Читать книгу Гинекей - Анна-София Дюк - Страница 1

Обыкновенным мартовским утром, типичным для умеренно континентального климата (то есть умеренно слякотным, умеренно серым и умеренно прохладным) Ада Лаврентьева – в кои-то веки! – проснулась в будний день без будильника. Не потому, что заболела, и не потому, что решила прогулять пары, просто – сво-бо-да-а!.. Вчера объявили карантин для учебных заведений на три недели, и Адино сердце скакало мячиком-попрыгунчиком, трепеща от предвкушения: карантины она обожала ещё со школьных лет. О чудесный свиной грипп две тысячи девятого! Тогда Ада начиталась книжек на год вперёд, проглатывая по две за день, пока школа была закрыта – правда, потом пришлось отрабатывать по субботам, но зачем загадывать на будущее, если есть сладкий миг настоящего? Покидать общежитие, предлагающее жильцам наилучшие условия для разведения тараканов, крыс, плесени и вирусов, она не собиралась. Наврала маме в три короба про отсутствие билетов. Билетов и правда не было – в плацкарт, но можно же поехать и в купе, и на автобусе, без студенческой скидки. Только вот Аде не хотелось домой. Хотелось остаться здесь, в уютном пыльном уголке, обжитом за почти четыре года учебы, как любимый свитер, в который проскальзываешь наощупь, не глядя – руки сами помнят путь в рукава. Хотелось провести время законного, санкционированного государством безделья с Бодей. Целоваться, валяться в обнимку, смотреть сериалы. А не гнить вместе с мамой в слишком большой для них одних квартире, где каждая прячется в своей комнате-норе, подключившись с собственного канала к всемирной инфосети – но игнорируя канал связи друг с другом.

Ада сонно пошарила рукой, нащупывая соседнюю подушку – давно остывшую, не сохранившую ни следа Бодиного тепла. Схватила с тумбочки телефон и прищурилась, вглядываясь в экран. Половина десятого. А впереди целый свободный день. Прикрыв глаза, она принялась мечтать. К обеду Бодя вернётся с работы. Она обещала, что метнётся в офис на пару часиков: с завтрашнего дня их переводят на дистанционку, а сегодня ей нужно на совещание с руководством и забрать рабочий компьютер. Бодя вернётся, принесёт на обед какой-нибудь готовой кулинарии, они поедят, потом та немножко поработает, а Ада – поковыряет курсач, а вечером они будут предоставлены сами себе. И так – целых три недели. Проклятая пандемия закончится, Ада сдаст свои экзамены, Бодя – свои, одна закончит бакалавриат, другая – магистратуру, а дальше они съедут с этого клоповника и снимут вместе квартиру. Там у них будет настоящая двухспальная кровать, а не нынешняя пародия: две общажные койки, которые они поставили рядом, бортик к бортику, и переживали, как бы заведующая не отругала за перестановку.

Перекатившись на бок, Ада уставилась в ленту «Фейсбука». Новости плевались коронавирусной истерикой, но ей не передавалось их тревожное настроение. Случаев-то пока – единицы. Будет то же самое, что и со свиным гриппом: много шума из ничего.

В глотке засвербело от голода – сигнал, что пора вставать. Ада сунула босые ноги в холодные после ночи шлепки, встала на цыпочки и потянулась до приятного хруста в спине. Мимолетно глянув в зеркальную дверцу шкафа, взлохматила и так растрепанные волосы. Хорошо носить стрижку «пикси»: расчёсываться не надо, а нужный объём придаёт собственная пятерня. Черный, будто испачканный в чернилах кончик длинной косой челки издевательски качнулся у виска. Челка прибрела новый цвет всего пару дней назад: Боде опять вздумалось поэкспериментировать («Я взрослая женщина, у которой есть стабильная работа! – заявила она. – Могу себе позволить!») и сменить всего-то месяц прожившую янтарную карамель на «что-нибудь более соответствующее моей тёмной душе». Часа полтора Ада воевала с её густыми пушистыми волосами, которые спутывались быстрее, чем их успевали расчесать и разделить на пряди, орудуя расческой, будто сапкой. Периодически ойкая, Бодя подначивала и её, натуральную блондинку, строго блюдущую девичью честь своих волос, покуражиться, Ада привычно отмахивалась и вдруг… В пылу перепалки схватила кончик своей чёлки и стала нервно мять в пальцах – пальцах, одетых в перепачканные краской перчатки! Пришлось покрасить чёлку, что уж. Вышло вполне неплохо, правда, стилёк запоздал лет на десять, и теперь Бодя доставала её древней шуткой про мальчика-эмо, который не может смотреть, как рубят деревья.

Приоткрыв дверь комнаты, Ада вышла в длинный, плохо освещённый коридор. Горела только одна лампочка – в самом его конце, мигая каждые две секунды. У человека с эпилепсией ритмичное мерцание вызвало бы приступ, но эпилептиков среди жильцов этажа, кажется, не имелось. Студенты не раз жаловались заведующей, просили заменить эту лампочку и все остальные, но та и ухом не вела. Интересно, если бы кто-нибудь из-за лампочки свалился в припадке, что-то бы изменилось?

Ежась от блуждающего по коридору сквозняка, Ада потащилась в туалет. Каждый вечер окно закрывали, но кто-то маниакально открывал его по ночам – даже в самую холодную погоду. Очереди к кабинкам не было – вот что значит карантин, все разъехались. Вымыв руки, она хорошенько поплескала в лицо водой, чтобы взбодриться, и направилась обратно, раздумывая, чем бы заняться до прихода Боди.

Как вдруг ниточка размышлений оборвалась.

И пришла – боль.

Она вспыхнула внутри мгновенно, будто кто-то облил Аду бензином и бросил зажженную спичку. Эпицентр взрыва оказался внизу живота. Ада согнулась пополам и схватилась за стену, подцепив ногтями и так отходящий край обоев в мелкий ромбик.

«Только бы заведующая не решила, что это я имущество испортила», – мелькнуло в голове.

Прижав колени к животу, Ада осела на пол, надеясь переждать приступ. Конечно, с тазовыми болями она, как и любая женщина, была хорошо знакома. В первый день месячных спазмы выкручивали нутро, как половую тряпку, и Аде оставалось лишь нарезать круги по комнате, подсчитывая время до того, как таблетка обезболивающего подействует. «Ничего, – хихикала Богдана, поглядывая на нее. У них, вопреки распространённому мифу, циклы не синхронизировались. – Двигаться полезно, разгоняет застой крови. Только знаешь… Не могла бы ты эти пируэты топлес выделывать, а?» «Зарываешься», – грозила ей пальцем Ада, а та тянулась к ней и хватала за край футболки, пытаясь задрать. После пары минут шутливой борьбы они валились в обнимку на кровать, и Бодя принималась поглаживать её живот, возвращая Аду в давнее состояние безопасности и уюта: так мама в детстве массировала ее пузырящееся газами пузико, приговаривая: «У собачки боли, у кошечки боли, а у Адюнечки не боли». Ада млела, по телу разбегались щекотные муравьишки, но каждый раз нежная слабость смешивалась со страхом. Бодя никогда не нарушала установленных между ними границ, но часто, когда они лежали рядом – так близко, что их выдохи сплетались в одно горячее облачко, – Ада представляла: вот Бодины пальцы, умные и умелые, изведавшие много телесных троп, заберутся под её домашние растянутые шорты, оттянут резинку трусов и последуют по оголенной коже ниже, ниже… Успеет ли Ада отстраниться, бросить коронное: «Эй, помнишь? Обниматься – да, целоваться – да, это – нет». Что случится, если пальцы доберутся до искомого? Как отреагирует Адино тело – непослушное, незнакомое, за все годы жизни толково не изученное? Расслабится, поймет, что ничего страшного не случилось, и спустя годы стыда и страха нашелся тот (та), кто вылечит Адин странный недуг, который она обласкала и взлелеяла, навесив на него аккуратный ярлычок? А если тело взбунтуется, отшатнется, сожмет створки ракушки? Когда Бодя поймет это, поймёт, что Адино тело Бодю не любит, поверит ли она, что любит её Адина душа? И тогда Бодя бросит её, больную, дефектную, фригидную – полузабытое слово поколения их родителей. И найдет себе другую девушку. Или парня. И Ада останется одна. Так же, как сейчас, когда она беспомощной сломанной куклой валяется посреди коридора.

Приступ все не кончался. Аду словно прошили насквозь раскалённой стрелой, и боль, начавшаяся в животе, сковала все тело. Она хотела закричать, но горло тоже онемело, стало сухим и горячим, будто там заплутал пустынный ветер и унёс все слова. Мигание коридорной лампочки лишало последних остатков разума.

Надо добраться до телефона. И позвонить в скорую. Иначе она, кажется, умрёт.

Как назло, в коридоре не было никого, кто мог бы помочь. Не отрываясь от стены и не выпрямляясь в полный рост, Ада доковыляла до своей комнаты, рухнула в кровать и набрала 103. Затем, собрав последние крохи сил, позвонила маме. Старалась говорить спокойно и собрано, хотя собственные мысли представлялись ей плавающими в глубине рыбками, которых она пытается выловить на пустую удочку. Набрать Бодю Ада так и не решилась. Стоит ли раскаленная стрела внутри того, чтобы та срывалась с совещания и мчалась на помощь, или она справится сама? Какими словами вообще рассказать ей о происходящем? За те годы, что они жили вместе в общежитии, за те три недолгих месяца, что встречались, Ада и Богдана ещё не сталкивались с настоящими проблемами – касающимися жизни, смерти и здоровья. Поэтому не выработали и языка, чтобы делиться ими – не постфактум, когда уже выжила и выздоровела, а сейчас, когда плохо и страшно. Если язык, на котором жалуешься маме, что тебе больно, усваивается во младенчестве, когда ты возвещаешь оглушительным плачем, что у тебя колики – свободно и без стыда, ещё не впитав установку «жалуются только слабые», то слов, чтобы рассказать об этом своей девушке, Ада не знала. Либо уже настолько ополоумела от боли, что не нашла в себе сил даже попытаться их отыскать.

Скорая приехала спустя полчаса. Это время Ада провела, пытаясь отвлечь себя чтением статьи об использовании машинного обучения в ранней диагностике психических расстройств, которую ей скинул одногруппник. Два парамедика в красных куртках вошли в комнату вместе с заведующей. Вернее, две парамедички, да —феминитивы все еще плохо клеились к речи (а к мысли и подавно). Русский язык, дубовый и закостенелый, не желал принимать их так же легко, как делает это, например, немецкий или даже родственный украинский.

Итак, троица вошла в комнату. Заведующая грозно зыркнула на сдвинутые кровати, но промолчала, а ещё через миг, к Адиной радости, парамедички выпроводили ее в коридор. Одной из них на вид было лет пятьдесят, другая выглядела чуть старше Ады.

Пожилая присела около нее на корточки:

– Как тебя зовут, зайка?

– А-ада. – Та была так измучена, что даже не обиделась на дурацкое снисходительное обращение.

– Какое красивое имя! Лет сколько полных?

– Двадцать один.

– Какие жалобы? – подала голос молодая парамедичка, выставив наизготовку планшетку, к которой был прикреплён разграфленный лист. – У нас записано: острая боль внизу живота. Началась резко. Все так?

Ада кивнула.

– Тошнота, рвота была? Головокружение? Потеря сознания?

– Рвоты не было. И потери сознания. Остальное… даже не знаю. Все такое… зыбкое… тяжело сосредоточиться…

– Ложись на спину, Адочка, – велела пожилая. – И футболку задери. Будем пальпировать.

Ее теплые пальцы принялись мять Адин живот во всех возможных местах, нажимая и отпуская, а ласковый голос спрашивал, где и какие ощущения. Определить локализацию боли было нетрудно: наконечник раскаленной стрелы царапал Адины внутренности ровнехонько по центру над лобком.

– Маш, – обратилась пожилая парамедичка к молодой, завершив осмотр. – Что скажешь?

– Думаю, гинекология, – ответила та, глянув в свою планшетку. – Аппендицит – вряд ли. Симптом Щёткина-Блюмберга в правой повздошной области отсутствует. Диспепсических явлений нет. Воспаление мочеполовых путей тоже сомнительно – боль не была бы такой острой. В любом случае, УЗИ покажет точно.

– Да, тоже так думаю. – Пожилая снова повернулась к Аде, все еще лежащей на спине и готовой к новым экзекуциям. – Зайка, а ты не можешь быть беременна?

Та помотала головой.

Врач гаденько и понимающе улыбнулась.

– Ну, Адочка… А если подумать? Сколько уже задержка?

– Может, пару дней. Но это не важно. Я не могу быть беременна, – повторила Ада. – Я девственница.

– Девственница? – выпалила парамедичка Маша. – Тебе ведь… аж двадцать один. – Поняв, как нетактично это прозвучало, она тут же опустила взгляд и вперилась в спасительную планшетку.

– Да, я девственница в двадцать один год, – отрезала Ада ледяным тоном. Внутренний холод чуть остудил раскалённую стрелу. – Взрослый человек имеет право пить, курить и заниматься сексом. И точно такое же право не делать всего этого, если не хочется. Мне – не хочется.

От такой отповеди врачам стало неловко, и они засуетились.

– Собирайся, – скомандовала пожилая парамедичка. – Возьми удобные вещи на пару дней, тапочки, полотенце, зубную щетку. И документы – обязательно.

Наскоро напихав в рюкзак все необходимое, Ада, поддерживаемая парамедичкой Машей и ее безымянной старшей коллегой, покинула комнату. Огненная стрела затаилась внутри, её жар слегка ослабел – но, возможно, это была лишь выжидательная тактика, чтобы позже нанести сокрушительный удар.

На улице ждала беленькая пузатая скорая с красным крестом на боку. Ада вошла внутрь сама и уселась на кушетку, с интересом разглядывая внутреннее устройство машины – на скорой она ездила впервые. Среди закрытых чемоданчиков и сумок, о содержимом которых можно было лишь догадываться, выделялось любопытное устройство – прямоугольное, с ручкой сверху, похожее на допотопный магнитофон, только с экранчиком.

– А что это такое? – кивнула на «магнитофон» Ада. Даже страх за свою жизнь и здоровье не мог пересилить ее неуемного любопытства.

– Дефибриллятор, – пояснила Маша.

– Это который током бьет, а все кричат «разряд-разряд»? – Она совершенно по-идиотски хихикнула. Кажется, стресс ее таки доконал – вот, какой-то неадекват полез.

Покататься на скорой удалось недолго и даже без сирены. В конце проспекта машина развернулась и поехала обратно, припарковавшись у роддома номер пять, который находился прямо напротив Адиного общежития. Роддом был небольшой, трехэтажный, и неказисто-серенький: штампованная коробка советского производства с дырами-окнами. Ада проходила мимо него каждый день по дороге в универ и обратно. Наблюдала, как из-за кованных ворот, ограждающих больничную территорию, выходят многочисленные женщины – круглые и румяные, как яблоки, или совсем обычные, пока не налившиеся спелым соком. Иногда их сопровождали мужчины, иногда – пожилые хлопотливые мамы, иногда доводилось застать выписку: огромную ораву родственников и друзей, столпившихся вокруг новоиспечённой мамочки с крикливым человеческим свёртком на руках. Заглядывая одним глазком в этот незнакомый мир, Ада нет-нет да и воображала, каково это: быть большой и тяжелой и носить в своём нутре новое живое существо, потенциально могущее вырасти таким же взрослым и нервным, как ты сама? Будет ли у Ады однажды такое существо? Сейчас, в самом начале третьего десятка, это кажется абсолютно нереальным, но кто знает. Ребенок не рождается из суммы слагаемых, игнорирует теорию вероятности и не вписывается в статистические закономерности. Долгие годы Ада была уверена, что ничего в этой жизни не любит и не полюбит, кроме холодной и гладкой предметности цифр. Но потом появилась Богдана, и они – две случайные величины – стали коррелировать. Может, однажды новой переменной в уравнение ее жизни впишется и ребенок?

Скорая затормозила у одного из корпусов роддома, и Аду завели в приемное отделение. Передав ее местным медикам, врачи скорой исчезли. Развернулась обыкновенная больничная суета: измерение давления, градусник и вопросы-вопросы-вопросы. Когда Адины ответы и замеренные показатели отпечатались на форменном бланке, ее снова куда-то потащили по хитросплетениям коридоров. На этот раз – в кабинет УЗИ.

Ада улеглась на кушетку, и молодой, но уже лысоватый врач-узист расстегнул ширинку ее джинсов и приспустил их вниз, чтобы намазать живот гелем. Тело напряглось, протестуя против бесцеремонного вторжения, непозволительного даже Адиной девушке, но разум удержал его в узде. На экранчике аппарата УЗИ появилось нечто серое и размытое, абсолютно нераспознаваемое.

– Что там? Что вы там видите? – вскрикнула Ада, щурясь в экран. Для нее, привыкшей всегда быть той, кто лучше всех все знает и понимает, было невыносимо превратиться в беспомощную пациентку – пассивный и зависимый от других объект изучения.

Свои женские органы на УЗИ Ада видела впервые. Гинекологов она не жаловала ещё со школьных лет – после того, как сходила на первый плановый медосмотр. Ей было четырнадцать. Первым, что она увидела, войдя в кабинет, было страшное кресло с подставками для ног, похожее на устройство для казни – нечто такое она видела на выставке пыточных орудий, когда их возили с классом на экскурсию в средневековый замок. Дородная тетка в белом халате поманила Аду к себе, и та испугалась, что придётся влезть на эту громадину, но все обошлось: пытки удалось избежать, ответив на вопрос, спит ли она с мальчиками, отрицательно. А вот одноклассница Оля, следующая за Адой в очереди, выбежала в слезах, жалуясь, что ее заставили раскорячить ноги и вставили в неё гадкое, холодное, металлическое. И она так горько плакала, и так пылко рассказывала, что страх перед гадким, холодным, металлическим и властью дородных тёток над ее телом навеки поселился в Адином сердце. Кроме плановых медосмотров, заканчивающихся для неё – вечной девы, как богиня-охотница Артемида, – устным опросом, гинеколога Ада не посещала. Зачем? Сексом она не занимается, значит, и контрацепция ей не нужна, и венерические заболевания она подхватить не может. Вот только… Почему она здесь?

– Апоплексия правого яичника у вас, – констатировал узист. – И свободная жидкость в брюшной полости. Нужно срочно оперировать. Хорошо, что вас так быстро доставили.

– Что такое апоплексия? – обмирая, переспросила Ада. Сердце опять кольнула досада: употреблять термины, которых не понимает собеседник, было ее прерогативой.

– Разрыв. Да не переживайте, все зашьют, – вяло подбодрил врач. – Вы успели вовремя, а то мог бы и перитонит начаться…

– Перитонит?

Поняв, что напугал ее новым непонятным словом, тот натянуто улыбнулся и почесал лысину.

– Всё будет хорошо. Вот, вытретесь. – И, сунув Аде бумажное полотенце, отошел за ширму.