Читать книгу Рассказы попа Чертякина - Антон Поп - Страница 1

Эту историю мне рассказал один приятель, не то, что бы слишком близкий, но и не сказать, что совсем уж далёкий – просто хороший приятель. Мы с ним встретились по одному совместному, не то, что бы очень важному, но все же не терпевшего отлагательств, делу. Встретились у него в кабинете. Он был следователем. По особым делам. По смертоубийственным делам. Разговор должен был состояться не очень продолжительным, но все же требующим определённого времени. Кабинет приятеля был наполнен всяческими документами, уложенными в различные шкафы и шкафчики. Мой взгляд упал на небольшую стопку дел, лежавшую на углу рабочего стола. Впрочем, меня бы и не привлекла эта стопка, если бы не торчавший из её середины уголок папки. На белом уголке печатными буквами грифельным карандашом было написано «СЕРЁЖА». Мне показалась странной эта надпись и мои пальцы, как-то неожиданно для меня самого, схватились за уголок и хотели было вытянуть папку из стопки, но мой приятель озадаченно кашлянул, и я неловким движением, извинительно скорчив лицо, вернул свои пальцы на место.

– Забыл стереть, – с сожалением пробормотал Павел Петрович.

Он аккуратно достал папку и положил перед собой на столе. Выражение лица его тотчас приобрело хмурый вид. Какие-то тяжёлые мысли наполнили следователя. Его даже передернуло, когда он зачем-то прошептал имя «Сережа». Глаза его налились испугом и он, будто ожегшись о засаленные края папки, оттолкнул ее от себя. Потом посмотрел на меня и я понял, что намеченного разговора не состоится. Мне стало не по себе от доставленной человеку неприятности. Из-за своего гребаного любопытства я заставил человека вспомнить какие-то страшные обстоятельства, связанные с этим делом.

Выдержав небольшую паузу, я попросил Павла рассказать об этом деле, объяснив, что тем самым он облегчит свою душу. Мне как священнику было небезразлично самочувствие приятеля. Павел, преодолев нападки фобоса, посмотрел на меня с недоверием, но всё же, предварительно пробежав глазами по кабинету в поисках правильного решения, нашел для себя необходимым выговориться. Вот о чем он мне рассказал.

***

Сережа вышел из подъезда и зажмурил глаза от залившего их дневного света. Было пасмурно. Но темный подвал сережиной души не переносил никакого света, разве что от настольной лампы, под которой он делал уроки долгими вечерами. «Опять полночи не спал, кровосос! Попробуй только тройку принести, на гречку поставлю! Нравится тебе на гречке стоять? Я кого спрашиваю? Позоришь меня перед всеми, скоро на улицу будет стыдно выходить», – будто металлическими литерами пропечаталось в памяти мамино напутствие. Оно навязчиво повторялось несколько раз, пока Сережа спускался с пятого этажа. Он знал, если мама упомянула гречку, значит вечером его ждёт экзекуция.

Каждое пробуждение ото сна для Серёжи было мучением. Пробуждение словно разрушало хрупкую границу мирка, в котором одном ему было хорошо. Просыпаясь, мальчик будто заново рождался и ощущал себя чуждым окружающему пространству. Не успев встать с кровати, он уже чувствовал себя уставшим, ни в чем не находил для себя мотивации. Мысль о предстоящем круговороте дня удручала его и погружала в унылое состояние. Все, от натягивания носков на ноги утром до взбивания подушки перед сном вечером, тяготило Сережу. Только горизонтальное положение в кровати и подкрашенная заоконной синевой темнота успокаивали мальчика, приводили его в нормальное состояние и сбрасывали дневную тугу.

Дневной свет на улице словно оголил Сережу перед всем миром. Мальчику казалось, что световой эфир когда-нибудь проникнет в подполье его души и явит всем глубоко спрятанную тайну. Нахмуренное лицо Серёжи служило некоей защитой от окружающей действительности, которая была ему крайне неприятна. Прохожие оглядывались на него и мысленно осуждали: такой молодой, а уже всем недоволен.

Дорога в школу каждым своим элементом нагнетала волнение в душе мальчика. Кусты вдоль дороги, столб без фонаря; народная тропа, которую после дождя можно было пройти только по краю, приминая траву, тем самым все больше увеличивая тропу; потом ноги шли, спотыкаясь, по раздолбанному железо-бетонному тротуару; три хрущевки, расположенные торцами к тротуару, означали, что следующее за ними здание – школа. Серое параллелепипедное чудище с множеством квадратных глаз вводило Серёжу в тревожное состояние. Это безмолвное существо из силикатного кирпича было предтечей другого монстра, встреча с которым была неминуема внутри школы.

Слегка вспотевшей ладонью Сережа обхватил почерневшую от времени ручку входной двери, потянул ее на себя и вошел в мир тысячи шевелящихся глаз. Он шел по коридорам, глядя в пол, одно лишь прокручивая в голове: будет сегодня Саша Щусев или нет. Если нет, то монстр не особо отреагирует на сережино появление, а если…

Сбылся худший вариант. Сережа вошёл в класс после звонка, Щусев не заставил долго ждать и по привычке сказал: «Ой, а вот и наша хмурая молчунья пришла!» Весь класс, как единое существо, пятьюдесятью глазами посмотрел на Серёжу и расхохотался. Мальчик, ещё больше нахмурившись, быстро прошел за свою парту, несколько раз споткнувшись о ноги, а вернее не ноги, а лапы многоглазого, многоротого монстра. Сережа сел за парту и стал записывать за учителем материал урока. Мальчик постоянно отвлекался, отворачивая голову к окну – за ним находился его уютный мирок, сложенный из простыни, одеяла и подушки. За деревьями парка виднелась крестообразная антенна, которая покачиваясь от ветра, приветственно махала Серёже. Эти махи были дороже всего в школьные часы – антенна стояла на крыше пятиэтажки прямо над сережиной комнатой.

Элементы пути в обратном порядке встречались Серёжей радостно, как вешки, приближавшие к финишу. Приток радости переживался сугубо внутренне – внешне хмурость, как намертво припекшаяся маска, продолжала защищать оголенную душу мальчика. Вот и подъезд. Полумрак укрыл Сережу. Он почувствовал облегчение. Вот чего он жаждал – облегчения своего состояния. Может всё-таки открыть тайну маме? А если она не поймет?

– Мама, я хочу тебе кое-что рассказать, – войдя домой сказал Сережа. Дома также находился папа. Он был пьян. – У меня есть друзья. Ты спрашивала, почему у меня нет друзей. Ты говорила, что это ненормально, что так не должно быть. А они у меня есть, просто я о них тебе не рассказывал.

Мама сидела за компьютером и изучала электронный дневник. За сегодняшний день там появилась одна тройка.

– Друзья?! Да неужели. Витя, ты слышал? У нашего троечника, оказывается, есть друзья. Что ты мне пиздишь, Серёженька. Мне опять на тебя учительница пожаловалась, что ты все уроки в окна проглядел. Ты ни с кем словом не обмолвился. Ублюдок ты мелкий. Убить тебя готова!!! На меня весь город уже пальцами тычет. Сын твой, говорят, ходит, будто в карцере живёт. Ты что мать позоришь? Сучок эдакий! – Сережа упал на пол, получив затрещину тяжёлой женской рукой. Из кухни появился папа, он посмотрел на сына и, ухмыльнувшись сквозь пьяный угар, вышел из квартиры.

Мать сдержала свое слово. Гречка невыносимо впивалась в колени. Раны, не успевшие зажить от прошлых стояний, кровоточили и обагряли прилипшие коричневые зерна. Через полчаса мать отправила сына в ванную вытаскивать застрявшую в коже крупу. Промыв раны водой, Сережа принялся за уроки. Мама сидела рядом. Контролировала.

– Мама, у меня есть друзья. Они ко мне ночью приходят. Днём они не могут. Мы с ними играем.

– Что ты несёшь?! Какие друзья ночью? Я седею уже от твоих выдумок. Я скоро в старуху превращусь, гаденыш! – Постепенно повышая голос говорила женщина. – Тебе мало что ли досталось? Мало, спрашиваю?

– Нет, мама, прости, – умоляюще произнес Сережа, – не надо больше, прости, я больше не буду.

– Так. Уроки доделываешь и спать.

– Хорошо, мамочка, – сдерживая слезы, ответил мальчик.

Когда они появлялись, Сережа, полностью укрытый одеялом, немного отрывал голову от подушки, чтобы видеть, как они весело бегут от колен (их появление происходило где-то в области колен) к груди. Их было двое, никогда больше и никогда меньше. Это были пальчиковые человечки. Каждый из них выглядел как два человеческих пальца, средний и указательный. Все из нас когда-то в детстве играли своими пальцами в человечков. Точь-в-точь такие же приходили к Сереже. Они любили играть меж собой на груди у мальчика. Им на груди было просторно. Они, то бегали друг за другом, то друг через друга перепрыгивали, то спарринговались как кикбоксеры, то устраивали споры на разные, по большей части философские, темы.

С Серёжей человечки не общались. Для них его будто не существовало. Они только пользовались его телом для своих игрищ. Но Серёжу это нисколько не огорчало – ему нравилось за ними наблюдать, они были очень забавными. Мальчик словно попадал в другой мир, где жил по-настоящему. Пальчиковые человечки не доставляли никакого дискомфорта, наоборот – приносили радость, они заставляли на время забыть мир дня и света, мир злостных людей. Это был единственный промежуток времени в сутках, ради которого Сережа терпел дневные страдания.

Так продолжалось несколько лет, но той ночью все изменилось. Обычно человечки только слегка касались тела Сережи, производя тем самым приятный массажный эффект. Но в ту ночь мальчик испытывал болевые ощущения – человечки с невероятной силой топали по сережиной груди, словно долотом пытаясь проделать в ней отверстия. Человечки не ограничились грудной клеткой – они полезли на лицо. И своими ногами-пальцами безжалостно прыгали по носу, щекам, губам, глазам. Сережа хотел закричать от боли, производимой проникающими ударами, но какое-то необъяснимое оцепенение овладело мальчиком. Потом пальчиковые человечки вцепились в горло и перекрыли дыхание маленькому человеку. Сережа хотел схватиться и оторвать их от себя, но мальчик не чувствовал своих рук – они словно исчезли.

Наутро квартира Борисовых наполнилась разного рода людьми. Следователи, медики, криминалисты, и даже экстрасенс и священник стояли у кровати с остывшим, закостенелым трупом. Перед ними был результат небывалого в истории самоубийства (или убийства). Сережа лежал с широко раскрытыми глазами и нахмуренным лбом, грудь была усыпана синющими точками-гематомами. Но самым жутким в этой картине было следующее: руки – собственные руки Серёжи – мертвой хваткой, крест на крест, сжимали тонкую шею. Говорят, мальчика так и похоронили, не сумев разжать цепко впившиеся в шею пальцы.

***

– Все тогда высказали свои предположения, кроме священника. Вернее, он сказал, что мол догадывается чьих это рук дело, но конкретно не обозначил. Ну, вы его наверное знаете. Отец Харитон, из монастыря.

– Да, конечно, это мой друг, ещё с семинарии. – От рассказанной Павлом Петровичем истории к моему горлу подступил комок, поэтому ответ прозвучал как-то неуверенно, заторможенно. – Мне кажется, я тоже догадываюсь, – слегка дрожащим голосом закончил я.