Читать книгу Мальчик с татуировкой бабочки - Анна Толкачева - Страница 1

Все началось с того, что я попал в общагу, и мне обязательно нужно было передернуть так, чтобы было ощущение опасности, что меня увидят. Я открыл дверь в душевую. По ногам склизкой змеей скользнул холодный воздух, ворвавшийся из коридора в помещение. Лицо обдало теплом и влажным паром. Еще недавно здесь принимали душ. Кабинки, то есть отсеки с душевыми лейками, как водится, не имели дверей вовсе. В тишине было слышно, как разбиваются капли воды, слетавшие с края плохо закрытого крана. Я зашел внутрь. Побитые, заросшие бурой плесенью края отцветшей плитки, на полу вечная сырость и слизь, выкрошенные со временем детали бесконечной однообразной мозаики из квадратиков горчичного цвета, клубы пара. Отличная обстановка – открывай воду и начинай. Я попробовал. Тело облепила удушливая влага, босые пятки быстро разбухли от горячей воды. Я прислонился к скользкой стене. Разглядывать стену было неинтересно, а меня не покидало ощущение, что сзади кто-то пялится. Я обернулся. Народу в душевой было много. Все толклись в дверях и гундели. Я разочарованно протиснулся сквозь них.

Хотел было исполнить свое желание прямо в коридоре, но никак не мог сосредоточиться. То ли хлопанье дверей от сквозняка меня нервировало, то ли сбивали с мысли мельтешившие вдоль облезлых стен, как надоедливые тараканы, какие-то люди. Я забыл сказать, что был в женском платье. Может, именно им был вызван такой ажиотаж вокруг меня. Платье было ярко-розовое, до колена, с пышным подолом, как у куколки, с рюшечками и рукавами фонариком, и мне невероятно нравилось, как из-под всей этой красоты торчит мой незамысловато-прямой член. Потихоньку я начал осознавать, что меня уже видела наверно вся общага, и пальцы мои одеревенели и перестали слушаться. Сердце ухало, каждый раз нанося мне тяжелый удар в подреберье, в ушах гремели литавры. Я, совершенно не разбирая дороги, бросился в свою комнату. Стыд. Гребаный стыд победил. Несмотря на огромное желание, я так и не смог сделать это прилюдно.

В спасительной пустоте комнаты я прислонился к запертой двери и, глядя в дверной глазок, вернулся к начатому. Наконец-то полное погружение в реальность людного коридора и полная безопасность. Сзади раздались детские голоса. Что за черт! По спине поползли мурашки от мысли, что эти пакостники таращатся в мое окно и тычут в меня пальцем, как в неведомую зверюшку. Поганцы пронзительно засмеялись. Но я не сдавался. Они не унимались. Я обернулся, но никого не было. Белая дыра окна, как бельмо на глазу слепого, разрасталась вширь. Внутри нее не было ничего, кроме липкого белого тумана, проникавшего в мою комнату со звуками льющейся воды из-под крана, напряженным сопением затаившегося зверя и холодом бездонного колодца. Туман подполз ко мне, вцепился в кожу ледяными иглами, пробираясь все выше. Оглушительный топот и визг прорезал вязкую тишину. Я вздрогнул и вдруг ощутил, как стремительно лечу вниз безо всякой надежды на опору и какое-либо будущее.

В окно и правда смотрела бесцветная хмарь унылого утра. Соседские дети давно проснулись и безнаказанно резвились, топоча и разражаясь жизнерадостным смехом. Смейтесь, смейтесь, пока еще не осознали всю тщетность своего бытия. Замерзли ноги, выпростанные из-под одеяла, я поджал их ближе к телу. Ничего не хотелось. Еще один унылый день. Хорошо, что сегодня воскресенье, и никуда идти не надо.

Шея затекла во время сна, и я поморщился от боли, иглой, вонзившейся где-то за ухом, когда повернулся на другой бок. Напротив дрых брат Пфанне, раздувая ноздри, будто дракон из сказки про Хоббита, и смешно шевеля выпяченными пухлыми губами с жидкими усиками. С уголка его рта тонкой паутинкой тянулась слюна, капая в пустую коробку из-под пиццы, которую он, очевидно, приговорил перед сном. В коробке, полной ароматных крошек, копошился таракан. Тускло мерцал экран ноутбука на необъятном животе Пфанне. Все понятно: гонял перед сном монстров, представляя их своими одноклассниками, а затем продолжил это увлекательное и бесконечное занятие в мире снов. Мы никогда не обсуждали с ним эту тему, но я знаю, как зовут всех его школьных обидчиков, истязавших его физически и морально за его несуразность, за то, что он толстый и жалкий. Ручаюсь, что оттуда и пошло его прозвище «bratpfanne». Наверняка он воспринял его как знак свыше и указание пути. С тех пор он всерьез увлекся христианством и, по его собственному признанию, любимым текстом его был Апокалипсис.

Пфанне разговаривает во сне. Иногда он кричит, машет руками и дергается, выкрикивая проклятья в адрес одноклассников. А потом всегда стонет и всхлипывает, подрагивая лицом и кривя губы. Будить его в такой момент кажется мне оскорбительным, все равно что нагло подглядывать за его интимными делами, так что обычно я поворачиваюсь на другой бок и представляю себя в полном одиночестве на рассвете в горах. По правде, я никогда не был в горах, так что полет моих фантазий здесь ничем не ограничен. Как ничем не ограничен Пфанне в своих снах о священной войне. В последнее время сон брата Пфанне очень неспокоен, ведь врагов у него стало неизмеримо больше, и враги стали куда могущественнее.

Можно было не смотреть на часы, чтобы понять – еще раннее утро, часов так до девяти. Ибо с десяти до двенадцати проходит воскресная служба, которую мой сосед еще ни разу не пропустил. Он ходит на все церковные службы каждый день. Немыслимо, но именно полное и неукоснительное следование идеалу духовности сыграло с ним злую шутку.

***

Вообще, я никогда не испытывал никаких симпатий к Пфанне, который высказывал идеи, абсолютно противоположные моим. Он любил вещать, что все европейцы живут не во Христе, что они продали свои души дьяволу за богатства и удовольствия земные, забыли о любви и загнивают в разврате и похоти. И что скоро их всех поразит десница Божия святым мечом Михаила, а их души заберет сатана. А Пфанне, меж тем, всячески поддерживает курс нашего государства, оплотом которого стало Православие. Тогда как каждый европеец стремится быть сам по себе и не любит ближнего своего, то уж мы-то все связаны духовными скрепами и под нашим священным триединым флагом войдем в царствие Божие. А цель жизни брата Пфанне заключается в том, чтобы нести слово Божие всем без исключения. Брат Пфанне – аспирант кафедры теологии, отрабатывающий свое образование в качестве ассистента преподавателя. Он пишет диссертацию о разработке программы интеграции православной теософии в школьное образование и намерен воплотить программу в жизнь с Божьей помощью и при поддержке чиновников и депутатов. И тогда разольется благодать по всей стране. И реки потекут медом. И жестокие дети откроют свои сердца истине и перестанут обижать жалких и слабых, сирых и обездоленных.

Так что, когда я узнал, что его собираются от меня отселить, то даже обрадовался, пока не разобрался во всей ситуации. Оказалось, что святое место пусто не бывает, и, в случае его выселения, в мою комнату подселят китайца. А так как все китайцы худенькие и тщедушные, такие, что брат Пфанне занимает в пространстве объем двух китайцев, то сразу двух китайцев и поселят. Я узнал это случайно от нашего коменданта, который явился с планами комнат для проверки. Выяснилось, что когда строили общежитие, то в комнату на двух человек добавляли небольшое пространство для общего удобства, а по новым соображениям оптимизации такое пространство – лишняя роскошь. И вдруг оказалось, что семнадцать квадратных метров нашей комнаты – это с избытком на двоих, но маловато на троих (по норме – шесть квадратов на рыло), если конечно этот третий не китаец.

Вообще, любит наш народ всяких иностранцев, намного больше любит, чем своих соотечественников. Впрочем, даже и эта, казалось бы, непреходящая любовь иссякает мгновенно с прекращением денежного потока, этих гостей сопровождающего.

И вот, бюрократическая змея в погоне за очередной сиюминутной наживой сослепу наткнулась на свой длинный хвост, на котором было написано, что нельзя просто так никого лишить крыши над головой. И тут, как нельзя кстати, подвернулся брат Пфанне.

***

Глядя, как брат Пфанне уплетает вторую кастрюлю гречневой «икорки» с грибами, я небрежно поинтересовался его делами. Пфанне, треснув кулаком по столу, и расплевывая гречку по всей комнате, разразился гневным монологом.

«Прихожу я давеча с заутрени на кафедру, а там завкаф стоит и подманивает пальчиком: иди, мол, браток, сюда, разговор есть серьезный. И начинает втирать мне, что мой рабочий день с девяти до шести по штатному расписанию. Он, язычник и содомит, надумал ставить мне в укор, что я служу Богу по утрам. И когда я возражал, что это Богоугодное дело и ссылался на Библию, этот пособник сатаны начал убеждать меня в первичности трудового кодекса над Библией. И вот, по этой бесовской книге он возжелал лишить меня довольствия. А потом я узнал, что христопродавцы лишат меня ещё и крова!»

После этого Пфанне, возмущенно раздувая ноздри, подытожил, что заутреня гораздо важнее отсиживания каких-то чресло-часов. И расплакался, обильно сдабривая солью гречку, которую отправлял в рот трясущейся рукой. И расплеванная по комнате гречка плакала вместе с ним.

У соседа выдался исключительно тяжелый день. Уверенный в своей правоте, он тотчас из института пошел жаловаться в приход, по дороге воображая, что его восстановят и даже повысят до завкафедрой, а того ирода, что занимает сейчас эту позицию, сошлют к раскольникам на перевоспитание. Пфанне как молнией был сражен словами настоятеля о том, что негоже утолять свой голод во время дневной службы прямо в храме, чего Пфанне делает ежедневно. И поделом ему досталось за неуважение к церкви. Пфанне так и врос в землю от неожиданности, пораженный открывшимся ему знанием, что обедня, оказывается, не для обеда. Обвинения в неуважении к церкви подействовали на него гораздо сильнее, чем отсылки к трудовому кодексу. Неведомо, как выдержал его рассудок, но он собрался с духом и пошел другим путем. Второй раз его рассудок был подвержен испытанию, когда он вдруг открыл для себя, что в нашем православном государстве сила бюрократии оказалась выше влияния церкви. Написанные им во многие инстанции кляузы вызвали бесконечное количество проверок правомерности действий и деятельности вообще руководства его кафедры, департамента и института, и так запутали ситуацию, что вопрос о его увольнении и выселении затянулся надолго.