Читать книгу Загадка о тигрином следе - Антон Павлович Кротков - Страница 1

Пролог

Никакого дурного предчувствия, как об этом любят писать в романах, молодой человек не испытывал. Правда, настроение у парня действительно было препаршивейшее. И всё из-за грозящих отвалиться в любой момент обувных подмёток.

О предстоящем ему задании штаба фронта красный авиатор Сергей Ванеев почти не думал, куда больше его теперь заботили собственные разваливающиеся ботинки. Только ими была занята голова. Эти старенькие боты давно исчерпали все возможности для ремонта. Подошвы их были стёрты до крайности и держались на честном слове, а точнее на кусочках проволоки. Через дыры были видны пальцы. Сиюминутный риск навсегда потерять в переполненном трамвае наспех прикрученную проволокой подошву одной из штиблет, страшил молодого человека сейчас куда больше, чем предстоящие ему через несколько часов вероятные опасности полёта над дикими горами.

Эти ботинки Ванеев получил полтора года назад при поступлении в Московскую Аэросъемочную фотограмметрическую школу, что располагалась на Кузнецком мосту. Тогда пятнадцатилетний красный курсант (при поступлении Ванеев соврал приёмной комиссии и прибавил себе почти год) был им очень рад, ибо ботинки были ещё довольно крепкими, хотя и не новыми. Но с тех пор они сильно поизносились.

Жалованье Ванеев не получал несколько месяцев, да и не купить на него было приличную обувку у спекулянтов с восточного базара. К тому же половину денег Сергей отсылал матери в далёкую рязанскую деревушку. Попросить же себе замену у начальства Серёжа в силу своего характера и зелёного возраста как-то стеснялся, ибо знал насколько тяжёлая ситуация сложилась в армии со снабжением: многие красноармейцы маршевых рот вынуждены были по двадцать-тридцать километров ежедневно топать в самодельных лаптях, мастеря себе чуни из любого подручного материала. Он же по роду своей службы большую часть рабочего времени проводил в фотолаборатории, сидя за столом; или в кабине аэроплана, так что вроде как мог и подождать.

И всё же существование в отвратительной обуви очень утомляло не только тело, но и дух. Ванееву было неприятно чувствовать на себе жалостливые, а иногда и презрительные взгляды хорошо одетых штабных машинисток. Он завидовал военспецам, щеголяющим в поскрипывающих глянцевой крепкой кожей отличных английских башмаках. Конечно, можно было попытаться выхлопотать себе обновку, да комсомольская совесть не позволяла Сергею использовать в личных целях свою близость к штабным учреждениям.

Прибыв на аэродром, Ванеев подошёл к старенькому «Вуазену», на котором должен был сегодня лететь в качестве лётчика-наблюдателя. На его борту была видна замазанная белой краской трёхцветная кокарда – напоминание, что ещё полгода назад данная машина воевала за белых. Но теперь в качестве эмблемы революции её украшали большие красные круги, напоминающие японские эмблемы восходящего солнца.

Этот видавший виды, утлый аэроплан был сродни несчастным штиблетам Ванеева. Свою боевую службу он начал ещё во Франции в 1915 году, затем успел повоевать два года на русско-германском фронте. К 1917 году самолёт пришёл в такое состояние, что его было решено списать – обтянутые полотном деревянные каркасы фюзеляжей и плоскостей боевых аэропланов, их несовершенные моторы не отличались долговечностью даже в благоприятном южноевропейском климате, что уж говорить о России с её холодами и сыростью!

Однако с началом гражданской войны, едва не отправленого на слом ветерана вновь вернули на службу – в условиях промышленного коллапса любой пригодный к использованию «мотор» стал ценится буквально на вес золота.

Несколько раз самолёт становился трофеем противоборствующих армий, пока не оказался на задворках бывшей царской империи – на маленьком азиатском аэродроме. Здесь крылатому долгожителю, судя по всему, и предстояло закончить свой необыкновенно длинный век. Тяжёлый азиатский климат быстро «убивал» любую технику. Всепроникающая пыль забивала карбюраторы и приводила к быстрому износу уже далеко не новых моторов, а от жары, доходящей в летние месяцы до 60 градусов, рассыхалась и трескалась резина амортизаторов и приводных ремней.

Таким образом неумолимое время и почти полное отсутствие запчастей стремительно приближали тот печальный день, когда «Вуазен» уже не сможет подняться в небо. Собственно, эта машина уже имела мало общего с выпущенным французской фирмой оригиналом. Она была собрана из деталей и узлов разных списанных аппаратов. По образному выражению одного аэродромного умельца: «к пуговице мы пришиваем пальто». Отслуживший своё аэроплан много раз возвращали к жизни механики и мотористы, нередко проявляя чудеса изобретательности. Техники «перекидывали» на ещё сохранивший способность подниматься в небо аппарат моторы с других угробившихся крылатых «гробов», меняли постоянно ломавшееся шасси, полностью перетягивали обшивку. Замена такой «мелочи» как винты, колёса и хвостовые костыли, вообще не считалась серьёзным ремонтом.

В результате после многочисленных латаний от прежней конструкции самолёта почти ничего не осталось, кроме отдельных элементов и таблички с заводским номером. Даже приводы к свечам в моторе «Вуазена» были самодельные, сделанные из железной проволоки.

От невесёлых мыслей молодого человека отвлёк показавшийся вдали лётчик Розенфельд. С ним Сергей должен был лететь сегодня в качестве наблюдателя. Это был мужчина лет 47-ми. Фигурой он походил на длинную жердь, то есть был очень высок и тощ. При этом сильно сутулился, словно стесняясь своего громадного роста. Лицо Розенфельда было худым с выступающими острыми скулами, всё изъедено шрамами от ожогов. Бывший фронтовик дважды горел в небе в своём истребителе. На голове его лихо сидела складная шапка-пилотка или как её называли в авиации «залётка». Причём на пилотке оригинальным образом «уживались» золотистый двуглавый орёл военного лётчика бывших царских ВВС с неспиленными как у других бывших офицеров коронами и императорскими вензелями, с прикреплённой поверх него самодёльной жестяной красной звёздочкой.

Розенфельд был в свитере из верблюжьей шерсти и офицерских галифе. На ногах ботинки с кожаными крагами, надетыми для дополнительной защиты голеней поверх высоких шерстяных чулок.

В одной руке лётчик держал коричневый пробковый авиационный шлем французского производства с прикреплёнными к нему очками и переговорным устройством, другой же поигрывал увесистой тростью.

Своей аристократичной внешностью, подчёркнутой аккуратностью в одежде и «белогвардейской» фразой «берегите честь русского офицера, господа», которую бывший штабс-капитан любил повторять в разговорах с коллегами-лётчиками, а в особенности этой тростью, Розенфельд постоянно мозолил глаза сознательным комсомольцам и большевикам. Однако лётчиков в Красной армии катастрофически не хватало, поэтому комиссару авиаотряда постоянно приходилось объяснять особо ретивым и бдительным, что их жалобы в Турчека и ревтрибунал Туркестанского фронта могут нанести делу революции гораздо больше вреда, чем пользы.

Розенфельд подошёл к самолёту твёрдой, хозяйской поступью. Поздоровался с ним, словно с человеком, нежно погладил по обшивке. После этого перебросился несколькими деловитыми фразами с авиамеханиками и лично обошёл машину, проверяя на прочность важные узлы корпуса, заглядывая в кабину и под крылья.

Помимо основного снаряжения, механики уже загрузили на борт полтора пуда пропагандисткой литературы. Листовки полагалось сбрасывать над всеми населёнными пунктами, над которыми будет пролетать экипаж. Вот только отдавший этот идиотский приказ штабной работник почему-то не подумал о том, что подавляющее число жителей туркменских кишлаков неграмотны. По-русски же имеет читать ещё меньше народу. Впрочем, крестьяне вне всяких сомнений найдут применение хорошей бумаге, на которой были отпечатаны прокламации.

Также на самолёт было загружено 19 бомб разного калибра общим весом 9 пудов на случай встречи с басмаческой кавалерией.

Закончив осмотр, лётчик сделал несколько замечаний техникам, и подошёл к Ванееву.

– Ну как, летим? – по-отцовски покровительственно и приветливо осведомился старый авиатор, с весёлым прищуром глядя на юношу своими лишёнными бровей и ресниц глазами. Розенфельд явно пребывал в приподнятом настроении. Кончено свою роль сыграла стопка виноградного спирта, которую лётчикам, согласно особому приказу Реввоенсовета Южфронта выдавали перед каждым вылетом для «подъёма боевого духа». Но дело было не только в этих двухстах граммах тонизирующего. По лицу и тону Розенфельда чувствовалось, что, не смотря на тысячи проведённых в небе часов, ветеран не утратил юношескую страсть к полётам. В предвкушении очередного воздушного приключения он молодел.

Встретившись взглядом с искрящимися весёлыми огоньками глазами пилота, Сергей невольно улыбнулся, впервые с сегодняшнего утра забыв о своих приземлённых проблемах. Ему передалось радостное нетерпение пожилого романтика. Словно тяжёлый камень свалился с души Ванеева.

Серёжа открыл планшет с картой и стал показывать пилоту маршрут запланированного полёта. Им предстояло разведать пригодный для наземного путешествия путь через перевалы Памиро-Алайского хребта.

Лётчики забрались в утлую кабину. Процедура взлёта выглядела довольно оригинально. Сперва старый аэроплан вытащили на стартовую позицию с помощью упряжки верблюдов. Затем с взлётной полосы отогнали стадо овец.

Розенфельд деловито взглянул на часы, натянул на глаза большие круглые очки, и махнул механику рукой. Техник крутанул находящийся за спинами лётчиков толкающий винт, и отскочил прочь. Взревел мотор, машина страшно затряслась, потом загудела ровно и басовито и тронулась с места, постепенно набирая скорость. Прыгая на кочках, сильно раскачиваясь, аэроплан всё бежал и бежал по пространству аэродрома. Каждый раз в такие секунды Ванееву начинало казаться, что они не смогут оторваться от земли и всё закончится в канаве на противоположной стороне лётного поля. Но примерно за тридцать саженей до грозящего крушением рва вдруг пришло радостное ощущение свободного парения. Только что казавшаяся неуклюжей машина, обретала лёгкость птицы и неожиданно проворно набирала высоту. Аэродром быстро скрылся вдали. Вокруг насколько доставал взгляд, расстилалось ровное, как стол, пространство азиатской степи. Под крылом проплывали небольшие крестьянские поля, нарезанные строгими линиями арыков и отороченные жидкой зеленью лесополос.

Минут через десять они оказались над крупным селением. Распугивая рёвом двигателя собак и торговцев, лётчик снизил машину над центральной площадью кишлака. По приказу Розенфельда Ванеев высыпал за борт часть листовок.

Точно такую же процедуру лётчики проделали и над вторым селением. На выходе из третьего кишлака авиаторы заметили отряд красной кавалерии численностью до полка. Во главе колонны вслед за командиром и знаменосцем следовали верхами музыканты духового оркестра. Они исполняли революционный марш. Замыкал колонну бронеавтомобиль. Это парадное шествие имело важное пропагандистское значение. Запуганное бандитами всех мастей местное население должно было проникнуться уважением к Красной армии и увидеть в ней серьёзную регулярную силу, способную их защитить от басмачей. Розенфельд приветственно покачал крыльями конникам и продолжил полёт.

Вскоре ровное пространство внизу сменилось желтоватым бугристым рельефом предгорий. На горизонте уже темнели величественные и грозные очертания гор, на самых вершинах своих увенчанные снежными шапками.

Но вот лётчики заметили справа впереди столб пыли. Розенфельд направил туда машину и вскоре догнал ещё одну большую группу всадников. На этот раз трудно было точно определить принадлежность отряда. Одетые по местным обычаям – в пёстрые халаты – всадники не были похожи на красноармейцев. Но это могла оказаться какая-нибудь нерегулярная часть, созданная из местных активистов для борьбы с бандитами.

Розенфельд снизился и сделал несколько кругов над всадниками. В конце концов, у басмачей не выдержали нервы и вместо того, чтобы притвориться дружественной кавалерией, они открыли ураганный огонь по аэроплану.

Ванеев услышал в переговорном устройстве взволнованный крик командира:

– Вот этот человек! Это он! Он! Джунаид-бек!

Розенфельд энергично показывал напарнику рукой в перчатке-краге на восседающего на красивом белом скакуне человека в зелёной чалме.

Сергей много слышал об этом головорезе. Имя его было окутано мрачными легендами. Он был одним из самых кровожадных басмачей Средней Азии. На совести Джунаид-бека числились сотни жестоких преступлений. Именно он был виновником недавней гибели двух советских летчиков. Его шайка обстреляла самолёт эскадрильи и подбила его, летчики были принуждены совершить вынужденную посадку, и попали в плен. После мучительного допроса и всевозможных пыток их, по приказу этого чудовища, зверски убили, а трупы сожгли вместе с самолетом.

Сергея охватило волнение – теперь он сможет отмстить за замученных товарищей! Не дожидаясь приказа, он азартно стал строчить из пулемёта «Льюис» и швырять за борт лёгкие пяти и -десятифунтовые авиабомбы. Делать это приходилось вручную, прицеливаясь на глазок. Естественно ни о какой точности бомбометания говорить не приходилось. Но если физический ущерб противнику пока был минимален, то психологический эффект оказался весьма впечатляющий. Искать спасения от аэроплана на открытой равнине было негде. Испуганные лошади носились по степи, сбрасывая седоков и топча упавших. Некоторые всадники похоже впервые в жизни видели железную птицу. Задирая полы халата на голову, они сами валились с коней. Другие, спешившись, вставали на колени и молили крылатых шайтанов о пощаде…

Встревоженный и заинтересованный, предводитель басмачей Джунаид-бек вглядывался в лазоревое летнее небо, в котором, словно мифический дракон, раскинув широкие двойные крылья, кружила огромная костлявая птица. Джунаид-хан не впервые видел аэроплан и знал, сколько от него может быть неприятностей. Сотворенные из холста, фанеры и деревянных реек, разболтанные и перелатанные, прошедшие через горнило мировой и гражданской войн, изжившие все свои рабочие сроки красные «Фарманы» и «Сопвичи» тем не менее могли преследовать неуловимых партизан везде. Однажды аэропланы неожиданно появились над тайной горной базой повстанцев. И тогда чёрными гирьками с них начали падать двадцатифунтовые бомбы и обычные пехотные гранаты. Начался ад: везде что-то взрывалось, горело, пространство лагеря заволокло густым дымом и пылью. Бомбы разрывали на куски ещё толком не проснувшихся, перепуганных моджахедов, а сидящие в кабине аэроплана лётчики начинали выкашивать мечущихся по земле раздетых людей из пулемётов. Уничтожив большую часть его людей, аэропланы спокойненько улетели… За эту безнаказанность Джунаид-бек люто ненавидел русских авиаторов и если те попадали к нему ещё живыми придумывал для них особо жестокие виды казни…

Немного потрепав противника, Розенфельд взял курс на находящийся неподалёку отряд советской конницы. Оказалось, что эскадроны кавполка уже спешат рысью на грохот взрывающихся авиабомб. Аэроплан снизился до 50 метров над колонной красных всадников, и Ванеев, высунувшись по пояс из кабины, и рискуя свалиться за борт, прокричал, что противник близко. Он также сбросил записку, в которой округлым гимназическим почерком торопливо написал: «Следуйте по направлению к старой мельнице. Красной коннице ура! Даёшь Джунаид-бека!».

Сбросив вымпел, самолёт вернулся к преследованию банды, которая теперь уходила в сторону гор. Погром продолжился. Когда закончились бомбы в ход пошли прихваченные с собой пустые бутылки и консервные банки с продырявленным дном. В условиях хронического дефицита любого военного имущества красные авиаторы частенько использовали подобные «психические боеприпасы». При падении эти посудины издавали адский вой, лишь усиливая панику среди суеверных джигитов.

И, наконец «на сладкое» Сергей вытащил из-под своего сиденья ящик с «гостинцами» особого рода.

– А это вам, шакалы, от рабочих ташкентского локомотивного депо! – злорадно объявил Ванеев, «сея» на головы басмачей «пучки» острых аэропланных стрел. Каждый такой тонкий стальной стержень длиною 10-15 сантиметров был снабжён лопастями у заднего конца для стабилизации полёта. Благодаря особому расположению центра тяжести падали эти стрелы вертикально и при удачном попадании могли насквозь прошить всадника вместе с конём.

Изготовили стрелы в своих мастерских железнодорожные рабочие. Дело в том, что одним из недавно зверски убитых Джунаид-беком лётчиков был их товарищ – молодой рабочий, добровольно поступивший авиатехником в Красный воздушный флот, и уговоривший пилота взять его в тот роковой вылет. Парень тоже мечтал стать пилотом…

Воздействие «стального дождя» окончательно деморализовало басмачей. Вскоре банда была почти полностью рассеяна по степи, и только небольшое ядро всадников общим количеством сабель в тридцать не более во главе с самим неуловимым Джунаид-беком держалось монолитной группой. Именно на них красные военлёты теперь и сосредоточились, стремясь уничтожить главаря бандитов и его приближённых курбашей*.

*Полевой командир.

Увлёкшись преследованием противника, лётчики в какой-то момент утратили чувство опасности. Они проносились над самыми головами врагов, не обращая внимания на ружейный огонь. А между тем среди телохранителей «чёрного хана» немало было первоклассных стрелков, вооружённых хорошими «трёхлинейками»* и новыми английскими 11-зарядными карабинами системы Ли-Энфилда.

* Трёхлинейная винтовка системы Мосина.

В какой-то момент вдруг наступила странная тишина. Воздушный винт безжизненно повис на полуобороте. По какой-то причине замолк старый «движок». Возможно в него попала пуля. Впрочем, старый мотор вполне мог скончаться и по «естественной причине». В этом случае его смерть никак нельзя было назвать внезапной, ибо мотор давно уже выработал все возможные ресурсы и летал исключительно по божьей милости (хотя большевики и решительно отвергали существование Бога, поступившие к ним на службу пилоты продолжали креститься перед каждым полётом и перекрещивать свои крылатые гробы). На фронтах гражданской войны аэропланы регулярно падали из-за технической изношенности и некачественного топлива.

Только благодаря мастерству опытного аса, самолёт не рухнул сразу камнем вниз, а плавно заскользил по нисходящей траектории. Вначале лётчик попытался развернуть «Вуазен», чтобы спланировать в сторону идущего следом красного отряда, но не смог. Тогда он направил машину к горам, надеясь скрыться там от бандитов, которые наверняка уже сообразили, что из дичи превратились в охотников.

Сергей чувствовал, как по спине его сбегают крупные капли пота. В сложившейся ситуации нельзя было просто сидеть и безучастно ждать конца. Поэтому пока пилот изо всех сил старался удержать ставшую неуклюжей машину от сваливания в гибельное падение, Ванеев перелез через борт и оказался стоящим на крыле. Набегающий воздушный поток тугой струей бил его в лицо и в грудь, норовил сбросить в пропасть. Намертво вцепившись в стальные тросы межкрыльевых расчалок, молодой человек некоторое время боролся с жестоким ветром, затем развернулся к нему спиной, и стал осторожно подбираться к мотору. В запасе оставались считанные минуты на то, чтобы попытаться обнаружить неисправность и постараться перезапустить заглохший двигатель.

– Немедленно возвращайся! – вдруг услышал сквозь шум ветра Ванеев. Он оглянулся и увидел обращённое к нему перекошенное в наивысшем волнении и страхе лицо старого авиатора.

– Назад, мальчишка! Сейчас вмажемся в планету! Я приказываю!

Сергею пришлось подчиниться. Он вернулся в кабину и сгруппировался, готовясь к жёсткой посадке. Сделал это он очень вовремя. Возле земли самолёт попал во внезапный порыв бокового ветра и лётчик «уронил» аэроплан на каменистое поле. Перед глазами Сергея всё замелькало. На какое-то время он потерял сознание, а когда очнулся, то первое что увидел, это склонившегося над ним Розенфельда. Лицо лётчика было в крови. На лбу его болтался изрядный лоскут кожи, один глаз был закрыт, видимо, повреждён осколками разбившихся лётных очков.

– Ну, как вы, юноша? – участливо осведомился пилот, похоже, больше заботясь о состоянии своего подчинённого, чем о собственных травмах.

Сергей пошевелил конечностями и с изумлением отметил, что отделался на удивление легко. Видимо, в момент крушения его швырнуло на пилота.

Метрах в десяти от них находилось то, что недавно было аэропланом. Теперь «Вуазен» представлял собой груду искореженного дерева и железа.

Сергей догадался, что это пилот вытащил его из-под обломков и поблагодарил его.

– Сейчас не время обмениваться любезностями, – буркнул Розенфельд, тревожно глядя на скачущих к ним всадников. Бегите! А я прикрою вас из пулемёта.

Сергей был до глубины души возмущён таким предложением. Старый солдат прочитал на лице напарника обуревающие его чувства. Он положил Ванееву руку на плечо, попытался мягко уговорить не понимающего своего счастья юнца:

– Не терзайтесь муками совести, юнкер. Двоим нам всё равно не уйти. У туземцев отличные кони. К тому же моя нога сломана. К чему погибать обоим. Поверьте, сударь, жизнь совсем не плохая штука.

– Тогда я понесу вас! – едва не плача от обиды, запальчиво воскликнул паренёк, понимая всю глупость своего предложения.

– А ну извольте выполнять приказание, истеричка! – неожиданно для Ванеева рявкнул на него мужчина. – Это армия, а не частная гимназия. Размазня!

Мальчишка испуганно втянул голову в плечи, будто и в самом деле оказался в качестве провинившегося гимназиста перед суровым учителем. Перед тем, как скрыться в высокой траве, Серёжка оглянулся: Розенфельд отползал к густому кустарнику, подволакивая покалеченную ногу и подтягивая за собой тяжёлую трубу пулемёта «Льюис» и сумку с запасными дисками к нему. Сердце Серёжки сжалось от собственного бессилья и жалости к человеку, который ценою своей жизни собирался спасти его. Через минуту за спиной паренька загремели пулемётные очереди. Впрочем, бой продолжался недолго, вскоре пулемёт смолк. Послышались несколько одиночных револьверных выстрелов. И всё. Через какое-то время в той стороне, где остался лётчик, в небо поднялся густой столб чёрного дыма.

Сергей не смог бы точно сказать, как долго он бежал, а затем, выбившись из сил, устало плёлся, не разбирая дороги.

Местность вокруг напоминала африканский буш из гимназического учебника, то есть заросла густой высокой травой вперемешку с кустарником и невысокими деревцами. В такой высокой траве наверняка водились змеи. Но ещё опасней, что земля была буквально усеяна всевозможными колючками и острыми камешками. А беглец потерял подошву одного ботинка. Вскоре Сергей с трудом мог наступать на израненную ступню.

Между тем наступили сумерки, сделав окружающий пейзаж ещё более зловещим и враждебным.

Внезапно юноша почувствовал, что ему грозит новая опасность. Чувство это было труднообъяснимо. Словно чей-то голос, напоминающий лёгкий шелест ветра, стал нашёптывать Ванееву, что рядом появился некто или нечто, чьего преследования стоит опасаться даже больше, чем кривых сабель жаждущих мести басмачей. Парень остановился и взвёл предохранитель револьвера. Сергей превратился в слух. Несколько минут он простоял совершенно неподвижно, боясь произвести малейшее движение и тем привлечь к себе внимание. Одновременно пытался заметить признаки какого-либо движения. Он вслушивался в каждый шорох. Однако, не было слышно ни единого тревожного крика зверя или птицы. Странная тишина сгустилась вокруг.

Гнетущее ощущение, будто чьи-то холодные злые глаза тайно наблюдают за ним, не проходило. Сергей почувствовал такой страх, что у него задрожали ноги. Некоторое время он боролся с собой, пытаясь взять себя в руки. Но ужас оказался сильнее. Не на шутку перетрусивший мальчишка уже опрометью понёсся во все лопатки по наметившейся в зарослях петляющей звериной тропе, не обращая внимания на боль в израненной ступне и хлещущие по лицу ветки.

Эта тропа вывела его к руинам какого-то заброшенного строения. Запыхавшийся паренёк остановился, как вкопанный, тревожно всматриваясь в мрачное здание. Крыша его частично обвалилась, кирпичная кладка стен местами осыпалась. И вообще оно представляла собой довольно мрачное зрелище, особенно теперь – в сумерках. Впритирку к развалинам стояло высокое дерево. Его ветви на уровне второго этажа протянулись, словно руки, в чёрные провалы окон.

Сергею стало ещё больше не по себе. Он бы с удовольствием убежал бы подальше отсюда, но ступня его превратилась в кровоточащую рану, и наступать на неё стало почти невозможно. Только эти стены могли дать ему временное укрытие.

Неожиданно где-то не так уж далеко послышалось дружное «ура!». Это пошла в атаку на остатки басмаческой банды подоспевшая красная конница. Однако пока нечего было и думать о том, чтобы доковылять до своих. Сергей проклинал собственную робость, которая не позволила ему выпросить у начальства новые башмаки. Впрочем, что толку корить себя. Словами делу не поможешь! Нужно было поскорее заняться ногой – постараться извлечь впившиеся в кожу занозы, затем разорвать нижнюю рубашку, чтобы сделать перевязку. Затем придумать, из чего можно соорудить что-нибудь вроде чуни. И заниматься этим удобнее и спокойней не на ночной звериной тропе, а под крышей, пусть даже дырявой.

Юноша уже догадался, что это за развалины перед ним. Данный объект был отмечен на авиационной карте. Так совпало, что Сергей кое-что знал о нём от знакомого по авиаотряду, который был родом из этих мест. Правда, воочию Ванеев видел это место впервые. Но сослуживец рассказывал, что будто бы до революции в этом двухэтажном здании функционировала паровая мельница, а хозяин её являлся, чуть ли не самым зажиточным человеком в округе. Однако потом с мельником произошла какая-то скверная история: его обвинили в ужасном преступлении и осудили на каторжные работы. Наследники попытались взять дело в свои руки, но у них ничего путного не вышло. Мельница будто была проклята. Гражданская война окончательно доконала некогда преуспевающее предприятие…

Странный звук, похожий на приглушённое звериное дыхание, мгновенно вернул Сергея в текущую минуту. Сквозь густые заросли кто-то подкрадывался к нему. Складывалось впечатление, будто этот некто не спешит, получая садистское удовольствие от игры в кошки мышки с будущей жертвой, доводя её страх до безумия.

Постоянно оглядываясь, юноша бросился к входу в мельницу. Тяжёлая дверь была сорвана с петель и лежала одним концом на пороге, а другим на земле. Ванеев вбежал по ней в здание, как по трапу. Внутри царила могильная тишина. За толстые стены почти не проникали отголоски происходящего неподалёку боя. Было видно, что человеческая нога не ступала здесь уже несколько лет. Никакого имущества от прежнего хозяйства не осталось. Только на полу лежали два каких-то тяжёлых, покрытых рыжей ржавчиной механизма. Они или не заинтересовали, несомненно не раз наведывавшихся сюда грабителей, либо те сочли многопудовые «железяки» слишком тяжёлыми для перевозки. За одной такой чугунной конструкцией Ванеев и укрылся, присев на пол. Вход он держал под прицелом и с ужасом ожидал появления своего загадочного преследователя.

Так прошло, наверное, около часа. Обливаясь потом, с пальцем, застывшим на спусковом крючке «Нагана», Сергей не сводил глаз с проема двери. Но постепенно сильное нервное напряжение стало спадать, его стало клонить ко сну. Вдруг кусты напротив входа зашевелились. Некоторое время юноша, словно затравленный зверь, наблюдал из своего убежища за странной вознёй, боясь пошевелиться. Рука с револьвером затекла от напряжения. В конце концов, нервы у парня не выдержали, он вскочил на ноги, выбежал из-за своего укрытия и начал палить по зарослям. Движение в кустах сразу прекратилось. Но Сергей прекратил стрелять лишь когда в револьверном барабане закончились патроны. Странно, но слух стрелка не уловил ни единого звука, который бы указывал на то, что он в кого-то попал – ни вскрика, ни стона. Ванеев уже не сомневался, – кто-то забавляется с ним, прежде чем прикончить. Страх начал парализовывать молодого человека, лишая его воли к сопротивлению.

Прошло минуты три и над головой парня стали тихо поскрипывать доски перекрытия второго этажа. Сергей поднял глаза. Это выглядело так, будто кто-то достаточно тяжеловесный, но при этом по-кошачьи ловкий и стремительный двигается там на мягких лапах. Юноша ожидал увидеть очертания зверя на вершине лестницы, ведущей на второй этаж. Но, как ему показалось, заметил промелькнувший двуногий силуэт. Мальчишка был так испуган, что даже забыл перезарядить оружие. Теперь у него не хватило бы духу заглянуть в глаза своего мучителя. Он покорился своей участи. Зажмурившись, Ванеев стоял и покорно ждал, слыша, как убийца неторопливо приближается к нему…

Глава 1

Зима 1919 года выдалась в Москве холодной, голодной и кровавой. В начале февраля двадцатитрёхлетний доцент кафедры восточных языков Московского университета Одиссей Луков был арестован ЧК за то, что вместе с другими преподавателями и студентами-«кадетами» активно поддержал старую профессуру, которая выступала за сохранение прежних университетских вольностей. Во главе «мятежа», как это значилось в протоколах ЧК, стоял бывший член кадетской партии ректор университета профессор Михаила Михайловича Новиков, который не раз публично выступал против радикальной ломки основ университетского самоуправления, проводимой Наркоматом просвещения во главе с Луначарским.

Руководство большевиков считало университетскую автономию буржуазным пережитком, недопустимым при диктатуре пролетариата. Новая власть взяла курс на коренное переустройство учебных заведений. Многие бывшие преподаватели в обновлённую систему не вписывались и от них избавлялись.

Доцент Одиссей Луков, как и другие его коллеги, был возмущён увольнением многих уважаемых в студенческой среде профессоров и самоуправством присланного советской властью уполномоченного. В сентября 1918 года в университет назначили правительственного комиссара, который без ведома ректора стал увольнять заслуженных стариков и творить прочее самоуправство. Но закон был на его стороне. С 1 января 1919 года по специальному правительственному указу должны были освобождаться от работы все профессора и преподаватели, у которых заканчивался 10-летний срок пребывания в данном вузе. Затем было официально введено положение о том, что нельзя более 15 лет работать в одном университете на преподавательской работе, а следует переходить на другую работу или выдержать конкурс. То есть в университетах вводились выборные «Советы», по типу армейских, которые уже разогнали кадровый офицерский корпус. Это распоряжение большевистского правительства использовалось для увольнения в первую очередь лиц дворянского звания, а также всех, кто не желал переходить на марксистские позиции. И выгнать таких неугодных стало проще простого, ведь большинство университетских корифеев отдали родной Альма-матер по двадцать-тридцать лет. В результате в Московском университете 90 из 99 профессоров должны были пройти через конкурсные выборы, проводившиеся под контролем партийных ячеек и присланного властями комиссара.

Взамен, на освободившиеся места в преподавательском корпусе университетскими партийными и комсомольскими ячейками проталкивались сомнительные субъекты. Зачастую это были невежественные типы, авантюристы и мошенники, использующие благоприятный момент для карьерного прыжка.

Для уравнивания старого профессорско-преподавательского состава с новой красной профессурой были отменены все ученые степени и звания. Теперь любой желающий мог занять профессорскую кафедру, если он готов был читать свои лекции в правильном ключе.

Социально классовый признак ставился во главу угла и при зачислении в вуз новых студентов. Советская власть прилагала титанические усилия для того, чтобы вытравить из университетов интеллигентско-либеральный дух, сделать их кузницами рабоче-крестьянскими кадров. Для этого специальным постановлением большевистского правительства в 1918 г были отменены вступительные экзамены в вузах. Одновременно создавались рабочие факультеты (рабфаки) для подготовки малообразованных фабричных рабочих, крестьянской молодёжи, вчерашних солдат к зачислению в университет. Таким образом, в студенты стали попадать не по качеству знаний, а по решению политически ангажированных приёмно-мандатных комиссий.

Правда, в начале реформы многие преподаватели с пониманием отнеслись к инициативе властей помочь представителям низшего сословия получить льготный доступ к высшему образованию. В конце концов веками дети кухарок и плотников практически не имели шансов стать по-настоящему образованными людьми. Либерально настроенным приват-доцентам и академикам виделась в новых порядках христианская попытка восстановления исторической справедливости. И Одиссей Луков был из этих идеалистов-романтиков. Однако вскоре пришло недоумение и разочарование. Попав в студенты, едва умеющие считать и писать «новые Ломоносовы», в отличие от знаменитого архангельского мужика не слишком рвались учиться. Куда интересней им было рвать горло на митингах. Невежественные рабфаковцы вели себя в университетских коридорах и аудиториях, как полноправные хозяева. Они третировали студентов из дворянских и буржуазных классов, выживали неугодных преподавателей. Ведь за ними стояла власть!

Имея за спиной большой опыт подрывной работы против царской власти, руководство большевиков сделало ставку на создание в университетах своих политических структур. Именно они должны были стать той «пятой колонной», которая разложит изнутри бастионы прежней культуры, сломит сопротивление противников советской власти и поведёт за собой колеблющихся. Первая комсомольская ячейка в Московском университете появилась на Рабфаке. Как метастазы раковой опухоли, уничтожающие ещё недавно здоровый организм, возникшие внутри учебного заведения комсомольские и партийные комитеты активно вмешиваться во все университетские дела, сеяли внутренний разлад и даже стремились подчинить себе ректора.

Противостоять нашествию этих вандалов было трудно не только психологически, но и чисто физически, так как они были сильнее. Все студенты рабфаков получали стипендии, им выдавались красноармейские пайки. Студенты же из интеллигентских семей хронически недоедали. Нередко среди них случались голодные обмороки. Только за 1918 год в результате голода и холода умерли не менее тридцати преподавателей и студентов, в том числе несколько всемирноизвестных ученых.

Но, не смотря на столь беспрецедентное давление, защитники святых университетских свобод не сдавались. Это вызывало бешенство местного комиссара и его комсомольцев. С их стороны не прекращались попытки сломить сопротивление недовольных. Большевики попытались расколоть оппозицию и перетянуть часть её членов на свою сторону с помощью разных посулов.

Одиссей Луков был одним из тех, кого попытались подкупить. Правда он был сыном старорежимного профессора-востоковеда, но ему объяснили, что если молодой преподаватель не станет сориться с новой властью, то не только останется в университете, но и получит хороший паёк и должность профессора.

Заикаясь от возмущения, Луков ответил, что он не Иуда. И уже на следующий день представители так называемых «нетрудовых элементов» образовали свой собственный Совет, и Луков был избран в него. Новый орган университетского самоуправления сразу постановил: бойкотировать неправомерные решения местных большевистских ячеек, а также постановления Комиссариата народного просвещения. Таким образом, все декреты Советской власти на территории университета признавались не имеющими силу. В самом центре столицы советской республики образовался вольный университетский град! Это было уже слишком. Через полторы недели Луков вместе с некоторыми другими активными «мятежниками» оказался в подвале лубянской тюрьмы ВЧКа*.

*Всероссийская чрезвычайная комиссия – карающий орган партии большевиков

*

Однажды Одиссей серьёзно поспорил с отцом о том, каким должен быть Ад, если он конечно действительно существует. Теперь молодой учёный воочию мог наблюдать Преисподнюю изнутри. Правда во время ареста у Одиссея отобрали очки, так что он мог сносно различать только близко расположенные предметы. Кроме того, в камере всегда царил полумрак. Но кое-какие детали Луков всё же мог разглядеть.

При слабом свете, льющемся из маленького зарешёченного оконца, вповалку на полу, на своих мешках, шубах, чемоданчиках, а то и просто подложив под голову шапку, спят тревожным сном около 100 человек. Это арестованные. Тела покрывают все пространство. Негде ступить ногой. В тюремную камеру, рассчитанную максимум на тридцать заключённых, набито народу в три раза больше. Душный, смрадный воздух стоит в подвале неподвижно. Тяжело дышать.

Но ещё страшнее, что многие часы приходиться проводить почти в полной неподвижности на выделенном тебе крохотном пятачке холодного каменного пола. Стоит среди ночи пошевелить рукой или ногой, как ты непременно кого-то задеваешь. Далеко не все обитатели камеры люди интеллигентные, поэтому часто ты слышишь в свой адрес грубую брань или даже угрозы.

Одиссей не может спать. Он лежит с открытыми глазами, устремив тоскливый взгляд в толстые каменные своды. Временами на него накатывает липкая волна ужаса. Молодой мужчина вспоминает состоявшийся несколько дней назад допрос. Борясь с приступами ужаса, Луков старается думать о чём-то другом или просто вслушивается в окружающие звуки. Однако, снаружи через маленькое оконце не слышно окружающего тюрьму города. Тишину каземата нарушают лишь тяжелые вздохи и бормотание во сне спящих. Ещё иногда можно услышать за тяжелой железной дверью мерные шаги проходящего по коридору надзирателя.

Последний допрос показался Лукову невыносимо долгим – настоящей пыткой. Правда, пока ещё его не били, но вид заляпанного кровью пола кабинета следователя, вещей оставшихся от «оконченных» людей, чрезвычайно давил на психику. Там было много всяких простонародных узелков и интеллигентских чемоданчиков – на полу по углам, на шкафах. Целые кучи.

Да, Одиссея ещё ни разу не били, хотя шёл уже четвёртый месяц его заточения. Прошлый раз следователь в который раз долго уговаривал с виду некрепкого интеллигентика подписать грязный пасквиль на своих коллег-преподавателей и университетское начальство. Но снова получил твёрдый отказ. Страшно разозлённый чекист на прощение бросил фразу, что, мол, несговорчивый дурак сам подписал себе смертный приговор. После этого Одиссея перестали таскать на допросы. Наступила странная зловещая пауза, которая вряд ли предвещала что-то хорошее. Тем не менее, таков уж человек, что даже в самой мрачной ситуации продолжает цепляться за призрачную надежду.

«Нет, не стоит воспринимать его слова буквально, – уговаривал себя молодой человек. – Он просто пугал меня. Конечно же! Следователь специально сказал мне эти слова, чтобы сломить мою волю».

Однако какой-то всезнающий внутренний голос безжалостно подсказывал Лукову, что следователь вовсе не шутил, и участь его решена. Правда в таких случаях полагается быть суду, во власти которого выносить приговор. Но Луков слышал, что большевики, ликвидировав юридические факультеты в университетах, отказались и от бывшей системы судопроизводства с её честной состязательностью адвокатов с прокурорами. Теперь судьбу человека решает не коллегия из 12 независимых присяжных, а всего трое чекистов. По рассказам начальник «тройки» держит в одной руке пурпурный колокольчик, а в другой – песочные часы, чтобы тратить на каждого подсудимого не более десяти минут.

За мрачными раздумьями Одиссей и не заметил, как уснул. Его разбудил лязг отпираемого замка. В зарешётченом окошке едва забрезжил рассвет, коридор наполнился грохотом солдатских сапог. Все в камере немедленно вскочили, точно не спали. У каждого мысль: это пришли за мной и сейчас поведут на расстрел. Из освещённого ярким электрическим светом коридора дежурный комендант, не отрывая глаз от списка, стал выкрикивать фамилии тех, кому на выход.

Одиссей услышал свою фамилию. От ужаса у него подкосились ноги. Он повалился на руки стоящих рядом товарищей по несчастью, но равнодушные к чужой участи сокамерники вытолкнули его навстречу гибели.

Глава 2

Десяток выхваченных из камеры людей долго ведут по лестницам и коридорам в окружении вооружённых конвоиров. Наконец, их заводят в длинное помещение с низким потолком, похожее на раздевалку в бане. На узких скамьях лежит чья-то второпях сброшенная одежда, по полу – оставленные хозяевами чемоданы, мешки, свёртки.

Ничего не объясняя, комендант велит всем раздеваться до нижнего белья. Парализованные страхом люди безропотно подчиняются. Но тут где-то неподалёку за стеной гремят выстрелы. Интеллигентный господин в треснувшем пенсне сразу выходит из состояния покорного оцепенения.

– По какому праву! – неожиданно высоким женским голосом взвивается он. – Я поэт! Художник революции! Сборник моих стихов будет опубликован в издательстве Пролеткульта. Меня сам Горький знает.

Однако лицо коменданта остаётся каменным. Только когда обезумевший от страха литератор подскакивает к одному из красноармейцев и пытается вырвать из его рук винтовку, комендант быстро подаётся вперёд и коротко бьёт слева несчастного по скуле. Удар получается страшный, так как литератор подлетает в воздух и отлетает метра на три. При падении он сильно бьётся затылком о пол и замирает неподвижный. Конвоиры быстро стаскивают с нокаутированного одежду. Затем, взяв за ноги, волокут вместе с остальными, словно тушу оглушённого бычка по лестнице наверх. При этом голова несчастного с глухим деревянным стуком бьётся о каждую ступеньку лестницы.

Босых, дрожащих от холода людей выводят на тёмный двор и гонят к каменной стене. Возле неё в лужах крови в разных позах застыли почти обнажённые трупы только что убитых людей. Чуть в сторонке в ожидании новой партии смертников покуривают палачи.

Происходящее напоминает конвейер смерти. Приговоренным к казни велят выстроиться вдоль стены. Луков, щурясь близорукими глазами, ищет себе место, боясь нечаянно наступить на руку или ногу лежащих повсюду покойников, словно способен причинить им боль, и будто ему самому через несколько минут не умирать.

Побросав окурки, стрелки достают из кобур револьверы и тоже выстраиваются в линию. Одиссей вдруг открывает, что палачей тоже десять, как и их. Каждый из стрелков берёт на мушку своего. Стоящая рядом с Луковым девушка тоненьким дрожащим голоском затягивает «Марсельезу». Мужчина слева начинает грубо материться. Бородатый старик торопливой скороговоркой читает слова молитвы. Тихо поскуливает простоволосая баба.

Одиссей пытается разглядеть своего персонального убийцу. Но вместо лица видит только расплывчатое розовое пятно.

Звучат скупые слова приговора: «– По врагам революции!…». «Значит, рассказы про суды «троек» тоже неправда – проносится в голове Лукова. Он изумлён: – Как у них всё просто!».

В последний момент из окна третьего этажа ближнего здания высовывается по пояс какой-то человек и начальственным тоном кричит распорядителю казни:

– Эй, Игнат, погодь-ка пока вон того парня шмылять! Ну того – второго слева. Его к себе начальство срочно затребовало.

Ничего не понимающего Лукова вытаскивают из строя и ведут в здание. За его спиной гремят выстрелы. Он вздрагивает и втягивает голову в плечи. И следом после паузы ещё несколько одиночных выстрелов, которыми добивают раненных…

Глава 3

Покойная матушка любила рассказывать ему в детстве, как однажды повезла его в дальний монастырь – показать старцу, о котором ходила молва, что он святой. Немного переговорив с мальчиком, старик заявил, что отрока ждёт беспокойная, но интересная жизнь, и что вместо одного ангела-хранителя, как у обычных людей, у него их аж целых одинадцать. У Одиссея и в самом деле было такое чувство, словно невидимые крылатые заступники в последний момент подхватили его и отнесли подальше от щербатой, избитой пулями кирпичной стены.

Впрочем, как говорят мудрые люди: «у Бога нет иных рук, кроме человеческих». Правда чекист, которому Одиссей был обязан отсрочкой смертного приговора, абсолютно не походил на ангельское существо, скорее наоборот – как и большинство его сослуживцев, он был облачён в чёрную, поскрипывающую при ходьбе кожу. Он него несло табачищем и сапожной ваксой. По пути спаситель не обмолвился с Луковым ни единым словом. Поглядывал недружелюбно, впрочем и без откровенной вражды. Скорее всего ему было всё равно, он просто выполнял чей-то приказ.

Провожатый вёл молодого человека за собой в недра ЧК. Они долго шли длинными коридорами, где звук шагов разносился гулким эхом. Поднимались по лестницам. Снова шли коридорами. Пока не оказались перед дверью, на которой был закреплён яркий плакат. Из-за двери доносились оживлённые голоса. Но стоило Лукову и сопровождающему его чекисту войти в прокуренную комнату, как все разговоры прекратились. Новичка с интересом рассматривали. От волнения и плавающего в комнате густого табачного дыма у Одиссея начали слезиться глаза и першить в горле.

– Вот, возьмите, – один из обитателей кабинета протянул Лукову отобранный у него при аресте драгоценный футляр с очками из черепашьего панциря.

Одиссей почувствовал прилив радостного волнения – уже во второй раз за последние полчаса – сперва ему вернули, пусть даже ненадолго, почти отобранную жизнь, теперь вот возвращали полноту красок окружающего мира!

Луков с любопытством огляделся. Просторное помещение, напоминающее аспирантскую комнату в университете, было обставлено с деловой практичностью канцелярского учреждения. Тут стояло пять или шесть столов и несколько американское бюро. Народу же толпилось гораздо больше, чем имелось столов. Стены обклеены прокламациями, воззваниями и эмблемами советской республики. И всюду вперемешку с кипами бумаг, папками и письменными приборами лежали револьверы, пачки с патронами.

В комнате стоял густой чад от накуренного табака. Маленькая открытая форточка была не в силах вытянуть плавающие в ярком свете электрической лампочки густые клубы дыма, и воздух в комнате были сизо-синим.

Одеты присутствующие были по разному – некоторые на военный манер в перетянутых ремнями гимнастёрках и галифе, другие в штатском. Выражение лиц тоже разное – от любопытно-добродушного, до подозрительного и окровенено недоверчивого. И все взоры были обращены на долговязого чудака с копной кудрявых каштановых волос на голове.

– Скажите, каковы ваши политические убеждения? – подступил к Лукову коренастый невысокий блондин, слегка кривоногий – похожий на матроса. «Морячок» сверлил «счастливчика» испытующим взглядом. Его прямолинейный интерес попытался смягчить необычно изящно выглядящий для данного учреждения и вообще для нынешней суровой Москвы худощавый молодой денди:

– Подожди, Матвей. Дай молодому человеку отдышаться.

Одет он был со вкусом – в клетчатый костюм явно от хорошего портного. Продолговатое бледное лицо его с тщательно подстриженными усиками и аккуратными бакенбардами казалось очень выразительным. Этот красивый чекист сидел на подоконнике, закинув нога на ногу, и обхватив тонкими длинными пальцами острое колено.

Неожиданно за окнами снова грянули выстрелы, слившиеся с предсмертными криками убиваемых. Одиссей вздрогнул и полными ужаса, широко открытыми глазами посмотрел в сторону окна. Там валил снег, который ещё не шёл, когда его тоже хотели убивать там внизу во дворе.

Красивый чекист досадливо поморщился на так некстати возобновившуюся казнь, после чего ободряюще ласково улыбнулся Лукову.

– Да вы не бойтесь. Можете быть с нами совершенно откровенным. Вы не будете расстреляны. В отношении вас допущена ошибка, которая счастью вовремя исправлена. Вы умный, и вероятно знающий своё дело специалист. Советская власть нуждается в таких людях, как вы. Ну так как же?… Хотите закурить?

«Красавчик» изящным театральным жестом протянул Лукову открытую пачку папирос «Зефир».

После всего пережитого за последний год Луков не слишком верил в великодушие новой власти. Но и врать, да изворачиваться неумел, даже если от этого зависела его жизнь.

– Я уже много раз говорил вашему следователю, что по своим убеждениям не являюсь ни монархистом, ни анархистом, – тихо, с лёгкой картавинкой заговорил Луков. И вдруг гордо вскинул голову, с вызовом взглянул на чекиста.

– Впрочем, большевиком тоже. Политика меня вообще мало волнует. Я закончил исторический факультет и занимаюсь восточными языками и восточной культурой. В то же время меня не может не волновать, то, что вы делаете в университете, где я имею честь служить! К сему мне более добавить нечего.

Такой ответ не озлобил красивого чекиста, он даже не поспешил захлопнуть коробку «Зефира».

– Мы большевики за свободу мысли, – пояснил он вкрадчиво.

Дрожащими пальцами Одиссей взял папиросу и закурил, благодарно кивнув в ответ на подставленную ему зажженную спичку. Но после первой же затяжки зашёлся в жестоком кашле. Наблюдающие за ним чекисты иронично переглянулись. Однако, переборов себя, Луков сделал следующую затяжку, потом ещё и ещё одну. Вот уже два дня у него во рту не было ни единой хлебной крошки. Страх смерти на время притупил чувство голода. Но теперь ему снова страшно захотелось есть. То и дело накатывала тошнота, в ногах ощущалась ватная слабость. Никотин же, как он слышал, имеет свойство притуплять голод и способствует психологическому расслаблению. Что жь, это как раз то, в чём он сейчас нуждался более всего. Вполне вероятно, что в обмен на его простодушную откровенность из этого кабинета его отведут обратно во двор, в таком случае эта папироса станет ему последним удовольствием в этой жизни.

– Значит, вы не считаете себя нашим принципиальным противником? – неожиданно вывел из сказанного Луковым «красавчик».

Одиссея озадачило, что его слова были повёрнуты таким образом. Он не знал, что ответить. И решил, что самым мудрым будет выбрать приемлемый в сложившихся обстоятельствах компромисс с собственными убеждениями и совестью, то есть промолчать.

– Очень хорошо, – немного подождав, «красавчик» удовлетворённо слегка откинулся всем корпусом назад, и ещё шире и приятней улыбнулся арестанту.

– Вы не пожалеете о своём выборе, уважаемый товарищ Луков.

Из кабинета Одиссей вышел в сопровождении всё того же молчаливого спасителя в кожаном обмундировании, который доставил его сюда. Велев арестанту минутку обождать, сопровождающий по какому-то срочному делу зашёл в соседнюю дверь.

Неожиданно для себя Луков остался в коридоре один. Пришло осознание того удивительного факта, что в его положении бесправного узника, которого либо держат под замком, либо водят под бдительной охраной конвойных, произошла важная перемена. Пусть на несколько минут и внутри тюрьмы, но его предоставили самому себе!

Между тем за дверью, возле которой стоял Одиссей, возник оживлённый спор. Кто-то сердитый с кавказским акцентом запальчиво сказал, не догадываясь, что тот, о ком он говорит, всё ещё находится поблизости:

– Напрасно ты ему веришь, Глеб. Ясно же, что он контрик и морочит нам голову лишь для того, чтобы спасти собственную шкуру.

Луков предположил, что голос принадлежит брюнету с болезненным одутловатым лицом, то ли армянину, то ли азербайджанцу. Пока Одиссей был в кабинете, кавказец не спускал с него недоверчивых прищуренных глаз.

– Брось к нему придираться, Нубар – мягко отозвался благородный баритон «красавчика». – Он нам нужен для дела.

– Глеб, прав, – вступил третий голос. – Мы должны переступать через свою классовую ненависть, когда дело касается высших интересов революции. Сыграть ему свадьбу мы всегда успеем. А пока, раз представилась такая возможность, надо использовать его знания. Но если только попробует вилять, будет ему венчание.

Окончания разговора Луков не дослушал, так как вернулся сопровождающий его чекист. Они снова куда-то зашагали длинными коридорами и лестницами. По пути Одиссей пытался понять, что означает странная реплика неизвестного чекиста про какую-то свадьбу. Он не догадывался, что на циничном сленге местных сотрудников так принято именовать расстрел, который иногда ещё называют «венчанием со смертью».

Глава 4

Кабинет, в который теперь попал Луков, по контрасту с прежним был просторный и светлый. Здесь царил образцовый порядок: кресла в белых чехлах, у одной стены стоит большой книжный шкаф. В ближнем правом углу кабинета на журнальном столике необычная шахматная доска. С каждой из её четырёх сторон выстроились армии – две белые и две чёрные – всё готово к началу бескомпромиссного сражения, ведь просто поставить мат вражескому королю в древнеиндийских шахматах недостаточно. В эту игру – прародительницу современных шахмат играют до полного уничтожения неприятельских армий, пока не будет повержена последняя вражеская пешка.

В центре комнаты покрытый зелёным сукном длинный совещательный стол, за которым расположились несколько начальственного вида чекистов. Все сидят молча. Слышно только как ходит маятник за крышкой больших напольных часов и поскрипывает перо в руке сухощавого человека лет сорока в военном френче. Он сидит у дальней стены кабинета за отдельным массивным столом. Этот человек быстро просматривает какие-то бумаги и делает в них пометки. У него узкое бледное лицо с выразительными острыми чертами и ввалившимися щеками: верхнюю губу прикрывают достаточно пышные усы, подбородок венчает козлиная бородка-эспаньолка, зачёсанные назад волосы открывают широкий умный лоб. Из-за этой бороды Луков про себя назвал хозяина кабинета «козлебородым», ибо пока не знал его имени и должности. Однако сразу стало понятно – козлебородный здесь главный.

Когда Одиссей только вошёл, хозяин кабинета поднял не него внимательные уставшие глаза.

– А, товарищ Луков. Здравствуйте, – голос у козлебородого ровный и немного усталый. – Проходите, садитесь. Прошу меня извинить, необходимо завершить безотлагательное дело. Это не терпит.

Наблюдая, как хозяин кабинета медленно, вдумчиво и спокойно просматривает документы, как почтительно ждут, когда он закончит свою работу, начальственного вида чекисты, Луков проникался опасливым почтением к обладателю маленькой козлиной бородки. Чувствовалась, что в руках этого спокойного человека с негромким вежливым голосом сосредоточена огромная власть карать и миловать.

Наконец, закончив просмотр бумаг, хозяин кабинета нажал кнопку звонка и передал несколько папок вошедшему секретарю.

Теперь его ясные внимательные глаза всерьёз обратились на только что вошедшего посетителя. С минуту он задумчиво рассматривал Лукова, затем неожиданно спросил с появившейся ироничной лукавинкой в глазах:

– Родители назвали вас Одиссеем в честь героя Гомера?

– Да, мой отец в молодости очень интересовался античной историей, в особенности древнегреческими эпосами. В юности он тоже мечтал отыскать Трою, как Генрих Шлиман*, – ответил Луков. – Незадолго до смерти Шлимана они познакомились во время публичных лекций немца в Лондоне.

– Вот как! – живо отреагировал «козлебородый». На лице его появилось нечто вроде улыбки.

– Кстати, вы даже немного похожи на знаменитого царя Итаки. Во всяком случае, у вас классический греческий профиль, – сказал он. – В тюрьмах и ссылках я частенько коротал время за чтением античных авторов. Жаль, давно уже нет времени взять в руки хорошую книгу. Но кое-что из прочитанного в памяти ещё осталось.

Поднявшись из-за стола, козлебородый быстро прошёлся по кабинету. И вдруг вдохновенно процитировал небольшой кусок из «Илиады». Говорил он с сильным польским акцентом, иногда ошибаясь с ударениями. Но всё компенсировалось страстностью его речи.

– Хотите чаю? – закончив декламацию, осведомился козлебородый, и, не дожидаясь ответа, снова вызвал секретаря и велел принести из буфета «чего-нибудь пожевать».

После этого козлебородый перешёл к главному, ради чего Лукова привели в его кабинет. У хозяина кабинета были манеры человека дела, не привыкшего растрачивать время на долгие предисловия.

– Вот что я хотел у вас спросить… – лицо его снова сделалось серьёзным, на исчерченном прямыми и косыми морщинами лбу меж бровей залегла глубокая вертикальная морщина внутренней сосредоточенности.

– Вам, как востоковеду, конечно известна нынешняя обстановка в Афганистане. Новый молодой король этой страны Аманулла-хан, не смотря на то, что лишь недавно занял эмирский трон, уже ясно дал понять британским колонизаторам, что намерен избавить свою страну от их влияния. Но названные джентльмены вряд ли уйдут из страны по-английски – без боя. Таким образом назревает третья по счёту англо-афганская война. По нашим сведениям, антиправительственный мятеж хостинцев на юге Афганистана активно поддерживается англичанами, которые снабжают повстанцев оружием. Сложилась ситуация при которой другого серьёзного союзника кроме Советской России у Амануллы-хана нет. Только у нас Аманулла-хан может получить оружие и деньги для укрепления независимости Афганистана.

Луков был заинтригован и впечатлён уверенностью собеседника в силе и долговечности своей власти. И это в то время, когда Красная армия вела жестокие бои на многочисленных фронтах – от Охотского моря на Востоке и до Балтики на Западе; от Каспия на Юге и до Баренцева моря на Севере! Когда ей противостояли такие харизматичные лидеры далеко не разгромленного белого движения, как адмирал Колчак и генерал Деникин, которых активно поддерживали союзники бывшей императорской армии по Антанте. Когда в тылу Красной армии постоянно возникали очаги крестьянских восстаний. И в этой сложнейшей ситуации большевики, как следовало со слов козлебородого, находили время и ресурсы думать о глобальной геополитике.

– Мы готовы поддержать любое освободительное антиколониальное движение на Востоке, – подтверждая эту мысль, подчеркнул козлебородый. – Уже готовится отправка нашего посольства в Кабул. Однако мы ясно отдаём себе отчёт в том, что политика – дело тонкое, требующее большого, я бы сказал ювелирного мастерства. А вести политику на Востоке – искусство вдвойне. «Афганский Пётр первый», как уже успели остроумно окрестить нового эмира некоторые наши дипломаты из Комиссариата по иностранным делам, по своему происхождению и воспитанию – есть суть аристократ. Лишь крайние обстоятельства заставили нового афганского короля искать поддержки у нашей рабоче-крестьянской республики. Тем не менее, природно англичане ему конечно же гораздо ближе, чем мы. Поэтому надо быть готовым к тому, что Аманулла-хан в любой момент может начать за нашими спинами переговоры с британцами…

Тут вернулся посланный в буфет порученец. Он поставил перед Луковым стакан дымящегося рубинового чая в металлическом подстаканнике с символикой знаменитого страхового общества «Якорь», которое владело этим зданием до 1917 года. Также порученец принёс тарелку с бутербродами. Весь мир для Одиссея сразу сузился до этой тарелки. Он даже не услышал, как спохватившийся хозяин представился ему, назвав своё имя и должность.

Шок от несостоявшегося расстрела у молодого человека прошёл, и он снова почувствовал, что ничего не ел за последние сутки. Арестантов в камере кормили только раз в день, причём еду выдавали лишь рано утром. Это могла быть миска бурой водянистой баланды отвратительного вкуса с несколькими кусочками плесневелого хлеба, либо порция гнилой капусты. Легче приходилось тем, кто получал продукты от родственников. Хотя полученную с воли передачу ещё нужно было защитить от уголовников и просто тех, кто посильней и понаглей. Первый месяц после ареста Луков периодически получал от отца передачи. Но затем посылки перестали приходить. Они и до ареста то жили с отцом впроголодь. Всё, что было в квартире ценного – коллекции редких марок и китайского фарфора, одежда, картины известных мастеров, бесценные книги – всё давно было отдано за бесценок спекулянтам в обмен на продукты. Видимо, у отца просто не осталось больше ничего, что имело ценность в глазах барышников.

Смертникам же еда вообще не полагалась. Так что Луков, как завороженный смотрел на предложенную ему еду, и не мог отвести глаз. Он не видел таких деликатесов, наверное, уже больше года. Иногда роскошные продукты из довоенной жизни грезились ему во сне. Но после пробуждения голод становился только острее.

Со временем ему даже стало казаться, что такие экзотические изобретения человечества, как колбаса, масло, сыр, настоящий кофе и белый хлеб существуют только в книгах и далёких странах, навроде Североамериканских Соединённых Штатов, которые вроде и обозначены на картах, только увидеть их своими глазами обычному москвичу вряд ли доведётся.

И вдруг вся эта фантастическая кулинарная роскошь самым захватывающим образом «материализовалась» перед ним на тарелке, которая по удивительному совпадению обладала голубой каёмочкой, как в известном выражении!

При виде аппетитных кусочков колбасы и тонко нарезанных ломтиков сыра Одиссей едва сумел удержать себя от того, чтобы волком не наброситься на еду. Огромного труда стоило молодому человеку справиться с охватившим его волнением. Однако это ему всё же удалось. Да, он был истощён и подавлен, но не сломлен духовно.

Чтобы сохранить чувство собственного достоинства, арестант постарался сделать вид, что не голоден. Тогда хозяин кабинета произнёс с понимающей интонацией старого политкаторжанина:

– Да вы ешьте, Одиссей Гекторович. Не стесняйтесь. Я сам не раз сидел в тюрьмах и знаю, что заключённым не дают колбасу и сыр. Правда, то были царские тюрьмы…

«Можно подумать, что в ваших – большевистских тюрьмах, несчастных узников ими потчуют» – горько усмехнулся про себя Луков.

По настоянию козлебородого Одиссей всё же взял бутерброд. Борясь с искушением сразу проглотить его целиком, – не жуя, он деликатно откусил маленький кусочек, запил несколькими глотками чая. После чего заставил себя вновь положить вожделенную колбасу обратно на тарелочку. Нельзя было давать повод подумать, что его можно купить, пусть даже за масло и ветчину.

Хозяин кабинета продолжил:

– Буду с вами откровенен, товарищ Луков. Молодая советская республика сейчас очень нуждаемся в таких людях как вы. Ведь ваш отец является крупным востоковедом, не так ли? С третьего курса университета вы избрали предметом своего научного интереса, именно тот регион, который нас сейчас очень интересует. Всё верно?

Луков должен был также утвердительно кивнуть, когда козлебородый поинтересовался: действительно ли он свободно говорит на фарси и пенджабском языке.

– Ещё я немного владею урду, – скромно добавил Одиссей.

Козлебородый удовлетворённо кивнул и продолжил демонстрировать свою осведомлённость относительно биографии молодого учёного:

– Вы ведь окончили университет с дипломом 1-й степени за научную работу по истории Афганистана. Я очень внимательно прочёл ваши публикации в университетском вестнике за 1912, 1913 и 1914 годы, в них вы даёте очень толковые прогнозы относительно возможного развития событий в Центральной Азии, Афганистане и Индии. Одним словом, вы со своими знаниями и блестящим пониманием ситуации, можете принести большую пользу нашему делу. Но прежде чем мы перейдём к сути вопроса, мне необходимо получить ваше принципиальное согласие встать под наши знамёна.

Луков опасливо глядел на козлебородого – тот стоял в полный рост над ним, в то время как Одиссей сидел на стуле, и от этого неравенства позиций, ощущение исходящей от чекиста опасности только усиливалось.

– Видите ли… – немного запинаясь от волнения и от этого злясь на себя, начал Одиссей после некоторого раздумья. – Я кабинетный учёный, теоретик. А у вас, как я понимаю организация, которая занимается сугубо практическими делами…

Вторую часть своего ответа арестант закончил уже более уверенно, полностью овладев собой:

– И вообще, я человек не военный. Меня даже в армию не взяли из-за плохого зрения.

Козлебородый язвительно парировал, по-прежнему демонстрируя удивительную осведомленность:

– И всё же в августе 1915 года плохое зрение не помешало вам записаться в кружок военной подготовки, организованный при университете кем-то из ваших патриотически-настроенных коллег. И исправно посещать его почти четыре месяца. Так что не говорите, Христа ради, что ни разу в жизни не держали в руках оружие. Ложь – есть грех.

Одиссей понял, что сам загнал себя в ловушку. Далее юлить и изворачиваться становилось смертельно опасно. Тем не менее, душа его протестовала против того, чтобы идти на службу к власти, чьи верные опричники без санкции прокурора хватают по ночам законопослушных граждан, держат их сколько им вздумается в подвалах своих тюрем, после чего десятками без суда и следствия расстреливают, предварительно по-бандитски заставив раздеться почти донага.

– Неужели из всех светил востоковедческой науки и многоопытных чиновников Министерства иностранных дел вы не нашли никого более опытного, кто согласился бы служить вам? – не удержавшись, съязвил Пётр, хотя и понимал, что жизнь его висит на волоске, и шутить подобным образом в его положении равносильно самоубийству.

Хозяин кабинета потемнел лицом. Он как-то странно посмотрел на молодого человека и, сутулясь, отошел к окну. Некоторое время молча простоял там, наблюдая за кружащей над заснеженными крышами стаей голубей. Было странно, как этих птах ещё не изловили и не съели в голодной Москве.

Луков не отрывал взгляда от немного сгорбленной узкой спины козлебородого. Чувствовалось что при своём надломленном суровыми жизненными испытаниями здоровье, этот человек обладает колоссальной внутренней духовной силой.

Между тем присутствующие в кабинете высокопоставленные чины ВЧК(а), которые до этого момента не вмешивающиеся в разговор, стали давить на несговорчивого арестанта:

– Напрасно, вы отказываетесь служить нам. Лучше подумайте о себе и своей семье. Человеку вашего происхождения и ремесла сейчас очень не просто выжить в голодном и холодном городе. А у нас вы будете получать хороший паёк и ещё весьма недурственное денежное содержание. Вам и вашему отцу будет оставлена пятикомнатная квартира в бывшем доходном доме в Серебряном переулке, которую вы сейчас занимаете незаконно, ибо тысячи рабочих с семьями мёрзнут в своих жалких каморках.

Не смотря на вежливый тон, в словах подручных козлебородого чувствовалась и плохо скрываемая угроза:

– Гражданин похоже не совсем понимает, зачем его сюда пригласили. Советская власть – справедливая власть, но и наше терпение не беспредельно.

– Может вам евангелие не позволяет? – вкрадчиво поинтересовался у Лукова чекист с чёрными матовыми, лишенными какого бы то ни было выражения глазами.

Но вот главный в этой компании человек развернулся от окна и снова заговорил:

– Я ведь понимаю истинную причину вашего нежелания, товарищ Луков, служить нам. В вас сейчас говорит типичная интеллигентская брезгливость по отношению ко всякой власти, тем более к той, которая проливает людскую кровь.

– Зря вы тратите своё время, Феликс Эдмундович! – неприязненно глядя на Лукова, заявил толстый чекист с бычьей шеей и совершенно голым, похожим на бильярдный шар черепом. – Господин толстовец¹ наверняка исповедует такие поповские истины, как непротивление злу насилием, всепрощение, всеобщая любовь. Мы для него готы, варвары. По-моему здесь не о чем более говорить.

Но хозяин кабинета не согласился с соратником:

– Нет, Лев Яковлевич, товарищу надо объяснить принципиальную позицию нашей партии.

Козлебородый снова обратился к Лукову:

– Значит, вы видите в нас лишь кровавых убийц? Однако как культурный человек, тем паче профессиональный историк, вы должны понимать, что любая революция, которая выступает за кардинальное реформирование изжившей своё государственной системы, в первые годы своего существования вынуждена прибегать к жёстким, порой даже жестоким мерам, чтобы защитить свои завоевания. Иначе она обречена на гибель. И тут трагические ошибки, к сожалению, неизбежны.

Лукову вспомнился девичий голос стоявшей с ним рядом у расстрельной стены юной контрреволюционерки, которая перед смертью затянула Марсельезу². А козлебородый оратор продолжал:

– Что же, прикажете нам либеральничать со своими врагами – любить и прощать их? Подставлять на библейский манир другую щёку? А вам известно, господин хороший, что развернутый нашими врагами белый террор не менее кровав, чем пресловутый красный террор? Умеющие изъясняться по-французски и прекрасно воспитанные господа с аксельбантами бывшей царской академии Генерального штаба без всяких моральных терзаний отдают приказы о расстрелах и повешениях сотен и тысяч наших товарищей, а также тех, кого только подозревают в сочувствии к нам.

В изможденном лице, лихорадочно-блестящих глазах, заостренных чертах козлебородого теперь чувствовался фанатик идеи. Луков не мог не отдать должное красноречию и харизме собеседника, доводы которого не были лишены убедительности.

– Нет, дорогой наш товарищ учёный, – закончил свой пламенный спич козлебородый, – революция, которая не умеет защищаться, ничего не стоит! И грош цена такой революции!

– Тем не менее, я не согласен с вашими методами, – набравшись мужества, дерзко выпалил Луков. Одиссей также собрался просить за своих арестованных товарищей:

– Я хотел бы …

Но тут в кабинет в сопровождении секретаря вошёл невысокий, худощавый старик. Он шёл, опираясь на трость и немного припадая на левую ногу. Дыхание у него было порывистое, лающее, как у лёгочного больного. Время от времени его начинал душить кашель. В правой руке новый посетитель держал какой-то массивный справочник. Держался он, не смотря на хромоту и болезнь, с большим достоинством. Хотя на мундире пожилого господина отсутствовали погоны и вообще какие-либо знаки различия, своею выправкой, властным выражением благородного лица он был похож на бывшего офицера в высоком чине.

Свою последнюю фразу Одиссей начал произносить уже в присутствии новых людей.

Седой визитёр сердито взглянул на Лукова и строго, даже грубо оборвал:

– Бросьте вести себя, как институтка⁴! Если вы истинный патриот Отечества, а не либеральный пустозвон, то должны понимать, что господа Деникин, Колчак, Юденич, которые так любят публично поразглагольствовать о великой и неделимой России на самом деле готовы распродать страну по кускам союзникам по Антанте, лишь бы с их помощью вернуть ускользнувшую от них власть.

«А как же позорный брестский мир, заключённый вашими «патриотами» большевиками?!» – едва сдержался, чтобы не возразить задетый оскорбительными словами старика Луков.

Заключённая год назад большевиками в Брест-Литовске сепаратная сделка с немцами потрясла русскую общественность. Ведь согласно этому договору, а точнее преступному сговору, от России были отторгнуты лучшие губернии общей площадью 780 тысяч квадратных километров с населением 56 миллионов человек. То есть треть населения Российской империи – русские, украинцы, белорусы и другие народы отдавались под вражескую оккупацию. Большевики также обязались распустить на тот момент ещё противостоящие германцам на фронтах воинские части и передать в руки германцев корабли и базы флота. Выплатить победителям огромные репарации, и ещё выполнить множество других унизительных условий.

Все честные люди расценили это соглашение однозначно, как предательство или глупость. Ведь большевистские дипломаты не смогли оговорить интересы России даже в тех узких рамках, в которых немцы это допускали!

Да, Лукову было, что возразить строгому старику с генеральскими замашками, однако благоразумие всё же взяло в нём верх, и он снова, в который раз за этот день промолчал.

Но Старик, похоже, посчитал это молчание знаком согласия молодого человека с его доводами. Тон его смягчился. Бывший генерал раскрыл принесённую с собой книгу. Это был атлас генерального штаба Русской армии, изданный в 1912 году совместно с лучшими учёными Императорского географического общества. Форматом атлас был примерно полметра на полметра. В толстой обложке, обтянутой голубым муаром, с золотым тиснением.

Водя пальцем по на картам, старик заговорил с Луковым более миролюбивым тоном:

– Уж вы то, как специалист, должны понимать, что интересы России всегда лежали, и будут лежать в этих восточных территориях, куда нас с вами хотят откомандировать. Если мы – русские патриоты сейчас из-за наших внутренних проблем оставим без внимания этот регион, англичане воспользуются благоприятной возможностью и навсегда отторгнут территории, которые были присоединены к России ценою тысяч солдатских жизней.

Козлебородый решил представить старика Лукову:

– Это Анри Николаевич Вильмонт. Он служит советником в Штабе Главнокомандующего вооружёнными силами республики. Если вы товарищ Луков – учёный-теоретик, то Анри Николаевич в своё время изъездил Центральную Азию верхом вдоль и поперёк; рискую головой пробирался к полудиким племенам. Бывал в Афганистане, куда до последнего времени европейцам путь был закрыт.

Одиссей ещё раз с интересом взглянул на многоопытного путешественника: обветренное лицо с волевым подбородком, усики, концы которых были браво закручены, как это принято у кавалеристов. На то, что он прожил суровую, полную опасностей жизнь указывали два шрама – один длинный на щеке, явно оставленный саблей, другой маленький на лбу.

Между тем козлебородый завёл со стариком разговор о деле, в которое Луков пока ещё не был посвящён:

– Как идёт подготовка, Анри Николаевич?

– К сожалению, Феликс Эдмундович, с большими сложностями. Дело начинает двигаться с мёртвой точки лишь после упоминания вашего ведомства и вас лично. На любителей саботажа аббревиатура «ВЧКа» действует как, пардон, сильное слабительное.

Козлебородый грустно усмехнулся:

– Д а, вынужден признать, что хотя мы недавно у власти, но уже породили собственную неповоротливую бюрократию. Я неоднократно затрагивал эту болезненную для всех честных партийцев тему на заседаниях президиума ВЦИК³. И каждый раз Владимир Ильич меня поддерживает в моём крестовом походе против паразитирующих на революции чиновников, которым собственные тёплые сытные места гораздо важнее интересов нашей республики. Но, к моему горькому сожалению, пока ситуация на этом фронте остаётся тяжёлой.

– Я вас понимаю, Феликс Эдмундович, – сочувственно покачал белой, как лунь головой старый служака. – Я всю жизнь остерегался разного рода столоначальников куда больше, чем кривых сабель враждебных туземцев или отравленных пуль иностранных шпионов. Даже язву желудка заработал, общаясь с чиновниками при государях-императорах. Но зато кое-чему научился, и знаю, как обходить бюрократические препоны. Так что в целом всё идёт по плану. Правда ещё пропасть дел, но полагаю управимся в срок.

Козлебородый удовлетворённо кивнул. Он попросил присутствующих в его кабинете высокопоставленных чекистов оказать всяческое содействие товарищу Вильмонту в его деле, чтобы максимально ускорить его. Но при этом в лице козлебородого читалось какое-то сомнение. Он задумчиво прошёлся по кабинету, после чего вновь обратился к генеральского вида старику:

– Я хочу ещё раз подчеркнуть, Анри Николаевич: наше правительство придаёт архиважное значение готовящейся экспедиции. В связи с этим я должен задать вам прямой вопрос, так что вы не обижайтесь на мою прямоту: «Можете ли вы гарантировать успех?».

– Понимаю, – произнёс старик. Однако было заметно, что самолюбие добровольно пошедшего на службу к новой власти высокопоставленного офицера уязвлено. Тем не менее, Вильмонт быстро подавил в себе негативные эмоции и постарался ответить в спокойном деловом ключе:

– Абсолютной гарантии, конечно, дать нельзя. Возможны непредвиденные случайности. Успех дела главным образом будет зависеть от того, насколько хорошо мы будем знать текущую обстановку на Востоке, и особенно в том, регионе, который нас конкретно интересует, и как сумеем к ней приспособиться. И здесь я рассчитываю на помощь специалиста.

Вильмонт выразительно посмотрел на Лукова.

Козлебородый удовлетворённо кивнул головой:

– Что ж, вы правы, дело потребует серьёзной научной подготовки и сопровождения знающего человека. А вас, товарищ Вильмонт, я ещё раз прошу не обижаться. Не считайте мой вопрос выражением недоверия. Просто мне важно было ещё раз услышать ваш, так сказать стратегический прогноз, по этому нашему проекту.

Козлебородый повернулся к Одиссею:

– Ну что, товарищ Луков, вы решили? Готовы вы искренне помогать нам?

Одиссею не оставалось ничего иного, как дать своё согласие. Однако при этом он оговорил, что ставит условием своего сотрудничества справедливое рассмотрение дел своих арестованных товарищей по университетской оппозиции.

Это вызвало ропот недовольства со стороны присутствующих высоких чинов ВЧК (а).

Однако козлебородый удивительно легко принял условие Одиссея. Он протянул Лукову руку. Ладонь у этого несильного на вид человека оказалась сухой и крепкой, как тиски.

– Я ценю личную порядочность в людях даже выше преданности партии, – признался козлебородый и взглянул на соратников:

– Я и сотрудникам своим не устаю повторять, что у настоящего чекиста должны быть чистые руки, горячее сердце и холодная голова.

Затем он снова обратился к Лукову:

– Мне нравится, что вы не забыли о своих попавших в беду сослуживцах. Но можете не волноваться: дела ваших товарищей по университету будут рассмотрены беспристрастно: невиновные отпущены. А тем, чья вина будет установлена, мы предложим выбор – либо пусть соглашаются жить душа в душу с нашей власть, либо пусть уходят из университета. Советской власти саботажники не нужны. Ну а вы тогда, Одиссей Гекторович, детально обдумайте предстоящую вам задачу с Анри Николаевичем – наметьте подробный маршрут и прочее. И завтра с утра будьте в Наркоминделе.

Козлебородый вернулся за свой рабочий стол и вновь погрузился в изучение многочисленных бумаг.

Луков вместе с Вильмонтом и присутствующими при разговоре чекистами направился к выходу. Но уже на пороге козлебородый вдруг, что-то вспомнив, окликнул молодого человека:

– Да, Одиссей Гекторович, можете спокойно продолжать жить с отцом в вашей квартире. Если же кто-то попытается вас побеспокоить, обращайтесь напрямую ко мне.

* Немецкий предприниматель и археолог-любитель, прославившийся раскопками гомеровской Трои, которую на момент открытия большинство авторитетных учёных считали мифологическим, никогда не существовавшим в реальности городом.

¹ Имееется в виду религиозно-этическое учение писателя и философа Льва Толстого, одним из важнейших постулатов которого является непротивление злу насилием.

² Гимн парижских коммунаров, традиционный гимн всех революционеров

³ Всероссийский Центральный исполнительный Комитет – высший законодательный, распорядительный и контролирующий орган власти Советской Республики с 1917 года.

⁴ Вильмонт имеет в виду воспитанниц Института благородных девиц – барышень утончённых, чрезвычайно чувствительных и вызвышанных.

Глава 5

Одиссею быстро странно думать, что с этой минуты он – потомственный московский интеллигент, либерал до мозга костей будет называться чекистом.

«Что же мне предстоит отныне делать? – ошарашено думал он. – Ведь в сущности я книжный червь, библиотечная крыса. Кроме своей науки ничего не знаю и не умею. А если мне поручат собирать информацию на коллег и друзей?! Нет, на такое я никогда не соглашусь! Да и зачем им брать меня на такую работу? Нет, я нужен им для чего-то другого».

Хотя в подробности предстоящего ему задания Лукова пока не посвящали, из разговора козлебородого с Вильмонтом можно было сделать вывод, что речь идёт о какой-то экспедиции. И видимо, целью её является Афганистан.

Между тем Вильмонт предложил Лукову продолжить разговор. Они спустились в местный буфет, где была уже масса народу. В том числе неожиданно много миловидных, хорошо одетых девушек, по-видимому, тоже местных сотрудниц – секретарш и машинисток. Было здесь и несколько человек в штатском.

Луков инстинктивно ощущал, что эти, облачённые в светское платье «рыцари плаща и кинжала» «большевистского ордена меченосцев» – самые опасные для горожан, ведущих свою жалкую жизнь за стенами этого здания. Ибо, по наружности в них невозможно было сразу определить полицейских.

Впрочем, в кругу своих сослуживцев все эти люди вели себя вполне дружелюбно и расслабленно. Чувствовалось, что местный буфет, помимо своего прямого предназначения, служит чем-то вроде клуба для людей сходной профессии и взглядов.

Возле окна за столиком собралась шумная компания – пятеро мужчин и трое женщин. Они пели под гитарный аккомпанемент лирический романс, и обменивались шутками и весёлыми репликами с товарищами за другими столами. Вскоре Одиссей понял, что там отмечается день рождения пухленькой симпатичной девицы по имени Ника. В честь неё вихрастый молодой человек, пустой правый рукав гимнастёрки которого был заправлен за ремень на животе, прочитал неплохой стих собственного сочинения.

Вильмонт пригласил Лукова за свободный столик. Старика здесь знали, так как подошедшая официантка назвала его по имени отчеству. Анри Николаевич представил ей Лукова:

– А это наш новый сотрудник, Люсенька. Так что прошу любить и жаловать. В ближайшие дни его должны поставить на довольствие. А пока принеси-ка нам, голубушка, чего-нибудь поесть и запиши всё на меня.

Официантка принесла им бутерброды с маслом, колбасой и сыром и сваренные вкрутую яйца. В городе достать такое богатство можно было лишь за громадные деньги.

Луков испытал двоякое чувство. С одной стороны его изголодавшееся, намёрзнувшееся, истосковавшееся по комфорту тело ликовало от предвкушения, что теперь он тоже приобщится к этому неслыханному изобилию. В буфете подавали даже кексы из пшеничной муки, посыпанные сахарной глазурью и настоящую фруктовую воду с дореволюционными этикетками!

Но с другой стороны, Одиссей не мог избавиться от чувства гадливости. Глядя на сытых, хорошо одетых и оттого весёлых женщин и мужчин вокруг, он задавался естественным вопросом: где и как эти люди достали всю эту роскошь? Если отрез самой обыкновенной мануфактуры стоил у спекулянтов немыслимых деньжищ. Между тем на некоторых барышнях были надеты очень качественные, хотя и не броские платья явно иностранного производства. Молодые модницы были в шёлковых чулках. А в воздухе витал запах французских духов.

Впрочем, в буфете присутствовали и скромно одетые женщины, и даже воинственные амазонки, облачённые на мужской манер в хаки и кожу с кумачовыми косынками на голове. Но среди здешней публики «комсомолки» выглядели редкими залётными птицами, хотя в других городских учреждениях, их можно было встретить на каждом шагу. Видимо, чекистские начальники не все происходили из народных низов и потому предпочитали окружать себя помощницами «старорежимного» внешнего вида.

Что же касается мужчин, то их тоже можно было разделить на две категории: одни ходили в защитного цвета казенных гимнастерках, потёртых кожанках и кепках. Другие же – в прекрасно пошитых из английского или немецкого сукна костюмах при галстуках. Франты носили дорогие часы и серебряные портсигары. Хотя не всем из них хватало вкуса, чтобы правильно подбирать предметы гардероба, и умения их носить.

Луков вспомнил тюки, изъятых у арестованных вещей, которым был загроможден кабинет его следователя. Несомненно, это племя мародёров благоденствовало за счёт ограбления квартир арестованных, даря изъятые при обысках платья и меха своим любовницам и сослуживицам. На ум пришли слова козлебородого про чистые чекистские руки и холодные головы. Что ж, наверняка в головах многих его сотрудников хватало холодной расчётливости, чтобы выгодно спекулировать добытыми трофеями и не попадаться на воровстве.

«Господи милостивый! Выходит я теперь тоже один из членов этой шайки! Получаю свою часть добычи в виде масла и яиц» – пронеслось в голове у Лукова. Он был так поражён посетившей его мыслью, что не сразу отреагировал на слова соседа по столу.

– Это я рекомендовал вас – между тем не без гордости сообщил молодому человеку старый генерал.

Луков поднял на собеседника недоумённые глаза.

– Вы? Но откуда вы узнали обо мне?

– Я милостивый государь кадровый разведчик! – понизил голос Вильмонт. – Как вы слышали, давно специализируюсь, в том числе по Востоку, так что обязан знать людей потенциально полезных в моём деле.

Вильмонт сделал знак, предлагая приступить к трапезе. Вначале у Лукова кусок не лез в горло, но вскоре голод всё же взял своё. Ели они молча, оба с большим аппетитом. А вокруг шла оживленная беседа между завтракавшими сотрудниками, но, как заметил Луков, никто не говорил о делах. Видимо, это здесь было не принято, а может быть дела всем настолько опротивели, что о них старались, как можно меньше вспоминать за пределами служебных кабинетов.

После завтрака Вильмонт привёл Лукова в какой-то пустой кабинет для продолжения разговора. Старик явно пребывал после еды в хорошем настроении, и сообщил приветливым доверительным тоном:

– Я очень рад, что вы приняли предложение Дзержинского. Откровенно говоря, вы мне позарез нужны. Я очень нуждаюсь в толковом товарище.

– Как?! Разве это был сам Дзержинский, руководитель ЧКа? – изумился Луков.

Все в Москве хорошо знали эту фамилию, олицетворявшую для одних безжалостный красный террор, а для других силу, которая пришла на смену разбежавшейся царской полиции и навела в охваченном бандитской анархией городе хоть какой-то порядок. До сих пор эта полулегендарная личность представлялась Лукову в виде двухметрового богатыря с косой саженью в плечах и мужественным лицом, будто отлитым из бронзы.

– Так вы не знали, что разговариваете с Дзержинским? – иронично осведомился Вильмонт, и расхохотался. – Ну что ж, возможно это даже к лучшему для вас. Потому что, должен вам сказать откровенно, держались вы чрезвычайно независимо, если не сказать нахально. И наверняка произвели впечатление на Феликса Эдмундовича. Он сам человек прямой, не привыкший чёрное называть белым, и в других в первую очередь ценит откровенность. Как я успел заметить, всякого рода угодничество и подхалимаж его страшно раздражают.

Луков действительно был поражён. Произошедшие с ним сегодня события приобретали совершенно новый вид. Старик-Вильмонт словно угадал его настроение:

– Теперь вы понимаете, Одиссей Гекторович, какое значение «товарищи» придают нашей экспедиции, если нас курирует сам Дзержинский.

Вновь раскрыв атлас на столе, Вильмонт посвятил молодого человека в курс дела. По ходу рассказа его палец неторопливо передвигался через обозначенные на картах атласа горные хребты и знаменитые реки. Старый разведчик говорил о предстоящем путешествии со спокойствием человека хорошо знающего по собственному опыту данные места.

Итак, как Луков уже догадался, им предстояла экспедиция на Восток. Сначала они должны подняться вверх по Волге до Астрахани и далее через закаспийские степи и пустыни следовать до Ташкента. Этот город являлся опорой советской власти во всём Туркестане. Именно Ташкент должен был стать отправной точкой запланированной экспедиции в Афганистан.

Большевики снаряжали её с разведывательными целями. Возможно для того, чтобы произвести рекогносцировку подходящего маршрута для движения войск через афганские перевалы в Индию.

– Я пока не знаю всех планов наших заказчиков, – признался Вильмонт. – Но полагаю, что они всерьёз намерены разжечь пожар восстания в Индии, открыв таким образом первый настоящий фронт Мировой революции, о которой глава их Красной Армии Лев Троцкий говорит почти на каждом совещании и на каждом митинге.

Впрочем, генерал не скрывал, что критически относится к некоторым идеям Троцкого, будучи поклонником идей Николо Макиавелли, который был идеологом сложных политических шахматных партий, в которых успех скорее мог принести тонкий расчёт, замешанный на цинизме, нежели грубая прямолинейная сила.

– На мой взгляд, – откашлявшись, заявил Вильмонт, – легче всего достичь поставленных целей чужими руками, то есть вообще не посылать войска в опасный и крайне рискованный поход. К чему проливать новые потоки русской крови, если всё можно сделать чужими руками – сколотить союз из иранцев, афганцев и сикхов, и возможно даже китайцев, которых задобрить тем, что территории одних пообещать другим.

– Но ведь это называется грязной политикой, – возмутился Луков.– Так действуют англичане, за которыми давно закрепилась репутация международных политических бандитов.

Старик взглянул на молодого романтика с лёгкой иронией человека, за спиной которого была длинная, полная жестоких разочарований жизнь.

– Юноша, в ваши годы я тоже был идеалистом и верил в то, что правое дело не может твориться обманом. Но с годами убедился, что в политике все приёмы допустимы. Как власть основывается не на речах, а на мечах, так и политика стоит не на моральных принципах, а на конкретных выгодах. Лучше подумайте о том, что может, наконец, сбыться многовековая русская мечта, когда наши солдаты омоют свои пыльные сапоги в тёплых водах индийского океана. А там и до установления полного контроля над константинопольскими проливами рукой подать. Переставляете: русский флаг, реющий над Стамбулом! Какую великую державу можно воздвигнуть на руинах осыпавшейся от дряхлости прежней империи!

Это было сказано бывшим генералом с приветливой улыбкой, точно он не сомневался, что видит в молодом человеке единомышленника.

Лукова взорвала эта улыбка. Он едва сдержался, чтобы не заявить, что вовсе не является сторонником мировой большевизации, и считает призывы сторонников Ульянова-Ленина к мировой революции бредом опасных фанатиков.

Впрочем, Вильмонт не исключал, что на данном этапе тактическая цель большевиков состоит в том, чтобы лишь напугать Англию, заставить её правительство сесть за стол переговоров с советскими дипломатами, и вынудить британцев отказаться от поддержки белых армий. Англичане после сипайского восстания чувствовали себя в своих индийских владениях, как на пороховой бочке. Так что снова замаячивший на горизонте призрак русской угрозы мог сделать их сговорчивыми.

Уже несколько веков Лондон жил в постоянном страхе, что двуглавый орёл царской империи, раскинувший огромные крылья над Северной Евразией, способен дотянуться своими когтями до долины Ганга. Это затяжное противостояние России и Англии на Востоке было известно под названием «Большой игры». Многие выдающиеся русские политики и военные в разные века вынашивали дерзкие планы завоевательных экспедиций в Индию. Англичане же были просто помешаны на угрозе русского вторжения в свою заморскую вотчину. Ведь это богатейшая колония являлась оплотом богатства и могущества их империи, неисчерпаемым источником ресурсов и предметом зависти держав-соперниц.

Проиграть в кровавой схватке с русскими означало для британцев утратить мировое господство.

Развал царской империи на время успокоило британцев. И возможно новые правители России желали продемонстрировать определённую преемственность во внешней политике, чтобы добиться от англичан серьёзных уступок.

Как кадровый разведчик, генерал Вильмонт готовился произвести в походе серьёзные топографо-географические работы для составления подробных военных карт. Особое внимание необходимо было обратить на наличие по всему маршруту источников пресной воды и топлива для походных лагерей, пастбищ и селений, где находящиеся на марше войска могли бы добывать необходимый провиант и фураж.

Односторонность таких исследований была очевидна: основное внимание уделялось коммуникациям, водным ресурсам, экономике, военным силам и укреплениям. Но для кабинетного учёного, каким являлся Луков, было важно, что ему впервые в жизни представлялась уникальная возможность заняться практической наукой – побывать в местах, о которых он до сих пор только читал. Увидеть своим глазами бескрайние азиатские степи и пустыни, пересечь, если повезёт, стремительные ледяные воды Амударьи и величественные перевалы Гиндукуша. Исследовать природный мир, особенности рельефа и климата Центрально Азии, собрать образцы растений, насекомых, минералов, предметы быта местных народов для университетского собрания. От такой перспективы захватывало дух!

Итак, его ждали бескрайние, почти безлюдные степи, безводные пустыни, снежные пики и воинственные мусульмане, но, господи, как же он был счастлив! Одиссей даже на время забыл о своих недавних переживаниях.

Закрыв свой кабинет на ключ, Вильмонт отправился проводить Лукова. Они вышли во внутренний двор. Невдалеке стоял большой чёрный грузовик-ящик. Его шофёр возился с мотором.

Вильмонт и Луков поравнялись с машиной. Одиссей вдруг заметил следы крови на снегу у заднего борта кузова грузовика. Было похоже на то, что на этой машине из тюрьмы вывозят трупы расстрелянных, чтобы тайно закопать их на одном из городских кладбищ или где-нибудь в лесу.

Вильмонт тоже увидел кровь. Они прошли ещё какое-то расстояние. Вдруг старик резко остановился. Решительно повернувшись к своему молодому спутнику, он вдруг напрямик спросил его:

– Скажите откровенно, почему вы всё-таки согласились?

Одиссею показалось по прямодушному взгляду старика, что тот действительно мог быть не в курсе того, что в кабинет Дзержинского его протеже доставили от расстрельной стенки. Тем не менее, молодой мужчина опасался доверять своему первому впечатлению, ибо по собственному горькому опыту знал, что и у предателей порой бывают ясные васильковые глаза.

Так как Луков не спешил с ответом, Вильмонт озадаченно протянул.

– Понимаю… С какой это стати вам быть откровенным со мной. Вы меня не знаете и справедливо опасаетесь. Но я ведь догадываюсь о ваших мотивах. И хочу дать совет: если вы не искренне в своём решении, то лучше бегите из города сегодня же ночью. Берите своего отца и скройтесь. Экспедиция наша обещает быть очень трудной и опасной. А мне нужен рядом человек, которому я смогу полностью доверять.

– Вы требуете от меня откровенности? – Одиссей вглядывался в выцветшие зрачки старика, пытаясь понять кто перед ним – человек честный или многоопытный подлец, провоцирующий его, чтобы уничтожить.

– Да, – твёрдо, не отводя глаз, произнёс Вильмонт. – Я хочу, чтобы между нами с самого начала была полная ясность.

– Хорошо, изволите. Но тогда уж откровенность за откровенность. Что вас кадрового офицера русской армии заставило поступить на службу к ним? – Луков кивнул в сторону чёрного автомобиля, шофёр которого куда-то ушёл.

– Во-первых, я служу не им, – сухо поправил Лукова Вильмонт. – Да-с, милостивый государь, после того, как государь освободил меня от присяги ему, я служу не императорам, не Республике и не Диктатуре пролетариата. Я служу только Государству Российскому.

Вильмонт стал рассказывать, что после февральской буржуазной революции, когда при Временном правительстве был создан Военной комитет, он был приглашён занять должность в этой структуре. Это дало ему возможность вблизи наблюдать господ-министров нового республиканского правительства. Вскоре выяснилось, что эти крикуны, орущие на всех перекрёстках об укреплении фронта и верности союзническому долгу перед странами Антанты, на самом деле пекутся исключительно о собственном политическом и финансовом капитале.

– По роду моей деятельности мне часто приходилось бывать в штабах, – продолжал Вильмонт. – И я видел, с каким воодушевлением «Их Превосходительства» генералы и адмиралы приняли отставку государя. Потом эти господа объявили себя монархистами и спасителями Отечества от революционной заразы. Но что мешало им объединиться тогда – в 1917, когда у них под ружьём были целые дивизии? Уверяю вас, если бы каждый из них не мнил себя Наполеоном, нынешняя смута была бы ликвидирована в самом зародыше.

Вильмонт поведал Лукову, что лично знал Керенского. Но после того как Председатель Временного правительства назначил на пост Военного министра недавнего террориста и международного авантюриста Бориса Савинкова, бывший жандармский офицер немедленно подал в отставку.

Когда к власти пришли большевики они, как и их предшественники-демократы, начали охоту на бывших жандармов. Но генерала Вильмонта это не коснулось. Его безупречная репутация и высокий профессионализм высоко оценил сам Троцкий. Так дворянин и бывший офицер «Охранки» оказался на службе в Рабоче-крестьянской Красной армии

– Мне тоже многое не нравится в деятельности большевиков, – откровенно признался генерал. – Я был поражён и оскорблён условиями Брест-Литовского мира. Но теперь понимаю, что если смотреть на дело без эмоций – объективно, то у большевиков просто не было иного выхода в тех условиях. Если бы они не заключили договор с германцами, их власти пришёл бы конец. На тот момент у них не было сильной армии. Зато я вижу, как грамотно Троцкий и его единомышленники строят свою армию. И многие порядочные офицеры думают так же, как и я. Не случайно большинство выпускников бывшей николаевской академии генерального штаба, – то есть лучшие стратегические умы царской армии, – нынче служат в штабах Красной армии в качестве военспецов. Троцкий привлёк на службу легендарного Брусилова, а также генералов Лебедева, Поливанова, адмиралов Григоровича, Максимова и многих других.

Тут Вильмонт сделал оговорку:

– Впрочем, я ни в коей мере не утверждаю, что по ту сторону линии фронта нет порядочных, и умных офицеров. Именно поэтому при первом разговоре с Троцким я твёрдо заявил, что не намерен учавствовать в братоубийственной войне. И что он может использовать меня только в качестве специалиста по восточным делам.

Генерал дружески положил Одиссею руку на плечо. От него исходила доброжелательность. Всё лицо озарилось в улыбке, даже усы старика как-то ласково топорщились. Он пояснил, что верит в Лукова, как в очень перспективного учёного.

– И не терзайтесь сомнениями. Власть меняется, но интересы страны остаются неизменными. Любое порядочное правительство воспользуется результатами нашей экспедиции, если мы сделаем своё дело честно. Поэтому вот вам мой дружеский совет: перестаньте думать о политике, и занимайтесь своей любимой наукой. Совсем скоро у вас для этого появиться масса интереснейших возможностей. И не волнуйтесь: решать все организационные вопросы и руководить экспедицией буду я. Ваше же дело – только наука. Ну и по мере необходимости будете консультировать меня.

Генерал коротко козырнул.

– Ну а за сим прощаюсь. Честь имею.

Глава 6

Позади Одиссея с металлическим стуком закрылись тюремные ворота. Молодой человек стоял, не спеша куда-то идти, наслаждаясь волшебным ощущением внезапно наступившей свободы. Прошло какое-то время, прежде чем Луков стал замечать на себе недоумённые взгляды прохожих. Только тут мужчина сообразил, что выглядит довольно нелепо. На улице было морозно, а на нём было лёгкое пальтишко, да широкопола шляпа, в которых его арестовали осенью. Однако до сих пор счастливчик, будто не замечал холода. А ещё он улыбался, как блаженный. Не удивительно, что проходящие мимо люди смотрели на него с жалостью и опаской, как на свихнувшегося в застенках убогого, которого и выпустили то по причине сумасшедшего, и старались обойти.

Наконец, ощущение эйфории в душе Лукова несколько улеглось, и он медленно побрёл вдаль мрачного здания ВЧК. Из какой-то двери впереди ежеминутно выходили женщины с красными пятнами на скулах, обезображенные слезами и бессильным гневом. В руках их были раскрытые свертки, отвергнутые, брошенные назад чуть ли не в лицо крохи хлеба и белья, собранные так тщательно и безнадежно. Это были жёны, матери, сёстры заключённых. При виде их у молодого мужчины сразу сползла улыбка с лица. Сгорбившись, он ускорил шаг, стремясь поскорее пройти мимо несчастных женщин, не смея поднять на них глаза. Больше всего Луков боялся встретить здесь кого-то из родственников тех, с кем он был арестован по одному делу, поэтому чуть ли не бегом спешил поскорее миновать место скорби и печали.

Но неожиданно на его пути возникло непредвиденное препятствие в лице красноармейца в остроконечном суконном шлеме с красной матерчатой звездой на лбу. Тот выскочил в одной гимнастёрке, шароварах и огромных валенках из заколоченной войлоком двери караульного помещения. Причём ворот на его гимнастёрке-косоворотке был по-молодецки расстёгнут. У красноармейца потухла папироска, и он выбежал прикурить у какого-нибудь прохожего. И хотя у Лукова не было при себе ни спичек, ни зажигалки, ему пришлось приостановиться.

И тут он услышал за спиной женский голос, показавшийся ему очень знакомым:

– Одиссей Гекторович! Как! Неужели это вы?!

Луков быстро обернулся, словно его позвал призрак. Молодой человек стал искать глазами ту, которая окликнула его. Он не сразу узнал в старухе с растрёпанными седыми волосами супругу профессора Свекольникова. Одиссей был поражён, ибо знал эту даму блистательно светской львицей, которая была украшением любого общества. Когда-то она была не только красива, но и умна. Если на университетских вечеринках госпожа Свекольникова начинала декламировать стихи собственного сочинения, то многие из собравшихся слушали её, вытянув шеи и затаив дыхание. На балу в честь наступающего 1915 года её выбрали всеобщим тайным голосованием хозяйкой и королевой вечера. К великой ревности её супруга в эту некогда великолепную женщину влюблялись не только преподаватели, но даже студенты, которым она по возрасту годилась в матери. Будучи модницей, профессорша любила и умела одеваться… От былой элегантности не осталось и следа. На Свекольниковой были какие-то обноски. Она прижимала к груди крохонький свёрток, в котором, судя по всему, находилась передача для её мужа.

Чувство стыда за то, что он свободен, в то время как муж этой несчастной и остальные арестованные по одному с ним делу товарищи продолжают томиться за этими стенами, захлестнуло Лукова. И он смалодушничал, сделал вид, что не узнал знакомую и чуть ли не бегом бросился прочь.

Если бы в кармане его случайно завалялся последний четвертак, он бы, не задумываясь, потратил его на извозчика, лишь бы только поскорее исчезнуть с глаз этой женщины. Но в нынешней Москве деньги ничего не стоили, да и извозчиков теперь было не сыскать, так как все лошади были либо давно съедены, либо мобилизованы в Красную армию.

Кажется, Свекольникова что-то резкое крикнула ему в спину. Но к счастью Луков не разобрал её слов. Всю дорогу Одиссей корил себя за минутное малодушие и не находил оправданий своему поступку. Как он мог так позорно бежать, не поддержав несчастную женщину, не подарив ей хотя бы лучик надежды на скорое освобождение её мужа!

Одиссей был так потрясён и погружён в собственные мрачные мысли, что не заметил, как оказался перед родным домом. Луков сразу направился в арку, так как парадный подъезд давно был заколочен. Дворник и швейцар исчезли вскоре после октябрьского переворота вместе с большинством прежних жильцов. Освободившиеся квартиры были превращены в коммуналки и заселены по специальным мандатам Моссовета представителями победившего класса. В подъезде Лукова встретил уже ставший привычным запах запустенья и немытых пелёнок. Часть лестницы была загромождена пахнущей старой рухлядью гнилью, так что временами приходилось пробираться через горы мусора. Электричества в парадном не было. Так что пока мужчина преодолел первые два пролёта, исчиркал пол коробка спичек.

Лишь две квартиры пока ещё занимали прежние хозяева. На последнем этаже доживал свой длинный век старый адмирал в отставке, – лишённый пенсии бедняк с дочерью – старой девой. В прежние времена оттуда по вечерам частенько доносились фортепьянные партии – семейство не теряло надежды приманить жениха, которого не интересовало бы приданное, зато очень привлекала духовная жизнь потенциальной невесты. Но за последний год Луков ни разу не слышал уютного музицирования, и если бы однажды случайно не столкнулся на лестнице с дочерью отставного флотоводца, которая сообщила, что батюшка её ещё жив, то решил бы, что и их унесло лихое время.

Прямо на лестничной площадке третьего этажа жгли костёр из книг и пили самогон несколько субъектов запойного вида. Какой-то небритый тип в ватнике злорадно «прожевал», не вынимая папироску изо рта, и призывая в свидетели такого же разбитного вида приятеля:

– Гляди, Гришаня, сосед вернулся! Я мы то надеялись, что ему в Чеке юшку пустили… Везучий, падла! Ну да ничего! Скоро эта буржуйская морда вместе со своим доходягой-папашей переедет отсель на ближайшую помойку! А мы по ним поминки справим. Верно, Гришаня?

Торопливо отперев ключом дверь, Одиссей тут же запер её за собой. Наконец, он в знакомом с детства мирке, где, несмотря на все проносящиеся над этим городом социальные бури и потрясения, всегда чувствовал себя спокойно и уверенно! Правда, в квартире было темно и очень холодно. И не единого звука. Молодой человек позвал из прихожей отца. Ответом ему была гробовая тишина. У Одиссея стали ватными ноги от ужаса. Он вдруг ярко представил в собственном воображении, как сейчас обнаружит холодный труп самого дорогого ему человека.

Не снимая одежды – в пальто и ботинках Одиссей бросился в комнаты. И тут же к огромному своему облегчению услышал доносящейся из дальней комнаты кашель и слабый голос отца:

– Я тут, сынок. Слава Богу, ты пришёл!

В отцовском кабинете было темно. Вначале он наткнулся на ширму, из-за которой снова послышался отцовский кашель. Одиссей зажёг фитиль керосиновой лампы. Отец лежал на диване в домашнем халате, накрытый пледом. Лицо его было очень бледным, даже жёлтым. Он страшно ослаб, так как почти ничего не ел в последние дни. Только пил пустой свекольный чай. Иногда его навещала бывшая кухарка. Эта добрая женщина, когда могла, покупала где-то на свои скромные средства мёрзлую картошку, свекольную ботву, другую доступную ей еду и варила из них каши и борщи, подкармливая бывшего хозяина, который всегда был очень добр по отношению к ней. Если бы не эта сердобольная женщина, Одиссей конечно бы не застал отца живым. Хотя затяжная простуда и недостаточное питание сильно подточили силы отца.

Молодой человек наклонился к старику, нежно обнял его, поражаясь его худобе.

– Я же писал тебе в последней записке из камеры, что скоро мы встретимся! – ликовал молодой человек. – Теперь всё будет хорошо, я выхлопочу тебе паёк.

– Слава угодникам, ты вернулся! – сияя от счастья, прохрипел отец. – Ты знаешь, сынок, я человек не религиозный, но после того как тебя забрали, я только и делаю, что молюсь о твоём возвращении.

В ответ на вопрос сына: зачем он отгородился в пустой квартире ширмой, отец ответил, что сделал это на случай внезапного визита бывшей кухарки, чтобы он не застала его в неслишком приличивствующем спящем виде. Он попросил сына помочь ему сменить домашний шлафрок* на сюртук – даже перед ним старый профессор не хотел выглядеть неподобающим образом.

* домашний халат

Чтобы скрыть подступившие слёзы радости Одиссей отправился на кухню готовить обед. С собой он принёс объёмистый куль со всякой вкусной и питательной всячиной. Этот пакет с настоящим сокровищем ему вручил на прощание Вильмонт, не смотря на все протесты Лукова. В пакете, помимо, хлеба, сыра, колбасы и яблок, оказалась даже бутылка кагора. Так что молодому человеку удалось накрыть просто шикарный по нынешним временам стол.

Потом они уютно устроились за столом. За едой Одиссей рассказал отцу о предложении, которое ему сделал сам Дзержинский. Отец к удивлению Лукова сразу и беззаговорочно поддержал его, причём рассуждал он примерно так же, как и бывший царский генерал Вильмонт:

– Знаменитый египетский поход Наполеона был ни чем иным, как попыткой революционной Франции оттяпать жирный кусок от богатого колониального имущества «Владычицы морей»*. То есть революционной авантюрой чистой воды, вроде в той, в которую нынче снаряжают тебя. Тем не менее, благодаря тому, что в поход с Бонапартом отправились не только воины, но и лучшие умы французской науки, мир получил множество великолепных открытий. Чего стоит одна только расшифровка Шампольоном древних иероглифов на знаменитом Розеттском камне, которая стала прорывом в египтологии.

Лукову было очень важно услышать это. Тем не менее, радость его сменилась печалью, стоило молодому человеку вспомнить обращённое к нему лицо несчастной Свекольникова. Сколько в нём было удивления и надежды!

Нет, Одиссей не мог держать это в себе. Ему необходимо было поделиться своей душевной болью с родным человеком:

– Отец, я сегодня поступил низко, о чём теперь искренне сожалею. Пойми, я не ищу себе оправданий. Но мне очень хотелось бы как-то исправить дело.

И Луков рассказал родителю про инцидент возле тюрьмы.

– Могу себе представить, что она подумала, увидев меня на свободе, в то время как её муж всё ещё в застенках. Уверен: профессорша пожелала мне гореть в аду за предательство.

Лицо отца стало скорбным. Тут Одиссей заметил, что на безымянном пальце его правой руки отсутствует обручальное кольцо. После смерти матери, Одиссей несколько раз случайно становился свидетелем, как отец разговаривает с этим кольцом. Молодой человек бросился к комоду, достал шкатулку с семейными драгоценностями. Но и она тоже была пуста.

Тяжело вздохнув, отец пояснил, что кольца пришлось продать, чтобы купить продукты для тюремных передач.

Они выпили кагора. Поставив рюмку на стол, отец задумчиво протянул:

– Я слышал, она сильно бедствует.

– Ты о Свекольниковой?

– М-да… Знаешь что сынок: собери-ка ты часть этих деликатесов обратно в пакет, да отнеси их ей.

– И что я ей скажу?

– Всё как есть – честно. Ты ведь не сделал ничего дурного, никого не предал, не оклеветал. Тебе нечего стыдиться.

– Да она плюнет мне в лицо, и слушать не станет!

– Пусть плюёт, – спокойно согласился отец. – Плевок не пуля. Зато твоя совесть успокоиться.

Фонари на улицах не горели. Не обращая внимания на страшную темень и грязь, Одиссей шёл через полгорода к Свекольниковой. Под мышкой он держал куль с продуктами – лакомую добычу для любого бандита. Выходить из дома после наступления темноты было очень опасно. Если в дневное время ЧК поддерживала в городе относительный порядок, то по ночам на улицах беспредельно властвовал разного рода уголовный элемент. Где-то поблизости хлопнули выстрелы. Одиссей увидел, как в конце улицы заметались тёмные силуэты. Но странное дело, к одинокому прохожему с увесистым пакетом под мышкой никто не посмел приблизиться. Уличные грабители, словно на расстоянии чувствовали в нём новоиспечённого сотрудника могущественного ЧК.

– Как, это вы?! – на лице открывшей дверь Свекольниковой было написано, что она до крайности изумлена приходом Лукова.

– Вот, возьмите, – Одиссей протянул женщине пакет.

– Что это? – демонстративно убирая руки за спину, холодно поинтересовалась Свекольникова.

– Здесь продукты, Надежда Павловна. Сами поешьте и мужу отнесите.

– А, понимаю!

Голос Свекольниковой сделался замедленно-вкрадчивым, а глаза округлились, став огромными, как у ненормальной. – Иуду замучила совесть. Откупиться желаете?

– Напрасно вы так, Надежда Павловна. Я ни в чём не виноват перед вами. Вашего мужа должны скоро отпустить…я хлопотал за него…

– И чем же чекисты расплачиваются со своими прислужниками.

Будто не слыша обращённых к ней слов, безумная женщина взяла в пакет и заглянула в него.

– О! Весьма недурственно! Весьма… Значит, вот за этот жирный паёк вы и продали моего Николая Гавриловича.

Одиссей ещё раз попытался что-то объяснить Свекольниковой, но она вдруг набросилась на него с истеричным воплем:

– Доносчик!

Если бы не очки, обезумевшая женщина выцарапала бы ему глаза.

Выронив пакет, Луков бросился вниз по лестнице, на ходу поправляя задравшиеся на лоб очки. Сверху в него летели консервные банки и проклятия:

– Чтобы тебя дьявол разорвал! Пусть по твою душу из самой Преисподней явиться яростный зверь, чёрный человек.

Сбегая по ступенькам, Луков всё время слышал над головой это: «яростный зверь», «чёрный человек», пока всё не слились воедино в «человекозверя».

Лёг спать Одиссей только под утро. И не смотря на все пережитые тяжелого дня, мгновенно уснул. Ему снилось, что он сидит в каком-то простонародном трактире. Корчма полна народу. Люди за соседними столами едят, выпивают, громко разговаривают.

Вдруг среди посетителей проходит странный шумок. До слуха Лукова долетает взволнованные голоса: «Смотри! Это он! Он! Зверь! Зверь! Зверь идёт! Смотрите!

Все бросаются к окнам. Одиссей тоже пытается рассмотреть того, чьё появление всех так взволновало, но к окнам трудно подступиться. В конце концов, ему удаётся через чьё-то выглянуть на улицу, но кроме неясного мужского силуэта вдали он никого не успевает заметить. Тем не менее проснулся Луков весь в поту.

Глава 7

На следующее утро в без пятнадцати девять Одиссей уже подходил к зданию Народного комиссариата по иностранным делам*. До революции оно принадлежало Первому Российскому страховому обществу. В конце XIX века в Москве появилась своя Уолл-стрит. На Ильинке обосновался крупный банковский капитал, спекулянты ценными бумагами и биржевики. А страховщики облюбовали район Лубянки. Здание Наркоминдела располагалось практически по соседству с мрачной громадиной ВЧК, откуда накануне выпустили Лукова.

* Сокращённо Наркоминдел

У входа стоит часовой красноармеец в длиннополой шинели и папахе, вооружённый винтовкой с примкнутым штыком. Луков, немного замешкавшись перед грозным стражем, всё же медленно направляется к входу. Часовой подозрительно смотрит на него, затем перегораживает дорогу штыком:

– Пропуск!

– У меня нет пропуска, но мне вчера, вернее на сегодня назначено тут, – неуверенным голосом отвечает Луков.

Красноармеец ещё раз окидывает подозрительным взглядом фигуру визитёра, однако объясняет:

– Вторая парадная дверь налево.

В комендатуре Лукова уже ждёт пропуск. Вернувшись к часовому, он подаёт ему бумагу с печатью и подписями.

Красноармеец, не спеша, внимательно осматривает бумажку и насаживает её на штык.

– Проходи!

До революции Лукову приходилось однажды бывать в этом шикарном здании, и он был удивлён, что в отличие от многих других лучших домов Москвы, здесь новые хозяева достаточно бережно отнеслись к прежней обстановке. В парадном сохранилась в целости дорогая мебель, уцелели зеркала в роскошных позолоченных рамах уникальной работы. Чиновники новой власти весьма пеклись о собственном комфорте, и позаботились о сохранности доставшейся им в наследство от прежних хозяев системы центрального отопления и о бесперебойной работе лифтов.

Луков поднялся на четвёртый этаж. Он довольно быстро нашёл нужный ему кабинет.

Это была продолговатая комната примерно 12-14 квадратных метров. Сразу было видно, что большая часть жизни хозяина данного помещения проходит в этих стенах. К единственному окну лепился скромных размеров письменный стол весьма обшарпанного вида. За столом под большим фотопортретом Ленина сидел миниатюрный человек с узкими плечами и крупной головой. Он был настолько маленького роста, что не доставал ногами до пола и потому ботинки его стояли на специальной низенькой табуретке для ног. По его правую руку в углу стоял сейф, по левую – деревянный шкаф с канцелярскими папками. Вдоль стены была установлена узкая походная кровать, застеленная простым солдатским одеялом. Над ней прибиты к стене подробные карты восточных стран, истыканные разноцветными флажками. Для посетителей предназначались три простых венских стула.

Когда Луков вошёл, хозяин кабинета что-то живо обсуждал с генералом Вильмонтом, который явился сюда раньше Одиссея.

– В чём дело, товарищ? – подняв глаза на Лукова, спросил незнакомый пока Одиссею чиновник.

Генерал представил ему своего нового «ассистента».

Чиновник вышел из-за стола навстречу Лукову. Так и есть, он был почти карликом, с детским размером ноги, но, тем не менее держался очень самоуверенно.

– Дрэссер Михаил Абрамович – представился чиновник.

Они пожали руки.

Новому участнику разговора был предложен стул. Указывая на Вильмонта, Дрэссер пояснил:

– А мы тут уже обсудили кое-какие намётки, касающиеся предстоящего вам предприятия. Анри Николаевич заверил меня, что благодаря вашему участию экспедиция сможет избежать многих проблем.

– Весьма польщён такой оценкой – сделал лёгкий поклон в сторону генерала Одиссей.

Дрэссер попросил Лукова рассказать, что ему известно о состоянии дорог в Афганистане и их охране. При этом он пояснил:

– Нам нужна надёжная караванная дорога для регулярной связи с Индией, чтобы перебрасывать нашим индийским товарищам и союзным пуштунам всё необходимое – пояснил Михаил Абрамович. – Так что остаётся окончательно выбрать маршрут.

Вскоре началось что-то вроде штабной военной игры, то есть отработка на картах разных вариантов движения через Афганистан. Конечно, легче всего было добраться до Индии либо через Кабул и Хайберский проход, либо по линии Герат-Кандагар-Боланский перевал.

Но Дрэссер со знанием дела указал на то, что большинство разведчиков так бы и пошли. И афганским властям, разумеется, об этом хорошо известно. Поэтому они наверняка стараются держать данные направления под бдительным контролем.

– Между тем ваша экспедиция должна оставаться тайной для официального Кабула.

Дрэссер повторил уже слышанное Луковым от Дзержинского, что заигрывание афганской власти с Советской Россией, продиктовано вовсе не искренним желанием заключить договор о дружбе:

– Центральная шахская власть по-прежнему находится под влиянием британских советников. Правда, под давлением своего военного министра Аманулла-хан против собственной воли согласился начать с нами переговоры об оборонительно союзе на случай нападения англичан. Чтобы разжечь наш интерес представитель эмира в Москве даже намекнул, что речь может пойти даже о возможных совместных действиях против Британской Индии. Но наши источники в Кабуле сообщают, что никаких реальных результатов от этих переговоров нам ждать не следует. Хорошо ещё, что Кабул согласился принять наше посольство. Это серьезная уступка со стороны афганского правительства и соль на рану англичанам.

Луков с интересом рассматривал организатора грандиозных международных авантюр: очень подвижный, жёсткие волосы коротко острижены и стоят ежиком, словно наэлектризованы. Энергичная речь его сопровождалась частыми остановками, ибо в дверь постоянно кто-то стучал, то и дело начинал трезвонить телефон. Но Дрэссер неизменно отвечал всем, что он занят, и чтобы его пока не отвлекали от важного разговора.

– Таким образом, постаравшись выжать максимум пользы для себя из переговоров с шахским правительством, – продолжал он, – мы одновременно должны предпринять некоторые дополнительные шаги для превращения Афганистана в передовой форпост нашей революции в этом регионе. Вы меня понимаете?

– Уверен, что афганские власти сделают всё возможное, чтобы не допустить установления прямых контактов большевиков с мятежными пуштунами, – догадался, куда клонит Дрэссер генерал Вильмонт. – Афганская аристократическая элита, конечно, опасается, что, получив ваше оружие, пограничные с Индией племена в будущем смогут выступить не только против англичан, но и против эмира. Правящую элиту Афганистана несомненно пугает угроза распространения «большевизма» среди населения своей страны.

Вопрос был в компетенции Лукова, поэтому он добавил к сказанному генералом, что в Кабуле наверняка также понимают, что любая помощь иностранной державы приграничным племенам немедленно станет известна английской разведке и вызовет ответные контрмеры со стороны Великобритании.

– Вот поэтому было принято решение разыграть «пуштунскую карту» втайне от афганских властей, не дожидаясь окончания переговоров – подытожил сказанное Дрэссер.

Если до сих пор разговор имел характер свободной дискуссии, то с этой минуты Дрэссер заговорил директивным начальственным тоном. Он взял со стола красный карандаш и провёл им на настенной карте жирную линию через Памир вблизи от китайской границы.

– Вы пойдёте вот здесь!

Хозяин кабинета подчеркнул, что выбор столь сложного обходного маршрута – это вынужденная мера, и он хорошо понимает, что движение транспорта в высокогорной, малонаселённой местности является делом крайне трудным, даже в мирное время – при наличии хорошо оборудованных баз по всему маршруту.

– Не буду скрывать от вас, что обстановка там сейчас очень сложная. Офицеры и солдаты бывшей армии с казённым имуществом и оружием массово уходят за кордон, чаще всего в Индию. Оставшиеся без присмотра погранзаставы грабит местное население. По нашим сведениям Памирский пост сейчас охраняют не русские пограничники, а сто пленных чехов и словаков, единственной мечтой которых, надо думать является желание поскорее вырваться на родину из горной западни. Особо должен отметить активность басмаческих формирований в Ферганской долине, которые отрезали Памир от Ташкента. Таким образом, до установления советской власти на «Крыше мира» и на подступах к ней пока говорить не приходится. Поэтому не исключено, что на определённых участках пути вам придётся пробиваться с боями.

Заканчивая беседу, Дрэссер вытащил из ящика стола какую-то папку.

– Итак, теперь вы знаете, что для афганских властей вы будете вне закона. Если вас перехватят правительственные войска, запомните: вы ни в коем случае не должны признаваться, кто вас послал и с какой целью! Выдавайте себя за группу дезертиров и беженцев. Как я уже сказал, их там сейчас полно бродит, так что вам наверняка поверят. Ну а это на всякий случай.

Дрэссер протянул Лукову какой-то лист из папки и предложил:

Подвигайтесь ближе к столу.

Одиссей взял бумагу с машинописным текстом и начал читать:

«Я… сотрудник центрального аппарата ВЧК(а), выполняя особое задание Народного комиссариата по иностранным делам, обязуюсь беспрекословно выполнять все распоряжения высшего руководства и ближайших начальников, и сохранить втайне все доверенные мне сведения секретного характера. В противном случае я соглашаюсь, что я лично, а также все мои родственники будем подвергнуты высшей мере наказания – расстрелу».

К расписке прилагалась подробная анкета, в которой требовалось указать всех своих живых родственников, включая двоюродных дядей и внучатых племянников, и места их проживания.

Луков недоумённо взглянул на Вильмонта, и понял по озадаченному лицу старика, что и для него такой поворот событий тоже стал полной неожиданностью. Получалось так, что вроде бы Советская власть с большим удовольствием использует знание и опыт бывших специалистов, но при этом видит в них чуждых революции попутчиков, потенциальных предателей, которых надо держать в постоянно страхе. Правда, генералу Дрэссер не посмел предложить мерзкую бумажку.

Заполнив анкету, и подписав расписку, Луков вместе Вильмонтом покинули кабинет. В коридоре и на лестнице у старика видимо на нервной почве открылся сильный кашель. Он выглядел очень сердитым и расстроенным, всё время ворчал себе под нос. На улице Луков вернулся к разговору, который у них состоялся накануне:

– Анри Николаевич, вы давеча спрашивали меня, почему я согласился на эту экспедицию. Полагаю, теперь вы догадываетесь.

*

На следующий день Вильмонт зашёл за Луковым, и они вместе отправились на Большой металлический завод, бывший завод Гужона. По пути старик говорил Одиссею, что у большевиков заведён такой порядок, что если для какой-то цели ими создаётся отряд, то в нём непременно должны быть руководитель (командир), а также комиссар, в обязанности которого входит следить за политическим настроением всех членов отряда, а также наблюдать за благонадёжностью командира. Афганская экспедиция тоже должна была получить своего комиссара.

– Приготовьтесь, к знакомству с преинтереснейшим экземпляром из разряда новых русских карбонариев – с изрядной долей иронии предупредил Лукова генерал. – Правда, я не могу сказать, что я хорошо знал тех собак, с которыми он спал, чтобы обогреться, но всё же кое-что мне о нём известно. Могу сказать, что он личность весьма тёмная, с уголовным прошлым, в последние перед революцией дни был замешан в каких-то мошеннических проделках с банковскими деньгами. Ещё он человек чрезвычайно самолюбивый и вспыльчивый. Поэтому лучше не задевайте его непомерную гордыню. Он обязательно станет расписывать свои многочисленные подвиги. Мой вам совет: делаете вид, что верите всему. Я слышал, не так давно он приказал жестоко высечь петлюровского полковника или его самого приказали высечь. Но вам он, конечно, представит дело в первом варианте, хотя подозреваю, что раны на его ягодицах наверняка ещё не до конца зарубцевались. Поэтому, когда ему приходиться садиться, он устраивается на самый кончик стула.

Среди мартеновских печей в огромном заводском цеху собралась толпа рабочих в несколько тысяч человек. Без особого восторга слушали хмурые мужики красных ораторов. На заводе работали преимущественно выходцы из Калужской и Рязанской губерний. Они традиционно плохо поддавались большевисткой пропаганде, несмотря на то, что на «Гужоне» всегда был низок уровень механизации и высок травматизм, почему его называли «костоломным». Тем не менее, рабочие Гужона были не только постоянными участниками «обычных» беспорядков – кулачных драк, массовых попоек, но охотно участвовали и в революционных событиях, когда появлялась возможность всласть отвести душу в погромах. В частности они были зачинщиками разрушения в 1918 году памятника прославленному генералу Скобелеву на Тверской. Но когда речь заходила о принудительной мобилизации в Красную армию и необходимости работать по 14 часов в сутки без надлежащей оплаты, «гужоновцы» не желали слушать демагогические речи ораторов о пролетарской сознательности и революционном долге.

В воздухе чувствовались предгрозовые разряды. Толпа мрачным молчанием отреагировала на речь очередного агитатора. Провожаемый взглядами исподлобья и угрожающим гулом голосов пропагандист торопливо скатился с трибуны и заспешил к выходу из цеха.

– Надо заранее смириться с тем, что вам могут переломать несколько ребер, отбить почки вместе с селезёнкой и сделать сотрясение мозга, чтобы добровольно дразнить сегодня ораву этих молотобойцев – шепнул на ухо Лукову генерал.

Тем не менее, на освободившуюся трибуну попытался взойти ещё какой-то человек в пенсне. Но тут тишину взорвал пронзительный свист, в разных концах цеха раздались злые крики:

– Долой! Надоело! До-о-лой вашу дерьмовую власть, коль прокормить рабочего человека не можете.

– Гоните к чёрту болтуна!

Председатель митинга надорвал голос, призывая к порядку, но свист, топот, крики и брань продолжались. Незадачливый оратор несколько раз пытался начать свою речь, но говорить ему так и не дали. Вскоре вокруг него возникла какая-то потасовка.

– Убьют же, горемычного, – услышал Одиссей над своим ухом трагический шопот какой-то сердобольной женщины.

В этот критический момент в самую гущу разгневанных спецовок чёрной пантерой ворвался какой-то сумасшедший в потёртой кожаной куртке. Одиссей успел заметить также огромную шевелюру, как уголь чёрных волос отважного безумца.

– Братки! – вдруг разнеслось весёло-приблатнённое над головами людей. Толпа удивлённо замерла, затем расступилась, образовав широкий круг, по которому заметаться худощавый парень с большими тёмными глазами под густыми бровями вразлёт. Речь свою он начал чрезвычайно уверенно и, как Лукову показалось, самонадеянно. Видно было, что «толкание речей» для него было делом привычным.

– Зуб даю, ребята, будет вам жратва, водка и золотой запас, как говаривали атаманы своим казачкам на Дону. Только и вы уж, братва, не подведите свою родную Советску власть, которая в вас верит – отремонтируйте бронемашины в срок для Красной армии.

– Что же ты, мил человек, зубами клянешься, коль у тебя их нет, – раздался беззлобный крик из толпы. – Где ж тебе их вынесли, «зубоскал»?

Последовал оглушительный взрыв хохота.

Действительно у оратора отсутствовали передние зубы. Но разбитного чубатого губошлёпа не смутила брошенная в него реплика. Он весело ответил любопытному крикуну:

– А это я, дядя, в семнадцатом году пытался казачью дивизию распропагандировать. Генерала Корнилова. Может, слыхал?

– Как не слыхать. Так это они тебя? Выходит, не уговорил станичников? А ещё нам про золотой запас гутаришь, выходит ты трепло?

– Почему же, – уговорил, – усмехнулся оратор. – Правда, не сразу. Очень не кстати их полковник явился. Так донцы по его приказу вначале мне зубы повышибали. А потом немного подумали и полковнику своему шашкой башку снесли. А мне обещали со временем всем кругом золотые зубы вставить.

Своей речью и всем своим видом оратор произвёл нужное впечатление на аудиторию. Рабочие слушали его довольно благосклонно.

После митинга состоялось знакомство Лукова и Вильмонта со своим комиссаром.

– Гранит Лаптев, – гордо представился парень. Ему было лет 20. Он пребывал в сильном возбуждении от только что одержанной победы над толпой, которая запросто могла размазать его по полу. Черноволосый, стройный, он напоминал испанского тореро, только что убившего на арене опаснейшего быка. На его смуглых щеках играл румянец, маслянистые чёрные глаза сияли.

Они вместе вышли из заводских ворот. По дороге комиссар весело, словно анекдот, рассказывал новым знакомым, как летом под Киевом его схватили Петлюровцы, зверски избили, а затем решили расстрелять. И он, стоя у стенки железнодорожного депо, кричал своим палачам вперемешку: «Шма Исраэль!» и «Вставай проклятьем заклеймённый…». Однако в последний момент петлюровцы решили заменить юному комиссару расстрел на публичную виселицу. Но ночью ему удалось сбежать из их тюрьмы.

Одиссей не мог не подпасть под обаяние парня. При общении с ним вы быстро переставали замечать его отсутствующие зубы, толстые бесформенные губы, сломанный нос, неправильные черты лица. Он умел нравится, и через пять минут знакомства начинал казаться воплощением мужского шарма.

Комиссар привёл генерала и Лукова в модное литературное кафе. Он присел как-то боком на самый краешек стула, при этом поморщившись. Вильмонт выразительно подмигнул Лукову, мол, а я, что вам говорил – всё-таки разодрали хвастуну жопу петлюровские нагайки.

А комиссар, ничего не замечая, продолжал с важным видом рисоваться перед ними, хвалясь знакомством с известными поэтами. Лаптев очень хотел, чтобы его воспринимали не только как чекиста:

– Я сейчас перевожу Советскую конституцию на древнееврейский язык – похвастался он.

Но тут раздался насмешливый голос:

– Для кого стараетесь? Всё равно вас никто не сможет прочитать, это же мёртвый язык.

Лаптев метнул злой взгляд в сторону сказавшего это. Щёки его побелели.

– Язык, на котором говорил первый революционер и террорист Иисус Христос, не может быть мёртв! – крикнул он, ища глазами того, кто посмел его критиковать. – Я уже перевёл на него «Капитал» Маркса!

Это заявление сорвало всеобщие аплодисменты. Было видно, что Лаптев любит беседовать на литературные темы. И его здесь уважают или бояться.

Быстро пьянея, Лаптев становился агрессивен и неуправляем. Возбуждённый, наглый, глаза немного навыкате, он стал приглашать Вильмонта и Лукова поехать поглядеть, как в подвалах Лубянки расстреливают «контру». Одиссей, который сам недавно был в роли такого «контрика», почувствовал глубочайшее отвращение к человеку, который поначалу вызвал у него живейший интерес и даже восхищение.

Вместе с Лениным и его соратниками к власти пришло много сомнительных личностей. Похоже данный тип был одним из самых неприятных из них: чванливый хвастун, вознесённый «из грязи в князи». Худший тип большевика.

Впрочем, при объективном рассмотрении в характере комиссара обнаруживались и некоторые достоинства. По всей видимости он был храбр, неглуп, во всяком случае начитан, удачлив и обладал несомненным даром влиять на людей.

Впрочем, в данный момент все достоинства комиссара затмили его отвратительные недостатки. В подвыпившего Лаптева словно бес вселился:

– Жизнь людей в моих руках, – разглагольствовал он. – Захочу, подпишу бумажку на любого, кто мне не понравится, – и через пару часов нет человечка. Пшик! Одно воспоминание останется!

Тут Лаптев указал пальцем в сторону отворившейся двери, в глазах его появился нездоровый блеск.

– Вон, смотрите, вошёл поэт. Он представляет большую культурную ценность. А я если захочу немедленно его арестую и подпишу смертный приговор. Хотите?

Глаза комиссара вбуравились в мужчину лет тридцати с приятным интеллигентным лицом, гривой каштановых волос, одетого в просторную блузу художника с широким чёрным бантом в белый горошек на груди. Развалившийся на стуле комиссар пальцем поманил пока не ведающего опасности поэта.

Ничего не понимающий поэт недоумённо стал оглядываться по сторонам, в надежде что пользующийся дурной славой чекист указывает не на него.

– Я?! Вы меня?

– Да, да, ты! Подь сюда! Я давно замечаю, что ты недолюбливаешь советскую власть. Мне известно, Федька, как третьего дня ты трепался, что вскоре всех московских большевиков будут вешать на фонарях. А ты в честь этого сочинишь оду.

– Да, бог с вами, товарищ Лаптев, Я никогда такого не говорил, – начал оправдываться поэт.

– Мы пойдём, – поднялся из-за стола Вильмонт, не желая присутствовать при окончании этой мерзкой сцены.

Лаптев пожал плечами:

– Ладно, если не хотите, я сохраню ему жизнь…

*

– Вы должны поговорить с Дзержинским, чтобы нам дали нового комиссара – едва они оказались на улице, чуть ли не потребовал у генерала Одиссей.

А зачем? – натягивая на руку перчатку, пожал плечами старый разведчик. – Уверяю вас: любой новый комиссар, которого нам пришлют, вряд ли будет намного лучше этого.

– Но он же негодяй! Как могут культурные люди путешествовать в одной компании с отпетым мерзавцем?!

– Хм, понимаю… Вы хотите, чтобы вши были со вшами, а клопы с клопами. Увы, сударь, мы живём в такое время, когда так уже не получится. После октябрьского переворота прежние сословия и нравы смешались в один густой борщ. Даже человек вашего склада не может теперь избежать лицезрения всех свинцовых мерзостей нынешней русской жизни.

– Но этот Лаптев чуть не убил человека прямо на наших глазах!

– Я полагаю не стоит всё, что говорит этот позёр Лаптев принимать за чистую монету. Он показался мне заядлым актёром. К тому же господин Лаптев обожает рассказывать о себе разные фантастические истории. Этот комиссар из числа тех воинствующих болтунов, коих солдаты на фронте называли «трепло» или «штабная макаронина».

Впрочем, то, что мне известно об этом персонаже, позволяет мне считать, что ему нельзя отказать в храбрости и ораторском таланте.

Лаптев хотя и недавно обосновался в Москве, но уже стал личностью довольно заметной и Вильмонту кое-что известно было о недавнем прошлом живописного южанина. Он поведал Лукову несколько любопытных фактов из биографии комиссара.

Вступив в 1918 году добровольцем в формируемый в Одессе из биндюжников и рыбаков красный отряд, Лаптев (в Одессе его знали, как Якова Шенкеля – приказчика антикварной книжной лавки) вскоре влился вместе с ним в состав 3-й советской украинской армии. Благодаря прекрасно подвешенному языку молодой красноармеец быстро сделал впечатляющую карьеру, поднявшись до должности комиссара Военного совета армии. Затем стал помощником начальника штаба. Лаптев не только блестяще выступал на митингах, но и с удовольствием лично водил пехотные цепи в атаку под неприятельскими пулями. За храбрость и весёлый нрав красноармейцы обожали своего комиссара.

А потом случилась история, которая на время скомпрометировала перспективного политического работника в глазах командования. В одном из занятых армией приморских городов были захвачены деньги государственного банка. Сумма трофея была огромна. И Лаптев повёл себя недостойно комиссарского звания – вместо того, чтобы отправить все деньги под охраной в Москву, он предложил командующему армией по-тихому поделить половину суммы. По требованию командарма и под угрозой отдачи под суд военного трибунала Лаптеву пришлось вернуть 7 миллионов в армейскую казну. Тем не менее, 200 000 золотом куда-то испарились. Разбираться с этим делом даже приезжал представитель Москвы. Но Лаптеву удалось как-то оправдаться, и ему всё сошло с рук.

А вскоре он случайно угодил в плен к петлюровцам, откуда чудесным образом сумел спастись. Правда, ходили слухи, что комиссар просто подкупил вражескую контрразведку. Впрочем, такие разговоры не мешали Лаптеву продолжать своё удивительное служебное восхождение. Его удача заключалась в умение быстро меняться, приспосабливаться, реагируя на запросы времени. Если из серой солдатской массы его выделили и вознесли на штабные должности выдающаяся личная удаль и ораторский талант, то когда потребовалось очистить своё имя от подозрений, Лаптев прогремел на весь фронт, как жестокий организатор красного террора. Он лично руководил казнями сотен пленных офицеров и заложников.

Достигнув должности армейского комиссара, Лаптев вдруг вспомнил, что в своё время блестяще окончил одесскую Талмуд-тору. Только ему ведомыми путями Гранит сумел получить вызов в Москву в распоряжение Народного комиссариата по иностранным делам. Своею внешностью комиссар мог легко сойти за испанца, иранца или итальянца. Он владел несколькими европейскими и восточными языками, то есть выгодно выделялся на общем фоне безграмотных и примитивных сотрудников ЧК и Наркомата по иностранным делам.

– Вот увидите, если этот искатель приключений не будет убит в пьяной кабачной драке, его ждёт впечатляющая карьера у большевиков, – сказал Лукову генерал Вильмонт. – Впрочем, поговаривают, что, едва обосновавшись в «Первопрестольной», он пошёл чертить, да слоняться, и начальство уже решает, куда бы его спровадить поскорей.

Глава 8

За два дня до отъезда в экспедицию Вильмонт слёг с обострившейся болезнью лёгких. Одиссей навестил его дома накануне отъезда. Луков хотел поблагодарить генерала за то, что тот достал для его отца печку-буржуйку и позаботился о запасе дров, чтобы остающемуся в холодной Москве профессору хватило их до самой весны. Также генерал договорился, чтобы известному востоковеду выдали аттестаты на получение продовольствия, как совслужащему. Конечно Одиссей понимал, что всё это богатство добыто сотрудничающим с большевиками генералом по линии ЧК, то есть отнято у кого-то. Но оставить отца без тепла и еды означало обречь его на верную гибель!

Когда Луков пришёл, то застал у генерала врача и стал свидетелем их разговора:

– При вашей болезни и общем расшатанном состоянии здоровья вам категорически противопоказаны дальние поездки! – категоричным тоном наставлял больного доктор. – Если вы не послушаетесь моего доброго совета и всё-таки покинете Москву, то умрёте в пути.

– Хорошо, милый доктор, я обязательно приму к сведению ваши слова, – кротко пообещал пациент.

– Я также настаиваю, чтобы с этой минуты вы изменили свои пагубные привычки. Запомните – никакого табака и алкоголя! Никаких волнений! Вам это категорически противопоказано.

– Обещаю.

Однако стоило доктору уйти, как генерал достал коробку великолепных американских сигар и предложил Лукову выпить коньяку за успех предстоящего им путешествия.

За бокалом хорошего бренди Анри Николаевич объяснил молодому товарищу своё поведение:

– Я давно понял, что упорная работа и игнорирование собственных болячек лечат даже самый тяжкий недуг.

После первых затяжек сигарой старик долго не мог откашляться, но затем (о странное дело!) дыхание его очистилось от хрипов, глаза заблестели, а речь сделалась вдохновенной:

– Так исцелился Цезарь от падучей. В походе он просто не обращал внимания на свою хворь, не поддавался ей. Перестать работать, жить в полную силу, значит выкинуть перед старостью и немощью белый флаг. Если же предположить, что мой дорогой доктор всё же прав, и мне действительно суждено умереть в пути, то что ж, – лучшего финала я для себя не желаю! Пусть мне осталось жить три месяца, но я хочу прожить их со вкусом!

Тут генералу пришло на память комичное сравнение, и он усмехнулся:

– Говорят, Наполеон не сумел добиться успеха в свои легендарные «100 дней» и в итоге проиграл битву при Ватерлоо из-за обострения геморроя. К счастью моя задница здорова и не будет влиять на работу моего мозга.

Их беседа затянулась далеко за полночь. Генерал уговаривал Одиссея остаться ночевать у него, но Луков хотел провести хотя бы несколько часов перед предстоящей им долгой разлукой с отцом. До родного дома молодой человек добрался без происшествий, если не считать того, что его дважды останавливали для проверки документов патрули.

Но вот все опасности ночного города, кажется, позади. Осталось пересечь внутренний дворик и через минуту он окажется в своей уютной прихожей. Одиссей ускорил шаг, привычно нырнул в арку и…внезапно оказался в ловушке. Дорогу ему перегородил широкоплечий детина. Бандитского вида субъект зловеще молчал, а руки держал в карманах. Луков остановился, потом попятился. Но поздно! Со стороны улицы от тёмной стены подворотни отделились ещё двое. Мышеловка захлопнулась! Мороз пробежал его спине Лукова от ужаса. Но Одиссей постарался взять себя в руки.

– Кроме этого пальто у меня больше нет ничего ценного, – предупредил он неизвестных.

Однако грабить его не собирались. С Луковым разговаривали на удивление вежливо:

– Мы знаем, что вас вынудили учавствовать в одном деле – многозначительно заговорил один из неизвестных – крепкий мужчина с квадратной челюстью.

– Кто вы такие? – тревожно спросил Одиссей.

– Патриоты России.

– Что вам нужно от меня?

Неизвестный с квадратной челюстью пояснил:

– Вы ведь не горите желанием помогать хамам-бельшевикам, верно? Особенно после того, как они несколько часов назад расстреляли трёх ваших университетских сослуживцев, в том числе профессора Свекольникова.

– Этого не может быть! – ужаснулся Одиссей.

– Мы вас не обманываем. Их расстреляли вместе с сорока другими арестованными в ответ на разоблачённый чекистами антибольшевистский заговор. Правда, пока об этом не знают даже родственники казнённых. Вы бы тоже об этом не узнали до своего отъезда из города… Приносим вам наши соболезнования.

– Нет, этого не может быть, это какая-то чудовищная ошибка! Я разговаривал с самим руководителем ЧКа, и он обещал сохранить моим коллегам жизнь!

Человек с квадратной челюстью пояснил:

– У профессионалов это называется «военной хитростью». Чекистам был нужен талантливый учёный Одиссей Луков. Вот вас и обманули. Дзержинский настоящий большевик. Он безжалостно казнит инакомыслящих. По его распоряжению чекисты по всей России берут заложников.

Тут весьма эмоционально заговорил второй неизвестный:

– Сами большевики распускают о Дзержинском массу легенд. В них руководитель красного террора – сама справедливость и неподкупность. К нему, мол, неприменимы обычные обывательские понятия о человеческой натуре. Рассказывают, например, что он настоящий аскет революции – живёт в своём рабочем кабинете, не имеет никакой личной жизни. Сон и еда для него неприятная необходимость, о которой он часто забывает за работой. Обед, который ему приносят в кабинет, вроде как чаще всего уносят обратно нетронутым. Только ведь и Великий инквизитор, отправлявший на чудовищные пытки тысячи обвинённых по ложному доносу людей, сжигавший на кострах заподозренных в колдовстве женщин и детей, тоже был аскетом.

Мужчина с квадратной челюстью подтвердил сказанное товарищем:

– Да, большевистская пропаганда преподносит Дзержинского этаким «кристалликом». Никто ведь не знает, что всё в этом образе выдумано, сделано, натянуто, а подкладка то гнилая.

Один из окруживших Лукова мужчин вынул из кармана пальто сложенную газету.

– Это большевистская «Правда». Вот статья Дзержинского, в которой он объясняет сущность деятельности своего учреждения.

Мужчина развернул газету и стал читать: «ЧКа не суд, ЧКа – защита революции, она не может считаться с тем, принесет ли она ущерб частным лицам. ЧКа должна заботиться только об одном – о победе, и должна побеждать врага любыми методами, не принимая в расчёт какие-либо моральные ограничения, даже если ея меч при этом попадает случайно на головы невинных».

Одиссей был подавлен и одновременно полон негодования:

– Я немедленно отправлюсь в ЧКа и добьюсь разъяснений от самого Дзержинского, чего бы это мне не стоило!

Но неизвестный мужчина с квадратной челюстью настоятельно отсоветовал ему так поступать:

– Вы ни в коем случае не должны показывать, что вам что-то известно. Если откажитесь работать на них, то погубите не только себя, но и своих близких. Чекисты истребят весь ваш род до последнего человека. Поверьте, это обычный метод их работы. Поэтому, как бы не тяжело вам было, притворитесь, что лояльны к ним. А когда придёт время, мы спрячем вашего отца и других родственников в таком месте, где взявшие с вас подлую расписку негодяи не смогут их найти!

Одиссей был поражён – откуда-то эти люди знали даже про секретную расписку, которую он дал в кабинете Дрэссера!

На прощанье неизвестный с квадратной челюстью вручил Лукову половинку карты с изображением ярко раскрашенного шута – джокера, и объяснил, что Одиссей должен будет выполнять распоряжения того, кто предъявит ему вторую половинку этой карты.

– Так вы сможете отомстить за гибель коллег и доказать себе и другим, что являетесь честным человеком и настоящим дворянином.

*

И вот настал день вылета. С раннего утра Дрэссер метался по Москве в поисках бензина. Но, не смотря на все свои полномочия и мандаты, он не мог достать даже пары бочек драгоценного топлива. Хотя для ответственной задачи были выделены лучшие крылатые машины столичного авиаотряда, горючего для них не нашлось. Луков и Вильмонт ожидали возвращения Дрэссера в Главном управлении Рабоче-крестьянского Красного Воздушного флота. Штаб красной авиации размещался в шикарном, хотя и слегка подпорченным во время октябрьских революционных боёв отрядов красной гвардии с юнкерами здании бывшего ресторана «Яр».

Вместе с Луковым и генералом время за чаем коротал один из двух лётчиков экспедиции. К удивлению экспедиционеров им оказался немец из Баварии, завербованный большевиками. Это был крупный детина высокого роста, широкоплечий с толстыми руками и ногами и круглым щекастым рябым лицом.

Как и многие люди его комплекции, иностранный наёмник оказался не слишком словоохотлив. По-русски он говорил вполне сносно, хоть и с сильным акцентом, но предоставил право рассказать о себе штабному работнику. Штабист поведал, что немецкого товарища зовут Фридрихом, что четыре года назад во время своей службы на Западном фронте он сбил семь французских и английских самолётов. А, мол, нынче «Камрад Вендельмут» верой и правдой служит в Красном воздушном флоте и уже имеет портсигар с гравировкой, которым его наградил сам Троцкий за осенние бои 1918 года над Казанью.

Это был первый случай в гражданскую войну, когда аэропланы намеренно бомбили городские кварталы. Примечательно, что вначале красное командование поручило провести акт устрашения находящимся у них на службе бывшим царским офицерам – Рябову и Девайоту, но те наотрез отказались учавствовать в бомбардировке мирных жителей. На следующий день командир 23-го авиаотряда Сатурин, размахивая «Маузером» потребовал от забастовавших экипажей взять бомбы, угрожая в противном случае застрелить «изменников революции» на месте. Аргумент казалось подействовал – Рябов и Девайот погрузили на свои крылатые машины бомбы и бочки с отравляющим газом, но вместо того, чтобы сбросить смертоносный груз на город – перелетели к белым.

Тогда из Москвы был срочно выписан немецкий наёмник, который без остановки выполнил чёртову дюжину бомбовых рейдов на Казань. За этот «подвиг» немец получил не только портсигар, его также отметили реквизированными у «эксплуататорских классов» золотыми часами и солидной денежной премией.

Застенчиво улыбающийся рябой гигант согласно кивал, подтверждая каждое слово рассказчика. В этом немце советское авиационное командование не сомневалось. Но экспедиция должна была лететь на двух машинах. Со вторым пилотом генералу Вильмонту и Лукову предстояло встретиться на аэродроме…

Вскоре вернулся Дрэссер. Он всё-таки привёз драгоценное горючее и оттого был очень доволен собой и весел. Дрэссер со смехом поведал, что нашёл выход из тупиковой ситуации, обратившись через Дзержинского прямо к Ленину:

– С разрешения Ильича пришлось «ограбить» кремлёвский гараж. Вожди революции героически смирились с тем, что их автомобилям придётся какое-то время вместо хорошего бензина «кушать» вонючий бензол. Зато «Даёшь мировую революцию!».

Тут Дрэссер обратил внимание, что генерал выглядит совсем больным. Анри Николаевич постоянно заходился в лающем кашле. Кажется, у старика была высокая температура. Дрэссер предложил перенести вылет на несколько дней, пока больному не станет лучше. Но Вильмонт решительно заявил, что чувствует в себе достаточно сил, чтобы в ближайшие дни одолеть болезнь, а лечиться он сможет и в пути, для чего взял с собой назначенные ему доктором пилюли и микстуры.

– Я беру пример с вашего Дзержинского, он ведь тоже, говорят, очень болен, но это не мешает ему работать. Говорят за стальной характер его даже прозвали железным – сказал Дрэссеру генерал.

Дрэссер улыбнулся и неожиданно рассказал анекдот про главного чекиста:

– В прошлом году однажды в кабинет Дзержинского влетела граната. Председатель ВЧК(а) не растерялся и вовремя успел спрятаться в огромном стальном сейфе, который после революции так и остался в кабинете бывшего управляющего страхового общества, но пустовал. Взрыв не причинил Дзержинскому никакого вреда, но поговаривают, что именно после этого покушения председателя ВЧК(а) и прозвали «железным Феликсом».

*

На аэродроме возле приготовленных к вылету аэропланов громко, во всю глотку орали друг на друга двое.

– Не доверяю я тебе, Веселкин! – грубым хриплым басом «громыхал» на весь аэродром коренастый здоровенный мужик в кожаных куртке и шароварах. – Ты, сволочь, под полушубком царские кресты до сих пор носишь! Приказываю снять цацки – немедленно!

– Не сниму! – тоже демонстрировал сильный голос румяный брюнет с интеллигентным лицом. – Мне их не за штабное сиденье дали, а за пролитую в боях с германцами кровь!

– Может тебе и погоны подпоручика во сне мерещатся? – сузив глаза, вкрадчиво вопрошал коренастый мужик.

Генерал и Луков наблюдали за конфликтом издали, Дрэссера с ними снова не было, он решал какой-то вопрос с аэродромным начальством. Одиссей уже слышал сегодня фамилию «Весёлкин» и понял, что румяный – это лётчик второго самолёта, на котором должна была лететь экспедиция.

Лётчик вытащил из кармана полушубка какой-то листок и, гневно потрясая им, крикнул:

– Вам этого мало! Хотите, чтобы я душой наизнанку перед вами вывернулся!

Скомкав лист, лётчик кинул его под ноги обидчику.

– Ты чем кидаешься! – опешил мужлан в коже. – Теперь мне окончательно всё про тебя ясно, – к белым надумал перелететь, паскуда офицерская! Только зря надеешься, я с тобой полечу, и если замечу малейший признак измены, сразу пристрелю!

– Меня убьёшь, сам тоже гробанёшься, – со злым смехом ответил в лицо крепыша лётчик, – управлять то самолётом ты не умеешь!

Ругань продолжалась ещё некоторое время. Затем лётчик ушёл.

Оставшись один, мужлан наконец заметил незнакомых ему людей в полётном обмундировании и направился к ним. Выяснилось, что он новый комиссар экспедиции, назначенный вместо сразу же скомпрометировавшего себя прежнего. Кто-то из свидетелей безобразной сцены, учинённой Лаптевым в литературного кафе, всё-таки пожаловался высокому чекистскому начальству на Лаптева, и того отдали под суд. А вместо него в экспедицию прислали нового политического надзирателя.

Взгляд у этого человека был насупленный, угрюмый из-под густых бровей, во всём его облике не было решительно ничего приятного. «Прав генерал, – сказал себе Луков, – любой новый комиссар будет хуже предыдущего».

После короткого разговора комиссар тоже ушёл по своим делам. Он забыл поднять брошенный ему под ноги лётчиком листок. Это сделал Вильмонт. Расправил скомканную бумагу, генерал стал читать:

Лётчик должен указать из среды служащих своего отряда не менее двух лиц, кои согласны дать подписку в том, что в случае перелёта лица, за которое они ручаются к противнику, они согласны нести какую угодно ответственность вплоть до расстрела.

Лётчик должен предоставить подписи членов своей семьи и родственников, друзей в том, что он не перелетит к врагу. В случае измены лётчика эти люди подлежат расстрелу.

Родственники лётчика обязуются не менять места своего жительства без разрешения чрезвычайной комиссии.

Вильмонт сложил лист вчетверо, убрал в карман, после чего сказал Одиссею:

– Как видите, взятие таких расписок является обычной практикой в отношении «военспецов из бывших».

Генерал только добавил, что, насколько ему известно, каждый месяц от красных перелетают на бесценных самолётах к белым полдюжины пилотов, среди которых подавляющее большинство бывшие офицеры.

В таких случаях мои коллеги по «охранке» тоже часто прибегали к подобным не совсем чистым приёмам, хотя вне службы руководствовались такими благородными понятиями, как честь дворянина и офицера.

– Тогда уж не вы ли научили чекистов таким методам? – язвительно поинтересовался Одиссей, у которого душа болела после известия о гибели коллег. Луков с большим трудом изображал, что не знает о произошедшей этой ночью трагедии.

Генерал внимательно посмотрел на него и пояснил:

– Нет, я лично чекистов не консультировал по этому вопросу, но кое-кто из моих бывших сослуживцев-жандармов вне всякого сомнения делал это. И я их не осуждаю. Государство без политической полиции – утопия. А у контрразведки своя мораль, суть которой можно выразить древним изречением: «Финис санктификат мэдиа – «высокая цель оправдывает средства». Предательство и шкурничество, – вот с чем лично я никогда не примирюсь, и буду бороться до окончания дней своих.

Лукову показалось, что последние слова проницательного старого контрразведчика являются предостережением лично ему. Одиссей вспомнил о половинке карты с изображением цветного шута в своём внутреннем кармане. Хотя молодой человек был полон ненависти к большевикам, тем не менее, он ещё не решил, как поступит, когда к нему явиться обладатель второй половинки этой карты и потребует выполнить его приказ.

*

Если на аэропланах бывшей царской армии часто изображались Георгий Победоносец, другие святые, православные символы, то крылатые машины большевиков обычно украшали кабалистические символы, черепа с костями и прочая чертовщина. В частности на борту одного самолёта экспедиции был очень натуралистично изображён чёрт с мохнатыми козлиными ногами, на другом красовалась смерть с косой в одной костистой руке и огромной бутылью самогона в другой.

Недоумённо косясь на дьявольские рисунки, Дрэссер поинтересовался:

– Почему вместо пролетарской символики на красных аэропланах намалёвана эта бесовщина?!

Оказалось, что никто из присутствующих высоких авиационных чинов этого не знает. Ситуацию спас какой-то находчивый механик, который объяснил начальству, что красные лётчики все сплошь безбожники и пусть враг знает, что им даже черти в бою помогают.

Дрэссеру ответ понравился. Тут он заметил изображение обнажённой пышнотелой красотки на фюзеляже стоящего чуть поодаль «Сопвича». Барышня возлежала в призывной позе.

– А это что за порнография? Тоже символ воинствующего безбожия? – явно добродушно осведомился он.

Тут даже остроумный механик немного замешкался с ответом, однако всё же нашёлся:

– Известно что – красивая краля для поднятия боевого духа товарищей военлётов. Женщина она хоть и нежелательный объект на аэродроме, как и на корабле, однако куда ж мужику без бабы.

Все захохотали. Дрэссер тоже. После такого ему не оставалось ничего иного, как разрешить оставить рисунки, но с одним условием снабдить их лозунгами: «За РКП(б)!», «Даёшь мировую революцию!», «Смерть буржуям!». А самолёт с эротическим изображением на фюзеляже удостоился даже имени собственного. Отныне он должен был именоваться «коммунаркой». Естественно изображённой девице в связи с её новым статусом надлежало подрисовать одежду и красную косынку.

Глава 9

Когда лётчик объявил посадку, старик-генерал подхватил портфель своего ассистента и направился к аэроплану.

– Вы что нагрузили портфель кирпичами? – вполголоса, чтобы его не услышал пилот машины, изумился Вильмонт, оглядываясь на Лукова.

– Нет, там книги, я взял с собой Коран и недавно изданную рукопись «Молитв за пророка Мухаммеда» на арабском языке. Всё-таки мы отправляемся за Восток.

Генерал пожал плечами и усмехнулся.

– Что ж тогда начинайте молиться прямо сейчас, чтобы наша крылатая этажерка не рухнула вскоре после взлёта из-за того, что вы её так нещадно перегрузили.

К счастью снабжённые лыжами самолёты легко оторвались от снежного поля. Огромный немец хоть едва помещался в кабине, оказался настоящим «Маэстро воздуха». Он управлял не самой новой машиной виртуозно, как послушной его воле игрушкой.

Воздух на высоте был прозрачным и ледяным, слегка обжигал лёгкие при дыхании. В открытой кабине свободно гулял ветер. Но лётчикам и пассажирам всё это было нипочём, благодаря специальному обмундированию, состоящему из тёплого белья и нескольких «слоёв» верхней одежды. В меховых унтах выше колен и перчатках из оленьей шкуры, тёплых свитерах и кожаных полупальто, надетых поверх мешковатых толстых комбинезонов, они выглядели как полярные путешественники. Незадолго до вылета Одиссей натянул на голову подшлемник, роль которого играл вязаный лыжный шлем, и ещё поверх него нахлобучил кожаный шлем на козьем меху. А ещё членам лётных экипажей полагались очки для защиты глаз от ветра и выхлопных газов из мотора и стёганная ватная маска, чтобы не обморозить лицо. На Земле Луков с трудом мог передвигаться в этих «доспехах», чувствуя себя неповоротливым увальнем. Ему стоило немалого труда забраться в кабину. Зато на высоте 2000 метров такое снаряжение отлично защищало от холода.

Одиссей впервые поднимался в небо, но вместо ликования от обилия новых впечатлений, ощущал смертную тоску. На этой головокружительной высоте им овладел прежде малознакомый ему ужас.

Затем начался приступ морской болезни. Маленький самолётик сильно раскачивало и подбрасывало, словно небольшую лодку в неспокойном море. В кабину затягивало вонючую гарь из мотора, отчего мучения пассажира усиливались.

Тошнота, головокружение, стыд и разочарование – вот что испытывал Луков на протяжении большей части полёта. «Какой из меня к чёрту исследователь! – уныло думал он. – Если, впервые оказавшись в новой, ещё неизведанной стихии, вместо живейшего любопытства мечтаю лишь о том, чтобы поскорее оказаться снова на земле!». После посадки Одиссей едва мог выбраться из кабины, чувствуя противную слабость во всём теле и сильные позывы к рвоте. И эта пытка повторялась снова и снова, ибо после короткого отдыха и дозаправки на промежуточных аэродромах самолёты экспедиции опять поднимались в небо.

Уже через три с небольшим часа после вылета из Москвы, не смотря на достаточно сильный встречный ветер, они достигли Мурома, где совершили первую посадку. Пока его спутники ели, Одиссей трупом валялся на кушетке и с ужасом думал о снова предстоящей ему пытке. К счастью для него внезапно началась пурга, и отлёт отложили до утра. Но на следующий день кошмар повторился.

Однако, в состоянии, которое переживал Луков, были и свои плюсы. Полностью сконцентрированный на собственных телесных страданиях он не замечал многих трудностей и опасностей пути. Хотя формально они летели над территорией, подконтрольной большевиками, по существу пересекали огромное дикое пространство, где власти как таковой не было. Точнее она принадлежала главарям неисчислимых шаек дезертиров и грабителей, идейным бандитам всех мастей, по большей части враждебных по отношению к ленинскому правительству. Пролетая над каким-нибудь селом или небольшим городком нельзя было знать наверняка, под чьим контролем нынче находится этот населённый пункт. Несколько раз аэропланы обстреливались там, где, судя по картам, должны были располагаться части Красной армии.

Надо было быть готовым ко всему. Общая ситуация на фронте могла кардинально измениться со дня на день. Огромная 150-тысячная армия Колчака уже пришла в движение, взяла Ижевск и рвалась к Волге. Белое командование рассчитывало через несколько месяцев с триумфом войти в Москву. В связи с этим самолёты экспедиции могли быть в любой момент атакованы шныряющими в красном тылу белогвардейскими истребителями или обстреляны с земли солдатами прорвавшихся неприятельских частей.

Но что ещё опаснее – аэродром впереди по маршруту, который на момент вылета воздушного каравана считался красным, всего через несколько часов мог перейти под контроль белых. Находящиеся в воздухе лётчики, не имея на борту своих машин радиостанций, просто не могли своевременно узнать об этом.

Впрочем, если белые перехватчики и рейдовые группы вражеской кавалерии в красном тылу пока оставались гипотетической угрозой, то плохое топливо грозило едва начавшейся экспедиции реальной гибелью в ближайшие часы. Для начальника экспедиции и, похоже, для самих лётчиков было загадкой, почему их аэропланы ещё держатся в воздухе, несмотря на ужасающую смесь, на которой работали их моторы.

С потерей летом 1918-го бакинских и северокавказских нефтепромыслов Советская Россия осталась без источников сырья для производства бензина. Дореволюционные запасы горючего быстро растаяли. На новый 1919 год во всей республике оставалось всего 2000 пудов авиабензина. На всю авиацию Восточного антиколчаковского фронта выделялось всего 640 килограммами горючего в месяц (примерно столько сжигал один авиадвигатель «Рон» за 20 часов работы).

В ход пошел бензин 2-го сорта, потом газолин, гептан, затем авиаторы начали изобретать различные заменители авиакеросина. При работе на одних видах спиртовых суррогатов моторы неустойчиво держали малые обороты, легко переохлаждались в полете, а на бензоле и толуоле, наоборот, быстро перегревались на большом газу. Использование любого эрзац-топлива приводило к недобору мощности моторов, могло вызвать остановку двигателя прямо в полете.

Наибольшее распространение в условиях острейшего бензинового дефицита получила так называемая казанская смесь марки «а», в просторечии «казанка», состоявшая из керосина, газолина, спирта и эфира. На бочках с этим горючим всегда белела надпись: «при употреблении взбалтывать», так как со временем жидкость отстаивалась и более тяжелые фракции выпадали в осадок.

Казанская смесь быстро образовывала в камерах сгорания и на клапанах цилиндров трудноудаляемый нагар.

Полеты на «казанке» в холодную погоду являлись поистине смертельным номером. Слизистые частицы бензинового отстоя могли в любой момент забить жиклеры карбюраторов, отчего двигатель глох, и хорошо еще, если это случалось над своей территорией, а внизу имелась подходящая площадка для аварийной посадки.

Помимо «казанки», для заправки авиационных «движков» широко использовались разнообразные спиртовые смеси, носившие обобщенное поэтическое прозвище «авиаконьяк». Как правило, они состояли из этилового и метилового спиртов, а также серного эфира в различных пропорциях. При полетах на спиртовых суррогатах пилоты нередко получали отравления продуктами сгорания, вызывавшими головную боль, слабость и головокружение. Бывали даже случаи смерти лётчиков, когда в качестве моторного топлива использовались бензол и толуол (аэродромное прозвище – «горчица»).

Пары спиртового горючего, особенно если в смеси присутствовал эфир, могли оказывать на летчиков и наркотическое воздействие. Так после одного из перелётов немецкий пилот экспедиции находился в таком невменяемом состоянии от опьянения испарениями авиасмеси, что после спуска стал палить в аэродромную обслугу из пистолета. Наёмнику повезло, что его не пристрелили ответным огнём, а только связали и два часа продержали под замок. Потом, оклемавшись, немец признался, что ему почудилось, что он снова служит в германской армии и воюет с русскими на восточном фронте. Только особый статус спас дебошира от серьёзных неприятностей.

И чем дальше от Москвы удалялся воздушный караван, тем хуже становилась «горючка». Иной раз в баки заливали такую дрянь, что двигатели отказывались запускаться или глохли на разбеге. При каждой возможности генерал телеграфировал в Главное управление Красного воздушного флота, лично Дрэссеру и Дзержинскому, чтобы высшее руководство надавило на местное начальство и то изыскало из своих резервов пару бочек драгоценного авиабензина для продолжения экспедиции особого назначения. Первые два дня это ещё действовало, но затем даже грозные окрики из Москвы стали бесполезными. Хорошего авиационного керосина на далёких полевых аэродромах давно в глаза не видели, а любой спирт ценился здесь на вес золота.

Очень скоро «залётные товарищи» из Москвы стали радоваться любому пригодному для заправки машин и собственного «согрева» спирту, включая самогон. В условиях чудовищной инфляции спирт являлся главным заменителем денег, на который можно было выменять всё, что угодно. Спиртом спасались от голода и холода, лечили все болезни. Спирт помогал не сойти с ума от творящегося вокруг ужаса, даря спасительное для психики временное забытьё. В авиации кружка чистого спирта обычно служила универсальным средством поощрения экипажей за смелые полеты и механиков за ударную работу.

Сидящие на спирте армейские снабженцы расставались со своими сокровищами очень неохотно, часто лишь под угрозой расстрела. Экспедицию спасало только то, что она находилась на особом контроле у высокого большевистского начальства. Благодаря этому с москвичами иногда случались настоящие чудеса. Однажды они три дня просидели на затерянном среди глухих лесов крошечном аэродроме, прикованные к земле отсутствием какого-либо бензина. Генерал уже подумывал о том, чтобы следовать дальше на санях, когда в эту глухомань неожиданно пожаловал штабной чин. Дорогой гость привёз на грузовике отличный коньячный спирт. Выяснилось, что большой красный командир год назад захватил на знаменитом Цимлянском винном заводе цистерну настоящего коньячного спирта и везде возил её за собой, прицепив к штабному поезду. Но, получив телеграмму за подписью самого руководителя ВЧКа, полководец решил отписать лётчикам пару бочек из личных запасов. Моторы прекрасно завелись на коньяке, и полёт продолжился.

С питанием на первых порах дело обстояло несколько лучше, чем с топливом. В Москве в экспедиционные самолёты загрузили пачками галет, коробками с шоколадом, консервами, салом, хлебом. Правда, впоследствии часть продуктов пришлось обменять на пригодный для заправки спирт. К тому же каждый грамм бензина теперь приходилось жёстко экономить, а лишний груз только съедал драгоценное горючее.

Если из Москвы вовремя долетали телеграмма с распоряжением хорошо встретить участников экспедиции, то обычно хозяева вели себя вполне радушно – выделяли гостям хорошее жильё, сытно кормили. Так комендант небольшого аэродрома под городом Саров первым делом повёл уставших после тяжелого многочасового перелёта гостей в специально натопленную для них баньку. После парной отправились к хозяину домой. Вошли во двор, там свиньи бегают. Комендант спрашивает:

– Какую резать?

– Вон ту, левую ляжку, – указывает немец.

Пока пили самогон и закусывали кислой капустой и огурцами, жена коменданта приготовила отличное жаркое.

Но так было не везде. Иногда целый день приходилось питаться пустым чаем с заплесневелыми сухарями, а спать не на домашних перинах, а на тюфяках из соломы, кишащих блохами и клопами. Бывало зайдёшь в выделенную для ночлега избу, а паразиты сразу набрасываются на тебя – кошмар! Поэтому, если погода позволяла продолжить полёт, и в баках аэропланов ещё оставался какой-то керосин, путешественники предпочитали риск ночного полёта опасности заражения блошиным тифом.

Правда с каждым перелётом причин для задержки становилось всё больше. К отсутствию топлива и скверной погоде прибавились разнообразные поломки. Хотя машины для экспедиции были выделены вполне крепкие, но как оказалось тоже далеко не новые, просто прошедшие основательный капитальный ремонт. Практически после каждой посадки приходилось устранять проявившиеся в небе неисправности. Где-то этим занимались местные механики, а там где с мастерами было туго, лётчики экспедиции сами брали в руки инструменты, благо аварийный запас запчастей они тоже благоразумно прихватили с собой.

Во время одного такого затянувшегося ремонта в грязную, прокопченную печным дымом хату, где коротали время вынужденного ожидания генерал, Луков и комиссар заглянула юная незнакомка. Молодая женщина вошла робко. В её глазах застыла мольба. Её элегантный нежный силуэт был из совсем другого мира. Трудно было понять, как такую утончённую барышню вообще занесло в эту глухомань. Но таковы были реалии гражданской войны.

Она присела на краешек скамьи у входа и робко попросила взять её на самолёт. Весь облик её был трагический. Она рассказала, что зовут её Галиной. Она бывшая певица, в Москве жила в Криво-Арбатском переулке, работала в театре (Одиссею было странно слышать, что в нынешней Москве люди могут ходить по чёрным вечерним улицам, где душат и грабят, на спектакли), потом в советском учреждении. Но оттуда её уволили, так как начальнику не понравилось, что хорошенькая секретарша не захотела уступить его грязным домоганиям. Месяц назад от голода у неё умерла мать, тогда девушка решила пробираться в Астрахань, где у неё служит на волжской флотилии старший брат, ибо в Москве её ждёт смерть от холода и голода.

Судорожными движениями трясущихся пальцев девушка раскрыла сумочку. На пол посыпались обесцененные деньги бывшей империи, многомиллионные ассигнации эпохи временного правительства. Цветных бумажек было много, целая кипа.

– Это всё, что у меня есть.

Она уронила голову на руки, чуть слышно прошептав:

– Это накопления нашей семьи за много лет, покойный батюшка очень заботился, чтобы я не осталась без приданного.

Она беззвучно заплакала.

– Ну, зачем же. Мы ведь понимаем…

На грубом лице комиссара появилась неприятная ухмылочка. Сальным взглядом мужлан «обшаривал» точёную фигурку хорошенькой бабёнки и, кажется, был не против взять её с собой, конечно при условии, что с ним миловидная особа станет более сговорчивой, чем со своим прежним московским начальником.

– Конечно, сударыня, мы возьмём вас, и без всякой платы! – поспешил заверить девушку Одиссей и выразительно взглянул на комиссара.

В глазах Галины стояли слёзы благодарности, бледные губы её задрожали.

– Храни вас господь! – взволновано проговорила она.

Одиссею было очень приятно, оттого, что слова благодарности столь прекрасного создания обращены в первую очередь к нему. Хотя, строго говоря, он не имел полномочий принимать такие решения. Вильмонт же, как начальник экспедиции, не спешил говорить ни «да», ни «нет».

Анри Николаевич пригласил гостью за стол. Она была страшно голодна. Поэтому генерал выждал немного пока девушка поест, а затем принялся задавать вопросы о её жизни в Москве, словно желая поймать на лжи. Лукову это было чрезвычайно неприятно: «Как можно подозревать столь прелестное создание? – сердито думал молодой человек. – Бедняжка уже хлебнула столько горя в свои юные годы! И вообще она такая трогательная, что надо иметь чёрствое сердце, чтобы вместо сочувствия оскорблять и причинять ей новую боль недоверием. Сейчас чего доброго он потребует, чтобы она спела, доказав, что не соврала о своей профессии».

В этот момент впервые отставной генерал представился Лукову в образе старого многоопытного паука, поймавшего в свои сети прекрасную бабочку и отвратительно суетящегося вокруг беззащитной жертвы.

В последние дни Одиссею начали открываться новые потайные грани личности руководителя. Впрочем, очень скоро он сделает гораздо более шокирующее открытие…

А пока, к тайной радости девушки в самый разгар «допроса» вернулись закончившие ремонт лётчики, которые очень радушно отнеслись к гостье. С приходом молодых галантных мужчин недоверчивому старику пришлось замолчать.

После ужина Луков, комиссар и Галина стали устраиваться на ночлег, а генерал с лётчиками убрали со стола посуду и разложили карту, чтобы уточнить маршрут назавтра. Вскоре между немцем Вендельмутом и начальником экспедиции возник странный спор.

– Надо брать южнее! Аэродром Ильюшино нельзя! Ферботтен! Там может быть солдаты адмирал Колчак – волновался немецкий лётчик, который исполнял обязанности главного штурмана воздушной части экспедиции.

– Связи с этим аэродромом действительно давно нет, – вынужден был признать генерал. – Но по моим сведениям в Ильюшино всё ещё находится шестой советский авиаотряд. И там должны быть солидные запасы горючего. Из Москвы их должны были предупредить о нашем прибытии. Поэтому, как начальник экспедиции я настаиваю на посадке там.

Однако немецкий лётчик неожиданно проявил несвойственное для него упрямство. Обычное обсуждение полётного плана на следующий день вылилось в словесную перепалку. Дошло до весьма некорректных высказываний.

– Вы, наверное, хотеть предать нас в руки врага! – в пылу ожесточённого спора язвительно заявил генералу обычно невозмутимо-добродушный немец. – Я не сумасшедший, чтобы добровольно совать моя бедная голова в пеньковый русский верёвка! Ищите себе другой дурацкий пилот!

В спор оказались вовлечены комиссар и второй пилот. Однако переломить волю почти оправившегося от всех своих хворей начальника экспедиции никому не удалось.

За последние дни Вильмонт перестал кашлять, выглядел бодрым и энергичным. Он даже из принципа перестал пользоваться тростью, хотя старое ранение не позволяло ему полноценно пользоваться левой ногой. А ведь недавно он был бледный и хилый, и казалось, что ноги едва его держат. Доктора предсказывали пациенту скорую смерть, если он не послушается их советов и покинет Москву! Конечно, этому можно было искренне порадоваться, если бы не подозрительная, удивительная стремительность, с которой произошло улучшение состояние здоровья ещё несколько дней назад тяжело больного старика. Уж очень это смахивало на симуляцию с какими-то далеко идущими целями. Но с другой стороны, всё произошло именно так, как сам старый солдат и предсказывал, когда утверждал, что трудности кочевой жизни, требующие полной мобилизации физических и моральных сил, для него лучшее лекарство.

На следующий утро разыгралась пурга, и вылет снова пришлось отложить. Когда погода улучшилась, лётчики отправились готовить самолёты к вылету. Вскоре и комиссар ушёл. Луков спал и не заметил, как он выскользнул за дверь. Когда Одиссей проснулся Галины тоже в избе не оказалось. Вначале Луков не придал этому значения, но спустя какое-то время ощутил смутное беспокойство. Молодой человек накинул на плечи пальто и вышел на улицу. На свежем снегу отчётливо отпечатались следы, оставленные сапожками маленького размера. Они вели к хозяйственным постройкам, за которыми был устроен туалет. В ту же сторону совсем недавно прошёл крупный мужчина. Луков направился по следам. Проходя мимо дровяного сарая, он вдруг услышал доносящиеся из-за его стены странные всхлипы, переходящие в хрип. Там происходила какая-то странная возня. Одиссей прислушался и понял, что слышит сдавленные крики Галины, которой зажимают рот и возможно даже душат. Затем из сарая донёсся возбуждённый мужской шепот:

– Будешь ломаться – удавлю!

Одиссей схватил подвернувшееся под руку полено и несколько раз, что было сил, рванул на себя дверь сарая. В эту минуту он был готов расколоть череп негодяю. К счастью для того накинутый запорный крючок не поддался. Тогда Луков заорал:

– Отпусти её! Слышишь, мерзавец! Если не отпустишь, я тебя, животное, застрелю!

Луков блефовал, у него не было при себе оружия. Однако неожиданно угроза подействовала.

Возня за стеной прекратилась, послышался плач несчастной девушки и обращённый к ней заискивающий торопливый шепот комиссара:

– Ну что ревёшь, я же по любви. Успокойся! Озолочу. Только не дури.

Через минуту дверь со скрипом приоткрылась и в тёмном проёме осторожно возникла смущённая красная рожа комиссара.

– Зачем кричать, профессор, – застёгивая ремень, смущённо осклабился комиссар. – Зря шум поднимаешь. Бабёнка то первый сорт, тельце нежное, гладенькое – бархат с шёлком. Наш начальник вроде как всё-таки согласился взять её на аэроплан. Так не за так же мы её повезём! Вон каждый грамм веса рассчитываем для экономии бензина, а в ней не менее пятидесяти килограммов будет.

Комиссар по-приятельски подмигнул:

– Слушай, дорогой товарищ, а давай-ка её вместе на пару оприходуем, – ты, да я – в два ствола или по очереди, – как захочешь. А я ей за услуги аршин батиста подарю.

Вместо ответа Одиссей сгрёб насильника за шиворот и выволок на улицу. Комиссар был в два раза шире его в плечах и конечно намного сильней, но даже не пытался сопротивляться. Здоровяк как-то сразу сник, опустил голову, и покорно плёлся на суд к начальнику экспедиции, подгоняемый долговязым тщедушным очкариком.

Они молча ввалились в сени. Не стряхнув снег с валенок, Одиссей погнал «арестованного» через предбанник, резко распахнул дверь в горницу. Вильмонт сидел один за столом. Бывший генерал задумчиво крутил в пальцах половинку карты. Луков мог поклясться, что на ней был изображён коварно улыбающийся во весь рот шут!

При их появлении генерал торопливо спрятал карту в нагрудный карман френча под застёгнутую пуговицу. Одиссей был так потрясён, что даже забыл о цели своего прихода. Луков стоял, словно поражённый молнией, и ошарашено таращился на начальника. В голове не укладывалось, что убеленный благородными сединами генерал, всего два дня назад так убедительно говоривший о своей ненависти к любому виду предательства, и есть ловкач-джокер!

До Одиссея вдруг дошло, что старый разведчик просто играл с ним, вешал лапшу на уши. Говоря о необходимости сотрудничать с новой властью ради высших интересов Родины, он имел в виду вещи прямо противоположные. Что он испытывал при этом? Наверное сарказм, самодовольство опытного охотника, играющего с наивным и по-детски доверчивым дилетантом.

Некоторое время они смотрели друг на друга, не отрываясь, Одиссей первым опустил глаза. Генерал поднялся из-за стола, подошёл к нему; скользнул удивлённым взглядом по понурой фигуре комиссара и обратился к Лукову:

– У вас ко мне какое-то дело?

Оглушённый поразившим его открытием молодой человек отрицательно замотал головой.

– Вы в этом уверены? – удивлённо переспросил старик.

Одиссей кивнул, глядя в пол. Но он чувствовал на себе проницательный взгляд старого дьявола.

– Хорошо, тогда я вас не задерживаю – голос начальника зазвучал строго с недовольными нотками. – И в следующий раз снимайте в прихожей валенки!

Вместе с недавним «арестантом» Луков вышел на крыльцо. Комиссар ничего не понимал, однако был на седьмом небе от счастья. Ещё бы, ведь ему подфартило избежать крупных неприятностей! В конечном итоге мужик решил, что Луков по-интеллигентски пожалел его в последний момент. Сжав молодого человека в медвежьих объятиях, комиссар долго на радостях давил и тряс его, обещал щедро отблагодарить. Одиссей процедил в его сторону, что не нуждается в его наградах. Потом он взял с комиссара слово, что тот больше и пальцем не коснётся девицы и немедленно попросит у неё прощения.

Из-за внезапно испортившейся погоды вылет снова пришлось отложить на несколько дней.

Вечером Вильмонт расположился у огня и читал какой-то французский роман, раскрыв его на середине. Левой рукой он почти машинально массировал свою искалеченную в былых экспедициях ногу. В общих разговорах генерал не участвовал и держался особняком, словно наблюдая со стороны за всеми. Этот аристократ должен был вызывать подозрение не только у Лукова. Таким, как он, большевики с рабоче-крестьянским происхождением не доверяли, да и правильно делали. Так прошёл вечер.

Однако на следующий день Луков был поражён преображением генерала: тот сидел в компании солдат и рабочих из аэродромной обслуги и непринуждённо болтал с простыми мужиками так, словно пол жизни провёл в их среде. Начальник пригласил Одиссея присоединиться к ним. И Луков был впечатлён! Казалось, Вильмонт полностью «поменял кожу». Даже запах его стал другим. Этот любитель английского мыла и хорошего одеколона обдавал собеседников ядрёным ароматом чеснока и махры. А речь свою с удовольствием пересыпал крепкими словечками из лексикона ямщиков и грузчиков. Похоже старому разведчику нравилось менять обличье, играть с окружением в нечто наподобие детской забавы: «Угадай, кто я на самом деле: сыщик, король или шпион». Возможно, так он усыплял бдительность окружающих, чтобы без помех проворачивать свои тайные дела.

Одиссею стало казаться, что Вильмонт только ждёт удобного случая, чтобы открыться ему в новом качестве. Луков пытался представить, как это произойдёт: вот подвернулся подходящий момент, когда поблизости никого нет, и старый плут, воровато озираясь, предъявляет ему подлую карту, после чего заговорщицким тоном велит помогать ему готовить измену.

Но с того разговора в подворотне, когда Одиссей получил от неизвестного господина с квадратной челюстью карточный пароль, кое-что изменилось. Нет, Луков по-прежнему не испытывал никаких сантиментов по отношению к Советской власти, ЧК и её лживому руководителю, и наверное мог бы при случае как-то отомстить им. Но причинять вред лётчикам и несчастной девушке, которая могла пострадать без вины, он не желал. Да и вообще по своей натуре Луков не был предателем. С подачи генерала, чья порядочность, правда, теперь вызывала большие сомнения, Луков увлёкся целями экспедиции. И искренне верил, что дело их благородно и послужит великой пользе Отечества.

Чтобы избежать неприятного разговора Одиссей постарался не остаться наедине с Вильмонтом. Под благовидным предлогом он покинул барак. Отыскал Галину, и они вместе гуляли по аэродрому, сидели в бытовке, где грелись работающие у самолётов авиамеханики. Одиссей чувствовал, что девушка видит в нём своего защитника, настоящего сильного мужчину. Рядом с ним Галина выглядела спокойной. Он тоже в её присутствии начинал чувствовать себя другим – смелым, решительным. Молодой человек рассказывал новой знакомой разные весёлые истории и радовался, когда мягкая очаровательная улыбка касалась её губ. Впрочем, стоило ей остаться наедине со своими мыслями, как на лицо её набегала тень страдания. Словно печать трагического предначертания ложилась на её чело.

– Не бойтесь, теперь у вас всё будет хорошо, – желая подбодрить девушку, сказал Одиссей.

Она посмотрела на него своими доверчивыми глазами и спросила:

– А разве вам не бывает страшно? Всё ведь может случиться теперь. Говорят, полеты часто заканчиваются катастрофами.

– Не думайте об этом. Летать, это же так прекрасно! – вдохновенно соврал Одиссей. – Что может быть прекрасней, чем ощущение полёта, когда ты чувствуешь себя птицей!

Решение покинуть аэродром было принято генералом незадолго до захода солнца. И снова немец вначале принял эту идею в штыки. Его поддержал пилот второй машины. Принадлежащие к недавно смертельно враждовавшим нациям, всего три года назад без колебаний постаравшиеся бы убить друг друга, случись им встретиться во фронтовом небе великой войны, эти суровые мужчины, не сговариваясь, объединились против сухопутного начальства. Их связывало братство авиаторов. Они были людьми одной закалки, схожего образа мыслей. И не желали неоправданно рисковать. Чтобы заставить их подняться в ночное небо, где требовалось ювелирное искусство пилотирования фактически вслепую, ибо земные ориентиры были скрыты мглой, требовалась действительно очень веская причина.

Но Вильмонт считал, что такая причина у него есть.

– Я осознаю всю степень риска, но остаться на земле, значит подвергнуться ещё большей опасности – объяснил он.

По словам бывшего генерала если не воспользоваться временным улучшением погоды, то можно надолго застрять здесь, и в итоге оказаться на пути колчаковцев. Вильмонт показал телеграмму с ближайшей станции, в которой говорилось, что при прорыве белой кавалерии в районе Уфы захвачен личный поезд самого Главкома Красной армии Льва Троцкого.

– Конечно, в условиях охватившего фронт хаоса нельзя полностью доверять подобным телеграммам, и, тем не менее, чем быстрее мы минуем опасный участок пути, тем лучше.

Начальник экспедиции обвел решительным взглядом подчинённых, словно осматривая свое достояние, и снова повторил пилотам, что следующую посадку они должны совершить на аэродроме Ильюшино.

На этот раз Вендельмут промолчал, но по насупленному виду наёмника было видно, что только врождённое немецкое почтение к приказам вышестоящего начальства заставляет его снова подчиниться.

По распоряжению генерала новая пассажирка была распределена во второй самолёт к комиссару. Просить начальство изменить приказ Одиссей не решился. Ведь тогда ему пришлось бы рассказать Вильмонту о попытке изнасилования и как-то объяснить, почему он утаил этот факт. Какова будет реакция руководителя экспедиции, предугадать было невозможно. А что если Вильмонт вспомнит о том, что у лётчиков и моряков женщина на борту – к беде и к поножовщине, и дабы избежать новых конфликтов в экипаже отменит своё распоряжение взять её с собой, и бросит в этой глуши на произвол судьбы? От этого человека теперь можно было ожидать всего чего угодно.

Всё что Луков мог, это напомнить с комиссару о данном им слове вести себя с девушкой по-джентельменски. Комиссар пообещал Лукову с нагло-почтительным видом, давая понять, что хоть и побаивается решительного интелигентика, но у себя в аэроплане он хозяин и бог.

С тяжёлым сердцем Луков шёл к своей машине. Его беспокоила участь доверившейся ему девушки. Он слышал, как за его спиной обмениваются ругательствами и угрозами ненавидящие друг друга комиссар и лётчик из бывших подпоручиков. Бедной девушке предстояло провести ближайший час в настоящей банке с пауками, которая к тому же в любой момент могла рухнуть с высоты тысячи саженей и разбиться вдребезги…

…Полёт продолжался уже около получаса. В безлунном небе ярко светила луна, мерцали синие звёзды, что облегчало лётчику навигацию. Пока всё шло так, как и предсказывал опытный путешественник Вильмонт – после затяжной непогоды наступившее короткое затишье открыло экспедиции путь на Восток. Удивительное дело! Впервые Луков не чувствовал тошноты и мог в полной мере наслаждаться радостью полёта. Похоже, желая покрасоваться перед девушкой фальшивым бесстрашием, Одиссей на долю секунды действительно поверил в свои слова про, якобы, испытываемое им удовольствие от полётов, и эта мимолётная вера что-то изменила внутри него? Как бы там ни было, но вместо привычного страха, тошноты и головокружения Одиссей впервые испытывал чувство свободы, хмельную радость покорителя заоблачной высоты. Он слился с чудесной машиной, ему передалась лёгкость, с которой рукотворная птица легко и плавно скользила в безбрежном пространстве. Под крылом непроглядная темень. Рука даже сквозь толстую перчатку ощущает дрожь металла. Это пульсация жизни исходит от ровно работающего мотора.

Впрочем, длилось это ощущение эйфории недолго. Погода начала портиться, надвигался циклон. Усилился встречный ветер, так что иногда возникало ощущение, что перетружено завывающий двигатель не справляется, и они висят на месте. Откуда-то набежавшие тучи закрыли звёзды, исчезла луна. Одновременно с наступившим мраком пропал из виду всё время до этого державшийся поблизости второй самолёт.

По обшивке фюзеляжа и крыльев мелкой шрапнелью захлестал крупный снег.

Одиссея снова начала колотить нервная дрожь и мутило. Он с надеждой смотрел на сидящего в передней кабине пилота. В слабом свете циферблатов и лампочек вырисовывалось склонённое вперёд тело, неподвижные богатырские плечи, угрюмый затылок. Пока штормовые облака не закрыли небо, пилот перепроверял положение самолёта с помощью секстанта. Теперь немец нагнулся к немногочисленным приборам, полностью положившись на показания не слишком надёжных компаса и гироскопа.

Внезапно самолёт задрожал так сильно, что Лукову показалось, что сейчас хрупкая фанерная конструкция развалится на части. Одиссей вцепился в борта кабины и начал молиться. Их обдало волной снежной пыли, после чего попавший в мощный воздушный поток самолёт вдруг резко провалился вниз. Падение продолжалось всего несколько секунд, но за это время Одиссей успел вспомнить всю свою жизнь и проститься с отцом.

Возле самой земли лётчику удалось вывести самолёт из смертельного падения. Одиссея вырвало. Перевалившись через борт кабины, он увидел всего в метре или двух от себя проносящиеся верхушки заснеженных сосен. Они были слишком близко! Зрелище завораживало своей сказочной красотой и одновременно сердце в груди бешено колотилось от ужаса – сама смерть неслась с ними крылом к крылу.

По пути самолёт чудом не зацепил внезапно выросший на их пути шпиль ночной колокольни. Лётчик резко дёрнул штурвал вправо. Уходя от столкновения, машина начала опрокидываться на крыло. Губы Одиссея сами собой снова начали шептать слова молитвы. Что их спасло от, казалось, неминуемой гибели – чудесное вмешательство высшей силы или поразительное лётное мастерство немца – Луков так и не понял. Только немец действительно был настоящим асом – в кромешном аду быстро набирающего силу циклона он сумел отыскать крошечный пятачок аэродрома.

Их ждали. Внизу горели костры. Но кто там внизу? Кажется, этот вопрос не давал покоя пилоту. Выйдя на цель, Вендельмут вместо того, чтобы сразу идти на посадку, стал описывать круги над заснеженным полем. Похоже, что интуиция, пресловутое шестое чувство подсказывали лётчику, что внизу опасность. Вряд ли наёмник забыл о том, что кармане его куртки лежит золотой портсигар с наградной гравировкой от самого Троцкого. Впрочем, скорее всего немецкая предусмотрительность уже подсказала Вендельмуту незаметно избавиться от опасной вещицы.

Мешая русские и немецкие слова, немец орал генералу, стараясь перекричать завывающий ветер и гул мотора.

– Нельзя садиться! Внизу беляк, он стрелять нас, шиссен! Цурюк, цурюк, назад! Здесь нельзя! Ферботен! Вы меня понимайт, ферштейн, герр начальник?

На борту самолёта не было радиостанции, чтобы связаться с землёй. Так что садится действительно нужно было, целиком полагаясь на знаменитое русское авось. Немец в такую русскую рулетку играть категорически отказывался. Вся его натура протестовала против этого. Обычно флегматичный невозмутимо-добродушный германец превратился в упрямого истукана. Никакие уговоры и угрозы начальника экспедиции на него не действовали. Вцепившись в штурвал, он продолжал наматывать круги, сжигая драгоценное топливо, и будто не слышал обращённых к нему слов. Только твердил:

– Надо уходить! Цурюк, цурюк, назад!

Внизу на лётном поле появились какие-то люди. По их одежде трудно было понять красные они или белые. Но в руках у некоторых Луков заметил оружие.

Тут появился второй самолёт и Вильмонт энергичными взмахами рук стал показывать его лётчику, чтобы тот немедленно садился. И Одиссей не выдержал:

– Не сметь! – неожиданно даже для самого себя, истерично закричал он на генерала. – Вспомните о чести русского офицера! Там же молодая женщина, если она попадёт в руки озверевших неприятельских казаков, что будет с ней, вы об этом подумали?

– Что вы говорите? – опешил генерал. У него даже челюсть отвисла от изумления. А Луков продолжал кричать на него:

– Я вне политики, но это уже не политика, а мерзость. Прошу вас отказаться от вашего низкого намерения.

– Я вас не понимаю. Вы очевидно надышались выхлопных газов и не отдаёте себе отчёт в том, что говорите.

Пока происходила эта перепалка, пилот второго самолёта принял решение садится. Это было спасением для командирской машины – севший первым сразу определит, кто внизу. Но какой ценой? Вдруг на земле всё-таки враг?

Самолет с комиссаром и Галиной приземлился и с включенным мотором остановился на краю лётного поля. С высоты было видно, как к нему приблизились фигуры людей. Кто они? Луков с ужасом ждал, что сейчас самолет развернётся, осознавший свою ошибку лётчик даст газ, пытаясь взлететь, но лыжи застрянут в глубоком снегу и набрать скорость пилоту не удается. Потом – трассирующая очередь из турельного пулемета, установленного в задней кабине, и многочисленные выстрелы в ответ. Внизу завяжется бой нескольких обречённых с многочисленными врагами.

К большому облегчению Одиссея всё вышло наоборот. Пилот выбрался из машины, о чём-то коротко переговорил с хозяевами, после чего радостно замахал кружащему в небе аэроплану, мол, всё в порядке, можно садится. Для Лукова это также означало, что ему предстоит как-то объяснить начальнику своё странное поведение.

Глава 10

Ожидаемых генералом запасов горючего на аэродроме Ильюшино не оказалось. Произошла обычная бюрократическая несостыковка. «Сидевший» здесь авиаотряд ещё десять дней назад перелетел на новую площадку. Командир перебазировавшейся авиачасти оставил дожидаться гостей двух механиков и пять красноармейцев из комендантского взвода. Но по какой-то причине «забыл» о топливе и продуктах для москвичей, хотя полученная им из центра телеграмма должна была содержать чёткую директиву – обеспечить специальную авиагруппу всем необходимым.

К моменту прибытия экспедиции у крохотного персонала аэродрома заканчивались харчи. Пришлось транзитникам самим кормить хозяев и выручать их продуктами из своих скромных запасов. Таким образом задерживаться на этой точке не было никакого резона, и было решено лететь дальше, как только стихнет буран.

Луков с тревогой ожидал неприятного объяснения с начальником после произошедшей между ними стычки в воздухе. Но в тесном бараке на виду у многочисленных свидетелей откровенный разговор был невозможен. Поэтому Вильмонт сделал вид, что считает случившееся недоразумением, вызванным тем абстоятельством, что его молодой ассистент физически плохо переносит полёты.

Анри Николаевич даже проявил трогательную заботу о подчинённом, предложив Лукову чудодейственные пилюли из маленькой круглой коробочки с китайскими иероглифами на лакированной крышечке.

– Положите под язык три крупинки и медленно рассасывайте. Можете поверить мне – ваши мучения прекратятся.

Одиссей подозрительно разглядывал крохотные белые крупинки на своей ладони, не спеша отправлять их себе в рот. Вдруг это яд!

«Хотя вряд ли он так глуп, чтобы действовать столь топорно – после некоторых колебаний всё же рассудил Луков. – Шпион прежде всего должен отвести от себя подозрение, а все видели, как он дал мне эти пилюли».

Немного успокоившись, Луков положил в рот таинственные крупинки. Очень долго ничего особенного не происходило. Все давно заснули, а Одиссей ворочался на своей лежанке. В голове все вертелась фраза, сказанная после ужина Галей: «Вы удивительно чистый бесхитростный человек, Одиссей. Вы просто не способны скрывать свои чувства. У вас с самого утра такое растерянное выражение лица, словно вас внезапно ударил в спину кинжалом человек, от которого вы никак этого не ожидали».

«Если я действительно открытая книга, то старая бестия уже конечно прочитал, что я ему не помощник в его грязном деле» – размышлял Луков. – Своим поведением в небе над аэродромом я показал, что и роль молчаливого сообщника меня тоже не устраивает. Я стал для него опасной помехой, ведь я единственный знаю, кто он есть на самом деле».

Наконец, молодой мужчина провалился в сон. Это произошло внезапно, словно под тобой треснул лёд, который казался крепким, и ты ещё не успел ничего осознать, я вокруг уже ужасающая темнота и ледяной холод. В накрывшим его с головой дурмане невозможно было понять, где кончается реальность и начинается причудливая игра подсознательных образов. Словно опьяненный мозг рождал удивительно яркие сновидения, больше похожие на наркотические галлюцинации. Проснувшись, Луков с удивлением узнал, что проспал больше двух суток. За это время экспедиция должна была совершить не один воздушный прыжок. Только затянувшаяся непогода задержала их на здешнем аэродроме.

Одиссея пригласили за стол. Он всё ещё чувствовал сильную сонливость. Но после нескольких глотков крепкого чая сознание постепенно прояснилось. Вспомнились яркие причудливые картины недавнего сна. Что бы они значили? Нет, пока этот ребус не разгадать. Зато теперь Луков был уверен, что с помощью неизвестных пилюль многоопытный шпион сумел на несколько дней устранить его, как помеху со своего пути. Вероятно только вновь затянувшаяся непогода помешала ему захлопнуть приготовленную для экспедиции ловушку.

Наконец погода улучшилась. Перед посадкой в аэроплан генерал снова предложил Лукову свои пилюли. Одиссей взял их и, нахваливая чудесное средство, положил в рот. Но стоило старику отвернуться, как Луков тут же выплюнул таблетки в снег. В полёте он до поры притворялся спящим.

Из-за начавшейся болтанки его стало так сильно мутить, что Одиссей даже пожалел, что опрометчиво выплюнул пилюли. Но вот генерал начал обвинять немца, что тот сбился с пути. Вендельмут огрызался:

– Я есть тут главный! Не мешать мне вести машину! Вы есть начальник на земле, а здесь я всё контролировать!

– Не-т, батенька! – как будто добродушно настаивал старик. – Я штурман не хуже вашего, хоть всю жизнь по земле проходил. Так что держите курс триста и не спорьте.

Одиссей заворочался на своём месте, картинно громко зевнул и открыл глаза. Своим «внезапным пробуждением» он неприятно удивил генерала.

– Что-то вы рано проснулись. Почему?

– Не могу знать, Анри Николаевич. Видать некачественные пилюльки вам вручил китайский аптекарь.

Вильмонт был явно озадачен и с опаской смотрел на ассистента.

– Снова скандалить будете, обвинять меня во всех грехах?

Молодой человек неопределённо пожал плечами. Тем не менее, генерал уже не пытался руководить пилотом. И через пятнадцать минут они благополучно опустились на нужном аэродроме.

Сразу выяснилось, что вторая машина с комиссаром и Галиной ещё не прилетала. Такое уже случалось раньше, поэтому всё ещё могло кончиться благополучно. Какой-то запас времени – пока в баках их самолёта ещё оставалось горючее – у находящегося в небе экипажа имелся. Но текли минуты, и постепенно таяла надежда. Одиссей вспомнил, как ещё на московском аэродроме комиссар угрожал пилоту из бывших офицеров немедленным расстрелом, если заметит, что тот задумал перелететь к белым. Всю дорогу они ругались, не скрывая взаимной ненависти. Не выполнил ли чересчур бдительный большевик свою угрозу? А может, в воздухе обнаружилась поломка, и перед лицом неизбежной аварии пилот решил пойти на вынужденную посадку? Такое ведь тоже может быть…

Вильмонт распорядился, чтобы местный комендант разослал на другие аэродромы, ближайшие железнодорожные станции и в штабы воинских частей просьбу немедленно организовать поиск пропавшего аэроплана. Хотя ситуация на фронте была такова, что особой надежды на выполнение данного приказа ни у кого не было.

Наконец, генерал взглянул на часы и просто сказал:

– Всё, время вышло. Если они где-то приземлились, то будем надеяться, что их найдут.

Анри Николаевич обратился к лётчику:

– Товарищ Вендельмут, прикажите механикам готовить наш самолёт к вылету.

Перед глазами Лукова возник образ несчастной девушки, потеряно сидящей рядом с самодовольным комиссаром в кабинете пропавшего «Фармана». Она жалобно улыбнулась ему на прощание. Теперь её взгляд и улыбка казались молодому мужчине полными особого смысла. Она ведь предчувствовала что-то! И заранее просила его о помощи! Одиссей отказывался верить, что ничего нельзя предпринять для спасения их пропавших товарищей. В конце концов, в жизни не так уж редко происходят чудеса, надо только верить до последней секунды в благоприятный исход.

Одиссей подыскивал высокие слова, которые должны были убедить генерала изменить своё решение, но каждый раз, подымая глаза, он видел перед собой, как ему казалось, неприступную самоуверенность. Омерзительная робость перед этим по-азиатски жестоким военным начальником овладели Луковым. В душе Одиссей рвался выразить своё нежелание подчиниться жестокому распоряжению, но какой-то душевный блок не позволял ему открыть рта. Молодой человек смотрел на свои сжатые кулаки и готов был выть от собственного бессилья. Ещё Луков чувствовал горькую опустошенность, которую познаешь только в часы больших бедствий, когда судьба освобождает человека от необходимости что-то решать. Генерал уже всё решил за всех! Он вдруг посмотрел на Одиссея долгим взглядом, как показалось Лукову, словно на соучастника преступления. Одиссей смутился. И чем дольше смотрел на него старик, тем яснее обозначалась на его губах непостижимая для Одиссея ирония. Луков покраснел. Ему все больше казалось, что именно старик каким-то образом подстроил исчезновение второго самолёта.

– Одиссей Гекторович, пожалуйста, набросайте текст телеграммы в Москву о пропаже второй машины – будничным тоном вдруг распорядился начальник, – Попросите их прислать как можно скорее нового комиссара. Да, ещё про продукты и топливо напишите. И поторопитесь, через десять минут взлетаем. Надо спешить, пока погода позволяет.

Видя, что молодой человек продолжает стоять с совершенно потерянным видом, вместо того, чтобы бежать исполнять его поручение, Вильмонт сочувственно покачал белой, как лунь головой:

– Я вас понимаю. В 20 лет я тоже жил эмоциями, гусарил напропалую, стрелялся на дуэлях, совершал массу вздорных поступков. Теперь я старик и могу принимать решения, исходя из одной холодной целесообразности. Мы не пробудем здесь ни одной лишней минуты. Потому что в этом нет никакой необходимости. Они не смогут прилететь. Поймите же наконец это, неистовый вы юноша! Резервный бак с дополнительными запасами топлива имеется только на нашей командирской машине, так что надежды нет.

Эта холодная расчётливость, когда речь шла о человеческих жизнях, смутное подозрение, что генерал мог иметь какое-то отношение к исчезновению второго аэроплана, наконец, взорвали Одиссея. Впервые в жизни настоящая ненависть коснулась молодого флегматичного учёного своим воронёным крылом, и заставила говорить прежде несвойственным ему слова, в совершенно несвойственной для него агрессивной манере:

– Знайте же: я ненавижу вас! Вы втянули меня в эту экспедицию против моей воли. Вы хороните теперь заживо эту девушку и ещё двух доверенных вам людей.

Так как генерал удивлённо промолчал, Луков гневно продолжал:

– Я открыто заявляю вам: отныне я ваш враг! Мне всё про вас известно, и не надейтесь, что я стану молчать. Как только мы прибудем в Ташкент, я всё расскажу. Так что лучше убейте меня раньше, если сможете. Как видите, я вас не боюсь.

– Наш мсье Поганель снова бредит, – пояснил находящимся поблизости людям генерал, и сочувственно обратился к Лукову, – Зря вы всё-таки выплюнули мои пилюли. Вас несчастный мозг уже не выдерживает трудностей пути, мне горько думать, что в Ташкенте вас может ожидать лечебница для душевнобольных.

Снова взлёт, несколько часов в небе и посадка, которым Одиссей уже перестал вести счёт. Новое место оказалось ещё более голодное и неприветливое, чем предыдущее. Это была унылая дыра. Со всех сторон крохотный аэродром был окружён лесом, простиравшимся на многие километры. Из густой чащи постоянно наведывались волки, которых война научила есть мёртвую человечину и отучила бояться живых людей. По ночам за ближайшими деревьями было видно, как блестят их голодные, злые глаза. Техники и лётчики, когда шли разогревать моторы или даже просто по нужде, обязательно брали с собой оружие. Но выстрелы не очень пугали лесных тварей, они все равно бесшумно бродили вокруг, в темноте, только ожидая удобного момента, чтобы всей стаей напасть на одинокого двуногого.

Казалось, что всё складывается против продолжения этой авантюры: в пропавшем самолёте находился запас продуктов; прямо на пути экспедиции в тылу Восточного фронта красных вспыхнуло мощное крестьянское восстание. Доведённые до крайности постоянными поборами продотрядовцев и самоуправством большевистских начальников мужики взялись за вилы и топоры. Вскоре восстание прогремит на всю Россию, как «Чапанная война».

Громадные толпы вооруженных «дрекольем» крестьян без труда рассеивали регулярные части Красной армии, в которых служило много деревенских, не желавших стрелять в своих собратьев. В некоторых брошенных против восставших батальонах и полках красноармейцы поднимали на штыки своих командиров и комиссаров и с оружием переходили на сторону деревенских. Общее количество выступивших против Советской власти крестьян было сравнимо с числом штыков у наступающего с противоположной стороны Волги адмирала Колчака. В считанные дни народный бунт охватил Самарскую и Симбирскую губернии. Многие дороги в тылу Красной армии оказались под контролем у повстанческих отрядов.

Только небо повстанцы не контролировали. По воздуху можно было бы быстро миновать опасный район, если бы в моторе экспедиционного аэроплана не обнаружилась серьёзная поломка. Немец объявил Вильмонту, что ремонт предстоит сложный, и при самом благоприятном раскладе займёт не менее двух суток. Эта новость крайне раздосадовала генерала, ибо как назло установилась ясная безветренная погода.

Весь ремонт немцу пришлось производить самостоятельно. Выделенный ему в помощь механик оказался горьким пьяницей с трясущимися руками и мутной головой. Все помыслы этого бесполезного забулдыги были направлены на добычу спирта. В работе он больше вредил, чем помогал, так что Вендельмут быстро прогнал горе-помощничка. Но в одиночку немец провозился с «движком», не два, а целых пять дней, после чего, уставший, голодный и злой «объявил забастовку». Он заявил начальнику экспедиции, что отказывается работать на пустой желудок:

– Я забыл, как выглядеть нормальный белый булка! Когда меня приглашать в вашу Россию, большой болшевисткий начальник обещать мне очень хороший жалованье, сытный завтрак, обед и ужин. Меня заверять, что я иметь гарантированный, как заход солнца мой законный чашка биир каждый вечер. Но оказывайться меня здесь надувать! Это есть грубый нарушений контракт! Если меня не кормить дальше гуд, я бросать арбайтен и возвращаться цурюк Фатерланд. Домой!

Условия жизни действительно стали почти невыносимыми. Члены экспедиции жили в плохо отапливаемой землянке и питались похлёбкой из мёрзлой картошки и каких-то лестных ягод и корешков. На завтрак «кофе», заваренный из мха и цикория. И ожидать какого-то улучшения питания не приходилось, так как из-за вспыхнувшего восстания многие провиантские склады оказались в руках мятежников.

*

Спасение пришло неожиданно и оттуда, откуда его никак нельзя было ожидать. Это произошло на аэродроме под Симбирском. Аэродром находился южнее города, между западным берегом Волги и рекой Свиягой, на поле, ограниченном с двух сторон дорогами, ведущими в Симбирск.

Приземляться здесь было крайне рискованным решением, – озлобленные на советскую власть мужики, да и колчаковские казаки с пленными не церемонились. Но свои жёсткие условия снова диктовала погода, – требовалось срочно где-то переждать очередной приближающийся циклон.

Аэродрома ещё не было видно, а Вильмонт стал готовить к стрельбе пулемёт.

Под крылом проплывали предместья старинного волжского города, а на горизонте показалась сама великая русская река. Она была подо льдом. Одиссей тревожно всматривался в ровное белое пространство впереди: не видно ли переправляющихся с противоположного берега неприятельских отрядов.

Буквально через несколько минут видимость резко снизилась, так что лётчику приходилось пробираться к цели почти вслепую. Однако когда внизу внезапно возник аэродром, они успели отчётливо увидеть с высоты тёмные силуэты выстроившихся на краю снежного поля аэропланов, а также красный флаг на крыше выстроенного в форме буквы «П» штабного барака. Нервное напряжение сразу спало.

Ещё не успев выбраться из кабины, Луков заметил неподалёку чрезвычайно знакомый худощавый силуэт. Эксцентричного московского хулигана и позёра Гранита Лаптева даже издалека невозможно было с кем-то спутать. А ведь Луков был уверен, что их жизненные дороги больше не пересекутся!

Вид у комиссара был довольно живописный. В клетчатых штанах-галифе, ярко-жёлтых ботинках, расшитой гусарскими галунами бекеше и с огромным старинным револьвером в руке он походил то ли на одесского бандита, то ли на клоуна. Его видимо совсем недавно в очередной раз сильно избили. Голова перевязана, лицо в свежих синяках и ссадинах, один глаз заплыл.

Впрочем, надо было отдать должное неунывающему нраву этого подлинного герой очередной великой русской смуты – не смотря на следы недавних жестоких побоев, парень держался победителем. Быстро выяснилось, что отстранённый от участия в экспедиции и отданный под суд за хулиганскую выходку в артистическом кафе дебошир снова вышел сухим из воды, и даже восстановился в последней должности! Как тут было не восхитится удивительными способностями этого типа. Тем более что комиссар прибыл не с пустыми руками. Он сообщил, что привёз еду! И более того – твёрдо пообещал в течение суток достать достаточное количество топлива, чтобы без проблем долететь до самой Астрахани.

Обрадованный Вильмонт даже уронил фразу, что, да, редкий прохвост этот комиссар, но за снабженческий талант, мол, достоин некоторого снисхождения.

В ожидании прибытия экспедиционного самолёта Лаптев времени зря не терял. Он, как это с ним часто случалось, оказался в самом эпицентре событий, где столь незаурядной натуре было, где развернуться. Его имя в эти горячие дни должно было прогреметь на всю Волгу и достигнуть самой Москвы, чтобы разом заткнуть глотки всем злопыхателям гениального «художника революции», а заодно вдохновить его приятелей-поэтов на сочинение героических эпосов в его честь.

Не имея на то никаких полномочий, Лаптев взял на себя командование оказавшимся «у него под рукой» авиаотрядом. Требовалось в ближайшие часы железной рукой подавить мужицкую смуту, грозящую обвалить весь антиколчаковский фронт. Пехотные и кавалерийские части перед этой задачей неожиданно спасовали. И запаниковавшие штабные чины ухватились за авиацию, как тонущий цепляется за спасательный круг. Но погодные условия исключали возможность проведения воздушной карательной акции, да и лётчики втайне не рвались бомбить натерпевшихся лиха селян. Местное авиационное командование не сумело проявить должную жёсткость и без всякого сопротивления уступило власть самозванцу, который обладал нужным даром убеждения. И Лаптев показал всё, на что был способен, как динамичный жестокий командир себе на уме, которого заботит лишь личная слава…

Кажущийся намного выше своего роста, нервный, с горящим взором комиссар творил настоящий террор. Размахивая револьвером, Лаптев требовал, чтобы лётчики немедленно взлетали. Разыгравшуюся пургу комиссар в расчёт не принимал. Когда ему возразили, что погода нелетная и экипажи рискуют разбиться, Лаптев надменно ответил: «Для красных соколов не существует погоды, для них есть только пролетарское «Даёшь!».

Под угрозой расстрела первый экипаж пошел на взлет, но на высоте 50 метров мощный порыв ветра опрокинул машину. «Сопвич» скользнул на крыло и врезался в землю. Слышен был лязг металла и хруст ломающегося дерева и возможно… человеческих костей. Но комиссар, как говорится, и глазом не моргнув, скомандовал:

– Следующий!

Всё повторилось. Взлёт, потеря управления на небольшой высоте, смертельное падение, с той лишь разницей, что на этот раз одному члену экипажа удалось выжить в аварии, хотя он и получил тяжёлые травмы. Страшно изувеченное мёртвое тело его товарища вытащили из-под обломков и накрыли брезентом.

И снова, ничуть не смутившись, комиссар торжественно стал сыпать лозунгами:

– Даёшь мировую революцию! Превратим в пепел её противников! За Ленина, за международную коммуну всех трудящихся!

С револьвером в одной руке и маленькой книжицей в другой, с горящим взором и лихорадочным румянцем на смуглых щеках этот одержимый маньяк был похож на воинствующего проповедника новой религии. Размахивал он конечно не библией, а карманным изданием Карла Маркса. Но подобно инквизиторам и конкистадорам был готов ради своей идеи пролить реки человеческой роки.

Третий самолёт сумел подняться выше двух предыдущих и уже лёг на курс, но затем что-то произошло, аэроплан опять вошёл в крутое пике и врезался в землю. Раздался взрыв, во все стороны полетели обломки. Многие попадали на землю или попытались отбежать подальше, один комиссар даже не шелохнулся. Он продолжил посылать авиаторов на верную гибель. Комиссар эффектно, не открывая рта, выпустил сквозь отсутствующие передние зубы струйку табачного дыма и жестом велел идти к самолету следующим двум смертникам.

Взлетевший пятым экипаж, видимо, был самым опытным. Самолёт набрал высоту и скрылся из вида. Стал затихать вдали гул его мотора. Лаптев торжествовал. Однако через десять минут лётчики вернулись, не сумев пробиться сквозь снежный буран. Они едва не перевернулись на посадке и полагали, что сделали всё что было в их человеческих силах.

Казалось стальное сердце молодого комиссара, наконец, смягчилось. Лаптев дружески стал расспрашивать пилотов об условиях полёта. Все вздрогнули, когда неожиданно раздался резкий хлопок. Только когда стоявший лицом к комиссару командир вернувшейся машины повернулся к толпе сослуживцев, все поняли, что произошло – между глаз несчастного лётчика появилась чёрная дырочка. Одиссею показалось, что из сотен мужских грудей одновременно вырвалось полное ужаса «А-ах!». Уже фактически мертвец, убитый лётчик ещё несколько секунд покачивался на ногах, изумленно таращился на комиссара, и даже будто силился что-то спросить, прежде чем замертво рухнуть на землю.

Наступила мёртвая тишина. «Артистически» «кончив» саботажника Лаптев эффектным движением сценического конферансье повернулся к потрясённым зрителям; с кривой улыбкой сдул вьющийся из дула своего револьвера дымок. Лётчики, затаив дыхание смотрели на злодея. Немного шепелявя, беззубый оратор обратился к ним:

– Я говорю вам… Революционная армия… никогда… Запомните… никогда… не отступает. Поэтому выбирайте… принять геройскую смерть… за торжество царства всеобщей справедливости… Либо… сдохнуть вот так – Лаптев брезгливо пнул ногой тело у своих ног. – Саботажников и трусов ждёт такая же участь. Того же, кто выполнит задание, я награжу орденом Красного знамени.

После этой отвратительной сцены всё с той же ужасающей неотвратимостью разбились ещё два экипажа.

Присутствующее при экзекуции командование авиаотряда с ужасом наблюдало за тем, что творит свалившийся на его голову сумасшедший самодур, однако не смело вмешаться. Только внезапно разыгравшийся у Лаптева голод прервал на время «казнь».

*

Они сидели вчетвером в пустой столовой. Любвеобильный комиссар пригласил за стол пухленькую девицу, у которой почему-то было заплаканное испуганное лицо.

– Моя невеста, – объявил присутствующим комиссар и усадил себе на колени робеющую пышечку. – Прошу любить и жаловать, её зовут…

Комиссар запнулся, пытаясь вспомнить имя барышни.

– Рая Райская я – всхлипнув, представилась девица.

Лаптев «раздобыл» её среди местной обслуги. Девица сидела на коленях жениха притихшая, боящаяся лишний раз шелохнуться, словно кролик рядом с хищником. Она жалобно улыбалась, когда нагнавшее страху на весь аэродром чудовище иногда снисходило до своего «трофея», и что-то шептало ей на ушко.

Настроение у комиссара было преотличное. Он был возбуждён и кажется вполне доволен собой, не смотря на неудачу с организацией бомбардировки мятежников. Его не волновало, что затеянный им неудачливый штурм стоил авиаотряду половины боеспособных самолётов и лучших лётчиков.

Гранит Лаптев заявил, что всё равно продолжит посылать аэропланы в бой, и будет делать это до последней исправной машины, до последнего человека. И переубеждать его в этом было бесполезно…

С большим аппетитом жуя сочную сосиску и жареный картофель, Лаптев прожёвывал рассказ о своих недавних приключениях. И трудно было понять, где в его повествовании правда, а где вымысел. По словам комиссара в пути у него случилась крайне неприятная встреча с двумя колчаковскими аэропланами. Произошёл воздушный бой. Лаптев не преминул похвалиться, что метким огнём из авиационного пулемёта самолично сбил одного «стервятника», и видел, как вражеский аэроплан вошёл в штопор, как у него стало отламываться крыло. Колчаковец рухнул в Волгу, проломив лёд.

Но второй беляк всё-таки крепко зацепил советскую машину. Был прострелен винт, и радиатор двигателя. Вскоре вся вода из радиатора вытекла, и мотор заглох.

Пилоту пришлось срочно планировать на лёд реки, который к счастью оказался достаточно крепким, чтобы выдержать вес аэроплана. Они приземлились рядом с большой полыньёй. В которой плавали обломки сбитого вражеского аэроплана. Но радость лётчиков после удачной посадки была недолгой. Вокруг насколько хватало глаз простиралось безлюдное белое пространство – настоящая снежная пустыня. «Подкрепившись» спиртом из разбитого компаса, захватив с собой пулемёт, барограф и три обоймы патронов лётчики отправились на поиски жилья. Двое суток в страшный мороз авиаторы шли, утопая в снегу и не встречая ни единой живой души. Только на третий день в полной темноте они наткнулись на селение. Местные мужички приняли их очень «радушно», приняв кожаные тужурки лётчиков за комиссарские куртки. У них в начале зимы побывали продотрядовцы, которые вывезли все продуктовые припасы, обрекая семьи селян на голодную смерть. Поэтому мужики страшно лютовали. Лётчика закололи вилами сразу. Комиссара сильно избили, но вроде как убивать передумали. Поостыли. У Лаптева нашли мандат. Посчитав его важной птицей, селяне решали использовать пленника в качестве заложника на тот случай, если пожалует крупный отряд красных.

Но Лаптев в своём рассказе явно мнил себя молодым Цезарем, который, как гласит легенда, по дороге в Грецию, где молодой политик собирался брать уроки красноречия, попал в плен к пиратам. Разбойники рассчитывали получить выкуп за знатного римлянина в 20 талантов, но Цезарь оскорбился дешевизной и сам поднял цену до 50 талантов. Цезарь держался с похитителями дерзко, пообещал, как только получит свободу, изловить их и распять – и исполнил обещание: снарядил судно, догнал и казнил пиратов. Рассказ Лаптева напоминал эту легенду:

– Я им сказал: «не убьёте меня, я вернусь и сожгу ваше осиное гнездо».

Это заявление страшно разозлило деревенских. Они просто рассвирепели. Пленника раздели догола и отвели на окраину села, поставили у заброшенного амбара, чтобы расстрелять. Но в последний момент неизвестно откуда появился самолёт, который сбросил бомбу. Многих расстрельщиков поубивало. Комиссар, воспользовавшись возникшей суматохой, бросился к заходящему на посадку аэроплану. В спину ему стреляли из обрезов и отобранного у лётчиков пулемёта. Но чудесным образом ни одна пуля не зацепила беглеца. Машина оказалась одноместной. Поэтому Лаптеву пришлось весь полёт стоять на крыле и затыкать пальцем пробитый бензобак. К тому моменту, когда машина снижалась над своим аэродромом, парень уже почти превратился в сосульку, ибо был совершенно голый. Первым делом ему дали выпить стакан спирта, запеленали в несколько толстых одеял. Когда Гранит немного отогрелся, хозяева отвели в баню. Лаптев гордился тем, что после такого испытания он даже не подхватил насморка.

В Симбирске местные чекисты приодели московского товарища, предложив ему выбрать подходящие шмотки из барахла, реквизированного у местных буржуев. Местные коллеги также снабдили Лаптева продуктами для экспедиции.

Немного придя в себя, Гранит вспомнил о своём обещании селянам и добился, чтобы ему дали отряд головорезов-чоновцев*. По его словам, он вернулся и сжёг «кулацкое гнездо», вырезав всех его жителей.

После того, что комиссар только что творил на его глазах, Одиссей был готов поверить в его лютую жестокость. Что же касается других эпизодов услышанного рассказа, то Луков склонен был считать их преувеличением. Но он ошибался, ибо вся жизнь этого молодого авантюриста была наполнена удивительными приключениями. Ужасный характер, пристрастие к самым разным порокам постоянно ставили его на тонкую грань, разделяющую две метафизические стихии – жизнь и смерть. Часто он сам порождал ситуации смертельного риска, словно проверяя свою удачливость. Неприятельский самолёт комиссар действительно сбил. Хотя колчаковский ас совершал повороты, как стрекоза и жалил, словно оса. Но Лаптев его всё-таки срезал на очередном вираже, так что при падении вражеская оса потеряла свои крылышки. Но второй колчаковец сразу же отомстил за товарища, отправив к земле машину красных.

При вынужденной посадке, когда покалеченную машину тащило по речному льду, Гранит по инерции дернулся вперед и гашетка пулемёта, ударила его в правый глаз, едва не выбив его…

Но вот затих вдали гул белогвардейского аэроплана, так же скоро улеглась и радость двоих спасённых – они остались наедине с белым безмолвием, за бортом кабины снега по пояс и полная неизвестность впереди…

Когда мужики убили товарища Лаптева – красного военлёта, ему тоже какой-то мужик сзади рубанул топором по затылку. Но в момент удара Гранит по счастливой случайности повернул голову, и лезвие прошло вскользь. Тем не менее, на затылке у него под волосами можно было нащупать вмятину… Потом, когда его привели расстреливать, сопровождающие – пятеро мужиков – начали между собой договариваться, кому стрелять в паразита. Придя к какому-то соглашению, они отошли от приговорённого метров на 20. В это время появился самолёт. Он появился здесь случайно. Лаптеву, как это часто случалось в его жизни, фантастически повезло. Пилот аэроплана, возвращаясь с задания, немного сбился с курса. Увидев внизу людей с обрезами, лётчик сразу понял, что это мятежники, и сбросил на них бомбу. Двое расстрельщиков были убиты. Остальные стоящие у амбара попадали – кто на колени, кто на живот. Ещё одной удивительной удачей комиссара оказалось то обстоятельство, что сидящий за штурвалом аэроплана авиатор оказался под стать ему – рисковый малый, легко решающийся на авантюры, вроде посадки на неизвестном поле ради спасения неизвестно кого.

Сверкая пятками и голой задницей Лаптев помчался к приземлившемуся аэроплану. Его пилот даже не стал останавливать машину, чтобы подобрать беглеца. Здоровенный детина, он, высунувшись по пояс из кабины, схватил бегущего худенького пацана за плечо и словно котёнка втащил на крыло.

Когда Лаптев прилетел столь необычным образом к своим, тело его покрывала тонкая корка льда, а вместо лица была одна сплошная сине-бордовая гематома – сковородка, чугунная сковорода, а не лицо. Но раны на нём заживали с потрясающей быстротой, как на собаке.

*ЧООН – чекисткий отряд особого назначения.

Глава 11

Ситуация вокруг Симбирска буквально с каждым часом становилась всё более тревожной. Отряды повстанцев перекрыли большинство ведущих к городу дорог, и, кажется, собирались с силами для решительного штурма. Белые генералы об этом конечно знали. Заехавший к лётчикам по какому-то делу уполномоченный губчека рассказал, что своими глазами видел на противоположном берегу Волги разведывательный разъезд колчаковцев. Пора было вылетать, а комиссар запил.

В компании своей новой невесты и двух забулдыг из аэродромной обслуги он целыми днями пьянствовал. Впрочем, иногда Лаптев всё же появлялся из столовой, где происходил кутёж, чтобы размять косточки и «поруководить». В накинутой на плечи мохнатой бурке, в сопровождении свиты собутыльников 20-летний самозванец выглядел кавказским князьком, обладающим безграничной властью казнить и миловать в своём уделе. На местных лётчиков он, кажется, одним своим видом наводил ужас. Его боялись и ненавидели. Лукову комиссар тоже казался гигантом, матёрым злодеем.

Несколько суток комиссар пьянствовал, не просыхая. Опасающийся мужицких вил и шашек белоказаков немецкий наёмник попытался уговорить Лаптева, когда тот однажды вышел из столовой, ускорить вылет.

– Не волнуйся, камрад! Если чумазые лапотники только сунуться сюда, я прикажу их выпороть – покровительственно пообещал обеспокоенному немцу нетрезвый апологет рабоче-крестьянской власти. В алкогольном дурмане комиссар явно забыл о марксистских принципах и видел себя барином-крепостником. О своей простонародной фамилии и низком происхождении беззубый и шепелявый «аристократ» тоже сейчас вспоминать не желал. Его несло:

– Мужик должен пахать, а не бунтовать. Пускай, пускай приходит, я его научу знать своё место! Я его…в бараний рог! Обратно в борозду загоню! Я оставлю в их родовой памяти такое воспоминание, что они будут падать ниц, едва завидя вдалеке кожаную комиссарскую куртку! Я им…

Грозя кулаком воображаемым бунтовщикам, комиссар некоторое время силился закончить свою мысль, но так и не сумел, и отправился с сотоварищами продолжать разгул.

Целыми днями из столовой доносились песни под гармошку и граммофон, дикие крики, женский визг и хохот. Кроме невесты комиссара в гуляющей компании откуда-то появились ещё женщины и двое субъектов уголовного вида. Похоже, Гранит водил дружбу не только с местными чекистами, но и с фартовыми ребятами, которые приехали прошлой ночью из Симбирска и привезли с собой девочек.

Под вечер участники оргии снова появились на улице – все в непристойном виде. Разгорячённые спиртным мужики гонялись за своими обнажёнными подругами, а, поймав, совокуплялись прямо на снегу. Командование авиаотряда в это дело не вмешивалось, предпочитая сохранять нейтралитет. Казалось, на московского гостя просто нет управы.

Точку в комиссарском загуле поставил генерал Вильмонт. Одиссей видел, что краснобайство комиссара раздражает кадрового военного. Он без всяких сантиментов решил вылетать без комиссара. Но это оказалось невозможно сделать. Немец Вендельмут обнаружил, что Лаптев по-тихому слил весь коньячный спирт из баков их самолёта. Немец доложил об этом начальнику экспедиции. Терпению генерала пришёл конец. Мало того, что комиссар пропивал топливо экспедиции, его обещание достать 100 литров горючего оказалось обыкновенным враньём! Пора было приструнить разгулявшегося анархиста, пока он не подвёл под монастырь всю группу.

Вместе с Луковым и немцем Анри Николаевич решительно вошёл в столовую. Картина, которую они увидели, кажется, в первый момент смутила даже многое повидавшего на своём веку генерала. Прямо на полу, на брошенных шинелях и бушлатах вповалку расположились измождённые после долгой пьянки и оргии голые мужчины и женщины, тела их сплелись в один клубок. Густая тяжёлая атмосфера помещения была пропитана алкогольными испарениями, запахом пота и марафетным духом.

– Это что за фря? – комиссар недовольно ткнул пальцем в сторону генерала и сплюнул через отсутствующие передние зубы. – Тебя не приглашали.

– Погоди, погоди, Гранитушка, – погладив комиссара по плечу, встрепенулась одна из лежащих рядом с ним девиц. – Смотри, какой милашка к нам заглянул на огонёк. Мы ему рады.

Молодая женщина грациозно поднялась с пола. Одиссею она неожиданно показалось восхитительной вакханкой. Роскошное тело её было прекрасно в своей бесстыдной наготе – тяжелые, налитые груди, широкие бёдра, нежные плечи. В приглушённом свете кожа её казалась золотистой. Чёрные косы на голове девицы были уложены венцом. Луков обомлел. Ласковый взгляд и бархатный мягкий голос девицы гипнотизировали:

– Заходи, красавец, побудь со мной. Но вначале вкуси сладость моих сахарных уст.

Девица грациозно приблизилась к Лукову, осторожно сняла с молодого человека очки и потянулась своими устами к его губам. Одиссей вдруг почувствовал дыхание, отравленное спиртным перегаром, и инстинктивно отпрянул. Но девица совсем не обиделась. Она усмехнулась и предложила молодому мужчине кружку.

– Запей горьким вином, коль недостаточно сладко показалось.

Одиссей чувствовал, как горят его щёки. Близость этой бесстыдной женщины, ни смотря ни на что, не могла не взволновать его. Но от предложенной кружки он, конечно, тоже отказался. Тогда девица взяла Одиссея за руку и нежно потянула за собой на пол, приговаривая:

– Что ж, не захотел моего поцелуя, изведай другого. Тебя люблю теперь я. Побудь со мной, забудешь о тревогах. Лаской огневой утолю все твои печали.

– Ого, смотри-ка, приглянулась ему наша Маруха! – хохотнул и подобострастно обратился к юному комиссару один из его собутыльников, указывая на растерявшегося Лукова. – Но может, лучше старичку её предложишь, она кого хочешь молодым козликом скакать заставит!

– Ох, ха, ха! – заржали приятели комиссара.

– Зачем отбираете у меня мальчика – надула губки вакханка, он такой милый, чистенький такой, не испорченный, прямо съела бы. Ам!

– Заткнись! Тебя на спрашивают! – по-хозяйски рыкнул на неё Лаптев. И тут же перешёл с крика на вкрадчивость. С дерзким глазом навыкате и ухмылкой на наглых губах комиссар обратился к Вильмонту:

– А что, начальник, выбирай любую. Мы с тобой теперь в одной упряжке, должны уважить друг друга. Выбирай! Все наши мамзели к твоим услугам! Хочешь на Маруху залезай, а хочешь с Алтыной повеселись, сегодня я угощаю. Я не жадный!

При этих словах девица с дряблой грудью, выпирающими рёбрами и измождённым некрасивым лицом вульгарно заржала.

– Выбери меня, дедок, я стареньких люблю.

Генерал потер рукавом глаза – вроде как слезы смахнул. Жалостно шмыгнул носом. Мол, спасибо, сынок, что старость мою уважил. Луков видел, что его шеф артист первостатейный. Немного поиграв в предложенную игру, генерал недобро улыбнулся одними глазами молодому наглецу, и указал на дверь:

– Ладно. Фенито ля комедия. Пожалуйте-ка с вашими дружками и проститутками вон! А когда протрезвеете, я с вас спрошу за украденный спирт.

Лаптев перестал вальяжно ухмыляться и зло насупился.

– А не боишься, генерал, что я черкну на твоём приговоре бестрепетное: «К стенке! Расстрелять!».

– Не боюсь, тем более что мне, как начальнику экспедиции, такое право действительно дано. И если подтвердиться моё подозрение, что это вы украли и разбазарили экспедиционное имущество, то не вы меня, а я вас к стенке поставлю.

Обведя дружков мутным взглядом воспалённых глаз, находящийся вдобавок ко всему ещё, похоже, и под кокаином, комиссар схватил свой большой револьвер и завопил истошным голосом:

– А ну, братва, круши их! А эту старую суку я лично кончу!

Собутыльники комиссара повскакивали на ноги. Но Вильмонт, хотя и был на полвека старше Лаптева, легко выхватил из его руки опасную игрушку. Он и в самом деле сделал это так, словно рогатку отобрал у хулиганистого мальчишки. Обезоружив дебошира, генерал развернул его рожей вниз и заломил правую руку за спину.

– Будет, будет – завопил от боли Лаптев. – Твоя взяла! Отпусти!

Генерал для порядка отвесил ему парочку оплеух, после чего вышвырнул на свежий воздух продышаться. Туда же – в сугроб полетели два его дружка-собутыльника. Но третий – здоровенный бугай схватил со стола нож и кинулся на генерала. Блеснуло длинное стальное лезвие.

– Как свинью заколю! – зашипел урка. Громко завизжала одна из перепуганных девок. Но старик снова поразил всех. Неожиданно резко для своего возраста он ударил нападающего носком правой ноги в колено и сразу в пах. Удар получился диковинный – двойной. Бугай громко охнул и скривился. Нож выпал из его руки. Громила присел на корточки, держась за своё мужское достоинство. Не давая противнику опомниться, седой боец, словно на крюк, насадил на свой костистый кулак его широкую морду. Мужик хрюкнул и с оглушительным грохотом опрокинулся на сдвинутый к стене стол, перевернув его. Подёргал ногой и затих.

Впрочем, Луков не увидел эффектного финала этой драки.

– Су-у-к-а-а! – в самом начале потасовки вдруг раздалось возле самого его уха. Сзади кто-то сиганул Лукову на плечи. Сразу сбросить наездника не удалось. И Одиссей стал вертеться на месте, словно необъезженный жеребчик. Но всадник крепко обхватил его руками и ногами и принялся молотить кулаком по голове. Крутя головой, один удар Одиссей поймал прямо в лицо. Вспышка. Во рту засолонило. Подоспевший немец отодрал противника от товарища. Перед глазами у Одиссея всё плыло, но он разглядел татуировку в виде головы Горгоны на левой лопатке своего обидчика…

…Одиссей сидел на полу и медленно приходил в себя, держа предложенный немцем платок возле расквашенного носа и разбитых губ. Его уже били однажды в прошлом. Это случилось в университете. Рабфаковцы, видимо, по наущению комсомольского вожака устроили молодому доценту из кадетов «тёмную». Они подкараулили Лукова на тёмной лестнице. Его хотели напугать, заставить изменить свои взгляды, пойти на сотрудничество с властью. Поэтому избивали не всерьёз с целью покалечить, а лишь для того, чтобы интеллигентик, что называется «поплыл». Так что вкус крови ему был знаком.

В столовой появился командир авиаотряда и с ним красноармейцы из комендантского взвода. Пусть с большим опозданием, но местная власть, всё же взялась за наведение порядка на своей территории.

Одиссей поднял глаза. Мимо него молоденький солдат провёл обнажённую проститутку. Она пыталась флиртовать со своим конвоиром:

– Куда же ты меня ведёшь, душечка? А ты симпатичный мальчик. Ну посмотри же на меня, служивый. Когда ещё ты получишь в своё полное распоряжение такое роскошное тело.

Луков узнал так впечатлившую его вакханку, чей поцелуй едва не вкусил. На её спине возле левой лопатки красовалась голова медузы Горгоны со змеиными зрачками и ярящимися гадюками вместо волос.

На улице Одиссей стал свидетелем, как ещё до конца не протрезвевший Лаптев униженно стоит перед своим победителем. Хмель с него как ветром с дуло. Он клялся, что в ближайшее же время достанет обещанное горючее для аэроплана.

– Что-о?! – заорал вдруг Вильмонт таким ужасным голосом, что комиссар обмер:

– Опять ближайшее время! Никаких задержек более! У нас противник на загривке. Даю двенадцать часов на всё про всё!

– Да, да, обещаю – часто закивал головой комиссар.

Старик сурово предупредил:

– И знайте, сударь, что я терплю вас в экспедиции до тех пор, пока вы ведёте себя пристойно. Ещё один подобный фортель, и я вышвырну вас вон. И мне всё равно, чем вы там себя мните. Эта экспедиция находится на контроле у самого вашего Ленина, так что мне простят любое самоуправство.

После этого инцидента хулиган на некоторое время присмирел, во всяком случае в присутствии старика он старался не хамить. Но за спиной генерала всячески хорохорился и обещал «пустить старого контрика» в расход после выполнения задания. Причём придумывал для него самые страшные способы казни. Например, обещал после возвращения в Москву бросить в цистерну с соляной кислотой, чтобы от тела генерала не осталось и следа.

А пока Лаптев тешил себя мелким шкодничеством: подкладывал старику битое стекло в валенки, тайком подсыпал соль в чай. Со стороны это выглядело очень по-детски. Наводящее ужас даже на суровых фронтовых пилотов чудовище оказалось местным пакостником, злым мальчишкой, изо всех сил пыжащимся казаться крутым.

По сути комиссар был инфантильным подростком, чья голова была набита приключенческой беллетристикой и бредовыми идеями господ Маркса и Ленина. Он до хрипоты, до пены на губах готов был отстаивать свои взгляды на политику и искусство в ожесточённых спорах с ортодоксами. Только мало кто решался всерьёз спорить с этим двадцатилетним мужчиной с психологией малолетнего преступника. Революция дала ему в руки оружие и фактически бесконтрольную власть. Эта власть «снесла крышу» парню, сделав чрезвычайно опасным для окружающих. Убийство человека часто совершалось им ради забавы или из неутолённого любопытства. Так же уличные пацаны умерщвляют разными способами соседских кошек и несчастных ворон.

Но если Вильмонт полагал, что комиссар не представляет для него опасности, то он глубоко заблуждался – однажды Лаптев проговорился Лукову, что послал донос на начальника в Москву.

Глава 12

Не смотря на все его старания, комиссару не удавалось достать горючее ни в Симбирске, ни в других близлежащих городах. С большим риском для жизни Лаптев метался по охваченной мятежом губернии. Возвращался он разочарованный и злой. После каждой поездки Лаптев привозил с собой какое-то доказательство собственного усердия, то отобранный в стычке с повстанцами обрез, то свою простреленную шапку, то окровавленный комсомольский билет бывшего с ним товарища, которого бандитская пуля сразила в самое сердце.

Демонстрируя всем эти вещи, Лаптев словно говорил начальнику экспедиции: «Меня нельзя выгонять, ведь я очень стараюсь, каждый день кладу голову на плаху ради общего дела». Между тем 12 часов, которые Вильмонт дал комиссару на поиск бензина, давно истекли. Одиссей уже приготовился к тому, что генерал приведёт в исполнение свою угрозу и вышвырнет трепача из экспедиции. В эти дни характер генерала по отношению к комиссару стал особенно желчным, он не упускал ни одной возможности сказать самовлюблённому юнцу что-нибудь язвительное. Казалось, Лаптев обречён. Но на его удачу парню удалось как-то договориться с командиром авиаотряда о выделении экспедиции некоторого количества дефицитного керосина. Вылет был назначен на следующее утро.

Ещё до рассвета Луков был разбужен взволнованным немцем.

– Что, уже пора? – спросонья щурясь на лётчика, зевнул Луков.

– Они уходят! – тревожно произнёс обратившийся в слух Вендельмут.

За стеной басовито гудели авиационные моторы. Однако Одиссей не находил в этом ничего необычного, до тех пор пока немец не сообщил ему, что местные лётчики, забрав с собой почти всех авиатехников, самовольно, без приказа покидают аэродром. Легко было догадаться, кто их вынудил принять такое решения, и куда теперь направятся бывшие офицеры, которых только обстоятельства заставили поступить на службу в Красную армию.

Быстро одевшись, Одиссей поспешил на улицу вслед за Вендельмутом. Ещё не рассвело и первые взлетевшие машины уже растворились в тёмном небе. Судя по отдалённому гулу, они должны были находиться теперь где-то над Волгой. Два последних пилота-перебежчика заканчивали разбег. За мчащимися по снегу аэропланами бежал полуодетый командир отряда и что-то кричал им вслед, но из-за сильного шума моторов его слов было не разобрать. Поднимаемая пропеллерами снежная вьюга валила мужчину с ног, задирала его гимнастёрку. Он выглядел жалким неудачником, простофилей, прошляпившим своё войско.

Самым находчивым в этой ситуации оказался комиссар. Он быстро разобрался, что к чему, снял с экспедиционного аэроплана пулемёт и успел дать несколько очередей вслед дезертирам. Да что толку! Ведь именно Лаптев был виноват в случившемся. Это он заставил лётчиков люто возненавидеть Советскую власть и организовать заговор. Перебежчики явно вошли в сговор с охраной, так как сумели забрать с собой всё топливо и испортить оставшиеся самолёты, чтобы исключить вероятность преследования…

Угроза нарастала как снежный ком. Около полудня на аэродром прибежал страшный обгоревший человек. Он рассказал, что служит счетоводом на расположенном в пяти верстах отсюда армейском вещевом складе. По словам едва живого бухгалтера, его склад подвергся нападению многочисленных погромщиков из окрестных деревень, которые грабят и убивают всех, кто попадается им на пути. Они сразу убили часового. Затем налётчики забаррикадировали снаружи двери складской конторы и подожгли дом, а тех, кто пытался выпрыгнуть в окна, жестоко убивали. Этого человека спасло то, что его признал один из погромщиков, которому состоящий при больших материальных ценностях совслужащий помог в каком-то деле. Выпрыгнувшего из окна скромного счетовода не стали убивать, знакомый вывел его с территории склада и велел поскорее скрыться, чтобы никто больше не опознал его, как «большевистского прихвостня». Но вместо того, чтобы бежать домой или к знакомому доктору, единственный выживший поспешил на расположенный неподалёку аэродром, чтобы поднять тревогу. Поднимающийся в небо, в той стороне, откуда прибежал вестник, густой чёрный дым, подтверждал его рассказ.

Счетовод очень рассчитывал на то, что на его склад немедленно вышлют команду солдат – разогнать смутьянов. И таким образом будет спасено хотя бы что-то из имущества, за которое он отвечал. Однако принесённое им известие вызвало панику. Охрана и обслуживающий персонал аэродрома стали разбегаться.

Командир авиаотряда даже не пытался организовать оборону, как-то сплотить вокруг себя оставшихся подчинённых. Напротив он никого не удерживал, даже ближайших сотрудников своего штаба. Луков, хотя и был человеком невоенным, такого поведения совершенно не понимал. Генерал же с нескрываемым презрением наблюдал, как лётчик с безучастным видом наблюдает, как его охваченные паникой люди улепётывают в разные стороны, на ходу спарывая с шинелей знаки различия.

Казалось у горстки застрявших на аэродроме членов экспедиции не осталось надежды: мотор их самолёта был испорчен; его топливные баки пусты; обе дороги в город перерезана мятежниками, а по глубокому снегу далеко не убежишь.

Генерал философски изрёк:

– У некоторых восточных племён, если человеку так не везёт, принято менять имя. Может и нам, чёрт побери, прибегнуть к данному рецепту, как к последнему средству. Во всяком случае ничего другого мне в голову не приходит.

Генерал достал браунинг и проверил обойму…

Даже многоопытный разведчик не сумел разглядеть никакой логики в действиях, а точнее в бездействии авиационного начальника. Генералу, как и Лукову казалось, что потрясённый бегством своих лётчиком командир авиаотряда впал в прострацию. Но как выяснилось чуть позже, в его поведении имелся тонкий расчёт. Оказалось, главный лётчик только ждёт, чтобы поблизости не осталось лишних людей, которые могли бы претендовать на места в единственной «спасательной шлюпке». Ею оказались самодельные аэросани, укрытые от чужих глаз в большом сарае на задворках аэродрома. Никто, кроме командира о них либо не знал, либо из-за возникшей паники о санях все забыли. Что за Кулибин смастерил это чудо техники из авиационных запчастей и разного металлического хлама хозяин машины не сообщил. Однако немец быстро оценил аппарат, восторженно окрестив его «вундермашин». Гибридный двигатель снегохода функционировал не на бензине, а на…дровах и отработанном моторном масле, что в сложившихся условиях было настоящим спасением. Вендельмут тут же открыл капот аппарата и стал возиться с мотором, проверяя его готовность к поездке после долгого периода бездействия. Гораздо лучше себя чувствующий с моторами, чем с людьми, молчун из Баварии был так углублён в свою работу, что казалось начисто забыл о грозящей всем им опасности. Генералу постоянно приходилось подгонять немца, напоминать, что у них в запасе совсем не много времени.

*

Происходящее напоминало бегство от приближающейся разрушительной природной стихии – лавины или урагана. В спешке никто не догадался прихватить с собой оставленные в доме меховые авиационные комбинезоны и унты из оленьего меха, которые ещё могли пригодиться в пути. Каждый спасался в том, что было на нём одето в данный момент, и не заглядывал далеко вперёд.

Итак, короткие торопливые сборы, и вот уже все сидят на своих местах за исключением комиссара. Лаптев куда-то исчез. Немец уже прогрел двигатель и готов дать газ. Генерал без сожаления отдаёт приказ выезжать без промедления.

Но вот появляется комиссар, он не один. С собой Лаптев тащит здоровенный чемодан и невесту. Генерал жёстко и одновременно с некоторым сарказмом объясняет ему, что в машине нет ни одного дюйма свободного пространства, и, что если галантный кавалер желает, он может уступить даме своё место.

На этот раз комиссар даже не пытается спорить, а проявляет удивительную для его упрямого вздорного характера понятливость. Он объявляет невесте, что разлюбил её и поэтому ей предстоит самой позаботится о себе. В качестве отступного жених вручает покинутой женщине переставший быть ему нужным чемодан с полученным в подарок от симбирских чекистов барахлом.

Но брошенная невеста безутешна и не хочет оставаться. Она рыдает и обнимает сапоги быстро забравшегося в машину жениха. Сцена душераздирающая. Первым не выдерживает Луков. Не спрашивая разрешения начальства, Одиссей начинает выбрасывать из саней ящики с ценным экспедиционным имуществом, чтобы освободить немного места для ещё одной пассажирки. Вильмонт удивлённо косится на творящего форменное безобразие подчинённого, но пожимает плечами и только изрекает:

– Очаровательно!

Через три с половиной часа безостановочного полёта по заснеженной целине – через леса и снежные барханы путешественники добрались до ближайшей станции. Командир авиаотряда сразу куда-то исчез, даже не попрощавшись.

*

Благодаря мандату с высокими подписями московских вождей членам экспедиции быстро удалось устроиться в воинский эшелон. Но поезд должен был прибыть только после полуночи. Коротая часы вынужденного ожидания, генерал зачем-то подкалывал Лаптева своим жандармским прошлым, явно желая позлить пламенного большевика.

– Я можно сказать природный феномен – усмехался генерал, на гусарский манер покручивая ус. – В Охранке я ловил вашего брата революционера, чтобы отправить на каторгу или прямиком на виселицу, а теперь вот служу революции. Сам, признаться, этому удивляюсь.

После недавно полученного от генерала болезненного урока 20-летний комиссар пока побаивался лишний раз открывать в его присутствии рот. К тому же начальник экспедиции имел мандат за подписью самого Дзержинского, который давал ему практически неограниченные права. Подавленное раздражение притихшего смутьяна развлекало генерала, и он продолжал выискивать уязвимые места у хулигана, например, интересуясь, куда пылкий жених всё-таки сплавил свою обожаемую невесту. Лаптев действительно уже успел избавиться от своей спутницы, похоже, рассудив, что баба в пути станет ему не столько отрадой, сколько обузой. Тем более что в любой момент можно было обзавестись новой «походной женой».

Гордого любимца московской публики все эти подначки «царского сатрапа» страшно злили, но ему приходилось изображать благодушие и даже пытаться отшучиваться в ответ на язвительные выпады начальника. Но в глазах Гранита Лаптева плескалась ненависть к классовому врагу, которому удалось подсуетится и достать себе охранную грамоту. Луков так и слышал, как Гранит мысленно говорит собеседнику: «Ну ни-и-чего, сука, мы ещё с тобой поквитаемся!».

Поезд, в который сели экспедиционеры, шёл с довоенной скоростью, словно по этим местам не прокатилась уже не раз гражданская война. Луков был удивлён, ведь он столько всего слышал о разрухе, царящей на железных дорогах. Тем не менее, на их пути ни разу не встала преграда из разобранных рельсов; на станциях паровозная бригада быстро пополняла запас дров и воды. Одиссея это конечно радовало, но с другой стороны он не мог понять, почему банды и отряды местных партизан до сих пор не разнесли в пух и прах железную дорогу, чтобы из других волостей и губерний красные не гнали против них свежие войска и не вывозили хлеб? Почему мятежники позволяют красным бронепоездам беспрепятственно рыскать по своей земле? Казалось бы – взорви и разметай колею, и военная машина большевиков будет надолго остановлена!

В теплушке, куда определили членов экспедиции, ехал взвод красноармейцев. Никакого другого занятия, кроме как спать, да слушать солдатские разговоры, в пути не было. Так что вскоре Одиссей уже был в курсе всех дел расположившихся по соседству двоих пехотинцев. Один из них был с Украины, а второй, как раз из здешних мест. Из его незатейливых мужицких рассказов Луков и узнал, как большевикам удаётся поддерживать в идеальном порядке железнодорожное полотно и станционную инфраструктуру.

Оказалось, что за целость паровозной колеи отвечали головой жители населённых пунктов, расположенных по обе стороны от «чугунки». Крестьяне обязаны были сами ловить бандитов, доносить красным о любой готовящейся диверсии, ремонтировать полотно, вовремя без окрика свыше очищать его от снега. Если же рельсы оказывались взорваны, завалены сугробами, так что поезду нельзя проехать – всё население ближайшего села объявлялось пособниками диверсантов, наезжали чоновцы и всех пускали в распыл, не жалея ни стариков, ни женщин, ни детей. Каратели закапывали провинившихся крестьян живьём, выкалывали глаза, отрезали уши и носы, рубили топорами головы – чем более люто было возмездие, тем лучшего эффекта удавалось достичь в будущем. Поэтому чекисты изо всех сил напрягали фантазию, даже специально искали у книготорговцев издания, в которых бы описывались самые бесчеловечные способы пыток и казней Средневековья, лишь бы держать в постоянном страхе закабалённое железнодорожной повинностью население.

Боясь расправы, крестьяне организовывали круглосуточные дежурства у рельсов, с иконами в руках падали бунтовщикам из соседних деревень в ноги, упрашивая земляков не ходить к «чугунке». А если предотвратить диверсию было невозможно, то деревня высылала верхового гонца донести чекистам о готовящемся теракте. Пойманных же всем селом злоумышленников убивали сами, не дожидаясь комиссаров. И чинили срочно всей общиной взорванное полотно, пока красные не прознали, и не приехали жечь и расстреливать.

На станциях же лютовали железнодорожные отделы ЧК. Заподозренных в саботаже начальников станций местные чекисты расстреливали, вешали на семафорах, топили в сортирах – за то, что те вовремя не подали паровоз к воинскому эшелону, не обеспечили уголь, воду, нужное количество вагонов. Некоторых несчастных бросали в пылающую паровозную топку, предварительно связав им ноги и руки, в полусогнутом положении.

Все железнодорожные служащие были объявлены на военном положении. За уход с рабочего места, брак в работе нарушители объявлялись пособниками колчаковцев. Если объявленный контрреволюционером деповский рабочий или сцепщик успевал сбежать, чекисты ставили к стенке его семью или отправляли в концлагерь всех родственников, давая заложнику 24 часа на возвращение. Так чему было удивляться, что, несмотря на окружающий хаос, поезда ходили лучше, чем в мирное время.

Глава 13

На станции Красный кут поезд простоял минут сорок, следующая большая остановка уже в Царицыне. Этот город стал важным оплотом большевиков. Они даже гордо именовали его крепостью на Волге – «Красным Верденом», считая важнейшим стратегическим пунктом, воротами к Москве. У въездной стрелки суровым стражем застыл бронепоезд – мрачная бронированная крепость о шести орудиях, ощетинившаяся чёртовой дюжиной пулемётных стволов. На борту аршинными буквами напыщенное название «Грозный мститель за погибших коммунаров».

Станция Царицына была забита воинскими эшелонами, двигающимися в южном направлении, где спешно создавался новый фронт – для отпора генералу Врангелю, который при поддержке казачества создал мощную армию и готовился идти на соединение с Колчаком.

Пока Луков плохо понимал, как они смогут добраться до Астрахани через обширные территории, контролируемые белыми. Но Вильмонта эта проблема, похоже, не особо беспокоила, – старому разведчику было не привыкать к рискованным рейдам. Лёжа на соломенном тюфяке, генерал преспокойненько почитывал свой французский роман, и в ус не дул. Немец же почти всю дорогу, словно сыч, просидел в углу, ни с кем не вступая в разговоры. Луков даже посочувствовал его положению: лётчик наверняка рассчитывал, что полёт от Москвы до Астрахани и обратно займёт у него в худшем случае дней десять. Наверное, ему даже в самом страшном сне не могло привидеться быть заброшенным в сердце бескрайних диких русских степей, где вероятность сгинуть навсегда была очень высока. Но вернуться обратно в Москву он мог лишь из Астрахани – каким-нибудь самолётом.

Что же касается комиссара, то большую часть пути он занимался своим любимым делом – «полировал уши» красноармейцам. Лаптев оказался в родной стихии, и удержать говоруна было просто невозможно. В конечном итоге пропагандист так преуспел, что впечатлённые речами юного агитатора солдаты при первой возможности отправили двух делегатов к командиру полка – хлопотать о назначении попутчика комиссаром всей их части взамен выбывшего из-за тифа прежнего комиссара.

После пережитого Лаптевым недавнего унижения чувство самолюбия молодого якобинца получило важную компенсацию. Правда генерал и тут подпортил парню удовольствие, публично посоветовав ему принять лестное предложение, давая понять, что не слишком дорожит комиссаром.

Между тем поезд теперь катил среди бескрайних калмыцко-астраханских степей. Степи здесь больше напоминали пустыню – плоские, как стол – ни одного деревца, ни одного холмика до самого горизонта. Кругом только бескрайнее голое пространство. Мимо пролетали маленькие станции очень похожие одна на другую – небольшие степные полустанки. Их названия будоражили воображение Лукова – Эльтон, Верхний Баскунчак.

Но быт на колёсах очень утомил Одиссея. Вагон был душен от табачного дыма, запаха портянок и прочих едких ароматов. Судя по остаткам гнилой соломы по углам и ясно ощущаемому «аромату» конского навоза прежде в вагоне перевозили лошадей. Спать приходилось на соломенном тюфяке. Стоило Лукову захотеть выпить чаю, как кипяток в большом медном чайнике, как назло заканчивался. И приходилось ждать следующей остановки, чтобы кто-то сбегал к колонке за водой.

Особенно тяготило то, что приходилось справлять свои физиологические нужды на глазах у многочисленных обитателей тесной теплушки. Вместо нужника в углу вагона имелась дыра, обитая железом. А тут как назло от солоноватой степной воды Одиссей страдал животом.

Прежде, когда Лукову приходилось путешествовать по железной дороге, он брал билет в вагон не ниже второго класса, потому привык к комфорту – мягкому бархатному дивану отдельного купэ для некурящих, на котором можно было вытянуться в полный рост, укрывшись уютным клетчатым пледом, и почитать книжку в мягком свете шёлкового китайского абажура; к чистому хрустящему белью, ватерклозету. Теперь об этом можно было лишь вспоминать с ностальгией…

Поэтому Луков был очень рад, когда на станции «Верблюжья» была объявлена конечная остановка – железнодорожное полотно между «Верблюжьей» и следующей станцией «Чапчачи» оказалось серьёзно повреждено диверсионной группой противника. Поговаривали, что это сделали пришлые кочевники калмыки, которым белые хорошо платили за такие дела. Впрочем, это был не единственный непроходимый участок на отрезке пути между данной станцией и Астраханью. До сих пор не был восстановлен железнодорожный мост через реку Бузан.

Привычные не принадлежать себе, солдаты равнодушно отнеслись к приказу выгружаться. За них всё решали командиры. Гремя котелками, красноармейцы начали выпрыгивать из вагона и строиться. Экспедиционерам же предстояло самим решать, как добираться дальше. Оставив подчинённых под открытым небом, Вильмонт пошёл к коменданту станции, чтобы представиться и попросить содействия.

Прошёл час, два, а генерал всё не возвращался. Потерявший терпение комиссар отправился на его поиски. Вскоре Лаптев вернулся – один. Парень выглядел несколько смущённым. По его рассказу местные чекисты не поверили мандату, который предъявил начальник экспедиции, и арестовали его, как белогвардейского шпиона.

– При обыске у него в кармане нашли генеральские погоны – неприязненно сообщил Гранит. – Они спросили меня: могу ли я за него поручиться. А я им честно ответил, что моя большевистская совесть не позволяет мне поручиться за жандармского генерала.

– Что они с ним сделают? – тревожно спросил Луков.

Комиссар неопределённо пожал плечами.

– Телеграфная связь с Москвой прервана уже вторую неделю, а обстановка на фронте сейчас сложная, так что с контриками им церемониться не резон.

Хотя комиссар и пытался отговорить Одиссея, Луков немедленно поспешил в комендатуру. Он шёл по незнакомой ему станции, спрашивая дорогу у встречных людей. По пути ему попался небольшой стихийный рынок. Самыми главными товарами на «толкучке» была рыба, да соль, которая в центральной России являлась одним из эквивалентов золота наравне с хлебом и спиртом. Но на «соляной» магистрали она стоила совсем недорого. Целый стакан «белого золота» можно было выменять за горстку махорки, достаточной для заправки всего одной самокрутки.

Одиссей прошёл мимо водонапорной башни из красного кирпича, уступил дорогу маневровому паровозу, спросил путь у рабочего-сцепщика и по его совету свернул на боковую ветку. По правую руку Одиссея потянулись выкрашенные в единый рыжий цвет склады-цейхгаузы. Впереди зачем-то столпился народ. Небольшая толпа зевак явно собралась поглазеть на что-то…

Возле высокой каменной стены, из-за которой выглядывали паровозные трубы, лежали семь полураздетых трупов расстрелянных. Скучающие в ожидании своего поезда мешочники и солдаты были рады хоть такому зрелищу и не спешили расходиться. Многие одобрительным хохотом поддерживая отвратительные шуточки лузгающей семечки рыночной торговки, которая комментировала мужские достоинства убиенных.

На стене депо аршинными белыми буквами, с указующей на лежащие под надписью тела стрелкой, было начертано: «Они были белыми шпионами, спекулянтами, дезертирами и паникёрами». И ниже подписано: «Смерть белогвардейским псам и их прихвостням!».

Небольшая станция превратилась в крупный форпост Красной армии перед осаждённой Астраханью. И местные чекисты ощущали себя на передовой, принимая жесточайшие меры к саботажникам и тем, кого считали подозрительными. Если человек по какой-то причине попадал к ним в руки, то домой он уже, как правило, не возвращался.

Казалось, кто-то подавал Лукову знак, чтобы он одумался, пока ещё не поздно, и повернул обратно. Да и ради кого он собирался так рисковать? Разве в произошедшей с генералом беде не чувствовалось вмешательство высшей справедливости, воздающей по заслугам старому двурушнику!

Глава 14

Во дворе у ворот привязано несколько оседланных лошадей. В глубине двора каменный двухэтажный дом купеческого вида. Никаких часовых – ни у ворот, ни у дверей. Луков подошёл ближе.

На двери на листе бумаги выведено: « военный комендант – первый этаж, ЧК – второй этаж». Из недр дома донеслись смутные голоса. Они звучали резко, отрывисто. Ещё по дороге сюда у мрачной стены Одиссею вспомнилось его недавнее заключение в московской ЧК, едва не состоявшийся расстрел. Разве не сумасшествие, что я по доброй воле явился сюда?!» – вновь подумал он. – Но ведь ещё не поздно одуматься, бежать подальше от этого мрачного места».

Случайный взгляд молодого мужчины упал на расположенные на уровне земли крохотные полуподвальные оконца в решётках. В тёмных норах можно было различить человеческие головы. «Это, наверное, подвал чека»,– догадался Луков и, отвернувшись, быстро, не давая себе более времени на колебания, вошёл.

Он поднялся по лестнице на второй этаж, прошёл длинным узким коридором и упёрся в деревянную перегородку, за которой сидел молодой парень с на удивление добродушным для данного учреждения простым лицом. Отгороженный от посетителей барьером парень вертел в руках цветной карандаш и рассматривал какой-то журнал. Сбиваясь от волнения, Луков стал рассказывать по какому он делу. По мере того, как молодой чекист слушал нелепого очкарика на лице его всё отчётливей проявлялось выражение жалости к наивному интеллигентку. Даже не дослушав «лопуха», добрый малый быстро оглянулся на дверь у себя за спиной и, понизив голос до шёпота, сказал:

– Зря ты пришёл хлопотать. Дёргай скорей со станции, пока тебя с твоим начальником к одной стенке не прислонили.

Но к немалому изумлению парня очкарик отказался уходить и стал добиваться встречи с главными чекистами. На его голос вышел мужчина с опухшим от пьянства и бессонных ночей лицом, на котором выделялись омерзительные бесцветные глаза-плошки. Узнав в чём дело, он без всяких разговоров отправил посетителя в подвал. Вызванный конвоир обыскал Лукова и, схватив за шиворот, потащил его вниз по лестнице. Вскоре за Одиссеем захлопнулась железная дверь. Он оказался в той самой дыре, которую видел с улицы. Это было низкое, длинное помещение, плохо освещённое, вонючее и грязное. Здесь ожидали конца два десятка обречённых: немытых, опухших от голода, сломленных постоянными побоями и потому ко всему равнодушных. Но генерала среди них небыло.

Оказавшись в предбаннике смерти, Одиссей запоздало пожалел о своём безумном поступке. Впрочем, это была лишь минутная слабость. Луков постарался взять себя в руки.

Его заключение длилось очень недолго. Вскоре явился тот же конвоир, что притащил его сюда, и повёл Одиссея обратно на второй этаж. На лестнице Луков слышал, как кто-то зло матерится, требует признаний от арестованного.

Когда Лукова завели в просторную светлую комнату, он сразу увидел Вильмонта. Генерал сидел в углу в накинутой на плечи шинели с простой железной кружкой в руках. Старый солдат спокойно ожидал решения своей участи. Бровь его удивлённо дёрнулась при виде Лукова, старик молча кивнул ему и снова принял безучастный ко всему происходящему вид.

В центре за накрытым простым сукном длинным столом сидели трое. Одного Луков уже знал, – этот человек приказал отправить его в подвал. Узкое лицо второго было изрыто оспой. Левая бровь и скула рассечены шрамом. Оспенные рубцы на его лице побагровели. Видимо, это он только что кричал и сыпал отборными ругательствами.

– Вы знаете этого человека? – указывая на генерала, сразу спросил у Лукова мужчина с тёмным восточным лицом, орлиным носом и немигающими карими глазами. Он единственный был во френче, остальные в выцветших гимнастёрках.

От волнения Одиссей немного замешкался с ответом. Человек со шрамом с нескрываемой враждебностью смотрел на визитёра. С чекисткой бескомпромиссностью он предупредил заступника:

– Мы считаем мандат вашего начальника фальшивкой. Имейте в виду, что, поручаясь за жандармского генерала, вы будете рассматриваться нами, как его пособник.

Но горбоносый остановил товарища:

– Подожди, Фёдор, не горячись.

Мужественное лицо горбоносого с раздвоенным, как рукоять ногайского кинжала подбородком, напоминало Лукову облик древнего азиатского завоевателя, степняка, как безжалостного, так и коварного.

– Да, я знаю этого человека – глядя в немигающие глаза «степняка», наконец, ответил Луков, хотя наверное ещё мог бы отказаться от начальника и тем сохранить пусть призрачный шанс на спасение.

– При каких обстоятельствах вы с ним познакомились?

– Это произошло в кабинете директора ВЧК Дзержинского.

Чекисты недоверчиво переглянулись.

– Как вы попали к Дзержинскому?

– Меня должны были расстрелять, как контрреволюционера, но мои знания понадобились советской власти – честно признался странный парень.

Луков увидел недоумение во взглядах присутствующих. Тонкие, плотно сжатые губы горбоносого побелели в глазах его застыло напряжённое непонимание. Похоже, он впервые в своей чекисткой жизни встречал человека, который бы добровольно, не под пыткой признавался в чём-то подобном…

Очень долго чекисты совещались за закрытыми дверями. Всё это время Луков вместе с Вильмонтом сидели на скамейке в предбаннике кабинета под охраной красноармейца с винтовкой. Этот солдат не спускал заинтересованных глаз с валенок Одиссея. Лукову в какой-то момент даже показалось, что вот сейчас солдатик не удержится и попросит примерить обувку, которую он по всей видимости рассчитывал снять с арестанта после расстрела.

Между тем Луков и Вильмонт слышали, как яростно спорят между собой непримиримые борцы с местной контрреволюцией. Наверное, впервые в этих стенах участь заподозренных в измене арестантов вызвала дебаты. И принятое чекистами решение тоже наверняка было совершенно уникальным для этих стен. Они пришли выводу, что помощник задержанного ими старика действительно тот, за кого себя выдаёт, то есть чудаковатый учёный, – блаженный не от мира сего, совершенно не умеющий врать человек. Рассказ Лукова совсем не походил на специально сочинённую шпионскую легенду. А значит, ему можно было верить.

Горбоносый чекист вышел к арестантам. Сурово взглянув на конвоира, он коротко распорядился:

– Освободить.

Солдат с винтовкой тупо уставился на начальника, не понимая приказа. Затем, опомнившись, отошёл в сторону.

Горбоносый извинился пред Вильмонтом. В оправдание он рассказал, что только что вернулся после долгого преследования банды, которая учинили злодейство в посёлке железнодорожников, разгромив военный госпиталь и перебив несколько сотен безоружных новобранцев, мобилизованных в Красную армию, но даже не успевших получить винтовки.

– На берегу мы нашли до ста крестьянских шапок. Весь яр был обрызган мозгами. Мы видели – лапти, обмотки, кровь… Мы опоздали на полчаса… Больше это не должно повториться. На белый террор мы ответим ещё более жестоким красным. Ни одна бандитская сволочь от нас не уйдёт.

Правда, чекист самокритично оговорился, что на этот раз противник оказался хитрее и тактически грамотнее. Чоновцам не удалось настигнуть бандитов, они словно растворились в степи.

– Ну ничего, вот подучимся немного и ещё поквитаемся с этими кровавыми ублюдками – заверил горбоносый и зачем-то достал из кармана залистанный томик «Действия кавалерийских отрядов северян против рейджерских групп южан во время гражданской войны в США 1861-1865».

Генерал принял извинения чекиста и, забыв про личные обиды, стал просить помощи у человека, который едва не расстрелял его. Нужно было двигаться в путь, прежде чем начнётся таяние снегов. Через эти места протекало множество рек и речушек, и начавшееся весеннее половодье могло сделать абсолютно непроходимыми большие участки местности. Генерал также опасался тифа, а там, где скапливалось много людей, как на этой станции, неизбежно вспыхивала эпидемия. Чекист обещал помочь, но что-то конкретное пока предложить не мог. Нужно было немного подождать.

Из ЧК они возвращались молча. Луков ни на минуту не забывал, что они с генералом находятся в конфронтации. Тем не менее, молодой мужчина исподволь с восхищением наблюдал за спутником. Как обычно ходят старики? Малыми шашками, с усилием, лицо напряжённое, спина согнута, голову бояться повернуть – шатнёт! Но генерал шёл, как молодой – великолепная осанка, плечи мужественно развёрнуты, подбородок приподнят. Он давно отбросил за ненадобностью свою трость и лишь немного припадал на левую ногу. Дух такого человека сломить практически невозможно.

Они подошли к расстрельной стене. Вильмонт минут десять простоял, глядя на место, где тоже вполне мог окончить своё земное существование. Военная выправка, подтянутость сразу выдавала в старике офицера, и вскоре Одиссей стал замечать, что присутствующие красноармейцы подозрительно косятся на них. «Как бы нас снова не препроводили под конвоем в ЧК» – подумал молодой человек. Тут старик озадаченно обратился к нему:

– И всё-таки не пойму я вас – то вы бескомпромиссно заявляете, что я вам враг до гробовой доски, а теперь вдруг грудью встаёте на мою защиту!

Одиссей пожал плечами:

– Я просто возвращаю вам долг, ведь вы тоже спасли меня от расстрела, рекомендовав в экспедицию. Дали продуктов, которыми я поддержал голодающего отца.

– Что ж, Одиссей Гекторович, тогда я благодарен вам за душевное благородство, вы рыцарственная натура!

Вильмонт сделал движение, намереваясь пожать молодому человеку руку, но Одиссей отстранился.

– Да, я помог вам, ибо не мог поступить иначе. Тем не менее, мне известно, кто вы есть на самом деле. И не надейтесь, что я скрою этот факт, когда мы доберёмся до Ташкента.

Луков показал Вильмонту свою половинку карты джокера. Он рассчитывал, что старик смутится, начнёт выкручиваться, однако генерал лишь с сожалением посмотрел на него.

– Значит, вы приняли предложение этих господ-заговорщиков.

– Я принял!? – изумлённо и с обидой вскричал Луков.

Собеседники мгновенно поменялись ролями. Причём Одиссей даже не заметил, как из разоблачителя превратился в оправдывающегося подозреваемого. Он стал сбивчиво, взахлёб рассказывать о том, как получил карту.

К большому облегчению молодого человека благодарный за собственное спасение генерал не поставил под сомнение его рассказ.

– То, что вы сами открылись мне, снимает с вас подозрение – сказал Вильмонт и, наконец, крепко пожал учёному руку. – Простите, что пусть на минуту, но усомнился в вас.

В свою очередь старый разведчик сообщил, что лишь притворился готовым на измену двурушником.

– Я уже говорил вам, что мне ненавистно предательство, но мне обязательно нужно знать, кто скрытый враг. Поэтому я взял эту карту-пароль у тех же господ, которые пытались завербовать вас. Пусть они пока думают, что я готов плясать под их дудку. Но как только их агент предъявит мне пароль, я неприятно удивлю его. Когда-то у меня была репутация неплохого крысолова… Правда, и мне свойственно порой ошибаться…

Тут генерал поразил Лукова неожиданным признанием:

– Я подозревал ту пропавшую с аэропланом девушку – Галину.

– Но почему?! – изумился Луков.

Разведчик ответил очень уверенно:

– То, что она была вовсе не той, за кого себя выдавала, это совершенно точно. Но всей правды теперь уже не узнать. Быть может, я подозревал её напрасно.

*

По лицу Лаптева было заметно, что он не слишком рад возвращению генерала. Комиссар даже не пытался оправдаться перед начальником за то, что не попытался выручить его из ЧК. Напротив, он считал, что это генерал должен оправдываться.

– Зачем вы взяли с собой погоны? – спросил мальчишка старика обвинительным тоном.

Вильмонт достал из кармана пару эполет, блеснувших золотой чешуёй.

– Для белых я всё ещё генерал. Этот пропуск нам ещё может пригодиться.

– Ваша предусмотрительность, Ваше Превосходительство, едва не обезглавила экспедицию.

На это старик язвительно заметил:

– Вряд ли вы бы очень расстроились, товарищ Лаптев, если бы место начальника вдруг стало вакантным. Насколько я успел заметить, вы сами не прочь его занять.

Пока решался вопрос с отправкой экспедиции дальше, необходимо было найти какое-то временное пристанище. На станции и возле железнодорожных путей теснились палатки, но и под их тонким брезентом не всем нашлось место. Дымили костры, вокруг которых сгрудились «бездомные» красноармейцы. Они покорно ждали свободных мест, лишь бы хоть какая-то крыша имелась над головой, да стены, чтобы защитили от пронизывающего до костей степного ветра. Так что на самой станции искать убежища было бесполезно.

По соседству имелся небольшой посёлок. Вильмонт получил у начальника гарнизона специальный ордер, ибо о том, чтобы самостоятельно отыскать свободный угол, нечего было и думать. В каждой хате количество остановившихся на постой красноармейцев превышало все допустимые нормы. Куда ни кинь взгляд – в окне ли под камышовой крышей или во дворе за хлипкой изгородью из нескольких тонких жердей – обязательно маячит фигура в гимнастёрке и галифе. Дом, куда их определили для проживания, находился на самой окраине села. Старая, низкая, давно не беленная, закопченная от пола до потолка хата была полна людей. Все – здоровые и больные спали вповалку на земляном полу, один хозяин – древний старик – на лавке.

Оставаться более одной ночи в этом переполненном людском муравейнике было смерти подобно, и генерал решил утром снова идти к местному начальству и требовать содействия в отправке экспедиции.

*

Они появились не вовремя. На двери дома висела большая вывеска: «Комендатура закрыта, все ушли на борьбу с бандитами!». Во дворе ЧК один из местных начальников – тот, что со шрамом спешно собирал конный отряд в погоню за снова появившейся в окрестностях станции неуловимой бандой. Изъеденное оспой лицо чекиста, изуродованное длинным шрамом, предавало ему свирепый вид. И в данном случае внешность полностью соответствовала характеру человека. Как Луков уже успел убедиться, этот тип, похоже, был самым кровожадным в местной «чеке». Он до последнего требовал не верить фальшивым мандатам арестованных и убеждал сослуживцев пустить в расход «на всякий случай» бывшего генерала и его заступника.

Перетянутый крест-накрест портупейными ремнями в простреленной в нескольких местах будёновке со звездой командир беспрестанно отдавал приказание своим людям. Большинство его кавалеристов уже находились в седлах с винтовками за плечами и нетерпеливо ожидали окончания сборов.

Так как другого начальства поблизости не наблюдалось, Вильмонт решительно направился к страшному человеку. Когда генерал подошёл к чекисту, тот уже поставил одну ногу в стремя. Так некстати появившийся назойливый проситель мог спутать охотнику все планы.

– Вам уже ответили, что пока у нас нет возможности вас отправить! – попытался с ходу отделаться от назойливого просителя чекист. Но бывший заключённый здешнего подвала, который вроде бы должен был целовать ему сапоги за то, что вообще остался жив, уже не просил, а требовал, и даже смел угрожать:

– Вы немедленно обеспечите отправку моей экспедиции по маршруту или будете отвечать перед Москвой!

Лицо чекиста сделалось буро-багрового цвета, на котором резким белым рубцом проступил шрам. Глаза палача налились яростью. Он потянулся к висящей у него на широком ремне на правом боку кобуре с безотказным «наганом».

У Одиссея замерло сердце в груди, ужасная развязка казалась ему неминуемой. Он видел совсем близко от себя расширенные глаза маньяка, и ему казалось, что они гипнотизируют. Но старого разведчика было не запугать. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Вильмонт спокойно выдержал полный ярости взгляд безжалостного убийцы и предупредил:

– Не делайте глупостей. Москве известно, где мы. Наше продвижение контролирует лично Дзержинский.

Матерясь, чекист начал с размаху стегать камчой (плёткой) землю у своих ног. Так он давал выход собственной ярости. Со стороны это выглядело, как жутковато, так и театрально. В этот полный эмоционального накала момент во двор рысью въехал новый всадник. Это был сам горбоносый начальник станционного ЧК. Выяснив в чём дело, он, наконец, сообразил, что если в ближайшее время не выпроводит московских гостей, то будет иметь серьёзные неприятности с самым высоким начальством.

Настойчивость Вильмонта возымела действие – к делу был подключен Особый отдел штаба армии. Видимо, речь шла об 11-й армии Каспийско-Кавказского фронта. Оказалось, что у красных контрразведчиков имеется мощный автомобиль для фельдъегерской связи с осаждённой белыми войсками и интервентами из британского экспедиционного корпуса Астраханью.

Правда, для выделения штабной машины экспедиции требовалось личное разрешение кого-то из командующих, – то ли 11-й то ли 12-й Красных армий – экспедиционеров не слишком посвящали в кухню ведущихся межштабных переговоров. Но на удачу путешественников три часа назад была временно восстановлена телеграфная связь с Москвой. В ответ на посланный запрос Центр без промедления подтвердил особую важность группы Вильмонта, и проблема была решёна. Через 7 часов на станцию прибыл автомобиль с шофёром.

Глава 15

Автомобиль был большой, с виду неуклюжий. Как таковой кабины у него не было, только складная кожаная крыша, которая в какой-то мере могла защитить от пронизывающего степного ветра, но не от холода. Салон целиком был отделан высококачественной бычьей кожей серого цвета.

Изготовлен автомобиль был германской компанией «Даймлер-Моторен-Гезелльшафт», о чём свидетельствовала сохранившаяся фирменная табличка на решётке радиатора. Успевший соскучиться по родине Вендельмут, сразу же влюбился в четырехколесного бегемота, и с первой минуты видел только многочисленные достоинства машины, категорически отказываясь замечать недостатки. Помогая водителю загружать здоровенные чемоданы и запасные канистры с бензином, немецкий лётчик искренне восхищался большой вместительностью очередной «вундермашин».

Впрочем, места могло бы быть ещё больше, если бы возле багажника не был установлен пулемёт «Шош». Спору нет, это усовершенствование позволяло отстреливаться с заднего сиденья в случае погони (правда, для этого необходимо было сперва сложить раскладную крышу). Однако Одиссею, который, как представитель науки в экспедиции был освобождён от физического труда и скучающе жевал галету на пассажирском диване, пулемёт казался излишним. «Степнякам всё равно не угнаться за автомобилем – считал убеждённый поклонник цивилизации. И кем-то нацарапанная на приборной доске надпись: «верблюд умер, да здравствует Даймлер!» как-будто подтверждала его правоту.

Зато без пулемёта было бы куда как комфортнее. Ведь пассажирам итак приходилось ужиматься до крайности из-за множества чемоданов и баулов, предназначенных для осаждённой Астрахани. Однако мнения молодого штатского на этот счёт никто не спрашивал.

Шофёр машины – молодой парень в перчатках с большими раструбами-крагами почти по локоть и в кожаной кепке, из-под огромного козырька которой на мир смотрела простецкая лопоухая физиономия, обошёл машину, внимательно осматривая её, после чего начал решительно вращать ручку запуска двигателя.

Комиссар, наблюдая за потугами водителя, цинично усмехнулся:

– Только такие идиоты, как мы, могли согласиться пуститься в дикую степь на автомобиле, да ещё под управлением этого сопляка. Надо было просить тачанку!

Перед тем как покинуть станцию машина подъехала к какому-то штабному учреждению, где шофёр – молодой парень получил пакет с сургучными печатями и толстую пачку ещё пахнущих типографской краской номеров армейской газеты «Красный воин».

Заскучавший было комиссар, вдруг заметил кого-то в окошке и с победоносным и игривым видом взошёл на крыльцо. Отсутствовал он недолго. Минут через пять после возвращения шофёра Гранит выкатился из дома с искажённым от гнева и обиды лицом и с истерическими негодующими криками:

– Я не позволю так с собой обращаться! Меня сам Троцкий ценит. Вы за это ответите!

Докатившись до автомобиля, Лаптев грузно плюхнулся на своё место и голосом, полным обиды, произнёс, потирая красную щёку:

– Героя революции кулаком в рыло! За это трибунал полагается.

– Блондинка? – осведомился генерал. – Наверное, симпатичная.

– Сами вы…– попытался огрызнуться незадачливый Дон Жуан, но вовремя прикусил губу, встретившись взглядом с начальником. – Нечего тут ухмыляться… Я всего лишь пытался рассказать гражданке о комсомольском движении… А вообще ничего в ней особенного. Подумаешь краля провинциальная! У меня сотни таких знакомых есть.

Прокатившись гордым крейсером по улочкам пристанционного посёлка, машина и выехала в открытую степь. Некоторое время они ехали вдоль узкоколейной железнодорожной ветки, построенной для вывоза соли с местных соляных месторождений, среди которых самым знаменитым был Верхний Баскунчак.

Затем потянулись однообразные часы пути, отмечаемые покосившимися верстовыми столбами почтового тракта Саратов-Астрахань. Расстояние по карте от станции «Верблюжья» до Астрахани составляло около 200 вёрст. Но на практике в военных условиях, когда многие участки пути стали либо совершенно непроходимыми для техники, либо крайне опасными из-за высокой вероятности встречи с противником, им предстояло преодолеть 250-300 вёрст. Заносы пока не преграждали им путь, ибо ветра быстро разгоняли снег по ровной, как стол поверхности степи. За кормой машины поднималась снежная пыль, которая ещё долго висела в воздухе.

После обеда стало пригревать солнышко. Пространство вокруг засверкало миллиардами кристалликов снега. Наступала оттепель. Для путешественников эта красота была сигналом, что они должны ехать ещё быстрее, чтобы не утонуть из-за наступившего половодья.

Уязвлённый любовной неудачей комиссар мечтательно рассуждал, развалившись на заднем диване и разглядывая облака:

– Вот завидую я божьим коровкам. Они могут спариваться без перерыва по 10 часов в день, оргазм у них длиться по полтора часа и может случаться три раза подряд. Вот это жизнь, ничего больше не нужно!

На это генерал ехидно заметил:

– Зря завидуете. Их во время столь продолжительных плотских утёх птичка может легко склевать.

– Слушайте вы! – подпрыгнул на месте комиссар, но быстро сник, памятуя о полученных от генерала болезненных уроках. – Вы я погляжу совсем не романтик. А революцию могут делать лишь романтики.

В это время Одиссей пытался заснуть. В полудрёме ему вспомнился разговор, состоявшийся с приехавшим проводить экспедицию представителем разведотдела штаба армии. Это был высокий стройный человек, одетый в отлично сшитый френч. Он лениво протянул каждому из путешественников холеную руку, украшенную массивным перстнем с крупным бриллиантом. Пожимая мягкую ладонь, Луков обратил внимание на тщательно отполированные ногти. От напомаженного, холеного военспеца из бывших офицеров исходил приятный запах французских духов.

«Павлин какой-то, а не разведчик», – подумал Луков, с неприязнью разглядывая стоявшего перед ним человека.

Картина, которую откровенно нарисовал перед путешественниками армейский контрразведчик, была на редкость безотрадной. Красный фронт стремительно рушился, в ближайшие дни, а может быть и часы, кольцо окружение вокруг Астрахани могло сомкнуться. Белые армии уже копили силы для броска к Царицыну.

– По недавно полученным агентурным сведениям, – говорил представитель штаба со странной безучастностью, словно его это не особо касалось, – в самое ближайшее время добровольческая армия должна перейти в решительное наступление. Против нас сосредоточены конный корпус генерала Врангеля, конные дивизии генералов Покровского и Шкуро, отборные марковские и корниловские офицерские и пластунские полки. Вряд ли мы устоим против такой силы. В это самое время где-то в степи, возможно прямо на пути вашей экспедиции, находится рейдовый отряд противника до 50 сабель. По нашим сведениям, это не регулярная кавалерия, а туземная часть, возможно калмыки. Должен вас предупредить, что азиаты отличаются особой жестокостью.

– Понимаю вашу озабоченность, прервал коллегу генерал. – Но что вы предлагаете?

Штабист развел руками, ответил растерянно:

– Не знаю… Может отложить отъезд. Москва требует, чтобы я гарантировал вам безопасный проезд до Астрахани. Но о какой безопасности сейчас может идти речь!

– На сколько отложить? На неделю, на две или на месяц? – раздраженно поинтересовался встрявший в разговор комиссар. – Вы в своём уме! У нас задание особой важности, вы это понимаете?!

– Я всё понимаю, – штабист с досадой покосился на комиссара и с этого момента обращался только к бывшему офицеру, – и всё-таки отправляться теперь рискованно. Триста верст по открытой степи, фактически по вражеским тылам – вы можете попасть в засаду.

– Что за чушь! – вспылил комиссар. Ему явно пришёлся не по душе этот напомаженный франт из бывших золотопогонников. – Да вся наша экспедиция с первого же дня рискованная затея! Но настоящий большевик должен быть готов, не задумываясь отдать свою жизнь за торжество мирового интернационала трудящихся!

Штабист снова развёл руками, давая понять, что в этом случае он умывает руки:

– Тогда я вижу один выход – положиться на то, что под капотом вашей машины не меньше лошадиных сил, чем коней в этой банде. А на крайний случай у вас имеется пулемёт.

– Это правильно, – поддержал его генерал. – Лучший способ защиты для нас – это скорость. Надо постараться проскочить этот путь, как можно быстрее. А в случае с встречи с неприятелем постараемся отбиться. Ну а если к нашему приезду вокруг Астрахани сомкнётся кольцо окружения, что ж будем прорываться, чтобы исполнить приказ.

Под конец разговора со штабистом у Одиссея сложилось полное впечатление, что этого вялого типа с подёргивающимися красными веками и бесцветной речью по большому счёту мало волнует судьба экспедиции. Он не пытался всерьёз предостеречь москвичей от возможных ошибок, да и в общем ничего путного не посоветовал. Хотя, наверное, как специалист, в полной мере владеющий ситуацией на фронте, мог бы дать действительно ценные рекомендации. Похоже, ему вообще было глубоко безразлично, что твориться на фронте. Пережидая лихое лихолетье в штабе у красных, этот конформист думал только о собственном благополучии и комфорте, и наверняка имел заготовленное алиби на случай, если переменчивая фортуна лишит его уютного местечка, и придётся искать подходящую службу у белых. Как успел заметить Луков, таких приспособленцев у красных было немало. И любой из них мог оказаться Джокером.

*

В первые часы пути путешественникам попалось несколько калмыцких поселений. В одном из них, состоящем всего из одной кибитки, было решено сделать короткую остановку. Юрта, в которой они оказались, была сделана из войлока и имела пирамидальную форму, с отверстием наверху, чтобы выходил дым. Внутри – ложе или кошма, грубо сколоченный шкаф несколько больших сундуков, в которых хранилась одежда, конская сбруя и некоторая кухонная утварь. Обстановка самая незатейливая, но свидетельствующая о некоторой зажиточности хозяев.

Лукову импонировало восточное гостеприимство, хотя жили степняки небогато. И, тем не менее, всё, что было в доме, ставилось на стол. В первую очередь хозяйка поднесла каждому из закоченевших путников по ковшу горячего конского сала из непрерывно кипящего котла. Выпив его, Одиссей быстро согрелся. Пришло ощущение райского блаженство, когда с вьюги, да в уютное тепло.

Особенно молодому человеку пришлась по вкусу нежная и очень жирная брынза. Местные жители готовили такой сыр из молока овец.

За едой молодой учёный жадно расспрашивал хозяев об их быте. Востоковедение было для него не просто профессией, а страстью.

Хозяин дома отвечал с большим достоинством, но охотно. Калмык по национальности, он тем не менее гордо носил казацкую фуражку и серьгу в левом ухе, так как при царе был записан в казачье сословие. Хозяин стойбища также рассказал гостям, что послал 13-летнего сына за много вёрст в степь, чтобы тот отыскал выгнанную родственниками-чабанами попастись по первому теплу отару, и привёз ещё молока.

– Вот вернётся сынок, жена приготовит для дорогих гостей пышные лепёшки с сыром – пальчики оближите! – пообещал он.

Шофёр автомобиля – улыбчивый голубоглазый орловский паренёк заметил висящие на стене в качестве украшения часы-ходики, которые правда не ходили. Их цепочкой забавлялся умильный котёнок. Рукастый парень предложил хозяину починить часы, только попросил вместо лучины зажечь свечу, чтобы ему было хорошо видны детали часового механизма.

Шофёр на удивление быстро справился с задачей при помощи небольшой отвёртки, и обрадованный хозяин попросил его посмотреть ещё и примус. Этот парень просто не мог не нравиться своей непринужденностью, отзывчивостью и простотой. Правда, шофёр не обладал высоким интеллектом. Все его интересы буквально крутились вокруг бивуачного костра и его любимой машины, что-то другое мало занимало его воображение. Но в целом, он был, что называется добрый малый.

Когда гости отогревались у очага после обильной трапезы, вернулся паренёк. К седлу его верблюда были приторочены кожаные мешки со свежим молоком.

Однако стоило мальчику войти в дом, как пронзительно вскрикнула и метнулась к сыну перепуганная мать, схватился за сердце старик-отец. На бледном лице мальчика выделялись огромные, расширенные и остекленевшие от боли и ужаса оловянные плошки-глаза. Рот и подбородок его были кровавого цвета, кровь широким потоком брызгала ему на грудь. Вместо слов из груди потрясённого страдальца вырывалось свистящее мычание. Мальчика уложили на шкуры, тепло накрыли. Вокруг захлопотали мать и сёстры. Они были так заняты, что огонь в очаге стал гаснуть. К сожалению, гости тоже были так взволнованы случившимся, что не сразу обратили на это внимание. Казалось под руку с одной бедой явилась и другая, ибо, что может быть страшнее, чем потухшую в юрте очаг. Но стоило умелой руке хозяйки, вооруженной щипцами, сделать два-три движения, как из-под золы появился серый комок. Она насыпала в него зеленоватого порошка конского помета, подула на задымившийся порошок, и вновь вспыхнул огонёк. Хозяйка подбросила на очаг несколько кусков сухого навоза, и перед удивленным взором путников блеснуло яркое ровное пламя, ласкающее дно чаши, в которой закипал чай.

Перед тем как потерять сознание подросток успел знаками объяснить потрясённому отцу, что недалеко от дома наткнулся на незнакомых всадников, которых он очень наглядно показал «рыщущими по степи шакалами». Мучителей ни в чём не повинного ребёнка действительно трудно было назвать людьми, скорее двуногими зверьми. Они перехватили возвращающегося домой пастушонка и по дьявольской, бессмысленной своей жестокости урезали мальчишке язык. Впрочем, возможно в их поступке имелась своя логика…

Через некоторое время хозяин дома отозвал генерала в сторонку и о чём-то шептался с ним минут десять. Ещё недавно такая уютная теперь обстановка внутри войлочного жилища стала зловещей. Когда пламя в очаге качалось, по стенам и крыше юрты метались страшные тени. Одиссей был поражён, что после постигшего его несчастья хозяин дома нашёл в себе силы думать о проблемах чужого ему человека. Но видимо этим людям, живущим так близко к природе, был свойственен особый взгляд на жизнь и смерть.

После разговора с хозяином Вильмонт сделался очень озабоченным, и приказал уже расположившимся на ночлег подчинённым немедленно собираться в дорогу.

Все с большой неохотой покидали тёплое гостеприимное жилище, но понимали, что в дом пришла беда и теперь хозяевам не до чужих людей. Особенно расстроенным выглядел шофёр – он уже почти наладил старенький примус. На прощание шофёр незаметно для начальника отлил калмыку ведро бензина для примуса, рассказав как довести ремонт до конца.

Глава 16

Стоило экспедиционерам снова оказаться в степи, как погода резко испортилась, но водитель обнадёжил – впереди, не так уж далеко есть кишлак, где можно будет заночевать. Буран, или шуган по-местному, поднимал облака песка, смешанного со снегом. В этом хаосе они чуть не проскочили мимо обещанной деревни.

Но вот посреди белого пространства действительно показались тёмные очертаниями жилых построек. Это был калмыцкий зимовник, состоящий из нескольких домов, тройки мазанок, каких-то сараев, конюшни. Однако долгожданное селение оказалось свежим кладбищем. Тиф выкосил всех его жителей. Трупы погибших людей валялись между домами – там, где человека застала смерть. Генерал запретил водителю останавливать машину. Хотя для продрогших до костей пассажиров неотапливаемого автомобиля каждая из проносящихся мимо построек под камышовой крышей, представлялась спасительным ковчегом, где можно было разжечь огонь и укрыться от ветра и холода за надёжными стенами. Не было для них сейчас большего наслаждения, чем слушать завывание ветра изнутри, пусть самого убого приюта. Хоть бы полчасика посидеть в тепле и сухости, прежде чем снова оказаться на семи ветрах!

Но генерал был неумолим. На полной скорости они проскочили селение и вновь оказались в безлесой степи. Путешественники не имели даже подходящего обмундирования, так как большая часть полученных в Москве тёплых вещей пропала под Симбирском во время беспорядочного драпанья. Ах как бы им сейчас пригодились толстые лётные комбинезоны и унты из оленьих шкур! Только что толку было жалеть о безвозвратно утраченном имуществе. В конце концов, там под Симбирском остались не только одежда, чтобы укрыть страдающую от холода плоть, но и выброшенные собственными руками ящики с научными приборами, картами и книгами! А эта утрата причиняла потомственному исследователю куда как большие страдания! Ведь настоящий учёный скорее согласиться лишиться нескольких отмороженных пальцев или заработать пневмонию, нежели остаться без профессионального инструментария.

– Эх, сейчас бы поспать пару часиков в шубе-венгерке, отороченной каракулем! – мечтательно сказал комиссар, вспоминая о подаренной ему симбирскими коллегами-чекистами роскошной вещи.

Комфортнее всего было водителю и сидящему рядом с ним генералу, они могли чувствовать хотя бы некоторое тепло, исходящее от мотора. А вот сидящим на пассажирском диване приходилось туго. В конце концов комиссар не выдержал пытки холодом и решил нарушить введённый Вильмонтом сухой закон, объяснив начальнику экспедиции, что без спирта они просто околеют на таком морозе. И генералу пришлось временно уступить. Только для сидящего за рулём члена экипажа продолжал действовать запрет. А чтобы этот бедняга не превратился на ледяном ветру в сосульку, немного поспавший немец Вендельмут заменил шофёра за «баранкой». После чего закоченевшему шофёру тоже позволили припасть к драгоценной фляге с согревающим.

Эта ночь, начавшаяся скверно, неожиданно закончилась совсем неплохо. В поднявшемся буране машина сбилась в пути, и казалось всему конец, но неожиданно в свете фар возник длинный сарай без окон, с местами разобранной крышей. Это оказалось заброшенная овечья кошара, внутри которой путешественники развели костёр и дождались утра. По распоряжению генерала, все по очереди несли охрану возле спящих товарищей.

Среди ночи растолкали и Одиссея. Получив карабин, он занял пост, но от монотонного наблюдения за однообразной степью глаза закрывались сами собой. Наверное, Луков заснул, так как не сразу почувствовал, как на плечо ему легла чья-то рука. Он резко обернулся, и увидел генерала, который едва слышным голосом доверительно сообщил:

– Эти всадники, что изуродовали мальчика, похоже охотятся за нами. Не знаю только, откуда им стало известно о нас. А язык чабанёнку отрезали, чтобы не проболтался… На наше счастье и на его беду паренёк попался в аркан раньше, чем узнал, кто гостит у него дома, а иначе возможно сохранил бы язык ценою наших голов. Теперь эти всадники рыщут где-то поблизости. В буране мы могли с ними разминуться. Но расслабляться не стоит. Так что потерпите, голубчик, часок-другой, а там поспите.

Сон у Одиссея как рукой сняло. А генерал остался с ним. До самой смены Лукова они разговаривали, как люди одинаково влюблённые в Восток, о религии, философии, поэзии, применяя в беседах все тонкости речевых оборотов персидского и арабского языков. Генерал, зная об особом интересе молодого товарища к мусульманству внезапно начал рассказывать ему о суфийском ордене Ишкия – о мастерах, о таинстве техник, о световых столбах, об особых методах лечения людей.

По мере их знакомства интерес Лукова к человеку, который, выполняя задания разведок – вначале российской империи, а затем молодого советского правительства, и не раз был направлен в Афганистан, где исходил весь Гиндукуш и Гималаи, глотнул пыль древних дорог, повидал много интересного и необычного, познакомиться со многими замечательными людьми, только возрастал. Одиссей начинал понимать, что генерал не просто военный и разведчик, а носитель особого знания, так как порой проявлял неограниченную силу воздействия на людей, объясняя это тем, что много общался с дервишами. Одиссей настолько увлекся беседами о дервишизме и суфизме, что был готов даже напроситься в ученики к пожилому разведчику.

Глава 17

На следующий день генералу пришлось применить власть в отношении комиссара, который стал прикладываться к своей фляге слишком часто, объясняя: «что это лучшее профилактическое лекарство при нездоровом местном климате». Некоторое время старик сердито косился на украдкой посасывающего заветную бутылочку Лаптева и только качал седой головой. А пьяный политрук становился всё более развязным, и начинал представлять угрозу для всех. Сделав десятый глоток, Гранит замурлыкал нарочито хриплым «деловым» голосом бандитскую песенку и пошел стрелять по сторонам шустрыми, по-хулигански блестевшими глазками. Вмиг оглядел все общество, он задержался оценивающим взглядом на немце, заметив у него во рту золотой зуб, и стал приставать к Вендельмуту с карточной игрой «на интерес».

Наконец терпение начальника экспедиции закончилось и он потребовал у дебошира флягу, заявив, что в условиях похода еда и спирт не могут принадлежать одному человеку. Но пламенный борец с любой частной собственностью на этот раз решил изменить принципам, и не торопился расставаться со своим имуществом.

– Вы что там застряли? – нетерпеливо подёргал пальцами протянутой руки Анри Николаевич. – Давайте, давайте её сюда – вашу драгоценность!

Гранит осклабился беззубым ртом.

– Потише! Не балуй, генерал! Я погляжу, уж больно ты боек до чужого добра. Если бы не я, наклацались бы вы все зубами до утра. Вспомните, кто с вами драгоценной жидкостью по-товарищески поделился. Вот она ваша благодарность!

Однако комиссара никто не поддержал. Генерал же пригрозил немедленно высадить его за неповиновение. Лаптев нехотя подчинился. Но у Лукова возникло ощущение, что так просто этот конфликт не кончится. Уж больно пьян был комиссар, его непомерная гордыня задевалась авторитарным начальником уже не в первый раз. Рано или поздно подавляемая этим мстительным человеком злоба должна была снова прорваться.

– Пожалуйста, берите, я ведь просто пошутил. Мне для общака ничего не жалко – сказал Гранит вежливо, но без прежней робости перед грозным начальником. Его толстогубая физиономия растянулась в виноватой улыбке. Но стоило Анри Николаевичу взять флягу, и отвернуться от дебошира, чтобы убрать спирт подальше от прежнего владельца, как взгляд буйного пьяницы сделался злобным, почти безумным. Он впился злыми глазами в так неосторожно подставившего свой затылок врага.

Одиссей не мог поверить, что такой опытный человек, как генерал, не просчитал грозящую ему опасность. Фальшивая улыбка комиссара почему-то подействовала на Вильмонта успокаивающе, или он просто устал в дороге. Или же годы брали своё, снижая реакцию и силу интуитивного предвидения.

– Генерал! – предостерегающе воскликнул Луков и подался всем телом вперёд, пытаясь предупредить начальника и предотвратить покушение на его жизнь. Но комиссар оказался проворнее. Он рванул из-за пазухи револьвер, приподнялся бесшумно, как кошка, и быстрым движением стукнул Вильмонта пистолетной рукоятью по продолговатому затылку. Раздался очень неприятный глухой стук, и пожилой мужчина мешком привалился на дверцу, а подлый мальчишка сноровисто – чувствовалась изрядная практика в бескомпромиссных уличных стычках – ударил всё той же револьверной рукоятью, словно кастетом в лоб, наваливающегося на него «доцента». Однако удар смягчила шапка, и хотя Луков на мгновение потерял сознание, но быстро пришёл в себя. А комиссар уже орал бешенным голосом:

– Всем смирно, сволочи! Теперь я тут распоряжаюсь. Кто что-то вякнет против меня, сразу же получит пулю.

Лаптев быстро водил дулом револьвера – то на водителя, то на немца, то на Лукова. Одиссей же прикидывал, как поскорей нейтрализовать психа, чтобы помочь генералу. Комиссар прочитал на лице Лукова его намерение и предупредил:

– Учти, доцент», шевельнёшься, пристрелю! Я вам…

Комиссара прервало громкое шипение тормозящих по снегу покрышек, пассажиры полетели со своих мест. Ударивший по тормозам водитель, вместе с немцем и присоединившимся к ним Луковым набросились на Лаптева и начали ремнями вязать его по рукам и ногам. Через три минуты смутьян лежал лицом вниз на полу перед пассажирским диваном, руки скручены за спиной, ноги стреножены в лодыжках.

Генерала осторожно положили на задний диван в полный рост, на его разбитый в кровь затылок приложили лёд. В себя старик приходил постепенно, чувства оживали в нём по очереди. Вначале он что-то забормотал, не раскрывая глаз. Потом, разлепив веки, приоткрыл один глаз и стал непонимающе водить им по лицам склонившихся над ним подчинённых. У него спрашивали, как он себя чувствует, но старик не сразу стал слышать обращённые к нему слова.

И снова организм этого уже немолодого человека заставил всех уважительно изумиться той выносливости и запасу прочности, которая в него была заложена природой. Вот старик начал осторожно ощупывать пальцами свой череп, потом хрипло ещё слабым дрожащим голосом объявил:

– Господа, должен вас огорчить – поминки откладываются, – покойник скорее жив, чем мёртв.

У Одиссея отлегло от сердца – а генерал то не промах! Как не худо ему сейчас, всё-таки нашёл в себе силы посмеяться над собственными страданиями.

– Почему вы не вышвырнете эту паршивую овцу вон из машины? – задал Одиссей генералу вполне закономерный вопрос после того, как старик пришёл в себя настолько, что смог подняться на ноги и идти без посторонней помощи. – Только грозите ему, а ведь он уже во второй раз поднимает на вас оружие. Сколько ещё вы собираетесь терпеть его выходки!?

– Соблазн избавиться от него был, – признался Вильмонт. – Но, подумав, как следует, я всё же решил, что это будет неправильно. Помните, я сказал вам, когда мы впервые увидели этот экземпляр в действии, что любой новый комиссар, которого нам пришлют, с большой долей вероятности будет только хуже предыдущего.

– Да, – согласился Одиссей. – Вы оказались правы. И я полагаю, тот факт, что уже второй комиссар подряд оказывается прохвостом, не простая случайность. Природа вообще редко допускает случайности, она их не любит. Как учёный, я предполагаю, что творящееся в нашей замкнутой группе безобразие, как в капле воды отражает картину нынешнего положения всей России. В стране поставлен невиданный по размаху и жестокости социальный эксперимент, когда широкая элита общества – дворяне, интеллигенция, офицерство, священники – уничтожается, изгоняется, а на первый план выдвигаются близкие новой власти выскочки. То есть налицо противоестественный отбор, который направлен на отсечение лучших. И если культурные люди не объединяться и не начнут бороться с засильем хамов, пусть даже в узких рамках небольшой экспедиционной группы, то, в конце концов в масштабе всей страны попадут в рабство к ничтожествам.

Генерал не мог не согласиться с доводами учёного, однако

заметил, что и среди комиссаров встречаются по-своему порядочные, даже благородные борцы за идею. Впрочем, в главном он вынужден был согласиться с Луковым:

– Хотя по большому счёту вы конечно правы, Одиссей Гекторович, – в нашей бедной России нынче действительно преобладают прохиндеи различного засола. Мне рассказывали, что незадолго до февральской революции этот Лаптев тайно приобрел где-то или украл списанный телеграфный аппарат, придумав гениальную по своей простоту и эффективности афёру. Он уходил из города, цеплял проволоку к проводам и передавал в ближайший банк распоряжение выдать ему некую сумму. Приученные доверять официальной телеграфной ленте банковские кассиры даже не могли заподозрить подвох и исправно выдавали мошеннику деньги. Так он гастролировал некоторое время по приморским городам, пока на его след не напала полиция. Его осудили и даже упекли в тюрьму. Но тут удачно грянула революция. Из застенков афериста вынесла на руках восторженная толпа погромщиков, как жертву проклятого царизма. На этом самом первом своём политическом капитале наш любезный комиссар и начал делать революционную карьеру. А результаты мы с вами, не скажу, что с удовольствием, но тем не менее имеем возможность наблюдать.

Неожиданно генерал поинтересовался у Лукова, как тот относится к тифозным блохам. Вопрос показался молодому человеку странным, и он озадаченно замешкался с ответом.

– Вот видите – улыбнулся мудрыми глазами седой ветеран, – вы скорей всего воспринимаете этих зловредных насекомых, как неизбежное зло. Один мой друг – талантливый архитектор, построивший много великолепных зданий по всей России и во многих европейских городах, умер два года назад в тифозном бараке, и его безутешная вдова всё никак не могла смириться с чудовищным по её мнению фактом, что такого гениального громадного человека убила ничтожная тварь размером с горчичное зернышко. «Лучше бы он умер как-нибудь иначе, пусть даже погиб на войне, – сокрушалась она, – Мне бы от этого, наверное, стало бы легче. А то какая-то блоха!».

Как вы полагаете, Одиссей Гекторович, нам с вами станет легче, если на смену одному ничтожеству пришлют новое?

Подумав, Луков, всё же снова согласился, что новый Лаптев вряд ли окажется лучше нынешнего. А Вильмонт раскрыл ещё одну причину, по которой он собирался и дальше терпеть у себя в команде эту занозу.

– Мы должны учитывать, что у нас могут найтись активные противники, которые постараются закрыть экспедицию, обвинив нас в умышленном устранении одного за другим двух политических представителей их большевистской партии. Но даже если экспедицию и не свернут, мы можем надолго застрять в Астрахани или в Ташкенте, пока будет вестись разбирательство и нам станут подыскивать нового комиссара. Для нас же каждый день на вес золота. Поэтому, мой дорогой друг, мы должны проявить выдержку. Впрочем, это не означает, что мы капитулируем перед этим Стенькой Разиным. В любом случае его надо как следует приструнить.

Они вернулись к машине. Лаптев, как ни в чём небывало громко храпел, перебравшись с пола кабины на пассажирский диван. Из его раскрытого рта стекала ниточка слюны. В этом отвратительном типе невозможно было узнать пламенного оратора с пронзительным вдохновенным взглядом, который умел с первых слов нравится тысячам своих слушателей.

Для начала Вильмонт взял спящего дебошира за ворот, хорошенько тряхнул и влепил две звонкие оплеухи – не из мести, а чтобы побыстрее проснулся. Однако затрещины произвели на немного протрезвевшего парня совершенно магическое действие. Лаптев проснулся, открыл глаза, увидел перед собой старика, вжал голову в плечи и заныл:

– Не надо. Я больше не буду.

А ну-ка, братцы вытащите его из машины, – распорядился начальник экспедиции. Упирающегося Лаптева выволокли на снег и поставили на колени. Связанный по рукам и ногам, совершенно беспомощный он стал клясться, что всё понял и такого больше не повториться.

Луков смотрел на плаксиво скривившуюся мордочку «гордого пассионария мировой революции» и только диву давался. Человеческая натура не уставала поражать Одиссея своей непредсказуемостью и разнообразием. Кто бы мог подумать, что натура, окружённая героическим ореолом отчаянного храбреца, одним своим словом поднимавшего на белогвардейские пулемёты красногвардейские цепи, не раз в своей ещё короткой революционной биографии командовавшего собственным расстрелом, который каждый раз отменялся лишь по воле счастливого случая, так расклеится от пары пощёчин.

Для большего педагогического эффекта Вильмонт наставил на хулигана реквизированный у него громадный револьвер. Лаптев сразу прекратил нытьё – зачарованно установился на крошечное дуло, нацеленное ему аккурат в переносицу, ещё больше втянул голову в плечи и задрожал.

– Клянусь, б-больше ни глотка не сделаю. Поверьте!

«Крайняя жестокость – оборотная сторона трусости» – подумал Луков, вспомнив с каким безжалостным равнодушием комиссар посылал на смерть и лично убивал под Симбирском лётчиков. Оказавшись же сам в их шкуре, он почти мгновенно утратил свою обычную наглую самоуверенность. Впрочем, Одиссей чувствовал, что натура комиссара намного сложнее. Гранит Лаптев был человеком обстоятельств и настроения, в определённые моменты психологического взлёта мог вести себя как сверхчеловек, а затем пасть до уровня полного ничтожества, как теперь.

– Если ты не хочешь, чтобы я прострелил тебе башку прямо здесь, и оставил твоё тело на растерзание шакалам, повторяй за мной! – волкодавистым голосом грозного воинского начальника потребовал генерал.

– Да, я готов, – испуганно поспешил изъявить готовность взятый за жабры пацан, и шмыгнул носом.

Генерал начал произносить слова на ходу придумываемой им клятвы:

– Клянусь, что если я ещё хотя бы раз попытаюсь угрожать кому-то из моих товарищей по экспедиции, или не дай бог подниму руку на соратника, то пусть меня немедленно прикончат, как бешенного пса…