Читать книгу Про шакалов и волков - Анна Шахова - Страница 1

Охраняется законом РФ об авторском праве.

Воспроизведение всей книги или любой ее части воспрещается без письменного разрешения издателя. Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке.

© Шахова А.

© ООО «Издательство АСТ»

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru), 2014

Славик, которого соратники называли Весельчаком или Веселом, проверил собранную для поездки сумку: только самое необходимое на первое время. Порядок! Оружие – «макаров», к которому Весел привык за год стрельб, будет на месте, когда «Четыре волка» приступят к операции. В Отце сомневаться не приходилось, он никогда не подводил. И дал «семье» все: подъемные, правильный образ мыслей, уважение. Теперь они сами должны добыть власть и деньги. Щенки подросли – стае пора выходить на охоту.

Этот – Первый волк – был видным, тренированным, с красивым надменным лицом и властными замашками. Его жесткий взгляд из сверстников мало кто выдерживал. Весел еще раз взглянул на форменную одежду, лежащую в сумке сверху, и застегнул молнию. Он ухмыльнулся, закрутив в тугой пучок на макушке хвост из русых волос. «Оказывается, быть официантишкой – целая наука. Пятнадцать раз вчера поднос ронял, даже сопливый Килька ржать начал. Ну ничего, соберемся на месте». Умения концентрироваться и силы воли Веселу было не занимать.

– Славочка, иди! Картошка на столе! – донесся голос бабушки из кухни.

«Картошка… – ощерился Первый волк. – Скоро я забуду, как страшный сон, ненавистный запах жареной картошки с луком. Мясо с кровью и вино – вот рацион, достойный нашей стаи-семьи».

Родной отец умер, когда Весел лежал в пеленках, мать быстренько выскочила замуж и уехала в Германию, где благополучно забыла о своем первенце: она нарожала «фашисту» троих погодков. Единственный родной человек Вячеслава – бабка – сдавала в последние месяцы на глазах, стала плаксивой и почти не выходила из дома. «Ничего, в Швейцарии бабахен подлечим – будет как новая, еще в кругосветном путешествии бойфренда найдет», – хмыкал про себя Весел, глядя на то, как старуха в очередной раз перебирает свою «похоронную амуницию» – беленькую блузочку с искрой и платок-паутинку.

Весел вышел из комнаты, нацепив вальяжную улыбку – с бабулей он всегда держался покровительственного тона, который та обожала. Впрочем, бабка у двадцатидвухлетнего выпускника Академии бизнеса, права и коммуникаций Вячеслава Рыкова и впрямь была мировая. Без вопросов.

Петруччо решил не трогать родителя, упавшего в коридоре: «Хрен бы с ним – не дотянул, скотина пьяная, до дивана – сам виноват. Сука… И мать сука. Вообще неизвестно, где шлындается. Ночью вроде снова животом маялась, стонала. Отмучилась бы уже, что ли, – перепила бы палёнки». Петр Изотов – двадцатиоднолетний автослесарь, черноглазый, коренастый, с нервным узким ртом, – с ночи не мог унять колотящееся сердце. Чего он испытывал больше – страха или восторга, – и сам не понимал. Дело! Наконец-то стоящее дело, которое откроет перед ним новую жизнь. Все получится. В этом у Второго волка сомнений не возникало ни на минуту: у Отца все и всегда получалось. Он – гений, каких мир не видывал. Жаль, что открыть это невозможно будет ни сегодня, ни через сто лет. Жаль! Впрочем, каждый отвечает сам за свой выбор. Петруччо (вот назвали же соратнички истинного русского наци гнидовским именем! – шутники проклятые) свой выбор сделал раз и навсегда. А потому – с Богом!

Перекрестившись и закинув на плечо сумку с форменной одеждой, Второй волк переступил через пьяного папашу, ничком лежавшего поперек коридора, и открыл входную дверь. В животе заурчало. Не только от волнения: есть хотелось, как всегда, нестерпимо. «Ну да ладно, перекантуемся. Скоро не только жратвы невиданной навалом будет, но и выпивкой зальемся. И не той сивухой, от которой загибаются никчемные слабаки-предки, а настоящей, волчьей!»

Илья Миусов, или Килька, – прозванный так за узкое телосложение и бессловесность от необоримой стеснительности, чувствовал себя самым бесправным и униженным во всей стае. Хотя при первой перекличке Отец дал ему звание Третьего волка (это вроде бы вышло случайно, в таком порядке «щенки» сидели за столом перед благодетелем), Килька тогда почувствовал, что Отец сильно обрадовался этому формальному наименованию, по которому двадцатидвухлетний электрик хоть в чем-то нарушил установившуюся традицию плестись в хвосте. Всегда и во всем. Вот и сейчас, складывая предметы первой необходимости в рюкзак (Килька отличался предусмотрительностью и, похоже, единственный из всей четверки не верил в безоговорочный успех операции), волчонок злился на то, что один не имеет собственного оружия, вечно стреляет из Отцовского. Другие члены стаи даже брали пару раз пистолеты с собой. Но это была чрезвычайная ситуация, после которой Отец оружие у всех отобрал и выдавал на стрельбах.

Конечно, с Килькой все было сложнее, он жил в общежитии при стройкомбинате, под надзором чужих любопытных глаз – не всегда трезвых и адекватных. Ни малейшего риска при подготовке сложного дела допускать не позволялось, потому Илья с волнением ждал, когда получит своего «макарова» и автомат на месте, из рук Отца. Но все же… Идти с земляничным мылом и зубной щеткой на захват – цирк, да и только! Но жизнь научила Кильку терпеть и смиряться. Даже когда он готов был прикончить упыря-Носова, подставившего его тетку – единственного родного человека, сгинувшего в тюрьме по обвинению в бухгалтерских махинациях, Илья смог взять себя в руки, устроиться на работу, а не размахивать кирпичом. Что кирпич? Ну, убил бы он ворюгу-директора, а дальше? Сел на десять лет и тоже загнулся там, как тетка, от воспаления легких? Не-ет, он знал, что рано или поздно судьба подбросит шанс отомстить и восстановить справедливость. Так оно и случилось. Отец поверил в него, позвал в «Четыре волка», и теперь Килька – не вонючая безмозглая рыба, а твердо стоящий на ногах хищник – обученный и бесстрашный.

– Куда бежишь, маладой-карасивий? – дорогу Кильке, идущему по коридору, преградил бетонщик Армен, видно, уже порядком накурившийся.

– Куда надо, – огрызнулся Илья.

– Как ты гаваришь со старшим братом, дырань? – завопил Армен, остановившиеся глаза которого налились яростью.

– Иду к Кольке-прорабу рассказать, как ты государственный бетон сливал у коттеджа на Лесной, – выпалил волчонок и дал деру. Вслед ему понеслись отборные проклятия. Килька удовлетворенно улыбнулся: «Ори-ори, сволота. Больше ты меня не увидишь. Никогда в жизни!»

Аркадий Свешников, или Аркан, менее других восхищался Отцом и доверял ему. Он принадлежал к особой породе людей, начисто лишенной способности любить. Запредельную нечеловеческую холодность Аркана чувствовали и его товарищи, которые с опаской, но уважительно относились к интеллигентному, всегда аккуратному и тихому Четвертому волку с внешностью белокурого Ивана-царевича. Настороженно относился к Аркану и Отец. Почему он вообще позвал двадцатитрехлетнего химика-технолога, презиравшего свою работу, так же, как он презирал любую жизнедеятельность (кроме, пожалуй, созерцательного лежания под пальмой)? Аркан считал, что ушлый Отец прозревал в нем уникальную способность идти до конца. Если понадобится, для достижения целей Свешников мог прибегнуть к ЛЮБЫМ средствам. Для него не были святы ни семейные узы (в самом деле, смешно уважать или быть благодарным нищим кандидатам наук за то прозябание, на которое они обрекли сына с рождения), ни человеческие жизни, ни красота или привязанность женщин, которых Аркан брезгливо презирал и в лучшем случае мог находить в общении с ними юмористический или корыстный аспект. О такой высокопарной ахинее, как любовь к Отечеству, верность убеждениям или религиозному учению, говорить и вовсе не приходилось. Это, кстати, становилось не раз поводом к жестоким, до рукопашных, стычек Аркана с Петруччо – тем еще бритоголовым фанатиком. Впрочем, конфликты быстро иссякали, потому что Аркан не считал нужным затрачиваться на столь ничтожные рокировки. В сегодняшнем, особом деле, Четвертого волка интересовала исключительно финансовая сторона. Куш брезжил баснословный, и, судя по тем фактам, которыми располагал Аркадий, операция могла увенчаться безоговорочным успехом.

Не желая нудных объяснений с родителями (благо, они пускали умильные слюни на даче по поводу «подготовки участка к зиме»), он написал короткую записку – мол, уехал в связи с новой работой, не ждите, будет возможность – позвоню. Сунув записку под сахарницу, взял подготовленную сумку с униформой, бельем, таблетками спазгана от вечных мигреней и огромным пакетом жареных семечек. В конце концов, сильный человек мог себе позволить единственную слабость?!

Аркадий вышел из квартиры, запер дверь и напрочь забыл о существовании дома, в котором вырос, и людей, которых называл родителями. Он мог думать только о себе и о деле.

Снова природа одарила Москву длинной теплой осенью. Если бы не робкое солнце, рано клонящееся к закату, не растерянность обнажившихся деревьев, с которых крепнущий северный ветер дорывал помпезные одеяния, казалось, что бабье лето навечно поселилось в наших широтах, дав, наконец, отпор холоду и тьме серых зим.

«Хорошо… Как хорошо-то…» – с наслаждением вдыхала мягкий утренний воздух Марта Матвеевна Гладкая – старушка, напоминающая сдобную булочку, увенчанную шапкой сахарной глазури. Она привычно тряхнула седыми кудрями, гордо подняла голову и улыбнулась, решив еще раз обойти, а правильнее сказать – просеменить по уютному, вычищенному и элегантно украшенному дворику, полновластной хозяйкой которого являлась нынешним днем.

За массивными воротами, отделяющими улицу Замазина от территории частного института, расположившегося в небольшом корпусе классического стиля и выкрашенного в излюбленный цвет русских усадеб – светлого желтка, – не сразу можно было разглядеть под раскидистой липой бюст Осипа Мандельштама. Произведение во многом спорное, а некоторые бы сказали, что и карикатурное: на трех кривовато поставленных кубах торчала мученически задранная горбоносая голова. «В этом что-то есть… Кричащее, больное…» – мягко высказала свое мнение миллиардерша о памятнике, когда приехала сюда в первый раз.

Марта Матвеевна слыла персоной легендарной. Спорили, сколько лет ей на самом деле: знакомые склонялись к тому, что хорошо за восемьдесят. Но, глядя на миловидную бойкую старушку, ей можно было дать не больше семидесяти. Рожденная миллионщиками-купцами, сбежавшими от угара революции в США, Марта Матвеевна познала и нужду, и раннее сиротство. Отец ее разорился и спился, вложив неудачно ценные бумаги, а мать умерла от рака. Основная забота о воспитании Марты легла на тетку – женщину властную и грубую, спуску не дававшую и собственным многочисленным отпрыскам. Но Марта отличалась, несмотря ни на что, легким нравом и удивительным обаянием – красоткой ее бы никто не назвал, но милашкой – непременно. Неудивительно, что в умненькую хохотушку влюблялись многие молодые люди. Но Гладкая выбрала, к всеобщему удивлению, не красавца-автогонщика и не восходящую звезду Голливуда, а химика-органика. Эдвард специализировался на экспериментах с сахарозой и изобрел один из лучших заменителей сахара, бум на которые начался во второй половине двадцатого века повсеместно. Состояние Джонсонов – Гладких после смерти главы семьи перевалило за миллиард долларов. Вдова, пережившая мужа уже на четверть века, не только преумножила капитал, но и умудрялась тратить баснословные суммы на благотворительность. Единственное, что омрачало жизнь Гладкой, – отсутствие детей-наследников.

Не иначе как разорвавшейся бомбой стало сообщение о том, что миллиардерша решила провести остаток дней на родине предков – в России. Да не просто обосноваться в Москве и прокатиться по знаковым культурным местам, а еще и устроить несколько благотворительных акций. Первую Гладкая наметила на середину октября и назвала «Слава Цеху поэтов!».

Марта Матвеевна смолоду любила и знала поэзию Серебряного века и особо почитала творчество Николая Гумилева и его единомышленников, основавших в 1911 году Цех поэтов. Ровно сто лет назад, в 1912 году, внутри Цеха образовалось творческое ядро из шести человек, назвавших себя акмеистами. (Сердце Марты Матвеевны замирало от восторга перед мощью звучания этого греческого слова: цветущая сила! Вершина зрелости, пик расцвета.) Трое – гении русской поэзии – Ахматова, Мандельштам и Гумилев, несмотря на распад группы с началом Первой мировой войны, считали себя акмеистами до конца дней. Почтить память именно этих великих соотечественников Гладкая считала своим долгом.

Приготовления к поэтическому вечеру были в разгаре. Сцена на улице, под навесом, почти готова: рояль, огромные динамики, два микрофона, настраиваемые лохматыми, рокерского вида парнями. Задник сцены, которым служила стена особнячка-института, украшали исполинские фотографии трех стихотворцев. Волоокий горделивый Гумилев, открытый лоб которого перерезался линейкой редких волос; малоизвестная фотография молодой Ахматовой со смущенным, испытующим взглядом: меховое манто, шляпка-колокол, рука теребит нитку длинных бус; а фотография Мандельштама – одна из самых известных, поздних. Поэт будто остановился на полуслове – рука приподнята, взгляд теплый, дружественный.

Проходя мимо импровизированного кафе: белоснежные скатерти на столиках, вазочки с хризантемами, П-образная стойка с закусками и фруктами, вокруг которой суетились официанты, подпоясанные алыми кушаками, в белоснежных штанах и рубахах (наряды половых начала двадцатого века), Гладкая разрумянилась от удовольствия. Как верно подобрала она этот замечательный московский уголок для лелеемого поэтического вечера!

– Марта Матвеевна! – тронул ее за локоть, смущенно кашлянув, верный начальник охраны Павел Павлович Грунов. Он был импозантен, как стареющий киногерой. Но глаза – сосредоточенные, черные – пронизывали собеседника, и от тяжелого взгляда хотелось укрыться.

– Очень меня беспокоят эти крыши… – Грунов показал на крышу института и примыкающего здания.

Гладкая рассмеялась и отмахнулась от бодигарда.

– Вечно вы со своими перестраховками, Пал-Пал, – старческим надтреснутым голосом проговорила Гладкая, привычно называя Грунова сокращенным ласкательным именем.

– Лучше обратите внимание на вход – рамка до сих пор не работает, – в голосе хозяйки появилась мягкая, но неприятная для исполнительного Пал-Пала укоризна.

– Все налажено, Марта Матвеевна! – развел он руками и, кивнув почтительно, ретировался от миллиардерши. С рамкой у входа, действительно, все было в полном порядке: около нее столбами возвышались два тучных молодца в отглаженных костюмах, ожидая именитых гостей.

Подойдя к одному из столиков, вокруг которого суетился рыжеусый щекастый официант, Грунов что-то шепнул ему, и тот, поджав губы, решительно кивнул, а затем быстро прошел в здание института. Светлый вестибюль вел к широкой лестнице, на которой расстилала красную дорожку, согнувшись в захватывающей позе, молодая изящная брюнетка, одетая в короткую красную юбку и белую облегающую блузу.

– Это что за новости, Асенька? Что, Степа совсем свои обязанности забыл?! – вскинул экспрессивно руки официант, оглашая институт громовым басом.

– Опять трубишь, как слон в брачном гоне, Коля? – выпрямилась Асенька и, ничтоже сумняшеся, задрав юбку, поправила чулок, к которому был прикреплен маленький браунинг.

– Отставить! – рявкнул зардевшийся Коля и заговорил тихой скороговоркой:

– Шеф дает задание относительно крыши. И он, конечно, прав…

Далее Коля поднялся к Асеньке и заговорил ей в самое ухо. Затем, подхватив красотку под руку, утащил ее вверх по лестнице. Брошенная красная дорожка, будто испустив дух, сползла к нижней ступени и образовала труднопреодолимую для будущих гостей инсталляцию.

Народная артистка России Ирма Солнцева – истинная любимица публики и в полной мере созвучная своей фамилии натура, не отличалась красотой. Широконосая, с тяжеловатой челюстью и близко посаженными глазами, Ирма Андреевна блестяще играла в молодости острохарактерные роли. Но с годами в ней появились особые шарм и стать. Она перевоплощалась в значительных, горделивых героинь, оставаясь в душе стеснительной, трепетной инженю.

– Есть ли роли, неподвластные вам, милейшая Ирма Андреевна? – риторически восклицал худрук ее театра – мужчина резкий, крикливый, но преклоняющийся перед талантом и ангельским характером своей примы.

– Как же, Игорь Васильевич, вот эта новая роль – болезненной миллиардерши с устрашающими страстями, которую этот новый мальчик-драматург прописал так толково, – вот она-то мне точно не по зубам, – вздыхала Солнцева, ничуть не кривя душой. – Не знаю, с чего и начать, как и быть-то мне… – сокрушалась неуверенная в себе звезда.

А пухленький худрук, потирая ладошки, уже предвкушал бесподобные репетиции, на которых сердце ликует и галопирует от ожидания близкого успеха.

Проснувшись, Ирма Андреевна по привычке улыбнулась своей комнате, клочковатому осеннему небу за окном, Вселенной, огромность которой актрису не пугала, а вдохновляла: она ведь свидетельствовала о нескончаемости сущего. Вспомнив, какой важный и радостный день ей предстоит, Ирма Андреевна рассмеялась и легко вспорхнула с кровати. Несмотря на уважительный возраст, Солнцева находилась в прекрасной физической форме. А ее память, эрудиция и бьющий через край оптимизм ставились в пример педагогами театральных институтов как эталон жизненного кредо актера с большой буквы.

– Боренька, ты помнишь, что обещал мне вчера отыскать цитату из «Утра акмеизма» Осипа Эмильевича, с которой я хотела начать вечер? – затягивая пояс на халатике, стремительно подошла Ирма Андреевна к мужу, сидящему после завтрака с неизменной газетой и трубкой в кресле.

Муж Боренька был маститым писателем и верным спутником звезды, с которой прожил больше сорока лет и благодарил судьбу за это чудо. Впрочем, суженую он именовал обыкновенным чудом, а вот их дочку Анненьку – необыкновенным. Анненька училась в Италии живописи.

– Доброе утро, Юла Иванна, – сдвинул очки на лысину Борис Витальевич, глядя смешливо на встревоженную румяную жену.

– Все я нашел. Иди, спокойно кофе пей, пока не остыл.

– Ты бесподобен, как всегда, – жена клюнула мужа в макушку и пошла в кухню.

– Подобное притягивает подобное, а бесподобное – бесподобное, – резюмировал писатель и погрузился в залихватскую статью одного из лучших российских журналистов и лидеров оппозиционного движения. Чертовски здорово этот нечеловечески работоспособный Беня Дыков формулировал! Только после чтения на душе становилось тяжко и драло горло, будто сам наорался на площади.

– А Дыков будет на вечере? – крикнул Борис Витальевич жене.

– А как же! Я вообще его в соведущие просила, но Марта Матвеевна мягко ушла от этой темы. Знаешь, она такая трогательная, неконфликтная. Никакого пафоса и спеси, хоть и миллиардерша. Но вот если что решила – не отступит. Я это быстро поняла. Удивительная, конечно, женщина.

– Да уж, забавная бабка… Только почему она назвала мероприятие, назначенное на три часа дня, «вечером»? Надеюсь, как раз к вечеру ты прибудешь домой? – проворчал писатель, не отрываясь от газеты.

– Безусловно, луноликий рыцарь мой, – улыбнулась Ирма Андреевна, присаживаясь с чашечкой кофе и тостом в руках на кресло. Она любовалась своим умником мужем и искренне жалела, что сегодня он никак не может сопровождать ее.

В час тридцать пополудни Ирма Андреевна пересекла рамку у входа в «поэтический» дворик, который был пока безлюден, но полностью готов к встрече гостей. Именитую ведущую встречал начальник охраны Гладкой. Несмотря на любезный тон и открытую улыбку бодигарда, актриса старалась избегать его холодного взгляда. Не могла отделаться от ощущения, что Пал-Пал пытается под ее песцовой накидкой и белоснежным платьем из кружев высмотреть тайное оружие. «Какая тяжелая профессия – просто диагноз какой-то…» – подумала Солнцева, с облегчением отходя от охранника и раскрывая объятия своей давней приятельнице, актрисе Оксане Пучковой, окликнувшей ее от столиков с закусками и вином. Пучкова была известна не меньше Солнцевой, но отличалась от Ирмы Андреевны неуживчивым нравом, громоподобным голосом и тучностью. Одета она была в черный брючный костюм, белоснежное жабо подпирало ее складчатый подбородок. В руке Оксана Петровна держала бокал с коньяком, который уже порядком успел поднять ей настроение. Женщины обнялись и мило защебетали, будто две курсистки, оказавшиеся без присмотра бонны.

«Белоснежка и Розочка, блин», – усмехнулся про себя Пал-Пал, глядя на пожилых и совсем непривлекательных теток. Он признавал в женщинах молодость, красоту, ум и характер. Среди актрис таких не встречал и вообще считал актерскую братию скопищем расхлябанных куриц и петухов.

– Я же с поезда, прямо со съемок этого гадкого сериала. Ну времена, скажу я тебе, ну нравы и порядочки правят бал отныне в нашей среде! – гремела на весь дворик Пучкова, протягивая официанту с длинными волосами, забранными в хвост, свой бокал для новой порции коньяка.

Ирма Андреевна взяла коллегу под руку и потянула от столиков, предвидя некоторые осложнения в проведении вечера, если одна из ведущих чтиц «нарубится в хлам». Ужасное выражение дочери неожиданно всплыло в голове интеллигентной Солнцевой, и она не могла не оценить его точности, глядя на хмелеющую Пучкову.

– Расскажи-ка подробнее, что за проект и как…

Солнцева не успела договорить, потому что Оксана Петровна протянула руку к бутерброду с бужениной, официант решил ей услужить, поднеся тарелочку, но неудачно дернул рукой и выбил жирный сэндвич из нетвердой руки актрисы: буженина шмякнулась на рукав Пучковой. Несчастный мальчишка залился краской, слова извинения застряли в его рту. Зато рот Пучковой гневно округлился.

– Отменное начало праздника, скажу я вам! – гаркнула она, сбрасывая салфеткой с рукава противное мясо.

– Видишь, что это за времена?! – на «крещендо» обратилась она к Солнцевой. – Профаны, всюду профаны! В кино, театре, ресторанах, даже в обслуге миллиардеров! Это уж вообще за гранью добра и зла, это уже апокалипти… – произнесение сложного слова умерило пафос актрисы. В это время к ним и подошла, всплескивая руками, Марта Матвеевна.

– Оксаночка Петровночка, ну что вы убиваетесь из-за своего пиджачка, душа моя! Я вам завтра же новый, гораздо лучший пиджачок организую.

Пучкова смутилась, и три престарелые «нимфы», приветственно ткнувшись щеками, прошествовали в глубь дворика. До официанта донеслись покаянные вскрики обиженной актрисы:

– Какой позор на мою безмозглую голову! Перед мученическим ликом Осипа Эмильевича брюзжать о жирном рукаве! Да чтоб его вовсе разодрало, этот рукав! Да я его заплюю и растопчу к чертям!..

– Отвали от вип-стола, косорукий, – раздался тихий голос Аркана около смущенного и злого Весела. – Пусть Килька тут работает. Твое дело – посуду грязную сортировать в углу и ждать сигнала, не спуская глаз с подъезда.

– Не много ли ты на себя берешь, белоглазый? – прошипел в ответ Весел, схлестываясь с Четвертым волком взглядом. Но даже он, сильный и раскованный Весельчак, не мог выдержать холодной ярости Аркана и отвел глаза, процедив:

– Я уйду. Но все и всегда будет решать Отец, а не ты. Если он скажет…

– Считай, что сказал. – Аркан, тряхнув головой, отбросил светлую челку с глаз и, подтянув красный кушак, начал переставлять по своему усмотрению блюда с закусками.

К двум часам дворик стал заполняться журналистами. Фото и видеокамеры наперебой снимали «адресные планы»: бюст Мандельштама, фотопортреты героев вечера, нарядный особняк. При появлении Марты Матвеевны на нее ринулась толпа с микрофонами и диктофонами, но была оттеснена охранниками и долговязой девицей в зеленом вязаном платье до пола. Девица имела довольно-таки несуразный вид: была растрепана и вызывающе небрежно накрашена, отчего один ее глаз казался намного больше другого, а левая щека пунцовее правой. «Пресс-секретарь… Ее пресс-секретарь Алина Вятская… Она решает вопрос о доступе к “телу”», – передавалось из уст в уста.

Алина Вятская – двадцатисемилетняя помощница миллиардерши – традиционно опоздала, вызвав глухое негодование Пал-Пала, который ненавидел «эту дуру» всей душой. Более неорганизованной и бестолковой пресс-секретарши представить было невозможно! Впрочем, охранник не мог не соглашаться с Мартой Матвеевной, что все статьи, интервью и пресс-релизы, связанные с деятельностью Гладкой и ее личной жизнью, выходили в срок и отличались точностью, корректностью и хорошим стилем. Ни одно мероприятие не было провалено, и более того – все они имели широчайший резонанс. За два года, что Алина работала на Марту, они привязались друг к другу чуть не по-родственному, и Грунов скрежетал зубами, когда слышал от секретарши «милая» по отношению к боссу и «детка» – от босса по отношению к секретарше.

Алина по одному ей ведомому принципу «фильтровала» журналистов. Чьих-то настойчивых подобострастных обращений словно не замечала, глядя поверх головы просителя с рассеянной улыбкой, к кому-то кидалась сама, хихикая и пританцовывая. Трудно было уловить за этими ужимками строгий расчет, но Марта Матвеевна, наблюдая с крылечка за действиями подчиненной, была спокойна: уже сегодня-завтра популярные «Коммерсант», «Аргументы…», «Эхо Москвы» и «Время» подробно доложат о бесподобном вечере поэзии.

К половине третьего улица Замазина была полна роскошных машин, в том числе и с пресловутыми «синими ведерками» на крышах. Дворик пестрел изысканными нарядами вип-персон, популярных актеров, политиков и бизнесменов. Подвергавшийся немилосердной критике прессы Министр по-дружески беседовал за чашкой эспрессо со своим заклятым врагом – не менее критикуемым Главой думской фракции. Заносчивый Экономист, кочующий еженедельно из одного ток-шоу в другое, вел горячую дискуссию с огромным бровастым Архиереем, который снисходительно улыбался в бороду и аккуратно поглаживал цепь висящей на груди панагии, украшенной рубинами. Именитый Дизайнер в фиолетовом фраке и рыжей бабочке целовал ручки эстрадной Певице, прибывшей на вечер с юной Дочерью-пианисткой. Ненавидящий громкие тусовки Олигарх с извечным выражением утомления и грусти на одутловатом лице согласно кивал, выслушивая скороговорку подтянутого PR-директора одного из центральных телеканалов. Пикантным диссонансом стало появление огромного рыжеусого поэта и журналиста, которого все знали по громкому псевдониму: Беня Дыков не изменял себе даже на столь пафосном собрании и явился в камуфляжных штанах и куртке на голое тело. Ирма Андреевна ахнула, узрев под пятнистой телогрейкой голый живот толстяка: Беня задрал руку, что-то благодушно журча в темечко долговязой девице с декольте. Грудка девицы засинела на октябрьском ветерке, но Поэтесса (она опубликовала недавно серию стихов в «Знамени»!) держалась бойцовски и вызывающе сыпала остротами и в сторону политиков, и в сторону их постнолицых жен.

Главный гость запаздывал, и вся охрана находилась в предельном напряжении. Пал-Пал лично стоял у рамки, выслушивая по радиосвязи сообщения подчиненных о передвижениях машин на улице Замазина. Одна из пар, предъявивших у входа пропуск, отчего-то заинтересовала его. Впрочем, толстуха в синем платье, трещащем по швам, не стоила внимания, а вот ее спутник… Очень знакомое, ОПАСНОЕ лицо! Своей интуиции и памяти Грунов привык доверять – чутье его было поистине звериным.

Он отошел от входа и связался по личному айфону с щекастым Колей, который суетился у большого самовара, разливая гостям чай.

– Пробей-ка нового гостя, Николай Николаич. Да, срочно. Он идет в твою сторону с теткой в синем платье. Средний рост, волосы стрижены ежиком, джинсы, синий пиджак… очень хороший пиджак. Да-да, он, с обаятельными родинками на правой щеке. Отставить лирику и работать!

Тут Пал-Пал схватился за подбородок и задергал длинным носом, по-звериному принюхиваясь: это были непроизвольные жесты в минуту особого сосредоточения. Он вспомнил, кто этот человек! Да нет… не может быть, чтобы наши неповоротливые службы правопорядка, которых и близко не подпускали к вечеру, за исключением ГИБДД, влезли и все испортили…

Николай Николаич, оставив вместо себя у самовара тщедушного официанта, прошел в здание института и поднялся на третий этаж. Маленькая комната была оснащена техникой не хуже Центра космической связи. Информация с восьми камер наружного наблюдения поступала на мониторы, за которыми следил чопорный юнец в очках и галстуке. Парень в костюме полового хихикал, надев наушники.

– Секреты олигархов подслушиваешь?! – надавал помощник Грунова подзатыльников подчиненному, с которым не привык церемониться.

– Николай Николаич, я только по приколу двух фотомоделек подслушал, они аккурат под третьим микрофоном уселись, – заныл виновато парень, но тут же гаденько захихикал:

– Одна на аборт собралась, вторая – в Италию с самим заместителем… – парень поднял палец, но получил такую оплеуху, что едва не вылетел из кресла.

– Отставить! – завопил Николай Николаевич. – Отслеживать только необходимую информацию по безопасности!

Мальчишка угрюмо нацепил наушники, с неприкрытой ненавистью зыркнув на шефа.

С мальчишкой в очках, который будто и не слышал перебранки в аппаратной, заместитель Грунова заговорил совсем иначе – тихим просительным тоном.

– Виктор, срочное распоряжение от Пал-Пала. Все об этом человеке. Пожалуйста, как можно скорее.

Николай Николаевич сел рядом с Виктором и ткнул пальцем в один из мониторов, на котором подозрительный господин беседовал с известным Адвокатом.

Виктор, поправив дужку очков на носу, вывел нужную «картинку» на компьютер и застучал по клавишам. Через три минуты исчерпывающая информация о нужном господине и его спутнице была распечатана на принтере.

– Денис Димитриев. Дедим! – опередил своего подчиненного Грунов, отвечая на звонок. – А баба? Тоже из уголовки?

– Нет, родная его сестра, Екатерина Димитриева, безработная журналистка. Вполне возможно, что именно она и притащила братца за компанию – кто с ней еще пойдет? Думаю, не стоит внимания…

– Думай около юбки Асеньки, – резко прервал зама Пал-Пал. – О Дедиме буду думать я. А тут есть о чем подумать…

Катерина Димитриева, стоя рядом с братом, уже завязавшем милую беседу с каким-то надушенным фанфароном, чувствовала себя не просто не в своей тарелке, нет! Не в своем веке, стране и… наряде не в своем тоже. Ничего-то хорошего, как видно, и этот вечер ей не принесет. Вон как нормальные журналюги скачут, докучая нужным им персонам. А она? Стоит дубом и пошевелиться не может, хотя сама Гладкая проплыла рядом, как рыба мимо сети. А вот и народная актриса Солнцева раскланялась с журналистами Второго канала. Да и стареющему Комику, который в жизни выглядит брюзгливым пенсионером, выведенным на прогулку наседкой-женой, можно задать вопрос о любви к поэзии: вдруг что экстравагантное отчебучит?

Катерина потопталась, поправила ремень сумочки на плече и… лишь ближе придвинулась к Денису. «Неудачница! Ленивая, закомплексованная неудачница…» – с закипающей злобой на себя подумала Катерина…

Она просыпалась в паршивом настроении последние лет пять. Еще не открыв глаза, но уже ощутив себя вовлеченной в тягостное и бессмысленное коловращение, именуемое жизнью, порядок которой она не могла, как ни хотела, изменить, женщина констатировала: «Новый день – будь он неладен». И день, как правило, оказывался-таки неладным.

Катю Димитриеву уволили из газеты, когда ей исполнилось тридцать два, как заезженно говорится – «в пору расцвета творческих сил и женского очарования». Впрочем, ни особых талантов, ни выдающегося обаяния в сокращенном редакторе отдела писем, видно, не прозревали. Разведенная, с двенадцатилетним сыном на руках и отсутствием карьерных и личностных перспектив, Катя попала под реорганизацию, затеянную именно для выдавливания балласта из редакции и после пару лет довольствовалась ролью секретарши в одной из торговых компаний, куда ее приткнула подруга. Не обладавшую достаточной расторопностью и организованностью, меланхоличную пышку Димитриеву и здесь сократили, подсчитав все ее опоздания и прогулы. «Ну и черт бы с ним!» – с мазохистским наслаждением думала Катерина, прощаясь с пафосной приемной.

Воспоминания в голове Кати группировались как-то странно: она помнила ничего не значащие мелочи и плохо представляла, как происходили в ее жизни коренные события, например свадьба, развод, переезд на новую квартиру. Вот и работа секретарши вспоминалась Димитриевой почему-то последней поездкой в троллейбусе. Она прижимала горящий лоб к запотевшему стеклу, держа на коленях сумку с личным скарбом: фотографией сына Ваньки, великаньей чашкой на ноль-семь литра, расческой и каплями в нос.

Отступных из компании выбить Катерине не удалось, и она вдруг возроптала. Приехав к младшему брату Денису, учинила форменный бунт в своей угрюмой манерке: истерики закатывать Катя не умела. Но поставила Дедима (так звали ее брата сослуживцы и друзья) перед твердым решением: заниматься только своей профессией – писать! Или лечь и умереть голодной смертью. Единственный близкий человек, в котором Катя могла найти опору, внял отчаянию сестры и решил ситуацию так: она ищет работу по специальности, встав на биржу труда (пособие никому еще не мешало), а Дедим ежемесячно помогает суммой, достаточной для выживания двух человек в столице России. На царское вспомоществование у него не было ни денег, ни желания; Катерина и сама должна, наконец, позаботиться о себе.

«Бабе за тридцать, а она куксится, как Цветик. Хочет писать – пусть пишет. Хоть Пулитцеровскую премию получает!» – высказалась жена Дедима, рыжеволосая Лана, держа упомянутого Цветика, сына полутора лет, поперек туловища, собираясь макнуть его в наполненную ванну: мальчишка явно перестарался с живописным творчеством, измазав себя красками с макушки до пят.

Но Катя за миновавший с того разговора год не опубликовала ни одной толковой статьи. Она так и не смогла найти достойной журналистской работы: не хватало связей, характера, работоспособности. А может, и везения с талантом…

«Мне лень даже посмотреть на себя в зеркало», – думала Катерина этим утром, свешивая ноги с кровати.

– Ой, педикюр! Смехота… – хмыкнула она, воззрившись на свои ухоженные ступни. И поводила указательным пальцем по розовому большому ноготку на левой ноге: навела глянец. – Красотища, – выдохнула с удовлетворением.

Вчера она разорилась на «процедуру», так как сегодня ей предстояло МЕРОПРИЯТИЕ! Октябрь стоял сухой и теплый, потому Димитриева решила ехать в свет в босоножках, которые ей очень шли и были действительно дороги: купила когда-то на распродаже, но надевала пару раз. (Куда и надевать-то 12-сантиметровые шпильки?)

Если бы проблема решалась одними босоножками! Есть ведь еще голова, платье, макияж. «Может, ну его, мероприятие, к лешему?» – малодушно пискнула привычная мыслишка, но Катя подлую провокаторшу отогнала. Она должна схватиться за нынешний шанс – сделать большой репортаж для «Желтушки» с роскошного вечера поэзии Серебряного века, который был страшно разрекламирован. Событие под названием «Слава Цеху поэтов!» планировало привлечь не просто сливки общества, а сливки сливок – взбитых и украшенных шоколадом и экзотическими фруктами.

Срочную работу Димитриевой подарила старая знакомая, корреспондентка Зинка Правдина (с подлинной фамилией Коллонтай). Сама она свалилась с гриппом, но заверила редактора, что «опытная» Катерина сварганит репортаж в лучшем виде. Насчет лучшего вида Катя сомневалась, но прилив энтузиазма испытала, приняв предложение. Впрочем, энтузиазм иссякал на глазах.

«Нечего, нечего! Вперед – и с песней. И Дениска поддержит – с ним спокойно все пройдет и гладко. Это уж как водится», – думала журналистка, залезая под душ. Приглашение ей досталось на два лица, и она решила взять на вечер брата. Больше брать было некого. А Дедим, кстати, мог потом и с текстом помочь.

Дверь в ванную приоткрылась, и пятнадцатилетний сын Екатерины Иван, всунув губы в образовавшуюся щель, прокричал:

– Ма, я с Серегой прошвырнусь! Можно полтинник взять?

– На сигареты?! – подпустив грозности в голос, крикнула из-за пластиковой занавески Катя.

– Я все вредные привычки бросил в детстве – сколько повторять? – буркнул сын и, получив негласное одобрение матери на полтинник, ринулся в коридор. Он вытащил из лежащего на тумбочке кошелька пятидесятирублевку и, чуть помешкав, запустил руку в карман Катерининого плаща. «Всякую дрянь курит, бедолага моя», – поморщился удрученно отпрыск, вытаскивая из непрезентабельной пачки две сигареты, и выбежал из дома, хлопнув дверью…

«И Ванька совсем от рук отбился. Благо, любит меня и даже вроде жалеет. А должен ведь еще и уважать! А за что такую недотыку уважать?» – Катерина мотнула головой, будто отгоняя никчемные мысли, мешающие ей приступить к работе. Она даже полезла за диктофоном в сумочку, но, перехватив скептический взгляд Дамы с крохотной ушастой собачкой на руках, решительно отошла от братца и его собеседника к столикам с закусками. Шампанское всегда дарило ей кураж, а эклер – благодушное настроение.

У столиков царило бурное оживление. Журналистская братия, толкаясь, наваливала на свои тарелки деликатесов, зная по опыту, что через полчаса фуршета поживиться будет нечем. Впрочем, от мастеров информации не отставали и сильные мира сего. Кругленький Депутат с удовольствием наворачивал тарталетки с черной икрой. С набитым ртом, посмеиваясь, он обратился к своему длиннобородому собеседнику в вычурных перстнях, который не был знаком Катерине:

– Вот докатились! Все в нашей жизни – сплошная имитация! Это же не икра, а целлулоид!

Длиннобородый спросил у белобрысого мальчишки-«полового», разливавшего шампанское:

– Из чего делают этот продукт?

Мальчишка покраснел и пожал плечами. За Аркана (он орудовал на этом крыле буфета) ответил полненький рыжий усач, по-видимому, старший официант, пробегавший мимо:

– Угощайтесь смело, господа, креветки – пища полезная.

Депутат расхохотался.

Две девицы – Рыжая и Блондинка, с губами и грудями, накачанными по единому образцу, и отрепетированными жеманно-презрительными взглядами, фыркали, прохаживаясь вдоль столиков. Фотографии этих подруг-соперниц частенько красовались в глянцевых журналах: вот они на пати по случаю годовщины культового журнала для мужчин – с высунутыми языками и вытаращенными глазами выражают то ли презрение, то ли восторг; вот с оголенными бедрами танцуют канкан с подвыпившими финансовыми воротилами на пафосном коктейле в «Мариотте». Имена девиц и принадлежность к какому-либо классу или профессии были неважны, достаточным оказывалось звание светских львиц, профессиональных тусовщиц, за спинками которых маячила чья-то крепкая и влиятельная рука.

– Какое убожество для миллиардерши, – закатив глаза, пискнула Блондинка.

– Ни морепродуктов, ни хоть задрипанного фуа-гра.

– За океаном, дорогая, деньги считать умеют. Это наши вышвыривают за вечер миллионы, а потом клянчат из бюджета на коленках. Помнишь вечер журнала «Кабаре-лакшери»? – ответила грудным голосом Рыжая.

– О-о, не напоминай, пипец полный! – застонала первая, мотнув платиновой гривой. – Шары из шампанского, устрицы с самолета… О-о…

– Тут фишка в поэзии. Не напивайся, дорогая, и не вздумай облевать какого-нибудь министра. Я заверила Масечку, что мы будем в порядке и выучим один стишок. – Рыжая захохотала, заражая смехом и подругу.

Отбросив профессиональные гримасы, они навалились на угощение, которое приготовила скаредная миллиардерша.

Катерина нашла прогал у столиков, разжилась эклером и протянула руку к бокалу с шампанским. Пригубив с удовольствием шипучий напиток, она вдруг почувствовала у своей руки, держащей пирожное, сопение. Катерина не успела отдернуть руку: собачка неприятной Дамы, едва не выпрыгивая из объятий хозяйки, лизала эклер. Дамочка, решившая отведать угощение и брезгливо оглядывавшая столики, на выпад своей питомицы отреагировала нежным поцелуем в ее оттопыренное ухо. Проигнорировав красноречивый взгляд Кати, Дама обратилась к черноглазому мальчишке-официанту:

– Милейший, нам с Кикочкой пару корзиночек положите и вон ту гроздь винограда… нет, конечно, красного! – Дама повела плечиком и, взяв из рук Петруччо тарелочку, принялась совать Кикочке пирожное. Потряхивая ушами, собачка стала слизывать взбитые сливки. Хозяйка умильно смотрела на свою питомицу. Катерина, понаблюдав идиллическую сценку, поставила облизанное Кикочкой пирожное и решила обратиться к «милейшему» с просьбой дать ей другой эклер. Но она так и осталась стоять с раскрытым ртом. Ненавидящий взгляд Петруччо, которым он вперился в Даму с собачкой, словно парализовал ее голосовые связки. «Если бы взглядом можно было убивать, это был бы контрольный в голову», – подумала Катерина и подалась назад, так как пирожные есть ей категорически расхотелось. Но немилосердный рок и не думал отставать от нее. Шагнув назад, Катя со всей силы вонзила острый каблук в чью-то ногу.

Нога принадлежала невысокому полному мужчине с лысой головой и бульдожьими чертами лица. Катерина заохала, покраснела, начала лепетать извинения, вертясь на месте, в результате чуть не полила страдальца шампанским. Но дядька лишь сдержанно охнул, поддержав руку Катерины с бокалом, и расплылся в лучезарной улыбке. Впрочем, по его округлившимся глазам были понятны все невысказанные в адрес «неловкой коровы» слова. Не успела Катя отойти от столиков, как «бульдожка» окликнул ее изумленным голосом:

– Мадам, куда же вы?! На кого же вы бросили меня с эклерами? Для вас я еще и фруктовый салатик взял… – Голос у мужчины был приятный, с теплыми нотками.

Катерина растерянно оглянулась, не веря, что слова обращены к ней.

– Смотрите, какая искусительная вишенка!

«Бульдожка» сделал приглашающий жест к столу.

– Спасибо, но это, право, лишнее для меня.

Катерина начала оглядываться на Дениса, будто ища в нем поддержки. Но брат увлеченно беседовал с двумя новыми персонами – сногсшибательной женщиной и лощеным мужчиной. Женщина заливисто хохотала, демонстрируя «голливудский» оскал полнейшего жизненного благополучия.

Катя обреченно вздохнула и приняла из рук «бульдожки» тарелочку.

– И еще шампанское, а? – подмигнул ей тот.

Официант прилежно исполнял свои обязанности. Лицо его было непроницаемо. Подавая Кате бокал, Петруччо сдержанно улыбнулся. «Да нормальный парень! Привыкла видеть все в черном цвете, приписываю людям худшие мысли и намерения. С этим надо что-то делать», – подумала Катерина и чокнулась с «бульдожкой», который протянул к ней свой бокал.

– За знакомство!

– Да уж… Довольно болезненное для вас, – промямлила Катя.

– Чепуха, – отмахнулся дядька и залпом выпил шипучку. Поморщившись, представился:

– Евгений. Онежский Евгений.

«Господи, помилуй! Мне нужно сказать, что я Татьяна Ларцова?!» – мелькнуло в голове Катерины, и она, не сдержав смешок, представилась как Эльвира. Ее так и подмывало сказать, что она Эльвира Козявкина (эту фамилию носила ее соседка – редкостная, между прочим, красавица), но Катерина ограничилась именем.

Онежский всунул в рот целую корзиночку с кремом и, жуя, хитро уставился на новоявленную Эльвиру. Складки вокруг его рта, на шее, на лбу ходили ходуном. Катя снова беспомощно обернулась на Дениса.

– Это ваш муж? На которого вы беспрестанно оглядываетесь? – прожевав, спросил «бульдожка». Для Кати он все же остался человеком с этой кличкой.

– Это мой брат. Загадочная и неординарная личность. – Катя прищурила глаза и даже прищелкнула языком, чтобы Онежский в полной мере оценил значительность ее брата.

– А вы, значит, ординарная личность? – хмыкнул «бульдожка», откусывая половину эклера.

Катя внимательно посмотрела на жующего собеседника – на его простодушном лице не было и тени издевки, только любопытство и доброжелательность.

Катерина вздохнула:

– Я – самая ординарная.

Дядька вытер рот салфеткой и заявил:

– Вранье! Я еще не встречал ни одного ординарного человека. А встречал я в силу профессии такое количество людей, что… – он присвистнул и вскинул руку.

– А что за профессия? – игриво спросила Катя, чувствуя, как коварное шампанское ударило в голову и побежало к ногам. «Опьянеть, не приступив к работе, – это просто нонсенс! Как, впрочем, и вся моя жизнь…»

И вдруг Кате стало легко. Ей хотелось смеяться и говорить глупости такому милому «бульдожке».

– Я фотограф-портретист, – сдержанно, но веско сказал Онежский. – А вы наверняка пресс-секретарь какого-нибудь мелкого чинуши от масс-медиа?

– А вот и нет! Я журналист! Этот… фрилансер, – вспомнила Катя красивое слово.

– Понятно, – хмыкнул «бульдожка». И Катя почувствовала, что ему и в самом деле все про нее понятно.

– А ваш неординарный брат чем занимается? – поинтересовался портретист с внешностью тренера по греко-римской борьбе.

– А вот это неважно! – категорично рубанула Катерина. – Он о своей профессии не любит распространяться. Вон, видите, как от вспышек отшатывается. Скромняга и прелестный человек. И прекратите осуждать меня за пирожные! – вспыхнула вдруг она, поймав лукавый взгляд Онежского, который проследил за ее рукой, берущей второй эклер.

– Ну что вы, я думаю, вам просто необходимо еще и вот это, с киви! – горячо возразил Онежский.

Дедим и в самом деле чурался камер и ловко отворачивался от журналистов. Он жалел, что опрометчиво согласился на уговоры сестры и пришел на гламурную тусовку. Публичность была ему не просто не мила – противопоказана. Один из фотографов акробатическим движением шмыгнул между Дедимом и собеседниками и все же сумел сделать его фотографию. Денис отшатнулся от вспышки аппарата, как от разорвавшейся лимонки. Он побелел и колоссальным усилием воли заставил себя не закрыть глаза, не кинуться прочь…

Восемь часов шел тот бой в марте двухтысячного года у села Комсомольское Урус-Мартановского района, решивший исход боевого противостояние Второй чеченской кампании. Дикое сопротивление крупной группировки боевиков, не ожидавшееся федералами в Комсомольском, вынудило отряд спецназа «Росич» вести не зачистку, а тяжелейшее сражение в окружении неистового врага.

Сержанту Денису Димитриеву показалось вдруг, что сквозь адский грохот и разлитое в дыму и крови отчаяние его строго окликнул… отец. Секундный поворот назад, страшная боль в спине, которую будто разорвало надвое, темнота… То мгновенное движение спасло Дедиму жизнь – очередь не прошила голову, а пробила бронежилет, искромсав левую лопатку и поясницу. Ранение было тяжелым, но не смертельным. Впрочем…

– Сержант Димитриев! Денис! – врач хлопал по щекам Дедима, который не выходил из наркоза после операции. Перелом оказался паршивым – сложным, со смещением тела лопатки, и требовал операции остеосинтеза, которая устранила бы смещение отломков и зафиксировала их пластинами и винтами. С этим хирургам справиться удалось, но наркоз спецназовец перенес плохо: работу сердца приходилось контролировать, но оно будто упрямилось, не желало гонять жизнь по телу двадцатилетнего солдата.

– Тут старики за болячки свои цепляются и живут, а молодой здоровяк нос воротит – умник, ничего не скажешь, – нарочито ворчал эскулап.

– Невесты, небось, нет, – подыгрывала врачу медсестра.

Огненная вспышка вдруг вернула Дедиму сознание. Родная Лана – рыжая Лань – будто легла на его грудь, целуя и шепча: «Денька-бездельник – учиться не хочет, хочет в героя играть. Доигрался. Дурак. А я жду его – сама та еще дура», – голос у Ланы сильный, с хрипотцой. И вся она – дикая, неукротимая, любимая до спазмов в груди, до крика…

– А-а-а, – заорал Дедим.

– Ну вот, застонал… Здрасьте-пожалуйста, молодой человек, – ласково сказала круглолицая пожилая сестра, седые волосы которой были аккуратно спрятаны под зеленую шапочку…

Сегодня кошмар снова «накрыл» Дедима, когда он задремал в своей комнате после обеда.

– Опять воюешь с шайтанами? – Лана промокнула платком влажный лоб мужа.

– Давай-ка, вставай, скоро твоя коровушка явится.

– Ну что ты ее обзываешь? Катька – несчастная женщина, которая не может себя перепрограммировать, сколько я ее ни учу… – встряхнулся Дедим в кресле.

Согласно заведенному им распорядку, с раннего утра до обеда частный «консультант по криминальным делам» занимался работой, если таковая наличествовала, и по возможности гулял с младшим, третьим сыном. Затем он сытно ел, а на «десерт» позволял себе лакомое занятие: рассматривать и изучать возможности вновь купленных, дивно нарисованных карточек интеллектуальной коллекционной игры «Магистр», в которой являлся одним из российских топовых игроков.

– Ага, несчастная, но коровушка, – традиционно не отступила от своего мнения Лана. Впрочем, долго разглагольствовать она не могла: старший отпрыск – первоклассник Антон разбудил своим роботом с лазерной пушкой (на кой дьявол Деня такое покупает детям?) младшего Антипа-Цветика. Воспользовавшись суматохой, средний – Андрон, нестандартный ребенок с научным складом ума, – пошел ставить в ванную новый эксперимент с утоплением резиновой утки. Кажется, он сообразил, что в утке нужно пробить брешь, тогда она может налиться водой и затонуть.

Регулирование жизни своего «мужичьего дурдома» давалось Лане довольно успешно. Она могла одновременно укачивать Антипа, читать Сутеева Андрону и ставить в угол неуёмного Антона. Характеры у мальчишек были совершенно разные: классические холерик, флегматик и меланхолик, но внешне братья походили друг на друга как две капли воды – рыжие, конопатые, ладные. И не по годам смышленые. «Все лучшее от родителей взяли», – гордился Дедим.

«Бешенство – от матери, красоту и ум – от отца», – поправляла Катерина, явно греша необъективностью.

Лана – мастер спорта по художественной гимнастике, отличница-юристка – посвятила себя жизни семьи, когда родился первый ребенок. Перфекционистка до мозга костей, Лана могла существовать только в режиме «на отлично», не распыляясь на то, на что не хватало сил. К тому же она безоговорочно отдавала пальму первенства своему мужу, который был… гением. Настоящим, непререкаемым гением.

С первого взгляда Денис Димитриев не производил сногсшибательного впечатления. Да, мужчина крепкий, роста среднего, с живым привлекательным лицом: серые глаза, очень короткие темные волосы, пикантная небритость, симпатичные родинки у внешнего угла правого глаза, которые «играли» особенно зазывно, когда Дедим широко улыбался – а улыбался он часто и открыто, демонстрируя полное приятие мира и окружающих людей. Словом, о таких говорят – человек позитивный, симпатяга. Какая интеллектуальная и духовная мощь скрыта под этой милой оболочкой, начинали догадываться, видя этого человека в деле.

Денис Димитриев, 1980 года рождения, числа – третьего, месяца – седьмого, москвич, срочником прошел Чечню и отслужил почти год по контракту, пока не демобилизовался из-за ранения. Затем – служба в МВД, оказавшаяся недолгой. Дедим понял, что в один непрекрасный день его либо сожрет эта бесчеловечная гнилая система, либо сам он кого-нибудь из ее вершителей и пешек порешит. С такими свинцовыми натурами, как у Димитриева, редкостно неспособными к компромиссам с совестью, в «органах» долго лямку не тянут. Он и не стал тянуть – уволился, пока не пристрелили «случайно» или пару граммов «герыча» не сунули в карман.

Лана ждала первого ребенка. В тот раз все кончилось бедой – выкидышем, и Дедим почувствовал за свою жену еще большую ответственность. Он не мог не беречь всех, кто ему дорог: жену, сестру, племянника и долгожданных своих мальчишек. Родители Дедима и Кати погибли больше десяти лет назад в автокатастрофе – с этого начались глобальные неурядицы в судьбе Катерины, и эта же трагедия закалила характер Дениса – старшего отныне мужчины в роду.

Частным сыщиком Дедим стал вроде бы случайно: то в одном агентстве помог знакомому следователю, то в другом. То олигарху жизнь спас, то дочери министра. Естественно, не безвозмездно. Короче, слухом о великом Дедиме земля столичная наполнилась как-то незаметно и быстро. Репутации молодого детектива-аналитика, который заканчивал к двадцати восьми годам психологический факультет МГУ и при этом бойцовских навыков не потерял, мог бы позавидовать и прославленный литературный сыщик. К тридцати трем слава упрочилась, хотя он не дал ни одного интервью и ни разу не появился на телевидении. Кстати, некоторые считали, что Дедим – некий фантом, придуманный российскими криминалистами для упрочения профессионального реноме в принципе.

– У вас опять двери открыты! Тоже мне, сыщики! – крикнула Катерина, заходя в квартиру брата. Она всегда внутренне ежилась от огромности и пустоты этих светлых хором.

«Никаких безделушек-пылесборников, только необходимое!» – решила Лана, въезжая в квартиру, и из нее как класс были изгнаны мелкие необязательные предметы: сувенирчики, салфеточки, украшения, картинки на стенах. В холле, открывавшемся взору входящего, находились ковер и телевизор. Больше ничего. Детям разрешалось играть на ковре, разбрасывая и не собирая игрушки. Тут же мальчишки смотрели мультики, состав которых цензурировался строгой матерью. Одежда и другие необходимые вещи прятались в необъятных, но разумно устроенных шкафах-купе. В других комнатах царил тот же минимализм – стол-стул-кровать-пара кресел. Всюду – практичные неброские шторы, которые легко стирались. И нигде никаких баночек, коробочек и тряпочек «про запас». Лана выбрасывала все, чему не находила сиюминутного применения. Чистота ее кухни могла соперничать с аптекарским залом. Единственное, где она не могла хозяйничать ни под каким видом, – кабинет мужа. Там тоже царил аскетизм в мебели, но хватало бумаг, дисков и книг, находящихся в довольно-таки хаотичном порядке. И еще Дедим любил тепло. Потому в его кабинете наличествовали толстые пледы, тапочки из овчины и ворсистый ковер. Дети же и супруга передвигались по холодному ламинату остальной части квартиры босиком. Оттого, наверное, почти не болели.

Катеринина реплика осталась без ответа: Дедим, закрывшись в кабинете, вел важный телефонный разговор, а Лана воевала со старшими мальчишками в кухне: они перессорились из-за сока, которого досталось чуть больше Андрону.

«Из-за этого светопреставления мы опоздаем на тусовку, и я не возьму все нужные интервью, не сделаю толковый материал и не получу гонорара, а получу новую порцию презрения и скандала», – подумала Катя и тут увидела свое несчастное пунцовое лицо в зеркале. «Злая, толстая бабища», – ужаснулась она своему виду. А ведь все утро потратила на укладку и макияж, который казался дома таким удачным.

– О, привет, красотка! Отлично выглядишь! – Дедим вышел из кабинета и с теплой улыбкой подошел к сестре, поцеловал ее в щеку.

– Ты не одет! – ужаснулась Катя.

– А что там одеваться-то? Стиль – сasual, насколько я понимаю. Пати на открытом воздухе, концерт, лицемерные чмоки и восхищения. Ананасы в шампанском прилагаются.

– День, о твоих вечных джинсах не может быть и речи!

– Спокуха, сеструха! – поднял руку Дедим, стараясь перекричать рев отпрысков, несущийся из кухни: видно, Лана пустила в ход тяжелую артиллерию – раздала по шлепку и развела по разным углам спорщиков.

– Мои черные дорогущие джинсы с бирюзовой рубашкой – то, что доктор прописал.

– Ну, не знаю, давай быстрее. А то у меня голова лопнет от этих воплей. Я всегда заболеваю, когда прихожу к вам.

– Это с непривычки. Редко заходишь. Кстати, пить-есть хочешь или надеешься на сногсшибательный фуршет? – Дедим говорил уже из спальни, переодеваясь.

– Да я о еде думать не могу! Трясусь вся, как первокурсница. Господи, я забыла диктофон! – заверещала Катерина и полезла в сумочку в поисках профессионального орудия труда.

– Паникуешь, журналюга? – приветствовала Лана золовку, выходя из кухни с Цветиком на руках.

– Слава Богу, взяла, – прижав руку с диктофоном к пышной груди, обтянутой синим шелком, выдохнула Катя.

– Отлично, кстати, выглядишь. Молоток! И все будет прекрасно, правда, День? – Лана чмокнула родственницу в щеку и подмигнула ей. Цветик тоже широко улыбнулся тетке и протянул обсосанное печенье в дар. В такие минуты Катерина готова была признать, что обожает дедимовскую «команду».

– Все, мы ушли, Лань. – Муж, выйдя из спальни блистательно отглаженный и надушенный, порывисто обнял жену.

– Господи, «и каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг!» – гнусаво продекламировала Катя, закатывая глаза.

– Вот именно, – назидательно погрозил ей брат и еще раз поцеловал сына и жену.

Почему ему вспомнилась сейчас эта фраза Кати о «навек прощайтесь»? Дедим поежился от чувства необъяснимой, но явственно ощущаемой опасности. Слева… Обжигающий пристальный взгляд. Дедим повернул голову – на него смотрел глава охраны Гладкой Павел Павлович Грунов. Дедим глаза не отвел – принял вызов. «Что это – ревность коллеги или?..»

Раскланявшись с театральным Продюсером и его женой, которым он помог год назад решить проблему с финансовым шантажистом, Дедим, найдя взглядом сестру, вольготно болтающую со смешным толстяком, пошел искать туалет. При входе в здание института невзначай оглянулся – Грунов смотрел ему вслед. Димитриев поднял глаза и прошелся взглядом по окнам особняка. Его острое зрение позволило заметить небольшое движение жалюзи на одном из окон третьего этажа. Через несколько мгновений жалюзи чуть раскрылись и тут же запахнулись.

В холле Дедима радушно приветствовала красивая брюнетка в красной юбочке. Правильно оценив заминку в разговоре, она указала налево и сказала с еле заметным симпатичным акцентом:

– Маленькая лесенка ведет вниз, там как раз нужная вам комната. – Красотка мило тряхнула головой, и Дедим увидел в ее аккуратном ушке крохотный наушник.

Подойдя к лесенке, сыщик обернулся: брюнетка замерла у входа, явно вслушиваясь в то, что ей говорили. Непроизвольно она коснулась юбки, слегка задрав ее, и Дедим увидел… рукоятку пистолета, торчащую из-за чулочной резинки. «Что за ерунда? Псевдоофициантка с оружием?» – еще больше напрягся Димитриев и сбежал вниз. В кабинке туалета он достал из кармана айфон и вошел в базу данных одной из российских спецслужб. Биография пятидесятитрехлетнего Пал-Пала казалась безупречной. Служба в ВДВ, тренерская работа: Грунов имел седьмой дан по карате. Девять лет назад он уехал с женой-биологом, сотрудничающей с одним из университетов Америки, в США. Организовал школу рукопашного боя… Ого! По рекомендации самого мэра города И. попал в охранники к Гладкой два года назад. Сразу завоевал доверие. Сильно привязан к супруге и сыну, любит спортивные машины, страстно увлекается шахматами…

«Да уж, отменный служака. Слишком идеальный и успешный…», – подумал Дедим. Он решил сунуть айфон в потайной кармашек за воротом рубахи. Лана пришила подобные ко всем сорочкам мужа для наградного ПСМ, с которым заставляла ходить своего рискового сыщика.

«Занятная игрушка», – говорил Дедим о пистолетике, видом которого и ребенка не напугаешь. Впрочем, единственный раз в жизни он его использовал при захвате насильника, который слишком настырно махал железным прутом… На вечер поэзии брать оружие сыщик не собирался, и потому, кроме телефона, в заветный кармашек прятать было нечего. «Мнительность стреляного воробья, дери ее…» – удивлялся своим действиям Димитриев, но, как говорится, на всякий пожарный… Уж больно озадачила его дамочка в мини, с наушником и пистолетом. Больше, чем необъяснимое внимание Грунова.

Выйдя из туалета, Дедим услышал крики с улицы. Рванувшись по лестнице и выскочив во дворик с колотящимся сердцем, он увидел, как огромная толпа журналистов осаждает светловолосого мужчину в темных очках, только что миновавшего рамку. На улице Замазина также творилось нечто невообразимое: набежавшие зеваки кричали восторженно и нацеливали камеры своих телефонов на фигуру нового гостя. Недоумение разъяснила Катерина, подошедшая к брату:

– Видал сюрприз?! Сам голливудский Лейтенант Смерч пожаловал. Мне «бульдожка» сказал, что он будет сниматься в роли Гумилева в новом фильме, который частично спонсирует Гладкая.

– «Бульдожка» – это твой новый знакомый? Или старый? – Дедим с облегчением выдохнул, приняв решение о ежедневном приеме пустырника, про который давно талдычила жена.

– Я ему ногу пришпилила, а он меня за это пирожными кормил. Какой-то фотограф по имени Евгений Онежский. Подохнуть! – Катя засмеялась. В кои-то веки у нее было отличное настроение.

– Ну ты, Катька, темнота-а! Это же мастер с мировым именем! Он работает на лучшие издания, а сейчас его работы выставляются в Доме фотографии.

Катя надулась и фыркнула:

– Все-то ты знаешь, даже то, что знать не можешь по определению. Задавака несчастный… Ну вот, все настроение мне испортил. Я, естественно, упустила очередной шанс. Быть может, лучший в своей жизни.

– А что, ты послала его по матери? – засмеялся братец.

– Тебя я сейчас пошлю! С ним я просто распрощалась.

– Ну так поздоровайся снова! Или лучше интервью возьми. – Денис достал сигарету из пачки и закурил, лукаво глядя на Катерину.

– Брать интервью без подготовки непрофессионально, – назидательно ответила та.

– Да брось! В этом даже есть некий шарм. Подойди и просто скажи: «Вы мне очень понравились, но я, дура, ни черта про вас не знаю. Но вы, быть может, главный шанс в моей профессиональной карьере, которая не клеится, несмотря на мой талант. Помогите уж, “бульдожка”, коровушке». – Дедим рассмеялся, глядя на покрасневшую и гневно поджавшую губы сестру. – А там, глядишь, на деловой почве образуется и что-то…

Катерина не дала ему договорить, дернув за руку и прошипев:

– Я тебя сейчас убью. И это будет главной бомбой вечера. А я стану звездой, как этот… который Смерч.

Дедим обнял Катерину за плечи и, выпустив струю дыма поверх ее головы, очень серьезно сказал:

– А ты подумай, я дело говорю.

– Дай мне свою сигарету! Мое дерьмо доставать неприлично.

Похоже, Катя и вправду задумалась, отыскивая глазами в толпе «бульдожку».

Впрочем, времени на раздумья у нее не осталось, так как толпа переместилась к сцене за миллиардершей, которую вел под руку выдающийся американский актер. За ними семенила Алина Вятская, ловившая каждое слово кинозвезды. Когда все скамейки были заняты, к микрофону вышла сияющая Ирма Андреевна Солнцева. На приветственные аплодисменты ведущая поклонилась публике в пояс и заговорила сочным голосом:

– Дорогие друзья, я искренне рада приветствовать вас на уникальном вечере «Слава Цеху поэтов!». Сегодня мы вспоминаем трех гениев: Гумилева, Ахматову, Мандельштама. Мощь поэтического слова, трагизм и значимость их жизней таковы, что мы прежде всех высокопарных фраз должны стоя, склонив головы, минутой молчания почтить память великих соотечественников. – Солнцева резко вскинула руку в сторону фотографий на заднике сцены. Глаза ее горели и наполнялись влагой, лицо было исполнено трагизма и величия.

– Да, не ошиблась бабка с ведущей, – шепнул Комик своей жене и с усилием встал, устремляя печальный взгляд ввысь.

Впрочем, почти все гости прониклись драматизмом минуты и в совершенной, будто рухнувшей на дворик тишине стояли, опустив головы. Лицо Дамы с собачкой скривилось в трагической гримасе, Депутат широко перекрестился, Певица сжала до боли руку Дочери, а Марта Матвеевна не успевала утирать платком бегущие по нарумяненным щекам слезы. Лишь у столиков с закусками некоторые захмелевшие почитатели поэзии, дожевывающие расстегаи и канапе, не выпустили тарелок и бокалов из рук, но болтовню прекратили. Заезжая кинозвезда с интересом оглядывал из-под черных очков скорбную толпу, слушая пояснения Вятской, которая выступала в роли переводчика. Телефонный звонок, вклинившийся скоморошьим воплем в скорбную минуту, сломал весь настрой. Лавки загромыхали, кашель и разговоры вернули лощеное сообщество в благополучный день двадцать первого века. Рядом с Дедимом два Банкира с братски похожими мясистыми лицами снова принялись обсуждать поля для гольфа, качество которых в России, по их мнению, «было еще хреноватым». Покашливание и смешки прервало громкое обращение Солнцевой:

– Друзья! Хотелось бы сказать – единомышленники… И я верю! Верю, что мы единомышленники хотя бы в своей искренней любви к поэзии акмеистов, течению, возникшему ровно сто лет назад. Это было, говоря словами Осипа Эмильевича Мандельштама, «сообщничество сущих в заговоре против пустоты и небытия». – Солнцева взяла со столика, стоящего рядом с микрофоном, листок. Все ее движения и паузы были безукоризненны.

– «Любите существование вещи больше самой вещи и своё бытие больше самих себя – вот высшая заповедь акмеизма. Акмеизм – для тех, кто, обуянный духом строительства, не отказывается малодушно от своей тяжести, а радостно принимает ее, чтобы разбудить и использовать архитектурно спящие в ней силы. Зодчий говорит: я строю – значит, я прав. Сознание своей правоты нам дороже всего в поэзии», – прогремела над двориком цитата, а Ирма Андреевна протянула листок в сторону бюста их автора.

Раздались нестройные аплодисменты. И тут же актриса сменила интонацию, заговорила тихо и вкрадчиво:

– А сейчас я хотела бы пригласить на сцену удивительного человека. Женщину выдающуюся. Без нее этот вечер памяти и одновременно праздник слова был бы невозможен… – Солнцева с улыбкой посмотрел на Марту Матвеевну, раскрыла ей объятия и снова с пафосом произнесла:

– Русский меценат, знаток и страстный почитатель поэзии Серебряного века Марта Матвеевна Гладкая!

При этих словах аплодисменты грянули, как залп из пушки.

Марта Матвеевна говорила еле слышно, глухим голосом, и довольно бестолковая речь ее сводилась к благодарностям: пришедшим на вечер людям; России, которая ее покорила с первого взгляда; боготворимым с юности поэтам.

Знакомый мужской голос за Катерининой спиной произнес:

– Да-а, после операции на горле Марта начала сдавать. Я-то помню, какой она была десять лет назад. Довелось лично пообщаться.

Катя будто невзначай обернулась. «Бульдожка» сидел рядом с попугайно одетым Дизайнером, который заметил:

– Но пластика лица у нее безукоризненная.

– В этом, Сева, я не специалист, – хмыкнул Онежский.

Сева смутился и, тряхнув кудлатой головой, закинул ногу на ногу.

– Когда брать оружие и где? Этот жиртрест не дал никаких инструкций – тебя это не напрягает? – шепнул Килька Веселу, когда суета вокруг столиков поутихла и официанты начали собирать остатки еды и грязную посуду.

Они сбрасывали объедки в чан и сортировали грязные тарелки в три стопы.

– Успокойся и жди. Меня ничто не напрягает, потому что я рассчитываю только на команды Отца, а его шестерки меня вообще не волнуют. Они тут не при делах. – Весел был спокоен и, как всегда, улыбчив.

Килька с ужасом смотрел на то, как нетронутые куски мяса, белой глянцевой рыбы, которую он не пробовал ни разу в жизни, десятки пирожков и пирожных отправляются в помойку бестрепетной рукой Первого Волка.

Будто прочитав мысли соратника, Весел подмигнул ему:

– Потерпи чуток, Третий. Думаю, через полтора часа мы обожремся и обопьемся так, что ты забудешь, на каком свете. Будешь думать, что на том, среди райских кущ. – Весел засмеялся, сверкнув белоснежными зубами.

Килька не знал, что такое кущи и чем там кормят. Ему бы хватило и пары бутербродов с чудо-рыбой, ну, для полного счастья, быть может, еще двух тарталеток с икрой, которую все эти нелюди почему-то ругали. А шампанское, красное вино и кофе ему на фиг не были нужны. Он любил чай с размешанным в нем вареньем. Кильке стыдно было вспоминать, как он не удержался, глядя на жрущих без всякого удовольствия, и слопал в один присест, нагнувшись под скатерть, будто что-то поднимая, один пирожок. Пирожок растаял во рту, и Килька даже не понял, с какой он начинкой.

– Поторапливаемся, поторапливаемся, – проходя мимо них, прикрикнул Николай Николаевич. – Через двадцать минут все должно быть чисто. В доме еще дел полно! – и охранник-половой помчался, командно махнув официанту на другом конце буфета рукой.

– А что, там тоже банкет? – удивился Килька.

– Думаю, там и будет э-э… мясной цех. Назовем это так. – Весел снова обаятельно рассмеялся. «Идиот», – подумал Килька и, взяв стопу тарелок, с осторожностью понес ее за угол дома, к маленькой двери под козырьком – там расположилась импровизированная кухня.

Под навесом курили трое: Петруччо с Арканом и сногсшибательная брюнетка в короткой юбке.

– А вы что так посуду свалили? Все побьется!

Килькины слова были встречены дружным хохотом.

– Расслабься и выходи из роли, чудик! – выдохнула ему в лицо струю дыма брюнетка. Она отшвырнула окурок.

– Держитесь меня. Получив команду, я дам знак каждому, после чего вы будете четко следовать моим инструкциям.

– Ничего об этом нам Отец не говорил. Мы слушаем только его, – возразил ей Аркан. Лицо его, как всегда, было бесстрастно.

– А так называемый ваш Отец слушает концерт! У него пока нет возможности уйти с глаз публики.

Аркан заглянул за угол, посмотрел на сцену, откуда неслись рояльные пассажи дочери эстрадной звезды, поискал взглядом Отца. Тот с видимым удовольствием слушал Шуберта.

– Лабуда с концертом затягивается. Похоже, бабка и впрямь очень сентиментальна. Но, думаю, через полчаса примемся за дело, – сказала брюнетка.

– Слушайте, Ася, а это правда актер Дориан Крофт, ну, исполнитель Лейтенанта Смерч? Я и мечтать не мог взять у него автограф, – краснея, сказал Петруччо, который пытался держаться солидно, но лишь смешно вздергивал нос и морщил лоб, отчего его круглое лицо становилось по-детски капризным.

– Да, мой мальчик, это великолепный Крофт. Наша козырная карта. И скоро он даст тебе столько автографов, что ты ими сможешь торговать полжизни. Если, конечно, не выберешь себе занятие поинтереснее.

Аркан одобрительно хмыкнул. Ему нравилась эта короткоюбочная с горящими беспощадными глазами. Он чувствовал в ней родственную породу. Волчью.

Люша стояла у окна в своем рабочем кабинете, глядела на улицу и накручивала прядь золотистых волос на палец. Она решила провести выходной день в агентстве, потому что не могла больше выносить домашнего одиночества. Ее муж, Александр Шатов – актер по образованию, всю жизнь проработавший на радио и телевидении ведущим, неожиданно получил роль в приключенческом фильме. Роль второго плана, но отнюдь не пустячную. Фильм был «костюмным», историческим, а натурные съемки происходили в Испании. И все шло замечательно: Люша держала связь с благоверным по скайпу и со дня на день ждала его приезда, но Саша… пропал. Третий день у него был выключен телефон, и в Интернет он не выходил. Люша сто раз обругала себя за то, что не взяла ни одного телефона киношников. В то же время она не была ни с кем знакома, а лезть со своей паникой в мир богемы, которая неделю может находиться в «творческом» угаре, тоже казалось ей нелепым. Кому объяснишь, что муж с женой после двадцати трех лет брака могут по три раза на дню созваниваться, соскучившись?

Люша работала в детективном агентстве «Помощь идет», штат которого состоял из двух человек: молодого детектива Влада Загорайло и его помощницы – Юлии, которую близкие звали Люшей. Быть помощником в ее случае означало не только секретарские обязанности, но и реальную, а подчас и уникальную помощь в раскрытии дел. Шатова – женщина изящная, миловидная, но с характером бойцовским, обладала завидной наблюдательностью и аналитическим умом. На ее счету было два серьезных уголовных дела, которые чуть не стоили доморощенной сыщице жизни. Количество мелких дел, касавшихся в основном супружеских измен и слежки за бизнес-конкурентами, перевалило за полтора десятка. Агентство существовало немногим больше полугода, но довольные клиенты рекомендовали своим знакомым «Помощь идет», и сарафанное радио заработало бойко. Даже слишком. От некоторых дел приходилось отказываться из-за нехватки времени и человеческих ресурсов, хотя Влад нередко привлекал к расследованиям своих бывших коллег, оперативников.

Накануне Владислав снова угодил в больницу. Ножевое ранение печени время от времени давало о себе знать. Но в этот раз все, похоже, было значительно серьезнее. Врачи обнаружили активно растущую опухоль. Загорайло срочно положили на операционный стол. И Люша не могла сегодня дозвониться не только до своего мужа, но и до жены Влада – Наташи, которая неотлучно находилась при благоверном. Юлия не знала, как прошла операция, не знала, каково состояние ее старшего коллеги, она ничего не знала! Вот недаром говорят о беде, которая не ходит одна. И сыну Косте сыщица звонить не решалась. Он улетел на конференцию в Токио, где должен был делать очень сложный доклад с непроизносимым названием, из которого сыщица помнила лишь слово «семантика».

В общем, осталась Люша в полном, отчаянном одиночестве и теперь стояла у окна и задумчиво смотрела на роскошную иномарку у подъезда. Она еще не могла привыкнуть к тому, что эта норовистая красавица – ее собственность, заработанная за один день, без особых усилий. Только сейчас сыщица почувствовала, что ее работа и впрямь заслуживает наивысшей оценки. Именно так ей и сказали на Петровке: пять с плюсом вам, госпожа Шатова.

Юлия вновь вспоминала, как стремительно все произошло три дня назад…

Тогда Шатова с присущей ей настырностью снова и снова рубила рукой перед лицом медлительного добродушного оперативника Миши. Он и впрямь походил на ручного медведя, в пухлые лапы которого просилась кадушка с медом, как на лубочной картинке. Миша безропотно, в двадцатый раз, на скорости прокручивал видеозаписи: похитители трижды позволили пообщаться родителям с дочерью по скайпу. Адреса скайпов вычислили, но их обладательницы – однокурсницы престижного института – в ужасе таращили глаза и, похоже, в самом деле понять не могли, кто и как мог воспользоваться их данными.

Несколько дней назад семнадцатилетняя Оля Молчанова, дочка директора «На-банка», была похищена с целью выкупа в миллион долларов. После второго контакта в Сети полицейские нашли подвал рядом с подмосковным Климовском, где держали дрожащую от ужаса, со связанными руками и ногами девочку. Подвал-то нашли, но бандиты успели перевезти заложницу в новое место. И тут началось самое мучительное. Они перестали выходить на связь. Полтора дня родители Оли метались в безумии между угрозыском и домом, но, наконец, киднепперы подали голос. По телефону. А после снова включили скайп. Увидев девушку, Люша содрогнулась: на скуле, над бровью, на шее зияли кровоподтеки. Оля не могла говорить – только плакала и кричала:

– Отдайте им эти проклятые деньги! Или пусть меня добьют!

Она протянула к камере связанные кулачки – веревки в кровь истерли ее узкие запястья. Девочку, видимо, держали на земляном полу – лицо, руки, ноги, одежда были в грязи.

– Они не дают мне есть и ходить в туалет! Мама! Спаси меня! Этой ночью, если денег не будет, меня убьют!

Благо, запись не увидела мать Оли, которую увезли на «Скорой» в больницу с гипертоническим кризом.

Дознаватели склонялись к тому, что угроза будет исполнена. Не сомневалась в этом и Люша. Впрочем, пару часов назад отец Оли сообщил, что нужную сумму он обналичил и отказывается от всякого вмешательства сыщиков, так как будет передавать деньги, «строго следуя инструкции ублюдков».

Люшу к этому тяжелому делу привлек брат банкира, которому неделей ранее детективное агентство «Помощь идет», и в первую очередь Юлия Шатова, помогло схватить с поличным офисного вора. Конечно, выслеживание трусоватого менеджера и поиск бестрепетных вымогателей не шли ни в какое сравнение, но все же Люшу допустили к «мозговому штурму», не слишком, впрочем, обращая на нее внимание. Ну, суетится блондиночка с серьезным видом, и пусть суетится. Благо, с глупыми догадками и предложениями не лезет – все на монитор глазеет. А что глазеть? И так очевидно, что сегодня Молчанова содержится в низком деревянном сарае с искусственным освещением. Таких тьмы и тьмы на российских просторах.

Люша не могла сосредоточиться при первых просмотрах: ее парализовывали крики жертвы. Потому сыщица убрала звук и несчетное количество раз пересматривала на разной скорости видео, отмечая необъяснимым, шестым чувством, что в последнем включении «что-то не так», но не могла понять – что именно.

Час назад в кабинет пришел вальяжный оперативник Миша, и теперь они вместе изучали материал, силясь увидеть какую-то подсказку, в существовании которой Миша сильно сомневался. Мелькание на экране искаженного болью и ужасом лица, взмах рук, откинутая в бессилии голова со спутанными сальными волосами до плеч… Нет! Ничего… Люша бессильно обмякла на кресле, а Миша, шумно вздохнув, с остервенением почесал голову двумя руками – была у увальня такая экспрессивная привычка.

Именно этот жест опера заставил Люшу подскочить и рвануться к монитору с загоревшимися глазами:

– Увеличьте! Голову ее увеличьте… Ну, наехать можно на ее макушку?! – Шатова рубила рукой перед лицом Миши, в недоумении хлопающего глазами.

– Стоп! Прекрасно… Теперь дайте посмотреть мне ее голову на двух других включениях, – приказала Люша, щеки которой загорелись нездоровым румянцем.

– Да это просто… чудовищно, – пробормотала она, отшатываясь от экрана. Поднявшись с кресла, сказала категорично:

– Немедленно проводите меня к вашему руководству…

Через шесть часов, глубокой ночью, следуя инструкциям похитителей, отец Оли приехал в подмосковный поселок, где уже притаилась группа спецназа. Операция прошла молниеносно. После дождя проселок развезло, и двое парней, а правильней сказать – мальчишек, в масках из вязаных синтетических шапок лежали вниз лицом, в наручниках аккурат в центре непролазной лужи. Опергруппа проводить необходимые следственные действия не торопилась.

– Пусть полежат малек, подумают… – глядя на поверженных шантажистов, махнул рукой полковник Соболев – мужчина высокий, грузный и основательный. Он оставил задержанных на попечении группы захвата и сел в машину к банкиру Молчанову: отец прижимал к груди свою драгоценную дочь, которая то плакала, то истерично смеялась.

– Ну что, поговорили откровенно, Виктор Павлович? – испытующе глядя на Ольгу, спросил полковник.

– Да вот что-то… – гладя Олю по голове, растерянно пожал плечами Молчанов.

– Ольга, я хочу вам задать прямой вопрос. На него все равно ответят через пять минут ваши друзья… Когда вы задумали это изуверское преступление?

Оля, дернувшись в отцовских руках, с негодованием воззрилась на следователя.

– Раскаяние смягчит вашу вину, – сурово погрозил полковник пальцем и, болезненно скривившись, тихо произнес: – Маму-то пожалейте. Она, как-никак, под капельницей, в предынфарктном состоянии.

– Папа, он врет! Блефует! От беспомощности, – зашипела Ольга, лицо которой исказилось в злобной гримаске. Отец выпустил ее из рук, непроизвольно отшатнулся, с отчаянием пробормотав:

– Но у тебя действительно чистые волосы у пробора… Шампунем пахнут…

На следующий день Юлия поджидала у подъезда своего дома водителя, который намеревался привезти для нее некое вознаграждение от Молчанова, хотя гонорар за работу был выплачен накануне сполна. Но Виктор Павлович настаивал на «благодарности» категорично.

И вот около Люши остановился новейший «мерседес-купе» красного цвета. Водитель банкира оказался лощеным красавцем средних лет: он вышел из-за руля, будто покинул заседание совета директоров какого-нибудь несусветного холдинга. Не представившись и скупо улыбнувшись, мужчина протянул Люше… ключи от машины:

– Это был подарок Оле от папы на восемнадцатилетие. Не сложилось… Завтра помощница Виктора Павловича подвезет все необходимые документы на ВАШУ машину.

Люша, глуповато раскрыв рот от неожиданности, переводила взгляд с «мерседеса» на руку водителя, которому надоело стоять в позе просителя, и он ткнул брелоком в шатовскую ладонь. Сыщица не могла вымолвить ни слова, хотя вопросы о самочувствии старших Молчановых, об участи Ольги проносились в ее голове. Впрочем, что попусту сотрясать воздух риторическими вопросами? Юля понимала, насколько драматична ситуация в семье финансиста после разоблачения дочери.

– И все же как?! КАК вы поняли про Олю? – выпалил вдруг мужчина, у которого порозовели скулы.

Сыщица заговорила с видом провинившейся ученицы:

– Я поначалу неосознанно отметила диссонанс в ее облике. В принципе удивляюсь, как сразу-то мне не бросилась в глаза очевидная для любой женщины вещь: голова салится с корней. А уж такие пышные волосы, как у Оли, сродни моим, и вовсе не могут висеть грязными сосульками и пушиться у пробора. Значит, она мыла голову после подвала – на втором включении голова выглядит несвежей. И значит…

– Ну да, логика понятна, – покачиваясь с мысков на пятки, сказал водитель, не поднимая на Люшу глаз. – Явное вранье с грязным пыточным застенком, использование грима, значит, и все остальное – театр… Ну, прощайте… – кивнул «водитель-директор», так и не взглянув на Люшу.

Юлия кинулась за ним с криком:

– Стойте! Я не могу, нет, не могу принять такое вознаграждение! Это для меня просто… дикая ситуация, – она протягивала обернувшемуся мужчине ключи от «купе», на алое сияние которого не могла даже коситься.

– Ничем не могу помочь, я – исполнитель, – сухо сказал водитель, взглянув на Люшу холодно, глаза у него оказались черными, непроницаемыми.

– А-а, наконец-то «тойота» за мной приехала. – Мужчина стремглав подошел к черному джипу, который, поглотив его, через мгновение испарился со двора. Люша оглянулась: может, и дьявольское «купе» исчезло? Нет, смиренно стояло, будто умерив блеск и поджидая новую хозяйку. Шатова подошла к машине, дотронулась до теплого капота, прошептала:

– Я ни при чем. Честное слово.

Ей вдруг показалось, что «мерседес» философски вздохнул в ответ…

Сегодня Люша впервые села за руль своей новой машины. Движение по пустой Москве было фантастическим. Сыщице казалось, что она неспешно плывет в люксовой каюте непотопляемого корабля. Неторопливость движения была обманчива. Юля судорожно скинула ногу с педали газа, когда на Новом Арбате разогналась до ста десяти километров в час при субъективном ощущении скорости не выше шестидесяти. Сейчас, глядя на чудо-иномарку, она признавалась себе, что готова отказаться и от нее, и от всех благ и драгоценностей мира за информацию о муже, с которым явно что-то случилось. Она это остро чувствовала. А своей интуиции сыщица верила безоговорочно: та не подводила ее ни разу в жизни.

Люша схватила зазвеневший телефон со стола и горестно мотнула головой: звонила Полина, соседка по даче с какой-нибудь ерундой по поводу перекопки огорода. Юлия была страстной садоводшей, но, получив работу, агрономический энтузиазм умерила.

– Юль, ты новости не смотрела трехчасовые? – спросила Полина встревоженно.

Люша окаменела: неужели что-то о съемочной группе?!

– Нет…

– Да Илюшку, мне кажется, показывали. Он в кадр попал, и так я разнервничалась!

– Подожди, какого Илюшку?

– Ну ничего-то ты не помнишь! – рассердилась Полина. – Племянник моей сослуживицы Зои, которая в тюрьме погибла по ложному обвинению.

Люша прервала Полину:

– А, ну вспомнила! Субтильный мальчишка с затравленным взглядом, жил у тебя какое-то время летом.

– Да я его все время стараюсь опекать. Мальчишка-то хороший и круглый сирота – ни-ко-го у него в целом свете. – Полина всхлипнула. – И ты понимаешь, что меня тревожит, он явно связался с компанией дурной…

– А что он вообще делает?

– Электрик на стройке. Я один раз за лето зазвала его и поняла, что стал он другим человеком. Как подменили парня! Во-первых, стал этим… как их, которые ногами дерутся?

– Тэквондо, что ли, занимается?

– Ой, это я не знаю. Но все тренировался, все ногами-руками лупасил и главное – стрелял!

– В кого? – опешила Юля.

– Да не в кого, что ты несешь! В кружок нарисованный, в цель! Вроде из спортивного пистолета. Это он говорит – из спортивного, а там шут знает…

– Поля, желание мальчишки стать мужественным, научиться драться и стрелять – довольно похвально. Тем более он так беззащитен.

– Да он дикарем стал! Жестокий, какие-то слова все говорит странные, как закодированные.

– Ну, сленг, жаргон, – попыталась встрять Юля.

– А как объяснить, что он официантом вдруг заделался, к сладкой жизни потянулся?! Я только что его в репортаже видела, какое-то мероприятие в центре Москвы, всякие разодетые тузы, девицы, и он с улыбочкой чай подносит.

– А что плохого, если парень решил подработать? По мне, лучше за барной стойкой стоять, чем в холоде с гастарбайтерами на стройке якшаться.

– Юля! – вскрикнула Полина в нетерпении. – Парня надо спасать! Спасать!

– Да что я-то могу сделать?! – закричала в ответ сыщица.

– Я тебя прошу, Бога ради, поезжай ты на это мероприятие, возьми Илюшку к себе на пару дней, поговори или… я не знаю! Ты понравилась ему тогда на даче, я же видела.

Люша категорично возразила:

– Поля, это просто несерьезно! Во-первых, я понятия не имею, о какой тусовке ты говоришь, но явно закрытой и серьезной, раз ее по телику показывают. Во-вторых, это вообще может оказаться не Илья, а плод твоей фантазии…

– Илья, говорю тебе, Илья! – вклинилась Полина.

– И главное, как я могу взрослого пацана привезти силком домой? Он же не котенок, не рыбка в банке!

Полина помолчала и трагически изрекла:

– Юлия, ты можешь все! А если не хочешь, считай, что это мой заказ тебе как сыщику – выследить человека. Человека в опасности!

– Полина, ты перечитала детективов, – вздохнула Юля.

– Да я их вообще не читаю!

Это была чистая правда. Одинокая Полина упивалась любовными романами.

Добившись от соседки, что вечер связан с поэзией, потому что показывали портрет Ахматовой, стихотворение которой «Сжала руки…» Полина не раз декламировала по телефону бросившему ее мужу, Юлия вошла в Интернет. Узнав всю информацию о вечере поэзии на улице Замазина, она решила ехать. «Будет хоть на что-то время убить – все равно мыкаюсь…» – решила она, припудрилась и сложила кое-какие вещи в сумочку. Через пять минут «мерседес» заурчал и отчалил от неказистого подъезда в Огородной слободе, где «Помощь идет» снимала две комнаты. Через десять минут Люша парковалась в Иваницком переулке, в двух шагах от перегороженной для проезда красными ленточками улицы Замазина. Сыщица посмотрела на часы: было без четверти четыре.

Концерт шел своим чередом. Молодой актер мучительно топтался у микрофона, забыв слова гумилевского, пророческого в жизни поэта стихотворения «Рабочий». Вспомнив, наконец, строфу про отлитую «пулю, что меня с землею разлучит», он докричал стихотворение и сконфуженно ретировался. Под рукоплескания к микрофону вышел (правильнее сказать – выплыл) Беня Дыков. Огромный, несуразно одетый для гламурного пати, благодушно настроенный поэт-журналист, плевавший на политес и условности, был подкупающе естествен. Публика, начавшая было покидать скамейки, замерла, ожидая от этого чудно́го стихоплета эксцентричной выходки. Девицы вытягивали шейки в сторону сцены, мужчины со значением и улыбками переглядывались. И Беня выдал! Зычным, прекрасно поставленным голосом:

– Я благодарен Марте Матвеевне Гладкой за приглашение на вечер, посвященный выдающимся русским поэтам. Но не могу не высказать своего твердого убеждения, да простят меня достопочтенные организаторы, – он кивнул в сторону Марты и ее бодигардов. – Смаковать «Мартель» и севрюгу под памятником нищего при жизни, бесприютного, истерзанного пытками и мученически убитого поэта Мандельштама, тело которого лежало без погребения три месяца у стен пересыльной тюрьмы под Владивостоком, а потом было сброшено в братскую могилу… кощунственно.

Дыков поднял голову и с силой откашлялся. После чего во дворике стало так тихо, что можно было различить веселенький мотивчик из окна прошелестевшей по соседнему переулку машины.

– Но я снимаю шляпу перед Мартой Матвеевной за то, что сегодня в центре Москвы такие разные, быть может, не близкие по духу люди слушают строки Гумилева и Мандельштама. Мне это приятно в первую очередь как учителю русской словесности, каковым я до сей поры остаюсь. К сожалению, мы очень поверхностно знаем свою литературу. И мало знаем о людях, ее создававших. Позволю, господа, лишь одну цитату. Ахматова пишет в своем дневнике об Осипе Эмильевиче, с семьей которого была дружна. Обратите внимание на сдержанный, если не телеграфный стиль изложения, который до предела усиливает ощущение трагизма времени. У расстрельной стены, знаете ли, витийствовать не тянет. Упоминаемая Надя Мандельштам – это любимая жена поэта.

Беня достал из кармана камуфляжной куртки блокнот, задрал его над своей кудрявой головой, стал читать, делая ударение на каждом слове:

– «Второй раз его арестовали 2 мая 1938 года… В это время мой сын сидел на Шпалерной уже два месяца. О пытках все говорили громко. Надя Мандельштам приехала в Ленинград. У нее были страшные глаза. Она сказала: «Я успокоюсь только тогда, когда узнаю, что он умер».

И снова повисла тягостная пауза. Гладкая выглядела растерянной, у нее горели лоб и щеки. Первые ряды силились делать отстраненные, все понимающие лица. На последних рядах подвыпивший актер, примелькавшийся в сериалах про бандитов, в которых он органично смотрелся уркаганом, да и в жизни был парнем незатейливым и бесшабашным, негромко сказал соседке в бриллиантах:

– Отжег по полной. Сам гений, едрёныть…

Соседка отвернулась и полезла в сумочку за платочком.

Беня же, как ни в чем не бывало, продолжал:

– Я, господа, хотел прочесть стихотворение Осипа Эмильевича, но, думаю, это лучше сделает одна из прекраснейших актрис нашего театра и кино, великолепная чтица и знаток поэзии, народная артистка России Оксана Пучкова.

Раздались аплодисменты, которые немного разрядили обстановку, до предела накаленную речью «поэта и парохода», как звали Дыкова на радио.

Пучкова, поднимаясь на сцену, порывисто обняла Беню и, встав перед микрофоном, начала вдохновенно читать одно из самых известных стихотворений поэта «За гремучую доблесть…».

При словах:

раздался оглушительный грохот: один из официантов уронил поднос с бокалами.

Килька получил тычок в спину от Весела за косорукость и мандраж.

– Пора! – сказал Первый Третьему, и Килька, переступая через осколки битого стекла, нырнул за ним в подсобное помещение в торце дома. Там уже переодевались в камуфляжные штаны и куртки Аркан и Петруччо. За ними наблюдал Николай Николаевич, успевший надеть армейские ботинки и жилет.

– Проверь оружие. – Николай Николаевич, сосредоточенный, подтянутый, протягивал Кильке «макарова». Третий волк быстро проверил обойму и передернул затвор.

– Порядок! – сказал он, засовывая пистолет в наплечную кобуру, сжав губы и глядя вызывающе на новоявленного начальника.

– Вот это правильно, – удовлетворенно кивнул Николай Николаевич, оценив ловкость обращения «щенка» с оружием, и протянул Кильке «калашникова».

В подсобку вошли еще три парня, которые раньше сновали по двору в костюмах половых, а теперь были экипированы так же, как и Волки.

Последней к группе захватчиков присоединилась Асенька. Она осталась в своей юбочке и блузке, только туфли на каблуках сменила на красные кеды.

– Действуем по моей команде. Четверо – на один край группы заложников, трое – на другой. Держите равный интервал. Впрочем, это вы отрабатывали, так ведь? – она переводила взгляд с Волков на «чужаков» – так их окрестил про себя Килька. Ребята были так же молоды, как и Волки, но казались крепче, спортивнее и держались гораздо развязнее: жевали резинки и сплевывали. Они явно чувствовали себя комфортнее Волков.