы тоже её видели? Маму?

Эдви молчит, я просил его не думать, стараться забыть, пока было опасно думать о ней и скорбеть, а сам я отвечал, ибо мог собраться духом быстрей и лучше его:

– Мы видели… её видели. Это ужасно, Эбби. Ты не расскажешь, что тут произошло? Где папа?

– Он… Маму защищал до последнего, но… У гостя было огнестрельное оружие. Трое солдат, два лучника на улице и принц, который что и делал, это как срамил имя вашей семьи, говорил, что не допустит революцию. Говорил, что будет править всеми готтос и никто не помешает ему.

– Принц с портрета?

– Да, сэр Редвульф Роксофорд, старший сын королевы гентийской. Грядут великие перемены.

– Ты пустишь нас попрощаться с папой? – спрашивает Эдвине, сразу ступая вперёд, но тут же получает отказ:

– Они не пожалели пуль, вам не с кем прощаться, его лицо… повреждено. Такое деткам не то, что видеть, даже слышать не следует. Я могу отдать вам любую вещь от него – в знак памяти. А потом, быстро к тётушке! Мы сейчас же уезжаем прочь!

– Эбби, ты сможешь позволить мне взять оружие?

– Конечно, Ботта, защищай себя и брата. Я накрыла тело Хильдира… Не подходите близко к нему, мальчики, вам нельзя на это смотреть.

– Спасибо тебе, что защищала маму, Эбби. – Эдвине обнимает её в благодарность и получает лёгкое поглаживание по своим волосам:

– Я не справилась. Гентас… Они решили отвести меня в другую комнату – Редвульф приказал это сделать. Меня ведь тоже хотели убить, как свидетеля этого кошмара… Сначала он избил меня, но я нашла тот кинжал. – Эбби переводит взгляд на молодого человека, лежавшего под грудой багровых штор, сдёрнутых с окна одним резким движением. Их явно принесли сюда из рабочего кабинета папы. Я тогда заметил, насколько Эбби повредилась умом: пыталась закрыть воспоминания от себя, но тем не менее сидела, окружив себя смертью, словно не хотела, чтобы её, живую, нашли. Думаю, что сделала она такое предположение: если окружит себя дыханием погибели, то сама останется цела. Однако она боялась, что мертвец восстанет из своей призрачной могилы ярких штор, отчего и накрыла его, страшась представить это настолько ярко, страшась лишиться от этого своего оставшегося рассудка. Я был хладнокровнее Эбби и Эдвине вместе взятых, но я не считал себя полноценно вменяемым. Теперь не считал. Не в состоянии осознать произошедшее до конца, принять всё, что произошло здесь и сейчас, я закрылся тем же способом – своим воображением. И видел, и чувствовал всё куда хуже обычного.

Мертвецы не поднимались, но они будто бы дышали тем же воздухом, отравляя его, вселяя в нас болезнь и отчаяние. Честно говоря, я давно ощущал лёгкую тошноту, но теперь пропало всё моё омерзение, будто бы я и сам стал чем-то отвратительным. Вот так просто мы не заметили ещё одну спящую душу близ себя.

Эбби продолжала раскрывать тайну произошедшего здесь:

– Тренировки вашего отца всё-таки оказались нужны. И вот я убила того, кто покусился на меня. Кажется, будто бы я разрезала куклу, а не человека. Я так полна ярости была, что не могла ощущать его живым и настоящим. Он ответил за всё, вот я и выжила. Спряталась, ждала, когда они все уйдут. Редвульф отпустил своих людей, прошёлся, взял какую-то книгу, но был в кабинете вашего отца совсем немного, а затем и сам ушёл прочь, скрывшись в сумерках. Ещё бы чуть-чуть и вы могли пересечься с ним. Я думала, что так и произошло всё это время, пока отмаливала прощение у Богини. И она вас всё же сберегла.

– Эбби, спасибо, что помогаешь нам. Тебе несладко пришлось. – Говорю это, просто пытаясь не допускать больше в её голову мысли о свершённом её руками. Кровью испачканные, они придавали ей особый шарм. Эбби было не узнать. Я не видел в ней человека, лишь испуганного хищника, на чью территорию покусились. Она стала воплощением инстинктов, не дающих нам себя убить.

– Теперь я и тётя Шарлотта – ваша семья. Вам не нужно бояться, мы ведь и так были всегда вместе! Всё будет хорошо, мы уедем! Только поторопитесь…

Глаза большие, но зрачки маленькие такие, бешеные, руки то и дело лишний раз жестикулируют. Тёмная кожа блестела от страха, жизнь не сияла в ней, карие глаза Эбби казались рыбками в мутной воде, рыбками, которым осталось немного – в такой тухлой воде дышать очень тяжело. А жёлтые людские волосы походили сейчас на спутанные заросли, на гнилую траву, томящуюся в болоте под жарким солнцем. Весь её вид был груб и потерян, но Эбби начинала меняться, потихоньку отходя от шока и избавляя себя от страха двигаться, дабы не быть пойманной. Она то и дело чесала свои запястья, сдирая корку засохшей крови, но делала она это из-за нервов – руки у локтей уже покрылись царапинами от её же побуждений.

Решаю просить Эбби перед тем, как мы отправимся в путь:

– И… нам одежда нужна. Что-то скрытное и чистое, сухое. Чтобы было меньше шансов быть пойманными. У тебя есть что-то такое, чтобы и самой переодеться?

– Конечно, буду тут через пару минут, я очень быстро, мальчики!

За это время нужно было успеть найти оружие, уточнить причину нападения на нашу семью и попрощаться с папой. Первым делом, проходя через арку, Эдвине взял меня за руку. Он боялся вновь встретить смерть, но он не должен был.

– Они… Больше не живы, больше не с нами. – Произносит, вызывая опять свои горькие слёзы. Я услышал тон, с которым это было сказано, и сам не выдержал, моё каменное лицо просто разломило от горечи. – Как это возможно? Что не так с миром, Ботта?

– Он всегда был таким, братик. Просто возьмись крепче, я тебя не отпущу. Мы пройдём туда, посмотрим смерти в глаза, заберём свои вещи и унесёмся прочь в безопасность. Ты со мной, всё хорошо?

– Я здесь, я больше не подведу.

– Ни на шаг не отходи от меня.

Холодные пальцы Эдвине были сейчас жарким льдом. Они переплетали мои множеством недосказанных слов, но делали то со всей возможной любовью, что единственная была подвластна помочь нам выстоять это испытание. На самом деле у меня не хватало слов, чтобы говорить и слёз, чтобы плакать. Но он был рядом, вселял мне надежду, прерывал горечь другими мыслями, уводил меня отсюда в сладкие мечты.

Пол испачкан чьей-то кровью, тут шла бесноватая драка, были раскинуты предметы: лежала разбитая лампа, близ которой нам запрещалось бегать раньше, с полок в стене повалились книги. Нужно посмотреть налево и убедиться, что его больше нет с нами на этом свете, но я не мог. Я встал, как вкопанный, посреди всего этого хлама. Ничего не было так дорого, как их жизни. И вот и его точно также не стало. Они ушли от нас с мамой в один день, оставили нас на произвол судьбы, на прощание ни слова не сказав. Единственное за что сейчас я мог благодарить смерть, это то, что она не забрала у меня большее. Да, у нас всё ещё есть Эбби и тётушка Шарлотта, но ближе родителей у нас никого не будет.

– Ботта, милый, ты не справляешься. – Грустно звучит под ухом его призрачным, полуживым голосом. – Пожалуйста, не останавливайся. Если ты продолжишь стоять, я упаду на колени и буду кричать… Я еле сдерживаю эту боль.

– Он был на рынке с нами!

– С нами рядом стояла смерть, не он! И никто её не почуял. Розалинда говорила такое про нас, но даже она ничего точно не предрекла. – Говорит он и сам уводит меня налево. Поле обозрения смутно из-за моих слёз – глаза, верно, были краснющие, они уже болели, так много я никогда не рыдал. И эта гадкая предательская пелена срывается по щекам и вниз, на мягкий ковёр, испачканный кровью отца. Его могучее тело всё полотно прикрыть не смогло, но я узнал ткань из-за надписей на углу: ФТ-33. Это были инициалы мамы и номер заказа, который оборачивали этим самым полотном. Смешного ничего не было, но та ирония – эта искусная работа гадкой погибели, ставшей с нашим домом одним целым – была прекрасна в своих проявлениях. Как красиво жизнь ушла из нашего отца… Как скоропостижно и быстро. Я на самом деле и не рассуждал так, мне меня просто одолевал страх. Что есть правда – меня самого не было тут, особенно, когда Эдвине упал на колени, забравшись под стол, чтобы приподнять окровавленное у его головы полотно. Лишь делает он это, как опускаюсь я рядом, вцепляясь в ворсинки ковра руками, чтобы не отвернуться, чтобы смотреть правде в глаза. Это сделала излишняя доброта его, никогда не позволю себе стать таким же правильным, таким отступником от всех и вся. Я никогда не поверю в его идеальный план по возвращению мира на наши земли и даже не стану за него этого добиваться – мне просто хочется безопасности, для меня и для брата. И уж если отец один не справился, то мы сделаем это сами.

Я пригляделся перед тем, как бледный брат вновь закрыл папу полотном: всё лицо умершего было усыпано в крошке от его собственных костей. Череп был так сильно повреждён спереди, что та каша кровавая напросто не дала увидеть в его лице не просто Хильдира Теновера, а вообще увидеть очертания человека в нём. Лишь отпустил Эдвине свои руки на грудь покойника, как я и сам подсел ближе, молясь про себя, прося неведомые силы позаботиться о папе. Кто бы там с ним ни был, радуйтесь – те твари лишили нас родительской любви. Надеюсь, что кому-то свыше она нужней.

– Мне плохо… – Брат вдруг поворачивается ко мне, вылезает из-под стола и кидается мне на колени, жутко притом улыбаясь. – Ботточка, не оставь меня так же, братик.

– Не оставлю. Я не борец со злом, как папа. Я хаотичный зверь, требующий свою собственную правду. И ты можешь не волноваться теперь, мне на всех нет дела, кроме нашей семьи. Я готов и на проступок, лишь бы подобного больше не случилось, Эдвине.

Мои глаза, пока я гладил его по запутанным красным кудрям, вдруг останавливаются на оружии, висящем на стене – это была средней длины катана. Толстое лезвие, хорошо наточенное, прикрытое защитным футляром, надетым прямо на великолепный светлый металл. Ручка манила прикоснуться к себе, снять оружие и разрубить любого смертного, не важно то королева или заключённый – кого угодно, кто приказал сделать подобное. А ещё мой взгляд упал на дневник отца, забытый им на столе, либо оставленный там непрошенными гостями, разгребавшими нужные им документы. Схватив этот шанс, движением я повелеваю брату встать, медленно переводя свои поглаживания на его плечо, а затем и руку схватываю, чтобы легче ему было подняться с моих колен:

– Свет мой, ты в порядке? Тебе лучше? Встать сможешь?

– Не волнуйся так за меня. – Он опускает руки мне на колени, чтобы немного похлопать меня за все старания его успокоить, и самостоятельно встаёт, тоже помогая затем подняться. – Я не собираюсь лежать и ничего не делать, сгорая от уныния. Это не то, чему учил нас отец.

– Отец знал, чему учить, верно говоришь. И он очень гордится нами. Эдвине, ты уж прости, что я с тобой так мягко, совсем, как с маленьким, но я не могу иначе, мне очень жаль тебя…

– Это можно понять, я чувствую и жалость, и вину. Мне уже нет дела до твоего ко мне обращения. Как хочешь поступай, просто знай: я верю тебе. И я доверюсь тебе, так что, скажи, что там задумала твоя умная голова, и я сделаю всё, как ты посоветуешь.

– Ну, во-первых, иди прихвати дневник, во-вторых, эти негодяи должны были оставить подпись под картиной убийства – нужно доказательство их причастности. А в-третьих, я соберу нам оружие со стены, здесь много чем поживиться можно, папа не успел себя должным образом защитить, но все кинжалы и пистолеты бесследно пропали.

– Я возьму дневник и поищу доказательство, хорошо, брат. – Эдви соскакивает с места, с какой-то призрачной быстротой и лёгкостью он переменился при этом, ловко находя на столе коричневый и плотно запечатанный когда-то блокнот. Отец никогда не разрешал нам его читать, не показывал, прятал. И вдруг вещица эта спокойно лежит на столе, открытая. Что это – его последние слова нам, его обращение или же тайна, что поможет во всём разобраться? – Тут нет его последних слов. Они не знали, что может случиться… такое. – Вдруг замечает Эдвине и убирает дневник к себе в перекидную сумку, плотно перед тем его закрыв.

Пока брат осматривает комнату на поиск полезных улик, я снимаю со стены катану, да закидываю за спину с помощью чёрной резинки – так можно будет хоть какое-то время не тревожиться. Ножи, что я доставал лежат в карманах брюк, не очень безопасно, но и вокруг ситуация не отличалась прежним, свойственным нашему дому уютом. Нахожу арбалет – тяжеловат, но он небольшой, самое то для Эдвине. Будет проблема, я передам ему своё холодное оружие. Сомневаюсь, что папина кампания закроется без его надзора, ведь тот человек… Омине, он сможет ведь взять на себя это? Потянет ли он революцию или же решит бросить всё на плечи других? Знать бы мне сейчас хоть это.

К тому времени, как Эдвине подходит ко мне с каким-то крошечным предметом в руках, в комнату заходит Эбби. Я не сразу узнал её в розовой кофте и серых, почти бесформенных штанах, напоминавших юбку, но это была та же Эбби. Она завязала волосы в хвост позади и накрыла их косынкой, чтобы быть менее заметной. А нам принесла парадную одежду и наши чистые накидки с капюшонами.

– Мальчики, посмотрите, что мама не выстирала! Одежда парадная, заметная, конечно, но вы прикроетесь плащами, чем не идея? Я заодно успела пригнать лошадей, карета уже ожидает нас, быстро переодевайтесь и уезжаем прочь! Уже почти стемнело.

Эдвине нашёл кольцо Редвульфа, которое было на его мизинце. Бедняга лишился пальца в бою с моим отцом, отчего и быстро уехал, нуждающийся в скорой медицинской помощи. Палец сам мы оставили, к чему он нам? Но кольцо могло помочь пробраться во дворец. Пошлём с находкой кого-то к нам не приближённого за несколько золотых, и узнаем тайну этого предмета. Оружие мы взяли с собой, распрощались с домом и наконец-то вышли на свежий воздух.

Это был самый тяжёлый вечер в моей жизни. В наших жизнях, конечно же. Тётя встретила нас, нас умыли, накормили, мы остались в одном лишь белье за неимением чистой домашней одежды. Мне было как-то всё равно на это, но тётя упорствовала и наказала Эбби прикупить нам футболок и штанов на следующее утро, ну, а пока мы обходились тем, что имели. Тётушка была добра, но не нежна к нам. Она не стала относиться по-другому, говорила она также как обычно, словно не произошло ничего, словно ничего мы не видели. Может то повлияло на неё счастливое стечение обстоятельств, ибо её не было, когда на маму и папу напали, либо она просто не хотела, чтобы мы чувствовали себя как-то иначе. Как-то… Не как дети. Получив сполна всю доброту и гостеприимство от тётушки, мы поблагодарили её за кров и еду, за всё, что она нареклась нам сделать. Но Шарлотта была не из тех, кому приятны похвалы, ей не нужна была и наша благодарность, только уверенность в том, что наше состояние улучшается. Получив наставления, чтобы мы спали крепко до самого утра, тётушка запирает нашу комнату, осторожничая, чтобы из нас никто не решил сбежать по глупости, присущей людям в минуту скорби. Я не собирался оставлять Эдвине, а он – меня. Но и спать мне не хотелось.

Одна широкая кровать встретила нас в нашей новой спальне. Это комната для гостей, которая есть почти в каждом доме, в уголках, где живут дворяне, но в столице так почти во всех домах, ибо строилась она позже остальных городов и все постройки уже были из камня. Свет тут включался, но мы по привычке зажгли свечу на тумбочке.

Эдвине забрался с ногами в постель, ближе к стене, чтобы смотреть на темноту в зашторенном окне, если он, конечно, что-то за пеленой жёлтых занавесок мог увидеть. Лежал он уютно, под одеялом, моё место рядом пустовало. Но он не спал и не собирался. Он лежал как-то отрешённо, не находился здесь совсем. Мне нужно было и самому расслабить нервы, но мёртвые лица то и дело возникали передо мной, беспощадно наваливая новый груз ответственности. Нужно было прочитать дневник отца, ничего более, это нас точно успокоит.

– Эдвине, я прилягу? – в ответ тишина. Он не двигается, не говорит. Тихо дышит и не позволяет мне взглянуть на него. Эдвине был весь сжат и закрыт. Если бы я развернул его, понял, отчего. Рыдает же, и так ясно. Плачет изо всех сил, без остановки. Только слабое сопение выдавало это.

Забираюсь на кровать, снимая носки. Откидываю их к тумбочке, чтобы утром не искать повсюду. Разворачиваюсь к брату, держа в руках этот самый дневник. Не реагирует на меня. Может, начать разговор? Решаю и сам окунуться под одеяло, мимолётно наблюдая, как Эдви поджал под себя ноги и сжал пальцы на них от всего своего напряжения. Я, наверное, монстр, верно? Я не хочу плакать. Я зол. Гнев, струившийся во мне рекой, вряд ли успокоится ещё очень долго. Только после того, как весь он уйдёт, я смогу спокойно оплакать родителей. Или же не смогу, ведь отчасти я был зол и на них, хоть и не имел права так поступать.

Разговор точно решит дело. Удобно устраиваюсь на подушке, сажусь рядом с Эдвине, приблизив свои колени к груди. Дневник всё так же в руках верчу, пытаясь подобрать сейчас правильные слова.

В комнате было много места, спереди от нас стояло два шкафа: один плательный, другой книжный, а между ними удобный стол для письма. Мягкий красный ковёр вносил в комнату немного тепла. Здесь под окном была небольшая печка, но сейчас ночи шли тёплые, её давно не разжигали.

Ты бы знал, как я тебя люблю, Эдвине, не плакал бы так. Ты не один. Родители оставили нам друг друга. У нас впереди целая жизнь, наполненная дворцовыми страстями – всё, как ты и желал. Или же уже не желаешь? Я дам тебе всё, что пожелаешь, я обещаю. От этой жизни ты не сможешь получить большей радости, чем я смогу тебе дать. Так что не нужно оплакивать тех, кто к нам уже никогда не вернётся.

Но я этого не говорил. Я боялся, что ему сейчас это не нужно. Боялся, что я уже ничем не смогу помочь. Может и в самом деле дать ему и дальше плакать? Чтобы выпустить всю боль, все несбывшиеся надежды? Неужели я должен быть с ним так жесток? Я не могу смотреть ведь на это, меня самого начинает ломать эта горькая и отвратная песня скорби!

На улице заиграла арфа. Второй раз слышу игру этого человека… Этот звук обещал мне что-то внеземное, по счастью, сравнимое только с возвратом в это утро, но по горечи, исполняемой в тот же момент, сравнимое с текущей болью внутри нас. Этот туман, эта гадкая слизь отчаяния лилась из его сердца в моё, я ощущал нас единым целым, но при том окутанным завесой непреодолимого кошмара бытия.

Это было совсем не так… Это ведь было совсем не так! То, как я помнил это всё – было не так. Я уже не знал, во что мне остаётся верить. Что правильно, что неправильно – во всей этой истории уже никто бы не смог ответить нам. Но всё же было совсем не так! И почему это я вижу нас в этой ситуации опять? Его плач, моё отчаяние, эта смерть вокруг ходящая, оборвавшее мне все надежды… Мой двунамеренный мозг не хочет смиряться с происшедшим. Вообще, когда остались мы тут одни, в эту ужасную ночь, когда мы поняли, что обречены, единственное, что нас обоих утешало – это присутствие друг друга. Я мог это чувствовать, моя надежда ещё не сгинула прочь.

– Эдвине?.. – Решаюсь, наконец, позвать его я. Не поворачивается, не двигается, но всхлипы его вдруг затихают. Я убираю дневник в сторону. – Мы многое пережили сегодня. Мы многое отдали, чтобы сейчас лежать тут, в этом доме… в безопасности… и живыми. – Как по волшебству, брат вновь возвращается ко мне – он разворачивается, пугая меня своим заплаканным, но таким же приятным лицом. Он укладывает уставшую переваривать это всё голову на подушку опять, но смотрит в этот раз на меня, смотрит со всей оставшейся верой. – Мы потеряли очень многое. И… и я не хочу говорить тебе, что ты больше никогда не увидишь свой дом. Я хочу обещать тебе, что я верну тебе его. Я хочу обещать тебе, что мы вновь будем там жить. Я бы хотел… обещать тебе, что я верну наших родителей… Но прости меня, я не знаю, как это сделать. Я не знаю… – Эдвине слышит меня, он пододвигается ближе и трогает меня за руку, страшась того, во что я обращаюсь. Я понимал, что смерть вселилась в меня, подарив что-то тяжкое и безобразное, но он видел во мне Ботту, а не зверя, не злость мою на внешний мир. – Может быть в один момент я пойму… И тогда мои слова станут осуществлённой мечтой. Но сейчас я могу лишь одно – обещать тебе, что я верну нам наш дом. Не наших родителей, не ту семью, которой мы были. Но наш родной дом. Не бойся, пожалуйста, – схватываю его за ту руку, протянутую ко мне, отчего Эдви кратко вздрагивает, – мы сейчас в безопасности. Доверься мне, прошу. Я знаю, что у нас с тобой остались только Эбби и тётя Шарлотта, и то… мы подвергаем их огромной опасности. Поэтому я не брошу тебя! У меня, кроме тебя, больше никого нет.

– Ботта… – Звучит его ангельский голос, сорванный от дикого плача сегодня, но радовавший меня всё ещё очень сильно. – Ботта, я… – Он не может нормально мне отвечать, он дрожит, его трясёт от его отчаяния. Разворачиваюсь, быстрее схватываю его, опускаю его голову в свои объятья, чтобы не пришлось смотреть в глаза, в мои гневные глаза, ничего хорошего не обещавшие. Я был готов слушать своё имя бесконечно, лишь бы он говорил, а не плакал. – Я бы не выжил. Даже все эти подготовки и тренировки с отцом, я бы… точно погиб. Хорошо, что мы опоздали, мы бы им ничем не помогли.

– Тебе надо от этого отойти. Я буду сторожить твой сон.

– Мне так плохо стало, как лёг сюда, что я забыл думать о реальности. А ты делаешь всё, что в силах, обещаешь всё, что можешь. – Внезапно он отстраняется и говорит, не страшась смотреть мне в глаза. – Нет больше никого, кому бы я смог так довериться. И это одновременно приятно, но и очень больно, потому что… я вспоминаю, кого мы потеряли, и сразу… – Опять плачет, всхлипывает, вжимается в меня и произносит снова и снова. – Ботта…

– Тише, всё хорошо.

– Нет, не хорошо. Всё очень плохо.

– Мы в безопасности, тихо… Я с тобой. – Шепчу ему на ухо, волосы спадают мне на глаза, закрывая всё обозрение. Одно лишь тепло от его тела проникает в моё, сладко нашёптывая симфонию блаженной забывчивости, уносящей прочь все его дурные мысли.

– Ботта?

– Н-да? Что такое, Эдвине?

– Мне лучше. Ботта, я…

– Да, я знаю, что ты чувствуешь, Эдвине. Мы ведь теперь одни в целой вселенной.

– А разве так и не было раньше?

– Да что ты… У нас были мама и папа, и какое-никакое чёткое будущее, а теперь единственное, что точно ясно, это то, что мы будем вместе. Одни, среди этих бурь.

– А ты думаешь, этого недостаточно?

– Что?..

– Просто я так успокоился от всего этого, что ты сказал и сделал для меня. И я знаю, что это глупо, я знаю, что то, что у нас было, к нам больше не вернётся. И как бы ты мне не обещал… больше такого не произойдёт! Ничего не вернётся, зато будет происходить что-то новое. И я хочу это новое! Почувствовать, пережить, пройти через всё снова. Посмотрел бы сейчас на меня папа, он был бы так огорчён и подавлен от моей мягкотелости…

– Нет, Эдвине. Посмотрел бы сейчас на нас папа, он был бы очень горд за нас. Мы теперь одни, но это не значит, что мы одиноки. Совсем не значит.

– Мне так повезло, что ты есть! – Эдвине от смешанных чувств и вовсе зарывается, пока я обнимаю его, страшась отпускать, страшась вновь увидеть, как он плачет. – Ты такой хороший, что бы ты не сделал, чего не хотел. Мне даже не страшно. Я хотел извиниться за все те гадости, что успел сказать тебе когда-либо… Я просто шутил. Я всегда любил тебя по-настоящему. Я никогда б не смог без тебя. И это, пожалуй, самое лучшее, что смогли оставить нам небеса. Я обещаю в ответ, что не предам тебя.

– Эдвине, ты не должен извиняться. И ты самый лучший брат на свете! Просто живи, просто будь – мне больше ничего не нужно. Скажи мне только, тебе стало лучше хоть на немного?

– Я не могу сказать, что да… Я не могу сказать, что нет. Мне вроде не больно, но мне очень плохо.

– Это душевная боль. И я тоже это чувствую. Это очень… тяжело побороть в себе. И это очень тяжело лечится.

– А есть способы как-то бороться с душевной болью?

– Эдвине, я знаю лишь только, что её нельзя заглушать. Нужно с этим разобраться. Если ты постоянно будешь её заглушать, она так никуда и не исчезнет. Так делали наши родители, так делали наши предки – и никому от этого не было хорошо.

– Но… если ты так уверен, как ты собираешься разбираться с этой душевной болью? Если я узнаю, может быть это поможет и мне.

– В каждой проблеме есть исток, у нас он очевиден. И так же есть человек, который тебе может помочь. Такие проблемы решать самому очень тяжело. Это как пытаться убрать огромный дом самому, понимаешь? Но пока ты приведёшь одно в порядок, другое опять запылится. Уследить за собой просто невозможно.

– Тогда кто может помочь тебе?

– Мне?

– Да, ты же говоришь, что одному нельзя справляться с этим – нужно говорить с кем-то. С кем ты будешь?.. – Отсаживаюсь от него, словно чтобы проследить за мыслью, что проносится в его голове сейчас без какой-либо логики. Брат поражал меня тем, как он сейчас не мог связать элементарных вещей.

– Эдвине… У тебя лоб не горячий случайно? – спрашиваю, прикасаясь к нему на всякий случай, но в радость свою нахожу его полностью здоровым, более того, ещё хлеще меня удивлённым.

– Нет, что такое?

– Я же… с тобой говорю. Прямо сейчас. Если бы мне не нужно было обсуждать это с тобой и самому – я бы молчал.

– Так это я? Тот, кто может помочь тебе?

– А что в этом странного?

Эдви наконец-то раскрепощается в разговоре и прекращает накручивать на себя пелену горького сожаления. Его волосы потухли за этот короткий вечер. Они порыжели, слегка, но оттенок был заметен. Конечно, то только моя буйная фантазия, но гентийские черты все разом испарились из моего брата, как неприятие тех, кто убил наших маму и папу.

– Нет, просто мне и самому плохо. Как я могу помочь тебе, когда я и сам… в отчаянии?

– А как ты можешь помочь себе, если не сможешь помочь мне?

– А-ах… Я так запутался только что! Наверное, ты прав… И как же я?..

– Всё очень просто! – для задора решаю его завитки слегка распушить одной рукой, но Эдвине не становится веселее. Моё сердце молчит, лишь слегка покалывая от нервов, от которых самому кричать хотелось, рвать и метать. Но не сейчас.

– Ботта, ты вот клонишь к чему-то, а я всё равно не догоняю твоей мысли. С головой просто погружен в свои проблемы, что не могу думать о чём-то постороннем.

– Я как раз по этой причине и подошёл к тебе с такими намёками. Просто, если ты начнёшь думать обо мне – ты перестанешь думать о своих проблемах.

– То есть, мне нужно думать о ком-то другом? Не о родителях?

– Да, а что иначе? Как иначе-то? Если ты станешь думать лишь о родителях – это их не вернёт. А тебя загубит печаль.

– Ты сейчас говоришь со мной или с собой? Ты ведь наверняка тоже о них думаешь.

– Теперь… нет. Можно опять прилечь? Я совсем без сил.

– Да, конечно.

И он сам расправляет одеяло, ждёт, пока я лягу на свою сторону, и с интересом забирается рядом, схватывая в руки дневник.

Успевшее похолодеть одеяло дарит мне мирное расслабление. Не хочется засыпать, потому что я знал, что мы проснёмся другими. Станем другими, но это уже ничего не изменит.

– Давай я почитаю тебе папины последние записи?

– А почему не все?

– Ну, Эдвине, сам понимаешь, спать нужно. Сил набираться. Самое важное узнаем и сразу баиньки. Или тебе может ещё колыбельную спеть, этакий ты малыш?

– Не смешно! – Эдви прям с треском опускает на меня записную книжку, плотно вжимая после того в свои надутые губы край одеяла. Ему не понравилась моя шутка… Ух, ну хоть это не изменилось!

– Так, я начинаю читать… Запись от вчерашнего вечера:

“Сегодня на церемонии во дворце по поводу торжественной передачи принцу гентийскому новой должности было обсуждено текущее положение дел. Наша кампания королевой не поощряется, Роксония не видит пользы от связывания экономически мирных дел с готтоским народом, а королева Адегит терпит недоверие народа из-за признания равных прав между людьми и расами нашего острова. Всё препятствует нашей задумке, нашим начинаниям, Адегит заботится только о ситуации внутри королевства, не призывая наш народ выступать за свободу воли и суверенность территорий. Единственным из всей этой истории, кто намеренно помогает мне с продвижением своей идеи, до сих пор является тот самый принц – старший сын Роксонии – господин Редвульф”.

– Да… ладно! В смысле, Редвульф? Этот… Этот убийца, эта мелочная и бездушная скотина?

– Эдвине, следи за языком. Давай дочитаем всё до конца, тут немного…

– Конечно!

“Омине, самый младший сын из трёх (не будем забывать про среднего сына, Йена, который хоть и является приёмышем для Роксонии, но не менее значим в нашей кампании), первый, кто направленно не пострашился выйти со мной к народу. Его отличием является некая самоуверенная черта владыки и завоевателя того, что ему нравится, но наши земли ему безразличны, поэтому помогать нам с отстаиванием суверенности готтоских долин один плюс – так есть шанс стать выше старших братьев, ближе подобравшись к служению королём гентийским. Будь моя воля, я бы лично отдал правление королевством в руки Омине Роксофорда, этого по праву честного гентас, но его слова недостаточно, чтобы стать ровней с матушкой-королевой. Потому, пока у меня была на то возможность, я и связал свои дальнейшие планы со старшим из трёх сыновей. Завтра после обеда Редвульф и его люди посетят наш дом. Он – чтобы Фридегит смогла закончить его портрет, достаточно давно заказанный. А его люди получат от меня наставления с походом на другие готтоские земли, чтобы распространить весть о наших светлых делах. Ещё не известны точные требования Редвульфа, то, что нам следует сделать, дабы он участвовал в кампании, но одно я точно подметил – семья Роксофордов убийцы без каких-либо угрызений совести, судя по красноте волос каждого, и люди лишённые комплексов, ведь я неоднократно сталкивался с фаворитами Омине и с придворными дамами Редвульфа – несколько раз они просто сидели рядом, как отдушина для более лёгкого разговора. Их не было слышно, как и обычно, многим не давали разрешения говорить, в основном эти люди, слывшие любимчиками при дворце, просто наливали чай и подносили салфетку. Любовники и любовницы, какой стыд, но у гентас на то к моему превеликому удивлению всегда был кодекс чести. Как бы распутно не было общество моих предков, я всё ещё был одним из них. И, право, до сих пор многих беспокоит наше бракосочетание с девушкой из готтоского дворянского рода. Ещё более церковь Освобождения и весь гентийский дворец беспокоится за наших детей, отчего я намеренно не могу передать Ботхелма и Эдвине в замок. Но с принятием решения о положении наших дел это станет возможным. Заканчивая данную мысль, мне бы хотелось дополнить свои наблюдения следующим: во избежание каких-либо неприятностей, точно помнить, что Редвульф, как старший сын и важнейший наследник рода Роксофордов, во всех своих начинаниях строго придерживается слова своей матушки. И что бы то он ни принял, и с чем бы он ни был согласен, будет ясно одно – принц поступает чётко по воле королевы. Любой его шаг станет отражением её воли, на том строилась и будет строиться дальнейшее положение дел”.

Я закрыл дневник, лишь Эдви взглянул внутрь него, убеждаясь, что это действительно было написано, что так всё и осталось там, как я это зачитал. Прислонившись к моему плечу, он ещё немного пронаблюдал, как я тянусь в сторону, убирая блокнот на тумбочку рядом, да начал размышлять, взяв мои пальцы в свои ладошки – он так себя успокаивал, каждый щупал и тянул, пока я лежал и дальше с ним в приобнимку:

– Нас хотела убить сама королева. О каком замке может быть речь, если нашу семью сничтожить решилась сама Роксония?

– Страшная правда не так страшна, когда уже знаешь всех в лицо. Я оказался на верной волне рассуждений, утверждая, что Омине в этом деле может продвинуться вместо нашего отца. Если, конечно, его не убьёт собственный брат.

– Я бы так ни за что не поступил… Как вообще можно поднять руку на родного человека?

– На помешавшегося морального урода я бы поднял руку. Ты ведь понимаешь, что старший сын и их мама совсем поехали на почве власти?

– Не могу теперь не согласиться… Ситуация больно уж изменила мои привычные представления.

– Что ж, тогда завтра нам стоит отыскать Омине, поговорить с ним на этот счёт. Повезло же нам, что мы в столице сейчас, так долго идти не придётся.

– Сами пойдём?

– Нас одних тётушка точно не отпустит. Возьмём с собой Эбби.

– А ты не думаешь, что нам запретят идти вместе? Вроде того, что… Вроде мы заметные очень, как бы не прятали нас. Двойняшки всё-таки.

– Утро вечера мудренее. А теперь просто закрой глаза… – Он их прикрывает, но всё ещё продолжает играться с моей рукой, совсем немного при том улыбаясь. – Закрой глаза, я сказал. И засыпай, ладно? Я посторожу тебя, пока точно не уснёшь. Я обещал.

– Ну что ж, хорошо. Спасибо тебе, Ботта.

– Ничего я не сделал, Эдвине.

– Нет, не правда! Я внезапно понял, что перестал думать обо всём, кроме тебя. У тебя вышло! Ты показал мне хороший пример. Боль почти утихла…

– Слава Боги… Нет. Вряд ли она тут причём. Благодарю тебя, что вслушался в мои просьбы. Спи спокойно, братик.

– Ботта… – Я опускаюсь и целую его на ночь, нарочно срывая фразу. Сделано это не с тем же побуждением, что было у нашей мамы, укладывавшей нас в кровать для сна, пожалуй, у меня получилось это уже со своей манерой. Лишь одна ясная мысль успокоить и поддержать его поселилась в моей душе. Эдвине немного содрогается, когда отстраняюсь, боится, хотя вроде доволен моей заботой. Улыбаюсь ему с трудом, но с посильной ношей хранителя, ведь слаще этого момента у меня ещё не было. Я не мог понять его конкретных ощущений, однако ответ уже однозначно выстроился в моей голове:

– Всё хорошо. Успокойся. Сегодняшний день ничего не поменяет. Мы всё так же живые, так же близки. Просто засыпай…

– Спокойной ночи!

То, что было между нами в ту ночь – я до сих пор не знаю, что это было. И мои бешеные и запутанные воспоминания не помогали в том. Да, я до сих пор не знаю, какими чувствами связала нас эта трагедия, но такого я ещё не встречал нигде во вселенной. Либо я мало путешествовал своей душой по снам и образам иного мироздания, либо я нашёл что-то абсолютно новое в себе, необъяснимое ничем конкретным. Желание защищать и быть верным союзником в жизни своей единственной родной души полностью завладело моими мыслями, как и Эдвине и его уставшими от слёз глазами завладел сон.

Утро было холодным, через окно слабо струился бледный свет, полный вселенской печали, тоски по произошедшему вчера. Я пытался проснуться. Нет, не наяву, я пытался просто пробудиться из этого кошмара. Такое ведь не может быть правдой?.. Они так резко ушли из нашей жизни! Не может быть… А что, если проверить? Если они там… всё ещё, живые, ждут нас – такие потерянные, наверное, мама сходит с ума, не находит себе места, мечется в догадках, где её малыши!

Но… нет, их уже не было. Лишь их мёртвые тела отдавали остатки своей жизненной энергии в дом. Умерший однажды, оставит часть себя на месте, где он скончался, навсегда. Даже если ты не знаешь о смерти радом с собой, их энергия, их крики, либо свист их слабого дыхания вонзится в стены вокруг ранним утром, перед самым рассветом. Тогда можно будет услышать голос, стон или плач – присутствие хозяев дома, тех, кто ими истинно является. Тех, кто и есть дом – ведь это живое существо, со своими ранами, своей болью и радостью. Он полностью способен отразить состояние живущего в нём. Запустение в нашем случае было отражением того, как обеднели мы со смертью мамы и папы. Они были сокровищем. Свет, что шёл нам от них – потух, дома тоже не осталось огня, когда мы вчера вернулись в него. Всё живое истлело там, все оставшиеся, испуганные – иссякли и исчезли. Унесли с собой последнее дыхание дома. Он умер.

Но место, где мы были сейчас, хоть и не являлось нам естественным домом, но оно приняло нас, как своих хозяев. И рука моя медленно зажгла свечу на тумбочке – её скоро съест рассвет, однако, спорить не было сил – энергия с улицы шла мёртвая, либо умер я, никак не сумев того заметить.

Слышу слабое сопение. Это он, тот, чей сон я так бережно сторожил, что сам спал, как с открытыми глазами. Сколько времени прошло? Два часа? Три?.. Не важно было, я ощущал это время бесконечностью. Струной, так сильно натянутой на смычке ночи. Сны не донимали меня, сквозь пелену ночного расслабления, всё, что я видел – его свет. Сейчас было холодное, повторюсь, но такое чудесное утро. Я обнимал брата, полностью отдав всё своё тепло его телу. Мягкая полуулыбка, как мёд, тянула меня содрогнуться. Он очень красив и такое ощущение, что он – это и мама, и папа. И вообще весь мир. Странно ощущать такое противоречие, вглядываясь в одного единственного человека. Но он не был просто человеком. Это Эдвине, маленький Бог. Не подобие, не странник, возгордившийся своей мудростью. Он был невинен, как маленький Бог, а впереди его ждали великие дела. И только по этим причинам я так называл его сейчас.

– Спите, звёздочки в тумане… Спите сладко, малыши. Вас укрою облаками, охраняя ваши сны. – Шепчу рядом, вбирая будто в себя мягкий ворох одеяла и простыни. От брата исходит тепло, такое, почти как каминное, приятное тепло. У него ещё не было юношеского стана, но он уже пылал своей душой, максимально мне себя раскрывая. Это странное чувство окутывало – вседозволенность, и при этом, главное, во мне горела решимость этой вседозволенности. Что именно сейчас я так называл? Возможность просто иметь его в числе живых? Наверное, отчасти. Настолько я принял своё разочарование в жизни, что всё-таки смог разглядеть то, в чём осталась моя вера.

Мне пришлось укрыть его, ведь сам я отдал всё тепло, что имел. А там я и слез, слабо шепча ему:

– Спи, Эдвине. Ты молодец, тебе нужно спать…

И я аккуратно накинул длинный халат, что нашёл в шкафу рядом. Мой путь пронёс меня к двери. Я постучал, и через минуту услышал, как тётушка открывает замочную скважину. Хотелось бы подольше полежать с ним рядом, но это было сейчас невозможной роскошью. Сон был наградой, которую я, к сожалению, ещё не заслужил.

– Я рада, что ты заботишься об Эдвине. Он слабей. Я знаю, ты добавишь отрицание в мои слова, но это ведь так – твой брат принимает всё слишком близко к сердцу.

– Спасибо вам огромное, что не оставили нас.

– Будет тебе… Как я могла, Ботта? После таких новостей! – она обнимает меня, сожаление и доброта, слившиеся в одну эмоцию полной отдачи, поселяются в ней, внушая мне чувство безопасности. – Что вы решили делать? – спрашивает Шарлотта, пока доводит меня до кухонного стола, где уже лежат пара сваренных вкрутую яиц и стоит ароматный горячий чай, возле которого я и опускаю свечу в подсвечнике.

Я усаживаюсь на диванчик, благодаря её за столь ранний подъём. Как и я – Шарлотта, судя по всему, оберегала сон Эбби, своей единственной родственницы. Своей племянницы. Успокоившись с мыслями, я отвечаю достаточно просто, не уходя с манеры сообщать обо всём сейчас полушёпотом и очень спокойно:

– Это был приказ королевы. Омине помогал папе, а он – самый младший принц. Мы обязаны поговорить с ним. Только так Омине поймёт, что вся кампания отца лежит теперь лишь на его плечах.

– Не безопасные мысли посещают твою голову, юный Ботхелм. Дай мне разрешение отправить с вами Эбби!

– Конечно, тётушка, я буду только за.

– Вы разве не слышали про деяния этого гентас? Он в народе славился, как разоритель земель и уничтожитель деревень – что не попадёт ему в руки, всё рушится. И виной тому не лень или постоянное желание что-то крушить – а праздность. Не буду я удивляться, если этот наглец и на вашу новость лишь поведёт свои губы в улыбке, раздумывать кидаясь, как отравить жизнь нашего славного Доргильса.

– Чего бы ни ответил Омине, я не уйду от своего долга.

– Эбби хотела поговорить с тобой насчёт этого. Я знаю, что папа, водя тебя с собой на тренировки, мечтал из простого ремесленника выстругать чудесного воина, но, дитя моё, ради превеликого, единого Абсолюта… Подумай, на что действительно способны твои руки.

– Вам не нужно переживать об этом, тётушка. Я уже договорился с Эдвине, он дал мне чёткий ответ.

– Каков же он, Ботта?

– Во чтобы то ни случилось, кем бы я себя ни считал и чего бы ни хотел – я обязан быть рядом с теми, кем дорожу. Не противься я так сильно решению отца…

– Ничего бы это не поменяло, взгляни на меня, Ботта. – Слабо, но с улыбкой, решает перебить мои мысли Шарлотта, улыбаясь сквозь боль и пелену от мимических морщин. Её лицо выпускало какое-то космической силы тепло. Я не знал своих бабушек и дедушек, но хоть она и была ещё не седой от возраста, однако мог разглядеть в этом вселенском свете то недостающее мне тепло и заботу родного слова. Тётушка никогда не скупилась на совет, и в этот раз, печальная из-за нашей сложившейся судьбы, она осталась так же чутка к ситуации и моим из-за того ощущениям. – Да, я ещё не так стара, как столетние, великие деревья, окутавшие весь север пеленой хвойного запаха. Но я уже прошла сквозь потери, и этот огонь выжег дыру в моём сердце. Я не вижу в тебе того же огня, что разъедает любой тугой узел стальных, казалось бы, нервов. Но ты ранен так же, как ранена и я. Я никогда не рассказывала тебе историю, исходящую из моего детства, собиралась, но главное ты знаешь.

– Вы были в приёмной семье, после того как ваша семья погибла в пожаре у себя дома…

– Сгорел наш дом, и вместе с ним частичка меня и моё будущее просто перестали существовать.

– А потом гентас… Также, как у Деррена…

– Лишь с возрастом до меня наконец-то дошла мысль, что нет в этом мире одинаковых людей или поступков. И винить весь народ по делам меньшинства – просто не имеет за собой никакого смысла. Однако Эбби своим появлением залечила во мне эти раны, закрыла собой пустоту, привязавшись, навсегда, бинтиком, на раскрытом моём и дрожащем сердце. Поэтому я с великой грустью отпускаю свою племянницу ехать учиться. Да, мы люди, мы считались долгое время рабами, игрушками в руках высшего общества. Но когда великая королева Адегит – да будет её правление долгим и справедливым – приняла нас, отдав клятву, пометив её перед всем народом вместе со священником, клятву о том, что все люди, все гентас и готтос станут равны при её правлении, что ущемлённым она будет оказывать помощь и отдавать самое необходимое – вот в тот момент из рабов мы воспарили в высшее общество, так вдохновлённые новой жизнью. Теперь в наш дом не ворвутся просто так, не понеся за собой тяжкого наказания. И точно так же будет и с Редвульфом, попомни мои слова.

– Королева так молода собой, хоть и правит уже тридцать лет…

– А ты кушай, не отвлекайся, пока я говорю. Да, она великий человек. И для великого правителя вечная молодость – лишь сливки на торте правления. Обычные готтос, чистокровные, как она, живут максимум 180 лет, так что никакой магией не закреплена её стальная выдержка и неизменность. А правит Адегит с пятнадцати лет, заметь, с тех пор дитя лишь вытянулось станом, даже ростом оставшись в образе шальной и милой девчонки.

Пока мы обсуждали, как же велико правление ныне возглавлявшей всё и вся Адегит, на кухню, потирая сонные, очень уставшие за вчера глаза, вышла Эбби. Она уже успела умыться и сменить одежды, радуя меня формой, какие носят только часовщики, умения которых нам приходилось уже изучать. Быть одним из их клана – это та ещё честь! Потому я мечтал о такой же форме, но ещё не заслужил её носить. Исполнится мне шестнадцать, и точно стану.

– Утро, Ботта, утро, тётушка.

– Утро, Эбби. – Отвечаю я, как раз доев свой завтрак. Девушка не спешит приняться за свой, но садится рядом со мной, за приветливую улыбку потрепав по и без того лохматым волосам.

– Утро, малышка. Покушай давай, а там и собирайтесь медленно, да верно. Тебе нужно с ними на рынок, найти Омине Роксофорда.

– Фу, тётушка! Не произносите это имя в нашем доме. Как можно бросаться таким, да ещё и с раннего утра? Лишь свет успел проникнуть в мои очи, как я уже слышу столь внезапные новости. К чему нам встречаться с этим напыщенным хамом?

– Он не хам, Эбби, возможно чуток вульгарный молодой человек, но его можно понять – дворцовая жизнь раскрепощает ум и сознание любого. – Пока тётушка поясняла, чтобы мы не перечили знати, совсем, как то делала наша мама, Эбби повисла на мне объятием, а я и рад был принять их от той, что всегда о нас заботится. Её прикосновения были исполнены любовью и самоотдачей, что не могло не вызывать во мне массу положительных эмоций, плавно оживляющих мою душу, мой разум. – Так что нужно поговорить с Омине. Это единственная наша надежда на справедливость, милая моя Эбби. Да, Омине молод, моложе тебя на несколько лет, но его позиция добра по отношению к людям и готтос. Он принял взгляды Адегит даже через гонения собственной матери.

– Нет-нет, тётушка! Это мифическое создание – демон, полный ужасных сюрпризов. Всё, что хочет Омине – это удовольствия и признание. И он не скупится, лишь бы показать себя лучше остальных братьев. Этот эгоизм вечен, но в нём же заключается его изменчивость: что ни день, что ни решение, так перемениться ему ничего не стоит! И предать, так уж тем более, исходя из этого чёрствого решения. Уж если он принц, это ещё не значит, что он всегда прав.

– Но он был правой рукой Хильдира. И вряд ли отец Теноверов ошибётся с человеком, в которого он вложил столько доверия.

– Отец Теноверов ошибся. Вчера. И так сильно, что бедные мальчики… и я… В общем, зря я решила перечить тебе, тётушка. Пусть будет, как вы скажете. Мне ничего не стоит помочь мальчикам, я рада быть хоть какой-то поддержкой в эту трудную минуту.

– Эбби, – решаю я перебить этот ход её мыслей, чтобы привнести в разговор истинно важные моменты, никак не затрагивающие наших с ней не самых приятных переживаний, – я слышал, что ты хотела поговорить со мной насчёт службы в мирной кампании отца.

– Да-да, вспомнила! – она тарабанит пальчиками по столу, схватывает яйцо и, не напрягаясь, откусывает от него так, будто бы это яблоко. Медленно жуя, она всматривается в черты моего озадаченного лица, помогая тем самым себе подобрать слова максимально правильно. – Ты же знаешь, что я еду в университет?

– Конечно знаю! Тётушка очень гордится твоим решением. – Я и сам сладко хвалю её решительность и активность, просто потому что это всё, происходящее в ней, напоминало мне брата. Он не был теперь таким, как раньше. А раньше за разговорами перед ним было не постоишь – дерзкое поведение его вчера внезапно сменилось на тревогу, именно то, что чувствуют беспомощные, когда ураган надвигается на их дом. Да только ураган поглотил ещё и наших родителей. И моё… моё сердце. Оно реально не ощущалось, словно мне так глубоко всё равно на остальных, на всех за пределами дома тётушки, что оно просто остановилось за ненадобностью. К чему быть добрым к миру и остальным, если это не приносит должных плодов? Позже тревога сменилась на ужас, ужас – на отчаяние, отчаяние – на непринятие, и вот теперь, в успокоенной отстранённости, Эдвине, мой ни в чём неповинный брат, спал, как спит цветок без света солнца, медленно закрыв свои лепестки, оставшись притом таким же алым, сочным бутоном яркой и благоуханной красоты.

– Тогда что, если я скажу тебе… – Продолжает Эбби, после того как отпивает из своей кружки, так быстро наевшись. – Скажу, что ты можешь поехать со мной?

– И Эдвине может?

– Если он тоже хочет поступить, то нет никаких проблем. Там, куда мы поедем, никто не укажет на нас пальцем. В студенческом городке всё, что заботит людей – это учёба. Столько всего мы будем изучать, что для волнений о чём-то другом почти и времени не останется! Вот почему все студенты, какой бы расы и сословия они не были – все едины перед учёным советом, и одинаково обязаны.

      Шарлотта улыбается от того так ярко, будто бы это она поедет с нами, будто бы это ей предстоит покорять такой дикий и суровый мир науки. Отчего она говорит следующее:

– Всё, что радует тебя, будет тебя кормить, если ты найдёшь к тому правильный подход, Ботта. Нет чего-то одного, что бы вело тебя к осуществлению своих мечтаний – дорога на то и ухабистая, чтобы обходить неудачи, пользуясь тем опытом, который ты на ней же и получил, дабы не опуститься при всех в яму.

– Да, Ботта, я вот знаю, что у тебя талант как у мамы – ты действительно станешь знаменитым художником. И когда-то любимый тобой человек подаст тебе кисть или карандаш, зажмёт это крепко в твоей руке, и скажет рисовать. Всё, что душа таит, всё от чего хочется плакать или смеяться. И это зажжёт тебя если не на шедевр, то на осознание состояния своих возможностей. Я влюблена в молодого человека, он тоже из кампании твоего отца, но он целитель, не воин, совершенно, может разве что защититься в трудную минуту, совсем как я вчера… И он открыл во мне притязательную любовь к науке, к изучению человеческого организма. Я мечтаю быть биологом, и химиком, и врачом. И мне не важно абсолютно, по какому из этих путей поведёт меня жизнь – лишь бы оно осталось полезным человечеству. Для чего – для Богини и Абсолюта. То, что может быть полезно всем, подарит при жизни приятное, тихое расслабление, разделенное на всех моих близких. Так что, развивая в себе не только талант, а ещё и способность быть полезным для остальных – подарит жизни твоей полноценную окраску. Сделает тебя счастливым, Ботта. Просто пробуй, но не переусердствуй – всю жизнь в учёбе провести не интересно, только до тех пор, пока ты сам не учитель.

Эбби могла долго говорить о предназначении, стараться помочь мне смотреть проще на будущее, но слова те… Многое было так близко ко вчерашнему дню, к тому, что обсудили мы с братом. И я вдруг осознал, что же было между нами, когда он настоял на моей практике в рисовании – когда отдал мне карандаш с блокнотом, попросив изобразить, что я ощущаю. Эдвине не нужно было так долго объясняться, но я всё же теперь лучше понял, как нас связывала жизнь. В общем смысле, всё, что происходило с нами, просто настаивало на том, чтобы никогда не произошла наша разлука. И тут-то я понял наверняка, что нам точно стоит уехать с Эбби.

Лишь я задумчиво отвечаю на всё это радостным согласием, припоминая и в словах о помощи своего брата, как тот проходит к нам, робко садясь рядом со мной на диванчик. Я поворачиваюсь, зазывая руками и улыбкой обняться со мной, и это случается. И мне становится так хорошо. Он был снова бодрым, слегка лохматым, но очень приятным наружно и внутренне в общем смысле.

– Ботта… – Его шёпот заменил мне всё в этом мире. Я слышал только его, не внимал словам тётушки и её племянницы, желавшим доброго утра. Эдвине не отвечал им словами, но, легко, слабо-слабо улыбнувшись, затаив боль в глазах, кивнул, пока лежал на моём плече, пока мы переплели внизу пальцы, чего никто не видел из-за стола. Я немного поглаживал его большой палец своим, пытаясь так оживить Эдви, подарить ему часть своей энергии, что я успел уже набрать, только проснувшись.

– Тебе хорошо спалось, маленький? – спрашивает его Шарлотта, пододвигая завтрак ближе к нам.

– Он отдал мне свой сон, – говорит брат, опустившись на моё плечо, как на удобную подушку. – Пока я сам не погрузился в какую-то призрачную пелену бликов, он сторожил меня. Так что мне очень хорошо спалось, надо мной сидел ангел… правда с таким смешным видом и без крыльев, что это больше было похоже на плохую шутку. – Настоящая улыбка следует за сказанным, он подпрыгивает на своё место от моей внезапной щекотки, ведь оставить обвинения о моей нелепости незамеченными, я просто не мог.

– Очень рад, что ты хорошо выспался. Сейчас поешь, умоемся, и нам надо идти в город. Просто необходимо за сегодня решить дело о кампании отца.

Прошёл примерно час после завтрака. Шарлотта дала нам с собой яблок, воды и пирожки с картошкой, что спекла вчера утром. Эбби гордо вышла с нами из дома всё в той же форме, обещавшей нам пропуск во многие места, запретные для обычных граждан, а мы с Эдвине надели дорогие башмачки с большими блестящими камнями, когда-то они принадлежали Эбби, но сейчас неплохо пошли на наши ноги. Надеть также пришлось кое-какие её старые детские одежды, ибо новые ещё предстояло пошить или купить в городской лавке, а сверху на нас были плащи с капюшонами, но без рукавов– у меня синий, а у Эдвине – красный. Мы знали, что это заметно, но на самом видном месте прятать безопаснее, лишь бы прикрыто это было пеленой уверенности: никто точно не узнает драгоценность под вуалью пустоты. А это очень приятно – считать себя драгоценностью, пусть и страшно было, по существу, ведь редкие украшения этого мира, подобные нам, так и хотели достать самые гадкие, толстые пальцы жадных и порочных людей.

Погода была райская – дул прохладный ветер, но на улице стало тепло, когда мы вышли. Что было ещё лучше, так это наше мирное молчание, длившееся минут пять, пока мы не вышли на длинную аллею, по обе стороны которой, не так далеко от зелёных угодий, находилась дорога, а рядом с ней – магазины и лавки мастеров. Переодеться не составило труда, и вот, мы уже были в новых образах. Прежние Эбби убрала к себе в мешок на верёвках, что был перекинут за её плечи в качестве лёгкой ноши.

Мне нравились наши новые шёлковые рубашки и накрахмаленные воротнички. Омине точно отнесётся к нам так, как положено отнестись к знати. Ведь такие как он точно встречают по одёжке! Мы были лишены родительской опоры, но не дворянского статуса, так что план обещал сработать.

Даже при том, что красный оттенок перестал блестеть и гореть своим ярким пламенем… всё-таки, какие же у Эдвине сказочные волосы! Свои мне хотелось состричь, на самом деле, чёлка попадала в глаза, то и дело они мешали мне, так как не оставались за ухом, если я их заправлял. Однако Эдви любил мне их закалывать назад, так я, правда, выглядел немного женственней, но казался взрослей, что не мешало мне вести себя также раскованно и глупо, как мой брат. А сейчас не приходилось думать о внешности – впереди ожидало дело срочной важности. Тем более что только отряд миротворцев, собранных Омине и папой, смогут нам помочь в похоронах. Конечно, если наш дом ещё не опустошили те твари, что вчера… Я не имею возможности на это отвлекаться сейчас, слишком дорого даётся всем моя злость. То, что поселилось во мне могло убить и ближних моих. Я не знал конкретно, что это, но и сам боялся выпускать на свободу чудовище, под названием “моя душа”.

Омине не жил в столице, обычно он находился в замке, но сейчас, будучи одним из организаторов кампании, он остановился в купеческом доме хозяина нескольких мясных лавок. Последний, как сказала Эбби, сейчас в отъезде за товаром. Он каждый раз в начале недели привозил новый из деревни, потому Омине сейчас должен оказаться в доме один, если не считать всю возможную прислугу и даже, стыдно подумать, его фаворитов. Я был готов на всё, после тех записей в дневнике отца. Я не прочитал Эдвине многих интересных оговорок, но наш папа знал толк в светской испорченности, чего я, мягко говоря, совсем не ожидал. Знала бы мама только, какие страсти происходят в замке, никогда бы не оставила покои Теноверов, что до сих пор, как оказалось, находились в замке Роксонии, закрытые, ожидающие возвращения прежних хозяев. Чего никогда и не произойдёт. Не могу смотреть так далеко, но это предположение казалось сейчас мне самым логичным, ведь мы – последние из Теноверов – не вернёмся в замок той, что приказала сничтожить нашу семью.

Момент истины скоро должен был наступить. Постучав дверным молоточком, Эбби с преддверием неминуемого, зажала руки в кулаки, выставляя их перед собой. Мы стояли в отрешённой готовности отсюда бежать. Никто не проронил и звука, пока большие белые двери поместья не открыл дворецкий, приглашая нас смело войти внутрь.

Светские убранства, что мы не привыкли видеть в своём поместье, тут же атаковали нас со всех сторон. Мы были одеты подобно господам, пусть плащи это и скрывали, но удобно оттого не было. Я ощущал себя сжатым этим большим холлом. С лестницы слева от нас, с мраморной, только подумать, лестницы, к нам спустился высокий и широкоплечий мужчина с двумя сионами за спиной. Я был падок до красных волос, наверное, эта черта во мне досталась от мамы, но они действительно были у него роскошны. И то не только из-за длины, что доставала до поясницы, а из-за лёгкости, с которой Омине парил вниз по ступеням, являясь, уточню, достаточно мускулистым мужчиной. Я уже ненавидел плащ, в котором он был. Гентийское отродье… Что ж, надо всему давать второй шанс. Если мы одни не справимся – пусть один из наших неписанных врагов сделает нам честь, и поможет решить тягостную ситуацию.

– Господин Роксофорд к вашим услугам, дорогие гости, – дворецкий, приняв наши плащи в одну руку, а кофту Эбби – в другую, проходит, вешает одежды, открывая широкий, такой же белый, как всё здесь, длинный шкаф, да продолжает свою дорогу к кухне, где явно готовилось что-то для завтрака.

Омине уже перед нами. Он улыбается из гостеприимства, из почтения к нам. Он бы не делал этого вне своего дома, такие эмоции наиграны, однако, они не менее ценны. Просто так без причины знать унижаться бы не стала, а это значит, что нас ещё во что-то ставят. Другое дело, что я вдруг начал подозревать, не может ли этот красноголовый быть причастен к случившемуся. Но после нашего разговора все мои выводы должны будут стать лишь пеленой задумчивости, что случается только с особо отчаянными людьми.

– Не стойте на пороге, приглашаю испить со мной чай. Как раз утренний, зелёный чай, заварили мне прекрасные слуги хозяина этого дома.

Уже за столом, промочив руки с мылом, мы поблагодарили за приём и, ни к чему не прикоснувшись, смотрели на Омине, медленно попивавшего из своей кружки этот свежезаваренный чай. Мне нравился запах, но сейчас было дело важней, надо было сообщить ту самую новость.

– Мальчики, вы пейте и ешьте, я сама расскажу господину Омине о том, зачем мы пришли. – Эбби была взволнована тем, что я, как всегда, решил взять всё на себя, но лишь она это подтвердила – свои переживания – как я обратил внимание гентас на себя:

– Омине, ты же с нашим папой управляешь кампанией. Ты ведь должен знать, что происходит?

– Милый мой, – Омине закидывает ногу на ногу под столом, поправляет кружевное чёрное жабо на шее, да отводит свои красные глаза смотреть на чай в расписной кружке. На каждой была ветвь вишни, а на чайничке посередине стола изображался порхавший высоко в небесах дракон. – Ты полон сюрпризов. – Его взгляд хитро и надменно смотрел теперь мне в душу. Его гнев был моим гневом, мой – ему до сих пор неизвестным обстоятельством, пугавшим его из-за молчаливости. – Благодаря моему участию эта кампания всё ещё держится на плаву. Будет печально, если я поменяю своё мнение и при всём замке, при матушке-королеве, выступлю с отрицанием своей здесь причастности. А я могу. Ибо, если это перейдёт за все рамки, мне не сносить головы, как предателю рода. Я пошёл против Роксонии и всех к ней приближенных, лишь бы Теновер смог организовать это перемирие. Глупая идея, но такая рискованная! А риск и выделяться – я очень люблю. – Моё внимание было всё на перстне с чёрным топазом, что Омине то и дело вертел на своём среднем пальце. Наверное, я старался не смотреть в его гневливые, псевдодобрые глаза. Хотя боялся я больше самой его внутренности, того, что он гентас. Серебристые сионы то и дело выглядывали из-под волос. Каждый раз я представлял, как они удушают меня в мёртвой хватке. Я уже планировал, как можно бы было от них защититься самому, обезопасив при том и остальных. Кажется, что я становлюсь слегка помешанным идеей оборонять близких, но как не помешаться в такой момент? Имея за плечами столько бед, мне приходится неутолимо думать о смерти. – Но я всё же не угадаю, зачем вы пришли. Не можешь сказать – дал бы слово юной леди.

Эбби неловко улыбнулась, понимая, что хочет дать мне шанс сообщить эту горькую новость самому. А брат сделался с самого начала внутри этого дома таким тихим и замкнутым, что начинало казаться – та тишина из его уст, не тишина вовсе, а жуткая вуаль отчаяния, точно так же, как и во мне, порожденная горестным предвидением. Как ни странно, очертив взглядом всех вокруг, вдруг понимаю, что одними мыслями своими мне всё-таки удалось оживить умы всех сидящих вокруг. Иногда недосказанность говорит больше, чем крик.

Эдвине отпивает от своего чая и, не улыбаясь, ставит на том глобальном вопросе одну жирную точку:

– Наших родителей вчера убили.

Несколько слов преображают хмурый и недобросовестный вид Омине. Я мог видеть, что он шокирован. Даже с первых секунд этот, казалось, могучий человек, не смог побороть в себе удивление, граничащее с непринятием поданной ему информации. Между нами опять начало происходить нечто незаконно дискомфортное, что-то, что никогда не могло бы объединиться в один час в сознании сразу всех, сидевших сейчас за столом, но, обойдя этот запрет, это всё же произошло – печаль напущенная на всех, объединила нас, таких разных по своей принадлежности людей. Эбби это пугало, Эдвине же был беспричастен. Казалось, он стал хладнокровен, но нет же – это просто была его защитная реакция. То, как поступает слабый и потухший дух, нашедший возможность раскрытия своего истинного настроения в пелене защиты чужих рук. И пусть это был я, тот, кто сейчас боролся на грани приступа гнева и отчаяния, но за мной ощущалась добрая совесть и благие намерения, пусть и повёрнуты они теперь были лишь в нашу сторону – это не могло быть эгоизмом, ведь делалось не для меня одного. Омине же осел. Он растворился в новостях, как свеча растворяется в первых лучах восходящего Солнца. Не было ничего конкретного, что бы могли выражать его движения, но ужас его был одной трепещущей эмоцией, не позволяющей статусу и ситуации более влиять на принятие его решений. Всё, что могло управлять Омине, было сейчас в наших устах.

– Хильдира и Фридегит больше нет? – это предсказуемо, что он переспросит. Я опять молчал, пронося взгляд куда-то мимо стен, мимо всего вокруг, смотря в бесконечную пустоту, что стала мне всем оставшимся. Бесконечность восьмёркой закрутилась передо мной, окутывая яростью, бушевавшую внутри новым слоем отчаяния. Кулаки сжались под столом. Будь я старше, точно смог бы дать определение своим чувствам. Но они поглощали меня и воспарили надо мной, как стрела, пущенная мелким злодеем вчера днём в Эдвине. Рябь их сильного вмешательства ещё не попала в моё тело и не окутала мне разум, но то, что они влияли на меня – было однозначным фактом, не вписывающимся ни под какие-либо происходящие сейчас обстоятельства.

Эдвине мягко улыбнулся, повёл пальчиком по золотому окаймлению кружки, произнося мягко и всё так же ровно, как мог бы сказать лишь глубоко отдалённый от темы человек – это верно, что моя помощь вчера сделала его таким, лишив возможность чувственно мыслить о трагедии при ком-либо другом:

– Нет, больше их нет с нами. Редвульф с ними расправился. Мы пришли узнать, сможете ли вы помочь нам в похоронах, ибо нам нельзя показываться в доме.

– Да, и мы пришли сообщить, – добавляю следом я, пока могу себя контролировать, ибо срочно надо было отвлечься, – что во главе подписания перемирия остались теперь только вы.

– Я… соболезную. Это правда, это сделал мой старший брат?.. – Омине был озадачен и огорчён, но брови его остались так же грозны. Даже такая сложная новость воспринялась гентийским принцем как приказ к наступлению. Обращался сейчас он к Эбби, как к самой старшей.

– Я была там и всё видела. Да, это точно ваш брат, господин Роксофорд. – Эбби выложила кольцо, что мы забрали в качестве доказательства. – Вот перстень с его отрубленного пальца. Они дрались с Хильдиром в нечестной схватке.

Омине забрал находку, оглядел её и с глубоким гневливым взглядом спрятал в карман своей бордовой рубашки.

– Ему матушка это приказала, я могу поклясться. Чтобы занять престол, братец готов был выкинуть любую подлость, какая сможет понравиться нашей королеве! Ничтожное отродье. – Омине стучит кулаком, поднимаясь из-за стола, да бушующим голосом окрыляет нас следующими словами. – Ваш отец оставлял документы в департаменте охраны. Это рядом с гетто. Есть шанс, что Редвульфу нужны были именно эти документы. Там все-все доказательства, все подписи. Сама Роксония подписала право предложения мира в этих бумажках. Один неверный шаг – и эта драгоценность лишит нас возможности мира. Соберитесь, маленькие бойцы, мы немедленно идём туда, возвращать ваше право быть признанными.

Омине был доблестным воином, хоть и постоянно жаловал решения нашего отца, но он всегда говорил ему правду. Я знал, что после нашей небольшой стычки, Эдвине не станет так сразу доверять, поэтому ожидал от брата резкого словца, но вместо того, чтобы сейчас перечить решению господина Роксофорда, Эдви спрашивает меня самого:

– Ботта, ты хочешь, чтобы я доверился решению этого господина?

Тот, о ком говорили, нахмурился и отошёл к Эбби, чтобы помочь выйти ей из-за стола. Не слишком он был рад такому к себе пренебрежению со стороны моего брата, но слова наши в свою сторону им больше так строго не воспринимались. И это не только потому, что мы дети, а сколько от произошедшего с нами. От Омине чувствовалось что-то своё, что-то земное – с тем учётом, что он был знатных кровей, я поначалу испытывал к нему холод, присущий человеку ранга ниже его. Но после его инициативы помочь нам, сердце моё напиталось симпатией к нему, как к равному бойцу. Либо вызывать пугливое восхищение у длинноволосого гентас было в крови.

– А твоя интуиция что, молчит? – пытаюсь раззадорить брата я, чтобы он принял решение самостоятельно. Иначе было бы сложно потом установить между ним и принцем Омине мир.

– Я чувствую, что он… нехороший человек. Просто нас отчего-то понимает, вот и сделался покровителем. – Шепчет мне Эдвине, смотря в глаза. Его испуганность звала меня, просила укрыть от надвигающейся беды, но я мог только убеждать его, что всё сложится у нас в этом плане. – Он эгоист, ты же это понимаешь? Он бросит нас, лишь мы сделаемся ему бесполезны.

– А у нас есть выбор сейчас?

– Мальчики, я глубоко пропитан уважением к вашему отцу, пусть и не всегда этот человек был прав, поэтому я посылаю своих подданных, чтобы они смогли уладить ситуацию в вашем доме. Скажите, если вам негде жить, пока всё не наладится, и я сразу предоставлю вам отдельные покои здесь или… Наверное, только здесь, в замке нельзя, в замке источник всех злодеяний, а готтоского приглашения мы без мира не дождёмся.

Что-то странное поселяется внутри, когда тебе помогают люди, которые, казалось, последние люди, каким можно было доверять. Так ли важен Омине престол? Станет ли он нас обманывать, чтобы лично самому нас убить или отвадить королеве? А быть может это и есть его хитрый план? И он заводит нас в гетто, чтобы оставить там на растерзание убийцам, и никаких документов там не было?

Пытаюсь вспомнить в дороге, что же нам рассказывали об этом самом гетто. Я точно знаю, что оно полностью закрыто от входа и выхода в свободном порядке, лишь ходят слухи, что под землёй есть шанс укрыться и перебежать на нейтральную территорию леса, чтобы через него попасть на долгожданную свободу. Только вопрос, а от чего и от кого они так хотят освободиться, те несчастные люди, что родились там или попали за преступления? Это была тюрьма для особо опасных, для предателей и психопатов. Чтобы попасть в гетто, надо зайти в департамент обороны. Через него пропускают только под строгим глазом охраны, если ты действительно осознаёшь, что можешь там умереть. Минуя четыре коридора каменных стен и дверей, закрытых лишь на засовы с внешней стороны, можно было попасть в готтоское гетто. Готтос не были особо опасны, но многие из них наточили зуб на представителей гентас. И уж если они увидят ребёнка, любой расы, тут же поспешат связать его и похитить. В гетто были все преступные круги: каннибалы, растлители и даже дельцы по продаже органов. Я всё это знал. Я не хотел этого, но приходилось. Отец рассказывал всё, что есть на самом деле. Воину нельзя быть трусом, воин должен знать правду и ничего не отрицать. Эдвине так не мог раньше, он не верил и до сих пор его держали сомнения, что подобное обращение возможно. Чтобы разгорячить его ум, пока мы ехали в карете с механическими лошадьми, я поворачиваюсь к брату и рассказываю ему:

– Всё, что говорил о гетто папа – правда. Ещё хуже то, что за нас там любому голову оторвут – мы стоим целое состояние. Тебя могут убить, чтобы разодрать на органы, тебя могут зажарить и съесть заживо, ты можешь стать игрушкой в руках какого-то отвратительного и извращённого ума. В общем… Не смей отходить от нас с Омине ни на шаг, Эдвине!

– Я не настолько мал, как ты меня воспринимаешь, Ботта!

– Но он говорит правду, – вторгается в наш разговор Эбби. – Готтос то ладно, если на их территории вас не схватят, то криминальные гентас убьют Ботту сразу. И раздерут тебя на кусочки, чего бы от тебя им не хотелось.

Омине слушал это всё, ухмылялся, поправляя свои белые перчатки на пальцах, да закинул ногу на ногу, с интересом наблюдая за Эдвине. Ему стали докучать наши боязливые разговоры, вот он и решил привлечь его внимание на себя:

– Эдвине, а это твоё полное имя?

Брат робко поворачивается на этот вопрос. Ему словно сделалось всего четыре года. Слова принца и его спокойствие, не смотря на наши разговоры, пугали не только моего брата – так и мы с Эбби в молчаливой схватке умов застыли, наблюдая за их последующим диалогом.

– Да, полное. Некоторые путают его с “Эдвинус”, но… нет, оно полное.

– У тебя очень редкое и красивое имя. А сионы мои тебе нравятся? – Омине поднял один сион из-под своих красных волос, да повёл его кончиком у своего подбородка, как бы дразня к себе прикоснуться, что, естественно, все из нас сделать бы просто боялись.

– Очень нравятся, – ответил Эдви, ведь не нашёл видимой причины, чтобы врать.

– Если ты женишься на чистокровной гентас, у вас, держи моё слово, будут детки с сионами.

– Я не хочу жениться, я не вижу в этом своего счастья, господин.

– Эдвине… А тебя-то они там точно где-нибудь да запрут. Ты знаешь, я мальчика одного так спасал. Был в гетто, увидел, что его бьют и сторговался. Я его купил.

– Вы живого человека купили? – брат знал, о чём шла речь, но ему было неловко показывать, что такое когда-либо касалось его ушей и ума.

– Не совсем. Я его освободил, ты не подумай. Сделал придворным, он мне утром и вечером варил чай. Но я о тех людях сейчас. Они продавали его уже побитым и… как бы так сказать, чтобы у мисс Эбби не прихватило сердца…

– Полно вам! Детям такого не рассказывайте, вы представляете, что они пережили вчера, сэр Омине?..

– Они не дети больше. Ботхелм уж точно, посмотрите на него, мисс. – Его красные глаза вонзаются мне в душу. Я пытаюсь сказать ему одним взглядом, чтоб не удумал чего, пока мы здесь рядом, но он слышит только себя. – Взгляд зверя. Как у меня совсем.

– И что случилось с тем мальчиком? – вдруг перебивает ход мыслей Эдвине.

– Да ничего плохого уж теперь. Он хороший слуга, он мне благодарен. А вот ты благодарен не будешь. Тебя в живых не оставят, ты помесь кровей, а те уроды до крови голодные существа – любят всё, что необычное. Как твоя внешность и статус.

После такого откровения все умолкают. Я пытаюсь успокоить брата, одёргивая его и улыбаясь, но Эдви сидит совершенно понурый. Из него будто бы вытащили жизнь. Я снова и снова представлял картину мамы, что так и осталась, там, на мольберте. Я вспоминал черты лица моего злейшего врага. Отец был бы счастлив, сверши я справедливость, потому надо запомнить каждую деталь одежды и лицо этого хладнокровного убийцы.

Красные волосы больше походили на роскошную гриву. Нос-треугольник чётко возвышался над его сквернословящим ртом – губы были узки, а насмешка граничила между уродливостью его внутреннего мира и красотой помпезного одеяния. Брови, тоже достаточно узкие, сводились вместе в постоянном осуждении мира вокруг. Что до типичной формы – банты и жабо, выполненные в стандартных для гентас красно-белых и красно-чёрных цветах, оставались мне безразличны. Форму он поменять бы смог, но лицо – на вряд ли. Как противно и как в то же время необходимо помнить его внешний вид.

Как только мы вошли в здание охранного департамента, атмосфера занятости и некого безопасного уюта, царившая тут, полностью завлекла наши умы. Эдвине даже слегка улыбнулся, что было пусть и печально, но так дорого мне, как его брату. Он мне тихонечко сказал:

– Такое ощущение, что здесь все, как ты. – И мне стало легче и самому. От его слов, я почему-то сильней заскучал по родителям, но сделался более собранным.

Приёмная была небольшой и светлой комнатой с диванами, на которых люди могли пережидать свою очередь по тому или иному вопросу. Но сейчас никого здесь не было, кроме какого-то спящего дедушки, кофе которого остыл на тумбочке рядом с ним.

Девушка, что сидела здесь за столиком, была одета в официальное платье. Она поднялась с тетрадкой и карандашом, подходя к нам, чтобы узнать цель прихода. И только в здание прошёл принц Омине, как она с той же молчаливой, но теперь ещё и шокированной манерой, пошла назад к столу, схватив с собой сразу связку ключей.

– Господин Роксофорд! Как мы рады видеть вас в нашем департаменте. Вы по делам короны или вас нужно провести по другому вопросу?

– Я с тяжкой новостью для стража Доргильса. Господин Слэйд здесь? Ему тоже стоит это услышать.

– Хорошо, пройдёмте за мной. А даме и детям лучше остаться тут… По нашим правилам малышам не допустимо…

– Нет, они имеют прямое отношение к этому делу. Прошу меня простить, но маленькие Теноверы пойдут со мной.

Когда нас проводили на второй этаж, шум и суматоха от здешних обитателей, заразила меня желанием быстрее влиться в события, происходящие тут. Я ощутил себя полностью отданным желанию работать вместе с этими людьми: одни изучали документы, другие что-то активно набирали на печатных машинках, третьи обсуждали решение, что делать с человеком, которого в наручниках держали на скамье под доской с многочисленными рукописями и зарисовками лиц. Рядом с ним стоял страж с суровым лицом. В самом подозреваемом я вдруг узнаю парнишку, что вчера покушался на Эдвине.

– Это ж тот самый лучник, что стрелял в тебя! – восклицаю тут же я, радуясь тому, что его вчера всё-таки поймали. И тут же, так бегло и с таким напором обсуждающие его дело, люди замолкают, обращая на нас своё внимание. Девушка с тетрадкой отходит от Омине, представляя его какому-то служащему, что тоже не носил военной готтоской формы. Юноша записывает нас в журнал посещений.

Собравшись с духом, мы идём вслед Омине, а к нему, в свою очередь, проходит главный страж, как мы успели это понять. Он представляется:

– Доброго вам дня, господин Роксофорд. Старший страж Слэйд к вашим услугам. – В ответ Омине лишь успевает рассказать, что произошло с нашими родителями, как Слэйд извиняется, сообщая, что уже получил это известие и сердечно соболезнует – их люди окружили наш дом и проводят осмотр места происшествия, чтобы воссоздать картину убийства. Но сейчас у них задержан один из подозреваемых. – Молодой человек, который вчера стрелял, признался, что делал это по приказу господина Голдвуда. Но сегодня утром он скрылся из города в сторону гентийской границы, проникнув в гетто. Больше его никто не видел…

– Деррен Голдвуд?! – Эдвине выскакивает вперёд, я пытаюсь схватить его за плечо, но не выходит – он был слишком прыткий. – Но мы же… вчера только покупали у него подарок для нашей мамы. Только вчера, после этого самого случая мы были с ним одни в ювелирной, и он не подал и знака, что как-то против нас!

– По показаниям задержанного, господин Голдвуд приказал, цитирую “Припугнуть маленьких Теноверов, чтобы привлечь внимание их отца”. Наш следователь провёл рассуждение о том, что Деррен мог знать о собиравшемся нападении на ваш дом, но прямо рассказывать не попытался.

– Надо же, старый ювелир держит секреты под своим безгрешным началом… – Омине в задумчивости сел на предложенный ему стул и уложил голову на пальцы, скованные белой перчаткой. Он скрестил ноги и увлечённо думал, удручая меня этой странной, одновременно страшной и хитрой, улыбкой. – Будет печально, если и его найдут мёртвым.

Эбби, так как она была в числе часовых, достала небольшой блокнотик, что-то оттуда вычитала и высунула из кармана старинные бронзовые часы на длинной прочной цепочке. Когда циферблат раскрылся на всеобщее обозрение, все уже с ожиданием смотрели на девушку, поняв, что она хочет подметить что-то важное:

– Нет, он жив, господин Слэйд! И время его замедлено, такое ощущение, что разыскиваемый спрятался среди своих людей.

– Но может ли это быть, о юная леди?! – Слэйд так заволновался, что даже его белоснежные усы, казалось, стали ещё больше. – Господин Голдвуд отличался сдержанностью в общении из-за своего религиозного притязания.

– Часы не будут врать. Тем более что они подарены мне именно им, посмотрите, страж… – Эбби поворачивает циферблат часов к начальнику департамента. – Они не остановились. Его сердце бьётся. Но… они знатно отстали. Что-то произошло, возможно он ранен или порезал себя. – Наша верная покровительница сравнивает карманные часы и настенные, а заодно показывает всем присутствующим, что серебряные стрелки приобрели красный оттенок. – Я знаю, что стражи редко доверяют часовщикам, но я говорю, как положено по моему уставу. Здесь и не соврёшь, вы сами видите, что происходит!

Омине внезапно поднимается со стула и осматривает часы и сам, позволяя Эбби наконец-то их убрать:

– А позвольте мне сделать смелое предположение. Что если наш Деррен Голдвуд проводит ритуал? Вы рассказали, что он человек религиозный. Есть ли в нашей религии Освобождения в Абсолют что-то, призывающее человека резать себя? Скажем, для чего оно ему? Чтобы успокоить души – простите за резкие слова – наших почитаемых Теноверов?..

В разговор врывается парень на скамейке, он вдруг соскакивает вверх, но стража его схватывает, насильно усадив назад. Юный негодяй всё равно врывается в разговор:

– Что непонятного тут вам?! Деррен бывший алхимик! Естественно, он ушёл за помощью своих единомышленников!

Эти слова сильно обеспокоили стража Слэйда:

– Но ты же говорил, что ничего не знаешь!

Под этот шум Эдви неспешно отводит меня к никем больше не охраняемой двери в гетто:

– Сержант Пуховичок, у меня есть ключ! – он вытаскивает из кармана находку, совершенно серьёзно настроившись на это.

– Ты что, головой вообще не думаешь, лейтенант Песчаный Берег?.. Ты слышал, что нас там ожидает, если одни сунемся?

– Я посмотрел на карту, висящую на стене. Там три комнаты, что нужно отпереть, а затем только ворота в первое, готтоское гетто. Я думаю, что папа не заходил дальше их. Стоит просто проверить, сержант! Ну… пожалуйста. Я больше ни о чём не прошу.

– Эдвине…

“Это было так, – подумал я. – Он стал моей силой, его интуиция окрепла – он клялся впредь слушать её. И вот теперь мне нельзя было противиться его воле. Я теперь как слуга, преданный его заступник и подельщик, я обязан идти по дороге, выбранной им. Ведь один раз мы уже совершили ужаснейшую ошибку”.

Пройдя через первую дверь гетто, уже было понятно, что план ужасный. Нас встретил лишь узкий коридор неровных стен и потолка, и новая дверь. Ни признака журнала нашего отца, ничего. Эдвине прошёл дальше, открыл и эту дверь, уверяя меня, что всё так просто не могло и быть, но в следующей комнате мы застаём всё то же самое. Это начинает меня волновать. Комната была длиннее и поворачивала направо буквой "Г" – и снова ничего, заперто. Отдаление от безопасности нервировало меня так же, как брата нервировало неисполнение его затейливой операции.

– Эдви, мы всё так и будем ходить меж комнат?

– Я знаю, что это никак не воинское дело – так хитрить, но я не доверяю Омине! Как хочешь решай! – он разгневался от моего недоверия его интуиции и обернулся, став грозным и решительным, со взглядом гентас, не моего брата. Я похолодел и замер, мне больше не хотелось перечить его плану. – Можешь просто оставить меня тут, я сам найду документы.

– Я поклялся защищать семью. И поэтому я здесь, дурень! – кричу, очень боясь его задеть. Слова приходилось подбирать с большой осторожностью. Но Эдвине меня не слушает и открывает следующую дверь – последняя перед готтоскими гиблыми землями.

Здесь не было освещения, поэтому брат поджёг пальцы, расходуя энергию своей бесконечной души. Я ругаться не хотел, мне было не по себе даже от мысли, что Эдви отвернётся от меня, конечно же пришлось что-то выдумать и попытаться разгладить ситуацию, в которой я проявил непрочность своей веры в него. Я и сам не люблю, когда нет доверия друг другу – доверие, оно же есть любовь. А какая ж семья без любви?..

– Молодец, Лейтенант Песчаный Берег! – воскликнул я. – Ты против меня шёл, а всё равно на ногах стоишь! Всё равно уверен.

– Из тебя сомнительный льстец, Ботта… Хочешь показать, какая ты неприступная стена или что? Пф! Кошмар. – Он злится лишь больше и отбегает вперёд. Ну, Ботхелм, молодец. Ну, просто замечательно!

– Мне надо же было за что-то похвалить тебя?.. Не хочу ворчать всю дорогу!

– При всех стараниях всё равно выглядит глупо. Ты лучше ворчи, это для тебя нормально.

“Нормально”?.. Да правда, что ли? Мне надо было по идее на это обидеться, но я больше не мог на него обижаться. Я не был выше, не был старше – я всё такая же душа, как он, и его оскорбления ко мне впредь воспринимаются как общие недостатки. То, что мы пока оба не можем наладить и взять в свой контроль. Я и ворчал не просто так, ведь не мог довериться жизни. Знаю, надо было, мне лишь кажется, что я сильно повлияю на ход своей судьбы, но после вчерашнего у меня мурашки по коже, ноет сердце и целыми днями плывёт в глазах от картинок произошедшего. С этой мыслью свыкнуться можно, ведь всё нас предало – живёт, цветёт и благоухает, жизнь кипит во всём и всех, но не в наших родителях. Это не честно! Почему всё так же? Словно мир так холоден, что ему всё равно! Я так думал, пока Эдвине не показал мне, что нам подворачивается удача. Что жизнь всё-таки оставила нам друг друга и тёплый кров.

Рядом с железной дверью был серьёзный почтовый ящик, висящий на стене. Символы на нём были совсем не готтоские. Странно, что гентас стали позволять себе так многое. Странно, что меня это больше не волновало… Лишь брат беспокоил. Его удручённая походка сбилась на бег, лишь он увидел ящик.

– Эх, либо тут, либо нигде! – ловко проскочил Эдви к нему и открыл чёрную створку.

В момент мы оба увидели толстенную папку, завязанную на узелок серой шерстяной нитью.

– А ты, брат, так сомневался во мне!

– Нет, Эдвине, я сомневался в нашей безопасности…

– Прочитать здесь надо, чтобы они не заметили нашего вмешательства.

Я сел на пол, хлопая себя по вытянутым ногам:

– Чувствуйте себя, как на пуху, лейтенант!

– Вот дивлюсь я вам, Пуховичок! Такой талант, а чувства юмора совсем нет.

– Обидно вообще-то!!!

Эдви присаживается мне на колени и открывает папку, вложив мне её на руки:

– Красота… Зарисовки церемонии, планы пиршества, возведение новых дат в календаре, даже схемы новых оборонительных укреплений на границе… – Эдвине развернул карту и не поверил своим глазам.

– Лейтенант?.. На границе чего?..

– Здесь… Здесь нет нашего королевства, Ботта! Здесь нет… Абсолютно ничего!

– Как ничего? Быть не может, Эдви! – я схватываю карту и обращаю её к себе. На месте границы королевств Гентас и Готтос было что-то совершенно новое. Я прочитал это медленно и неуверенным голосом. – Даггос… Долины Авалона гентийского государства.

– Постой… Почему гентийского?! Погоди! – Эдвине выхватывает карту и встаёт, отбегая с ней ближе к ящику. – Нет, папа не мог… Он не мог такое поддерживать!

– Эдвине… – Я нахожу расписку отца по поводу этого названия и политической формы правления. Там не было и слова о готтос. Все земли и наших, и людей, должны после объединения перейти под одно начало гентас. Государство разделится на три провинции, дабы народ не утерял своей суверенности и мог участвовать в дальнейшем изменении будущей страны. – Тут всё чёрным по белому. И если отец шёл к этому все эти года – да будет так. Он опытный человек, мы же про такое ничего не знаем. Я доверился тебе, зайдя сюда следом. Давай доверимся и плану отца?

– Но разве за хороший план его бы стали убивать?

– Конечно стали! Ты не подумал, что королей и королев больше не будет? Ты вообще прочитай, что тут написано. Что народ будет выбирать избранника.

Эдви взял листок с утверждением начального плана первой конституции. Пока брат читал с едким и дурманящим удивлением этот документ, мне решилось задать ему некую мотивацию:

– Представь, наш Доргильс – этот рай на пороге двух держав: тут будет равен каждый, никто больше не в праве сжечь твой дом, как было у Деррена и у тётушки Шарлотты. Есть свобода слова, есть право выбирать, кем ты хочешь быть… И так будет везде! И я стану защищать уже не одну страну своих узких убеждений, а целое государство на нашей общей земле! Да-да, папа хотел нам светлого будущего… И знаешь, что с ним сделал один из лицемерных правителей?.. Предал его, поняв, что не сможет больше быть почитаем, если случится равноправие! Не факт, что Омине знал про эти планы, его подписей, как видишь, здесь нет. Не факт, что он тоже не предаст…

Не успевает Эдвине мне ответить, как та самая ужаснейшая из ужаснейших дверь медленно открывается. За ней шумели шаги нескольких человек, насколько успел я заметить. Бледнолицый и высокий, широкоплечий готтос с перекошенным от ярости лицом возвысился в дверях и до того напугал сейчас нас с братом, что Эдвине несдержанно вскрикнул, замотал документы и сжал их так крепко, будто сама вселенная вновь настроилась против наших маленьких сердец, и единственное теперь, что нас действительно могло спасти, было на этих листах. Я не медлил, поднялся, отвёл брата дальше от двери – охранять меня с тыла, как я выразился, чтобы он ни в коем случае не решил, что я опять счёл его слабым.

Сам готтос не был столь отвратителен на внешность, но как отличить обычного человека от мерзавца? У этого, всё, что я успел запомнить с его внешности, были очень густые брови и разорванная на голове старая шапка. Бороды у него не было. И два зрачка смотрели на меня, как на вещь, из-под этих объёмных бровей, создающих ощущение, что глаза его это на самом деле глубокая и тёмная пропасть. Так он меня напугал своим появлением и тем, что он от нас хотел. Это было отвратительно – увидеть, как взрослый смотрит на тебя как на неживую куклу, на что-то, что будет разорвано на куски ради наживы или удовольствия. Мне становилось плохо, но я держался ради брата. Как ни странно (хотя, может это потому что он не смотрел в глаза нашему внезапному гостю), но Эдви не боялся, а был в такой ярости, что с трудом держался на месте, я даже слышал, как он напряжённо дышал за моей спиной, едва не рыча от агрессии. Он хотел убить этого человека. Я понял это по одному дыханию брата. Наши мысли почти были слышны друг другу, как это возможно? Я не знаю, как это объяснить, но мы стали за один день так близки, как никогда не были.

– Что это тут у нас? – загремел по стенам звучный и страшный голос взрослого. – Мне в кой-то веке повезло с ловом?! Аха-ха-ха!

Этих слов было достаточно. Я достал клинок танто, прятанный под ремнём. Я обнажил его лезвие и встал в оборонительную позицию перед братом, взяв холодное оружие двумя руками. Нельзя было приказать бежать – а вдруг позади двери закрылись? Шаги за дверью в гетто тем более исходили от нескольких человек. Если не напугать или не задержать этого готтос – появятся другие. И нас убьют.

– Два мальчика, – крикнул этот негодяй в полуоткрытую дверь. – Один вооружён, второй гентас. Будет с чем… – Я не могу передать его слова, они были черны и отвратительны. Мы услышали сейчас, что от нас хотят. И это было очень страшно. Я так никогда не дрожал внутри, но стойку держал и на верзилу смотрел грозно, пока он и сам не вытащил такой же клинок. Здесь стало нечем дышать.

Он сказал “с чем”. Не считал моего брата живым, хотя может и меня тоже имел в виду, куда мне спрашивать сейчас об этом? Но Эдвине на это было плевать. Он знал, что я рядом и набрался смелости, встал около меня и с разгневанными глазами начал свою яростную речь:

– Если ты сейчас же не уберёшься прочь… Твои внутренности будут висеть на этой самой двери, дьявольское создание! Извинись и прочь пошёл отсюда, тварь!!! – Он кричал и сжимал кулачки, пока вся эта ярость вырывалась из него.

Бандит ничего не говорит, он делает выпад с ножом, чтобы поранить меня, но я, к счастью, ловко уклоняюсь и с резким и сильным взмахом вставляю свой клинок с глухим звуком ему в спину. Чудовище орёт от невыносимой боли и в этот же момент Эдвине ударяет ему своим коленом по лицу, разбивая нос в кровь. Из дверей выходят ещё трое совершенно разных поганых отродий. Они были обозлены и заметно вооружены лучше. Первый бандит, что полез к нам, уже лежал мёртвый.

Я услышал у себя в голове явные мысли брата, которого изводила одышка от собственной ярости. Пока я вынимал из умершего клинок, сзади на меня кто-то накинулся. И я был бы убит так же в спину, не ослепи Эдвине бандита своим огнём. Полыхающая стена поднялась из его тела и стала расходиться и разбегаться вокруг нас. Здесь стоял отвратительный запах подпаленных волос, плоти и набухающих, горящих, ничего больше невидящих глаз. Этот неизвестный мне готтос кричал, пока мог, в свой час расплаты, он хоть ничего не видел физически, но на самом деле понял большее, чем кто-либо из нас, находящихся здесь. Я не мог выбраться из огня, по телу шёл пот от его жара, а Эдви рыдал, почти что молча, сжав зубы так крепко, как мог. Он смотрел на то, что сделал и вдруг начал смеяться, как сумасшедший: плач и смех смешались в одну ноту дикой боли и сожаления о потерянной невинности его существа. Но лучше так, чем в лапах этих тварей. Остальные убежали прочь от нас, как они назвали – дьявольских созданий, а дверь в гетто плотно закрылась с другой стороны. Когда тело догорело, и огонь притих, Эдвине пошатнулся и упал бы на колени, не окажись я рядом. Он свалился ко мне на грудь и кричал, не так громко, как погибший в огне, но так чувственно, что я сам расплакался и сел на колени – они предали меня и задрожали, опуская нас обоих.

– Арх… Ах… Я-я защитил нас… Я же просто защищал нас, Ботта!

– Всё хорошо, всё закончилось. – Я подаю ему папку с пола, что он бережно замотал и скрыл от огня. – У нас… есть дела поважней, чем горевать о никому ненужных бродягах, что на нас напали. Лучше… Давай отнесём это сэру Омине. Ну же, Эдвине, ты нужен мне, как никогда. Не плачь!

Нас прерывает пришедший Омине. За ним тянулись ещё пара стражей, но отвёл от места происшествия нас именно принц, закрыв спины своим гентийским плащом.

– И что же вы тут натворили? Вы же понимаете, что теперь под моей ответственностью?.. – Строго сказал он нам, дав знать, что настроен очень серьёзно.

Принц был нахмурен и холоден, впрочем, как и всегда. Он увидел, что с нами стало – кем мы сделались из-за отсутствия родителей. И просто увёл оттуда, ведя за собой неизвестно куда. Мы с братом уже обсудили, что не хотим доверять сэру Омине, но… я всё же доверился. Сейчас его помощь была хорошим успокоением Эдвине. Говорят же, что врагов надо держать особенно близко?.. Вот, наверное, это и есть тот самый случай.

Нас не стали расспрашивать – всё и так было понятно для господина Слэйда. Омине показал перстень брата, рассказал, что ещё не видел его без пальца, но точно знает, что на этом самом украшении их фамильный герб. Герб Роксофордов – сокол и змея, обвивающая его парящее в воздухе тело. Знак змеи принадлежал долгое время семье королевы Роксонии, а знак сокола принёс с собой и с самой фамилией павший в бою почти двадцать лет назад король Нил.

Показаний принца, так или иначе, было достаточно. Документы у нас не забрали, аргументировав тем, что это собственность Теноверов… А мы – последние из Теноверов, имеем полное право их никому не отдать. Однако не сказал бы, что господин Омине не заинтересовался идеей проникнуть и узнать, что же в них.

Не прошёл и час, как мы уже ехали в карете вновь в городе Лодунум – назад в поместье мясника. Омине обещал нам на сегодня тёплый приём и кров, если потребуется. Принцу, естественно, нужны были лишь эти документы, но в качестве предлога послужило его якобы бурное желание научить меня и брата владеть катаной. Я умел драться на мечах, поэтому показать себя в бою не отказался. А вот брата это предложение потрясло – не терпел он уже, когда впервые возьмёт меч в руки. И меня это не пугало… Теперь не пугало. Я был рад, что он сможет за себя заступиться, хотя бы магически.

Нас поселили вдвоём в одних гостевых покоях, потому что они были ближе всего к принцу. Он переживал за нашу безопасность, и это сильно льстило. У нас была своя ванная комната, зал с камином и спальня. Эдвине вернулся раньше меня и сидел сейчас в одном полотенце, с мокрыми волосами и освежившийся. Он пил горячий чай у огня, слегка то и дело посапывая. Ковёр здесь был, да и украшения – всё как во дворце! Принц облагородил дом одним своим появлением.

Если честно… Я сейчас вот после ванны стою, тоже мокрый, тоже в шортах и с капельками по всему телу… и боюсь подойти к Эдвине. В руках моих был блокнот – тот, что Эдви подарил мне для эскизов и рисунков, и чёткое нежелание опять начинать этот разговор. Но он обязательно будет! Это наша прямая необходимость! Иначе можно сойти с ума, если не говорить… А говорить надо! Обсуждать что-либо – сейчас главное, что нам необходимо делать постоянно. Просто попытаться ещё раз понять, что мы единственные живые Теноверы на всём свете. Это глупо? Я вряд ли считаю это чепухой, когда это до сих пор помогало нам держаться.

А больше всего я боялся именно за него. После того, что он сегодня сделал – убил готтос – Эдвине ни с кем не разговаривал. Даже сейчас он сидит и просто наблюдает за огненными языками…

– Ботта… А ведь с камина всё и началось?

– Ах?..

– У мамы в мастерской. Он ни с того ни с сего загорелся, когда я начал бушевать по поводу портрета Редвульфа… Теперь я знаю, что это моя работа была, но… – Эдвине опять замолчал и посмотрел на то, как отражается игра пламени на чае в кружке и отставил его за ненадобностью.

– Эдви, а можно я к тебе присяду? Хочу порисовать!

      В ответ, конечно, опять молчание. Краем губ улыбается, наверное, компанию мою ценит. Ценит, что я сохранил его подарок. Сажусь рядом, опускаю голову ему на плечо, подаю блокнот. Он берёт и сразу смеётся моему глупому рисунку. Я нарисовал принца Реда по памяти, но получился он очень глупо с кривыми глазами и неправильной формой лица.

– Кха… Какой смешной! Если ты его так видишь, то мыслим мы одинаково, братик.

Он смеялся… Ах, он только что засмеялся! Я так обрадовался, что смог его развеселить, что слёзы выступили у меня на глазах…

– Эдви, так что у тебя на душе? Ты такой грустный сидел, не говорил ни с кем весь день после нашей поездки к стражам.

– Да!!! Не знаю. – Выпаливаю, поднимаясь, смотря в его глаза. – Не могу я всего знать, Эдвине. Это ведь не так страшно – рассказать мне, что с тобой?

– Ботта, ты чего… Я ведь… Я ничего не говорил!

– Так я слышу…

– Твои мысли!!!

Мы глядели друг на друга в немом очаровании наших ни в чём неповинных лиц. Эдвине стирал мне с щёк слёзки, а я смотрел в его глаза и дальше, не в силах сказать вслух ещё раз эту свою догадку. Но Эдви стал сильнее меня ментально, отчего такое далось ему с лёгкостью:

– Не переживай, Ботта. Мысли могут слышать лишь амальгамы. И то очень редко бывает… Мы ведь не такие как все! Богиня даровала нам этот дар, чтобы мы могли использовать его для выживания. Я не говорил тебе, но я опять… предчувствую. Я точно могу тебе сказать, что грядёт что-то нехорошее завтра. Будем аккуратны на тренировке утром, хорошо? Следи за катаной и на кого ты её направляешь. И не давай Омине себя отвлекать. Я знаю, что только завтра у нас есть шанс отдать дело папы в его руки.

Бросаюсь его обнимать, потому что мы опять оба рыдаем, я до этого не имел возможности знать, какого ему, но, оказывается, как бы сильно брат себя сейчас не показывал, думал он всё об одном и том же.

– Я знаю… Я тоже очень-очень хочу! Но у нас больше нет дома. У нас больше нет родителей. И наша семья теперь это ты, я, Эбби и тётушка Шарлотта. И мы вернёмся к ним, и будем учиться, и забудем… обо всём.

Эдвине смеётся и бьёт меня кулачками по груди, а затем резко отсаживается, с его плеч спадает полотенце. Братик рисует непонятного чудика с растрепанными волосами и большими зубищами, как у хищного зверя.

– Вот, это ты! Смотри-смотриии, сержант Пуховичок! Какой ты в моём видении. – Эдвине отрывает страницу с изображением Редвульфа, что я рисовал, и, скомкав его, кидает в огонь, помогая своей магией пламени как можно быстрее спалить этот рисунок. – Гори, ничтожество!!! Пусть ты и твой замок сгорит в огне в тот же день, как ты встанешь на престол, смрад! Гори, пылай, вся твоя семья… Все, кого ты любишь! – Эдвине не на шутку разозлился, и поленья в камине начали трещать громче и жалобней, будто бы умоляли своего мастера остановиться.

Когда брат успокоился, то мог заметить у меня в руках уже свой портрет. И довольно красивый для наброска. Я все его кудрявые локоны нарисовал, его большие глазки и маленький подбородок. И уже начал дорисовывать диадему, как Эдви толкнул меня, повалив спиной на пол:

– Это ты что мне на голове, те свадебные украшения рисуешь?! – Он был весь красный, даже с учётом его красных волос, обычно таким он не бывает.

– Хах, подумал… Ну, только не бей! Что я хочу увидеть в них тебя ещё раз… Тебе они правда очень идут. Они не должны быть только девчачьими… Это не честно! Ты в них как королевское дитя.

– А ну, быстро! Рисуй себя рядом с такими же украшениями! Это будет месть.

Делать было нечего, я перевернулся на живот и начал рисовать себя. Не так красиво получилось, конечно, но Эдвине забрал работу на этапе наброска и закончил её сам, сделав меня намного милее, чем я есть на самом деле.

Только мы расслабились, надели пижамки и лежали на ковре у камина, грея уставшие ножки, как в наши покои кто-то постучался.

– Мальчики, можно побеспокоить вас в этот поздний час? – это зашёл Омине. Он выглядел вымотанным, но всё таким же величественным из-за его строгой готической одежды и длинных красных волос ниже поясницы, что яркими лентами оплетали его руки. Взгляд принца прожёг нас, заставив тут же сесть и посмотреть на него.

– Господин Омине?.. Извините! Конечно, входите, это же ваш дом… – Говорю я, взяв Эдви за руку. Он точно не хотел, чтобы принц делал и шаг в нашу комнату из-за своих предчувствий, но нужно было держаться манер.

– Я не хочу показаться неучтивым или наглостью подрывать ваше и так несущественное доверие, не хочу так же портить ваш вечер, но так как завтра вы покидаете этот дом, пожалуйста, передайте мне все документы, что были у вас. Мне нужно перечитать их хотя бы за этот вечер. Сейчас всё очень сложно, они бы помогли. – Мужчина проходит ближе и скрещивает руки на груди. – Поэтому я так настаиваю. Только лишь из уважения к вашему погибшему отцу мне приходится спрашивать разрешения, чтобы забрать эти бумаги у вас. Ботхелм, отдавай документы. Так будет лучше для меня и для вас, маленькие Теноверы. Я собираюсь взойти на престол.

Удивление открыло наши глаза на ситуацию, но более моего сейчас был в шоке именно Эдвине, что вскочил перед принцем с возгласами:

– Что?! Сэр Омине, но вы не можете взойти на престол! Вы младший сын. Младшим… в самую последнюю очередь ведь… разрешается претендовать на трон. Извините, если я слишком напорист, но я слышал об этом от папы. Вы ведёте себя странно! Я не могу вам доверять. Ваши слова… Вы сами себе противоречите! Вы не настаиваете на том, чтобы мы отдали эти документы от уважения к Хильдиру, но сами… но сами заставляете сейчас Ботту это сделать! Ботта, не слушай его!

– Да как ты смеешь?.. Я пустил вас в свой дом…

– Мы сейчас же уйдём! Ваша милость нам не нужна.

– Не из-за милости я это сделал. Из-за уважения к вашему отцу, да. И из-за документов. Я поддерживал его компанию на Доргильс. Я был вместе с ним генералом нашей армии. И я хочу, чтобы Редвульф ответил за то, что он сделал с вашим отцом! – Омине садится на одно колено и смотрит в глаза моего брата, схватив его кисти сионами, а плечи руками. Я же поднимаюсь и подхожу рядышком, ожидая, что случится, чтобы при случае защитить брата. – Я хочу этого… Я хочу помочь вам. Эдвине, пойми меня… Пойми, что ваш отец оставил на меня. Это огромная ответственность и без этих документов я не знаю, что делать далее с его кампанией. Я впервые в такой ситуации. Я молод, мне всего 22, для нас это не возраст совсем, вы знаете это, мы же не люди с вами. А Редвульф сообщил, что через месяц его коронация!! Только сегодня до меня дошло письмо от матушки с этой новостью… Она знает, и она поддерживает то, что сделал Ред с вашей семьёй. Вот я и пришёл забрать всю информацию, что у вас есть, чтобы мне было чем ответить принцу Редвульфу. Коронация пройдёт в Доргильсе, на главной площади… Я понимаю, к чему это всё ведёт. Он же не хочет мира, как Хильдир! Ботта, ты ведь… – Омине поднимается и теперь обращается ко мне, оставив шокированного Эдвине в покое. – …ты ведь понимаешь, Ботхелм. Лучше меня понимаешь! Что хотел твой отец?.. Какая была у него миссия?.. Чего именно он добивался, зазывая так много новичков? Как мирным путём и магией он хотел закончить войны?.. Просто расскажите, что было венцом его плана – и я отставлю в покое ваши умы. Позиция моего отца была такой похожей! И что, где Нил Роксофорд теперь?.. Его убили свои же гентас. А что стало с Хильдиром, напомнить вам?.. Его убил мой старший брат. То есть история повторилась. Во всех письмах, что вы мне передали… Он так доверяет ему! Он мне столько не сообщал, сколько он доверял Реду в этих чёртовых письмах, в этих словах! Мне нужны все документы. Мне нужна та карта, которую вы мне так не хотели показывать! Я всё замечаю, маленькие Теноверы. Вам пора отвечать за действия вашего отца. Ведь через месяц будет коронация его погубителя… – Омине поднял меня в воздух своими сионами и грозно зашептал, ввергая брата в шок, а меня в оцепенение, словно я был зайцем, схваченным голодным соколом с земли. – Тебе стоит задуматься, Ботта… Что будет с вами, когда Редвульф станет королём?.. Одного его приказа будет достаточно для того, чтобы вас казнили… – Он бросает меня, отчего Эдви подбегает и обнимает крепко, отводя в сторону от громадного и опасного мужчины. – Документы! Сейчас же! Я спасу вас.

– Ботта, не отдавай… Видишь же, что господин запугивает нас?..

– Нет, всё хорошо, Эдвине. Это моё решение. – И затем обращаюсь к принцу, не отпуская брата. – Вы очень грубо говорите с нами, принц, но вы говорите правду. Я благодарен за вашу прямоту, хоть это и слишком, но спасибо. Раскрываете мне глаза на то, какой вы… и как будете вести дела дальше… Дела Теноверов. Хорошо. Там действительно была карта.

– Ботта… Если мы доверим ему всю информацию, сможем ли попасть снова в замок гентас?.. В покои наших родителей?.. Жить там мирно, но рядом с тем, кто их убил…

– Нет. Я не собираюсь жить в мире рядом с тем, кто их убил. Я ненавижу его. Я сделаю всё, что угодно, лишь бы он не получил власть.

_ Послушайте, мальчики… Всё вы сделаете или не всё, но мой брат коронуется уже через месяц. Ботхелм, это приказала моя матушка, а её приказы ни в коем случае не обсуждаются.

– Коронуется… Убийца наших родителей скоро станет гентийским королём, а ты ещё доверить его брату такое собрался! – Эдвине был сам не свой, он покраснел от злости и уселся рядом, когда я раскрыл карту перед господином Омине. Брат скрестил руки на груди и нервно задышал, игнорируя происходящее сейчас перед собой.

Омине косо посматривает на нас, когда мы молча просто переглядываемся, обмениваясь мыслями. Он явно немного удивился тому, что я ничего не ответил брату на такие дерзкие слова, но как-то решил пропустить это мимо:

– Ну так… Ботхелм, что интересного в этой карте? Где тут ваше королевство-то? Ни словечка о Готтос я и в документах не нашёл.

Нашу беседу прерывает какой-то светловолосый парень, он робко стучится и смотрит на Омине, лишь одно спросив:

– Господин, ванна готова, вы скоро подойдёте?

– Да, Юджин, я скоро. Спасибо, можешь пока отдохнуть.

Парень исчезает, а мне становится ясно, что Омине спешит и, наверное, уже сильно устал от этого долгого дня. Объяснять надо было как можно быстрее.

– Сэр, это ваш фаворит? – спрашивает Эдвине с опаской, на что получает лишь кивок – Омине всё своё внимание обращает сейчас только на карту.

Я провожу рукой по границам – указываю три чёткие и одну общую, почти на всю карту. Омине читает с замиранием сердца название на каждой, и потом я указываю на большую надпись посередине, что была сделана дорогими золотыми чернилами.

– Даггос… Это шутка? – принц с дерзостью обращается ко мне, резко закрывая карту и забирая её себе вместе с документами. Я лишь успел заметить, как шнурки на папке немо повисли, смиряясь с участью быть переданными другому владельцу. – Ваш отец что, обезумел перед смертью? Как это он себе представлял? Что две семьи королей спокойно дадут народу захватить всю власть, свергнув всех, кто защищал и создавал королевства с нуля, просто ради того, чтобы вернуть земли людям, которых не так уж много осталось?.. Что будет с родом Роксофордов? Что будет с Венкелями? Адегит ведь и так еле подавляет восстания народа!

– Я не могу отвечать за выбор отца, и не силён я в политике, но я доверяю вам все документы только за тем, чтобы вы помогли плану нашего отца осуществиться. Мы больше ничего не хотим. Я буду служить вам верой и правдой. Эдвине тоже. И поэтому мы и попросились на тренировки с вами. И если можно улучшить кампанию отца, если вам не нравится его план – прошу, просто помогите нам. Всё стало серьёзнее, чем я мог себе представить.

В этот момент Эдвине играл с огнём в камине. Он перебирал золу и окунал руки в пламя – было весело наблюдать, как он делает это совершенно спокойно.

– Хорошо. Я буду думать над картой и планом у себя в кабинете сегодня. Увидимся с вами завтра в саду в шесть утра, маленькие Теноверы. А пока восстанавливайте силы – уже скоро десять часов.

[Утро следующего дня]

Сидеть на веранде такого богатого убранствами дома было достаточно необычно – наши родители воспитали в нас скромность и сдержанность в одежде, манерах, ну и в поведении, что сейчас срывалось куда-то в неизбежность. Ведь это лишь мешало нашему выживанию в суровом мире взрослых.

Чувствовал ли я, что предаю родителей, находясь сейчас в доме брата того, чьим появлением послужила их скоропостижная смерть?..

Да.

Чувствовал.

И ещё хуже мне делалось от грустного, ничего не понимающего Эдвине, который сидел сейчас со мной на ступенях в ожидании принца Омине. Брат даже и не подозревал, как сильно сейчас выдавал всё своё волнение и переживание из-за этой неловкой и очень неожиданной ситуации. Но когда я смотрел в его глаза, то сразу понимал, что все мои мысли сейчас он прекрасно слышит. Это заставляло меня думать ещё больше и ещё серьёзнее, что сказывалось на его вздутых щеках и осуждающем меня взгляде. Ну, действительно, кто бы сейчас меня не осуждал?

Нас одели слуги в какие-то помпезные костюмы с чёрными жабо на груди. Это ли не отвратно? Стоило ли это всё возвращения “Теноверов” (что явно говорилось не прямо, ибо наш состав теперь далеко не полный) в замок Роксонии, в замок гентас? Стоило ли наше светлое будущее так дорого, что потребовались оба наших родителя, чтобы мы просто взяли и предали весь наш род, уйдя под спокойный приют врага, который только и будет делать, как смеяться нам в лицо при новой встрече? Нет. Не стоило. И я не собираюсь служить королеве – той, кто отдала приказ убить нас всех. Я не смогу служить ей, но ощущаю, что теперь нам с братом точно грозит остаться с теми, чья политика нам просто неинтересна.

– Эдви, а может ты всё-таки улыбнёшься? С самого утра такой хмурый!

– Ты позавчера тоже самое говорил не начинай заново это приключение…

– Ну спасибо, мистер кислая морда…

– Я если что – теперь слышу все твои мысли. ВСЕ. До самой-самой последней. Эти тяжкие рассуждения уже разрывают мой мозг. Мне было сегодня так сложно уснуть! Казалось, что они не прекратят идти бесконечным потоком в мою голову… А ты всё равно сейчас опять… Ты всё думаешь-думаешь-думаешь… У меня так голова взорвётся!!! Хоть немножко, только немножко, просто посмотри со мной на сад? Если бы я только знал, что ты так коришь себя за всё – никогда бы не ступил на порог этого дома. Но теперь поздно. Теперь уж будь добр, просто успокойся, забудь о родителях. Мы принадлежим сами себе, если свои слова ты уже не помнишь, так что перестань киснуть сам, а уже потом пытайся разобраться во мне?..

Я посмотрел на фонтан, на идеальный газон вокруг него, на деревья рядом, густые и зелёные, наполненные… жизнью… Мне становилось завидно и гнев закрывал мне глаза. Всё живёт. Всё поёт, журчит и растёт… Как оно только смеет?! Как это всё вокруг нас имеет право быть так наполнено жизнью и светом, когда наших родителей больше нет?!

И тут я оглянулся на Эдвине – он просто увядал у меня на глазах, лишь я продолжал дальше размышлять в таком плане. Он был раньше таким же живым, как и всё сейчас вокруг. Но мои мысли его убивали. А я не хотел его потерять… тоже…

Решив взять себя ради него в руки, я встаю и прохожу по вытоптанной дороге к фонтану, начав приблизительно оценивать с какой катаной я бы хотел сражаться.

Вдруг через задние ворота входит стража, вводя какого-то человека, именно человека. А не гентас или готтос. Он был в кандалах, что-то мычал, и противился против своего злого рока.

– Для этого человека всё предрешено. Я вижу его внутренности на его руках. Я могу такое чувствовать, Ботта…

– О чём ты?! Он же вроде выглядит здоровым.

Пленника посадили на колени у катана-какэ. Его голову накрыли льняным мешком и облили чем-то пахучим, наверное, это был спирт. Мешок привязали верёвкой к горлу покрепче.

Следом за стражей в ворота зашёл принц Омине, что был, как и всегда днём, в сопровождении своих верных солдат. Принц встал напротив задержанного человека и взял верхнюю катану с подставки, сразу вытащив её из ножен.

– Ну-у, что, мой дорогой лейтенант Рихтер? Вы наверняка совсем не удивлены своей судьбе, ха-ха-ха! Так намного быстрее. А то, что же вы думали, дорогой мой? Предадите весь наш народ, едва не рассказав военную тайну врагу, и так просто останетесь живым за подарок моему братцу? Да Редвульфу всё равно, какого вы ему там фаворита подарили, он за эти четыре дня узнал от него уже достаточно, чтобы мне вас казнить. Я просто это решил не оттягивать, ужасный вы, мерзопакостный человек!

Задержанный лишь промычал в ответ, опуская завязанную голову ниже. Он пытался сдёрнуть верёвку руками, но она была слишком туго затянута, что было сделать невозможно.

– Ах! Да! Аха-ха-ха-ха!!! Я же совсем забыл, что приказал отрезать тебе язык за болтовню. Моя вина, больше ни о чём тебя спрашивать не стану, жалкое ты создание. Ну разве не прекрасно, когда не надо гадать о своей судьбе? Теперь ты однозначно будешь мёртв.

Так как я стоял всё это время рядом с фонтаном, Эдвине подбежал ко мне, мимо принца Омине за его спиной, и крепко обнял мою руку, слегка страшась этой сцены.

– Эдвине, Ботхелм! Мы не просто так поймали шпиона. Нет-нет, мои дорогие, мои маленькие Теноверы… Это вам урок! Про то, как надо справляться с предателями! Как надо уничтожать вашего врага. Без применения магии тоже можно обойтись, но и для тебя у меня будет урок, Эдвине. – Принц намекает, показывая движением ладони на облитый спиртом мешок на голове предателя. – Я видел, что ты натворил с тем готтос из гетто. И мне этого недостаточно. Я хочу убедиться в твоей силе. Только так я смогу посмотреть на неё без предрассудка того, что ты убивал только из эмоций. Покажите мне на что вы способны, маленькие Теноверы. Для начала… ты, Ботхелм!

Этот человек был приговорён к смерти, и ничего не могло это изменить, даже мой отказ убивать его. Но в свои 12 лет я уже не задумывался о выборе, я делал то, что приказывал генерал. Правильно ли это? Конечно нет! У человека, вне зависимости от его положения, всегда должен быть выбор, но люди совершенно не равны. И это не касается конкретно нашего королевства, это касается каждого из нас. Люди из гетто, как вы думаете, разве люди из гетто все одинаковы? А чем рождённые там заслужили такой жизни? В постоянных грабежах, побоях, угрозах и бесчинстве, творимым самими жителями? Кто вообще виноват? Кто виноват, что есть такой район, что они там заперты с убийцами, ворами и насильниками? Сами люди, а не короли. Люди, которым на это всё равно. И хотя бы мечом, но я должен показать миру эту проблему, эту открытую рану, что почему-то просто перевязывают, как что-то несерьёзное, не гниющее, не порождающее новые и новые заболевания. Либо мир очнётся, либо погибнет от этой болезни, порождённой безразличием. Они мертвы, те, кто смотрят, но ничего не делают. Гниющие трупы, не поддающееся логике мясо, невесть как живущее в этой грязи и разложении своего же общества. А папа ХОТЕЛ сделать как лучше! Папа говорил, что мир почти подписан! И где же это доказательство, если людям до сих пор так плевать друг на друга?.. Моё безразличие наконец-то поменялось решимостью. И теперь я вознёс катану над головой врага, что хотел предать гентийский народ. Я не принадлежу ни гентас, ни готтос, мы с братом мало того, что рождены на этой нечёткой, обусловленной границе, так ещё и нечистокровные, смешавшие в себе черты двух похожих, но таких нелюбезных рас.

Это было начало тренировки. Вернее, моего доказательства принцу Омине того, что я не такой же предатель, даже несмотря на то, что наших родителей убили именно по приказу гентийской королевы.

– Нет, Ботхелм, ты ещё не заслуживаешь убить лейтенанта Рихтера. Суэмоногири. Принесите бамбук, слуги. Разрубишь его так, чтобы его основание осталось на подставке – и я, может быть, доверю тебе такую важную процедуру. Пока я твои силы не знаю.

Приносят подставку, сразу вбивая её в землю, приносят бамбук, причём достаточно крепкий на вид: казалось, что катана не смогла бы осилить его, но я сделаю всё возможное, чтобы доказать господину свою искусность во владении мечом.

– Порадуй же меня, Ботхелм. Позиции, попрошу. Оборона! – командует генерал, и я проношу оружие перед собой, схватив его двумя руками. Это было подготовкой к удару сверху вниз. – Вольно! – пусть эта команда и даёт мне расслабиться, но как я знал с тренировок с отцом, меч надо просто опустить, но стоять наготове. Омине ухмыляется, он наверняка не ожидал, что я окажусь таким обученным в свои года. Эта позиция для более опытных, в такой расслабленной позе нельзя было терять наблюдательность в бою. – Шудан! – я схватываю катану в напряжении и поднимаю её лезвием вверх, точно так же для обороны. Эдвине сидит на фонтане и смотрит на меня с восхищением. Я был невозмутим, грозно смотрел на него, озаряя своим чётким, пугающим взглядом изумрудных глаз, ослепляя своей уверенностью и покорностью господину. Чёлка спадала мне на глаза, я задумался, что надо попросить Эдви заплетать меня: хотелось начать отращивать волосы, чтобы были как у папы с его густой бородой и усами – до плеч. Правда, бороду и усы я не хотел. Ну, пока что. Это было весело представлять, но тренировка всё же продолжалась. – Саху! – скомандовал принц, отчего я встал в угрожающую позу, сомкнул брови и сморщил нос, глядя так страшно, как мог на этот несчастный бамбук. Я хотел показаться ещё серьёзнее, чем только мог быть. Остриё меча, будь передо мной человек, было бы направлено ему прямо в глотку. Я так и задумывал убить предателя, если бы на его голову не надели этот мешок. Тосин (та полоса на мече) грозно блестела в преддверии моей атаки. А мои лёгкие проносили воздух то ли с хрипом, то ли с животным рыком, что был как клич к скорой расправе даже с неживым объектом. – Ох, как же мне нравится это твоё выражение лица! Молодая, горячая кровь, совсем как у меня! Аха-ха-ха! Ну, что ж… Давай, основную позу мне покажи и разрежь уже этот бамбук, дорогой мой Теновер.

– Будет сделано, сэр! – крикнул я, реально прорычав, занося меч вверх в готовности нанести разящий удар сверху вниз. Так как этот удар полагался для поражения противника по голове, то в его нанесении не было сейчас смысла. Я напал в итоге по-другому, чтобы ударить сбоку. Не сдав позиции ни на секунду, я сношу половину бамбука, отрубая его (для большего изящества) примерно под углом в 45°, как учил отец, да наблюдаю, как слетевшая половина ударяется о каменное основание фонтана и разлетается в жалкие щепки. – Всё… что мы сделали с братом… – Говорю я громко, почти что не запинаясь от своей агрессивности сейчас. – Не было напрасно!!! И сейчас я это докажу! – я пробегаю к предателю, заношу над его головой катану, и всё равно, что там мешок, он без труда будет разрублен оружием, уже доказавшим свои способности. Но эту грозную попытку убить Рихтера останавливает Омине, схватывая меня за шею сионом. Я замахиваюсь ещё раз, но, будучи слишком далеко от виновного, не попадаю по нему, а лишь по одежде, слегка порезав её. Лейтенант вскрикивает и мычит через этот дурацкий мешок. И кажется начинает плакать, осознав, что даже мне было всё равно на его жизнь. – Отпустите меня, принц Омине!!! Я расправлюсь с предателем! Я убью его! Убью!

– Неплохо, Ботта, неплохо. Я поражён. Сейчас Эдвине подожжёт ему голову, а ты ударяй мечом так, как пожелаешь, только убей, понятно? Я хочу пустить кровь на твои руки в качестве клятвы твоей преданности гентийскому народу. Подтверди свою серьёзность.

Когда я встал перед виновным в самой первой позиции, что показывал, Омине горделиво произнёс, гладя себя по длинным красным волосам, отчего на пальце его заблестел перстень с чёрным камнем, верно, как душа самого владельца:

– Путь воина – это вся его жизнь. С концом пути следует логический конец его жизни… Убей предателя наших гентас, Ботхелм. Убей лейтенанта Рихтера, и да покончим с нечестивыми предательствами во веки веков.

Эдвине подходит и встаёт ко мне, плечом к плечу:

– Да восславится священный гентийский народ. Единственный благочестивый народ мира!

Соврав так открыто, но совершенно не волнуясь о своём наказании за эту ложь, я наблюдаю за тем, как руки брата возгораются и пламя, что он словно стрясти с себя пытался, окутывает голову Рихтера, заставляя его орать и трясти головой, чтобы смахнуть с себя огонь адского мучения, какое избрали для него смертные. Будь это Редвульф… Мы с братом не были бы счастливы, но ему хотя бы досталось по его заслугам.

Я замахиваюсь и резко разрубаю катаной несчастный череп предателя. Высвобождая наружу его мозги, его бесчеловечное, его всё страшное и никогда не изведанное обычным смертным. Кровь покрыла моё оружие, но тут же опалилась, и осуждённый упал замертво, бурля кипящим содержимым своей головы. Присутствующие здесь все хлопали, восхваляя наш поступок. Умерший отвратно кручинился на земле и навсегда застыл, закончив свои мучения и мычания, что особо мне запомнятся.

За эту неделю мы успели доказать всем свою силу и сплочённость. Омине переписал родительское поместье на наши имена, а Эбби перевезла нас домой… В восстановленное царство вечного покоя наших несчастных родителей. До коронации Редвульфа оставалось всё меньше и меньше времени! Времени на тренировки и разработку плана… покушения на его жизнь. Эдвине придавал мне сил и уверенности, и вот за день до этого события, мы вновь сидели в библиотеке вместе, обсуждая документы Хильдира, как уже в четвёртый раз.

– Что стало с королём гентас? – вдруг задаёт мне вопрос Эдви, притрагиваясь вопрошающими пальцами к моей руке, переворачивающей очередной лист альбома с мамиными набросками. Я смотрю на брата в удивлении, а он на рисунки различных господ, очерчивая лицо каждого пальцем из любопытства. Так как я уже достаточно узнал о семье Роксофордов, то в этом альбоме должен быть хотя бы один из них, раз мама жила когда-то в замке и рисовала почти каждого человека для своей практики.

– С королём?.. – Спрашиваю, потому что не понял, о ком речь.

– Ну, Роксония ведь не могла всё это время править в одиночку?

– Смотри… Сейчас Роксония даже с внуком своим, с сыном Редвульфа, общается исключительно как с подрастающим солдатом, но не более. Внебрачный ребенок, кто такой для них, думаю, понятно? Но Роксония не всегда была такой… У неё родители прославились в своё время, как люди очень большой души, правили сердцем и честно. Но потом мама умерла от тяжёлой болезни лёгких, а папа скончался от её утраты, настолько был не в состоянии выдержать потерю любимой. И как итог… Роксония осталась одна в возрасте семи лет. Она унаследовала трон и взяла за правило, что давать волю эмоциям, как родители, нельзя. И никогда не вмешивала в дела королевства не свои чувства, не чувства по отношению к другим. Немного позже, когда родители уже умерли, а Роксония стала королевой и успешно правила одна до своих шестнадцати лет, к ней на аудиенцию пришёл юный воин из фермерской семьи – Нил… Эм, фамилию я не запомнил, у отца непонятный почерк местами в дневниках… Ну так вот, Нил был человеком.

Я рассказывал обо всём этом, словно прочёл такую незамысловатую историю, где всё было просто и логично до безобразия, но Эдвине на мой обычный рассказ отреагировал достаточно бурно:

– Будущий король гентас не был гентийской расы?.. Но они к этому строже всех относятся, разве нет?

– Да, очень строго раньше относились. А теперь всё допускается. Но тогда это было тайной, повторюсь.

– Как может быть тайной такое, хах? Он волосы перекрашивал что ли?

– Кое-что интересней, Эдви! Есть оказывается обряд, возвращающий людей и нечистокровных к начальной форме гентийского или готтоского существа. В случае Нила, он получил перерождение в… гентас. Понимаешь?.. Посмотри, как это было… – Я перелистываю на изображения подготовки: некромант растирает конечности обнажённого человека, затем с помощниками они покрывают его особой смолой и оборачивают, завёртывая в гигантский кокон, подвешиваемый в пещере, вдалеке от прямых солнечных лучей. Человек (или любое другое существо) засыпает и медленно совершает своё странное превращение, благодаря мази и условиям своей комы. – Внутри кокона… тело становится похоже на желе, лишь пол и сознание не меняются, нервная система остаётся такой же. Все болезни уходят. Но это очень опасное преображение, Эдвине, при резких заморозках или жаре… человек может… застыть в этом коконе вовеки веков. И ничего не вернёт умершего, а его тело и образ навсегда потеряют изначальное проявление, запечатлев сущность в истории как нечто страшное и бесформенное, являющееся во снах к тем, кто желает так же измениться, но боится последствий.

– Эх… Дорогое удовольствие, да, брат? Страшно звучит… Я бы на месте таких людей сходил в домик метеоролога, чтобы обсудить сроки. И стражу нанял, чтобы согревали кокон парами или охлаждали холодной водой… Логично же: надо страховаться от неизбежного?

– Да, но оговорка была правильной – это дорого.

– И так Нил умер?.. Или я чего-то недопонял из твоего рассказа?

– Эдви! Нет, конечно! Нил был потрясающим воином и королём с такой же мирной тактикой, как у нашего отца. Он растопил сердце королевы, но вскоре, после рождения третьего сына… погиб. Его лошадь увязла на рисовом поле, и предатели воспользовались моментом, позорно убив своего короля. Никто не вспоминает теперь Нила, ибо Роксония не хочет повторить судьбу своего отца. Поговаривают, что король и королева были амальгамами друг друга… Хотя, можем ли мы знать, правда это всё, или даже до нашего папы версия дошла с изменениями?

На листе, что я повернул вертикально, был изображён воинственный гентас с двумя сионами. Потрясающий, широкоплечий, статный мужчина в форме и с тяжёлым мечом. То, как мама нарисовала Нила… Он был похож на господина Омине, но без чёлки, а с аккуратно собранными позади прядками таких же длинных красных волос. Доброе лицо не выражало беспокойства.

– Вот это да! Принц Омине оказывается на него невероятно похож! Только взгляд у него недобрый совсем… Может нам стоит передать ему этот альбом, Ботта?..

– Похож он или нет… Но альбом нашей мамы ему не достанется. У нас от неё и так немногое осталось. В частности, от родителей – все их вещи и наш дом.

– Немногое?! Братец, ты забываешь про покои наших родителей в гентийском замке! Те, что с огромной библиотекой, с самой большой во всём королевстве… Мы с тобой богаты.

– Тем не менее, лучшие книги всё равно почему-то здесь?

– Хах! Ты о маминых романах, которые на досуге постоянно перелистываешь? Ха-ха! Что там интересного такого может быть?..

– А вот… Сам прочти хоть один, поймёшь блин, Эдвине!!! – Меня это несколько смутило. Я, конечно, знал, что мой брат вовсе не невинное создание с его помыслами об убийствах и прочим, как и я сам, но в плане романтики…

– Почитай мне перед сном свой любимый отрывок?..

– Вот ещё?! Дудки! Там неприлично вообще-то, будет тебе известно?

– Тогда не самый любимый, аха-ха! Я так и знал, что дело не в иллюстрациях.

– Да ну тебя, такое говорить?! – Я уже весь красный сидел, резко захлопнув альбом и отложив его подальше на дубовый стол. – Подожди, я принесу тот роман. Но обещай не смеяться больше над моими вкусами?!

– Обещаю, ха-ха, обещаю! Уморительно! Аха-ха! – Эдвине решил выпустить на волю весь смех, чтобы не сорвать мою просьбу сейчас.

Слегка погневавшись, я ступаю за книгой и приношу её, огромную просто, увесистую, положив перед Эдвине, раскрывая на уже запомнившейся мне странице.

Брат магией зажигает свечи, что были в подставке на столе, потому что становилось слишком темно, чтобы читать. Я откидываюсь на мягком стуле на спинку, позволяя отдохнуть своей уставшей спине (мышцы приятно тянуло от постоянных тренировок), а Эдвине кладёт голову мне на плечо и тихо выдыхает, как ласковый кот. Позади нас слышится треск поленьев в камине, братик трёт свой нос рукавом свитера и поджимает ноги в гольфах, чтобы обнять их своими руками.

– Если ты не начнёшь читать, я буду делать это сам! Где попало открою, вот уж знай. Хы! – дразнит он меня, да трётся своей головой о плечо, опять устало вздыхая.

– Я даже не буду против, если ты так уснёшь. Тебе, наверное, очень хочется, да? Столько тренируешься в последнее время… Я тебя никогда таким не видел, Эдвине.

– Усну конечно! Если ты дальше будешь говорить о пустяках… Почитай мне! Ну почитай!

– Хах… Ну, хорошо. Итак… – Я схватился за золотой уголок этой тяжёлой книги в красном бархате и вдохнул расслабленно тёплый воздух семейной библиотеки. Отголоски кофе, который пила здесь мама перемешались с запахом папиных чернил… Тут было так много от них. И ничего не было, одновременно. Это заставляло нервно улыбаться и открывать сердце совсем другим краскам: не привыкшее испытывать столько противоречивых эмоций, оно разрывалось на части и иногда даже покалывало, но я был молодцом, поддержка со стороны играла особую роль. Не знаю, что было бы с Ботхелмом Теновером, окажись он совсем один после смерти родителей…

– Хорошо.

“И там, где небо лежало всегда на земле, окутывая мой дом густыми туманами в дни пасмурные и солнечные, я ощущал, что она здесь. Я чувствовал её.

Её шаги оставались по лужам тонкой коркой льда – я наступал, делал дырки палкой, в общем, пытался стереть её изображение с отражения тонкой глади, застывшей от холода её стоп. Но лёд появлялся снова.

Где-то даже выли волки, они услышали, как она плакала. Я закрыл глаза и взвыл на весь лес вместе с ними – но она меня не услышала. Она не слышит того, что происходит вне моих мыслей. Даже если бы я продолжал кричать и сорвал голос – мысли и только доносились бы до неё, а рыжие длинные кудри подрывал неспокойный поток ветра… Я ведь и был всегда только ветром, что смел касаться её щёк.

Пожалуй, когда я снова взошёл на веранду дома, я увидел подол её призрачного платья. Она никогда не была здесь, однако я видел её везде.

Когда мой топор застрял в толстой коре ели, а руки вздрогнули, пытаясь вытащить его одной своей силой – я услышал шёпот её тихого: “Не надо, там живёт семья белок, не забирай у них дом”, – и быстро отскочил, оставив топор в покое. Он оброс деревом через пару лет и уже не приносил ели никакого вреда. Это было желание любимой, я его выполнил.

Мне хотелось знать, когда она придёт. Она ведь должна была появиться! Моя медведица молчала, когда я говорил с ней об этом. Обычно мы общались на любые темы, да только о той самой, которую я ждал, медведица никогда не говорила, а потом и вовсе перестала понимать человеческий язык. А всё моя вина – не стоило говорить про высшие силы. Дух, поселившийся в теле животного, покинул свой сосуд, и вскоре я расстался с единственным другом в этой зимней глуши.

И вот сегодня день, когда моя любимая придёт ко мне. И мы вернём медведицу, мы вытащим топор из того дерева, взойдём на веранду дома нарядные, крикнем волкам, чтобы прощались с нами, смотря в ледяные зеркала луж. И уйдём в Абсолют, отчего возвысятся облака, днём пасмурным и солнечным, покрывавшие мой дом. И никогда небо не опустится в тех краях так низко, чтобы больше ни один человек, такой как я, не полюбил внеземное создание”.

Эдвине улыбался, я мог видеть это боковым зрением. Одна его рука легла на страницу, он перечитывал понравившиеся ему строки:

– “Она никогда не была здесь, однако я видел её везде”. Это так красиво, Ботта… Я правда зря смеялся над тобой, извини! У тебя есть вкус.

– Что, признал это наконец, да, засранец?

– Эй! Я же приятное сказал, ну ты гадина! – Эдви отстранился от меня и насупился, скрестив руки на груди, всё ещё не убирая ноги со стула.

– Ладно, с этим-то всё понятно… – Я закрываю книгу и отставляю её на стол. Даже дышалось сейчас легче, просто потому что я соприкоснулся с прекрасным миром искусства среди всего этого бардака в нашей жизни. Брат, всё ещё хмурясь, смотрел на меня с вызовом, якобы зря мне вся эта затея с чувствительными романами в голову взбрела, и так от чувств покоя нет. Но этот взгляд был не укоряющий, скорей сочувствующий. И то, как умел понимать меня братик – не мог никто, с тем учётом особенно, что мы стали постоянно слышать друг друга даже в своих мыслях, мой амальгам был таким всегда. – Эдвине, а ты знаешь новости про Деррена?.. Я совсем забыл рассказать тебе!

– Ну-ну, если бы не забыл, я бы и без этих твоих слов узнал… И что же с ним?.. Он хоть жив? Как он… во всё это вмешан?

– Скажи мне, а ты доверяешь дядюшке Деррену после всего того, что случилось?

– Ась?.. После того, как он натравил на нас того парня? Или после того, как он скрылся за границей королевства Готтос, бежав через гетто?! Как он может быть жив среди тех верзил, от которых мы еле сбежали?..

– При этом при всём, Деррен оказался притворщиком. Он до сих пор занимается алхимией, и я думаю, что он свой в гетто, раз ничего ему никто не сделал. Часовщики подтвердили, все до одного, что он жив!

– И что могло случиться? Что может быть страннее этого всего, Ботта?

– Я прошу, только не переживай сильно… Прошу, не злись на меня.

Собравшись с духом, я беру его за руку и встаю, отводя к диванчику у камина. Мы удобно устраиваемся, он откидывается на спинку, свесив ножки в тёплых гольфах, а я опускаю голову к Эдви на колени, обречённо и искренне вздыхая, чтобы высвободить всё напряжение из себя:

– Ох, Эдвине… – Мне гладят волосы, взъерошив чёлку. Немного погодя, брат решает заплести мне маленькую косичку, он прознал уже через мысли о моём желании отрастить волосы. – Хах, так спокойно с тобой, как с мамой…

– Ну, я не претендую на её роль, но рад, что могу показать тебе часть её через свои ручонки! Говори, Ботта, говори со мной! Нам нужно постоянно делать это, чтобы не сойти с ума.

– Мои слова вроде, хах?..

– В последнее время твои слова и твои мысли стали частью меня самого, так что я уже и знать забыл, где ты, а где я, и где между тем искра Богини. Но так ли важно теперь?.. Зато я больше не ощущаю себя одиноким и брошенным!

– Быстро мы справились с утратой. В общем… Прости меня.

– Ты это о чём ещё?! – Его милое возмущение и то, что он продолжил меня заплетать, вызвало во мне лёгкие смешки.

– Эдвине… Твоя диадема пропала. И даже заколки с подвесками… Украшения, что предназначались нашей маме на подарок, были украдены из нашего дома сегодня утром. Я виноват, обещал защищать нас и дом, а в итоге упустил такое!

– Как украли?.. Так вот что ты за Деррена начал говорить! По этой же причине, Ботта? Не переживай, я не виню тебя, мне ничего из этого мира больше не надо. Слишком больно привязываться к чему-то… К кому-то. Но ты ведь меня никогда не оставишь?..

– Что ты такое спрашиваешь?! – Я быстро поднимаю голову с его колен и смотрю со злостью, похожий на ёжика, ведь все косички, что он мне только что заплёл, поднимаются вверх, как иголки.

– Аха-ха! Ботта, ты такой смешной! Ты на ёжика похож, ха-ха!

– А ты на хитрющую лисицу и что с того?! Не надо такие вопросы задавать, и так не ясно что ли, что не оставлю?

– Не кричи так, Эбби напугаешь! Она пытается приготовить пирог тёти Шарлотты, давай не будем ей мешать?

– В общем… диадемы нет, заколок тоже. И магазин Деррена за день до этого был обыскан тем же вором, украли только книгу и его личные дневники, судя по отсутствующим на полках фолиантам. И кстати… сам Деррен не уходил никуда со своей позиции. Это доказывают его часы, что спокойно тикают себе, не спеша и не отставая от городских.

– Интересно, что он замышляет?.. Я всегда боялся мистера Голдвуда, и видимо не напрасно…

– Мы гораздо сильнее простых людей, так что больше не давай страху одержать верх над тобой, ладно? Я больше не хочу читать, кстати… Надо бы отсюда уходить, раз всё обсудили.

Эдвине начинает расплетать мои мелкие и тугие косички. Его тепло разносится по всему моему телу, хочется и дальше тут греться, и не думать ни о какой беде, что надвигается к нам вместе с коронацией нашего врага.

– Но… всё же, могу я просить тебя начать читать мне тот роман?.. Мне очень понравился отрывок. Может он мне как-то поможет – мысли улягутся и не будут так часто докучать.

– Нет смысла копаться в этих книгах – ни одна из них не поможет нам разобраться со случившимся. Поэтому я согласен прочесть её тебе, но только ради развлечения. Не забивай свои мысли сейчас так напрасно. Победа почти у нас в руках!

– Моя интуиция… Впервые не мучает меня за долгое время. Хорошо, братик. Тогда нам пора ложиться спать!

Ночь давно поселилась в наших краях. И уже не в том смысле, что всегда было темно и глухо – но в том, что людские умы стали тёмными, а сами люди оглохли на зов чистых сердец. Я не мог уснуть, думая об этом.

Доргильс находится на границе двух королевств. Наш дом – вблизи водопада, который является самым священным местом всего Авалона. И именно здесь, где равны все: готтос, гентас и простой человек, – именно тут можно наблюдать лицо всего нашего честного народа. Все их мерзкие и неприятные черты, но также и все те добрые и искренние, например, таких как Эбби. Она была ангелом! Ох, она есть ангел и свет среди всей этой темноты, как луна в ночи. И тётушка Шарлотта, что помогает нам до сих пор. Даже принц Омине оказался не так страшен, пусть и из эгоистичных побуждений пригрел нас на ночь в своём доме.

Я знал, что во сне брат не может слышать моих мыслей, поэтому решил обдумать всё сейчас, что нужно было, перед тем как рассказать это ему. Ведь не всегда можно говорить всё, как есть – мы смертные существа, мы оказываемся очень часто неправы. Поэтому, устроившись на подушке немного удобней, я вздыхаю, кропотливо перебирая у себя в голове план утреннего побега. Завтра коронация Редвульфа. Завтра у меня последний шанс его убить.

Значит, коронуют его в замке, после он скажет свою речь при всех на площади. А затем он проедет по своим новым владениям – по нашему Доргильсу, что никогда не принадлежал ни Готтос, ни Гентас, ни людям. Разрываясь речами своей фальшивой благодарности перед нашим народом, он выскажет слова радости. По сравнению с папой, всё, что сделал Редвульф для веры в него – запугивал и убивал – и взгляда не стоит, но испуганные жители так не посчитали. Конечно, это ведь не у них отняли родителей.

Завтра рано утром (часа в четыре) я возьму свою катану и свой арбалет, чтобы защитить честь своей семьи. Выхожу я так рано, чтобы подобрать удобную позицию на холме за деревьями. Это было мне на руку, ведь он находится у главной площади. Там меня не заметят, если грамотно спрятаться. Я проверю всё, чтобы мой план не сорвался. Стрелять из арбалета на дальнее расстояние я умею уже давно благодаря тренировкам с папой… Поэтому убить Реда с первого выстрела не составит и труда. Сделаю это, и скроюсь. Место тоже нужно выбрать удачное для погони, как-нибудь в обход, чтобы остаться незамеченным. Я уже и до этого исследовал холм и мои “прятки” обещали быть успешными.

Для брата я уже подготовил записку под своей подушкой. Вряд ли он проснётся раньше меня или во время моего побега из дома – поэтому там всё честно. Я уже не помнил, знает Эдви об этом или нет, просто понимал, что братик доверяет мне, тем более что письмо очень трогательное, в мою поддержку сыграет.

Эдвине, я должен быть там.

Я должен отомстить за нашу семью и за нас самих.

Пусть они знают, кто такие Теноверы. Пусть дух нашего отца возвысится над телами его предавших. Пусть терзают их муки смертные, как нашу маму терзала последняя рана.

Я никогда их не прощу.

Ни Роксонию, что назначила его нас убить, ни самого её старшего сына – генерала Редвульфа, ни его подлой команды диких негодяев.

Нет, я не повредился умом. Я всё ещё люблю тебя и не перестану благодарить Богиню за то, что она оставила тебя со мной.

Но гентас не спасти. Их народ отравлен этой злостной правительницей. И я навсегда хочу стереть их дрянные помыслы с лица земли.

Как говорил отец: “Справедливость вершим мы сами”. И я отправляюсь в путь, чтобы рассказать это всему миру.

Когда ты проснёшься, ты скорее всего уже не найдёшь меня рядом. Пожалуйста, не сердись. Пожалуйста, не иди следом. Я пишу тебе это, потому что знаю, что ты отправишься меня искать. Я переживаю, что ты можешь заблудиться в лесу, поэтому знай, что я буду стрелять на главной площади Доргильса, там, где сломан фонтан.

И не мешай моему плану, брат. Во имя любви к тебе, я обязательно вернусь.

–Твой Ботта

Я рассчитал всё так, что Эдвине проснётся, когда я уже буду с ним. Спит он всегда долго, если не разбудить. Тем более мы задержались допоздна в библиотеке. Плюс к тому, я замучил его вот такими вот разговорами:

– Эдвине?

– Что-то случилось, Ботта?.. – он зевает и потягивается, обнимая край своего одеяла. Мы спали в комнате родителей, Эбби сказала, что так будет спокойнее. Она так решила, смотря на наши кислые лица, не понимая, что они таковы уже не из-за трагедии, а из-за этой коронации!

– Ты никогда не думал, про то, где мы могли быть до рождения?

– Ну, я…

– Мне просто кажется в последнее время, что я начинаю про это вспоминать!

– Я смутно представляю что-то яркое и тёплое. А ещё это ощущение защищённости, будто кто-то пришёл скрыть меня от одиночества. И гигантский глаз, смотрящий слёзно на всех, ожидая нашего решения…

– Забавно, а ты мне ещё так ярко не признавался, что с ума сошёл, лейтенант Песчаный Берег!

– Эй! Сам просил рассказать правду?!

– Хах… Ладно-о! Ну, если честно, мне всегда казалось, что я знаю что-то великое, но ещё не добрался до раскрытия тайны сотворения нашего мира.

– Да?.. Так ты, значит, великое чувствуешь, а я с ума сошёл? Арх! – злится он и толкает меня упасть на подушку, отчего я лишь больше смеюсь, прося прощение. – А вот мама говорила, что свет – дело рук Богини. Что она, наверное, и подарила нам всем эту жизнь.

– Но, Эдвине, ты сомневаешься!

– Я больше верю звёздам… Их свет я каждую ночь вижу, а вот мамины слова проверить нелегко…

– В этом и заключается вера. Ты доверяешь, как, например, ты доверился маминым словам. Мы с тобой точно всё разведаем!

– Так точно, сержант Пуховичок! А теперь спать может?

– Время детское!

– У тебя сегодня рот не закрывается… Бесишь!!! – Эдви отворачивается и начинает тихо сопеть, как обиженный ёжик. – Сладких снов, Ботта.

– Спокойной ночи, Эдвине…

Я знал, что спать мне нельзя, оставалось терпеть до назначенного часа. Кровь бурлила во мне, как и мысли в голове – всё хотело поскорее свершить месть за маму и папу. Эдвине ничего плохого не ощущал, потому я решительно собрался с духом, готовясь к исполнению задуманного. Может моим планам не суждено сбыться, но я не оставлю глас своей светлой мечты неуслышанным. Мне нужно сражаться.

Тем не менее, находясь где-то между двумя и тремя часами ночи, я не заметил, как провалился в короткую, но глубокую дрёму…

…

Однажды брат удивил меня

Он принёс мне цветочный ободок

…

Он сплёл его сам, надел мне его сам и заулыбался

Эдвине…

Ласковые розовые фиалки украшали мою голову. И стоило лишь задуматься, какими судьбами мне такое внимание

Как Эдвине поспешил сам всё рассказать, что же с ним стряслось

– А зачем ты собираешь цветы?

– Чтобы сплести маме цветочный ободок.

– Твоя мама попросила тебя это сделать?

– Нет, она просто заслужила это!

– Почему ты так уверена?..

– А ты можешь научить меня плести?

– А кому ты хочешь это подарить?

– Я ведь могу подарить их брату?

– Тебе не хватает его внимания?

– Да. Будет очень приятно его просто удивить!

Солнечные зайчики, блики, его смех и высокая пахучая трава… Весь мир такой огромный, а мы – два смелых солдата. Совсем одни в этих диких джунглях. Вода бурлит, зов приключений уже давно заменил нам пение птиц. Тёплые руки, родные глаза, вечно сияющая, живая улыбка… Эдвине был передо мной, как комок тепла и радости.

– Ты всё делаешь не так, Ботта!

– Мне так нравится это утро-о! Я хочу кружить в танце!

– Почему ты не пойдёшь со мной, Ботта?

– Доброй ночи, братик

– Пообещай найти меня?

С одышкой от испуга, я просыпаюсь от этих непонятных кошмаров. Эдвине был так озабочен утром и танцами, он из меня чуть дух не вытряс в этом сне! Как хорошо, теперь я проснулся. Но почему здесь… так холодно?

Я оказался в каком-то странном месте. Тут были старые деревянные дома, тут было очень много снега и скользко. А я – в какой-то неряшливой и большой тёплой одежде… Ох, это же пуховичок! Я заскользил по дороге к абсолютно мне незнакомому дому, ещё немного прошёл и собрался с духом перед тем, как в него постучаться.

В дверях дома меня встретила готтоская женщина. Она кричала, говорила, что я слишком долго. Чтобы быстрее заходил, потому что снаружи холодно.

Всё было окутано снегом, сплошь и рядом одно запустение. Сломанные дома, сгоревшие, развалившиеся. И лёд… Везде один лёд. Так далеко в готтоское королевство я не заезжал ещё никогда. И, судя по местности, тут были горы неподалёку. Но я ничего не мог разглядеть сейчас дальше своего носа. Ощущение непринадлежности к этому миру ударяло меня по голове снова и снова. Я не понимал, что происходило, но зашёл в дом.

На столе было много еды. Мужчина и женщина, что за ним сейчас сидели, называли меня сыном. Я не мог ничего понять, я просто сидел и молча смотрел в никуда. Интересно, как я здесь и почему? В страхе за своего брата, я понял, что опять сплю. И вот тогда начал пытаться проснуться.

Это удалось, но это была не моя кровать, и не моё окно смотрело сейчас на меня своим блестящим взором. Какие-то странные полупрозрачные картины светились на стене, а вокруг просто сказочные убранства и много игрушек. Таких богатств я не видел даже у королев.

Всё начало размываться перед глазами, я подскочил и пробежал к окну, и понял, что снаружи не мой мир, но тоже всё ужасно размыто, будто кусочки склеивались, сходились друг на друга деревья и странные вывески и дороги исчезали и продолжались в пустоту.

Резко осознав, что это снова сон, я очень сильно испугался, что застрял в своей собственной голове и не смогу более выбраться. Вот от этого страха я и очутился наконец-таки в своём мире рядом с Эдвине.

Брат крепко спал, уже было около четырёх ночи, поэтому, тихо поднявшись с кровати, я ушёл собираться в погоне за собственным тщательным планом, чтобы помешать Редвульфу захватить власть над Доргильсом. Состояние моё, мягко говоря, было не очень, поэтому делал я всё максимально аккуратно, чтобы по усталости своей не сломиться духом, не остаться и не разбудить случайно Эбби или Эдвине, что не дадут и шагу ступить за порог с такой целью, которая у меня сейчас поставлена.

[Два часа спустя]

Доргильс мне удалось застать уже после рассвета. Я не долго искал укрытие и подготавливал на всякий случай дорожку для побега, ведь вся местность мною за этот месяц уже была исследована.

На главной площади к семи утра проходили гуляния, ждать пришлось недолго. Я не понимал, чему они все радовались. Было раннее утро, а эти предатели уже танцевали. А эти предатели уже играли на музыкальных инструментах. Эти предатели зажгли яркие цветные огоньки и украсили всю площадь, ожидая Его приезда.

А я сидел за кустами, осознавая, как же пожирает меня сейчас эта лютая ненависть к нему, ко всем вокруг. Слышал бы сейчас мои мысли брат, точно бы не узнал меня, точно бы он не поверил, что я стал таким. Он понимал, что со мной происходило что-то, но я, как и всегда, списывал эту свою ненависть за чувство временное и преодолимое, но… это было не так.

Лишь дети не понимали во всей этой суматохе, чему радуются их отцы, их матери, их дяди, тёти, бабушки и дедушки…. Я тоже был ребёнком, и также не понимал ничего, но знал причину этой их радости. Думают, что раз Доргильс отдался в лапы гентас, то теперь всё тут будет мирно и вот так весело. Думают, что с этого между гентас и готтос не начнётся делёжка нашей независимой ранее территории. Территории, где раньше все: и две расы и даже люди, чьё мнение принижают везде, но не на границе двух королевств, – были равны и жили в мире и согласии. Что станет после присоединения к Гентас? Людей могут просто изгнать. Чистокровные не любят всякий смут, отчего спешат первым делом избавиться от них. Белолицые, светловолосые или же с красными волосами, убившие или нечистокровные… С сионами: с одним, если слабы, с двумя, по обыкновению своему, или с тремя-четырьмя, если особо сильные и страшные… Придут на наши земли в военной форме или под обликом чистого начала, именуя своё появление желанием Богини. Их “великие помыслы” спасти нас от “общественного разложения” убьют в нас всю оставшуюся гуманность, сделают из нас таких же узколобых идиотов, подчинивших свою волю убийце-королю, что даже нашу семью не пожалел ради власти, а об остальном я просто промолчу.

Хотелось вскочить ко всем этим людям, что праздновали сейчас и заглушали свои надежды игривыми напитками, да вскричать: “Неверные! Опустившиеся до рабов жалких, до прислужников, в чьи лица будут плевать их хозяева! Одумайтесь! Что вы творите?! Заберите своих детей с площади! Уведите своих матерей и отцов! Помогите противостоять кровавому королю! Помогите отстоять наш город! То единственное место, где все были одного ранга и статуса до прихода Редвульфа Роксофорда”.

Но я конечно же этого не сделаю, я не дурак. Мне дорога моя жизнь, поэтому я делаю всё тихо и решительно. Никто не узнает причину смерти кровавого короля, зато все освободятся от его восгосподствовавшей над нами тирании.

Прошло немного времени, как открытая карета Редвульфа заехала на круговую каменную площадь. Я тяжко вздохнул, достав арбалет. Катана висела у меня за спиной, я молился Богине о том, чтобы мне не пришлось сегодня её использовать. Отсюда были слышны их громкие голоса, даже толпа не перебивала своего нового короля, его речь:

– Народ гентийский. Не важно, кто вы: гентас, готтос или даже люди. Соберитесь все вместе, восславьте нашу честь на этой границе! Нас ждут великие дела: все подчинятся нам и воцарится на земле Авалона прославленный нашими предками покой. Я – Редвульф Роксофорд, – он встал в карете, а я навёл на него прицел, всматриваясь пронзительно на его грудь с пышным жабо. Официальный день, вокруг него стража, а брони на гентийском отродье нет, как нет и совести, и сердца. Подле Редвульфа с холодным, но грустным взглядом, стоял его четырнадцатилетний сын – Данте Роксофорд. У них с отцом отношения были, как у генерала и его приемника, никакого тепла как в нашей семье у этих господ, естественно, не наблюдалось. Я понимал, что я лишу его отца, как его отец лишил нас родителей. Но даже это не заставило меня сменить свой настрой или отвести прицел с груди короля.

Эта корона на его голове… Почему она не покрыта кровью?! И что это я вижу, у него даже с пальцем всё в порядке! Все на месте! Так Омине обманул нас? Так это… не его перстень был, значит, и доказательства об убийстве наших родителей его грязными руками у нас больше нет… Как это меня взбесило! Нет, это так нельзя оставлять. Он умрёт. Он сейчас же умрёт! Упади, сволочь, на колени свои и покайся перед миром нашим своей кровью. Да остынет она в твоих жилах и навсегда сгинешь ты в долине скитальцев, чёрствое, ненавистное существо!!!

Я сделал выстрел

Шума особого не было, только лишь заметно стало, как мутнеют глаза у короля. Я попал в него. Железная стрела с ядом зашла глубоко в его грудную клетку. Данте, его сын, отдёрнулся и с глазами, полными страха и отчаяния, вскричал:

– Отец!!! Нет, отец… – Он впервые, наверное, был так чувствителен и откровенен в этом на публике. Он сразу же заплакал и вдруг я… я услышал тебя.

Эдвине тоже был при оружии. Он стоял за густой толпой, но с его позиции было хорошо видно Редвульфа, как и тому прекрасно видно маленького Теновера. Глаза мужчины стали искать своего погубителя, и лишь встретились они со смелым лицом моего брата, как тот вздрогнул и сжал свои зубы от страха.

Король выхватил у сына пистолет, который тот зажал прежде в своих трясущихся от ужаса руках, не разбиравших, что происходило, и скомандовал:

– Убейте Теноверов! Чего вы ждёте?! – Он не понимал, как это мы ещё живы.

Я выскочил из-за кустов, забыв арбалет на земле от шока. И закричал во всё горло, так громко, как только мог, чтобы брат бежал, чтобы обернулся и спрятался со мной в укрытии:

– Эдвине!!! Эдвине, нет!!!

И он действительно обернулся. Я уже был почти рядом, видел его родную улыбку и руки, что тут же потянулись, в ожидании моих объятий. Он даже ответил мне, вскричал моё имя.

– Ботта!

Его голос – единственное, что мне хотелось сейчас слышать, но не в таких обстоятельствах.

– Эдвине, пистолет!

Рычание моего голоса остановило время. В эту минуту для меня всё умерло. Люди продолжали охать и собираться, чтобы на это посмотреть, но для меня это стадо было моей агонией, моим персональным адом, по пояс опоясавшим меня кровью. Я бежал и спотыкался, я спускался по этому холму в попытках остановить происходящее. Две вспышки вдали замерцали в моих глазах, окутывая моё тело бесконечной болью и страхом. И этот громкий, чёткий выстрел. Облако дыма поднялось над каретой после него, а сам стрелявший – наш кровавый король – опустился в руках сына, не в состоянии больше стоять.

Я не успел

Он попал Эдвине в голову, пуля вошла в его череп сзади и остановилась там, разрываясь внутри на осколки, словно сердце моё, словно душа моя дикой болью. Эдвине ведь ничего не ощутил, только хлопок и темнота встала перед его глазами, а сам он упал сначала на колени, в кругу огня, что его магия сотворила в момент смерти, и затем на бок, расправив по обе стороны от себя вопрошавшие небо руки в немом и полном отчаяния смертельном приговоре. Моего мира не стало, умер мой единственный брат. Всё, что было у меня на этом свете.

Я бежал к нему, разрываясь в слезах:

– Эдвине! Нет-нет-нет, Эдвине… Нет….

Но никакого ответа не было. Было лишь его мёртвое тело, к которому я даже прикоснуться не мог из-за окружившего его огня. Кровь кипела, вытекая из пулевого ранения, а пустые стеклянные глаза смотрели в такое же немое и оглохшее небо – мои молитвы остались неуслышанными.

Я вытащил катану. На меня бежала стража, что хотела исполнить последнее желание умиравшего короля. Один набросился на меня сбоку – я перерезал этой сволочи горло. Другой спереди, я с криком кинулся под его оружие, выставив своё остриём вперёд и проткнул и этого, выпотрошив его кишки наружу, разрешая умереть благородно. Третьего я не успел сразить, и он ранил мне плечо, отчего меня покосило в сторону и, что самое страшное, из руки выпала катана, а сам я зарыдал, крича имя брата. Снова и снова, и снова. Вытащив боевые мечи, привязанные к низу моих штанов, я кинулся ещё на одного, исполосовав его руки в ответ, но меня словили сзади, как жалкую букашку и насадили на катану, воткнув мне её в позвоночник. Я вдруг перестал чувствовать что-либо. Вся боль исчезла, но лишь он поднял меня вверх над толпой с другим стражем, подобным себе, как я стал отплёвываться кровью, и вновь агония пронзила меня молнией, стреляя в голову. От шока я еле мог дышать. Лишь краем глаза я заметил, как огонь вокруг моего брата залили водой и подняли его опустошённое тело, бросая в засохший фонтан посреди всей толпы и ненавистной площади Доргильса. Меня несли, выворачивая мне руки, суставы болели уже не так сильно, сильнее болела спина и голова.

– Уррроды! Кха… Кха… Чтобы вы сами отплёвывались от крови! Все вы, кто видит это! Я проклинаю вас! Вас и всех ваших родственников!!! Сдохните, твари! Мучайтесь в агонии, как я! Мучайтесь смертью своих близких! Я ненавижу всех вас! Весь гентийский род!!! Всех готтос! Сдохните!!!

Любое слово вырывалось из меня с отвратительным дьявольским рычанием. Меня носили вокруг всей площади. На меня смотрели, огонь, которым пытались опалить мне лицо и волосы все эти зеваки на улице, лишь слегка меня усмирил, но кровь за мной протянулась по всем закоулкам, голос мой был слышен во всех ближних домах. А моё проклятие осыпалось на весь этот смрад своей грязью и отвратностью, убивая в каждом свет, даря один лишь страх и отчаяние.

– Все, просто так смотревшие! Сдохните! Я проклинаю вас…

У меня просто не осталось сил. Я перестал кричать, огонь пылал во мне, казалось, что я с секунды на секунду умру. Но я был сильным, достаточно сильным, чтобы ощущать боль дольше обычного человека перед тем, как скончаться. Один глаз мне подбили камнем – из толпы в меня закидались ими, оставляя синяки и ссадины по всему моему телу. Кажется, что на мне не было и живого места уже до того, как меня кинули в фонтан рядом с братом. В сточный слив потихоньку спускалась наша кровь – моя и его перемешалась, и стекала в воды, в канализацию нашего городка, отравляя тем, чем был Я. Уже умирающий, я вдруг открыл свои способности:

Это чума.

Это смерть, это мор – я убивал не магией, и уже даже не оружием, а простой своей кровью. Фонтан вдруг включился, и чистейшая вода закапала по нашим лицам.

Я с трудом переворачиваюсь, притрагиваюсь к холодной, застывшей руке братика… Я смотрю на него через слёзы. Даже мой подбитый глаз видел его побледневшее лицо безумно чётко, его маленький открытый ротик, что теперь вечно звал моё имя: губы запомнили последние звучания того, что он произносил.

Я беру его за руку, слёзы скатываются по моим щекам, а в мыслях только одни слова:

Я обязательно найду тебя

Эдвине

Жизнь казалась такой бессмысленной. И только лишь астрал остался для меня пеленой неподдельных ощущений. То, что было между нами с Эдвине – я не знаю, значило ли это что-то вообще, но мне никогда ещё не приходилось чувствовать себя таким свободным. Утопая в сладких воспоминаниях и надеждах, мы готовились встретить новый день…

вместе