Отрывок из книги
Обыкновенный человек сказал бы: «В конце мая началась война». Только не Анна Ревякина. Её стихотворная строчка сразу накрывает ощущением того времени, когда на стыке весны и лета 2014-го Донецк пронизывало шквальным огнём: «Месяц май неожиданно станет военным июнем…» Мне довелось немало читать поэтических произведений, рождённых трагическими событиями в Донбассе, – война действительно обостряет чувства, и у многих они трансформировались в стихи. Но, пожалуй, таких феноменальных, таких донецких, таких шахтёрско-степных проникновенных строк, как у Ани, я не встречал. Хрупкость, лёгкость её слога в совокупности слов, рифм, образов приобретает особую силу. Её поэзия похожа на саму Аню: за внешней беззащитностью – несгибаемая воля. Как же хочется оградить и Аню, и её героиню, такую живую шахтёрскую дочь Марию, и ещё тысячи тысячи таких же, как они, от лиха, от чёрной напасти, от воронья и наконец сказать: всё, девочки, у нас мир! И поменять местами глаголы в Аниной строчке «Стало поле минное, а была пашня».
Хочу сказать ей, что жизнь, тем более разбитую вдребезги, рифмами не склеишь и, подобно живой воде, ими не окропишь, но понимаю, что она мне не поверит, потому что рождена для того, чтобы ронять «животворящие слёзы»… Слыша, как она бормочет свою рифмованную прозу, вспоминаю блоковское: «бормотаний твоих жемчуга». Её поэма о шахтёрской дочери – это современный плач Ярославны из «Слова о полку Игореве», по законам героической поэмы переходящий в гимн сопротивления злу. Этот победный клич тем более естествен, что он разносится над просторами Дикого поля, где на берегах Северского Донца разыгралась много веков назад русская трагедия и где она продолжается сегодня, потому что Ярославна с плачем обращалась к своему князю не на какой-то мове, а на древнерусском языке, что пытался оспорить в шестидесятых годах прошлого века казахский поэт Олжас Сулейменов в книге «Аз и я», попытавшийся доказать, что автор «Слова о полку» был из племени половцев. Впрочем, овладеть этим куском русского мира пытались многие: турки и шведы, поляки и татары, и даже немцы. Я тогда ответил Олжасу Сулейменову восьмистишием:
.....
Хочу сказать ей, что жизнь, тем более разбитую вдребезги, рифмами не склеишь и, подобно живой воде, ими не окропишь, но понимаю, что она мне не поверит, потому что рождена для того, чтобы ронять «животворящие слёзы»… Слыша, как она бормочет свою рифмованную прозу, вспоминаю блоковское: «бормотаний твоих жемчуга». Её поэма о шахтёрской дочери – это современный плач Ярославны из «Слова о полку Игореве», по законам героической поэмы переходящий в гимн сопротивления злу. Этот победный клич тем более естествен, что он разносится над просторами Дикого поля, где на берегах Северского Донца разыгралась много веков назад русская трагедия и где она продолжается сегодня, потому что Ярославна с плачем обращалась к своему князю не на какой-то мове, а на древнерусском языке, что пытался оспорить в шестидесятых годах прошлого века казахский поэт Олжас Сулейменов в книге «Аз и я», попытавшийся доказать, что автор «Слова о полку» был из племени половцев. Впрочем, овладеть этим куском русского мира пытались многие: турки и шведы, поляки и татары, и даже немцы. Я тогда ответил Олжасу Сулейменову восьмистишием:
Читаю поэму «Шахтёрская дочь» и снова чувствую, что и «златоглавый Киев», и прифронтовой Донецк, и «дикое поле» со свежими могилами с незапамятных времён и до сего дня остаются израненными, расколотыми, распятыми частями великого русского мира, которому нужна «живая вода»… И вновь смотрит Ярославна (она же Анна) на холмы, за которыми простирается русская земля, как и во времена князя Игоря истекающая кровью, и сердце её обрывается, как обрывалось оно у безымянного автора «Слова о полку»…
.....
