Читать книгу Дух зверя. Ненависть - Анна Васильевна Кладова - Страница 1
ОглавлениеАнна Кладова
Дух зверя
Книга первая: Ненависть
Повесть о рождении Змия,
составленная Беляном Мякишем
Змий ударил хвостом поперек Земли,
Раскололась Земля на две стороны,
Обнажилось нутро изумрудное.
И стекались ручьи-реки к ране злой,
Чрево полня слезами солеными.
Нутряное море явилось так.
Слово о Змии, Духе Великом.
Песнь падения.
Повернется круг и
встанут на битву
воины былого
воины настоящего
воины будущего
опять.
Книга сотворения.
Часть первая
Глава первая.
Смерть
“Некоторые мудрецы-богословы склонны утверждать, что мор, эпидемии, смерчи, наводнения и прочие бедствия, приводящие к гибели целых народов, вершатся волей Творца, как кара за грехи, содеянные человечеством. Так происходит очищение и обновление пораженного болезнью духа народа, утратившего веру и осквернившего себя богохульными мыслями и сомнениями в существовании Всевышнего”.
Тошнота снова подступила к горлу. Сил сдерживать рвотные позывы больше не оставалось. Она отодвинула лист бумаги, подцепила сведенными пальцами онемевшей левой руки деревянную плошку и вновь сплюнула кровавую смердящую массу.
“Но, странное дело, большие страдания причиняются не тем, кто слаб духом, а тем, кто слаб телесно. В чем повинны перед Творцом младенцы и неокрепшие дети, чьи помыслы чисты и безгрешны, ибо их разум не способен породить греховную мысль, а плоть не способна желать греховных удовольствий? Именно они, по слабости телесной, в первую очередь становятся жертвами”.
Боль в очередной раз пронзила нутро. В глазах потемнело. Тело забила крупная дрожь. Она вся сжалась, превратившись в тугой комок мышц, чтобы подавить очередной приступ. Даже стонать не хотелось, зная, как раздирает распухшее горло любой, даже самый слабый звук. Несколько мгновений длилась эта изнуряющая борьба с собственным телом. Несколько мгновений, показавшихся вечностью.
Отпустило. Прикосновение щекою к холоду каменных ступеней принесло некоторое облегчение. Правым, еще не опухшим глазом она видела тело девочки-монашки на лестничной площадке. Кажется, ее звали Бая. Оцепеневшими пальцами она крепко держала гобелен, наполовину сорванный со стены. Широко раскрытые глаза, застывший взор устремлен к переплетению потолочных балок, перекошенный рот измазан спекшейся кровью, и мухи, жирные мухи, назойливо жужжащие над телом. Девочке было восемь лет.
“Творец Всемогущий, разве справедливо отнимать у самых беззащитных созданий твоих возможность жить?! Разве справедливо карать безгрешных. А, может, Ты посылаешь нам знак, заставляя нас мучиться от душевных болей при виде умирающих детей, пестуешь в нас силу духа и сострадание к слабым творениям Твоим, приучаешь нас к мысли, что все мы по сути своей – прах, из праха вышедший, и в прах же обращаемый, что тела наши бренны, и все мы, рожденные в грехе, умрем грешниками. Но к чему такие жертвы? Неужели ради достижения какой бы то ни было цели, на алтарь должно возлагаться столько кровавых жертв? Даже если воля божественна, а цель неизмеримо велика…”
Перо дернулось, порвав тонкую бумагу. Жирная клякса расплылась там, где должен был появиться знак вопроса. Она уже не чувствовала ног. Пустота медленно всасывала ее тело. Лишь ноющая боль, терзающая нутро, не давала сознанию погаснуть. Клякса замерла, задрожала от слабого дыхания. На ее поверхности сияла белая точка отраженного света. При взгляде на нее стало нестерпимо больно, и новая волна тошноты подкатила к горлу.
“Мы все – ничто, белые точки в черной пустоте. Ты заставляешь нас являться из тьмы, и в нее же низвергаешь, чтобы потом опять явить на землю наши бессмертные души. Это – игра? Творец, зачем ты так жесток к слабым детям Твоим?
А, может, нет в том Твоей воли? Может, для Твоего взора нет различий между нами и другими тварями, которыми Ты наполнил Землю. Ведь мы, люди, мало чем разнимся с животными. Нами владеют те же побуждения, которые мы, наверное, ошибочно считаем низменными. Да и что мы знаем о природе, о том прахе, из которого вышли? Несмотря на нашу разумность, мы живем по законам звериного мира. Выживает сильнейший. Может быть, мы и есть звери…”
Перед глазами заколыхалось багровое облако тумана. Неужели все? Она не хотела умирать в шестнадцать лет. Она не хотела умирать так, лежа на лестнице монастыря в луже кровавой рвоты, ежеминутно сплевывая разлагающиеся внутренности. Она не хотела, но … она очень устала. Тьма была сильнее хрупкой девичьей жизни. А багровый туман, застилающий глаза, успокаивал воспаленный разум. Она видела, как приближается Смерть – черная с ног до головы, и белое пятно ее лица. Плоская, как тень, она ступала неслышно, что-то волоча за собою.
В ушах стоял ровный гул.
Вот Смерть приблизилась к гобелену, застыв над телом девочки. Толкнула труп ногой. От удара та безвольно мотнула головой, изо рта потек густой черный туман. Жизнь выплеснулась из бесполезного ныне тела. Смерть склонилась над мертвой. Бледная рука выхватила слабое сияние, небрежно бросила в мешок. Мешок?! Да, обычный холщовый мешок, в кровавых пятнах. Так вот куда попадают души.
Мешок! Он позвякивает при движении. Не надо! Пожалуйста!
Смерть приближалась, осторожно спускаясь по скользкому камню. Казалось, черная вязкая жижа струится вслед за нею, жирными, как деготь, змейками сползая по ступеням. Узкая ладонь мелькнула совсем близко, вырвала лист бумаги из сведенных в судороге пальцев. Несколько минут, а может часов, стояла тишина. Изредка что-то дребезжало.
Мешок?
И вдруг чья-то воля заставила тело перевернуться на спину.
Сквозь серо-бурую муть она увидела белое пятно с черными точками глаз.
Мешок!
Отвращение и злость нахлынули, сметая все оставшиеся чувства, как штормовая волна. Она дернулась, выворачиваясь из крепких объятий Смерти, и плюнула ей в лицо. Страшный хриплый хохот покатился под высокими сводами храма, разрывая воспаленную гортань. Она смеялась, захлебываясь кровавой жижей. Вдруг холод резанул по животу. Обжигающий холод стального клинка. Она умолкла, потеряв сознание. Она умерла.
***
Свет причинял боль. Кто-то отдернул занавеску, и яркое утреннее солнце проникло сквозь веки, окрашивая их красным. Она зажмурилась, и тут же перед глазами запрыгало множество зеленых противных искр. От их пульсирующих движений закружилась голова. Надо бы зашторить проем. Она попыталась приподняться, но у нее не было тела. Она не ощущала его. Если я чувствую боль, значит, я жива. Если я жива, значит, у меня есть сердце, которое гонит кровь по венам. Если у меня есть вены, по которым бежит кровь, должно быть и тело, опутанное сетью этих сосудов. Должно быть тело, в котором бьется сердце. Оно должно быть. Оно есть. Странно, но заставить себя поверить в существование собственного тела было очень трудно. Мысленно она раз за разом повторяла последнюю фразу, пытаясь пошевелить хотя бы одной из существующих конечностей. Существующих? Она надеялась, что так.
Свет причинял боль. Проклятое солнце! Она начинала впадать в ярость.
Оно есть! Кажется, она произнесла эти слова вслух. Произнесла и дернулась из последних сил, вкладывая в движение всю накопившуюся ярость и желание подтвердить свою правоту. Она не любила ошибаться.
Оно есть! И она скатилась с лежанки. О, Творец всемогущий! Оно действительно есть. Лучше бы его не было! Тысячи ржавых тупых гвоздей вонзились в живот откуда-то изнутри, и каждый начал ворочаться, прокладывать себе ложбинку. Боль, как масляный шарик на вощеной бумаге, перекатывалась от горла к ногам, вызывая приступы сухой рвоты. Она почувствовала каждую часть своего тела, и.… И вдруг спазмы прекратились. Только голова гудела после удара об пол. Чьи–то руки погладили ее по щеке. До чего холодные! Как у мертвеца. Затылок снова утонул в мягкой пахучей шкуре, валиком скатанной в изголовье. Солнце исчезло. И руки тоже.
Слезы потекли по лицу, щекоча сухую кожу, но нечем было утереться. Ощущение тела пропало вместе с болью. Глупо, но она не понимала, почему плачет. Радость? Страх? Или это – обычное слезотечение после сильных мышечных спазмов?
Где я?
Этот вопрос так неожиданно возник в мутном сознании, что она вздрогнула. Перед мысленным взором поплыли размытые картины. Белое пятно с черными точками глаз… голубое чистое небо далеко-далеко впереди, гладкое и звенящее, как натянутая струна… мерное покачивание и скрип по обе стороны головы… Телега? Возможно.
Холодные руки! При одной мысли о них становилось … нет, не то чтобы страшно, но нехорошо. Именно те руки, что только что касались ее щеки. Тяжелые и холодные, как сталь меча.
Я жива! Творец Всемогущий, благодарю тебя за чудо!… Но как?! Я же видела ее! Я видела Смерть! Она стояла надо мной! Она держала меня! Эти страшные глаза…
Мешок!
Она сразу открыла глаза. Мешка не было. Лишь расплывчатые из-за влажной пелены ребра низкого потолка, черного от копоти. Она перевела взгляд на плотно зашторенное грязной тряпкой окно прямо напротив лежанки. Часто поморгав, дабы осушить слезы, она скосила глаза влево, чтобы осмотреться. Дом, а не сарай, как она думала изначально, представлял собой старый, обросший по углам паутиной сруб, по размеру больше подходивший для бани, нежели для жилья. В центре был очаг – углубление в деревянном настиле, сквозь доски которого кое-где прорастала трава. Значит, топили по-черному. Справа и слева от очага два неотесанных сосновых бревна подпирали сгнившие балки потолка. Кто-то совсем недавно на скорую руку правил осевшую крышу – сосна не успела потерять свой смолистый дух. На сучках развешаны домашняя утварь и оружие… много оружия. Одну стену занимала грубо сколоченная лавка, заваленная хламом. На другой стене – пара маленьких окон, заткнутых ветошью. Двери она не видела, но поняла, что та приоткрыта. В солнечных лучах, протянувшихся по всему полу сквозь щель, водили неспешные хороводы крупицы пыли. Она некоторое время пристально наблюдала за их движением, пока глаза не стали болеть от света и напряжения. Видимо, дом долгое время обретался без хозяина. Слишком грязно, слишком пыльно. Она прикрыла веки. Пылинки продолжали медленно плыть перед глазами, оранжевые, похожие на искры в затухающем горне.
Она вспомнила старшего брата, Милада, гонявшего ее, любопытную и вертлявую девчонку, из кузни. Было за что. Однажды она подпалила свои косы, сунув голову в печь. При этом чуть сама не сгорела и кузню не сожгла.
Стало жарко. Она почувствовала такой резкий приступ жажды, что все сомнения насчет собственной телесности испарились. Воздух нещадно ожег воспаленное горло при вдохе.
Воды!
Сухим опухшим языком она провела по растрескавшимся губам. Гортань превратилась в камень. Говорить было больно. Но зато вернулось слабое ощущение тела. Она подвигала левой рукой и потянулась к изголовью. Оказалось, что мышцы невероятно ослабли. Непослушный отросток плоти двигался как мешок с песком, а пальцы, так те вообще существовали отдельно от тела, не соглашаясь подчиняться его законам. Она неловко столкнула руку с лежанки, ударившись костяшками пальцев об пол.
Так низко?!
Она пошарила ладонью по грязным доскам, угодив в нечто склизкое, наткнулась на кувшин. Опустив в него кончики пальцев и убедившись, что сосуд полон, она совершила глупость – попыталась поднять кувшин. Тот гулко ударился об пол и покатился, обильно орошая гнилые половицы и проросшие сквозь них сорняки. Она застонала от бешенства и бессилия.
Дверь противно скрипнула, и в комнату вошел человек. Она замерла, вслушиваясь в его легкие шаги и дробный стук поленьев, брошенных на пол. Он присел у очага, воткнув топорик в сосновую подпорку и повесив на него, как на крюк, связанные меж собою птичьи тушки. Ее поразило, насколько легко и грациозно двигался этот человек в захламленном пространстве тесной клетушки. Когда он начал раздувать огонь, она наконец-то смогла рассмотреть его лицо. Он был молод, не старше Милада, лет двадцати. Вытянутый вперед профиль с тонким, чуть вздернутым носом придавал ему сходство с лисицей. А жесткое и хитрое выражение лица вкупе с крепко сжатыми тонкими губами только дополняло сходство с диким зверем. Черные крупнокудрые волосы росли неровными прядями, закрывая шею. Видимо, он срезал отросшие локоны от случая к случаю. Подбородок же был по юношески чист, без намека на бороду. Тело, оголенное по пояс, представляло собой крепкий костяк, обтянутый плотно перекрученными мышцами. Ничего лишнего, идеальная фигура мелкого хищника – поджарая, ловкая, сильная. Этот человек был очень красив, но во всем его облике она четко ощущала жестокость и, как следствие, опасность. Мурашки побежали вдоль позвоночника. Ей стало жутко. Она прекрасно понимала, что он чувствует на себе пристальный взгляд и в любой момент может обратить на нее свое внимание, но отвести глаз так и не смогла. Казалось, он намеренно давал ей возможность подробнее рассмотреть себя. Она ясно осознала, что этот человек вызывает у нее чувство беспричинного животного страха, и эта мысль привела ее в ярость. Она ненавидела страх.
Огонь весело заплясал в очаге. Установив металлическую треногу над пламенем, человек закрепил в кольце котелок и высыпал в воду буроватый порошок из металлического короба. Тяжелый дух растекся по дому вместе с дымком.
В подобных котелках лекари-храмовники варили декокты и лекарственные зелья до того момента, когда в храме вспыхнула эпидемия. Ни один отвар не спас от неизвестной “гнилой” болезни, убивавшей за несколько суток.
Неприятная догадка холодным комком сжалась меж ключиц. Она сглотнула и снова почувствовала сухие рези в горле.
Тем временем человек всыпал очередную порцию порошка в котелок и, размешав металлической палочкой бурлящее варево, встал и косо поглядел на нее. Как будто бритвой резанул!
– Воды дай, – как можно тверже произнесла она, глядя выпученными от страха глазами на его уши, обросшие по верхнему краю черной шерстью.
Это не человек.
Он скривил губы – видимо, усмехнулся, – но все же исполнил ее просьбу. Снял с крюка черпак, наполнил из бочки и поднес к ее губам.
– Пей, – приказал он.
Она почувствовала издевку в этом коротком, с усмешкой произнесенном слове. Приказать ей пить было равносильно тому, что приказать ему принести питье. Злость поборола страх, и она посмотрела ему прямо в лицо. Ее крик погас в бульканье судорожно сглатываемой воды. Белое пятно с черными точками глаз … ее поила Смерть.
Глава вторая.
Дух зверя
– Мое имя – Олга! – раздраженно произнесла она, когда он в очередной раз обратился к ней, называя девкой.
– Мне плевать, какое имя было у тебя до смерти, – холодно произнес он, пальцами прощупывая мышцы ее ног. За время болезни они истощились так, что можно было пересчитать все косточки коленного сустава. Если честно, Олга не понимала, что он пытается найти под слоем кожи. Она с ужасом рассматривала свои конечности, думая о том, что ей самое место в анатомическом классе в качестве наглядного пособия для изучения скелета. И тут же вспомнила, что нет больше класса, и школы при храме не существует. Наверняка ее сожгли жители окрестных деревень, чтобы мор не распространился по селениям. А если не сожгли, то скелетов там и без нее более, чем достаточно.
– Попробуй-ка встать, – произнес он, подавая ей руку. Она оттолкнула протянутую ладонь отчасти из упрямства, отчасти из-за того, что ее пугали прикосновения к его коже. На ощупь она была холодной, как у утопленника, холодной и гладкой. Опираясь о стену одной рукой, а второй придерживая сползающую простыню, она медленно поднялась, борясь с тошнотворным головокружением и пытаясь удержаться на дрожащих ногах.
– Брось покрывало, – приказал он.
– Что?!
Она была абсолютно нагой, если не считать бинтов, бандажом перетягивающих ее торс. Без лишних слов он шагнул к ней и резким быстрым движением выдернул простыню из крепко сжатых пальцев. Олга потеряла равновесие и неудачно села обратно на лежанку. Согнувшись пополам от нестерпимых резей в животе, она зашипела, чуть не прикусив себе язык.
– Глупая девка, – процедил он сквозь зубы, с силой распрямляя ее, свернувшуюся в комок, и укладывая на кровать.
– Не называй меня так! – зарычала она, захлебываясь негодованием и болью. И тут он залепил ей звонкую пощечину такой силы, что на глаза выступили слезы. На короткий миг перехватило дыхание, и все телесные и душевные переживания отступили. Остался лишь бесчувственный и холодный голос, властно чеканивший тяжелые слова.
– Я буду называть тебя так, как посчитаю нужным. Запомни, теперь ты – никто, зародыш в утробе самки. Я дал тебе вторую жизнь, и ты благодарно будешь выполнять все мои приказы, иначе я забью тебя, как бешеную собаку.
Олга застыла, пораженная своей новой ролью рабы при жестоком царьке. Сколько яда источали эти губы! Ей хотелось съязвить, но он наверняка не поскупился бы на еще один удар. Она начинала тихо ненавидеть своего спасителя.
Тем временем он нежно успокаивал ее боль. Олга сквозь перевязь почувствовала холод его рук, водящих по животу сверху вниз, сверху вниз. Как будто зверя оглаживает. Как будто что-то, поселившееся внутри ее утробы, негодует по поводу грубо нарушенного покоя.
Размышляя о последней неделе, проведенной в сознании, но без движения, Олга подметила в себе несколько новых ощущений. Слух, зрение, нюх, вкус, осязание – все ее тело работало на неком новом, более высоком уровне. Эта перемена не пугала, но настораживала. Кто знает, что происходит после смерти… Олга была абсолютно уверена в том, что там, на ступеньках главной лестницы школы, она не просто впала в беспамятство. Ее убили ударом кинжала в живот. И холодную сталь вонзил в ее тело именно этот нелюдь, как она мысленно называла своего новоявленного хозяина. Сколько раз Олга задавалась вопросом, как это все может быть, сколько раз пыталась завязать подобие беседы с этим странным существом, выяснить, кто он такой, или что он такое. Но тот отвечал односложно или вообще молчал, а когда она начинала раздражаться, просто вставал и уходил, пользуясь ее немощью, чтобы избавиться от докучливых расспросов.
Тем не менее он очень внимательно наблюдал за ней. Олга чувствовала живой интерес, хорошо спрятанный под маской безразличия и холодной отчужденности. Когда в его отсутствие она попыталась самостоятельно сесть на лежанке, взгляд нелюдя ощущался сквозь бревенчатые стены. Казалось, он видел Олгу насквозь своими черными, как бездонные колодцы, глазами. Она же не смогла узнать даже его имени, а на предложение называть его “хозяином” лишь презрительно хмыкнул, едко подметив, что он ее еще не купил, чтобы иметь над ней власть. Этот довод был настолько смехотворен, что даже она в своем упрямстве понимала это, и негодовала от неясности происходящего и от мысли, что нелюдь вправе поступать с ней, как ему угодно, как хозяин спасенной им жизни. Она не понимала его мотивов, не видела цели, и страх, как волны прибоя, с завидной регулярностью накатывал, погружая ее с головой в свое липкое нутро. Она боялась, и пыталась скрыть это нападками и наглостью.
В такие моменты он не трогал Олгу, видимо, боялся повредить, и вот только что, вложив в одну звонкую пощечину все накопившееся раздражение, выплеснул его в самой что ни на есть циничной форме, разбавляя удар не менее звонкими словами. Может ли это значить, что болезнь и смерть отступили?
Олга с ненавистью посмотрела на красивый профиль нелюдя. Его сосредоточенный взгляд был прикован к бинтам, и казалось, проникает глубже, под них, в самое нутро. Щеку до сих пор саднило.
– Ну и что ты там пытаешься высмотреть? – раздраженно спросила она. Он поднял глаза, несколько секунд смотрел на стену, а потом задумчиво произнес:
– Ты, наверное, права, – Олга от удивления вздрогнула, – девкой тебя называть бессмысленно. Мне пришлось вычистить твое сгнившее чрево. Так что детей ты точно иметь не будешь. А какая из тебя девка, коли родить не сможешь?
И он улыбнулся ей впервые за все время, обнажая ряд безупречно белых зубов. Олга застыла. Да как он смеет?
– Ублюдок! – она замахнулась, чтобы ответить ударом на удар, но нелюдь ловко перехватил руку за костлявое запястье и с силой сжал. Олга вскрикнула от боли. Глаза его сузились, превратившись в две злые черточки.
– Сначала подумай, прежде чем ударить того, кто имеет над тобой полную власть… ялая1 сучка, – тихо произнес он, отбрасывая ее руку. Затем нелюдь поднялся и, сняв с крюка топор, вышел за дверь.
Слушая мерный стук топора, Олга тряслась, как в лихорадке, обхватив руками взмокшие плечи.
За что? Что я ему такого сделала? Зачем он вытащил меня из ада? Чтобы опять бросить туда? Он что, пытается играть роль черта при грешнице? Зачем?
Слез не было, было лишь гнетущее чувство тоски и обиды. Даже злоба испарилась, осталась лишь бессильная усталость. Выходит, способностей человеческой души не хватает на долгое поддержание какого-то одного чувства. Она устала. Сегодняшний предел был исчерпан. И на смену жгучей злобе пришло тягостное раздумье.
***
Сколько Олга себя помнила, она всегда была счастлива среди родных, в кругу своей дружной семьи. Отец, Тихомир, бывший искусным оружейным мастером вот уже в пятом поколении, держал крупное дело в Толмани. В жене своей, Луте, он души не чаял, хотя она и была слаба здоровьем. Тем не менее, четырех детей народить смогла. Олга была жданной девочкой за двумя старшими братьями и ребенком, самым тяжелым в родах. Повитухи, принимавшие роды целым собором, поговаривали, что “тяжел был плод в рождении, тяжелую судьбу пронесет в жизнь”.
Маленькая сестренка, родившаяся через два года, вышла так легко, что собравшиеся было вокруг роженицы бабки разочарованно ахали, упустив очередную возможность почесать языки, а знахарь, приглашенный в помощь, лишь усмехнулся в белые усы.
Длительные роды привели к травме, как позже говорил знахарь, осматривая Олгу. У девочки в три года проявились признаки падучей. Выражался недуг неожиданными приступами бессознательного состояния. Однажды она “вылетела” из собственного сознания посреди улицы и очнулась дома с перебинтованной рукой. Конь под шальным наездником задел сидящую на дороге девочку, раздробив запястье правой руки. Кости срослись, но, когда пришло время учиться письму, перо Олга держала в левой.
Припадки случались редко, но всегда очень некстати, когда их меньше всего ожидали. Олга никогда не могла отличить радостно-восторженного состояния детской игры от предвестия приближающегося приступа. Несмотря на строгий запрет родителей, она в одиночку бегала за ворота играть с местной ребятней в салки, рвала рубахи на заборах соседских огородов, воровала фрукты, которые в чужих садах всегда были слаще, крупнее и желаннее, чем в собственном. В любимой среди детей забаве, игре в могучих богатырей, Олга всегда предпочитала быть ужасным драконом, нежели прекрасной княжной, поэтому юные воины, коих было в большинстве, всегда в пылу битвы оставляли на ее теле столько синяков, сколько успевали до того момента, пока она не притворялась мертвой. Но Олга утешалась мыслью, что мальчишкам доставалось не меньше. Бывало, что припадок настигал ее в пылу битвы, и это только добавляло шишек и ссадин.
Образ дракона сопровождал Олгу с самого детства. Она хорошо помнила момент, когда впервые увидела этого легендарного змея. Однажды странный человек с жуткими глазами принес отцу эскиз для гравировки меча, кованного из странного серебристого сплава, – цветную миниатюру – небывалой красоты змею с тонкими перепончатыми крыльями, раскинутыми в стороны. Картинка заворожила ее своим великолепием. Отец тогда сказал, что “крылатые змеи бывают только в сказках и называют их драконами”, и что “они всегда плохие и много хорошего люда губят ни за что” и зачем-то добавил “лучше не связываться с такими зверями, как этот … человек”. Олга не поняла, что имел в виду отец, говоря о воине, а в то, что было сказано о змее, не поверила. Разве такое прекрасное создание может убить? Гадюка может, укусив и отравив своим ядом, а эта – вряд ли.
Олга, уродившаяся в отца и лицом, и умом, очень быстро и хорошо обучалась простейшим наукам: письму, чтению, счету.
В поселке жил знахарь, старик – белый, как снег, с удивительно голубыми глазами на холодном лице, ну самый настоящий колдун. В деревне его уважали, но побаивались, поэтому местная ребятня наведывалась к его избе на берегу реки с завидной регулярностью, заглядывая в окна, влезая в птичник, в общем, искали жертв “колдуна” – мертвяков или, на худой конец, магические клады. Однажды ватага сопливых по весне детишек забрались в сарай позади знахарского дома. Помимо груды мусора и рухляди они нашли трех издохших воронов, черных, как деготь, и распухших до неимоверных размеров. От них исходил такой жуткий смрад, что кого-то стошнило. Олга пошевелила одного из них сломанным черенком, да так и замерла. В мгновение ока птичья тушка оплыла бесформенной массой гнили и перьев. Тут нервы у всех дружно сдали, и ребятня с диким криком полезла из сарая, как крысы из горящего дома, и разбежалась в разные стороны. Олга так и осталась сидеть над распухшими птичьими тельцами. Припадок случился, как всегда, не вовремя. Знахарь, нашедший ее через несколько минут, оказался спокойным и добрым стариком. Угощал теплым отваром из шиповника с малиной и все сетовал, что проклятые вороны воруют из кладовой сухие смеси, а потом дохнут, где ни попадя. А на вопрос “деда, как же ты этакой пакостью людей лечишь?” ответил, что “даже самый смертельный яд в малых мерах служит во спасение жизни”.
Дружба одинокого старика и маленькой девочки стояла на том, что Олга доводила его до тихого бешенства бесконечными расспросами, когда знахарь составлял очередное лекарство или варил особо сложный декокт2. В глазах Олги знахарь был сказочно умен. Он много рассказывал Олге о травах, о людских хворях, о полезных свойствах некоторых металлов и ядов. И именно он посоветовал отцу девочки по исполнению шести лет отправить дочь в школу при храме Святого Змея “для подробного изучения лекарского мастерства и науки врачевания”. Тихомир долго думал над предложением старца, и, решив, что тот плохому не научит, дал свое согласие, хоть и не по вкусу ему была мысль об ученой девице, которую и так никто, болезную, сватать не станет, а уж если она умом начнет вперед будущего мужа щеголять, так в девках и останется. Но раз так вышло, пусть хоть знанием будет богата, раз Творец здоровьем обделил. А там, надеялся отец, возможно, найдется лекарство, или болезнь сама выйдет.
Болезнь действительно ушла, когда Олге исполнилось тринадцать – самый возраст для замужества. Ей и жениха подыскали – купеческого сына, Ждана. Ждан был единственным ребенком в семье, к тому ж не чурался не по годам разумной девки, так что партия составилась весьма выгодная для обеих сторон. Но школу следовало окончить и получить навык, тем более, что Олга оказалась весьма прилежной и одаренной в области знахарства ученицей.
Если бы не страшная эпидемия, быть бы ей сейчас опытной наставницей или лекарем при княжеском дворе… или женой богатого купеческого сына.
Храм и закрытая школа при нем были местом, завораживающим детское воображение. Огромная каменная домина с узкими прорезями окон и бесконечными галереями, коридорами, оранжереями символизировала собой лабиринт страшных тайн, эмблемой которых являлась жутковатая драконоподобная змея с человеческим лицом. Наставники еще в первый год обучения разъяснили студентам символику ордена Святого Змея.
По легенде, говорили они, орден был основан великим духом Змея, врачевателем, равного которому не было на земле, да и вряд ли будет. Он был столь почитаем за свои благодеяния, что люди стали поклоняться ему, как высшему среди созданий Творца. Эмблема ордена включала изображение созидающей ипостаси великого духа. Но была и иная – разрушающая. Преисполненные завистью и жаждой власти прочие духи решили отомстить Змею, сгубив его детей. Обманом проникнув в Дом, они уничтожили семью Великого, пользуясь его отсутствием. Несмотря на то, что многие сыновья Змея были сильнейшими воинами среди людей, любой из них мог мало что противопоставить боевому искусству духов. Узнав о происшедшем, Змей был ослеплен такой жгучей яростью, что рассудок его помрачился, и он, впав в дикое неистовство, предстал в образе Черного Дракона и, преисполнившись огромной силы, заточил духов в тела своих мертвых детей, а прочих лишил материальности. Так появились первые “духи зверей”, в народе называемые йоками. Полулюди, полуживотные – холодные и страшные, как сама смерть, порожденные смертью же, бессердечные и кровожадные, лучшие наемники, раса убийц, забывших, что такое боль.
Олга подскочила от внезапно осенившей ее догадки. Творец всемогущий, какая же я дура, что раньше не догадалась! Кровь пульсировала в висках с такой силой, что, казалось, голова сейчас лопнет от возбуждения. Она поняла, кем являлся ее мнимый спаситель. И еще Олга с ужасом осознала, каким образом нелюдь излечил ее.
Он сделал из меня проклятое чудовище, подобное себе! Я – дух!
Глава третья.
Змея
– Вставай! – нелюдь ткнул концом деревянного меча между ребер, метя в свежую рану. Олга сжалась в комок от боли на мокрой земле, притворившись, что не слышит.
– Вставай, я кому сказал!
Он что, считает грязные пятки действеннее окровавленной деревяшки?! Олгу в очередной раз скрутило от тычка ногой в живот.
– Собираешься здесь валяться до утра?
“Да пошел ты!” – мысленно зашипела она, уткнувшись лицом в набухшую от воды глину. Вслух обращать подобные речи к Учителю Олга зареклась после первого месяца уроков, как нелюдь называл эти каждодневные пытки.
Несколько секунд был слышен лишь звук шлепающих по лужам капель, потом к ним добавился легкий удаляющийся шелест, скрипнула дверь и Олга наконец-то позволила себе глубоко вздохнуть. Больно, но необходимо. Она с трудом перевернулась на спину, подставив разбитое лицо ледяным струям дождя. За болью она не ощущала холода – тело ее превратилось в одну большую рану, жутко саднило и жгло, как кусок мяса на жаровне. Ей даже почудилось, что журчание потоков воды – это скворчащий на горячем чугуне шмат прогоревшего свиного сала. Олга хотела есть. Но до избы еще надо дойти, а это она вряд ли сможет сделать с вывихом лодыжки на правой, и сломанной костью на левой ноге.
***
Вересень3 в этом году выдался дождливым и ко всем бедам еще и холодный. Нелюдь говорил, что ночной холод – хорошее стрекало для того, кто хочет восстановиться быстрее, чем замерзнуть. А еще он говорил множество умных, по его мнению, вещей. Например, что постоянные дожди, что превращают глину в жидкую грязь, и камни – в скользкий лед, намного повышают плодотворность занятий. Так Ученица, как нелюдь называл девушку, быстрее научится двигаться с оружием в сложных условиях. То, что Олга постоянно падала и ломала ноги-руки, совершенно не смущало Учителя, а иногда даже приводило в ярость. За любую мелкую провинность во время уроков она получала такие затрещины, по сравнению с которыми удар конского копыта показался бы дружественным тычком в бок. Но до этого Учителю не было дела. Проклятый дух, скорее всего, не чувствовал ни боли, ни холода.
Учитель был просто нечеловечески жесток, если не принимать во внимание то, что он действительно не был человеком. А был он Лисом – хитрым, проворным, мерзким зубоскалом, дрянным вонючим йоком, сильным, как дюжина наемников, и в полном совершенстве владеющим всеми боевыми искусствами и видами оружия.
Олга ненавидела Лиса.
Откуда она знала имя своего личного тирана, Олга не могла понять, сколько ни билась над этой тайной. Но уверенность в истинности своих догадок была непоколебима. То, что этот ублюдок являлся Лисом, для Олги было неоспоримо. Эта мысль озарила ее через два дня после того, как она начала самостоятельно передвигаться, то есть во время первого же урока. Только почему он черный, а не рыжий, как положено нормальным лисам? Да о какой нормальности могла быть речь! Ею от Лиса даже не пахло, запах он имел один единственный – свежей крови.
Начать хотя бы с того, что среди духов никогда не было женщин. “Сыны смерти” – как они сами себя величали – искусственно сотворенная и искусственно же воссоздаваемая при помощи определенных ритуалов раса “не-людей”. По неизвестным причинам йоки не брали в свои кланы людей женского пола. Конечно, Олга теперь была бесплодна, но женственности от нее не убавилось. Она была, есть и будет женщиной. Первое нарушение правил – Лис сделал духом женщину.
Возможно также, что природа Лиса была сложнее, нежели у других духов. Ведь очевидцы утверждали, что йоки – бесчувственные истуканы. Их невозможно разозлить словесными оскорблениями. Об этом рассказывали еще в школе. Правило гласило: не подходи к йоку близко, не нарушай границ, не касайся его, если не хочешь познакомиться с его мечом. Поговаривали, что во время ритуала перерождения человек теряет душу, остается лишь пустое сознание и холодный разум; что зверь, живущий внутри, самолично пожирает душу – источник огромной силы, и для того, чтобы жить дальше, йоку приходится кормить его, убивая невинных младенцев, да непорочных дев. На Олгину душу пока никто не покушался, кроме благословенного Учителя, будь он трижды проклят. Так что домыслы на ее примере можно было опровергнуть. Пока. Но, так или иначе, радость, печаль, злобу, любовь и другие чувства йоки каким-то образом подавляли в себе. Второе нарушение правил – Лис не подавлял. Никогда!
Олга ненавидела Лиса.
И боялась. И поэтому еще больше ненавидела.
С тех пор, как она впервые сама вышла из дома на крыльцо погреться под тогда еще горячим весенним солнцем, и увидела Лиса, свежующего во дворе тушу дикого барана, она поняла, что легкая жизнь, наполненная любовью, радостью и счастьем в кругу семьи, ликующей по поводу чудесного воскрешения, ей даже сниться не будет. Ей вообще ничего не будет сниться, поскольку существо перед ней рано или поздно, не моргнув глазов, разделает и ее, как это несчастное животное, распятое меж двух рогатин. Точно так же, голыми руками и острыми когтями вместо ногтей.
А еще она поняла, что сбежать от Лиса – задача невыполнимая.
Во-первых, их жилище окружали горы, по ним не вились тропы и не пахло костром на многие версты вокруг. Сплошь крутые склоны, обрывы и глубокие расщелины. Она угодила в одну из них, сломав два ребра. Срастить их сумела, но выбраться из каменного мешка не смогла – на восстановление ушли все силы. Олга пролежала на дне расщелины три дня, пока не потеряла сознание от голода. Лис, конечно, нашел ее, выходил, а после высек кнутом до полуобморочного состояния.
Во-вторых, Лис просто не позволит своей игрушке сбежать.
Олга ненавидела Лиса.
И, что немаловажно, ему это нравилось. Нравилось смотреть, как она изводится в бессилии, как сходит с ума от слепящей ярости, как выматывают ее сдерживаемые приступы бешенства, не находящие выхода, пожирающие изнутри. Он открыто смеялся над нею, показывая безупречно белые клыки, называл слабачкой, безмозглой дурой, глупой девкой и, возводя очи горе, произносил патетические речи тоном наставника Велеслава, преподававшего богословие и философию. Все они имели один и тот же зачин: “о, неразумное дитя, когда же осознаешь ты своим слабым умом, что главное – побороть в себе ярость”, были необычайно коротки и изобиловали такими красочными эпитетами и ругательствами, каких наставник Велеслав не слышал даже в доках столичного порта. Однажды Олга сделала по этому поводу замечание, что, дескать, жаль, такой талант лицедея пропадает зря. Два передних зуба пришлось выращивать месяц.
Олга приоткрыла разбитые губы и жадно стала пить текущие по лицу холодные струи. Равномерно свинцовое небо не давало возможности точно определить время, поэтому надо было торопиться. Олга расслабилась, чутко прислушиваясь к своему телу. Точнее к тому, что обитало в нем, и позвала его. Дух ответил пульсирующим жаром в солнечном сплетении, который разлился по всему телу.
Восстанавливаться она научилась слишком быстро, чему Лис удивился, но виду не подал. Олга не знала имени духа, но он был теплым, ласковым и беспомощным, как месячный щенок. Это было единственное живое существо, которое, по крайней мере, не причиняло ей боль. Теперь, когда они стали единым целым, Олга могла пользоваться его силой, а знания анатомии позволяли точнее определить, куда направить энергию.
Лис как-то сказал:
– Не зная имени духа, ты не узнаешь его возможностей, поскольку он не станет общаться с тобой. Не услышит, как бы ты его ни звала.
Олга тогда спросила, почему же мудрый Учитель не откроет ей тайну.
– Потому что ты слишком немощна, чтобы будить спящего в тебе зверя. Он разорвет твое пустое брюхо и вывернет тебя наизнанку, как засаленную наволочку. За тем и нужны уроки. Для духа ты должна быть крепче камня, с которым я познакомлю твое милое личико, если еще хоть раз оступишься.
А после он добавил:
– Когда ты сможешь нанести мне хоть один ответный удар, я подарю тебе имя духа, которое станет твоим собственным. А до тех пор ты будешь никем, грязью под моими ногами, безмолвной и безропотной скотиной. Так что, шевели копытами!
Плохое воспоминание. Хотя, какие события, связанные с Лисом, были хорошими? Правильно, никакие! За исключением последнего, совсем свежего, еще не потерявшего сладкий привкус мести. Сегодня Олга добралась-таки до Лиса, причем благодаря лишь своей хитрости и смекалке. Это случилось за час до окончания урока. Тучи заволокли небо, только собираясь обрушить на землю очередной потоп. Учитель давал для запоминания простенькую связку. После разминок и проб, тычков и оскорблений он позволил ей сделать небольшой перерыв, чтобы смыть грязь и залечить мелкие ссадины.
Олга давно привыкла ощущать Лиса, как нечто бесполое, к тому же имеющее нечеловеческую сущность. Поэтому побороть стеснение, обнажаясь перед нелюдем, не составляло особого труда. Олга даже не подозревала в Лисе мужчину, пока случайно не заметила, как смотрит он на ее нагое тело. Это открытие вызвало сначала непонимание (почему он так смотрит?), затем удивление (он – тоже мужчина?), а после, до конца осознанное, оно переросло в ужас. Олга внезапно поняла, что вот уже полгода, как живет под одной крышей, в одной тесной клетушке с молодым мужчиной, имеющим явную и постоянную потребность к насилию, и, вместе с тем, йоком, которые, по весьма достоверным слухам, очень ненасытны в отношении женщин. Вот уже шесть месяцев Лис ни с кем не грешил. Выводы не обнадеживали. Олга запаниковала. Впервые за полгода ей стало по-настоящему страшно. До тошноты и дрожи в коленях.
Учитель окликнул, и на ватных ногах Олга пошла к барьеру. Перед глазами мелькали желтые точки, язык присох к гортани. Первый же удар она пропустила и оказалась на земле. Сверху понеслось:
–Ты что, заболела?! Что это за выкрутасы?! А ну-ка поднимай свой зад, корова! Жмешься, как шлюшка в подворотне, – премерзкий смешок. Зря он это сделал. У Олги все внутри похолодело. Ненависть и злоба моментально исчезли, угаснув, подобно углям, на которые плеснули ведро воды. Мгновение боли в сжатой страхом груди, и отрезвляющая холодная ярость на грани бесчувственности, как будто Олга окунула горящую голову в полынью. Она поднялась.
Как-то раз, будучи в Надаре с отцом, Олга видела женщин, зарабатывающих продажей своего тела. Они стайками порхали от одного кабака к другому, зазывая моряков недвусмысленными взглядами и движениями, обещающими сладострастие и порок. Особенно запомнились глаза, липкие и сахарные, как слюнявые леденцы.
– Простите, Учитель, – она покорно склонила голову, добиваясь наибольшей правдоподобности движения. А потом томно посмотрела нелюдю в глаза, пытаясь сделать леденцы как можно более сахарными и липкими. Судя по отклику, действо возымело успех. Лис на долю секунды впал в ступор. Олге захотелось засмеяться ему в лицо. Вместо этого она ударила. Но Лис не был бы Лисом, если бы не реагировал моментально. Он увернулся, но так неловко, что острый конец деревянного меча задел правое плечо, разорвав рубашку.
Хлынул дождь. Лис молча и зло избивал Олгу, используя ее как биту4, пока она не потеряла способность ставить хотя бы видимость блоков на его атаки. А потом оставил ее валяться в грязи.
Олга ненавидела Лиса.
Не самое приятное ощущение – вправлять себе кости. Олга привыкла к боли, но чувствовать ее не перестала. По телу, и без того горевшему множеством ран и ссадин, пробежала волна жара. Дух окутал ее изнутри, будто пеленая в теплое покрывало. Легкое напряжение мышц вокруг поврежденных участков, и она почувствовала, как натянулась кожа, как неведомая сила погнала по жилам кровь, как бешено застучало сердце, и мощной волной накрыл жар. Весь этот ад длился несколько секунд, после раздался легкий щелчок в правой, и чавкающий звук в левой ноге. Восстановление завершилось. Человек бы не выжил в таком состоянии, но, с грустью отметила Олга, я уже не человек.
Она с трудом встала на четвереньки, пошарила в грязи, нащупывая свой деревянный меч. Заткнув за ворот драной рубахи палку и затянув потуже воротник, чтобы меч не выпал, Олга поползла на четвереньках к дому. Так надежнее. Еще одно падение, и силы иссякнут.
К йокам Лиса с его насмешками! Когда дело касается простого выживания, принципы утрачивают всю свою значимость. Жизнь все-таки дороже, нежели попранная гордость. По крайней мере, до того момента, пока не свершится месть. Олга даже не подозревала в себе таких низких помыслов, такой подлости и расчетливости. Прежде она бы скорее умерла, чем так пала. Теперь же, после смерти, ей очень хотелось жить. Все идеалы бесследно испарились, как будто Олга потеряла часть души, которой, возможно, никогда и не было. Если рассуждать здраво, то в подобную историю за все свои шестнадцать лет она не попадала ни разу. Да, умирать на лестнице в храме было страшно, но то была неизбежность. Да, были разбойники на дороге, но то была неожиданность, тем более их вовремя взял подоспевший отряд дружинников, и ничего злобного или постыдного они свершить не успели, только выбили вознице зубы. А здесь, в маленьком аду, где тебя истязает такая злобная паскуда, приговаривая при каждом ударе о благе, которое этот удар тебе принесет; здесь остается лишь один выход – терпеть удары и ярость, жгущую нутро, учиться мастерству и хладнокровию в надежде когда-нибудь совершить возмездие – убить тварь и, наконец, освободиться от рабства.
Олга доползла до низкого, покореженного временем и мхом крыльца. На нижней ступени стояла деревянная кадка, в которую с козырька стекала холодная дождевая вода. Олга знала, что в таком виде чистоплотный Лис ее не пустит. Она присела на крыльцо, разделась и опустила босые ноги в воду. Тщательно протерев жестким пористым камнем подошвы, смыв грязь с ног, рук и плеч, Олга обтерлась сухим полотенцем, висевшим на дверной ручке, и очень медленно, опираясь на косяк трясущимися руками, поднялась, чтобы войти, а не вползти. Лис, конечно же, проследил весь ее путь до дома, но насмешничать ей в лицо он не будет. Не из гордости, так из вредности, но Олга не могла ему позволить такого удовольствия. Меньше радостей, больше гадостей! А сам он ни за что не подаст виду, что наблюдал за ней. Наигранное лисье безразличие можно использовать и в свою пользу, если, конечно, Лис не захочет сменить роль… или игру.
Наконец удалось заставить сведенные судорогой мышцы держать вес тела. Но силы, как всегда иссякли в последний момент, и она ввалилась внутрь, потешно взбрыкнув ногами. Ожидаемого Лисьего смеха Олга так и не услышала. Лиса в доме не было. Горел очаг, вкусно пахло жареным мясом. Олга привстала, опираясь на руки, смачно чихнула и ругнулась одновременно. И тут она заметила под своим голым телом рисунок. Мелом на полу мастерски была изображена кобра с раздутым в ярости капюшоном. Олга подтянула колени и села. На влажной коже груди и живота остался четкий отпечаток. Она долго и вдумчиво рассматривала свой живот, а потом дико захохотала. Усталость как рукой сняло.
–Ах ты, Лисья морда! Погань зубастая!
Всю ночь плясал под холодным дождем новорожденный дух, выкрикивая свое имя – Змея!
Глава четвертая.
Уроки
Дух проснулся на третий день зова.
Три дня Олга пела ему, лежа на выскобленных половицах у очага, расслабленная и сонная. Три дня рая без злобного тирана и избиений. Три дня ада ожидания, когда же вернется мучитель. И тихая, похожая на колыбельную песня, сродни шепоту волн, бегу ветра в высокой степной траве, дыханию, срывающемуся с губ – зов. Так, наверное, поют ангелы, встречая непорочную детскую душу у ворот рая. Так пел хор в храме ее детства, славя Творца и всех чад его. Три дня Олга боялась спугнуть наваждение, призрак былого счастья, прошлой жизни. Ей казалось, что все это чужое, иная явь, в которой была девочка Олга, Лелечка, доченька, но не было ее – безымянной рабыни, Змеи. Более того, ей казалось, что и сейчас ее не существует. Образы детства проплывали перед мысленным взором – смятые, искаженные, истертые, постепенно превращались в рассказанную кем-то историю о покое. Олга забывала себя, проваливалась в омут беспамятства. Она стояла на грани. На грани перерождения, о котором говорится в древних учениях. Когда душа, готовая сорваться в новую жизнь, балансирует на узком пороге, храня в себе воспоминания о прожитом. Наступает момент, и Сила толкает человека за дверь, прочь из старого дома, и в тот краткий миг полета на землю он теряет все. Так спираль завершает свой виток.
Вспомнив это, Олга поняла, что теряет себя. Что, проснувшись, дух сотрет ее в ничто, останется лишь оболочка. Страх ледяной волной накрыл ее сознание, вплетая свои влажные струи в зов, ломая его приглушенный ритм.
Олга не хотела терять. Духу, по-видимому, необходимо было ее окончательное решение, как толчок, как ключ к замку.
Три дня белого тумана, блужданий по дну стеклянного озера. Совершенная тишина вокруг и пустота внутри. Все эти медленно текущие потоки, окутавшие земной шар пеленой зыбучего воздуха, все они моментально сжались до крупицы песка в тот миг, когда проснулся дух.
И время взорвалось, не выдержав давления. В бешенстве разорвало тело, сдерживающее его своей непрочной структурой.
Олга сошла с ума. Она не помнила себя, да и не осталось ничего человеческого в том визжащем от боли куске плоти, что катался по полу, заходясь в диких криках. То была Сила, о которой предупредил Лис. Она терзала бренную оболочку, заполнила собою кровь, мышцы, каждую косточку, перекраивая все под себя.
Ад?! Ха! Сам Разрушитель ужаснулся бы столь изощренной пытке.
А потом настало ничто…
***
Лис присвистнул, удивленно разглядывая развороченный сруб. Теперь это убежище вряд ли можно восстановить, разве что разобрать и построить новое.
После его двухнедельной отлучки дом казался совершенно необитаемым. Припорошенная снегом крыша совсем осела, в некоторых местах зияли темные провалы.
“Выбила подпорку”, – догадался хозяин.
Дверь, точнее ее жалкие останки, болтались на одной петле, разукрашенные потеками давно спекшейся крови. Дорожка к порогу была нехожена, так что Лису пришлось пробираться по сугробам, проклиная небеса и Сотворившего их заодно.
Внутри даже не пахло – смердело нечистой кровью. Лис плотоядно усмехнулся. Ему нравился этот запах. Место, продуваемое всеми ветрами, сохранило его, несмотря на время. Запах второй смерти. Запах крови духа.
Хозяин вгляделся в полумрак холодного остова. Как он и предполагал, подпорка была выбита из гнезда. Стены, пол, потолок – все что от них осталось – в разводах бурой жижи, застывшей в корку. Ни единой целой вещи. Все разрушено до полной потери формы, все вернулось к своему первоначальному хаосу.
“Где она?”
Лис шагнул через порог, судорожно втягивая носом воздух. Обоняние не могло подвести, она была здесь, но живая ли.
“Она не должна была погибнуть!”
Под сапогом хрустнули черепки разбитой посуды. Лис напрягся, почувствовав легкое движение. Потом выпрямился, тряхнув гривой заснеженных волос, и уверенно шагнул к вороху грязного тряпья, сваленного в дальнем углу. Присев рядом, он отвернул тряпицу с лица Змеи.
Красные, как два пылающих горна, глаза, и когтистая лапа резким, почти незаметным движением с необыкновенной силой схватила его за горло.
Она была жива!
***
Олга любила этот звук – скрежет металла о точило.
В углу мастерской отца стоял огромный, старый как мир, кованый сундук с тяжелым узорчатым замком, который вряд ли можно было снять даже самым прочным ломом. В нем хранились особо ценные каменья, используемые для различных инкрустаций, бумаги, векселя, дорогие старинные книги (Олга подозревала, что колдовские), и множество всякой интересной, но, увы, недоступной для длинного девчоночьего носа всячины. Эта деревянная глыба из мореного дуба пережила не один пожар, приобрела стойкий грязный налет и, прикрытая лоскутным покрывалом, выглядела очень уютно. Олга всегда засыпала на сундуке, наблюдая за работой отца, убаюканная скрежетом шлифовального станка.
Стальное лезвие мерно охаживало точильный брусок. Потрескивал огонь в печи. Олга поежилась, плотнее укутываясь в теплую, вкусно пахнущую зверем шкуру… Шкуру?! Змея болезненно поморщилась, вспоминая события последних месяцев, и открыла глаза.
Первая странность заключалась в том, что открыла-то она оба, а видела почему-то только одним глазом. Вторая странность – изменившаяся обстановка. Это был совершенно другой дом – настоящий добротный сруб, а не полуразвалившаяся баня. И третье – сам Учитель с перебинтованной головой. Повязка и недовольное выражение лица делали его облик столь потешным, что, несмотря на весь свой страх, Змея фыркнула, не сумев сдержаться. Лис резко обернулся, и Олга встретилась с ним взглядом. Опять эти страшные мертвые глаза! И в то же время ее обдало такой волной презрения и злости, что она чуть не захлебнулась собственным дыханием.
Лис ощерился и возвратился к прерванному занятию.
Ничего не изменилось в поведении Рыжего… или все-таки? Олга потрогала левый глаз: “вроде бы в порядке”, и еще раз осмотрела новое убежище.
“Что ж, по крайней мере, здесь есть печка… Интересно, в честь чего такие перемены? Зачем он меня сюда приволок?”
Натянув шкуру до самого носа, она приподнялась на подушке, оглядываясь.
Небольшая, но достаточно просторная комната, на четверть занятая печью, вмещала в себя массивный, топорной работы стол, пару таких же табуретов и две широкие лавки, одну из которых занимала Олга. Застиранная занавеска разделяла кладовую и жилое помещение. Судя по характерному капающему звуку, долетавшему из-за неплотно закрытой двери, умывальник находился в сенях.
Сталь мерно охаживала точило.
Олга выскользнула из-под шкуры и, не найдя, чем прикрыться, как была, нагишом тихонько вышла в уборную. За дверью, вопреки ожиданиям, оказалась еще одна маленькая комнатушка с выходом в сени, из которых по полу тянуло холодом. Слева до самого потолка размещались широченные полки, до отказа забитые пыльным, провонявшим плесенью, ржавчиной и звериной мочой хламом. Справа в углу стояла приземистая бочка с водой, прикрытая квадратной крышкой, увенчанной, в свою очередь, помятым железным черпаком. На стене красовался медный умывальник с зелеными подтеками на тусклых боках, раковина на деревянном коробе и, самое примечательное, настоящее заморское, правда, треснувшее зеркало с каравай размером, такое же круглое и обрамленное дорогой рамой с облупившейся позолотой. Далее стояла скамья, укрытая в беспорядке сваленной одеждой, под ней – огромный чан продолговатой формы, доверху нагруженный кулями и свертками. У двери валялось несколько пар сапог и чудовищных размеров топор. Олга поморщилась. Она не любила беспорядка.
Вода в умывальнике была холодной, с приятным металлическим привкусом. Олга ополоснула лицо и шею, фыркая и отдуваясь… что-то было не так… Она отерла лицо полотенцем и почувствовала, как с кожи сходит тонкая пленка.
– Что это такое?!
Змея поглядела в зеркало…
Наверное, она кричала, возможно, громко – все вылетело из памяти. Остался только ужас пережитого заново кошмара. Там, в предательски правдивом стекле была не Олга, не человек, а какое-то чудовищное подобие ее, созданное в воспаленном воображении одержимого тьмою.
Олга давно не видела своего четкого отражения. Она помнила, что после болезни все волосы на ее теле вылезли, не осталось даже ресниц, а кожа в области спины, плеч, шеи и затылка покрылась розоватыми пятнами, сошедшими после трех недель тренировок, но не до конца. Волосы же росли медленно. В остальном ничего не изменилось.
А теперь ее некогда милое круглое лицо превратилось в жуткую маску. Скулы и подбородок заострились, нос вдавило внутрь черепа. Рельефными на худом лице остались лишь верхушка тонкокрылого носа да полные губы. Отросшая неровными прядями щетка волос на голове приобрела странный зеленоватый оттенок, что было заметно даже при мутном свете зимнего солнца, проникавшего сквозь оплывшие слюдяные стекла маленького окошка. Пятна на коже ороговели, побурели и лоснились, как рыбья чешуя. Радужка глаза пожелтела, увеличившись в размере, зрачок уподобился змеиному, уши приобрели почти правильную округлую форму, череп сузился и вытянулся. Поверх бурого рубца на левом глазу, склеив веки, наросла тонкая пленка, которая теперь и сходила с кожи. Олга стала похожа на гадюку со скальпом стриженой кикиморы на лысой макушке.
Змея закрыла лицо руками. Ее била крупная частая дрожь. Бессилие что-либо сделать, противостоять вторжению, мучило ее в этот момент больше, чем собственное уродство. Кровь закипала от жгучей, не находящей выхода ярости. Она осознавала беспричинность и странность такой внезапной и сильной вспышки ненависти ко всему живому, но не могла совладать с этой стихийной лавиной чувств.
“Я схожу с ума?! Что со мной?! – испуганными зверьками метались мысли. – Человек борется со зверем! Неужели я настолько слаба, что не смогу побороть в себе это бушующее чудовище?!”
Страх победил. По какому-то странному извращенному закону, установленному Всеблагим Творцом в назидание детям его, именно это низкое подлое первобытное чувство в большинстве случаев оказывается сильнее. Сильнее любви, добра, рассудительности, преданности. Сильнее смерти. Воистину, сей закон универсален, он не имеет ни положительного, ни отрицательного знака. Чтобы выжить, необходимо бояться. Олга усвоила этот закон. Иной способ поведения в ее жестоком мире – безрассудство, несущее смерть.
Она тряхнула головой, глубоко вздохнув, подавила дрожь и снова взглянула в зеркало. Лис стоял за ее спиной. Острый холод металла прошелся вдоль позвоночника Ученицы и уперся под ребро. Глаза Учителя светились в полумраке, отражаясь в зеркале, как два мерцающих огонька. Змея застыла в напряжении, ожидая удара. Она, погруженная в свои мысли, даже не почувствовала, как он подкрался сзади. Теперь же, всем своим сжавшимся в комок страха существом, она ощущала мертвый холод его кожи, глубокое мерное дыхание, тяжелый поток его мыслей – подавляющих, сминающих, его власть.
Лис несколько секунд разглядывал ее отражение. Кинжал перекочевал к Змеиной шее.
– Первое правило духа, – тихо произнес он, касаясь ледяными губами нежной кожи уха, – всегда быть начеку, иначе – смерть.
Олга задрожала.
– Второе правило духа – иметь глаза на затылке и всегда держать их открытыми, иначе – смерть.
Рыжий с шумом втянул ее запах, проведя носом вдоль шеи. Змея брезгливо дернулась, наткнувшись на острие.
– Третье правило духа – всегда носить при себе оружие, иначе – смерть. Это – основа нашей с тобой жизни, милая, – он снова поднял взгляд. Его губы растянулись в ухмылке. – Это – твоя молитва. Твой бог – меч. Твой храм – ты. Твой священник – я.
Лис коротко резанул кинжалом по горлу. Тягучая струйка крови поползла вниз, собираясь в яремной впадине густой, влажной, живой каплей. Рана моментально затянулась, но боль, обостренная ожиданием, осталась. Рыжий собрал дрожащий сгусток пальцем и, отправив его в рот, бесшумно отступил, растворившись, будто и не было.
Олга боялась шевельнуться, пока за чернявым психом с легким хлопком не закрылась дверь. Она тяжело оперлась на край раковины, глядя на свое отражение. Свободной рукой Змея медленно потянула за тонкую пленку, стягивающую веко, и открыла левый глаз.
– Ничего не изменилось, – тихо прошептала она, – он убьет меня. Рано или поздно, но он убьет меня. Зачем ему это все!
Ее лицо исказила жуткая злая гримаса, и осколки разбитого зеркала мелодичным перезвоном посыпались на пол. Олга упала поверх вороха одежды на лавку, захлебываясь слезами.
В соседней комнате Лис сморщился от резкой головной боли, вгрызающейся в мозг, как сотня острых кинжалов. Он поправил повязку, но это не возымело должного эффекта.
– Вот стерва! – зашипел он и схватил плеть. Боль успокоилась, как только истерзанная наказанием за нанесенную ему тогда, в старом убежище, рану Олга прекратила реветь и вообще подавать какие бы то ни было признаки жизни.
Они ели молча, как всегда. Олга уставилась в тарелку, лишь бы не смотреть на ненавистное лицо напротив. Спина после вчерашней порки уже не болела, но обида мучительно давила на грудь, не давая покоя. Мысли все время крутились вокруг одного и того же вопроса: за что он так меня, за старое треснувшее зеркало?! Но Лис никогда не проявлял особой любви к различного рода дорогим побрякушкам. Вещи мало что для него значили, а на собственную внешность ему вообще было наплевать. Нет, еще как-то можно было понять вспышки лисьей ярости, когда она ошибалась во время уроков, грубила или перечила ему, пыталась сбежать или отлынивать от работы по дому. Но теперь-то, за что он так нещадно избил ее? За паршивую стекляшку?! Может быть, с этой вещицей связаны какие-то важные для Лиса воспоминания? Вряд ли. Тем более, что зеркало было навешено специально для нее, в этом Змея была уверена. Тогда за что? Олга, конечно, допускала, что Лис – просто помешанный на жестокости изверг, но, если как следует поразмыслить над его поступками, то зверства Рыжего всегда имели под собой основу, и объяснить его злобность можно было чрезмерной неуравновешенностью и вспыльчивостью характера. До последнего случая. Это было всего лишь зеркало! Так он ее не избивал даже в конце лета, когда покушение на лисью жизнь кончилось неудачей. Для нее.
Олга задумчиво мяла вываренный кус мяса, размазывая ложкой волокна по стенкам миски, и изредка исподлобья поглядывала на Рыжего. Он же рассеяно отправлял в рот дымящееся варево, не обращая внимания на отвратительный вкус. Готовить Лис не умел.
О чем бы он ни думал, но Олга была крайне удивлена, заметив тень страдания на его лице в тот момент, когда он положил ложку и уставился на нее своими глазищами. Или ей это только показалось? Так или иначе, но Олга поспешила опустить взгляд, ибо кто знает, как Учитель расценит такое наглое изучение своей особы. Да и, что греха таить, она боялась этих бездонных глаз, которые в данный момент внимательно разглядывали – она чувствовала – шрам на левой щеке.
– Ну? Долго ты там будешь ковыряться?
Олга застыла, крепко сжав под столом собранный в кулак подол рубахи. В его голосе не было враждебности.
– Знаю, что гадость…
Олга бросила на него быстрый взгляд. Холодные пустые глаза. Как у дорогой фарфоровой куклы!
– С сегодняшнего дня будешь сама готовить.
Она не верила своим ушам.
– А теперь сядь прямо, как подобает духу, и слушай, что я буду тебе говорить.
Значит, бить не будет. Аккуратно положив ложку и опустив обе руки на колени, Змея расправила плечи и уперлась взглядом в кадык на лисьей шее. Он несколько мгновений молчал, видимо ожидая, что ученица сподобится-таки посмотреть ему в лицо, но, не дождавшись, усмехнулся и, перебирая пальцами по столу, начал неимоверно длинную, пристойную для Лиса речь.
– Я намерен наконец-то поздравить тебя с пробуждением духа и преодолением первой ступени ученической лестницы. Мой … Учитель называл ее “грань ярости”.
Олге показалось, или Лис действительно споткнулся, упоминая своего наставника?
– Ты по тупости своей, конечно, не поняла сути первой части обучения. Смысл достаточно прост. Объясняю: твоей прямой задачей являлось преодоление всех – хороших и плохих – чувств. Достижение полного спокойствия и холодности разума в присутствии сильнейшего… – нелюдь сосредоточенно подбирал нужное слово, – в присутствии сильнейшего раздражителя. А теперь слушай и вникай, я постараюсь доступно объяснить, зачем это нужно.
– Духи – то бишь мы – существа, наделенные огромной силой и способностями. Когда мы … рождаемся, к каждому новоиспеченному “сыну смерти” приходит оракул и ставит Печать. Делается это с одной целью – запереть излишнюю … горячность нрава. Идеальный воин не чувствует ни страха, ни любви, ни ненависти, вообще ничего. Убийца хладнокровен.
Лис задумчиво помолчал, глядя куда-то в сторону и перебирая длинными пальцами волосы на затылке. Олга не могла понять причины, но говорить ему было трудно, даже если учесть, что Лис вообще не любил разглагольствовать. Он предпочитал ругаться, язвить и сквернословить в адрес своей подопечной. Учитель усмехнулся и произнес:
– У духа отбирают душу… Чтобы у него не возникало лишних желаний. Как то: поработить мир, захватить власть или еще что-нибудь в этом роде. Но духи способны на ярость, когда их пытаются убить, обокрасть, в общем, влезть на … частную территорию. Способны на холодную “белую” ярость…
– Так как все люди разные – одни менее, другие более сильны характером – то и “сыны смерти” из них получаются различные. Печать всегда можно сломать или повредить, надо только приложить усилия. Поэтому наставники – Учителя, Мастера или Старшие, в различных кланах их называют по-разному – закрепляют действие Печати: обучают Младших испытывать “белую”, или холодную ярость к врагам. К тем, кто посягает на их территорию. Постепенно подобное чувство выжигает ослабшую под Печатью душу. На место прежних … эмоций приходит полное спокойствие и бесчувственность. Чистый разум никогда не сделает глупой ошибки в бою или в жизни. В отличие от ослепленных чувствами идиотов…
Лис снова замолчал, погрузившись в свои мысли, предоставив Змее время как следует обдумать услышанное. Так вот чего этот изверг добивался! Чтобы я стала бездушным истуканом. Не дождешься, гад!
– Так оракулы рассказывают людям, но я не верю. Особенно в ту часть про душу. Все это расплывчато и неопределенно, хотя звучит жутко. Они великие словословы – эти белоглазые демоны. Оракулы… Только оракул может снять Печать, как и поставить ее. И Печати бывают разные. Их сотни сотен видов. Они могут как усилить духа, так и ослабить. Многое могут… даже убить. Я думаю, что, возможно, это какая-то древняя магия времен Святого Змея.… Эти белоглазые слепцы утверждают, что если йока не закрыть печатью, то его постигнет скорое безумие.
Лис с силой сжал в кулак пальцы, до этого выбивавшие о столешницу глухую дробь. Змея озадаченно поглядывала на Учителя, пытающегося сдержать в себе бешенство. Она никогда не видела оракулов и только по смыслу разговора смогла догадаться, что белоглазыми слепцами Лис назвал именно их. Люди же величали оракулов божественными старцами и считали хорошей приметой встретить их, ибо в помощи те никому не отказывали. Более того, их считали чудотворцами, и они действительно владели какой-то древней магией.
– Не верь оракулам. Не верь никому, кто имеет над тобой власть, потому что все их действия направлены к одной цели – еще более эту власть усилить!
Он нахмурился, поняв, что позволил себе излишнюю горячность. Олга чуть не спряталась под стол, пытаясь сделать вид, что не заметила слабину в железном Лисьем спокойствии. Этот йок чересчур мстителен. А Змее лишних пинков получать отнюдь не хотелось. Нелюдь тем временем продолжил.
– Все духи почитают оракулов, как богов. Их очень мало, я имею ввиду белоглазых. Они бессмертны и могут переселяться в чужие тела. Таким образом оракулы проносят накопленный опыт и силы через века. Без их Печатей “сыны смерти” просто вымрут, и никакой кодекс не удержит их от безрассудных поступков, продиктованных горячими сердцами. Например, захотят… отомстить… тем, кто не дал им спокойно умереть, будучи людьми. Так и перебьют друг друга.
Лис задумчиво потер висок указательным пальцем.
– Печать Жизни, то есть первая печать, имеет свойство стирать из памяти все, что было с человеком до обращения. Дух помогает ей в этом. Ему это выгодно. Легче ужиться с разумом без прошлого. Легче управлять.
Змея насторожилась. Она помнила зов, и до сих пор ей было страшно от единственной мысли, что, танцуя на грани, она могла не справиться со странными силами, пытавшимися столкнуть ее в омут беспамятства.
– Но вернемся к тебе. Я давал тебе основы ближнего боя на коротких мечах – то, чему обучают армейских новобранцев, да желторотых барчат, – неожиданно сменил тему нелюдь. – Я ждал, когда же ты сможешь осилить свою глупую злобу и включить, наконец, голову. Когда ты перешагнешь грань ненависти, затмевающей разум, и твоя ярость станет холодной, не мешающей мыслить.
– Смешно было смотреть, как ты тупо бесишься, не желая даже подумать о чем-то, кроме своей ненависти. А твои попытки досадить мне… да уж… здесь и говорить не о чем… потешно! В бой надо идти хладнокровно. Сильного противника можно победить только хитростью, а нахрапом лезть – себе дороже. И, слава Небу, ты это, наконец, уразумела.
И он на мгновение поймал ее взгляд, ища подтверждение своему последнему умозаключению. Олга беспокойно заерзала на табурете, отводя глаза. Конечно, ни о чем таком она даже не задумывалась. Все во время того последнего урока получилось внезапно и как-то само собой. Но не это было главной проблемой на данный момент. Печать! Вот о чем стоило волноваться не на шутку. По логике Лисьего рассказа – хотя Змея, что странно, не потеряла память о бытности своей в “прошлой” жизни – в ближайшее время ее душа должна быть “выжжена”, чего Олге не слишком-то хотелось. Более того, она была в ужасе от подобной перспективы. Как бы призрачно ни было такое понятие, как душа, потерять ее – значило утратить человечность, а это страшнее любого греха, ибо нарушить столь сложное естество, созданное Творцом, чревато неприятностями. Так наставляли в храме, и Олга не считала это учение богословской чушью. “Все едино и совершенно в своем единстве. И единство свято, как свят Творец. И человек не в праве нарушать то, что создано не им, ибо все создано для него, и он создан для всех”. Как же можно без души остаться человеком?! Вот если вырвать сердце, во что превратится живой, кроме как в труп?
Не надо обладать большой проницательностью, чтобы понять причину Олгиных тревог. Лис, буравящий ее своим взглядом, догадался и произнес со странной… злобой ли?.. в голосе:
– На тебе нет Печати.
Змея в изумлении не нашла ничего лучше, как задать глупый вопрос:
– Почему?
– Когда оракул пришел к тебе, я убил его.
Олга, открыв рот, не страшась, разглядывала сумасшедшего йока, посмевшего совершить такое… такое преступление. Лис внимательно следил за ее реакцией, презрительно скривив тонкие губы в усмешке. Выждав пару мгновений, он наклонился к ней через стол.
– Назови-ка мне свое имя.
Олга насторожилась.
– Какое именно?
Лис удивленно приподнял одну бровь.
– А у тебя их много? Ну что ж, давай по-порядку, все, что помнишь, начиная с мамок-нянек и кончая храмом. Говори!
– Мое первое имя – Олга, дочь Тихомира-оружейника и Луты-кружевницы. Мое второе имя – никто. Мое третье имя – Змея, “дочь смерти”, дух зверя…
И лишь когда Олга закончила свое краткое жизнеописание, она осознала, что совершила самую большую ошибку в своей жизни. Причем, совершенно не понимая, как она умудрилась все выболтать. Это было похоже на колдовство. Холодный пот выступил на лбу, рубаха моментально прилипла к телу, пальцы предательски задрожали. Как же он сподобился сотворить с ней такое? Она метнула в его сторону настороженно-злобный взгляд. Лицо Лиса по выразительности напоминало камень и было такое же серое от усталости. Он, как изваяние, сидел, не мигая, несколько долгих мгновений, а потом как-то потек всем телом, подобно воску, тяжело опираясь на столешницу.
– А теперь ты можешь задать мне один вопрос, а я попробую на него ответить.
Змея посмотрела в черные глаза Рыжего, в пустое пыльное зеркало души, в котором нечему было отражаться. А ведь он был совсем мальчишкой, когда стал “сыном смерти”, не больше десяти лет от роду. Глупо обращать в таком возрасте, организм не выдержит. Странно, что он вообще выжил. Олге вдруг стало так по-волчьи тоскливо, что захотелось лечь и умереть. И в груди появилась давящая тяжесть неисполнимого желания попасть в родной дом, к братьям и сестре, к отцу и матушке. И она спросила Учителя, даже не надеясь на ответ:
– Ты отпустишь меня когда-нибудь?
Лис, качая головой, невесело усмехнулся.
– Это уже невозможно. Ты поймешь… когда-нибудь.
***
Прыжок. Еще прыжок. Сапоги заскользили по обледеневшим камням, припорошенным снегом. Олга, не удержав равновесие, по колено провалилась сквозь тонкую ледяную корку в холодную воду. Дыхание перехватило, ноги моментально занемели и отказались слушаться. Сильное течение неумолимо затягивало под лед. Змея выпустила когти и, вгрызаясь твердыми, как сталь, костяными отростками в горную породу, взобралась обратно на камень. Несколько долгих мгновений она сидела неподвижно, подобрав под себя мокрые ноги, и разглядывала бурые, длинные, с мизинец, когти, мысленно приказывая им втянуться. Это очень неприятно – наблюдать, как острые лезвия уходят под покрасневшую от холодной воды кожу. И больно. Но терпимо. У Лиса эта процедура занимает миг, значит и у нее скоро разовьется та же скорость. Она способная ученица. Способная и очень злая.
Олга стянула сапоги, вылила набравшуюся в них воду и надела сухие шерстяные носки, бережно согретые во внутреннем кармане полушубка. Блаженство! Вслед за носками свое законное место заняла побуревшая от воды обувь.
Метка!
Змея подскочила на месте, как укушенная. Она потеряла метку – синюю ленточку! А это значит, что придется проходить трассу еще раз, ночью. Олга вытянула из кармана моток связанных между собой в радужном порядке разноцветных лоскутов. Красная, оранжевая, желтая в мелкую черную крапинку, зеленая, небесно-голубая с куском грязных кружев. Ей осталось последние две. Синяя была придавлена камнем ко дну быстрой горной речушки, на мелководье. Змея порядком намучилась, спускаясь в ущелье по крутому склону. И нет, чтобы сразу привязать тряпицу к общей цепочке… так она решила сначала перебраться по камням через заводь на противоположный берег, чтобы не торчать на промозглом ветру среди ледяных скал. И вот! Метка, наверное, выскользнула из руки, когда она цеплялась за валун, и лоскуток затянуло под лед. Теперь искать бесполезно, течение давно унесло тряпку к порогам. Бесполезно, но стоит.
Змея, убирая моток обратно в карман, поднялась и, хлюпая размокшими сапогами, запрыгала с камня на камень к берегу. Лучше понадеяться на доброе расположение хозяйки-судьбы, потерять время на поиски, и отделаться легким наказанием (поркой) за промедление, чем потерять часть цепочки и преодолевать трассу повторно. На этот раз Олге повезло. Буквально в полуверсте5 от заводи через поток перекинулась поваленная снежной лавиной ель. В ее зеленой, обледеневшей от водяных брызг кроне и запуталась метка. Змея, крепко привязав лоскут к общей цепи, вернулась к тропе и, сосредоточившись на следе Учителя, отправилась на поиски седьмого звена. Сегодня она обязана завершить цепь вовремя.
Это была странная и опасная игра – трасса. Ее правила отличались предельной простотой: пройти по следу Лиса через лес и скалы, собрать все метки, возвратиться в убежище к закату и принести завершенную цепь. Игра начиналась в полдень, после уроков и обеда, и оканчивалась с последним лучом солнца. Если Младшая приходила позже установленного срока и приносила цепь, Лис наказывал ее десятью ударами кнута. Если в цепи не хватало звена, наказанием служило прохождение заготовленной на следующий день трассы после пяти ударов кнутом. Если Змея приносила цепь вовремя, то она получала право задать Учителю один вопрос, на который он был обязан ответить.
Все просто, да вот только за последние два месяца Олга смогла получить лишь три ответа. Лис расставлял метки во время охоты во второй половине дня. За ночь следы заносило снегом, запах выветривался напрочь, и поначалу Олга блуждала по лесу до глубокой ночи в поисках проклятущих тряпок. В конце концов, вдоволь жестоко наигравшись со своей Ученицей, Лис научил ее замечать след не только на снегу, но и отпускать на поиски духа.
– Если рядом много людей, использовать этот способ нужно с большой осторожностью и внимательностью, – наставлял Лис. – Твое тело становится уязвимым для удара, поскольку ты отпускаешь свое сознание вместе с духом далеко от себя, пусть и на время. Ты видишь его глазами и слышишь его ушами. Для этого надо научиться подчинять силу и способности зверя внутри своего тела, чтобы так же легко управлять им на расстоянии.
Обучиться этому трюку было крайне сложно. Змей был силен, и как только Олга пыталась сосредоточить энергию на конкретном действии, ее начинало рвать на части от избытка силы. Все эти попытки были сродни заталкиванию медведя в мышиную нору. В конце концов, Змея догадалась, как разрезать медведя и расширить нору, чтобы одно уместилось в другое. Тогда она впервые, не оборачиваясь, увидела сосну за своей спиной. Это умение стало незаменимым на трассе, но отнимало много сил. Ближе к закату зрение Олги ограничивалось примерно двадцатью саженями6, а иногда навык совсем переставал работать.
Змея взобралась на скалу. По ущелью разливался мелодичный перезвон бегущего потока. Морозный воздух разносил звуки с необыкновенной четкостью и силой. Где-то далеко пронзительно закричала птица. Олга поглядела вниз. Вот она заводь, образованная резким расширением русла вправо. Там глубокое дно, течение медленнее, чем в основном потоке, и поэтому вода подернута тонкой ледяной коркой. А вон дыра, образовавшаяся из-за ее неосторожности. Надо будет запомнить это место. Весной заводь наверняка будет кишеть рыбой, идущей вверх по течению на нерест.
Змея огляделась. Древние сосны вздымались вверх, как гигантские колонны, врастая в голубой гранит небесного свода тяжелыми ветвистыми кронами. Свет с трудом пробивался сквозь драгоценно-серебристую хвою. Широкие, в два обхвата, серо-бурые стволы, густо укутанные одеялом синеватого мха, стояли стеной, и чаща казалась непроходимой. Здесь снега было меньше, но Лисьи следы, пересекавшие звериную тропу, отчетливо виднелись на нетронутом снегу тонкой цепочкой, уходящей вглубь седого бора. Олге несказанно везло, что скорее настораживало, чем радовало. Прошлая ночь выдалась не снежная и безветренная, и трасса, намеченная Учителем во время вчерашней охоты, была словно начертана углем по чистому листу бумаги. Змея расстегнула ремень, удерживающий плетеные снегоступы за спиной, и, привязав их к одеревеневшим на морозе сапогам, легко побежала по сугробам.
Ага, вот здесь Лис устроил засаду, прямо за валуном у спуска к водопою. Здесь снег примят сильнее. Вот кровь подстреленного барана. Интересно, зачем глупый зверь отошел так далеко от тропы? Подманил его нелюдь, что ли? Вот следы Лисьих снегоступов…
Олга шла быстро. Пар, вырывающийся изо рта, густым облачком охватывал лицо при каждом выдохе и оседал на кожу мельчайшими ледяными иглами. Холодный воздух звенел, как натянутая тетива. Еще мгновение, и невидимая лучница пустит стрелу, разбивая хрустальное изваяние замершей тишины. В темной кроне промелькнуло серое пушистое пятно – белка – одна, другая, третья. Змея засмотрелась на радостную игру зверьков, и, неожиданно для самой себя, очутилась на краю высокого обрыва. В глаза ударил яркий свет пламенеющего гигантского шара на горизонте, медленно утопающего в закипающей пене бордово-рыжих облаков. Олга замерла на миг, пораженная необъяснимым великолепием небесного вулкана. Солнце, как жидкая дымящаяся лава, растекалось по плоской поверхности туч, неровной полосой висящих над землей, и через занимающийся огнем кратер извергало себя на линию горизонта, изрезанную горным хребтом. И снег, лежащий на вершинах, занимался прощальным огнем умирающего светила. Олга никогда не видела настоящего извержения, разве что на полотнах и гобеленах, привозимых с далекого юга, но представшая перед ней картина вулкана из туч, повернутого жерлом к земле, была намного прекраснее всего того, что она представляла себе, глядя на работы мастеров.
Но восторг длился считанные мгновения. Солнце только коснулось горизонта, значит можно успеть прийти вовремя. Змея огляделась. Здесь, на опушке над обрывом, следы были глубже, значит, Лис в этом месте провел больше времени. Неужто решил полюбоваться видами? Ага, снежный покров нарушен вдоль самой кромки провала! Олга встала на колени, разведя пятки, чтобы снегоступы ненароком не сцепились задниками, и подползла к краю. Так и есть! Темно-сиреневая шелковая лента, привязанная к голой ветке кустарника, развевалась в потоках восходящего воздух. Змея аккуратно подтянула к себе лоскут, отползла от края и дернула. Шелк скользнул по гладкой коре. Последнее звено найдено. Цепь завершена. Змея знала, что убежище совсем близко. И какой вопрос она задаст сегодня.
***
– Учитель, расскажи, как становятся йоками?
Лис на мгновение задумался, пожевывая зажатую в зубах дратву7. Олга исподлобья бросала на него быстрые взгляды, не забывая накладывать ровные мелкие стежки на заплату, притачивая ее к разодранному рукаву полушубка. Сегодня Змея впервые выиграла трассу, и Учитель обязан удовлетворить ее любопытство.
Лис убрал в сторону шило и сапог, к которому прилаживал новые подметки, вынул нитку изо рта и произнес:
– Рановато тебе об этом знать, милая.
Змея замерла. Неужто Учитель нарушит правила своей же игры? Умеет ли вообще этот нелюдь держать слово? Знакомы ли ему такие понятия, как обещание и честность? Или для него обязательства перед таким ничтожеством и рабой, как она, ничего не значат? Господин дал слово, господин волен забрать его назад?!
– Обычно ритуал открывают Младшему, когда он достигнет зрелости в мастерстве и встанет на одну ступень со Старшим в технике боя. Но правила есть правила. Не бойся, я знаю, что это такое. И слово свое держу. Ведь ты – Ученик, а не раб. А я – наставник, а не господин.
Лис усмехнулся. Он что, умеет читать мысли? Хм, наставник… а методы у него, ну чисто господские.
– Нас не даром называют “сынами смерти”. В прямом смысле таковы мы и есть – духи обретают жизнь через смерть тела.
Учитель поднялся и ушел в дальний конец комнаты, за занавеску. Воротившись, он принес свой походный пояс с пристегнутыми кинжальными ножнами разного размера. Сняв самые маленькие и простенькие на вид, Лис аккуратно развязал “мирную” тесьму, не позволяющую моментально вынуть кинжал, и извлек тончайшее серебряное лезвие. Олга, позабыв о шитье, вытянула шею, с восхищением разглядывая древний – она не сомневалась в его возрасте – искусно изукрашенный тончайшей резьбой клинок. Ониксовая рукоять, инкрустированная черненым серебром, оканчивалась шлифованным шаром навершия из горного хрусталя. Такое жало стоило целого состояния.
– Это не простое оружие. Это ритуальный клинок. Он есть у каждого йока. Чтобы дух “правильно” ожил в теле, нужно найти подходящую жертву. Во-первых, возраст! Не меньше тринадцати зим. Во-вторых, пол. Духами становятся исключительно мужчины, так как женщины после ритуала не выживают. И, в-третьих, человек должен находиться на грани смерти, уверенный в неизбежном исходе. Поэтому Старшие обычно ищут себе учеников среди смертельно больных, на полях сражений или по тюрьмам и каторгам, где преступники и рабы часто предпочитают смерть безнадежному и бессмысленно-жестокому существованию.
И опять, как во время их первого разговора об оракулах, в голосе Лиса зазвенели нотки гнева.
– Когда “сын смерти” погибает… тебя это удивляет? Не обольщайся. Мы настолько же смертны, насколько и обычные люди, вот только убить нас, уже принявших одну смерть, не в пример им, сложнее. Только одним способом можно качественно извести духа. Достаточно простейшего отсечения головы, и зверь покинет тело. К тому же, если дух перестает убивать, он чахнет и умирает… Но… вернемся. Когда “сын смерти” погибает, его напарник – Учитель или Младший, или, в крайнем случае, оракул, – “забирает” духа из тела. До поры до времени зверь живет в клинке. Найдя подходящую жертву для перерождения, йок добивает ее вот этим оружием в самое уязвимое место. Зверь внутри, зверю хорошо, зверь спит. Потом приходит оракул, и мрак его знает, как эта тварь находит перерожденного. По запаху, наверное.
Рыжий перешел на свой обычный язвительно-ядовитый тон. Его что-то разозлило. Сам ли вопрос или внезапно вклинившиеся в линию разговора оракулы. Когда Учитель был раздражен, он начинал изъясняться таким вот вкрадчивым, с издевкой голосом, будто разъясняя недоумку очевидное. Олга нервно теребила рукав полушубка. Нелюдь был, мягко говоря, не в ладах с божественными старцами. Когда и каким образом они успели так сильно испортить ему характер, Змея не представляла, но, так или иначе, свою злость Лис явно намерен сорвать на ней, ибо больше не на ком.
– Так вот, белоглазый приходит к новоиспеченному “сыночку”, и, пока тот валяется в бреду, исходя … послесмертными хрипами, прикладывает к нему свои нежные ручки – ставит Печать – после чего у несчастного юнца случается помрачение рассудка.
Лис выразительно постучал пальцем у виска.
– И вот в рядах бесчувственных идиотов пополнение. Новый убийца! Все радуются. Хотя вряд ли. У них же нет того самого, что требуется для радости…
Нелюдь вдруг замолчал и, подперев щеку кулаком, задумчиво уставился на моток дратвы, лежащий на столе. Олга расслабилась. На этот раз, слава Творцу, Лисий гнев прошел стороной.
Очень странной показалась Змее вся эта история. Зачем и кому понадобилось воспроизводить расу проклятых Великим Змеем убийц? Какой смысл создавать армию идеальных воинов, если она не служит ни одному государю? Нигде и никогда Олга не встречала упоминания о том, чтобы клан вступал в регулярную армию и полным составом участвовал в военных действиях. Да, их нанимали, и они шли убивать за деньги, но всегда были нейтральны. Нейтральны и независимы. Каждый раз приходили сами, как будто знали, что где-то кому-то желают смерти – жестокой, быстрой, неизбежной. И, исполнив работу, исчезали вместе с деньгами.
Подобную историю Олга слышала от одного студента, сына воеводы, отправившего нерадивое чадо стачивать гнилые зубы о гранит науки. Наместник одной из приморских волостей, у которого и состоял на службе воевода, пытался выловить со своей дружиной шайку разбойников, разоривших обоз с княжеской казной. Но дело было не только в золоте. Во время налета треклятые тати порешили сына наместника, сопровождавшего обоз. Отец был в ярости и горел желанием отомстить за убитого сына, но беда была в том, что разбойников и след простыл. Видимо, атаман распустил своих молодцов, а то и сбежал в соседнюю волость вместе со всей шайкой. Наместник зачах бы от горя и ненависти, страстно желая смерти своим кровным врагам, если бы не явились к нему, спустя месяц, два йока. Они запросили по десять! золотых за каждую снятую голову и двадцать за живого убийцу барчонка. Наместник согласился с одним условием: если те возьмут с собой соглядатая, чтобы было, кому подтвердить количество и качество выполненной работы. Духам было все едино, лишь бы не мешался и под меч голову не совал. Наместник подумал и послал одного из охранителей обоза, выжившего после налета, чтобы тот опознал убийцу, да своего воеводу для порядка. Последний потом с дрожью в голосе рассказывал жене и детям, как они продирались три дня через чащобы, по бездорожью на север. И одному Творцу ведомо, как эти жуткие нелюди находили дорогу.
Разбойнички и вправду, как оказалось, скрылись в соседнем уезде, вне владений мстительного боярина. И когда затемно третьего дня пути отряд выбрался к их логову, воевода стал свидетелем самой ужасной резни из всех виденных им за свою долгую жизнь. Два жилистых духа уложили пару десятков крепких мужиков, половина из которых относилась к разряду бывалых и умелых наемников, а остальные являли собой отчаянных головорезов ростом в три аршина8.
Духи. Сильная, но малочисленная раса, у представителей которой от людского прошлого осталась только внешность. Холодные глыбы льда среди плодоносящих полей, полных жизни. Чужаки, живущие против природного естества. Кому так необходимо их бессмысленное существование в мире? Кто отдает приказ к воспроизведению рода? Что движет нелюдями в поиске новой жертвы для перерождения? Кто? Почему?
– Зачем?
Лис встрепенулся, скидывая с себя остатки задумчивого оцепенения.
– Что “зачем”?
– Зачем это все? Зачем мы нужны… кому?
Учитель несколько долгих мгновений сверлил ее взглядом, потом поднялся, убирая кинжал в ножны.
– Если это очередной вопрос, то спешу напомнить, что ты собрала только одну цепочку. Так что любопытствовать будешь в следующий раз, – недовольно огрызнулся он. Олга подумала и решила, что подобного вопроса она ему никогда не задаст – было в дрогнувшем голосе Лиса что-то такое, что Змея сразу поняла: он не знает ответа.
***
Первое, что увидела Змея, выходя из лесу, был густой дым, белыми столбами поднимавшийся из двух печных труб в темнеющее к ночи небо. Это было вдвойне хорошо. Во-первых, прямые, не нарушаемые ветром дымовые нити предвещали тихую ночь и морозный, к тому же безоблачный, как нынче, день. Значит, тучи на западе, сквозь которые расплавленным железом изверглось затухающее солнце, уйдут вдоль горизонта на север, к таежным топям.
Во-вторых, две струи дыма означали, что Лис затопил баню. Да славится веками великий ум, создавший сей великолепный храм омовения и очищения!
Змея, сняв снегоступы, перескочила через припорошенный снегом овражек, и, взобравшись по крутой тропинке, вышла на плац рядом с обмотанной корабельным канатом битой, да так и застыла в изумлении от представшей перед ней картиной.
Честно признаться, Олга еще ни разу не видела Рыжего со стальным клинком наголо. А с двумя и подавно. “Деревянный меч – единственное оружие настоящего Учителя” – любил говаривать Лис, охаживая им во время уроков плохо защищенные участки ее тела. А сейчас…
Это было похоже на танец. Дикий, прекрасный и смертельный. Два коротких меча-близнеца послушно плясали в умелых руках, багровые отблески заходящего солнца будто жили в них своей жизнью. И сталь, бешено играя световыми лучами, разлеталась на тысячи кровавых осколков, оставляя вокруг танцующего тела багряно-серебристый шлейф, то вздымающийся над головой, то ниспадающий каскадом к земле. Лис, казалось, слышал какой-то музыкальный ритм и, следуя ему, то ускорял плавные движения, с необыкновенной быстротой вращая смертоносное оружие, то замирал в резком полуразвороте и скользил в сторону. Иногда клинки начинали жить и действовать порознь, выписывая в воздухе замысловатые фигуры, с пронзительным криком разрезая тугой морозный воздух. Иногда, как братья, блистали согласно друг с другом, завораживая точностью и быстротой удара. И пели, пели свою холодную, как сталь и неизбежную, как смерть песню.
Змея, затаив дыхание, наблюдала за тягучими, грациозными и бесшумными – даже снег не скрипел – движениями Учителя и не пропустила того момента, когда один из клинков во время очередного разворота как бы по инерции выскользнул из ладони и полетел в ее сторону. Не пропустила и не шелохнулась, зная, что нелюдь таким образом приветствует свою Ученицу и заодно разъясняет, что ее присутствие давно обнаружено. Когда клинок с глухим вздохом вонзился в канатную обмотку биты всего в одном вершке9 от левого виска, она лишь вздрогнула, но через миг холодный пот дрожащими бусинами страха покрыл спину и тонкой струйкой потянулся между лопаток. Глухая повязка из толстой ткани закрывала Лисьи глаза.
Нелюдь же спокойно завершил танец с одним мечом, перекидывая его из руки в руку, с достоинством поклонился заходящему солнцу и, небрежным движением сдернув повязку с лица, подошел к Змее, убирая клинок в ножны.
– Понравилось? – Лис, будучи на голову выше Олги, нависал над нею с паскудной ухмылкой, внимательно изучая каменное лицо ученицы. Олга отрицательно покачала головой.
– Нет.
– А хочешь так же?
– Да.
Лис усмехнулся шире. Плоским навершием меча, зажатого в правой руке, он откинул с ее глаз прядь волос, хорошо отросших за последние два месяца.
– Тогда будь послушной девочкой.
– Да, Учитель.
– И иди, приготовь чистое белье и простыни для бани.
Олга опустила глаза и, выскользнув из тесного пространства между нелюдем и битой, на негнущихся ногах направилась к дому. Она до сих пор не могла привыкнуть к запаху смерти, который особенно сильно ощущался рядом с Рыжим. И к этим жутким пустым глазам.
Лис несколько мгновений смотрел вслед удаляющейся Младшей. Потом, выдернув меч из дерева, убрал его в поясные ножны, и только после этого смотал снятую с рукояти ленту, состоящую из разноцветных, по числу полос в радуге, лоскутов. Сосредоточено потирая пальцем висок, Учитель направился в дом.
***
– Ну, так что ты сегодня хочешь услышать от меня?
Вторая цепочка оказалась легкой. Солнце было еще высоко над горизонтом, когда Змея возвратилась с трассы. Вчера Лис с утра ходил на оленя в долину, возвратился на самом закате, так что ему было не до развешивания меток. Он даже не достал кнута, чтобы наказать Младшую за незавершенную цепь, и не отправил дрожащую от усталости ученицу наново выполнять задание. Вместо порки Олга полночи занималась разделыванием туши убитого зверя. Сегодня утром Рыжий как попало раскидал лоскуты по лесу, не уходя далеко от убежища, и Змея быстро и без особого напряжения собрала цепь. Она даже успела приготовить хороший ужин и испечь хлеба к возвращению Учителя из… а, мрак его знает, откуда!
И теперь, отодвинув миску, полную обглоданных костей, он прихлебывал из глиняной чашки горячий травяной чай и вопросительно смотрел на свою ученицу.
– Скажи, почему ты нарушил ритуал и сделал женщину духом? Почему именно я?
Последняя фраза была произнесена с такой тоской, что Олга даже испугалась своего голоса: а вдруг Учитель рассердится такому ее недовольству! Но Лис остался спокоен, лишь смерил Младшую оценивающим взглядом. Сегодня он явно был в хорошем настроении.
– Ты, как я помню, училась при храме Святого Змея, и, значит, должна была слышать историю о вашем духе-покровителе.
Олга утвердительно кивнула.
– Так вот, практически все, что там наплели – ложь. И не по злому умыслу ваши священники так исказили правду, а по неведению. Давно это было… многое утеряно, а кое-что и спрятано.
У Олги брови удивленно поползли вверх.
– К сожалению, правды я и сам толком не знаю. Не успел расспросить… у Учителя. Да он бы и не сказал, – с горечью добавил нелюдь, – хоть и знал, тьма ему в печень. – Но то, что знаю, я тебе расскажу.
– Дух Великого Змея, который, как ты, надеюсь, догадываешься, живет теперь в тебе, изначально имел женскую сущность. Принимая человеческое обличье, он становился ею, а не им. Это уже после святые отцы приписали Змею мужское… кхм, достоинство, ибо женщина, по их мнению, существо зависимое и маленькое, так что не к чему ставить ее рядом с великими деяниями. Возгордится еще, чего доброго.
– Неизвестно, кто, когда и как смог впервые закупорить Змея в человеческой оболочке, но с тех пор того умельца проклинают все, кому не лень. И люди, и сами “сыны смерти”, и оракулы. Проблем с ним была такая куча, что разгребать ее приходилось десятилетиями. Змей – существо сильное, одно из сильнейших, к тому же сохранившее остатки былого разума. Он не желал покоряться оракулам. Его закрывали шестью Печатями, он же ломал их, и носящий его человек, будучи мужчиной, сходил с ума. Его пробовали вселить в женщину, но заставить такое существо убивать людей было невозможно. Змей либо уничтожал тело, либо начинал уничтожать духов. Он никогда не шел против своей созидающей природы, а родных детей, положенных на алтарь зависти, если следовать легенде, помнил очень хорошо. В конце концов клинок, хранящий в себе Змея, закопали поглубже, и оракулы запретили возрождать непокорное существо. Додумались они до этого примерно пять сотен лет назад, когда случился великий мор на Княжьем острове. Да-да, тот самый проклятый остров, где некогда располагалась столица Приземского княжества.
Олга помнила эту историю, прочитанную в одной библиотечной книге, еще в то время, время обучения при храме. Там говорилось о великой Смерти, пришедшей от разъяренного Духа на славный Белый город.
Древняя столица тогда еще небольшого княжества располагалась на острове Железного архипелага, тянущегося вдоль западного побережья Нутряного моря, примерно в двух верстах от материка. Белград изначально строился как крепость, обороняющая берег со стороны моря. Город из белого камня раскинулся на острове, соединяемый с более мелкими островками и большой землею перешейками, что открывались во время отлива. В этих местах строили прекрасные каменные мосты, по которым и осуществлялось сообщение между островами и материком. Но после страшного мора, устроенного в Белграде якобы пробудившимся ото сна Великим Змеем, люди к Княжьему острову плавать боялись, ибо ни один смельчак не возвращался из проклятого места. Считалось, что души погибших от ярости Великого – а полегли тогда в одночасье все жители, бывшие в городе – утаскивают осмелившихся ступить на их землю и приносят в дар Змею, пытаясь задобрить и вымолить прощение. Мосты разрушили, чтобы нечистый дух не проник на обитаемые острова и не распространился по материку.
Теперь столица объединенного Великого Верийского Княжества располагалась севернее, там, где в глубокой бухте, отороченной мелкими островками – фортами, возвышался на холмах город Истарь.
– Так вот, – продолжил Лис, – в Белграде тогда произошло лишь маленькое представление всем известной легенды, правда, с другими действующими лицами. Тогда Змея в целях… научного познания… носила в себе женщина. И представь себе удивление оракулов, когда эта женщина родила двойню: оракула и живого духа. Духи не могут зачать, ибо мертвое тело не способно дать жизнь кому-нибудь, кроме могильных червей. А эта выкрутилась. Ясное дело, такого нарушения закона никто не потерпел. Люди, узнав о том, со страху начали бить духов. А вдруг те плодиться станут, что тогда будет?! Ну и порубили малышей, вместе с десятком йоков, что охраняли детишек. Народу в той драке полегло немеренно. До мамаши они, конечно, не добрались, не осилили бы. А Змея, узнав о том, от горя и ярости двинулось умом, и, прямо как в легенде, выпустила свою силу, сломав все шесть Печатей, и порешила жителей целого города.
Лис отхлебнул чая и, отломив кусочек от свежего каравая, обмакнул его в плошку с топленым бараньим жиром и принялся жевать, внимательно глядя на озадаченное Олгино лицо. А удивляться было чему. В написанных людьми книгах, сошедшую на Княжий остров Смерть вызвало отнюдь не людское бесчинство. Всю вину возлагали на йоков, как расчетливых убийц, карающих Змея, преступившего букву закона. Интересная ситуация получается. Кому-то выгодно было очернить духов, подкинув народу очередную байку про злодеяния жутких монстров и заодно еще один повод для ненависти к ним. Выгодно и сподручно, тем более что живых свидетелей, способных опровергнуть ложные сведения, не осталось. А на деле выходит, нелюди пытались защитить незаконнорожденных детишек. Вон оно как получается. Впрочем, не к чему соваться в дебри политических интриг пятисотлетней давности. Есть вещи более насущные.
Лис тем временем доел хлеб и произнес, расстегивая ворот рубахи.
– О Змее забыли, и вот, спустя время, некий умник раскопал кинжал и решил – опять же, опыта ради – возродить Великого. Кажется, это был человек, может быть, свихнувшийся ученый, точно неизвестно. И вот на земле снова появился дух Змея. Правда, его поселили в мужское тело, и в скорости йок сошел с ума, как и положено.
Лис стянул рубашку через голову и бросил ее на лавку позади себя.
– Ты спросила, почему я нарушил ритуал. Глупый вопрос. Я-то как раз все сделал правильно. На кой ляд мне полоумный ученик. А почему я выбрал тебя? Ну, во-первых, ты была единственной живой девкой в том смердящем болоте, где я тебя нашел. А во-вторых…
Тут Рыжий потянулся за своей сумкой и, покопавшись в ней, извлек на стол сверток. Развязав просмоленную тряпицу, он вынул лист бумаги, сложенный вчетверо, и протянул Змее. Она аккуратно развернула ветхую страничку, и кровь гулко застучала в висках. “Некоторые мудрецы-богословы склонны утверждать, что мор, эпидемии, смерчи, наводнения и прочие бедствия, приводящие к гибели целых народов, вершатся волей Творца, как кара за грехи, содеянные человечеством…” Строчки, написанные дрожащей рукой, прыгали и вихляли, как пьяные, буквы перемежались кляксами, но Олга сразу узнала свой почерк, свои мысли… последние мысли, как она тогда считала.
– Даже находясь на краю гибели, ты не потеряла способность здраво мыслить. Твой ум крепок и свести тебя с него будет крайне сложно даже Змею, что сидит внутри. Потому я и не позволил оракулу ставить Печать, посчитав, что ты и без нее не свихнешься, да и духу будет легче прижиться без всяких затворов. Пока ты оправдываешь мои надежды.
Нелюдь аккуратно вынул бумагу из пальцев Змеи, впавшей в ступор от такой откровенности, и убрал её обратно в сумку. Ярость и злоба, обжигая, постепенно закипали внутри, оставляя в сплетении ключиц неприятную тяжесть. Это что, игра?! Я ему игрушка?! Бездумная кукла?! Какое чудовище ты из меня создал, гад?!
– Ты что, вздумал играть с чужими жизнями? – Змея вскочила с табурета, подаваясь вперед. Она чувствовала, что ее сорвало и несет в пропасть, и с ужасом предвидела все последствия такого выпада по отношению к Лису. Но уже не могла остановиться. Ярость и ужас захлестнули ее дурманящей волной.
– Богом себя возомнил, да?! Ты хоть осознаешь, что ты творишь? Какой опасности подвергаешь тысячи неповинных душ? Зачем тебе это?
Вот чего Змея точно от него не ожидала, так это хохота. Впервые Рыжий так открыто и громко рассмеялся, откидывая назад красивую голову и утирая выступившие слезы тыльной стороной ладони. Олга, опираясь на столешницу, тяжело дышала, исподлобья глядя на хохочущего нелюдя. Она ждала, ни о чем не думая. А тот вдруг резко успокоился и, наклонившись к ее лицу, произнес:
– Как это, зачем? Глупая дуреха, ведь интересно же, что из этого получится!
И, заливаясь веселым хохотом, вышел умыться, захватив с собой полотенце. Змея опустилась на табурет мрачная, как грозовая туча. Он сумасшедший! Это верно, как то, что коровы не летают. И как это он умудрился свихнуться? Она задумчиво почесала кончик носа. Третий вопрос напрашивался сам собою.
***
Змея обожала банный день, устраиваемый Лисом два раза в неделю. Нелюдь, несмотря на полное безразличие к бардаку, царящему в доме, отличался особой любовью к чистоте собственного тела. И он терпеть не мог запаха пота, исходящего от Олги в конце дня. Сам он не потел никогда и нигде, кроме бани, а Змея не могла контролировать собственное тело на таком уровне, прыгая с мечом и бегая по лесу, как угорелая.
В общем-то, ей и самой было неприятно ходить грязной, но уж очень раздражала гримаса гадливости на лице Учителя, и назло ему хотелось не мыться неделю, чтобы хоть чем-то досадить мерзкому йоку.
А баню она любила. Бегая по зимнему лесу, отмораживая себе ноги-руки, Олга мечтала о том моменте, когда, поддав пару из ковша с травяным отваром, заберется на деревянный полок, отполированный до блеска ее же телом, прижмется пятками к горячей стене соснового сруба и хоть на миг забудет обо всем, погрузившись в сладко-жаркую полудрему.
Баня у Рыжего была на удивление хороша, с сенцами, где можно было скинуть вещи и отдохнуть от пара, потягивая квас. Олга сняла сапоги и, поставив их рядом со входной дверью, ступила на тщательно выскобленный пол. Замочив грязную одежду в жбане, она вошла в мыльню и юркнула на горячий полок, поближе к печи. Свеча на подоконнике, спрятанная от воды под железный колпак, изредка потрескивала, плюясь искрами. Два сверчка переливчато стрекотали, пытаясь перепеть один другого. Олга уткнулась лбом в раскрытые ладони, стараясь полностью расслабить тело. Каждый раз сделать это становилось все труднее, что вызывало немалое беспокойство. Скрипнула дверь. Вошел Лис, повозился в углу рядом с бадейкой, замачивая еловые веники, уселся на соседний полок, подобрав под себя одну ногу, и облокотился на стену, устало откинув голову и закрыв глаза. Змея повернулась лицом в сторону Учителя и сквозь приспущенные ресницы принялась лениво изучать его. Свеча хорошо освещала мерно вздымающуюся грудь нелюдя и руки, сложенные на разведенных коленях. Его запрокинутое лицо с чуть приоткрытым в глубоком дыхании ртом, оставалось в тени. Вот от жара бледная кожа начала краснеть, покрываясь мелким бисером испарины. Только в нескольких местах старые шрамы не меняли свой цвет, оставаясь белыми – на шее, запястьях и щиколотках, как будто, нелюдя долгое время держали закованным в кандалы. Что ж, все возможно. Все-таки, он больше похож на птицу, чем на лиса. На мелкую пакостную пичугу. Нет, не так. На обтрепанного злого ворона. Такой же черный, и все время препротивно каркает.
Ворон – воронок,
Сядет на шесток,
Склюет наше горе,
Да выбросит в море.
Слова давно забытой песни сами собой всплыли в памяти, навеянные трескотней обрадованных теплу сверчков. Лис встрепенулся, как будто услышал чужие мысли, и мутным от жара взглядом скользнул по обнаженному телу Змеи. Ловко соскочив на пол, он вынул из бадьи набрякшие водой еловые ветки, связанные грубой нитью, встряхнул и принялся за дело. Парил Рыжий отменно. Олга переворачивалась, повинуясь его указаниям, и думала о шрамах на красивом Лисьем теле, заметных лишь в такой вот жаре. Все возможно: и кандалы, и каторга, и рабство – все. Но ведь если спросить, так ведь и не скажет ничего. Буркнет что-нибудь расплывчатое, да и прогонит дрова рубить. Так было и с последним, третьим, вопросом, выигранным Змеею на трассе.
– Скажи твой дух запечатан или… или нет?
– Конечно, причем целых два раза.
И замолчал, предоставив Олге возможность самой делать выводы. И она делала, причем весьма неоптимистичные.
Если Лис и сумасшедший, то не потому, что Печать отсутствовала. Скорее всего, он некогда самолично повредил или вовсе сломал ее, тогда же и тронулся умом. Духа заперли вторично, а трещина в мозгу так и осталась. Возможно, поэтому он такой неуравновешенный. А может, он не простой дух, сорвавший затвор Печати? Возможно, он что-то иное, как и сама Змея.
Да, возможно… все возможно.
Лис, убрав со лба мокрую прядь черных волос, бросил веники обратно в бадейку. Олга ужом проскользнула в дверь, и, прыгнув голышом за порог в объятия морозной зимней ночи, нырнула в ближайший сугроб. На мгновение перехватило дыхание, и холодный липкий ком, застрявший в горле, вырвался наружу залихватским “ух!”. Она вскочила и, обжигая пятки о колючий снег, бросилась обратно в тепло. У самого крыльца ее вдруг остановила ледяная волна, окатившая дрожащее тело с ног до головы. Олга завизжала, прикрыв ослепшие на миг глаза от брызг ледяного огня. Уши заложило и стало больно дышать. Но все это лишь на миг. И вот она снова ощущает окружающую действительность – вот Лис, размахивающий пустым ведром, а вот – смех Рыжего. Олга зло глянула в его сторону. “Что-то ты часто ржешь, мерин!” И, проходя мимо, легким тычком и четкой подсечкой отправила хохочущего нелюдя лицом в сугроб. Ох, и ловко же она сработала, даже Учитель не успел среагировать. Хотя, наверное, и успел, только здесь вам не утоптанный плац и падать, кроме как в сугроб, больше некуда. Еще бы веником хлестануть по голым ягодицам для острастки. Змея задержалась на крыльце, наблюдая, как Лис, размахивая ведром и выплевывая снег, выбирается из сугроба, шипя от злости, как дикая кошка в клетке. Ждать его она не стала и юркнула обратно на полок, где и замерла, давясь смехом в холодные ладони.
Скрипнула дверь. Лис снова стряхнул веники, и звук проливного дождя на миг наполнил мыльню.
– Хорошая подсечка, хвалю.
По голосу Олга поняла, что Рыжий не злится и ответную шутку оценил. Поняла и сразу обнаглела.
– Так ведь каков скот, таков и приплод.
Ай, зря я это сказала, идиотка!
– А вот дерзить мне не следует, – тихо произнес Лис, и девушка сразу представила себе лицо – две узкие злые черточки глаз и крепко сжатые губы.
Ох, она и не знала, что веником можно так хлестать. Почище кнута будет. Мягкое место полыхало ярым пламенем, хоть пироги жарь, и слезы непроизвольно сочились из-под крепко сжатых век. Один, два, пять, десять, все. Лис окатил пунцовые ягодицы холодной водой из ушата, и, бросив веник обратно в бадейку, в сердцах сплюнул на пол.
– Тьфу, дура!
Олга лежала, спрятав лицо в ладони и хрюкая не то от слез, не то от смеха. Высек ее! Как малолетнюю соплю из подворотни! Веником! И смешно, и больно, и обидно.
Нелюдь повозился, укладываясь на полок и недовольно, как-то совсем по мальчишески буркнул.
– Ну все, хватит, теперь твоя очередь.
Олга сползла на пол, потирая горящий зад, и взялась за веники. Парила Змея отменно.
***
– Ну, что ты хочешь узнать на этот раз?
Лис, сидя с ногами на лавке, нещадно драл спутанные после бани волосы деревянным гребнем с редкими зубьями, от чего последних становилось с каждым разом все меньше. Змея, отрешенно наблюдавшая с табурета за бесплодными попытками Рыжего расчесаться, встрепенулась.
– Узнать? Ах, да… расскажи мне про своего Учителя. Кем он был?
– Он был сволочью, – твердо заявил нелюдь, распутывая очередной колтун.
– И?.. – робко протянула Олга.
– Что “и”? – Лис уставился немигающим взглядом на надоедливую Ученицу. – Сволочью он был, ею и пребудет в сердцах помнящих его, – и воздел очи горе. Как есть, набожный дьячок из сельского прихода. Впрочем, издевательская гримаса быстро, что вешний снег, сошла с надменного лица. Нелюдь помолчал, задумчиво перебирая подол рубахи.
– Помнится, я ему другие вопросы задавал. Например, зачем он убил мою семью, и почему бросил меня, сделав йоком, а не взял в ученики сразу. Он, знаешь ли, не умел держать слово, и я так ничего от него и не добился. А потом я убил его. Отомстил. Во время последнего поединка, когда защищал свое право носить ритуальный кинжал. Он, скажу честно, не был удивлен, когда я забрал из него Змея. По-моему, даже рад. Он давно сломал свою Печать, но ум его не был сильно изувечен. Учитель отдавал себе отчет в собственных действиях. И тогда, когда зарезал мою мать и отчима. И тогда, когда ударил меня серебряным клинком… “нечаянно”, за неимением другого оружия! Мне тогда было… семь? Нет, восемь зим. И тогда, когда бросил меня умирать, надеясь, что я не выживу, даже со зверем внутри. Он был Змеем. Он сам согласился стать им, будучи смертельно раненым. И Змей разрушил его. Наказал за слабовольное желание жить любой ценой.
Лис говорил совершенно спокойно. Его голос не срывался, и пальцы не сжимались в кулак, грозя невидимым врагам. Лицо его ничего особенного не выражало. И только глаза, всегда, в любой ситуации остающиеся пустыми и безжизненными, на этот раз горели холодным огнем ненависти.
На миг Змее показалось, что она видит Лиса, полупрозрачного и густо изукрашенного тонкими светящимися линиями, сплетающимися в своеобразные узоры. И в тот краткий миг она успела заметить две ярко-изумрудные ладони, на одной из которых, той, что лежала справа от сердца, не хватало двух пальцев, а третий был наполовину стерт.
Но видение растаяло, как и жизнь в темных лисьих глазах.
– Мне больше нечего тебе сказать, по крайней мере, сегодня.
Но Олге было достаточно и этого, вкупе с тем, что заметили ее глаза. Тело била легкая дрожь, а в голове гулял холодный ветер.
Оказалось, Змея могла видеть Печати.
Глава пятая.
Ловчие
Змея поправила догорающую свечу в узорчатом подсвечнике, нежно проведя измазанными в чернилах пальцами по его резной поверхности. Этот затекший воском подсвечник, по сути, просто красивая безделка, вызывал в измученной душе Олги вереницу нежных, причиняющих сладкую боль, воспоминаний. Отец некогда, отсылая ее в школу, выковал для любимой дочери небольшой подарок на память, чтобы утешить малютку в разлуке с родным домом. Студенты из тех, что победней, толпой ходили в келью к Леле глазеть на невиданный цветок из стали, с лепестками, пронизанными золотыми и серебряными нитями-жилками.
Догадался ли Рыжий, кому принадлежит украденная в гибнущем храме вещица? Олга надеялась, что дрогнувшие губы не выдали ее чувств, когда Лис, покопавшись в закромах, извлек резной подсвечник, ворча о столе, залитом воском. Мерцающее в свете огарка напоминание об отнятой нелюдем жизни стояло перед ней и одним своим присутствием распаляло желание сбежать от ненавистного тирана. Но Змея давно научилась терпеть, часто задаваясь вопросом, где же предел этому терпению, и существует ли он вообще. Да и бежать ей было некуда. Она поняла это давно, но знание не принесло долгожданного облегчения, и гнетущее чувство тоски по родному дому не исчезло, а лишь возросло. Теперь прежняя Олга существовала лишь в воспоминаниях, а нынешняя была жутким чудовищем, Змеей, пугалом для детей, хладнокровной убийцей, принадлежащей ко всеми ненавидимой расе йоков. Люди век от века боялись монстров, порожденных гневом Великого Змея, и страх этот был неосознанным, животным в своей основе. Так панически боятся смерти. Так инстинктивно ненавидят палачей, чувствуя, что всякий может попасть под их топор. Каким бы ни был йок, он несет в себе семя Разрушителя. Он пахнет только кровью. Как Лис! Как она теперь… наверное. И живые ощущают этот жуткий душок. Никто не пожелает быть рядом с существом, от которого разит смертью.
Олга вздохнула. За окном завывал ледяной ветер, гоняя по склонам мириады снежных шершней, жалящих опрометчивого путника, что посмел зайти в их владения. Лес стонал, рассекаемый кнутом обезумевшей вьюги. По заслугам получил от народа свое имя злой лютень10. Змея повела плечами, отгоняя задумчивость, и снова принялась штопать Лисью рубаху, тихонько развлекая себя старинной “вдовьей” песнью, что рассказывала о судьбе несчастной женщины, потерявшей свою любовь. Мать, привезенная отцом из далекого Озерного края, считала ее заговором и очень любила с ней рукодельничать. И еще это была единственная песня, которую Олга не забыла после перерождения.
Серебряной нитью,
Взывая к Всесиле,
На изнанку плаща
Я узор наносила.
Златою иглою
Водила по пяльцам.
Сочилась руда11
Из уколотых пальцев.
“Вернись ко мне, милый”,
И капали слезы.
“Вернись невредимым”,
Шумели березы.
“Пускай, как игла,
Что в руке моей пляшет,
Твой меч не узнает
Преград, смерть сулящих.
Пусть этот покров,
Что слезами смочила,
В бою защитит
И предаст тебе силы”.
А поутру в час,
Когда сел на коня ты,
Накинула плащ
На сверкавшие латы.
Ты глянул мне в очи,
Светло улыбнулся
И нежно губами
К глазам прикоснулся.
“Вернусь я к тебе”,
На губах мои слезы.
“Вернусь невредимым”,
Молчали березы…
Да, заговаривать Лисьи вещи от стрел и мечей было глупо и неразумно. Олга затянула узел и откусила нитку, встряхнула льняную с вышитым воротом сорочку, осматривая ее в поисках прорех, и, не найдя, аккуратно сложила в общую стопку с уже залатанными рубахами. Несколько долгих мгновений она молча сидела, глядя невидящим взором на неровный огонек оплывающей свечи, и ни о чем не думала. В голове царила всепоглощающая пустота, и в ее темном пространстве гулким эхом отдавались вздохи и плач взбешенной стихии, завывающей в печной трубе. На какой-то миг Олге показалось, что кроме нее и вьюги больше никого нет в этом огромном заснеженном мире. И пришел страх – мгновенная слабость, что, накатив беззвучной волной, накрывает с головою и уходит обратно в бездну души, оставляя после себя противный липкий осадок. Хотя бы Лис уже вернулся! Олга встряхнулась, отгоняя от себя нелепые мысли да животные страхи, и взялась за Лисьи штаны.
Время в горной сторожке летело на удивление быстро… и больно. С того памятного разговора, когда Змея впервые увидела печати на теле нелюдя, прошел год и месяц, а Олга до сих пор была жива, как, впрочем, и Рыжий.
После своего рассказа об Учителе Лис изменил правила трассы, предложив играть на желания. И с первым же выигрышем Олга попросила отменить игру. Нелюдь безразлично пожал плечами и заменил ее новой пыткой, да такой, что Змея горько пожалела.
***
Учитель, сытно откушав за обедом бараньим сычугом12 с гречневой кашей, вручил Младшей две плетеные корзины.
– Набери камней, некрупных да поострей, и отнеси их к утесам, тем, что за плацем, у родника.
Олга послушно приняла плетушки, спешно перебирая в уме варианты использования гальки. Ей было неуютно и слегка боязно после вчерашней отмены трассы. Неведенье насчет планов Лиса ввергало Ученицу в тоскливое уныние. Может, он вознамерился отработать меткость?
Корзины были установлены на валуны, для удобства изымания камней. Пока Лис деловито примерялся, считая шаги от утеса до плетушек и двигая валуны, Олга нерешительно топталась рядом, тревожно теребя рукав грубо вязаной фуфайки – дело было в начале весны. Наконец, завершив все необходимые приготовления, нелюдь, скинув подбитую мехом безрукавку, торжественно прошествовал к каменной стене и повернулся к ней спиной.
– Кидай, – завязывая глаза платком, произнес он. Змее не нужны были разъяснения и долгие уговоры. Она выхватила из обеих корзин, по камню и одновременно пустила их, метя Лису в голову и в грудь. Но тот увернулся с необычайной легкостью и свойственной Рыжему тягучестью движения. Олга, не теряя времени попусту, выхватывала камень за камнем и отправляла их в полет, метко целясь, и каждый раз Лис грациозно уходил от, казалось бы, неизбежного удара. Змея понимала, что он видит при помощи духа, но ей становилось не по себе при виде такой нечеловечески быстрой реакции. И еще страх и предчувствие боли пронизывали холодными иглами ее избитое тело, ибо Олга поняла, какова следующая тема урока.
Несколько долгих недель Олга ходила замерзшая – Лис заставлял снимать все, вплоть до тонкой сорочки – и избитая. Но все легкое когда-нибудь кончается, и, обучив Змею вслепую уклоняться от камней, Рыжий заменил безобидные голыши на арбалетные болты и стрелы. Вот тогда Младшей пришлось тяжко.
С наступлением первой оттепели, где-то в начале березня,13 Лис исчез на три недели. Пошел батрачить в город! – невесело усмехнулась Олга, найдя лавку нелюдя пустующей в рассветном сумраке. Она представила, какого рода трудом занимается Рыжий, и сразу стало холодно и неуютно. Но все же с уходом Учителя на душе отлегло. Наконец-то проклятый псих удовлетворит свою жажду крови и прекратит лютовать, пользуя Олгу, как биту, выпуская обуревающую его заскорузлую злобу. Последние недели Лисий гнев был особенно страшен, а срывы следовали один за другим. Он стал замкнут и раздражителен сверх всякой меры, молчалив, даже пошлые шутки вкупе с язвительными замечаниями исчезли, уступив место кнуту и палкам. “Если дух перестает убивать, он чахнет и умирает…” – вспомнились слова, некогда произнесенные Лисом. Ага, а перед этим он сходит с ума.
Змея нашла, чем себя занять помимо восьмичасовых тренировок и бега по пересеченной местности. Она принялась за расчистку дома, более походившего на заброшенный склад ветоши и хлама, нежели на жилое помещение. Разобрав завалы в полках передней, она вынесла несколько прогнивших от сырости смердящих шкур, чьих – непонятно, и сожгла их вместе с гнилыми досками и превратившимися в камень кулями с отсыревшей крупой и мукою. Отмыв и отскоблив добела полы, столешницу, лавки, Олга наново выбелила печь, разведя немного извести, обнаруженной в Лисьих закромах. Там же она раскопала увесистый ящик, доверху забитый ржавыми железяками, некогда бывшими знатным оружием. Только один меч пострадал меньше, нежели все остальное, поскольку был одет в кованые ножны. Его-то Змея дрожащими от волнения и радости руками очистила и заточила так, что после он стал вполне пригоден для серьезной драки. Завернув свое сокровище в неприметную тряпицу, она спрятала его в прихожей под скамью, положив на широкую перекладину и накрыв сиденье овчиной.
Из старого тряпья, стиранного в ручье, Олга нарезала тонких лент и связала несколько цветастых половиков в переднюю. Крючок для вязания она смастерила сама, разобрав спусковой механизм старого арбалета. Из отреза желтого ситца в красный горошек, частично подпорченного жуками, накроила занавесок на окна.
Березень набирал силу. Солнце прогрело мерзлую землю, вытягивая на поверхность тонкие нити ручьев, увлекающих в свой звонкий танец желтую тонкостебельную траву-прошлогодку. Птицы проверяли несмелые по весне голоса, постепенно наполняя мрачный бор веселой трескотней и сладострастным токованием. В лесу пахло прелой травой, сыростью и холодом, идущим из-под земли, сокрытой от солнца густой сосновой кроной. По берегам вздувшейся речки, вобравшей в себя сотни прожилок-ручейков, и на пологом южном склоне березняк, стыдясь своей наготы перед жарким ликом солнца, наскоро пеленал потемневшее от талого снега тело в полупрозрачную зелень нарождавшихся листьев. Среди дымчато-изумрудного воздуха бурела прошлогодняя рябина, не склеванная птицами. Земля украшалась звездочками первоцвета и молодой порослью вездесущего осота.
Змея принесла в дом пахучих сосновых лап и разложила их по углам, наполнив комнаты живым дыханием леса. Солнце, чаще и теперь подолгу глядевшее сквозь цветастые занавески, согревало небогатое жилище двух духов, расцвечивая чистые комнаты в весенние тона и наполняя дом животворным теплом.
Лис вернулся на третий день непогоды, когда тучи, выжимая на землю остатки холодного дождя, мешали ее с раскисшей глиной в вязкую текучую грязь. Змея почувствовала его приближение задолго до того, как он, скрипя половицами, завозился в сенях, тяжело сбрасывая какие-то, судя по дребезжащему звуку, железки. Сохраняя на лице безразличное выражение, Олга распахнула дверь и столкнулась нос к носу с жуткой окровавленной харей, грязной, залепленной мокрыми волосами, свалявшимися от земляного перегноя и глины. В центре этого великолепия поблескивали два черных бездонных колодца глаз, в которые проще прыгнуть и утопиться, нежели смотреть. За три недели Олга успела позабыть, сколь страшен Лисий взгляд.
Нелюдь внимательно рассмотрел обстановку за Олгиной спиной, слизнул грязно-кровавую каплю, застывшую на верхней губе, и хрипло прорычал:
– Что смотришь, дура, баню иди топи!
Змея сдвинула брови:
– Без тебя знаю!
Перескочив через мешок, звякнувший при касании, Олга пробежала к бане по валунам, уложенным на случай проливных дождей вдоль дорожки, и принялась за дело.
Когда она вернулась, Лис сидел в сенях на полу, опершись о косяк и, казалось, спал, запрокинув голову. Под ним натекла огромная грязная лужа с примесью крови, вполовину чужой, вполовину его собственной. Олгино сердце екнуло то ли от радости, то ли от страха. Даже сквозь грязь было видно, что Рыжий неестественно бледен. Он, несомненно, был серьезно ранен… но не смертельно. Что ж, это всегда можно устроить. Олга присела рядом с ним, подобрав подол рубахи, чтобы не замочить в луже, и напрягла зрение, вглядываясь в нелюдя. Этот трюк удавался Змее с каждым разом все легче, и контролировать его было все проще. Так и сейчас, грязная и мокрая хламида плаща потеряла свои очертания, и на ее темном фоне пролегли тонкие красноватые линии сосудов, сплетающиеся в рыжие пучки более горячих и насыщенных кровью органов. Эти линии переплетались с жирными узорами изумрудного цвета – Печатями, и голубого – жилами духа. В нескольких местах – поперек груди и на левой руке – лаконичное сплетение линий грубо нарушалось глубокими, судя по их ярко-желтому цвету, ранами. Несколько мгновений Олга заворожено наблюдала за восстановлением, следя, как черно-синий дымок духа вьется вокруг разрывов, бережно стягивает их края, медленно воссоздавая тонкие ниточки сосудов. Нелюдь тяжело дышал. Змея зачарованно потянулась к пульсирующему пятну на груди Лиса и увидела, как заклубилось вокруг ее ладони облачко густого травянистого цвета, как потянулись из него тонкие струйки, обволакивая рану густой пеленой и оттесняя черно-синий дымок. Олга замерла, ожидая неизвестно чего. Вдруг Лис глухо зловеще зарычал и, изловчившись, с силой пнул ее подкованным каблуком сапога.
От страха и боли Змея сжала вытянутую ладонь в кулак и, падая назад, успела заметить что, повинуясь движению пальцев, ее дух резко стянул края раны, перед тем, как разорвать связь. При этом Лис захрипел, подаваясь вперед. Глаза его на миг подернулись мутной пленкой. Он вскочил и, схватив Олгу за протянутую к нему руку, вывернул кисть так, что кости затрещали, ломаясь. Змея зашипела, крепко сжав зубы, и пяткой ударила Лиса в колено. Нелюдь отпрянул, выпуская из своей железной хватки сломанное запястье, ткнулся о косяк, и медленно сполз по нему обратно в лужу, удивленно косясь проясняющимся взором на тяжело дышавшую Ученицу, баюкающую свою сломанную руку. Стоять ему было трудно.
– В следующий раз я тебе голову отверну, поняла? – спокойно произнес Учитель, тяжело поднимаясь. – Баня готова?
Олга что-то утвердительно буркнула. Он на миг замешкался у распахнутых в непогоду дверей.
– На медведя наткнулся. Они, сволочи, голодные по весне…
И вышел, оставив Змею размышлять… Кстати, было над чем!
Вытирая с пола лужу, Олга думала не только о своей новообретенной способности к опосредованному восстановлению. Что-то такое она уже подозревала за собой, руководствуясь хотя бы той же легендой о Змее-Врачевателе. Нет, не это занимало ее в первую очередь. Лис!
Хоть рана и была глубока, но не настолько, чтобы йок так долго истекал кровью. Сколько времени прошло с момента встречи с разъяренным животным? Час? Два? Кровь должна была запереться сразу. Но по какой-то неизвестной причине она не спешила загустеть. Почему дух так вяло отнесся к травме своей оболочки? Что-то помешало ему провести процесс восстановления по правилам! Но что? Печати? Вряд ли. Хотя, может быть, зверь задел одну из них. Нет, воздействие на телесном уровне не произведет должного эффекта. Или произведет? Или это был не медведь? Чушь какая-то!
Олга, присев рядом с ведром, напрягла память, сжимая в руке мокрую тряпку. Она пыталась восстановить перед своим мысленным взором сплетение узоров на теле нелюдя. Четыре светящиеся полосы ран глубокой бороздой рассекают сетку линий от правого бока и через всю грудь. Видимо, Лис, подойдя слишком близко, с полуоборота резанул мечом по горлу вставшего на задние лапы медведя и не успел увернуться от когтей, буквально вырвавших четыре куска плоти из правого бока. Сплоховал, ой, сплоховал Учитель! Устал что ли? Что же могла задеть когтистая лапа? Олга нахмурилась. Картинка, возникшая перед ее внутренним взором, была на удивление отчетливой и яркой. Нетронутая изумрудная ладонь на затылке. Беспалая – справа от сердца. Само сердце – сгусток рыжего света. Тепло-красные легкие. Голубоватая вязь, похожая на переплетение древних буквиц, тонкими струйками сгущается в районе… между пятым и шестым ребром справа и уходит в разрезанную острым когтем… лиловую точку? Зона слияния голубой крови духа и красной – человека! Слабое место! Ага, размером с ноготь…
Олга тяжело вздохнула. Сколько же ей еще предстоит освоить, прежде чем она сможет послать свой клинок с такой точностью и в такой защищенный участок тела, прикрываемый плечом. А ведь она уже сегодня могла избавиться от мучителя. Следовало лишь развести, а не сомкнуть пальцы, и Лис лишился бы сознания от потери крови. А потом голову…
Олгу передернуло. Она отогнала страшную мысль прочь и выплеснула грязную воду за порог.
Лис вернулся нескоро, чисто вымытый и бледный, как снег. Замешкался на пороге горницы, вытирая мокрые пятки, – от бани он шел босиком – и набросился на приготовленный ужин, словно коршун на добычу в голодный год. Змея молча пила пасоку14, исподлобья бросая злые взгляды в сторону уминающего за обе щеки йока. Поев, нелюдь долго в задумчивости оглядывал комнату, после чего принес из прихожей берестяной короб, обтянутый кожами от влаги. Этот короб, как, впрочем, и мешок, Олга трогать не решилась, справедливо опасаясь Лисьего гнева. И вот теперь, поставив суму на табурет, Рыжий извлекал из нее закупленные в городе припасы и вещи: кули со свежей крупой и мукою, десяток толстых свечей, круг сыра, закатанного воском, соль в холщовом мешочке. Со дна он достал узелок. Змея удивленно приподняла брови, наблюдая, как Лис изымает завернутые в тряпицу книги. Одна из них была старым потрепанным сборником стихов фавийских поэтов, две других – трудом о кровяной системе человеческого организма Федотия Озерного и трактатом “о хворях душевных и печени болях” Али Хикмета аль Казиля. Лис повертел в руках увесистый трактат сарриба и протянул Олге со словами:
– Учись. Тебе полезно.
Она молча приняла книгу, ошалело глядя на тисненые буквы переплета. Ее уже не удивили ни рубаха из выбеленного льна с богатым узором по вороту и на груди, ни шелковый, расшитый жемчугом почелок15 с меховой оторочкой и серебряными накладками, прихотливо изукрашенные резьбой, ни браслеты под стать почелку…
В мешке же, что принес с собой Рыжий, оказалось три новеньких арбалета и десяток метательных ножей.
Да, это было действительно страшно – биться с острыми оперенными жалами из стали. Страшно и очень больно. Настолько, что вскоре чувство боли притупилось и стало обычным и незаметным, как стоны раненых в лазарете. Позже пришлось отбивать болты мечом. За пропуски Лис, будучи в дурном настроении, стегал кнутом или им же срывал застрявшие в теле стрелы.
На плацу же Змея танцевала, правда, не столь совершенно, как это делал Учитель. Владея пером как правой, так и левой рукой, она с одинаковой легкостью удерживала меч в обеих ладонях, что непомерно – Олга буквально ощущала это под маской безразличия – радовало Лиса, добавляя его неутомимому танцу искру задора, а урокам – дух соревнования. Вел, конечно, нелюдь, с каждым разом увеличивая требования и скорость, необходимую для сравнивания счета. Вскоре даже Змея прониклась и в какой-то мере полюбила многочасовые кружения по утоптанной в камень земле. Эта легкость, скорость, напряжение упругих мышц, скольжение голыми пятками по нагретой ласковым солнцем поверхности; легкий дымок пыли, постоянно щекотавший лодыжки; теплый ветер, спутывающий волосы; тонкий лен рубахи, приятно ласкающий свободное от бандажа тело, бахрома расшитого подола, овевающая согнутые в полуприседе колени – все это было музыкой, ритмом для которой служило ровно стучащее сердце. Олга стала придумывать свои узоры, разнообразив канву танца. Рука уже не воспринимала меч как инородное тело, а как естественное ее продолжение, и Змея плела искусные кружева, что рано или поздно должны окраситься в цвета чьей-то отнятой жизни. Но мысли об убийстве кружились где-то на краю сознания, не торопясь пробиться в центр, и Олга просто наслаждалась красотой жестокого пляса.
Лис же прекратил лютовать на мечах, он дрался не в полную силу, и Змея злилась, замечая слабину и небрежность в его удивительно красивых, отточенных движениях. Хотя и понимала, что нелюдю, задумавшему серьезный танец, она и в подметки не годилась. Не та скорость, не те умения. Но мысли отвлекали, раздражение сбивало внутренний ритм, и Младшая путала узор и пропускала петли, разваливая структуру танца. Вот тогда начинал злиться Учитель, иногда внезапно срываясь до бешенства, и бил провинившуюся. Подобные вспышки все реже, но случались.
– Не думай, когда в твоей руке меч, готовый нанести удар. Ты – баба, тебе вообще думать не положено! – говорил он, опуская оружие. – А если тебе так хочется плясать со мною на равных, сначала научись слушать мой клинок. А уж после будешь бороться с ним. Мне нет никакого интереса колошматить тебя, как колоду, с утра до ночи. Это скучно! Да и тебе, я заметил, не по нраву.
Лис снова ушел на промысел в середине лета, ближе к концу месяца липня16, когда люди начинали собирать липов цвет, спасавший в зимнюю стужу от хворей, а над пасеками упруго гудели нагруженные нектаром пчелы, предвещая пчельникам хороший урожай и прибыльный торг на ярмарках. Олга, вспомнив свои знахарские привычки, занялась заготовкой лекарственных трав, и, стреляя дичь, вялила и коптила мясо впрок.
Нелюдь вернулся через полторы недели с богатыми гостинцами. Привез стопку чистой бумаги, затянутой в дорогую кожаную папку с медной защелкой, пузырек с чернилами, пару монографий по травам и их лечебным свойствам Каменского знахаря Божелюба и зачем-то собрание сочинений Сильвонских менестрелей на языке гаутов, которого Олга знать не знала. Правда, книжка содержала в большинстве своем не текст, а весьма добротные цветные картинки и, скорее всего, предназначалась для детского чтения и стоила огромных денег. Зачем Лис купил ее, Олга спросить побоялась. Дареному коню в зубы не смотрят, тем более, если дарит Учитель. Хотя в уме закопошилось маленькое подозрение, что Рыжий и читать-то вовсе не умеет, а попросту прельстился обилием красочных изображений.
Помимо книг Лис привез одежду в зиму. Кожаную, до середины бедра куртку на куньем меху с богатым воротником, рубашку из козьей шерсти, по низу отороченную бахромой – такие фуфайки ткали чурты и продавали купцам, приходившим за солью к восточным берегам Нутряного моря; так же сапоги из воловьей кожи, два кувшина отменного авирского вина да сладкой кураги и инжира. Никак побывал в портовом городе!
С того дня Олга стала вести летопись своей жизни, перемежая описания краткими научными заметками и наблюдениями, попутно шифруя текст. Лис не мешал, только недобро косился в ее сторону, когда она бралась за перо, и недовольно ворчал, что зря жжет свечи. Иногда поглядывал через плечо на мелкие каракули и подолгу наблюдал, как перо царапает бумагу тонким, смоченным в чернилах острием. Олгу непомерно раздражало это молчаливое созерцание, мешая сосредоточиться. Похоже, Лис ставил перед собой целью довести ее своим глядением до белого каления. Ох, и вредный же, сволочь!
И снова уроки, уроки, уроки… вперемежку с побоями. И снова боль, и дикий танец в лучах жаркого солнца, плавящего острые наконечники летящих мимо стрел и болтов. И снова бег по лесной тропе, осыпаемой жемчужным дождем утренней росы. Прыжки меж бревен, что качаются на толстых канатах впритирку друг к другу и норовят смять гибкое тело, скользящее меж неотесанных сучковатых стволов. И опять боль, ставшая таким же привычным чувством, как слух и зрение. И вездесущий взгляд холодных черных глаз, что страшнее боли. И уроки, уроки, уроки… пока не наступили первые заморозки. Тогда нелюдь снова ушел. Тогда она впервые за полтора года увидела человека.
***
Олга стояла на скальном карнизе, глядя вниз на спокойное золотое море долины, среди которого вкраплениями зеленели пушистые ели, да пламенели клены. Вдоль извилистого русла тихой по осени речки серебрилась ивовая поросль, разбавляя зеленовато-серым холодком осенний пожар. Змея, прикрыв глаза ладонью от яркого солнца, стоящего высоко в бескрайне-синем небе, всматривалась вдаль, пытаясь различить будущую добычу. Глаз у нее был острый, как у ястреба, что купался в восходящих потоках теплого воздуха, нарезая круги над долиной, и изредка зычно вскрикивал, гордясь своею свободой. Олга краем сознания успела дотронуться до величавой птицы и позавидовать ее счастью. Внутри живота теплом разливалась радость духа, предвкушавшего веселую охоту и свежее мясо на ужин. Или это было лишь Олгино ощущение? Она тряхнула оправленной в почелок головой, проверила, хорошо ли держится лук в налучах на поясе, и принялась быстро спускаться по узкой опасной тропке.
Речка мирно шумела, перекатывая по каменистому руслу мелкие голыши. Олга присела на тропке, внимательно вглядываясь в следы. Отлично! Кабанчик, к тому же однолетка. Глупый, но резвый. Надо будет осторожней с ним. Стоило пустить духа и выследить дичь при его помощи. Змея расслабилась, прикрыв глаза, на миг “растворилась”, привыкая к иному сознанию, и взлетела над осиной, услужливо подпиравшей спину. Бросив беглый взгляд на одиноко стоящую внизу фигурку девушки в шерстяной рубахе до колен, задумчиво теребящую пряжку широкого ремня, дух потянулся было вдоль мерцающего на тропе следа, но резко развернулся и, мгновение спустя, Олга, с треском продираясь сквозь цепучий кустарник, мчалась совсем в другую сторону, туда, где, забравшись под развесистую еловую лапу, умирал человек.
Эта был мужчина, лет двадцати пяти, с густыми, отливающими медовой желтизной, кудрявыми волосами, забитыми землею и опавшей хвоей. Олга, аккуратно отведя ветвь, склонилась над ним, прислушиваясь к хриплому дыханию, что с бульканьем тяжело рвалось из разбитых губ вместе с кровью. Он лежал, свернувшись калачиком, как младенец в утробе, и хрусткий ледок прихватил разорванную сорочку, вморозив в набрякшую кровью землю. Змея напрягла зрение. Множество мелких ран пульсирующими пятнами покрывали тело. Казалось, кто-то пытался убить его граблями… с очень острыми лезвиями. Порвали воина – а это был именно воин – изрядно, хоть и неглубоко. Но, так или иначе, от больших потерь крови ему грозила скорая смерть.
Олга, присев рядом, провела ладонью по бледной щеке. Совсем холодный. Интересно, сколько он здесь лежит? Человек разлепил опухшие веки и, покосившись на нее мутным взглядом, промычал что-то неразборчивое, и изо рта, густо лопаясь, пошли кровавые пузыри. Ага, похоже, его еще и поколотили! Все легкие отшибли… А глаза-то у него совсем голубые… красивые!
Олга задумчиво почесала кончик носа, оглядываясь вокруг. Потом стянула фуфайку, затем тонкую льняную сорочку. Белое полотно пошло на бинты. Змея присела рядом с мужчиной и, аккуратно развернув и перевязав окоченевшее и оттого непослушное тело, повела над ним рукою, тихонько приговаривая, чтобы успокоить.
– Послушай меня, воин. Я тебе помогу. Только ты, будь другом, потерпи и погоди помирать, договорились?
Зеленый дымок обволакивал раны. Мужчина измученно глядел ей в лицо. Губы его неуклюже шевелились, как два тяжелых жернова.
– Залатаю тебя, будешь, как новенький. Еще повоюешь. Ты, главное, не кричи и не дергайся сильно. Понял?
Олга засунула ему в зубы палку, чтобы ненароком не прикусил язык, глубоко вдохнула холодный прелый воздух и послала короткий силовой импульс.
Если честно, то она действовала на свой страх и риск, не до конца уверенная в результате. В слабом организме нормального человека любое ускорение процессов может повлечь за собой сильнейший болевой шок, и то – в лучшем случае. В худшем – смерть. Живое сердце не вынесет бешеного ритма. А если быть еще честнее, то все вышеизложенное – ничего более, нежели голая теория. Олга не могла проверить свои лекарские способности по известным причинам: не на ком было. Поэтому она не стала рисковать. Достаточно было запереть кровотечение хотя бы ненадолго, иначе до дома его не дотащить.
Сила, пропущенная через ладонь, отозвалась покалыванием в кончиках пальцев. Человек вздрогнул всем телом, изогнулся, выкатив налившиеся кровью глаза, и захрипел, загребая руками комья слежавшейся хвои. Агония длилась мгновение, после чего хрип перешел в долгий протяжный стон. Мужчина обмяк, разжав кулаки. Олга с трудом вынула из крепко стиснутой челюсти расщепленный до сердцевины сучок, мысленно похвалив себя за предусмотрительность, иначе несчастный остался бы без зубов. Человек всхлипнул, пряча глаза. Олга увидела две мокрые бороздки, отчетливо расчертившие грязное лицо, и отвернулась, не желая быть непрошенным свидетелем чужой слабости. Посидев некоторое время, Олга обратилась к мужчине, поднося ему флягу.
– Лучше?
Тот утвердительно кивнул, с трудом глотая воду.
– Ну и хорошо, – Змея сняла с пояса веревку, приговаривая ласково, будто перед ней был зареванный несмышленыш, а не бородатый воин, – прокатимся чуть-чуть… ты ведь не против? Вот и молодец, добрый молодец. Я тебе руки свяжу, чтоб не разжал, если вдруг силы подведут.
Она примерилась, раздумывая, как поудобнее ухватиться и вскинуть его себе на спину, принимая во внимание, что мужик он был рослый, и в плечах, что две Олги, да и весом столько же. Человек, видимо, понял, что у нежданной спасительницы на уме, и отнесся к идее весьма недоверчиво, но мешать не стал. Да и не мог. Откуда ему было знать, что для йока он не тяжелее мешка с соломой.
Олга аккуратно взвалила его на спину, продев шею в петлю могучих рук, заставила сцепить непослушные пальцы на ремне, затянула узел, чтоб было надежнее, и побежала. Некоторые раны открылись, и рубаха, моментально взмокнув на спине от чужой крови, прилипла к телу. Ноша то проваливалась в беспамятство, то постанывала при особо сильной тряске. Олга потратила четверть дня, неспешно спускаясь в долину. Хоть бы успеть до заката! А то замерзнет… этот… медовый!
Всю ночь медового мучила злая лихорадка. Он метался, бередя раны, стонал, кричал в горячке. Олга постелила ему на лавке в прихожей, обмыла, поменяла повязки, да так, держа за руку, и просидела рядом всю ночь, не смыкая глаз и отпаивая его настоем, сбивающим телесный жар. Под утро он забылся тяжелым болезненным сном. Змея, совершенно разбитая, легла на пол, накрывшись шкурой, и провалилась во тьму без сновидений.
Он сам разбудил ее, легонько коснувшись плеча. Олга подскочила спросонья, но поняла, что волнения излишни. Медовый смотрел на нее совершенно чистым, хоть и уставшим, взором. На щеках играл румянец – то ли после горячки, а то ли от неловкости.
– Прости, девица, что не знаю твоего имени, – голос был приятный, с хрипотцой. Волосы его золотились в ореоле света, льющегося из окна. Он смущенно улыбался, теребя свободной рукой мех покрывала.
– Выйти бы мне… по нужде… да только ноги не держат.
Змея кивнула. При ее поддержке он выбрался из дома, с интересом озираясь вокруг и щурясь на солнце. Затем помогла умыться и принесла наваристой похлебки и полкружки вина. Лис, конечно, отстегает ее за самовольное откупоривание дорогого авирского, ну и тьма с ним. Одной поркой больше, одной меньше, с нее не убудет, а больному станет легче.
Медовый ел с аппетитом, косясь на свою спасительницу, держался стойко, правда, был очень слаб – ложка в руках ходуном ходила – и бледен до синевы. Змея наблюдала, как он ест, внимательно вглядываясь в тепло-красный узор на могучем теле. Раны затянулись все до единой, кровоток полностью восстановился, сердце работало исправно. Без вмешательства духа процесс длился бы неделю-полторы. Но чего же стоил Змее этот опыт! Целую ночь питать истерзанное мужское тело живительной энергией Змея, постоянно подавляя рвущийся изнутри поток, стоило ей колоссальных усилий, что и привело к полнейшей телесной слабости. Олга чувствовала себя так, точно собственными руками держала плотину на бушующей по весне горной речке. Думать совершенно не хотелось, голова была тяжелая, словно кузнечный молот, плечи ныли от перенапряжения.
Она уныло поковырялась ложкой в похлебке, отодвинула миску – а поесть бы надо! – и хмуро поглядела на нежданного гостя.
– Ну, давай знакомиться. Как звать-то тебя, пациент?
– Стояном кличут, – с опаской отозвался медовый, слегка ошарашенный незнакомым словом. – А тебя как звать, хозяюшка?
Олга задумчиво потерла переносицу, пряча невеселую ухмылку. А, правда, как?
– Зови меня… Мила.
Хм, хозяюшка!.. знал бы ты, кто здесь хозяин, предпочел бы еще в лесу удавиться. Только теперь Олга задумалась о Лисе. Что она скажет ему, как объяснит присутствие в доме постороннего человека? Он же убьет Стояна! Ладно. Допустим, Стоян поправится раньше, чем Рыжий явится в убежище, но, так и так, Олга не сумеет вывести его к людям, по одной простой причине: она не знает дороги.
– Стоян.
Медовые кудри всколыхнулись.
– Да?
– Ты как сюда забрался-то? Дорогу помнишь?
Он виновато улыбнулся в бороду, отводя глаза.
– Плохо помню… упал я в расщелину… там обвал случился, на тропе. Все погибли, я один остался из всего обоза. Железо мы везли в Толмань.
Олга вздрогнула. Ее семья жила в Толмани. Прикинув, где на восточных склонах Змеиного хребта находятся шахты, она, наконец, определила, в какой части гор располагается Лисья нора. Не так уж далеко от родного дома! Сердце птичкой в клетке радостно затрепетало, и… вдруг замерло. Олга ясно осознала, что Стоян врет самым бессовестным образом. Какой обвал, его же порезали! Никакие камни не способны оставить такие раны, если их, конечно, не обработать, остря под нож. И крошки каменной ни в волосах, ни в одежде не было, только земля вперемежку с опавшей хвоей. Может, беглый? Нет, слишком чистый для каторжника, и сапоги у него хорошей выделки. Она некоторое время буравила притихшего человека взглядом, чувствуя себя еще более разбитой и уставшей. Сил даже на злость не оставалось. Ну, раз не хочет говорить, так и не надо, имеет на то полное право. Уж я-то врать ему не буду.
– Ну что ж, раз так, то, уж извини, я тебе не помощник. Ты дорог не помнишь, а я понятия не имею, где тракт пролегает. Выберешься сам-то?
Страдальческое и слегка растерянное выражение появилось на осунувшемся лице собеседника. Олге стало его жалко. Что ж я к нему прицепилась, как репей? Ну, обвал, так обвал. Я ему жизнь, в конце концов, спасаю, а не исповедую! А дорогу он знает, только вот зачем врет мне – непонятно. Ну, и Бог с ним, вытащу его как-нибудь, только мне бы отдохнуть сначала, да и он пусть оправится, а то вон какой бледный.
– Ты не бойся, я тебя не гоню. Помогу, конечно, чем смогу, только поторопиться надо, а не то придет по твою душу настоящий хозяин…
Олга поднялась, игнорируя вопросительный взгляд голубых глаз. Что она могла ему ответить? Незачем пугать больного человека раньше времени. Тем более что самой Олге было куда страшнее.
Так или иначе, Стояна следовало увести из дома.
На следующий же день Стоян впал в долгое болезненное забытье. Будто иссяк источник, питавший его живительной силой. Ни сесть, ни встать он сам уже не мог, с трудом поднимал отяжелевшие веки, да и слово выговорить ему стоило огромного труда. Змея быстро догадалась, что энергии, которой она поделилась с мечущимся в лихорадке человеком, хватило тому лишь на день, после чего слабый организм уже не мог справиться самостоятельно. Требовалось время, чтобы Стоян набрался сил и восстановил потери крови. Много времени.
Олга нашла удобную пещерку, сокрытую от холодного осеннего ветра, устроила там лежанку и очажок, перенесла в убежище Стояна и принялась с замиранием сердца ждать. Больше ей ничего не оставалось.
Раненый поправлялся медленно. Змея вмешиваться в процесс больше не рискнула. Она ходила за ним, как за дитем малым: дневала и ночевала подле, кормила-поила с ложки, за руку выводила к нужнику, обмывала теплыми отварами в нежарко натопленной бане. Он слабо улыбался, благодарил и приговаривал, что “негоже так о нем, мужике, печься”. Но большую часть времени спал. Через неделю Стоян стал самостоятельно ходить, опираясь на палку, стал разговорчив и весел, даже иногда смеялся. Кашель почти перестал его мучить, на осунувшихся щеках заиграл слабый румянец. Медоволосый воин оказался весьма хорош собой: осанист, широкоплеч, с красивым, не изуродованным шрамами лицом, добрыми ласковыми глазами… иногда слишком ласковыми. Олга иногда удивлялась некоторым его неосторожным взглядам, недоумевая, что же привлекательного нашел в ее жуткой физиономии этот мужчина. Проверять все-таки не решилась, помня тот ужас, что охватил ее при виде собственного отражения.
Вскоре Стоян стал заговаривать с ней, пытаясь выяснить, кто такая, как здесь оказалась, и что за “настоящий хозяин”, да почему его следует бояться. Этих бесед Олга сторонилась, и однажды выдала чересчур резко, но действенно:
– Не спрашивай правды с других, если сам правду прячешь.
Стоян посмурнел, но промолчал. Больше он этой темы не касался.
В середине листопада17 выпал первый снег и, как водится, тут же стаял, напитав промерзлую почву пустою влагой – засыпающая земля, сдобренная водою, ничего не родит, а лишь размокнет, превратившись в хлипкую грязь до очередных морозов.
Стоян все более оживал, и все более хмурилась Змея, глядя на него. Лис мог вернуться каждую минуту, и все страшнее и неизбежней делалась встреча с ним. Олга вынула спрятанный под скамейкой меч и отнесла его в пещеру. Костьми ляжет, но не позволит этому мерзавцу на ее глазах резать беззащитного человека. Позже она застала Стояна, пытавшегося дрожащими от натуги руками удержать полупудовую железяку. От этой картины Олге сделалось неимоверно тоскливо. Стоян же удивленно спросил, на кой ляд им здесь оружие.
– Лиса гонять, – буркнула она, забирая меч. Наверное, ей показалось, или просто огонь взыграл в очаге, исказив тени, но Стоян как-то странно изменился в лице. Олга не обратила на это большого внимания.
Людская мудрость, отшлифованная за столетия и не раз проверенная жизнью, никогда не врет: если постоянно ждешь скорой беды, она не замедлит пожаловать в твой дом.
***
Шел мелкий колючий дождь. Олга топила баню. Три-четыре дня, и она больше не сможет терпеть эту муку ожидания. Завтра же она посадит Стояна на спину и отнесет к людям, в безопасное место, даже если придется плутать месяц среди этих проклятых Творцом гор. И плевать, что сделает с ней Лис, когда она вернется… или когда он найдет ее. Хуже, чем постоянный страх за чужую жизнь, уже не будет. Есть надежда, что она переживет встречу с нелюдем. Для Стояна такой надежды не было. Олга почувствовала такое облегчение и радость, что даже удивилась, почему подобная мысль не пришла ей в голову неделю назад, как она только нашла умирающего в лесу человека. Ответ тут же постучался в ее отупевший от постоянного страха разум. Стояну нужен был покой, он бы просто не пережил дороги и ночлега под открытым небом.
– Завтра же! – пробормотала Олга, укладывая веники в кадушку, и осеклась, вздрогнула всем телом. Лис был рядом.
Она выскочила из бани, как ошпаренная, и замерла посреди двора, крепко сжав кулаки и прислушиваясь к своим ощущениям. Рыжий шел с севера, значит пещера, что находится на южном склоне, пока в безопасности. Олга решила подождать.
– Только попробуй, мерзкий йок, только попробуй, – прошептала она, с ненавистью глядя вдаль, туда, где из туманно-серой дождливой кудели ткалась, медленно обретая четкие контуры, темная человеческая фигура.
В сенях он скинул на пол тяжелый от воды плащ и заплечный короб, отдав замершей рядом ученице перевязь и ножны.
– Баня? – он, не глядя на Младшую, провел рукой по лицу, убирая налипшие черные пряди со лба. Она кивнула.
– Хорошо, – он устало расправил плечи и шагнул за порог. После убийств он мылся в одиночестве, подолгу отскребая с себя чужую кровь. Олга бросила перевязь на лавку и кинулась к пещере. Стоян испуганно глянул на нее, приподнимаясь на локте:
– Что случилось?
Олга присела рядом, схватив озадаченного мужчину за руку.
– Хозяин вернулся, надо срочно уходить. Сиди тихо. Ночью я вернусь и заберу тебя. На себе понесу, слышишь, только тихо сиди, ладно? – от волнения она вся дрожала.
– Ночью уйдем, только ты скажи куда, хотя бы направление, тропку найдем обязательно… он не посмеет, слышишь! Я не позволю, – она закрыла лицо руками, – Творец Всемогущий, он убьет тебя… он сволочь, рыжий выродок, гад! Ему все едино, кого убивать, лишь бы…. Не позволю!
Стоян, нахмурившись, привлек трясущуюся в истерическом припадке Олгу, погладил по мокрым волосам, по щеке, приговаривая:
– Уйдем обязательно, никто и не догонит… И тропку найдем, только успокойся! Соберем вещи и уйдем.
– Да уйдем,– тупо повторила Олга. Она давно забыла, какого это, когда тебя нежно обнимают крепкие руки, готовые защитить, по-отцовски ласковые и нежные. – Соберем вещи и уйдем.
Вещи! Наваждение развеялось в дым. Я же… я же рубашку чистую, залатанную, Стоянову рубашку синего сукна, в бане положила! Господь мой, пощади!
Олга подняла голову, беззвучно шевеля помертвелыми губами и уставилась в сторону входного проема пещеры.
– Мила, красавица моя, милая, успокойся!
Стоян проследил ее взгляд. Отдернув полог, закрывающий довольно низкий вход в нору, стоял Лис, держа в руке смятую синюю рубаху. В другой руке тускло поблескивал обнаженный клинок.
– Значит вон оно как, милая, красавица моя, – Лис сделал шаг внутрь, внимательно разглядывая вытянувшееся лицо Стояна. Змея вскочила на ноги, заслоняя мужчину собой, и зашипела яростно.
– Не тронь его.
Рыжий бросил рубаху под ноги. Глаза его сузились, превратившись в тонкие злые черточки.
– Дура безмозглая, ты хоть знаешь, кого выходила, какую грязь в дом принесла? Небось, и спала с ним, потаскушка!
Он не говорил, рычал. Меч! Олга скользящим движением ушла в сторону, протянув руку к заветной рогожке, нащупала рукоять и выдернула клинок из свертка. Она двигалась быстро, но Лис был проворнее. Он ударил Змею мечом по затылку, кладя лезвие плашмя, и, как следует, пнул в незащищенный живот. От удара ногой Олга увернулась, следуя исключительно инстинктам. Голова гудела, перед глазами мельтешили рыжие искры, но пальцы крепко обняли рукоять меча и не собирались ее выпускать. Змея вскочила, приняв защитную позицию, и замерла, ожидая нападения. Лис несколько мгновений буравил ее холодным пронзительным взглядом.
– Я же все равно убью его. Ты не сможешь мне помешать, – тихо начал он, не двигаясь с места. Олга поджала губу. Она знала это.
– И не потому, что я такой кровожадный.
Олга молчала, следя, как подрагивает в воздухе кончик Лисьего клинка.
– Он из Стаи, – вкрадчиво продолжал тот. – Знаешь, что такое Стая? Кто такие Ловчие? Они убивают нас, как зверей, загоняют и цепляются в глотку, за деньги, за жратву, ради веселья. Они – псы, жадные и трусливые, понимаешь? Это – мразь! Они и на тебя когда-нибудь устроят охоту, как на волка, стаей в сорок кобелей. Их нельзя жалеть, пойми, они… вот, он, – нелюдь кивнул на Стояна, – никогда тебя не пожалеет. Мы для них – звери.
– Ты – зверь, ты – чудовище, не я, – в тон Учителю произнесла Змея. Тот вдруг побледнел, тонкие губы дрогнули. Олге показалось, что кто-то спустил натянутую тетиву в жилистом Лисьем теле. Он рванулся с места, подныривая под выставленное в защите острие. Змея среагировала моментально. Металл с лязгом скользнул по металлу, рождая сноп золотых искр. Еще миг, и Лис оказался у нее за спиной, где сидел бледный, словно полотно, Стоян. Олга ловко отвела бешеный удар Лиса, предназначенный, чтобы снести голову человеку, но это была уловка, простая и неожиданная в своей простоте. Отводя удар, Змея открылась, не думая о себе. Этим нелюдь и воспользовался. Быстрый выпад, неловкая защита из неудобной позиции и Олга полетела на землю, поваленная мощным напором нелюдя. Лис тут же вскочил, с силой ударил ногой по руке, обезоруживая, выкрутил кисть так, что суставы захрустели. Отбросив свой меч, он уселся сверху на молча извивающуюся Ученицу, схватил за волосы и со всей мочи приложил пару раз лицом о каменный пол пещеры. Он часто так делал… раньше.
– Дура, – рявкнул он, – ты что, совсем не чуешь, как от него смердит кровью, нашей кровью?
А потом взял в руки камень из тех, что окаймляли костровище, и при его помощи начал считать Олгины ребра. Та лишь сдавленно вскрикивала после каждого удара.
– Уймись, зверь! – закричал Стоян, огрев Лисью голову палкой-костылем. – Не тронь девку, сволочь лютая!
Удар вышел слабенький. Лис выпустил Олгу и метнул камнем в побледневшее лицо, обрамленное смолянисто-медовыми кудрями. Стоян захрипел, схватившись за разбитый в кашу нос, и повалился на лежанку, обливаясь густой кровью. Нелюдь медленно поднялся, подбирая меч, и шагнул к человеку.
Олга схватила его за штанину, потянула назад, останавливая, заговорила.
– Пожалуйста, умоляю тебя, не тронь его. Ну что тебе будет, если раздавишь пса беспомощного, убьешь безоружного человека? – она села, обняв колени Рыжего, не пуская, ловя за острое лезвие нервно дергающийся в его руке клинок. – Если так хочешь его смерти, убей и меня! У себя совесть, жалость Печатями выжег, а мне ее зачем оставил? Чтобы мучилась, да? Глядя, как ты бессильных и немощных людей режешь? Оставь его. Прошу, умоляю! Говоришь, они нас зверьем считают! Так веди себя по-божески, по-человечьи, может, и за человека примут! Пожалуйста, Лис.
Учитель встрепенулся, как ужаленный:
– Кто? Кто тебе сказал мое имя? Этот Ловчий?
Он дернул Олгу за волосы, заглядывая в ее глаза. Будто сосульки вонзил…
– Никто не говорил, сама догадалась!
– Когда?
– С самого начала знала.
Слезы катились по ободранным щекам, по разбитому носу. Тело горело – дух начал процесс восстановления.
– Хватит, – поморщился Лис, отталкивая Олгу и отступая на шаг. – Не реви, у меня от твоего рева голова болит.
Она утерла слезы, отползая к лежанке.
– Тьфу, чтоб тебя, – в сердцах плюнул нелюдь. – Ты вообще, слышала, о чем я тут говорил?
Она быстро кивнула, на всякий случай прикрывая собою Стояна.
– Ты же не глупая баба, а ведешь себя, как дура набитая! Ну, вылечишь ты его, ну отпустишь, и что? Он за собой всю Стаю приведет, и тогда нам обоим один конец: поубивать всех, да в новое убежище прятаться. А ты ведь еще толком драться не умеешь. Я же не нянька, чтоб от этих мерзавцев тебя охранять. Понимаешь?
Лис говорил спокойно и убедительно, как с капризным и глупым ребенком. Олга слушала и кивала.
– Ну, так что ж ты мне здесь выкрутасничаешь?
Олга опустила глаза. Лис помолчал.
– Знаешь, их двадцать Псов ловчих сюда шло. Нас, между прочим, с тобою убивать. Ох, кто-то раскошелился! Я их на перевале встретил неделю с лишним назад. Думал всех положил. Видимо сбежал один.
Он поморщился, потирая висок.
– Ладно, – Старший повернулся к выходу, – хватит. Убьют, значит так тебе и надо, глупая девка, меньше хлопот. Кстати, если еще реветь будешь, запорю.
Он вышел прочь, и Олга долго смотрела на качающийся полог, не веря, что Лис помиловал Стояна. Что же его так проняло? Неужели, упоминание о его звериной натуре?! Ну, то, что он зверь, это еще слабо сказано. Интересно, другие духи такие же? Она склонилась над бессознательным телом Стояна, утирая кровь смятой синей рубахой, попросила духа помочь. Неужели и вправду убивать шел? Меня? Может, Ловчие и не знали, что я у Лиса в учениках хожу. Почему же ты не распознал во мне йока? А, Стоян? Олга усмехнулась, погладила по кудрявой голове. Он открыл глаза, взглянул на нее сначала со страхом, потом успокоился, увидев, что все в порядке.
– Он тебя здесь насильно держит, да? – спросил он, хлюпая разбитым носом.
– От него невозможно сбежать, – Олга глядела мимо, сквозь стену, – да и некуда!
Стоян помолчал. Он не догадывается, что я есть на самом деле. Странно. Обычно люди очень хорошо отличают йоков от остальных.
– Почему йок оставил мне жизнь?
– Прихоть у него такая, – Змея невесело усмехнулась. – Он тебя один раз отпустит, ты уж постарайся второй раз не попадаться.
Стоян поморщился, касаясь совершенно целого носа, потом недоуменно поглядел на Олгу.
– Кто ты такая?
– В лоб спрашиваешь? Неприлично как-то, – засмеялась Олга, глядя в его удивленные глаза. – Отдыхай, я тебе вечером поесть принесу и рубаху постираю.
– Я за тобой вернусь, – проговорил Стоян, глядя на ее удаляющуюся фигуру. – Не место тебе рядом с ним.
– Не смей, – она повернулась, сурово глядя в его бледное лицо. – Иначе я сама убью тебя.
Она вернулась в дом как раз к тому моменту, когда Лис, напарившись, сидел на скамье в прихожей, ломая очередной гребень в своих спутанных волосах. Олгин меч лежал рядом.
– Хорош жених, только слабоват. Мало от такого веселья, а?
Язвить Рыжий всегда умел. Змея молча стянула пыльную, вымазанную в крови рубаху, склонилась над умывальником.
– Что молчишь?
– А что мне на твои глупые попреки ответить? – взвилась Олга. – С тобой наверняка девки только силком да за деньги спят.
Лис мгновенно оказался рядом. Навершие у Олгинова меча было простенькое, стальное. Им нелюдь и приложил Младшую по лицу. Она не стала уклоняться, и рухнула, сметенная тяжелым ударом. Пусть бьет, мразь кудлатая! Злоба заклокотал в горле, не давая дышать.
– Думай, что и кому говоришь, – холодно произнес нелюдь, кладя меч обратно на скамью и усаживаясь рядом.
– Не спала я с ним, – медленно поднимаясь, проговорила Олга. – Кому я нужна? Моей рожей только детей пугать…
Лис уставился на нее, застыв с гребнем в руке. Потом усмехнулся, спуская ноги на пол.
– Дура ты все-таки.
Он подтолкнул ее в горницу, войдя следом. На табурете стоял пустой короб, стол изобиловал припасами да гостинцами. Рыжий пошарил среди кульков и свертков и протянул нахохлившейся Змее круглый плоский футляр. Она повертела деревянную безделку, нашла защелку и откинула крышку. Олга бы точно разбила это зеркальце, если бы Лис не поймал его налету, лихо ругнувшись.
– Держи крепче, корова, я за него денег уйму отдал!
Олга вгляделась в свое отражение и обомлела. Не способно лицо так часто меняться! Чудовищная маска, искажавшая ее облик, исчезла. Но то, что Олга видела сейчас, тоже нельзя было с уверенностью назвать нормальной человеческой внешностью. На нее смотрела молодая девка со злыми, недоверчивыми и уж сильно по-змеиному раскосыми темно-желтыми глазами, вздернутым, маленьким носом и полными губами. Во рту, разинутом в немом удивлении, явственно были видны острые мелкие зубы. Кажется, их было больше тридцати двух. На здоровой загорелой коже не осталось и следа от страшного шрама. Волосы, отросшие до лопаток и забранные в беспорядочную косу, давно изменили цвет, приняв насыщенный коричнево-травянистый оттенок, и были удивительно густые и гладкие, словно чакайский шелк. Всем была девчонка как прежде, даже краше, если бы не страшные змеиные глаза, да чешуйчатые пятна на шее, да еще нечто неуловимое, большое и сильное, пугающее и в то же время притягательное. Какая-то внутренняя особенность, что ускользает от внимательного взгляда и видна лишь боковым зрением. Змея так и не поняла, что именно. Не успела. Ее сознание, наконец, переборов старые убеждения, признало отражение своей личиной, и Олга перестала видеть себя, что называется, со стороны.
Змея усмехнулась, закрывая зеркало.
Через неделю нелюдь увел Стояна. Олга три ночи не смыкала глаз, все боялась вещих снов, полных крови, боялась почувствовать, как входит предательский Лисий клинок в мягкую незащищенную плоть, разрывая нить человеческой жизни. Но Учитель, оказалось, умел держать слово. Он вернулся на четвертый день после ухода, перед самым снегостоем, с неожиданным гостинцем на волокушах: под засаленной дерюжкой лежали девушка да парень лет двадцати, оба с брюшным тифом на последнем, критическом звене хвори. Лис хмуро глянул на Змею, деловито осматривающую нежданных пациентов, и спокойно произнес:
– Лечи этих, а падаль в дом больше не смей приносить, высеку.
Олга спрятала довольную ухмылку. Нашел, чем пугать!
Так, при помощи нелюдя, она стала проходить учебную практику врачевателя, должную быть еще полтора года назад. Лечебницу обустроили в той самой пещерке, и Лис часто приходил туда вечерами вслед за Змеей, садился у входа и подолгу пристально наблюдал за действиями Ученицы, попутно занимаясь каким-нибудь рукоделием: чинил одежду, остругивал древка для стрел, точил наконечники, плел корзины и берестяные туески под крупы и муку. Олгу изначально раздражало его постоянное присутствие, но, спустя время, она свыклась с молчаливым наблюдателем и перестала нервничать.
И где только находил Лис людей с таким разнообразным набором хворей?! Хотя, Змея догадывалась. В большинстве своем это были каторжане, брошенные умирать за пределы шахт. Иногда она вглядывалась в изможденные лица людей, силясь угадать, что же совершили эти несчастные, за что были обречены на столь незавидную участь? Убили, ограбили, или, будучи плененными, стали выгодным товаром на торгу? Спросить их самих не было возможности, больные прибывали в бессознательном состоянии, и отбывали так же. Куда увозил исцеленных Лис? Олга спросила. Он ответил уклончиво: обратно.
Снова взъярился за окном лютень-месяц, и нелюдь, томимый жаждой крови, ушел на свой страшный промысел.
***
Олга стежок за стежком пришивала аккуратную заплату на продранное колено Лисьих портов, продолжая прерванную песню:
Три года ждала,
От тоски извелась я…
В лесу, где забытая
Тропка вилася,
Средь сосен высоких,
В молельне пустой,
Сочился родник
С непростою водой.
В серебряный чан
Та водица струилась,
В ней древняя сила
И мудрость таилась.
И коли Всесила
Молитве внимала,
Взглянув в отраженье,
Я все прозревала…
Той ночью Луна
Обернулася в тучи,
Деревья стонали,
Их ветер измучил.
Я хрипло твердила,
“О, Духи Познанья,
Проснитесь, молю,
Приоткройте мне тайну,
Что видеть желаю,
Прошу вас, явите,
Ответьте, не мучьте меня,
Не томите!”
Вдруг ветер умолк,
И лес замер, затих,
Лишь звонко журчал
Необычный родник.
Подернулась рябью
Живая вода,
Дрожа, пригляделась,
Но в чане лишь тьма.
“Неужто не явишь”,
Подумалось мне.
Вдруг голос могучий
Взревел в тишине:
“Тот плащ, что ты шила,
В походе украли,
Когда он с отрядом
Стоял на привале.”
Молчанье, и больше
Ни слова, ни знака,
И странно, что мне
Расхотелось вдруг плакать.
“Вернись ко мне, милый”
И высохли слезы.
“Вернусь невредимым”
Застыли березы.
Вдруг дрогнуло небо,
Разбилось на части,
И гром прокатился,
Встречая ненастье.
Забилось сердечко,
И сжалось… дождем
Посыпались тучи
За темным окном.
Змея, отрезав нитку, положила руки на стол, разглядывая их в неверном свете оплывшей свечи. Бурые коготки, венчавшие каждый палец, глянцево поблескивали, бликуя желтоватыми пятнами. Олга давно выучилась ощущать приближение Лиса и в пределах пятидесяти саженей с точность могла определить, как близко он находится от дома. Вот и сейчас, даже не выпуская духа, она знала, что Учитель медленно продирается сквозь метель, бушующую на открытой всем ветрам площадке плаца. Она потянулась, убрала в сундук штопаную одежду, оставив лишь смену белья для бани, и пошла отворять дверь.
Лис, занесенный снегом, был похож на ходячий сугроб. Он скинул тяжелый плащ, шапку и, загромождая просторные сени, втянул внутрь сани, прикрытые медвежьей шкурой.
– Баню, – хриплым с мороза голосом, проговорил нелюдь, разминая заледеневшие в сосульки волосы, – потом разберешь.
Он кивнул на сани и вошел в переднюю, на ходу скидывая сапоги. Олга, накинув полушубок и сунув ноги в залатанные валенки, выпрыгнула в непогоду, хлопнув дверью.
Пока Лис парился, Олга собрала на стол, и вышла в сенцы, горя нетерпеливым желанием узнать, какой гостинец привез Учитель в этот раз. Она, развязав веревки, откинула шкуру и вскрикнула, в ужасе отдергивая руки. На санях, безжизненно откинув пепельно-русую голову, лежал мальчик лет восьми. Синие бескровные губы приоткрыты в немом стоне, в уголках рта запеклась кровь. Дорогая, красного шелка рубаха, подпоясанная красивым цветастым кушаком, выдавала в ребенке сына обеспеченного, возможно, высокородного человека. А жуткая рана на груди пока лишь сулила смерть, ибо мальчик все еще был жив. Змея трясущимися руками перенесла умирающего в переднюю и уложила на лавку. Почему он не сказал мне, что тут раненый?! Малыш даже не застонал, только губы дрогнули. Она разрезала рубашку и тугие бинты, осматривая рану. Лис его перевязал, что ли? Удар был нанесен мастерски, только, видимо, в последнее мгновение рука нападавшего дрогнула, вонзая меч, и клинок прошел на треть пальца правее сердца. Ребенка-то за что так?!
Змея очень боялась звать духа в подмогу. Вынуть болезнь из тела человека во сто крат проще, нежели латать прорехи на этом самом теле. Кроме Стояна у Олги не случалось пациентов со столь серьезными ранениями. А это дитя, балансируя на грани, вряд ли выдержит грубое вмешательство. Олга лихорадочно соображала, в панике теребя ворот рубахи. А мальчик вдруг открыл совершенно ясные серые глаза и, глянув в склоненное над ним скорбное лицо, радостно улыбнулся сквозь набежавшие слезы.
– Мама! – взгляд потух, будто душа вылетела вслед заветному слову. Змея вздрогнула, что-то поднялось из глубин ее сознания, или это было сознание духа? Что-то огромное, горячее, обладающее невероятной силой. Миг, и поврежденные ткани восстановлены, еще миг, чтобы сосредоточить энергию и послать живительный импульс остановившемуся сердцу.
– Живи! – Змея не молила, рычала в приступе дикой ярости, как волчица, у которой отнимают новорожденного щенка. – Ну же! Живи!
Она не имела понятия, сколько времени билась над мертвым телом. Мимо прошел Лис, обдавая вспотевшую Олгину спину морозной свежестью и еловым банным духом, остановился.
– Все-таки сдох, гаденыш… зря тащил! Надо было на месте прикончить, это было бы… м-м-м… более человечно, что ли, – и вошел в горницу.
Олга сидела, будто ледяной водой окатили. Прикрыв остекленевшие глаза безымянного мальчика, она уткнулась носом в полупрозрачную холодную ладошку. От нее исходил странный горьковатый дух, слабый в остывающем теле, но ощутимый. Запах очень напоминал аромат полыни на жарком солнце. Олгу затрясло. Она медленно поднялась и молча, с каменным выражением на лице направилась в горницу. Лис спал, растянувшись на скамье и закинув руки за голову. Мокрые нечесаные волосы черными змеями разметались по чистой простыне, грудь мерно поднимается под тонкой сорочкой, а между пятым и шестым ребром горит, притягивая безумный Олгин взгляд, лиловая точка. Она, не отводя глаз, потянула со стола нож и, сделав шаг вперед, решительно замахнулась. Рука нелюдя, подобно тискам, сжала хрустнувшее запястье, заставляя пальцы выпустить рукоять клинка, вошедшего в мягкую плоть на четверть пальца. Олга не издала ни звука, лишь крепче стиснула зубы, пытаясь вогнать сталь глубже.
Лис тихо зарычал и сильнее вывернул руку, бередя собственную рану. Олгина хватка ослабла, и она, выпустив нож, покатилась по полу, больно ушибив плечо об упавший табурет. Лис медленно поднялся, держась рукою за правый бок. Под пальцами быстро расплывалось ярко-красное пятно. Змея уставилась безучастным взглядом на свою сломанную конечность. Ее совершенно не волновало, сразу ли убьет ее одуревший от злости нелюдь, или сначала помучает для острастки. Что-то сломалось и застряло внутри, не найдя выхода, и теперь мучило трепыхавшееся сердце тупой, тянущей болью. Старший стоял, не шевелясь. Олга закрыла лицо руками и тихо сдавленно прошептала:
– Знал бы ты, Лис, как я тебя ненавижу! – она без страха, с отчаянной надеждой утопающего взглянула в его свирепое лицо, пытаясь отыскать в темных глазах хоть что-то, кроме злой пустоты.
– Зачем ты убил мальчика?
Голос ее был уставшим, полным неизбывной безнадежности.
– Он был Нюхачем. Он вел Стаю по моему следу.
Голос был холодный, совсем чужой.
– У него же молоко на губах не обсохло… ты… зверь!
И тут, сорвавшись, Лис заорал, кулаком ударив по столешнице так, что та жалобно захрустела.
– Дура ты! Да хоть младенец в люльке! Они же за тобой шли, по твою душу! Тебя убивать! Меня кончать шли! Я Закон нарушил, ты понимаешь, на Кодекс наплевал, тебя создавая! Тебя в каждом клане с потрохами съесть готовы. Пока ты без Печати. И меня четвертовать, сжечь и повесить одновременно. Тебя убить хотят, корова ты тупорогая! А ты о своих палачах печешься!
Змея подняла табурет и, примостившись на край широкого сиденья, тупо улыбнулась.
– Убить? – истерически присмеиваясь, удивилась она. – Меня убить? Да я и так издохла давно! А ты вообще уже должен в перегной превратиться! Сволочь ты! Гад! Ублюдок! На кой черт мне нужна такая жизнь, когда из-за меня детей режут!
Лис скривился и залепил ей звонкую пощечину.
– Хватит!
Олга подобрала колени к подбородку, поглаживая пунцовую скулу. Она глядела сквозь нелюдя пустыми незрячими глазами, полными жгучих слез, повторяя:
– Ненавижу, тебя. Ненавижу!
– Только не реви, – он схватил Младшую за плечо. – Не надо слез, слышишь! Хватит, прекрати! Думаешь, я хотел этого недомерка жизни лишать! Его сами Ловчие под нож бросили. Мало их было, идиотов. На меня такой мелкой Стаей не ходят. Один из них и прикрылся мальчишкой. Думал, это его спасет!
– Ненавижу, всех ненавижу, убить вас мало…
Змея покачивалась вперед-назад, не видя и не слыша ничего вокруг. По щекам, вместо солоноватых слез, текла непрозрачная жидкость травянисто-зеленого цвета. Лис, побледнев, схватился за голову, пытаясь замкнуть внутри распирающую, невыносимую боль.
– Хватит, Змея, прекрати! Пожалуйста! Умоляю, хватит!
– Ненавижу. Детей-то за что? Меня убей, их не трогай. Сволочи вы. Звери, а не духи. Даже хуже. Звери своих детей не трогают…
Странный птичий окрик, похожий на плач чайки, развеял наваждение, вырвав сознание из цепких объятий обезумевшего от ненависти духа. Олга, вздрогнув, испуганно огляделась вокруг. Лис сидел у печи, подобрав ноги и прислонившись лбом к теплому камню. На беленой поверхности расплывалось кровавое пятно. Багровая струйка медленно прокладывала дорожку через переносицу, густой каплей-слезой катилась по щеке и губам. Зачем он голову себе разбил, совсем свихнулся? Змея тронула его за плечо.
– Не хотел я его… убивать… они сами его… под нож.
Мутные глаза прояснились. Лис дотронулся до рассеченного лба, поморщился.
– Льда принеси, – приказал он, поднимаясь.
Следующим вечером, когда успокоилась вьюга, Змея сожгла тело мальчика на обрыве, где некогда бурлил небесный вулкан, и отдала его прах закату.
Глава шестая.
Право на ритуал
Олга полоскала в ручье белье. Руки постоянно сводило от холодной воды, но она улыбалась, насвистывая незатейливый мотив. А почему бы и не радоваться? Нелюдь ушел две недели назад и не спешил возвращаться. Лес перерождался, разбуженный приходом долгожданного тепла. На противоположном берегу ручья раскрыли бутоны подснежники, и теперь белыми звездами разметили свой млечный путь на черной, набрякшей живою влагой земле.
Развешивая Лисьи рубахи, Олга в очередной раз наткнулась взглядом на розовое пятно. Не могла она, как ни билась, отстирать “лиловую” кровь. Царапина, оставленная Змеей на теле Рыжего еще зимой, заживала очень долго. Рубец до сих пор не сошел. Наверное, стоит сжечь эту сорочку, чтоб глаза лишний раз не мозолила.
Она закинула пустую корзину на плечо и бодро зашагала к дому, разгоняя голыми пятками солнечные блики в лужах.
Ничего не предвещало скорой беды. Олга сидела на скамье в сенях и чистила рыбу. Сегодня на ужин она собиралась испечь знатный пирог со свежей лососиной.
Теплый ветерок, влетая через открытую дверь, приносил в своих прозрачных струях веселый птичий перезвон и сырой запах леса. Олга почувствовала неладное, когда птицы начали внезапно прерывать свои песни. Она отложила нож и обтерла руки, как вдруг в дверной проем просунулась вихрастая голова лупоглазого паренька. Он удивленно уставился на нее. Олга ответила ему взаимностью. Несколько долгих мгновений они молча изучали друг друга, после чего голова исчезла. Вместо нее в прихожую, пригнувшись у входа, вступил долговязый юноша, с темной копной тщательно расчесанных волос, обрамляющих худое болезненное лицо, на котором лихорадочно поблескивали воспаленные злые глаза. Одет юноша был весьма недурно, богатые ножны висели на добротном поясе с серебряной пряжкой, только вот брезгливое выражение, с которым он оглядел небогатое убранство комнаты, сразу не понравилось Змее, как не понравился и хлынувший невесть откуда горький, удушающий запах полыни.
Он смерил ее оценивающим взглядом, криво усмехнулся и крикнул, повернувшись к выходу:
– Я же говорил, здесь никого нет.
Змея даже обиделась слегка.
– Как это никого? Я, ты, да пятнадцать лбов, что рыщут вокруг дома, – спокойно произнесла она, глядя, как юноша лениво и уверенно достает из ножен меч и наставляет на Олгу.
– Ты бы, девка Лисья, помолчала лучше, пока я тебе язык не отрезал.
В горницу вошли еще трое, двое из них держали в руках взведенные арбалеты. Боятся, – удовлетворенно подумала Змея, – и правильно делают.
– А у йока губа не дура, – хохотнул один из стрелков, подходя к долговязому. – Дашь побаловать, а, Гвид?
Юноша, названный Гвидом, брезгливо поморщился. Олга тоже внутренне скривилась, но виду не подала, только состроила гримасу испуганного зайца, выпучив глаза в напускном страхе.
Пятнадцать человек! Я не хочу убивать этих баранов! Может, не тронут?
– Все тебе неймется, Балаш, – проговорил он, убирая меч в ножны. – Лиса здесь давно не было. Я его совсем не чую, – он повел носом, как бы доказывая свою правоту. Потом вдруг повернулся к Змее, алчно поблескивая глазами. – Моя наперво будет. Отведите ее в баню, все равно Вожак на перевале. Развлечемся пока.
– Развлечемся, – подтвердила Змея, вонзая длинные бурые когти в тонкую Гвидову шею, и выхватывая другой рукой его меч. Горячая кровь фонтаном хлынула из разорванной артерии, разукрашивая Олгино лицо в красный цвет боя. Ошалевшего арбалетчика и мечника она убила одним плавным круговым движением, достав чужим мечом сразу двоих. Балаш успел выстрелить, но уроки Лиса не прошли даром. Болт прошел мимо и, разбив стекло, ушел в небо. Олга чертыхнулась и точным ударом в сердце повалила необъятного арбалетчика. Теперь все Стая прибежит! Очередной Ловчий, сунувшийся было узнать, что происходит, получил в лоб снятым с трупа кинжалом. Четыре! Олга достала из-под лавки свой меч и, выскочив во двор, бросилась бежать. Внутри оставаться было опасно, дом могли окружить и поджечь. Мимо зло прожужжали, рассекая воздух, три болта. Змея отшатнулась, уходя из-под обстрела выскочивших из лесу Ловчих, и метнулась через плац к тропке, что вилась по южному склону. Там ее и ждали десяток мечников с острыми клинками на изготовке. Троих в диком порыве она убила сразу, охваченная жаром схватки, опьяненная соленым вкусом чужой крови на губах.
Семь!
Но потом что-то сорвалось в ней. Какая-то нить, крепко и прочно стягивающая все чувства, лопнула, не выдержав натяжения. К горлу подкатился тугой ком, мешающий ровно и глубоко дышать, ноги перестали слушаться, сделались словно ватные, руки предательски задрожали. Мечи показались неподъемно тяжелыми, норовили выскользнуть из вспотевших ладоней. В груди и животе противно заныло. Олга отбросила один клинок и принялась защищаться, неловко отмахиваясь от разъяренных псов. Даже осознавая смертельный исход такой слабости, Змея не могла побороть отчаяния и ужаса перед творящимся действом. Оттесняемая к утесу, она почувствовала, что если еще хоть немного крови обагрит стальной клинок, ее стошнит. Нет, она не умела убивать! Она не хотела этого делать! Они бы изнасиловали тебя и все равно прикончили, – холодно внушал разум, еще теплившийся где-то в черной, вязкой глубине безумия. Змея задыхалась. Да, она понимала это, прекрасно понимала. Но неведомая сила, заполнившая ее до краев и грозившая разорвать тело, не находя себе выхода, причиняла ужасную, ни с чем несравнимую муку.
Олга отмахнулась от очередного лезвия, промелькнувшего перед самыми глазами, и почувствовала долгожданное облегчение. Боль хлынула наружу вместе с потоком крови из страшной раны на плече. Рука повисла плетью, выпуская из мокрых пальцев рукоять меча. В следующее мгновение три болта пригвоздили к скале ее сползающее на землю непослушное тело.
Сквозь жирное пульсирующее марево Змея видела, как приближается к ней один из Ловчих, как заносит тяжелый боевой топор, и, покачнувшись, валится на бок. За его широкой спиной вырастает плоская тень с черными точками глаз на белом лице.
Смерть!
Миг, и тень уже кружится среди людей, овеваемая серебристо-стальным шлейфом, и Ловчие – кто с остервенением, кто с опаской – вплетают свои умелые движения в бешеный ритм, поддаваясь неукротимой власти кровавого пляса, и падают один за другим, бездыханные, кропя землю багровой росою.
Змея смотрела в гущу вертящихся тел и молила Творца ниспослать ей спасительное забытье, лишь бы не видеть этого ужаса, не слышать скрежета металла, хруста разрубаемой плоти, криков и ругани дерущихся. Но кто-то не желал отпускать измученное сознание, будто приказывая: “Смотри! Смотри и помни! И сходи с ума от воспоминаний!” И Олга даже сквозь веки видела схватку обреченных со Смертью, и непонятная могучая Сила раз за разом накатывала на нее, обдавая удушливой, горячей волной, обжигала сжавшегося в чреве и плачущего от боли духа.
Танец оборвался внезапно. Тень на мгновение замерла среди бездыханных тел, и, покачиваясь, медленно двинулась к Олге, постепенно обретая четкие очертания и объем.
Лис, сбросив черную кожанку, присел рядом со Змеей, внимательно осматривая ее искромсанное тело.
– Я же говорил, что они придут, – произнес он, утирая лицо рукавом. Олга с ужасом наблюдала, как затягиваются глубокие раны на его шее и висках, как за секунды рассасываются ребристые шрамы, как пульсирует вокруг его тела густое смердящее облако Силы.
Нелюдь протянул к ней ладонь, охваченную жаром, и Змея дернулась прочь, выставляя вперед целую руку и хрипя:
– Нет, не трогай меня!! Ты… ты грязный!
Он наклонил к ней голову, вслушиваясь, но Олга оттолкнула его прочь, оставляя на бледном лице кровавый отпечаток ладони.
– Уйди… уйди, нелюдь!
Он вздрогнул, сжав губы, и с силой дернул болт, торчащий меж ребер. Кровь хлынула горлом, переполнив пробитое легкое, и Олгу поглотило долгожданное забвение.
***
Велидар давно собирался съездить в Кимчанский монастырь, что на Суровом озере, навестить наставника Гунария, да привезти ему пару новых рецептур и гербарий для книги “о ядовитых растениях и их полезном применении в медицинской практике”. Брат Гунарий, будучи учителем и приемным отцом Велидара, в глазах последнего являлся образцом для подражания и преклонения. А мудрость и знания, которые хранила убеленная сединами голова медика, астронома, историка и алхимика в одном лице, заслужили уважения и почтения у самого Великого Князя Владимира. Велидар уже четыре с половиной года не видел учителя, и виной тому была отнюдь не лень или нежелание сплавляться по бурной Жиле. Просто красавица-жена, черноглазая Смеяна, родившая сразу после свадьбы одного за другим двух крепеньких сыновей, никак не желала надолго отпускать от себя мужа. По крайней мере, пока малыши не подрастут. К тому же Велидар хотел свезти мальчиков на смотрины к пусть и не родному по крови, но все-таки деду. Гунарий же, узнав о появлении внуков, очень радовался и выказал огромное желание поглядеть на детей приемного сына и одного из лучших своих учеников.
В начале квитня18, вместе с паводком с гор к Закрому подошла вереница плотов, везущая из Толмани товар на большую весеннюю ярмарку в Истарь и Надар. Сговорившись с купцами, Велидар вместе с женой и сыновьями погрузился на один из плотов, где обосновался торговый люд, наемники, да батраки из крестьян, подавшиеся в город на заработок.
Берега медленно проплывали мимо, то нависая над мутной водою глинистым обрывом, усыпанным ласточкиными норами, то сгущаясь неприступным темным бором, выступающим могучими стволами к самой кромке, то светились редколесьем с зеленеющими проплешинами полян. Связанные из крепких сосновых бревен плоты напоминали плавучие острова, густо усеянные шатрами и натянутыми от дождя пологами, между которыми прогуливался, переговариваясь, скучающий без дела народ. Неудивительно, что о йоке, примостившемся под телегой у края плота, лекарь узнал этим же вечером, ужиная у костра, от золотодобытчика из Привольжского края. Словоохотливый рудокоп рассказал так же, что йок везет с собой какую-то девицу, по слухам, красоты невиданной, которая ночью так жутко кричит, что у честных людей волосы на загривках шевелятся.
– Видимо, проклятый душегуб припас ее на потом, чтобы девственное сердце выесть, коли голод замучит, – сверкая соловыми глазами, рассуждал он, размашисто жестикулируя увесистой, почти уж полой чаркой браги. – А, может, потому и воет она, что он ее ночью того… кушает понемногу.
– Врешь ты все, – грубо оборвал его рыжебородый наемник, молча хлебавший горячую похлебку, – он над этой девкой как лист осиновый трясется, сам видел. Раненая она, вся в бинтах, точно куколь.
– Ну ты, бравый, загнул, век не разогнешь, – недоверчиво ухмыльнулся рудокоп, наполняя деревянную кружку пенным напитком, – Где ж это видано, чтобы йоки кого-нибудь выхаживали. Это, знаешь ли, противно их существу, – и, вскинув указательный палец, процитировал древнюю хронику:
“Сия тварь непотребная, во гневе чрез Змея Творцом порожденная, на добро не сподобится, лишь несет разрушения тем телам, в коих души разрушены”, – после чего повернулся к Велидару и произнес наставительно:
– Ты, лекарь, за детками лучше следи, а то, не дай Бог, стервец оголодает, да захочет свеженинкой подкрепиться.
Велидар от этих слов стал белее снега, а Смеяна, вскрикнув, бросилась к пологу, под которым крепко спали малыши. Рыжебородый хмыкнул, хмуря кустистые брови:
– Не пужал бы ты людей зазря. Не веришь мне, так сам сходи, погляди.
Рудокоп пьяно захохотал над нелепостью подобного предложения, но больше про йока не заговаривал. Велидар задумчиво глядел на синий в сгущающихся сумерках берег, поглаживая аккуратно стриженную бороду. Конечно, вольжанин за все золото мира не пожелает подойти близко к духу, тем более разглядывать, что тот прячет в телеге. И виной тому не только боязнь нарушить “частную территорию” йока, но и другой, более древний и более глубокий страх. Велидару доводилось сталкиваться с “сынами смерти” несколько раз, и он навек запомнил тот липкий ужас, что, поднявшись из самых глубин сознания, обнял его своими ледяными скользкими щупальцами, словно огромный морской спрут, и не разжимал сдавливающих грудь тисков, покуда дух стоял рядом. Велидар не понимал, почему так происходило, но точно знал, что все люди испытывают нечто схожее в присутствии проклятых Змеем. Даже Ловчие, или Мстители, как они сами себя называли, гордо вскидывая буйные головы. Недаром в их Стаи вступали только самые отчаянные, умелые, проверенные в бою вояки, которым нечего было терять, кроме собственной жизни. Те, в ком жар ненависти не гас под напором страха, кто желал добыть славу и, само собой разумеется, богатство, ибо многие влиятельные особы горели желанием отомстить убийцам за гибель своих близких, и не прочь были заплатить золотом за голову ненавистного йока. Было еще одно обстоятельство, побуждавшее мстительных родственников тратить баснословные средства для снаряжения целой Стаи. Казалось, легче было бы нанять йока, чтобы тот сошелся в равном поединке со своим родичем. Легче, но невозможно, ибо самый главный закон Кодекса “сынов смерти” запрещал убийство себе подобного. Дух никогда, ни при каких условиях не поднимет меч на другого духа. Если же он нарушит данный закон, его ждет самая жестокая кара. Велидар понятия не имел, какое наказание можно придумать для существа, уже раз испытавшего смерть, не знающего боли и лишенного чувств. Но в том, что нарушителя будут долго и настойчиво преследовать, был точно уверен.
Так что Ловчим было чем заняться, так же, как и Нюхачам. Эта тоже была одна из тайн, окружавших расу йоков. По какой причине рождались люди, способные чувствовать запах духа лучше всякого пса? Чья кровь дала миру такую способность? Среди догадок самой распространенной была одна: Нюхачи ведут свой род от загадочных Детей Великого Змея. Загадочных, потому что ни одна летопись не сохранила точных упоминаний о них. А в легендах и народных сказаниях все было столь запутанно и противоречиво, что историки оставили бесплодные попытки разобраться, где правда, а где выдумка.
– Лекарь, ты не пужайся, – вдруг подал голос рыжебородый, – йок-то смирный, посмирнее своей девки будет. Он в самых верховьях к обозу пристал. Говорит, охрану обеспечивать будет, коли что. Бесплатно, лишь бы до Сурового свезли. Хозяин, что металлы с рудников в Толмань вез, согласился.
Еще бы! – мелькнуло в Велидаровой голове.
– Не съест он твоих малявок, – ободряюще похлопал по плечу наемник. – Не голодный, поди.
– Надеюсь, – слабо улыбнулся в ответ лекарь.
Утро выдалось пасмурное. Всю ночь землю кропила противная мелкая морось, наполняя осенней сыростью теплый воздух. Смеяна еще крепко спала, когда Велидар задком выбрался из-под нагретого одеяла и, ежась от холода, зашагал к краю плота справить малую нужду. Помочившись и оправив штаны, он обернулся и чуть не заорал во все горло, отскакивая назад. Велидар точно бы свалился в реку, если бы проворный йок вовремя не схватил его за руку. От этого прикосновения лекаря накрыло такой волной ужаса, что он возблагодарил Творца за его решение явить йока после, а не до облегчения. Иначе портки были бы мокрые со страху!
Йок оттащил трясущегося Велидара подальше от воды и, внимательно разглядывая его побледневшее лицо своими черными, как бездонные колодцы, глазами, спросил:
– Ты – лекарь?
Велидар, переборов желание кинуться в реку и уплыть куда подальше, кивнул.
– Пойдем, – коротко бросил йок и зашагал прочь. Велидар обреченно побрел за ним.
Телега, а точнее, крытая повозка, стояла именно там, куда указывал вчера рудокоп. Она была совсем небольшой и низенькой. Три-четыре мешка муки да пара клеток с курами – все, что туда могло поместиться. Ну и, пожалуй, еще лежащий человек. На юге в такие повозки впрягают ослов. Очень удобно и безопасно для узких горных тропок. Йок отдернул боковину полотнища, натянутого на две П-образных рамы, и взглядом указал вовнутрь.
– Мне нужно, чтобы она жила, – коротко бросил он, отступая на несколько шагов. Велидар, перегнувшись через бортик, склонился над девушкой.
Она была совсем молоденькая, лет шестнадцати, не более, к тому же, и правда, очень красивая, но какой-то нечеловеческой, звериной красоты. Словно древний дух, обретший людское обличье, что так и не смог окончательно избавиться от своей первоначальной природы. Таких, как она, очень сложно и, в какой-то мере, страшно любить, но можно подолгу, восхищенно и с наслаждением любоваться. Портили ее только нездоровый цвет лица и впалые щеки.
Велидар заворожено разглядывал тяжело дышавшую во сне девушку, как вдруг та вскинула длинные ресницы и уставилась на лекаря янтарем горящих в полумраке змеиных глаз. Несколько долгих мгновений она внимательно изучала склоненное над ней лицо, после чего произнесла не зло, но твердо:
– Пошел вон!
Велидар растерянно оглянулся на нелюдя, но тот лишь утвердительно кивнул, подбадривая.
– Позволь осмотреть тебя, – лекарь, откинув одеяло, взялся было разматывать бинт, стягивающий плечо.
– А-а-а, коллега! – прохрипела она, и в уголках губ вздулись кровянистые пузыри. Лекарь удивленно приподнял бровь. Она знает фавийские словеса?! – Зачем повязку теребишь? Я и так тебе все раны свои перечислю, – и вдруг рявкнула, выкатив безумные глаза:
– Руки убери, идиот! Иди, откуда пришел! И скажи этой сволочи смердящей, что лучше я сдохну, чем стану такой… такой… – она закашлялась, исходя пузырящейся кровью, и устало откинула голову, закрыв глаза.
Нелюдь невозмутимо слушал, глядя на проплывающий мимо берег. Велидар с опаской подошел к нему, поминутно оглядываясь на повозку, и остановился как можно дальше, неуверенно теребя завязки на поясе.
– Ну?
– Я… она, – заикаясь от тяжелого, гнетущего страха, проговорил лекарь, – я н-ничем н-не смогу ей п-помочь… она н-не хочет жить… когда человек так н-настроен, его н-невозможно излечить.
Дух метнул на Велидара такой испепеляющий взгляд, что ноги последнего подкосились, и он упал, будто кто в грудь толкнул. Йок навис над ним, перебирая длинные пряди черных волос тонкими пальцами, похожими на птичьи когти.
– Так убеди ее.
– К-как?
– Скажи ей… – он задумчиво смотрел куда-то вдаль и, спустя несколько долгих томительных мгновений, произнес, – cкажи ей, что если она будет дальше упорствовать и не позовет духа, я, – он в упор посмотрел на Велидара пустыми холодными глазами, – убью твоих детей и жену прямо здесь, перед ее упрямым носом. Скажи, что я не шучу. Иди.
Он поднял лекаря за шиворот и, встряхнув, толкнул его к повозке. Велидар неловко налетел на деревянный бортик, больно ушибив грудь, и застонал. От толчка тележка качнулась, и девушка открыла глаза, раздраженно воззрившись на бледное осунувшееся лицо напротив.
– Что тебе? Я же сказала, убира… – она оборвала фразу на полуслове. Велидар плакал, тихонько всхлипывая и утирая слезы рукавом.
– Детей пощадите… мальчиков моих, умоляю, – бормотал он. – Прошу, помилосердствуйте, сударыня, сделайте, что господин велит! Деток моих спасите от проклятого йока! Жену… я же с ней всего пять годков побыл!.. Мне-то зачем жить, коли их не станет…
Казалось бы, бледнеть уже больше и некуда, ан нет! Девушка позеленела, прикусив нижнюю губу, и отвернулась.
– Нелюдь проклятый! Знает, чем пронять…
Она блуждала взглядом по пологу, украшенному потеками и заплатами, и, казалась, забыла о застывшем в отчаянье лекаре. Велидар обреченно молчал, раздумывая над тем, что лучше будет сделать, коли йок совершит обещанное: утопиться с горя и стыда, или повеситься на ближайшей осине. Мысль об осине наполнила его трепыхавшееся в груди сердце таким блаженным спокойствием, что он растянул губы в туповато-счастливой улыбке.
Тем временем девушка остановила свой мутный взгляд где-то за Велидаровой спиной и, зло блеснув глазами, проговорила:
– Ты выиграл! Ну что, доволен?
Лекарь обернулся. Йок, стоявший позади, молча кивнул, и, переведя свой взгляд на Велидара, произнес с легкой усмешкой:
– Пошел вон!
***
Море!
Скольких поэтов вдохновила бескрайняя, изумрудно-синяя даль отраженного неба, вздыхающего прибоем. Сколько людей, посвятивших себя служению первородной стихии, с уверенностью утверждали, что в их жилах струится отнюдь не руда, как у жителей берега, а морская вода – истинная кровь Творца. Ибо Отец – небо, Мать – земля, а море – купель жизни обоих.
Сколь прекрасно шепчущее покрывало бездны, скрывающее под прозрачно-голубыми струями великую, неподвластную мощь Бога. И сколь ужасна разрушительная сила разъяренного моря. Ничто в мире не являет собою больше противоречий, чем лик самой могучей стихии.
Море…
Олга и раньше видела его, будучи в Надаре вместе с отцом. Видела грязные, закованные в склизкий гранит берега, натужно вылизываемые языками воды, тяжелой от мусора и водорослей. Видела почерневшие от влаги гнилые борта умерших кораблей, и ощущала режущую глаза вонь, висящую над причалом, как мошкариное марево над болотом. И где-то за неприступной стеною липкого воздуха мерцала голубая полоса, вливаясь на горизонте в безоблачное небо.
Впечатления детства пускают в память самые крепкие корни, и Олга до сего момента не любила моря, всегда наблюдая его с городских причалов. Может быть по этой причине она никогда не чувствовала его в своем сердце так тонко и пронзительно, как сейчас…
Волны прибоя упруго ласкали колени, не давая забыть о своем теле, а сознание плыло над темно-синею бездной вместе с выпущенным на свободу духом. Змея обогнула очередной островок, скользнула вдоль узкого перешейка, где в мокром песке увязла телега, и мужик зло бранил непутевого сына, сбившегося с сухой тропы. Поднявшись над чахлыми березами, каймою обрамляющими пологий каменистый берег, она почувствовала под собой холмистую долину с мерцающим блюдцем озера в центре и деревеньку, уютно расположившуюся под раскидистыми кронами густо-зеленеющей дубравы. Но полет продолжался, растягивая незримую струну между телом и духом, требовательно рвущимся вперед.
Сотни верст мерно вздыхающей синевы, искрящейся золотом в лучах заходящего солнца, раскинулись перед призрачным оком летящего Змея. Олга оцепенела на миг, захлебнувшись бескрайним простором открытого моря, и потянула духа обратно, в клетку бренного тела. Невидимая пружина, столь долго и тяжело растягиваемая, сжалась с невероятной быстротой, возвращая Змеиное сознание на единственный песчаный пляж крохотного островка, затерянного среди множества себе подобных. Открыв глаза, она провела рукою по растрепавшимся волосам, оправляя косу, и глубоко, до боли в подреберье, вдохнула солоноватый морской воздух. Прохладный к ночи ветер приятно холодил взмокшие от напряжения плечи и грудь, играя складками распоясанной шелковой рубахи. Ноги, больше трех часов терпевшие требовательные толчки прибоя, замерзли и дрожали от усталости. Олга умыла обветренное лицо прохладной водою и побрела к берегу, пристально оглядывая прибрежные утесы, пока не заметила одинокую фигуру, четко очерченную пылающим ореолом заката.
Так я и думала, явился!
Лис знал об излюбленном пляже своей Ученицы, где она бывала во время его краткосрочных отлучек, знал, где искать Змею по возвращении в убежище. Теперь он уезжал, точнее, уходил на ветхой лодочке ненадолго. Островки, разделенные узкими проливами, теснились близко друг к другу, и на каждом из них были не то чтобы рады, но готовы оплатить труд наемника-йока, дабы вернуть похищенную пиратами дочь, жену, либо остудить разбойничий пыл разгулявшихся соседей. Олга пользовалась возможностью и оттачивала свое мастерство владения духом, с каждым разом все более сливаясь со Змеем в единый живой организм. Застыв по колено в воде, словно изваяние, она блуждала над морем и сушей, растягивая тонкую нить сознания все сильнее. Но приближение Лиса она чувствовала, даже паря за десятки верст от тела.
Он всегда стоял на скале, молом входящей в бурлящие волны. Каменную грудь мощного утеса до безупречной гладкости вылизал прибой, а на вершине, вгрызаясь бугристыми корнями в бесплодную почву, одиноко возвышалось мертвое дерево, черными когтями веток цепляясь за небесный свод. Как только Лис понимал, что Змея заметила его присутствие, он тут же исчезал из виду. И стая чаек, непонятно почему встречавшая нелюдя молчаливым собором, с пронзительным криком снималась с утеса, белым облаком взмывая в небо.
Олга ненавидела чаек из-за этих пронзительных, вытягивающих душу криков. Это было, по меньшей мере, странно, но Змее, заслышав их плачущие голоса, хотелось реветь еще пронзительнее, истошно, в три ручья. Неописуемое чувство тоски и потери овладевало душою. Это было сродни кошмару, непреодолимому и болезненному. Олга, скрипя зубами, сдерживала слезы и силилась подавить непонятные чувства, злясь на себя и весь мир. Ибо плакать она давно зареклась, зная, как это выводит из себя Лиса.
К слову сказать, для Младшей вскрылась еще одна странность нелюдя. Путешествуя с Лисом около двух недель, Олга заметила, что чужие слезы его ничуть не трогают. Совершенно не трогают! Если поразмыслить, то такого безразличия к людям она от него никак не ожидала. Рыжий вел себя так, будто вокруг, кроме Змеи, никого не существовало. Так с чего бы это Лису так реагировать на ее слезливые истерики? Ответ был неизвестен, и Олге оставалось только задумчиво пожимать плечами.
Так я и думала, явился! Что ж ты в шторм не попал, зараза! Такой чудесный, замечательный шторм был вчера…
Олга закинула тускло поблескивающий меч на плечо, попутно заметив, что надо бы почистить оружие, и по узкой каменистой тропке медленно побрела к хижине в глубине острова, безбоязненно ступая огрубевшими пятками на острые сколы породы.
Сегодня Змея наконец-то достигла восточного мыса южной части Железного архипелага, ибо Лис увез выздоравливающую против своей воли Олгу на один из сотни островов Безграничных вод, названных так в связи с невозможностью провести морскую границу между такарами на юге и Великим Верийским Княжеством на севере. На суше рубежом служила река Гюрза и северное ответвление ее русла. На море же были иные законы, по которым населяющие острова веричи и такары мирно сосуществовали, торгуя между собою да с материком и – куда без этого – помаленьку пиратствуя как на своих, так и на чужих территориях.
Маленький, в полдня обхода, кусочек суши, где располагалась нынешняя Лисья нора, среди своих соседей был, наверное, самым диким и мертвым, так как каменистая, зашлакованная частыми извержениями почва не давала пищи для растений. Лишь небольшой островок свежей зелени, обрамляющий родничок рядом с хижиной, да поросшие низким кустарником берега горячих озер, ступенями спускающихся к основанию дремлющего вулкана – вот и вся здешняя растительность. Остальное – голый камень, загаженный птичьим пометом. Лучшее место для убежища и впрямь трудно сыскать. Горная хребтина, изгибаясь подковой, на западе ввинчивалась рогами в море, образуя удобную бухту, где причаливали лодки тех, кто приходил с соседних островов погреть застуженные кости в целебных, насыщенных серой водах гейзеров. Кто-то даже соорудил дощатую купальню на потребу пришлых людей.
Хижина, как, впрочем, и песчаный пляж, находилась на восточной стороне хребта, защищенная от любопытных глаз горным кряжем. Олга поднялась по крутой тропке, свернула направо и лоб в лоб столкнулась с хмурым Лисом. От неожиданности она чуть не выронила меч, отскакивая назад. Раньше Учитель не отличался особой нетерпеливостью и не бегал встречать уставшую Змею. Что там еще случилось? Олга боязливо поежилась, глядя в угрюмое лицо нелюдя, озабоченного, по-видимому, тяжкой думой. Он в свою очередь смерил ее долгим оценивающим взглядом, перебирая по привычке волосы у виска, и произнес:
– Пойдем, Змея.
Олга вздрогнула. Лис редко назвал ее по имени духа, и сейчас это прозвучало, мягко говоря, странно. Как-то не по-лисьи.
В хижине было тепло и уютно. За четыре месяца Олга успела обжить ветхий домишко. Горел очаг, разложенный в центре глинобитного пола, низкий столик у лежанки скрылся под стопкой рукописей и раскрытых книг, точильный камень так и остался не прибранным со вчерашнего дня, когда Олга вострила ножи, чистила рыбу.
– Сядь, – Лис кивнул на коврик у огня и сам уселся напротив, подобрав под себя ноги. Олга послушно исполнила приказание, недоумевая, с чего это Учитель так серьезен, и каждую секунду ожидая насмешки или ехидной ухмылки. Но нелюдь оставался невозмутим и сосредоточен. Она глядела на его лицо, освещенное рыжим отблеском пламени, и странное чувство узнавания шевелилось в ее душе. Как будто давным-давно она что-то знала. О нем ли, о другом ли, непонятно. Что-то очень ценное и значимое. И боль утраты, приглушенная, тоже некогда забытая, тонкой иглой кольнула сердце.
Миг, и наваждение испарилось, осталась только неясная тоска и чувство тревоги. Олга удивленно прислушалась к себе, продолжая глядеть на Лиса, в очередной раз задаваясь вопросом: Как в таком красивом теле может жить столько злобы и жестокости?
Нелюдь меж тем разматывал какой-то продолговатый сверток. Золотом блеснула узорчатая сталь, поймав отсвет пламени, и Учитель, сняв кованые ножны, обнажил великолепный меч с изумрудным навершием в серебряной паутине змеиных тел и рукоятью, обтянутой черной кожей. Крестовина была прямая с длинными двойными зубцами на концах. Клинок тускло поблескивал при свете пламени, а на его широком лезвии была мастерски выгравирована небывалой красоты змея с тонкими перепончатыми крыльями, разведенными в разные стороны. Черный Дракон. Разрушитель.
Олга сдержала стон, узнав работу отца. Но глаза выдали ее. Никогда им не стать мертвыми стекляшками, подобно лисьим! Нелюдь удивленно приподнял бровь, но промолчал. Он провел пальцем по выемке дола, дотронулся до рисунка и, легко перехватив тяжелый меч, протянул его Олге над пламенем очага. В памяти сразу возникло лицо человека со страшными – теперь понятно, по какой причине – глазами. Пустыми и мертвыми были те два янтарных ока, с вертикальными прорезями змеиных зрачков. И точно так же бережно протягивал он на ладонях свое оружие бледному и дрожащему от страха мастеру. И было некое странное сходство между красивым Лисьим лицом и жестокими, острыми чертами неизвестного заказчика. А Старший меж тем произнес:
– Я, твой Учитель, признаю тебя Младшей и даю тебе право носить взрослое оружие. Возьми его и будь бесстрастна.
Огонь метнулся вверх и, лизнув холодную сталь, узаконил сказанное. Змея приняла протянутое оружие, закрепив ритуал словом:
– Да будет так!
***
Сегодня на озерах было пусто. Отличный повод отдохнуть после долгих уроков под проливным холодным дождем, изредка перемежающимся снегом. Олга так и сказала Лису, выжимавшему под навесом разодранную после драки рубаху. Теперь он бился в полную силу, не давая Младшей ни малейшей поблажки. Так что Змея выглядела не намного лучше Учителя, но, в отличие от последнего, на ее лице иногда появлялась торжествующая улыбка. Быстро, ох, слишком быстро росли ее сила и умения! Скоро она станет равной Лису, и тогда… Убьет ли Змея Рыжего, как тот поступил со своим наставником, она еще не знала. А, если призадуматься, нерешенным оставался иной вопрос: сможет ли она вообще убить кого бы то ни было, даже такого последнего мерзавца, как этот дрянной йок.
По сей день Олга не могла без содрогания вспоминать подробности того жестокого боя со стаей Ловчих. Она до сих пор кожей ощущала багровое жирное марево горячей Силы, столь грязной, что даже мысль о ней заставляла Олгу до мяса счищать ладонь руки, которой она коснулась Лиса, объятого пульсирующим жаром. Змея прекрасно помнила неизмеримую мощь, что раздирала ее израненное тело, заставляя духа плакать от страха и боли, как беспомощное, избитое дитя. Чужая смерть, питающая йоков, для Змеи оказалась ядом. Она не хотела больше того ужаса, но прекрасно понимала, что, оставаясь рядом с Лисом, будет постоянно испытывать подобный кошмар. Сим извилистым путем разум вывел еще один повод поскорее отделаться от мерзкого йока.
Море бурлило, облачая пики прибрежных скал в серую пену. Ветер хлестал по каменному лицу утесов бичами холодных струй, вырванных из чрева тяжелых туч, чьи нескончаемые стада брели на запад, неся осеннюю непогоду с открытого моря на материк. Зрелище бушующей стихии, во всей красе раскрывшееся с вершины гряды, где пролегала тропинка к озерам, было поистине великолепно. Неприкрытая мощь природы завораживала воображение Олги, наполняя душу осознанием бренности и ничтожности людского рода. Вечность океана стояла против мимолетности жизни и ничтожности человека, обитающего младенцем в утробе мира и ведущего борьбу за власть над материнским лоном. Война с пуповиной! Глупость подобной ситуации вызвала улыбку на мокром лице Младшей, а подзатыльник вывел ее из задумчивости. Учитель не любил ждать.
Внутри “подковы” горного хребта ветер угомонился, растеряв всю злость на узких тропах перевала. Над горячими озерами стоял густой пар, и струи теплого тумана рваными клочьями катились по камням, подгоняемые озорным вихрем. Здесь было намного теплее, и Олга прибавила шагу, спеша окунуться в блаженное тепло.
Лис лежал на дощатом настиле купальни в одних латаных подштанниках, подперев голову правой рукой, и со злостью наблюдал, как раздевается Змея.
Она сидела на коленях, в пол оборота к Учителю (правильно, никогда не выпускай опасность из виду!), и резным гребнем из моржовой кости (его подарок) расчесывала перекинутые через плечо густые волосы. Он видел ее всю, вплоть до последней чешуйки на гибком стане, окутанном туманной дымкой горячих испарений. Умелые пальцы с бурыми ноготками мелькали, собирая толстую косу. Она закрутила шишку на затылке, закрепив ее толстой спицей, и, легко вскочив на ноги, растворилась в молоке пара, поднимавшегося с озер.
Такого жгучего, доводящего до безумия желания Рыжий не испытывал ни разу. Он хотел ее всю, до последней капли, до последнего крика боли и наслаждения. Совсем недавно Лис был с женщиной, изливая накопившееся вожделение в безотказный сосуд, купленный за десяток медных монет. Но то желание, как, впрочем, и все другие, не имели ничего общего с этим удушающим жаром. Даже жажда крови не мучила его столь сильно. Рыжий приходил в ярость от одной мысли, что не может сдерживать себя. Разум его с каждым мгновением мутнел, погружаясь в глубины животной страсти.
Змея блаженно вздохнула, расслабляя закостеневшие от холода и постоянного напряжения мышцы. Вода обволакивала ее горячими струями, заставляя боль, накопленную за долгие дни уроков, выйти из тела. Несколько мгновений Олга терпела муку судорог, выкручивающих суставы, подавляя рвущийся из сжатой спазмами груди крик. Отдохновение, пришедшее на смену страданию, показалось измученной Ученице во многие разы прекраснее, как это обычно и случается. Люди больше ценят то, что получено ими через слезы и боль. Перед мысленным взором возникла лестница, труп девочки, зажатый в окровавленном кулачке край сорванного гобелена, мухи… Неужели для того, чтобы научиться по-настоящему ценить жизнь, нужно, подобно мне, умереть, попасть в лапы к безумному демону и стать самой таким же демоном? Она очень хотела жить, но, коли ей предначертано стать убийцей невинных детей, то лучший выход – все же смерть. Желательно нелюдя.
Олга вздрогнула, ощутив волну, толкнувшую ее в грудь. Всплеска не последовало, Лисьи навыки срабатывали безупречно в любых условиях. Змея напряглась, упершись ногами в неровное дно. Она почувствовала неладное еще в купальне, теперь же необъяснимый страх с силой стучал в висках, мешая ясно мыслить. Нелюдь вынырнул из тумана, пылающий, словно факел в ночи. Сила окутывала его тело плотным пульсирующим коконом жара, и, при взгляде на искаженное гримасой безумия лицо, Олгу на считанные мгновения затянуло в омут чужого вожделения. Она издала протяжный стон, сжав колени, и, откинув голову, подалась навстречу, повинуясь внезапно вспыхнувшему желанию. Помешательство длилось до тех пор, пока Лис не коснулся ее бедра, грубо привлекая к себе. Дурманящее разум чувство моментально сменилось злобой и отвращением.
– Что, в насильники решил податься? – криво усмехнувшись, произнесла Змея, отстраняя Рыжего. В ответ тот лишь зарычал:
– Ты! Ты моя! Моя!
Олга, почувствовав возбуждение нелюдя и осознав, что его временное безумие не игра и не очередная проверка, до предела напрягла руки, вмиг похолодевшие, несмотря на расслабляющее тепло источника. Некоторое время они боролись в воде. Сражение шло на равных, покуда Олга не додумалась всадить спицу, державшую прическу, в тело своего врага. Несколько мгновений, потраченных Лисом на извлечение спицы из плеча, хватило Змее, чтобы выскользнуть на берег. Убежать она так и не смогла. Озверевший нелюдь нагнал Олгу в купальне, повалил на пол и принялся нещадно лупить. Сначала она сопротивлялась, пытаясь вырваться из цепких Лисьих пальцев, но сейчас он был сильнее. Всегда он был сильнее. Так что она прекратила бессмысленные попытки, и, свернувшись клубком да прикрыв голову руками, ждала, пока Учитель изольет свой гнев.
Все закончилось внезапно. Тишина и напряженное ожидание сменили кипящую ярость. Олга замерла, не спеша открыться.
– Почему ты не сопротивляешься?
В его на диво спокойном голосе звучала не то тоска, не то укор и удивление.
– А смысл? Ты сильнее меня.
– Дура ты, – зло сплюнул Учитель, – смысл всегда есть! И даже если он не существует, поверь мне, стоит его выдумать.
Олга вжала голову в плечи. Он немного помолчал, прежде чем продолжить.
– Сопротивляться нужно до самого конца, даже если знаешь, что бой проигран, – задумчиво произнес Лис. – Мой Учитель всегда казался мне сильнее, но я дрался с ним до последнего, каждый раз до самого конца. Каждый урок – смерть. Моя смерть. Он ненавидел меня, но продолжал учить… Я почти не помню свою прошлую жизнь. Кое-что, урывками. Я специально повредил Печать. Хотел знать, за что Учитель так ненавидел меня. И, знаешь, он мне сам все сказал, оставшись без рук и ног лежать в луже собственной крови. Я приставил ему клинок к горлу, намереваясь начисто отсечь буйну голову. Хотя велико было желание оторвать голыми руками. А он так подленько усмехнулся и сдох самостоятельно. А перед этим плюнул-таки ядом. В общем, сказал мне: ты, говорит, мой сын, и мать твою я убил за то, что такого выродка явила свету… Наверное, он хотел разозлить меня, или просто такова была его суть – ненависть. Тогда его слова меня не тронули… как, в общем, и сейчас. Я знаю, что равнодушие в такой ситуации – это ошибка. Я знаю, что за такое нужно мстить. Проблема в том, что я хочу не только знать это, но и чувствовать. Чувствовать хоть что-то, кроме пустоты и одиночества.
Лис внезапно оборвал свою речь, видимо, пытаясь задавить нахлынувшую злость. Олга молчала, слушая удаляющиеся шаги Учителя. В ушах звенело холодное лисье “извини”, а по щекам катились злые слезы. Она презирала себя за неуместное, глупое чувство, за преступную слабость. Отчаяние, горькое и липкое, смешавшись с бурлящей яростью, жгло ее изнутри. Она ненавидела себя за то, что осмелилась пожалеть врага.
***
Неделю море не прекращало штормить. Небо изливало на землю бесконечные потоки ледяного дождя, будто некто проткнул серое чрево острым кинжалом сразу в нескольких местах. В короткие часы затишья трудно было определить, где кончается всклокоченная грязно-белая пучина, и начинаются свинцовые тучи. Лис безвылазно сидел на острове, не решаясь выходить в бушующее море на своей утлой лодочке, так что питались оба духа исключительно из своих запасов, да тем, что удавалось поймать в заливе.
Неделю Олга терпела постоянное присутствие нелюдя, в тихую ругая проклятую погоду, мерзкого йока и себя саму за то, что позволяет Рыжему вывести себя из душевного равновесия. Сказать, что Старший раздражал Змею – все равно, что смолчать. Он доводил ее до бешенства. Лис маялся от дикой скуки, запертый на маленьком клочке безродной земли, и маяту эту не могли удовлетворить даже жестокие уроки. Длинные осенние вечера превращались для Олги в вечность.
В маленькой хижине, схороненной среди скал от пронзительно воющего ветра, спрятаться от вечно раздраженного нелюдя не было никакой возможности. Одним из любимых развлечений Лиса было часами в упор глазеть на Олгу, неотрывно следя за каждым ее движением так, что последняя не могла сосредоточиться на деле, будь то чтение, письмо или рукоделие. Иногда он тешил себя иным способом. Брал собрание сочинений сильвонских менестрелей на языке гаутов и рассматривал цветные картинки, сопровождавшие непонятный для Олги текст. Покуда Ученица ломала голову, чем бы занять надоевшего Лиса, ответ нашелся сам собой.
***
Нелюдь сидел у очага и при неверном свете пламени, дрожащем на сквозняке, разглядывал миниатюру – белого, словно снег на горных вершинах, юношу-ангела, распростершего крыла над прекрасной девушкой – княжной, судя по златому зубчатому венцу. В далеких землях Сильвона таких звали королевами. У девушки вместо рук из прорезей рукавов, стянутых серебряными браслетами, выглядывали две источающие яд гадюки. Песня, скорее всего, имела печальный конец, ибо на картинке и прекрасная княжна, и белоснежный юноша умирали. Олга давно приметила, что именно это изображение больше всего привлекает внимание Лиса. Вот и сейчас он задержался на этой странице дольше, чем на прочих. Змея вздрогнула, когда Рыжий резко обернулся, протягивая ей книгу.
– Читай, – потребовал он. Выдержав несколько секунд напряженного молчания, Учитель вновь тряхнул книгой пред лицом слегка удивленной Олги и раздраженно добавил, решив, по-видимому, что глупая Ученица не поняла его.
– Ты же грамотная? Здесь те же… знаки, что и в других книгах. Такие же закорючки, которыми ты мараешь бумагу. Прочти мне это, – он требовательно ткнул пальцем в текст. Олга взяла в руки тяжелый фолиант, пряча язвительную улыбку.
– Я не могу прочесть “это”. “Это” написано на языке, которому меня не учили.
Лис удивленно переводил взгляд с Младшей на книгу и обратно.
– Не смей мне врать, – в его голосе появились злые нотки, глаза сузились, вот-вот сорвется.
– Зачем мне лгать? – Змея искренне радовалась поводу как следует поиздеваться над йоком. – Эти, с твоего позволения, “закорючки” люди называют буквами. И то, что гауты используют фавийский алфавит для написания слов, еще не значит, что их речь сходна с речью жителей древней Ромы.
Ясно было, что Лис ничего не понял из объяснения Олги, и это, к великому ликованию Младшей, его взбесило.
– Так… буквы ведь те же!
– И что с того?
– Ну, так читай! – рявкнул Лис. Змея зло хмыкнула, смерив глупца напротив презрительным взглядом, и принялась читать гаутские слова на фавийский манер. Нелюдь внимательно выслушал получившуюся тарабарщину до конца, и Олга, к своему огромному изумлению, заметила тень понимания на его лице. Она и раньше слышала от него слова иноземного происхождения, но как-то не задумывалась о том, что чернявый йок и вправду знает языки.
– Ну, и о чем сия песнь?
– О двух впечатлительных дураках, – угрюмо произнес Лис, забирая книгу. Несколько минут в хижине царило молчание, нарушаемое лишь треском огня в очаге да мрачным завыванием непогоды за дверью.
– Хочешь, я научу тебя читать?
– Хм, попробуй.
***
Море ярилось до начала студня19, хотя в этой местности один из самых холодных месяцев был, пожалуй, чересчур теплым для своего названия. Здесь его величали снегостоем, и весьма оправдано. Три недели штормов и бурь закончились внезапным затишьем, и из серой шали небес посыпались крупные хлопья чистого снега, что не сойдет до самой весны.
Ранним утром Змея вышла из хижины умыться да размять тело перед очередным уроком и несколько мгновений, ослепленная белизной зимнего покрова, просто жадно вдыхала искристый морозный воздух. Земля словно уснула, накрывшись тонкой накрахмаленной простыней, завершила забвеньем время грозных бурь и безумий шторма. Холодное прикосновение снега к голым ступням взбодрило сильнее ведра ледяной воды, и Олга, потянувшись до хруста в затекших суставах, побежала к берегу. Все вокруг было окутано нежнейшей пеленой, будто Творец обрядил свое создание в белый саван, и в великой скорби смолкла жизнь, звенящей тишиной встречая смерть. Даже чайки не осмеливались нарушить священное безмолвие своим надрывным стенанием. Море замерло, скованное у берега тонкой ледяной коркой. Это была прекрасная смерть, спокойная и внушающая уверенность в скором перерождении. И это был знак, предупреждение, только Змея не смогла понять его смысл, покуда не вернулась к убежищу.
Лис сидел на корточках у хижины и вычерчивал пальцем на снежном полотне слово “бой”. На его лице сквозь маску глухого безразличия проглядывала вполне человеческая усталость и тоска. Давно уже пора сбросить эту дурацкую личину! Олга подошла ближе и словно ударилась лбом о ледяную стену, наткнувшись на взгляд Учителя. Казалось бы, Младшая давно привыкла к этому бездушному взору, выдумав историю о жизни, спрятанной где-то на дне бездны, и заставив себя поверить в то, что для Лиса еще не все потеряно. Теперь же она видела перед собой мертвеца, ибо со дна бездны поднималась смерть, совсем иная, нежели та, которой так восхищалась Олга – страшная, черная ведьма, гниющая в проказе. Лис, казалось, сам обрекал себя на гибель, и, что страшнее, ему это было совершенно безразлично. Маска оказалась реальностью.
Учитель поднялся, оправляя штаны. Голос его, спокойный и безжизненный, не нарушил, а, казалось, дополнил густую тишину.
– Я передал тебе все знания и умения, что получил от своего наставника, – начал он давно заученную фразу, – а также те, что освоил самостоятельно. Да свершится бой равных! Да явится в свет Воин! Да будет доказано право твое на ритуал! Постись три дня и очисти себя от скверны людских пороков. Прими вызов и будь достойна.
Уже! Олга сжала в кулаки взмокшие ладони, склоняя голову в глубоком поклоне. Сил едва хватило на то, чтобы сдержать дрожь в голосе и твердо произнести:
– Да будет так.
***
Три дня вынужденного безделья у горячих озер утомили Змею больше, нежели двойное прохождение трассы. Выматывали мысли, копошившиеся в голове, будто клопы, такие же омерзительные и столь же неистребимые. Ни о чем другом, кроме предстоящего поединка, Ученица думать не могла. Мысль об убийстве приводила ее в ужас, и, как бы она ни старалась распалить тлеющий в груди уголек гнева, неверное пламя гасло в потоке страха и отвращения. Сначала она уповала на то, что Лис не позволит ей совершить месть, но при воспоминании о его взгляде во время последнего между ними разговора все надежды рассыпались в прах. Казалось, нелюдь сознательно ставил перед ней выбор: либо убийство, либо вечное рабство в оковах чужой – Лисьей – Печати. Ну почему, почему он просто не отпустит меня? Что я ему?! Неужели нет другого выхода? Их ведь тысячи тысяч, выбирай любой! Что мешает ему изменить существующие порядки? Нарушив закон многие разы, неужто нельзя преступить его еще один раз?! Возможно, Рыжий своим холодным разумом не в силах был создать иные варианты, особенно те, что рождаются в сердце под влиянием таких чувств, как сострадание и любовь, чего лишила нелюдя двойная Печать. А ведь он хочет быть человеком! Это мерзкое злобное животное хочет быть, как люди!
А, возможно, здесь какой-то иной, более глубокий замысел, проверка на стойкость… только вот, как Олга ни старалась, смысла этой игры уловить так и не смогла. Так, сидя в купальне, Младшая три дня размышляла о выборе, который ей предстояло сделать, медленно сходя с ума от неопределенности, и ненавидела проклятого йока все сильнее с каждым часом. Иногда, в минуты слабости, она видела выход в самоубийстве, но туман быстро рассеивался. Смерть от собственной руки Змее была не по силам, свою голову она вряд ли сподобилась бы отрезать, а видеть лиловые точки на своем теле ей, по-видимому, не дано природой.
Так Змея очищала свой разум от “скверны людской”, с каждой минутой все глубже погружаясь в оную. Под конец она старалась вообще не думать, но чем ближе был назначенный для поединка час, тем в большее смятение приходила несчастная Ученица. И единственным желанием была не краюха хлеба для голодающего третий день тела, а скорейшее завершение этих жутких терзаний, уже не важно, как, лишь бы все кончилось. Интересно, Лис так же мучился перед своим сражением?
На рассвете означенного дня Олга развернула сверток, приготовленный Лисом, и облачилась в ритуальные одежды. Длинные просторные штаны из тонкого, тщательно выбеленного льна удерживал на талии широкий пояс из черной змеиной кожи, богато изукрашенный жемчугом и черненым серебром, с серебряной же пряжкой. На лодыжках гачи стягивались шнурками для удобства во время боя. Опоясываясь, Змея заметила в серебряных прожилках ременных украшений бурые пятна давно засохшей крови. Менее заметные на черной коже подтеки были и на внутренней стороне пояса. Олга поморщилась, представив, сколько своей крови пролил Лис ради мести и ненависти, и тут же отогнала мысль о том, что ей, по сути, предстоит сделать то же самое.
Замотав косу в тугой шишак на затылке, она повязала на лоб ремешок той же черной кожи с единственным украшением – большой бусиной из горного хрусталя у левого виска.
Штаны, пояс да повязка составляли весь наряд, и немудрено, если учесть, что духами становились лишь мужчины. Олга задумчиво почесала кончик носа, соображая, чем бы прикрыть грудь. В конце концов, она укоротила рубаху, соорудив из обрезка плотную перетяжку, и оборвала рукава.
Накинув на плечи плащ, что служил ей покрывалом в течение трех дней, и сунув ноги в сапоги, она медленно пошла к оговоренному заранее месту поединка. Переодевания несколько отвлекли Олгу от мрачных мыслей, но теперь страх с каждым шагом все сильнее давил на грудь, стесняя дыхание.
Змея не желала идти, все в ее душе противилось предстоящему действу, но ноги сами несли ее к одинокому мертвому дереву на высокой скале над морем. Там, сидя на валуне, ее уже ждал Лис. Поднимаясь по широкой тропе, Олга видела лишь его спину, закутанную в черный, заснеженный по плечам плащ, но догадывалась, что нелюдь, словно сросшись с камнем, неподвижно глядит в тусклую серо-зеленую даль неба и моря, связанных воедино тонкими пушистыми нитями белых снежинок, неторопливо струящихся с небес при полном безветрии. В мягкой обволакивающей тишине он не услышал приближающихся шагов, ибо хорошо учил Младшую, но Олга знала, что Лис прекрасно чувствует ее приближение, и, тем не менее, он обернулся лишь тогда, когда Ученица в ожидании замерла за его спиной. Он окинул пришедшую невидящим взглядом стеклянных глаз и молча поднялся, движением руки приглашая Змею следовать за собой. Они обошли запорошенную нетронутым снегом круглую площадку по краю, отмеченному вбитыми в землю колышками с натянутой между ними черной лентой, и приблизились к искореженному ветрами древесному исполину. В стволе была глубокая естественная ниша продолговатой формы, где, связанные между собой залитой воском бечевкой, стояли два меча в ножнах и небольшой короб. Лис, присев на корточки, снял с короба крышку и извлек оттуда завернутую в тряпицу краюху хлеба и бутыль с кислым молоком. Разломив хлеб, он отдал половину Змее. Запив съеденное молоком, он протянул сосуд своей Ученице. Олга послушно и молча выполняла все указания. В голове от пережитого страха было совсем пусто, лишь иногда мелькали обрывки невнятных мыслей.
А ведь он тоже постился три дня, поди голодный как… как йок! … “С кем преломил хлеб, тот брат твой, не греши супротив него” … Как тихо, Творец Всемогущий, до чего же тихо! … Смотрите-ка, тоже в кои-то веки зачесал свои космы… ишь, хвост какой на затылке… И повязка та же, только бусина черная…
Олга уже не боялась, она смирилась со своей участью. Будь что будет. Судьба сама кинет монетку, и пускай все решит слепой случай, а Олга покорится, ибо ей уже все едино, что рай, что ад. Она жевала мякиш, бездумно колупая грязь в прожилках ребристой коры, покуда не почувствовала на себе полный раздражения взгляд Учителя, внимательно рассматривающего смурую Ученицу. Смотри-ка, очухался! Он, грубо сорвав со Змеи накидку, толкнул ее к краю площадки и сам последовал за ней, оставив на снегу позади свой плащ и скидывая на ходу сапоги. Оба меча он держал в одной руке, не разрывая восковой печати, которую закрепил еще при Олге три дня назад. На поясе, украшенном жемчугом и золотом, висели в ножнах два заветных кинжала-близнеца с ониксовыми рукоятями. Право на один из них, право на ритуал, Змее и предстояло доказать в поединке. Она скинула сапоги и ступила в круг.
Лиса оживляла только злость. Когда он был спокоен или задумчив, от него веяло могильным холодом, и Змея отчетливо ощущала этот скользкий неприятный душок, даже не прикасаясь к нелюдю. Именно на этом основании она и делала утешительные для себя выводы, что в Рыжем еще осталось нечто человеческое, пусть и самое худшее.
Итак, сейчас Лис был живее всех живых, ибо его буквально трясло от ярости. Причина была проста: Змея не желала драться.
Нет, она, конечно, делала все, что предписывал ритуал. Когда Учитель протянул ей меч, она взяла его правой рукой, и, стоя в центре круга, оба поединщика одновременно дернули оружие на себя, разрывая восковую печать. Она, повторяя за Старшим, отступила назад, поклонившись сопернику, обнажила клинок и встала в защитную стойку. Это было первой каплей, ибо Лис явно ожидал, что Олга проявит инициативу и нападет первой. Она не хотела открывать бой… и продолжать тоже. Это нелюдь понял после первых трех ударов, которые Змея мастерски отразила, так и не перейдя в атаку. Она безразлично наблюдала, как соперник начинает бледнеть от охватившей его ярости. Лис провел еще пару атак и, отступив к краю круга, замер, опустив меч и буравя Олгу испепеляющим взглядом. Непокорная Ученица последовала его примеру и застыла на месте, прикрыв глаза. Так было легче воспользоваться зрением духа.
Лиловых точек на теле нелюдя было достаточно много и они все время перемещались, то исчезая, то вновь появляясь. За исключением той, с правого боку. Это зависело от активности духа. Сейчас их три. О, Творец Всемогущий, а сердце-то как бьется! Нехорошо так волноваться. Бедного зверька своего напугал, вон, как кружит… Она снова посмотрела на Учителя. Тот вдруг сделался спокоен, что море у него за плечами, и улыбнулся так многообещающе, что Олгино безразличие как ветром сдуло. Придумал что-то, изверг! Она нахмурилась, силясь предугадать действия Рыжего. Он же, в свою очередь, сделал шаг к центру, поудобнее перехватил меч, и удары посыпались на Змею со всех сторон, только теперь нелюдь и не думал останавливаться.
Блок, поворот, прыжок вправо, скольжение клинка по клинку. Олга любила этот прием защиты, со стороны он казался ей очень красивым. Опять блок, уход вниз, поворот. Клинки с визгом скрестились, высекая сноп игольчатых искр. Лис на долю секунды оказался лицом к лицу со Змеею. Этого мгновения было достаточно, чтобы произнести:
– Дура, я же все про тебя знаю!
И что дальше? – отталкивая противника, подумала Олга. А дальше было много нехороших мыслей. Очень много! Она продолжала бой, хмурясь с каждым ударом все сильнее. Да, однажды она поддалась его чарам и наговорила лишнего. Лис действительно знал о ее прошлом почти все. На себя-то ей, конечно, было наплевать, но то, что из-за минутной слабости могут пострадать любимые и близкие люди, Олге было далеко не безразлично. А, зная о мстительной натуре нелюдя, она с легкостью представила, как нежелание сражаться в данный момент может в будущем отразиться на ее семье.
Если произнесенное Лисом означало именно это, то он действительно нашел отличный повод, чтобы заставить Змею драться. Духи снова скрестили мечи, только на этот раз удар держал Старший.
– Не смей впутывать моих родичей, проклятый йок!
– Тогда дерись.
Они вновь разошлись, готовясь к серии очередных атак. Рыжий ликовал, что было видно по его нахальной ухмылке. Ну, держись, гадина! – мысленно пригрозила ему Олга, чувствуя, как пустоту в груди заполняет уверенная злая Сила. И она начала свой танец.
Две облаченные в белые одеяния фигуры закружились на тесной площадке в невероятном ритме, подняв вокруг себя снежный вихрь. Черная лента круга будто замкнула внутри стихийный поток сил, сошедших на землю для решающего поединка. В тусклом свете скрытого за облаками солнца, поймав неяркий луч, молниями вспыхивали стальные клыки – лисий и змеиный – изредка окропляя яркими рубинами крови белый шлейф снежинок, подчиненных бешеному круговороту схватки.
Змея уже давно не чувствовала обжигающего голые ступни холода, нагие плечи не щипал утренний морозец. Тело горело ровным пламенем Силы, руки превратились в извивающихся аспидов, что так и норовили вонзиться в мягкую плоть, во рту появился странный горьковатый привкус выделявшегося яда. Такое уже случалось, и не раз. Олга могла часами танцевать со смертью, но и ее силы рано или поздно должны были иссякнуть, и, если учесть, что она три дня питалась лишь водою, то скорее рано, чем поздно. Наверняка пост проводился с единственной целью – ослабить противников, чтобы не затягивать поединок, ибо Олга уже ощущала немалый вес меча, зажатого в руке. Она начала уставать, как, впрочем, и Лис. Танец то и дело сбивался с ритма, духи расходились в стороны, примеряясь к следующему удару, старались экономить силу, рассчитывая каждый шаг. Шел третий час поединка. С моря подул легкий ветерок. Несколько чаек, нахохлившись, наблюдали за боем у края обрыва.
И вот счет пошел на минуты. Оружие стало тяжкой обузой для обессилевших рук. И, что страшно, Лис еще держался, когда Змея уже валилась с ног от усталости. Нелюдь был более вынослив. И, к тому же, догадлив, ибо заметил, что Младшая вымотана до предела, как бы она ни старалась этого сокрыть. Ох, и пакостная же ухмылка пробежала по его лицу! Нет, нет, нет, только не поражение, я не хочу снова проходить это испытание! И она, вложив в удар последние силы, изловчилась и оставила яркий след на правом плече, ровно в том месте, куда перекочевала его слабая точка. Лис отскочил, зажимая кровоточащую рану. Красивое лицо исказилось жуткой гримасой гнева. Несколько секунд он стоял недвижно, чем Змея и воспользовалась, попытавшись обезоружить противника и выиграть бой. Но попытка, к вящему ужасу Ученицы, закончилась полным провалом. Гнев придал нелюдю сил, и он, отразив слабенький удар, провел бешеную по натиску атаку, вывернув больную руку так, что меч выскочил из Олгиных ладоней, отлетев далеко в сторону. Младшая из полуприседа кувыркнулась в сторону, уходя от рубящего удара, стелясь по земле, увернулась от колющего удара сверху, и устремилась к лежащему на утоптанном снегу оружию. Лис оказался там первым, придавив лезвие пяткой у самой рукояти. Стоя на одном колене, Олга замерла, в ужасе косясь на сверкающий у левого уха Учительский клинок. Она ясно ощущала ледяное прикосновение его острия к шее. И когда нелюдь медленно начал вспарывать тонкую кожу, вычерчивая красный узор на дрожащем теле, страх, усилив до предела все чувства, заставил дикой болью вспыхнуть неглубокие порезы.
– Победа за мной, недостойная, – гнев, разочарование, издевка прозвучали в голосе Учителя.
То, что произошло дальше, Олга могла объяснить лишь секундным помрачением рассудка. Не было ничего, одна безумная ненависть, дикая боль и отчаяние. Она даже не видела лиловых точек, она их чувствовала всем телом, и тело, защищая пошатнувшийся разум и инстинктивно стремясь прекратить муки, само вонзилось в плоть врага. Лис отшатнулся, выпустив меч, торчащий из Змеиного предплечья между лопаткой и ключицей, и, с удивлением поглядев на две дыры в груди, сочащиеся багровой рудой, тут же согнулся в кровавом кашле. Еще мгновение он стоял, глядя на руку, измаранную красной слюною, потом как-то странно улыбнулся и повалился вбок бездыханный.
Змея отползла подальше, втягивая окровавленные когти, и вынула меч, на который сама напоролась, бросившись на Лиса. Рана жгла, не спеша закрываться, по лицу текли слезы. Олга остекленевшим взглядом наблюдала, как вокруг нелюдя расползается, превращая белый снег в красное месиво, большая лужа, будто под мертвым телом распускался огромный розовый бутон. Ей было очень больно видеть, как вьется вокруг Рыжего напуганный дух, как тянутся туманные лапки в тщетных попытках остановить кровотечение, вернуть свой разрушенный дом, своего хозяина к жизни. Она слышала жалобный плач, но не шевелилась, прикусив губу до крови, и ждала.
Лис умирал, или был уже мертв, но Олга не ощущала той радости и свободы, которой так жаждала. Она внезапно поняла, что осталась совсем одна, никому ненужная, всеми ненавидимая, демон, обреченный на вечные скитания. У нее не было дома, семья похоронила ее в давно сожженном монастыре, ей некуда было идти. И вся тяжесть предстоящего одиночества навалилась на плечи, придавив к земле и не давая вдохнуть глоток морозного воздуха. По сути, у нее никого не осталось, кроме Лиса – единственного, кто знал, как выжить в таком положении, кто на свой манер, но все же заботился о ней. Олгу вдруг осенила догадка: ведь он – изгой, чудовище среди людей, преступник среди йоков – он создал ее вопреки всем законам лишь от скуки да ради мести всем, кто отвернулся от него, обрекая на полное одиночество.
Сумасшедший отец, убивший мать?! Ха, вот тебе и за мать, и за меня! Что, теперь я йок? Печать! Какая Печать? Ха, йоки, вот вам занозу в зад, теперь выколупывайте, покуда шею не свернете! И чтоб больше никаких оракулов с их рукоприкладством! Что, люди, не нравлюсь вам? Буйный неподвластный йок? А вот эта девка вам еще меньше понравится!
Мститель и его живое оружие! Как патетично и как глупо! Отвратительно! Интересно, он сам понимал, что творил? Олга на четвереньках подползла к нелюдю и, усевшись на колени, перевернула его лицом вверх. Голова безвольно мотнулась, и мертвые остекленевшие глаза бессмысленно уставились в серое небо. Бусина у виска стала прозрачной, как утренняя роса. Взгляд черных глаз совсем не изменился, теперь на трупе он выглядел более уместно, нежели на живом нелюде. На посиневших губах застыла странная улыбка. Змея прищурилась, вглядываясь в спокойное и какое-то печально-возвышенное лицо Учителя. Как будто ты знал, что я поступлю именно так… И, кажется, доволен. Она отстегнула один кинжал от его пояса и, обнажив клинок, занесла его над Лисьим сердцем. Следовало забрать духа, иначе нельзя, будет хуже, только откуда Олга это знала, понять было невозможно. Знала, и все. Вот только дух не желал покидать обжитый дом, судя по тому, как сжалось черно-синее облачко, стремясь уйти подальше от серебряного жала.
Ей стоило ненавидеть своего мучителя, Олга имела на это полное право. Но… она не могла. Все выгорело, осталась лишь безмерная усталость и отвращение. Ни гнева, ни боли, лишь безразличие к миру и презрение к этому жалкому существу. Мысль о мести сейчас казалась Олге столь глупой, что она озадаченно вопрошала саму себя, как вообще могло прийти ей в голову мстить такому ничтожеству, окрысившемуся на всех и вся. Ей стало его жаль, как жалеют раздавленную букашку, отскребая ее с подошвы новых сапог.
Змея вложила кинжал обратно в ножны, покрепче завязав мирную тесьму. Нет, она не станет поступать подобно своему Учителю. Олга протянула руку, призывая духа. Облачко травянистого цвета окутало ладонь и выпустило усики-ручейки к уже переставшим кровоточить ранам на белой груди Лиса. После этого она положила обе руки на темное, чуть заметное пятно практически остывшего сердца и послала импульс, заставивший его снова биться. Но что-то пошло не так, такой мощной отдачи Олга никак не ожидала. Ладони прожгло почти до самой кости. Воздух наполнился запахом горелой плоти. Змея вскрикнула, отнимая руки и пряча их в снег. Глаза пылали, словно под веки насыпали раскаленных углей. Дух вообще был полностью ослеплен, и, забившись внутрь, обиженно шипел, вторя Олге, прикладывающей снег к глазам. Несколько мгновений стояла тишина, лишь чайки, наблюдавшие за происходящим, снялись с утеса и с испуганными воплями разлетелись в разные стороны. А потом начал кричать Лис.
Олга никогда не видела пыток, но, наверное, и там люди не издавали подобных звуков. Жуткие конвульсии сотрясали тело Рыжего, и, как только Змея отерла глаза, она смогла увидеть причину даже без помощи зрения духа. Печать справа от сердца прогорала ярким белым пламенем, постепенно разрушаясь, и захватывала часть тончайших узоров, оставляя на теле черные полосы, будто раскаленное добела железо прикладывали изнутри. Когда от Печати остались лишь мизинец и ладонь, взгляд Лиса прояснился, и пламя угасло. Исчезли и выжженные линии. Рыжий повернулся на бок и его начало неудержимо рвать сначала кровью, а после – желчью. Как только рвотные позывы прекратили выворачивать Лисье нутро наизнанку, нелюдь потерял сознание, рухнув лицом в содержимое собственного желудка.
Олга отерла снегом его измаранное лицо, завернула бесчувственного Лиса в плащ, пристегнула оба меча к поясу, и, перекинув легкое тело через плечо, зашагала к хижине.
Сегодня она получила право, которое никогда не собиралась использовать.
Часть вторая
Глава седьмая.
Тумак
Дорога плавно струилась, лентой изгибаясь меж холмов, обряженных разнотравьем в яркие цветастые рубашки. Теплый ветер нес пряный дух скошенной травы, согретой нежарким солнцем. Справа, сквозь просветы между взгорьями, открывался чудесный вид: золотое море зрелой пшеницы, колышущейся в такт дыхания ветра, и дальше, сливаясь на горизонте с прозрачно-голубым небом, искрилась вечерним золотом прекрасная Вольжа, бескрайняя и могучая река, великая праматерь здешних мест. С поля, заканчивая работу, потянулись усталые крестьяне. Впереди маячили скрипучие подводы, груженые просушенными суслонами20, раздавались радостные голоса, ветер доносил обрывки песен. Стайки белотелых берез сбегали вдоль пологих склонов и собирались на вершинах в круг хоровода, с девчоночьим любопытством заглядываясь на проезжающих понизу людей.
По хорошо наезженной дороге телега шла ровно, мерно покачивая тяжелыми боками. Возница дремал, изредка поводя вожжами по спине медленно бредущей лошади. Олга бросала на него ленивые взгляды разомлевшей на солнце кошки, мимоходом думая о неосторожности глупого детины, позволившего себе расслабиться в присутствии вооруженных йоков. Змея, лениво потянувшись, ткнула пяткой в морду норовившего куснуть ее за ногу жеребца, привязанного за узду к тележной обрешетке, и подоткнула сена под спину. Нет, все-таки лежать на каменном жернове, прикрытом дерюгой, было крайне неудобно. Олга в очередной раз покосилась на мирно спящего Лиса, укутавшегося в свой изодранный плащ по самую макушку, и ее вновь потянуло проверить, не притворяется ли хитрый йок. Откинув полу длинного такарского халата, она плавно скользнула рукой меж бесчисленных складок полосатых шаровар и вытянула из-за голенища кинжал. Лис продолжал безмятежно сопеть, даже когда стальное жало зависло в смертельном замахе всего в полувершке21 от мерно вздымающегося бока. Змея замерла на пару мгновений, ожидая реакции. Жеребец, улучив момент, цапнул таки за ногу потерявшую бдительность жертву и вовремя отскочил от очередного тычка, нахально скаля белые зубы.
– У-у, козел безрогий, – Олга показала мерзкой животине кулак и плюнула, норовя попасть в наглую морду, – весь в хозяина, такая же чернявая скотина.
Лис заворочался, явив на свет свое заспанное лицо, одним хмурым взглядом оценил обстановку, перевернулся на другой бок и вновь засопел. Олга раздраженно наблюдала за движениями нелюдя, поигрывая кинжалом.
– Совсем страх потерял, – сквозь зубы процедила она, убирая оружие в ножны.
Раньше, до того памятного поединка, Лис, не умея по-настоящему погрузиться в глубокий здоровый сон, ограничивался чуткой полудремой. Любое движение, сулящее угрозу жизни, мгновенно выводило нелюдя из легкого забытья. Теперь же притупилось ли его хваленое чувство опасности, усталость ли, накопленная за три года учительства, давала о себе знать, но, так или иначе, спал он, как сурок в зимнюю пору, полностью доверяясь своей Ученице. Это более всего и злило Олгу. “Видимо, он решил, – рассуждала она в такие минуты, – что коль я его выходила-выкормила, не порубив на гуляш, то, выходит, можно расслабиться в моем присутствии”. Хотя, если подумать, уж коли грозила им какая-нибудь реальная опасность, то ни разу за два года скитания по степям Такарского царства и Приволжья Лис не проспал случая помахать мечом… или дать деру, в зависимости от ситуации. Возможно, он попросту не ощущал угрозы от Змеи, и, вероятно, был прав. Олга более не желала его смерти. Для себя она решила, что ей вообще глубоко плевать на Рыжего, хотя он не заслуживал даже такого милостивого отношения… да и вряд ли когда-нибудь заслужит с таким-то норовом. Характер Лиса, несмотря на все перемены, произошедшие с ним после очередного слома Печати, остался прежним. Олга начинала подозревать, что и до перерождения, будучи мальчишкой, он уже являл собою отъявленного хулигана и стервеца, каких мало. По этой причине каждодневные драки были неизбежностью, и день считался прожитым зря, если не представлялось случая намять чернявому мерзавцу бока. А постоянное зубоскальство и ругань так вообще стали неотъемлемой частью их сосуществования.
Размышления внезапно прервал громкий шепот за ее спиной, смешавшийся с густым теплым запахом молока.
– Ты поглядь, какая она, а!
– Угу, а порты-то, видел? Из таких, поди, сто тыщ юбок нашить можно!
Олга, слегка развернувшись, покосилась на место возницы, стараясь не спугнуть двух малявок, мальчишку и девчонку, чьи конопатые носы любопытно выглядывали из-за дальнего края жернова.
– Ты поглядь, а глазища-то, чисто змиючие! Так и зыркают!
– Угу, а головодец22 на ней какой, а! Весь в жемчуге. Сестре бы такой, она б в тыщу сто раз пригожей была! Емелька–кузнец к ней бы точно свататься побег!
Олга усмехнулась. Что взять с детей, путающих такарскую тюбетейку со славийским девичьим венцом.
– Да что ты на цацки ейные глядишь, – рассерженно загудел малец, – это же жмыриха!
О, что-то новенькое! Змея удивленно приподняла бровь, и, не скрывая своего интереса, принялась разглядывать малышей, такого прозвища ей слышать не доводилось.
– А ну цыц, мелочь! – беззлобно прикрикнул возница, сгребая малышей за шиворот и сажая рядом. – А не то пешим до самой хаты побежите.
Напоследок он все-таки оглянулся украдкой на Олгу, и та, к своему удивлению, почувствовала удовлетворение, заметив страх во взгляде парня. Дети же продолжали перешептываться, бесцеремонно тыча в сторону Змеи пальцами.
– Вися, ты – дундук! Все знают, что жмырих не бывает. Только жмыри, – говорила девочка, скрестив руки на груди для большей убедительности.
Вися обиженно засопел, злобно глянув на Олгу, будто это она была виновата в том, что родилась женщиной. “Ну, уж извини,” – будто говорило выражение ее лица, на которое, впрочем, наглый мальчишка не обратил особого внимания, еще и губы надул.
– Ну и что! Ты поглядь, какой у ей меч! Чисто жмыриховский! А ты где-нибудь видала бабу нормальную с мечом, а? Да и жутью от нее так и несет, ажно мурашки по коже бегают.
– Вися, ты не просто дундук, ты – трусливый дундук! – Девчонка бесстрашно задрала нос, вызывающе глядя на покрасневшего от подобного оскорбления мальчишку. – Она-то как раз и не жуткая совсем! Вон тот, что рядом спит – в сто тыщ раз жутче! И вообще, вам, мужикам, что ни баба, так сразу жмыриха!
После подобного заявления Олга уже не смогла сдерживаться и расхохоталась во все горло. Лис вновь зашевелился, выползая из-под плаща, и, состроив недовольную гримасу, обернулся к спорящим малышам, которые в свою очередь удивленно взирали на утирающую слезы Змею. Одного Лисьего взгляда было достаточно, чтобы дети с выпученными от страха глазами скрылись под дерюгой, не произнеся ни звука. Взрослые, что до последнего момента шли рядом с телегой, беззаботно болтая о погоде, урожае и предстоящей ярмарке, да с осторожным любопытством поглядывая на Олгу, при появлении заспанного нелюдя все, как один, смолкли. Кто-то, как подметила Змея, поудобнее перехватил вилы… так, на всякий случай. Лис же не обратил на них особого внимания, лишь оглядел окрестности, и, приметив первую мазанку, укрытую в тени старого тополя, шепнул Младшей.
– Жди меня в этой деревне, через три дня я вернусь за тобой.
Он, проворно перепрыгнув через обрешетку, будто и не спал секунду назад, вскочил в седло приплясывающего от нетерпения карего23 жеребца. Куркат, так звали коня, вознамерился куснуть хозяина за колено, но тот огрел наглую морду вожжами, попутно наставляя Ученицу.
– И если заметишь кого из наших, делай ноги.
– Постой, а мне на что жить прикажешь, – крикнула Олга вслед удаляющемуся всаднику. Тот лишь неопределенно махнул рукою, даже не обернувшись, и скрылся за поворотом, оставив за собой лишь пыльное облако, медленно оседавшее на землю. Две последние золотые денежки, столь бережно схороненные Младшей на черный день, исчезли вместе со всадником. Как, впрочем, и сумка с письменными принадлежностями, по недогляду оставленная с легкой поклажей на спине черногривого беса. Олгу так и подмывало выпустить пару болтов вдогонку нелюдю, по крайней мере, селяне бы с радостью поддержали подобный жест, еще и подсобили бы. Судя по вздоху облегчения, прокатившемуся по толпе, йоков или, по-местному, жмырей, здесь не жаловали.
Смолытка оказалась достаточно большим и богатым поселением, что и немудрено, если учесть ее расположение недалеко от торгового тракта. Обнесенная крепким тыном со стороны степей для защиты от набегов такарских отрядов, с севера деревню огибала речушка – один из многочисленных притоков Вольжи.
Телега, на которой восседала Олга, чинно въехала в распахнутые настежь ворота, завершая длинную процессию. Широкая улица, мгновение назад окутанная, словно паутиной, мягкой, теплой тишиной летнего вечера, вмиг наполнилась окающим говором, смехом, гулким мычанием коров, настойчиво требующих дойки, окриками пастухов, разгоняющих непослушную скотину по дворам. Брехучие дворовые шавки заливались радостным лаем, отыгрываясь за целый день безделья. Детский смех серебряными колокольчиками разбавлял монотонный гул людских голосов.
Змея чувствовала себя неуместно, словно камень посреди бурлящего потока жизни, и слегка растерянно – люди не пугались ее, а лишь осторожничали из-за чужеземного наряда и, что ожидаемо, пристально приглядывались к пришлому человеку. Перед Лисом людской поток рассыпался ледяными брызгами неприязни. Змея, на людях сопровождавшая Старшего и привыкшая к трепещущей в страхе толпе, сейчас поспешила закрыть лицо шарфом, почему-то вспомнив слова Учителя о том, что убийцу не должны знать в лицо. Ее смущало и раздражало чужое любопытство.
На центральной площади – широком участке главной улицы – стояла добротная церковь, беленая домина со звонницей о пяти колоколах. Вход украшала весьма недурственная роспись, видимо, сработанная каким-то местным умельцем. Возница придержал лошадь, огибая колодец в центре площади, и вопросительно глянул на своего пассажира – когда тот, дескать, слезет. Олга мысленно скривилась от подобного неуважения, внешне, однако ж, досады не выказала, лишь сухо поинтересовалась, есть ли в селе постоялый двор. Гостиница, а заодно и кабак, была здесь же, в переулочке, рядом с площадью, только денег на комнату и ужин у Змеи не было, а поинтересоваться у возницы, не нужны ли кому в селе рабочие руки, она не успела, ибо тот, хлестанув вожжами по широкой лошадиной спине, поспешно укатил к речке. Все-таки боится, не хочет связываться. Олга подумала о том, что все же глупо стоять посреди улицы с двумя тюками и мечом за спиною, выставляя себя под перекрестный огонь любопытствующих взглядов селян. Поразмыслив, что хозяин кабака должен знать все сплетни и новости если не ради интереса, то хотя бы от скуки, она решилась заглянуть на постоялый двор.
Удача одарила Младшую своей теплой улыбкой в виде неугомонной и болтливой толстушки–хозяйки, радостно выпрыгнувшей навстречу гостье из-за стойки. Ее конопатое круглое лицо так и лучилось радушием, как, впрочем, и жадностью. Маленькие глазки в сплетении веселых морщинок обежали вновь прибывшую сверху донизу, оценивая предполагаемую выгоду. Хозяйка, видимо, сделала для себя какой-то вывод, остановившись взглядом на расшитой жемчугом тюбетейке. Олга кисло улыбнулась, заметив алчный блеск в теткиных глазах, и, следуя пригласительному жесту, уселась на широкую скамью поближе к выходу.
В гостинице было пусто и душно, лишь в темном углу дремал, завернувшись в серую хламиду, седовласый мужчина. Запах тушеной капусты наполнял столовую комнату, витая под низким и закопченным потолком, и оседал липким потом на лице и руках. Жирные деревенские мухи с глухим жужжанием разрезали густой воздух и садились на скобленые столы в тщетных попытках отыскать что-либо съедобное. Слава Творцу, хоть чисто, пусть и воняет! Олга, запустив руку в широкий карман халата, бросила на стол пару гнутых медяков и заказала холодного пива. Хозяйка принесла кружку пенной ячневой браги, оказавшейся на удивление вкусной. Чтобы как-то завязать разговор Олга вполне заслуженно похвалила питье, на что словоохотливая тетка начала причитать о том, как ячмень в этом году уродился на славу, а озимая пшеница вымерзла на корню из-за сильных ветров, согнавших с пашен снег, так что вряд ли мужики повезут много зерна на ярмарку. А ведь так надеялись на выручку! Еще и барин дуркует, оброк повысил. А где ж крестьянам деньгу золотую взять, чтобы барскую жадность утолить? Вот и ушло половина мужиков батрачить кто куда. В поле теперь одни бабы спины гнут.
Олга, прихлебывая холодную брагу, рассеянно слушала теткин трескучий голос, наблюдая за ползающей по столу жирной мухой. В животе предательски урчало. Змея была зверски голодна.
– Раньше хоть мельница подспорьем была в хозяйстве, – продолжала тараторить хозяйка. – Ведь из соседних деревень что на помол, то сюда везут. Так нет же, беда никогда не приходит одна. Жернов раскололся ни с того ни с сего, а у нас здесь камень хороший трудно сыскать. Так пока нашли, пока обтесали, неделя пролетела, это в самую-то страду. Там теперь работы век не переделать. Прохор, мельник наш, волком воет от убытков таких. А я ведь с самого начала говорила, советовала: “Не связывайся ты, Прохор, с духами злыми!” Никак водяной озлился на мельника. Видимо, почуял, проклятый, что раз тот жмырей гонять взялся, так, значит, всякое уважение к силам Творца потерял. Ведь они, водяные, тоже Богом созданы, чтобы людей струнить. Как и эти жмыри.
Олга, слушавшая несмолкаемый монолог хозяйки о злоключениях мельника, чуть не подавилась брагой при упоминание о сынах смерти.
– Как это, жмырей гонять? – переспросила она, но неугомонная тетка уже бежала навстречу вновь прибывшим посетителям. Из троих вошедших больше всех выделялся бородатый громила, рыжая шевелюра которого, подсвеченная багрянцем закатного солнца, искрилась, подобно огню в плавильной печи.
– Эх, Марфа, – рыжий хлопнул по столу серебряной монетой, – неси свою самую крепкую брагу. Поставили мельницу. Завтра труд начинаем! Ох, и веселая выйдет неделька!
