Читать книгу Женщина, пробудившая всё - Антон Вадимович Горохов - Страница 1

"Вы смотрите поверх. Теперь смотрите сквозь. Сквозите же".

(голос неизвестного в толпе)

Глава 1. Черное сечение чувств.

На пыльной книжной полке стоял пустой граненый стакан. Снаружи он был ребрист, а внутри липок от выпитого черного чая. Несколько минут назад край стакана обнимал червленый полумесяц женских губ, с жадностью сосущих чай. Женщина спешила умереть. Смерть должна была наступить от яда, подмешанного ее руками минуту назад в вяжущую, терпкую жидкость. Отравить себя – лучшее решение, если поблизости нет человека, который мечтает стать убийцей. Желая предотвратить мучительные колики в животе, связывающее бронхи удушье и другие болезненные ощущения, женщина сильнее зажмурилась, перебирая в уме цитаты ближневосточных мудрецов об одинокой смерти. Книжная полка не только поддерживала граненый объем жидкой смерти, но и выполняла роль страховочного поручня, за который она сможет схватиться, когда начнет терять контроль над пустотой, чтобы смягчить падение тела на холодный пол. Все должно закончиться здесь и сейчас. Волосы густые, спутанные и своевольные сбриты и валяются на полу в ногах. У нее рак. Глаза двоят ночную луну, освещающую тропу войны. Платье женщины. Цвет неявленных драгоценностей. Губы. Цвет набухшей тревоги. Ногти. Цвет обугленного в охотничьей жаровне баклажана. Кружевные трусы. Цвет молодой черной смородины. Трусы максимально натянуты на бедра, ждущих своего появления из под платья, которое, в грации падении тела, вскоре отпрянет своим подолом от молочной плоти упругих бедер словно вечерняя морская волна, открывающая прячущийся песок во время отлива. Будущая смерть женщины принадлежит девочке 13 лет, а ее книжная полка торчит из стены кофейни, где одинокие люди собираются для выходного чтения и интеллектуальной рефлексии по стелющимся в речь страданиям о неразделенной тоске. Тем ядом был сахарный песок. Той девочкой была женщина. Тем вечером была жизнь. Той болезнью была любовь.

Девочка стояла возле книжной полки, на которой отсутствовала важная книга, место которой занял пустой стакан из под черного чая, который согревал ее живот и напоминал о предстоящей гибели. Книга, которой не хватало, валялась на полу среди вьющихся сбритых волос женщины, стоящей в оцепенении посреди кофейни, где люди наслаждались праздным любопытством к самым извращенным способам расстаться со свободным временем. Женщина только выпила чай, стакан из под которого поставила на книжную полку в то самое место, откуда до этого взяла книгу, раскрытую на случайном месте, где прочтенное ею было настолько мощным, локомотивным вторжением в ее внутреннее пространство, что она тут же потеряла контроль и уронила книгу на пол. Книга упала разворотом вниз, смяв несколько страниц по середине в неопределенной последовательности. То, что потрясло женщину, выглядело как обнародованный секрет, известный ей одной. Текст из книги был эксцентричен и включал в себя примерно следующее повествование: "Пролитое на пол молоко вырвалось нарошно. Пришло время горевать по идолам ушедших дней, питающим нас. Игра должна быть бесспорной для ее участников. Осколки чувств режут глубже, если пролитое – не молоко, а любовь. Предательство губительно для связанных. Ничто не вечно в моменте, собранном водой в ладонях жаждущего. Пистолет разряжен, молоко пролито, измена. Она стояла и не могла собрать себя по частям. Перед ней лежал мужчина, на половом члене которого твердела клейкая сперма. Член мельчал. Мельчала жалость. Но ярость росла. Рядом лежащая женщина обладала большой грудью и на этой груди тоже остывала его сперма. Между ними был разговор, слишком откровенный. Разговор искуплен кровью. Двое убиты, но почувствовать убитых может лишь убийца, потому что для убитых отныне нет убийства – оно живет только в мыслях палача, вытирающего кожаными перчатками слезы с лица. Плывет тушь. Кровь и молоко. Убийца оставила их в великом покое и это ли не справедливый дар обманутого мстителя, пустившего по водам надежды на покой?".

Атмосфера кофейни наливалась трагедией. Купол внутреннего страдания нависал над девочкой, идущей по мрачному, холодному коридору, устланному послевоенной пылью. Пыль везде. Пыль на лицах. Пыль на судьбах. Души в пыли. Двери в коридоре открывались и из них выходили огромные черные коты, перебегающие в двери напротив. В конце коридора послышался стук. На стеклянном фасаде осталось несколько голубиных перьев. Видимо, птица убилась насмерть, на скорости врезавшись в прозрачность. Ах да, вот она, хрупкая тушка, комком увядшей жизни лежащая по другую сторону реальности. Стены коридора начали сдвигаться друг на друга и девочка сильно напугалась – она слишком юна, чтобы погибнуть при столь абсурдных обстоятельствах. Нет. Подняв книгу с пола, она развернула смятые страницы и поставила ее на полку, забрав оттуда граненый стакан с черным чаем. Глотнув его, она с силой разбила стакан, выхватила пистолет Макаров из под свитера, заправленного в голубые джинсы и метко выстрелила по трем люстрам. Свет погас, но глаза женщины горели от торжества внутренней справедливости, заполнившей собой горюющую пустоту ее сердца, обманутого мужчиной. Изменник работал в этой кофейне и именно здесь подцепил грудастую шлюху, с которой переспал в их квартире. К счастью, оба блудника поплатились жизнью, которой хотел лишиться и этот палач, в страхе держащий черный пистолет. Конечности немели, разум погружался в ужас светящихся в темноте кошачьих глаз напуганных посетителей. Женщина хотела стрелять по любому, кто напомнит ей изменника. К счастью, в кофейне находилось лишь три студента, да слабослышащий старик, пьющий сенчу. Нет. Все нужно вернуть на место. Кофейня. Девочка. Граненый стакан. Упавшая книга. Разбившийся секрет. Никаких убийств из мести, только холодный расчет. Чувства ведут к смерти, которая безусловно толерантна, в отличие от жизни. Женщина хотела смерти, но не себе, а девочке, растущей внутри нее. Она была беременна. Живите, люди. Будьте покойны. Это я, ваш благословитель. Я спасла вам только что вечер, из которого происходит ваша никчемная жизнь. Этот вечер – первопричина ваших страстей, которые вы плодите вашими грубыми умами. Все хорошо. Спокойно. Я просто хочу заказать еще чая.

Она работала официанткой в кофейне и полгода назад влюбилась в одного из постоянных гостей – старую женщину, у которой был преуспевающий сын, талантливый программист, который два года назад основал с другом айти-компанию, за год вошедшую в список Форбс с годовым оборотом в миллион долларов. Случилась любовь, а затем измена. Но чрево официантки уже наполнилось надеждой на новую жизнь. Предательство, увольнение, глубокое разочарование, злость. И вот сегодня у нее последняя смена, она сидит в качестве посетителя в кофейне, посасывая черный чай и рефлексируя над своей болью вместе с девочкой внутри. Ей хочется прочесть роман, который ее шокирует, встревожит, взволнует и отвлечет от тяжких мыслей. Ей хочется убивать, убивать за двоих. Необходим резкий звук, звенящий и беспощадный. Пусть что-то разобьется. Пусть взорвутся лампы. Если правосудия не существует, то есть звук правосудия – выстрел пистолета, оглушающий хлопок свинца в груди предателя. Женщина допивает черный чай, встает из-за стола и выходит на улицу. Она помнит, что в школе часто забывала ставить точки в конце предложения и не понимала, почему учительница по русскому языку ее за это ругала. Теперь она поняла, что такое настоящая точка, когда обратного пути нет, а новая жизнь хочет начаться с красной строки, но не решается соскользнуть с обрыва законченной мысли. Ей больно, на глаза просятся слезы, в горле набухает горечь, лицо видоизменяет страдание. Как же она позволила себе оказаться у истоков жизни такой уязвимой и страдающей? Ах да, Иисус был тоже рожден в хлеву не от того, кого любила Мария. Весь мир знает эту историю, но когда с тобой случается что-то похожее, боль становится тщеславной и тебе кажется, что такой несчастной можешь быть только ты. Ей нужен совет, нужен священник. Нужно спешить домой, искать новую работу. Делать аборт? А что скажет девочка? А что скажет женщина, если девочке сказать нечего? Что скажет эта улица, эти мерцающие окна незнакомых домов, эти птицы?

Сечение. Сечение. Сечение чувств. Женщина шагает по бульвару на остановку общественного транспорта, где вскоре ей будут уступать место, а иногда удерживать центр тяжести в нижней части живота, пытаясь сделать вид, что беременной садиться не обязательно. Она попадет в категорию нуждающихся, но могущественных женщин, дающих продолжение жизни в святой преемственности неизвиняющегося чадородия. Льготы, гормональные вол(й)ны, психика вывинчивается небезопасным будущим. Женщина выходит к берегу моря. Впереди сотни тысяч кораблей с мертвецами в лохмотьях. Мертвецы плачут и зовут ее по имени. Море становится гранатового цвета и закипает. Корабли начинают тонуть с миллионами мертвецов. Облака закругляются и охристыми мазками суживаются в концы завязывающихся начал и истончающихся времен. Солнцестояние безжалостно длит казнь безымянных мертвецов. Саша, Коля, Дима, Антон, Сережа, Володя, Леша, Стас, Петя, Жора, Гоша, Костя, Женя, Витя, Миша, Аркаша, Ваня. Арина, Даша, Женя, Саша, Маша, Галя, Лена, Лера, Ира, Люся, Зина, Наташа, Рита, Валя, Вера, Надя, Люба. Сечение, сечение, сечение чувств. Береговая линия как фронт, отделяющий женщину на остановке и миллионы абортированных людей, убитых началом, финалом могучего страха перед ними – рвущимся к нам, живым, на берег. Их так много, как что не видно гранатового моря, закипающего от боли этой женщины. Мы палачи, стоящие здесь, на остановке, покупающие кофе, выгуливающие собак, заключающие сделки, поднимающие тосты, закрывающие глаза, открывающие бутылку, стирающие скатерти, целующие смерть и обманывающие свет. Саша, Коля, Дима, Антон, Сережа, Володя, Леша, Стас, Петя, Жора, Гоша, Костя, Женя, Витя, Миша, Аркаша, Ваня. Арина, Даша, Женя, Саша, Маша, Галя, Лена, Лера, Ира, Люся, Зина, Наташа, Рита, Валя, Вера, Надя, Люба. Корабли. Жестокость. Выбор. Потоп. Последствия. Успех. Обман. Чернота. Черный чай. Черный человек. Черный мир. Черная любовь. Черное счастье. Черные дети. Черное ничтожество. Черные знания. Черное, черное, черное сечение чувств.

Женщина стала мужчиной. Мужчина стал женщиной. Дитя стало ребенком. Ребенок стал морем. Море превратилось в линию. А линия распалась на слонов, бегущих от выстрелов, и хрустящие кости деревьев, которые сминает бульдозер. Боже, что у нас на уме? Что я чувствую? Стремление мое закольцеловалось, затмилось днем, затихло вечером, засыпано ночью. Для чего я существую? Буря пугающих мыслей окутала разум девочки, а женщина это почувствовала. Она будет любить, вырастет очаровательной и нерешительной, прыгающей и стареющей, гибельно прекрасной, непогрешимой в безвозвратности проигрыша официантки, носящей поднос с едой перед тяжелым будущим, наваливающимся и давящим ей на живот. В животе тяжесть, в животе радость, в животе опыт, в животе выбор. Спасти мертвеца с корабля. Бежать от моря мертвецов по лунной тропе к звездам. На остановку подошел синий автобус. Отсутствующая женщина начала присутствовать в общественном транспорте. Ее живот хранил жизнь. Он был округлым как глобус, как магический шар, как знак неприкасаемой формы и пропорциональное идеалу совершенство. Она совершенна, здесь и сейчас. У нее был секс, у нее были чувства, у нее была работа. Она женщина, а все остальные пассажиры. Это она управляет синим автобусом, открывает и закрывает двери. Остановки будут объявлены ее голосом, мутным и завораживающим, похотливым, грохочущим, сбежавшим звуком из под ножа мясника в абортарии. Учеба, планы, политика, газетные заголовки ее имени, падающие статуи ее врагов, облитые помоями. Я рожу, это моя девочка, моя. Сечение, сечение, сечение волокон и волос, и чувств, и зрения, хватающего свет дневной, когда колосятся ресницы маленькой девочки под солнечным золотом, преподнесенным таинственными волхвами (соседями по подъезду) в ее спальню. Ремонт, новая жизнь, я справлюсь. Следующая моя. Мы выходим.

Глава 2. Тяжелые пакеты.

На улице играл седовласый пианист. Он был абсолютно голым. Его шея была плотно обвита питоном. Музыка была желанной, льющейся, пьянящей сознание 40-летней женщины, которая шла с тяжелыми сумками из супермаркета домой. Она остановилась возле пианиста, посмотрела на него, не отдавая себе отчета в том, что в тот же самый момент остановки сердца, в него влюбилась. Гипнотизирующий питон заговорил с ней на иврите и предложил ей съесть запретный плод любви, залезть в кокон наготы без страха и стыда, вспомнить все. Зрачки ее вспыхнули, из глаз упало пламя вожделения. Улица воспламенилась. Она плавно опустила пакеты с едой на горящую землю и начала медленно раздеваться. Музыка лилась, мужчина упоенно играл мелодии, которые невозможно было услышать, потому что они огибали разум и вязали гнездо будущего прямо в ее раскрытой, благоухающей счастьем груди. Питон шипел и грациозно скользил по телу харизматичного пианиста. Змей владел моментом, извивающимся как нестерпимо жуткие мелодии. Женщина залезла на пианино и легла, раскрыв тайну перед проникающим звуком откровений властьимеющего мастера. Ее тайна была пещерной, готовой извергнуться райским золотом и затопить в наслаждении целый квартал. Ей нравилось то, как мужчина управлял своим инструментом. Она не могла оторвать глаз. Она хотела его. Это было просто знакомство на улице. Из колонки, висящей на музыкальном магазине лилась клавишная партия симфонии Шостаковича. Она шла домой с большими пакетами в руках. На встречу ей шел мужчина, во взгляде и манерах которого ощущалась взрослая харизма, распущенный шарм, безосновательный магнетизм. Предложив ей помощь, донести сумки до квартиры, она дала согласие нырнуть в болотистую чащу его зеленых как кожа змеи глаз. В его предложении чувствовался подтекст, непрерывная воля непроявленного. Что-то случалось в этот момент между ними, что-то решалось на уровне запаха, рвения догадок, ловкой недосказанности, прячущегося желания. Женщина знала, что он сойдет с корабля на берег и у них будет секс, будет все. Она стояла, застыв в согласии, видя этого мужчину как старого пианиста с питоном на шее, создающего музыку ее искушения и противостояния возрасту. От него идет секс и она чувствует это, а кроме того сумки действительно тяжелы, а помимо этого, ей одиноко, а еще он недурен собой и сегодня пятница, так что все совпало и спасибо, Вселенная.

Дойдя до квартиры, мужчина остановился и сглотнул отчаяние. Что-то в его движениях дало слабину, начался отток крови от грудного царства. Отвлекшись, он вдруг понял, что повел себя не в ту сторону. Помощь помощью, но зачем он флиртовал с этой одинокой, явно одинокой женщиной? Зачем он предложил ей своим запахом секс? Разве имел он право раздевать ее музыкой своего обаяния? Что последует потом? Разве наслаждение по своей сути безответственно? Разве безответственен он сам? Повернувшись, он сдержанно улыбнулся, как бы говоря, что его путь окончен и ничего не получится. Женщина ощущала внутри себя двойную энергию, двойное зло, двойное страдание, двойное желание. Ей было плевать на то, что он собирался вымолвить. Взяв его крепко за член, она с наслаждением его сжала, перекатывая в руках мужские яички. Мужчина загорелся. Но его огонь был внутренним, словно зарождающийся пожар в стенах первобытного монастыря, утопающего в лесной чаще. В монастыре зрел заговор. Взвив своими руками к ее груди, он разорвал на ней розовую блузку. На пол упали пуговицы, часть из которых покатилась по ступеням лестницы вниз. Она бросилась своими губами на его губы и до крови прокусила нежную мякоть, снаружи окаймленную ворсом жирной, ночной щетины. Извиваясь, двое полураздетых людей в страсти занимались любовью возле двери. Необъяснимая вспышка желания покорила их для обоюдного наслаждения. Они оба стояли, они оба стонали, им было хорошо. Его твердая плоть сотрясала землю ее естества. Подземные толчки. Вулканы доисторических эпох пришли и упали в воздух младенцы. Но пожалуй, действительно, лучше не допускать подобной оплошности. Женщина поблагодарила мужчину за то, что помог донести ей сумки до двери и распрощалась с ним. Открыв дверь своей квартиры, она шагнула в знакомое пространство одинокой стужи и летающего пыльного пепла ее подавленного настроения. Хорошо, что между ними ничего не было. Самообладание – это кривотолк запрета своему телу жить.

Женщина положила тяжелые пакеты на пол, сняля с себя кожу, мясо, и пошла в одном скелете в ванну черного цвета. В ванне горели лампады, стоял священник в морском капюшоне, читая нараспев программу телепередач и держа в вытянутой руке висящего головой вниз кричащего младенца. Младенец кричал так сильно от того, что хотел своим криком достигнуть дна черной ванны, в которой его хотели покрестить в реальность. Младенца звали криком и криком он правил в совершенстве, понимая, что это совершенное психологическое оружие, радиус поражения которого равен семи окружностям планеты. Черная ванна вытянулась и заглотила в себя священника, младенца и шагнувшую в нее женщину, уменьшившуюся до размеров девочки, которая прячется в стенах пластмассового демона куклы "Барби". Девочка стала куклой, не осознавая, что нереальность становится реальностью только если позволить ей дружить с возможностью. Без возможности не существует мостов, прощения и удачной беременности. Черная кошка так и вилась вокруг ног уставшей женщины, собиравшейся в ванну. Она наклонилась, чтобы погладить животное и ее грудь повисла вместе с крестиком, который напомнил ей про секс с бывшим священником на берегу моря 12 лет назад. Море гремело по телевизору, шел фильм, а она смело орудовала вибратором на глазах у мужчины, который отпускал ей грехи, освящая ее клейкой водой молочного запаха и мраморного цвета. Его указательный перст был твердо обхвачен ее праведными губами, скользящими вдоль гладко выбритого шоссе на восток. Приятная и ровная езда. Уверенность в завтрашнем дне. Кошка выгибала позвоночник и напрягала пружинистый хвост, как бы пытаясь оторваться от земли и прилипнуть к ласковой ладони своей голой хозяйки. Надо принять ванну и ни о чем не думать. Уж больно много струйных оргазмов ее притихшего воображения. Привести себя в форму и норму. Норма порождает форму, а форма подчиняет норму. Все как у всех, т.е. в браке. Кем идти работать? Что читать? Кого умолять? Кто повиснет на колоколах ее молитв? Кем станет ее дочь? На ней слишком много всего лежит, словно ее скелет обмотан пеленами всех фараонов Древнего Египта. Размотать и останется маленькая куколка, годная для детских приключений наедине с собой.

Она отнесла тяжелые сумки на кухню и положила продукты в холодильник. Она сварила себе кофе. Она решила закурить, но курить ей было запрещено. Она решила много пить, но пить ей было нельзя. Что-то внутри нее противилось стремлению раскалывать свою действительность на множество никчемных осколков, из которых ни один мужчина на земле никогда не сможет собрать и склеить ее сердце воедино. Женщина ввязалась в эту кухонную беседу с самой собой из праздного любопытства найти новые поводы прочувствовать обыденность иначе. Но нет, разум толковал происходящее с ничтожно унылым постоянством – надо найти работу, найти себе хорошего мужчину, родить ребенка и жить эту жизнь в пробивающем радость покое. Внезапно на кухню зашли рыцыри, много рыцарей, из забрала которых хлынуло месиво средневековых нечистот, кишащих доисторическими чудищами, невиданными рептилиями и ядовитыми медузами. Женщина выплюнула сигарету и затушила поцелуй двоих паломников. Малина мечтала о клубнике, а клубника соперничала с клубнями картофеля. Рты миллионов женщин глотали колбасу и сосиски, но в мыслях была малина и клубника, которую высаживают на дворе монастыря двое паломников. Клубничный пирог с картофелем и малиновой эспумой – вот чего ей хочется на самом деле. Или это желание девочки? Саргон стал Моисеем, а Геракл Иисусом. Курица или яйцо. Нимрод или Навуходоносор. Морской еж медленно ползет по дну, но он невероятно вкусный, если расстанется с жизнью. История так неоднозначна, а на кухне все предельно ясно – есть ингридиенты, способ приготовления и мастерство. Стаи альбатросов словно платье крыльев колыхает северный воздух на краю мира. Девочка простерта на резиновых руках акушерки, извлекшей ее из сердцевины смерти. Новый человек переворачивает небо вниз, чтобы по склонам намокающих облаков потекла соленая боль моего несчастья, которое сбегает в нору как крыса, желающая создать тихое потомство, неисчерпанное мегаломанией жадных владык, расставляющих мышеловки на каждому шагу. Мусор и грязь. Слова, начиненные мнением, собраны в ряды гуляющих по письму предложений. Я напишу ему письмо и скажу все, что о нем думаю. Нет, так не пойдет. Он крыса. Он сбежал. Трусливое животное. Мир мужчин. Их члены повсюду – дверные ручки, пистолеты, огурцы, сигареты, красные карандаши, телефонные трубки, вилки, ложки, ключи, колбаса, сосиски, шлагбаумы, трубы, поршни, светофоры, башни. Ненависть. Зависть. Злоба. Я хочу секса здесь и сейчас. Я хотела секса еще на улице. Я хочу съесть что-то необычное. Я хочу впечатлиться хоть чем-то, хоть кем-то. Победить тоску, победить серость трусливых крыс. Почему тот мужчина не захотел вонзить в меня свой меч прямо возле моей двери? Он рыцарь или дерьмо?

Женщина хотела трахаться со всеми на свете. Она хотела убить свою девочку и выплюнуть из себя чувство вины. Ничего не было. Она одна. Переспала с несчастным. Он убит и убито все, что связано с ним. Покинуть это место ничего не стоит. Необходимо только взмолиться и напроситься в новизу заброшенных эмоций, которые покоятся на дне выпитых рюмок, выкуренных сигарет и высосанных мужских членов. Много членов, много членов, много мужчин. Надо заглушить мир, который пытается сказать ей нечто важное. Важное – это когда реальность связана несовершенством. Несовершенство сдерживает порывы, делает человека уязвимым и неполным, стремящимся найти эту полноту в единстве с чужеродной плотью, которая устами незнакомцев будет сосать ее грудь, высасывать ее теплую жидкость влагалища, загонять свои длинные пальцы в вагину и плакать над ее ушами, впитывающими жаркие признания на иностранном языке мужского достоинства. Все расплескано как разбитое блюдце, на котором танцевали осьминоги, капитаны военных экипажей, сыпалось золото волос, когда блондинок трахают без устали осьминоги-многочлены-офицеры на официальных приемах. Карате слов, и много, много секса. Один мужчина боялся заняться с ней сексом, но смотрел в нее в упор, словно взял винтовку и загнал дуло ей в рот. Не шевелись. Я выну винтовку и загоню туда свой язык с той целью, чтобы ты почувствовала разницу между холодным и противным, горьковатым на вкус дулом и моим теплым, ласковым языком, который хочет забрать твои внутренности и твою жизнь, как выстрел, выскребающий пульс, скорбно ткущий ушедшее в крещендо сердцебиение. Свинцовая дробь предаст гордую жизнеизбранность ради короткого наслаждения вожделением. Мужчина медленно подошел к женщине. Она стояла недыша. И он почти не дышал, но прятал бурю чувств в раздувающиеся как мех аккордеона зрачки. Скользящие трельи. Протекающее удовольствие словно разбитый графин с вином. Двое сочатся и хотят друг друга. По парусам дымчатых платьев взбегают невидимые демоны сквозных южных ветров. Полы одежд наполняются свежестью распахнутого любовью вечера. Мужчина смотрел в нее. Она отвечала ему тем же. Сближение предсказано. Из секса рождается хлеб. Истоки причастия – дикий секс, необузданный трах. Дождь – это мужчина, земля – его женщина. Дождь дает земле плодиться и размножать себя в переливах вьющихся стеблей, зависающих над жирной почвой бутонов, открывающемся цветении солнца под поясом уязвимой живности. Дождь дает, земля принимает. Дождь ниспадает, обрушиваясь всем собою на готовую к нему, ждущую только его землю. Горячий хлеб приходит с неба. Иисус – это хлеб, пришедший с неба. Вот теперь ясно. Иисус показал секс, которым небо занимается с землей тысячи лет и никто их за это не осуждает. Женщина позволила мужчине медленно коснуться ее плеч. Он начал медленно танцевать своими руками по ее телу, смешивая свои губы с ее шеей, вникая своим телом к ее телу, ощущая теплоту двудушья. Мужчина боялся ее. Женщина чувствовала его страх и мощь. Его теплые руки скользили по изящному шоссе ее нагревающегося туловища. Да, так. Его фаллос становился все более твердым как дуло двостволки, из которой убивают молодых лосей, перебегающих шоссе весной в Северной Америке. Сердцебиение становилось общим. Он смущался себя, своей дикости, которая просыпалась в нем, когда он захотел порвать ее платье на части и повалить ее на пол. Стащить с нее трусы и изучать своим языком ее вагину. Его возбуждение передавалось ей, а она отдавала его возбуждение, смешанное со своим, обратно ему. Симфония. Все композиторы мира стоят на сцене без обуви, держатся за руки, плачут. Женщина извивалась, но внезапно он остановился, поднялся, растегнул синие брюки и достал свой набухший член, живописно исписанный кораллово-голубыми венами. Он опустился к ней на лицо и плавно ввел свой член в ее рот. Она не хотела, ей не нравилась такая наглость. Ей нравилось. Шоколадный пирог, из которого торчит острый нож. Достать нож, обглоданный вязкой глазурью. Отрезать власть, прекратить насилие. Лишить этот мир доминанты. Ей нравилось. Ей не нравилось. Ей нравилось то, с какой страстью он давил своим членом ей в рот. Она отключалась, погружаясь в бездну тайного удовольствия. Она сосала его, она сосала ему. Он трахал ее в рот, потому что хотел заполнить собой ее рот, который порождает человеческую речь. Прими меня всего, без остатка, кусай меня, пробуй, запоминай. Я заполню тебя собой, глотай сироп жизни. Нет, подожди. Извержение Везувия нужно перенести внутрь планеты. Мужчина достал меч и плавно вонзил лезвие в восходящее солнце дышащих небес. Кричали оба. Женщина звала на помощь дубовую дубраву, чтобы дубы расступились перед залетающим в чащу красным драконом и позволили огненной стреле розового пламени пожрать ее восходящее к зениту горе, выходящее из самого сердца ее мужской сути. Да, это оно. Раскалывайся, космос, Трепещи, Вселенная. Рыдайте, боги. Да. Именно так. Да…

Лягушки плодились под звук длинных свечей на вечерней набережной. Стружка свежесрубленного дерева загибалась от нажима рубанка. Брошь прокалывала нежный палец, окропляя мир невинностью. Событие. Ее сегодняшний день – великое событие, неупомянутое в секретных исторических архивах несмыкающихся голосовых связок, с хрипом ткущих худой воздух, надламывающий прильнувший к груди винноцветный океан из крови и злости. Женщина была слаба и сидела в одиночестве на табуретке. Она плакала. Мысли и чувства ее были спутанны и странны. Она была неизведанной, брошенной и тихой. Выковать этот день и зажать вертлявый вывод в щели между вечером и ночью, сидя на кухне. Отлично, приехали. Догадаться. Отыскать. Родить. Стать. Я встала и открыла миру стать. Я статуя, статья и стать, я мать. Что с ней творится? Что с ней происходит здесь и сейчас? Открывается океан и луна обещает спустить свой прах в лоно ее рук. Солнце застывает и ищет покоя от гнева жгучего тепла. Девочка стояла. В ее протянутых руках гнездился воздух, ручьи и лесной воздух. Машины стонущих заводов тормозили скрежет гнойного сочетания масла и энергии металла. Стук. Скрежет. Дом. Рев. Кнут. Ее бьют кнутом, стегают этим днем. Этот день – кнут безчестья и равнодушья. Никто не просит ее проснуться, раздеться, бросить щит. Никто не обратится в пепел дымного воспоминанья по убийству ступней толстого башмака стонущей огнем сигареты, которая выпала со рта могущественного правителя дней временных и терпких. Падает стена. Падает древо. Падает слеза. Падает платье. Падает человек. Падает башня. Падает ребенок. Падает серьга. Падает сбитая птица. Мироздание собирается в воронку дышащего сосредоточения по выводу птенцов из тигриного вольера, в котором кофе превращено в лед замороженной крови китов, которые борятся с полотенцем птенцов, горящих в платье дышащих мглой лесов, рубленых ножами и изрезанных пилами болью шприцов тягости, в которой капли годны для айсбергов, а птенцы превращены в листья трагедий по неизбывности худосочных утрат водяных струй в пустынной глади гладной сладости жгучего стога сена, стоящего в поле в тысячекратном одиночестве. Стог. Пламя. Дым. Человек. Ребенок. Женщина. Боль. Одинокая боль. Ничтожество. Ничто. Никто распахивает сад для наслаждения рубленой грядью шокаладной массы ноющего наступления слоев один на другой, человек на человека, достоинство под порабощением робостью робких рабов раболепия просвещенности, вздернутой пыльной петлей, кружащей вокруг шеи независимой воли, поднятого пламенем кулака к солнцу свободы, ждущего взрыва горячих источников алкоголя, бродящего в крови как алчущий истины путник, скомканный равнодушием улиц странник, сбитый соком гнева сон теневого прозренья, спущенный парус трезвого мышления в дерганых ветром чувств. Девочка стояла. В ее руках было все, что приковано этим днем в самость возрастающей в ней женщины, зачавшей от нелюбимого в безумной любви мужчины. Девочка хотела знать все. Женщина хотела принять ванну и курить. Ей хотело пить. Ей хотелось напиться. Много пить, много есть, много спать. Длинный пирс, лепестки лунного пути на рябой глади моря, дымное вино.

Женщина пошла и набрала ванну. Она дождалась, пока вода наполнит белоснежное судно до краев и опустилась в него с ждущим разрешения разреженного ряда страха, сжимающего вены непрошенным средоточением революции нагого против спрятанного, задернутого, закрытого, зашитого. Женщина была голой и лежала в горячей воде, пытаясь понять свои ощущения, чувства и мысли. Все было настолько неопределенно и странно в ее голове, что несколько пугало двойное ее присутствие в разреженной светом темноте. Ей хотелось родить здесь и сейчас, свое чадо прямо из воды в воду. Он не захлебнется, не умрет. Он станет иным, познав восходящую разность между околоплодной водой и водой, в которой отдыхает его мать. Воссоздание среды чрева. Женщина погружалась в свое собственное рождение, перезапуская самость, личное рвалось перезарядиться огнедышащей перестрелкой тревог и правдивостей. Запретное мгновение расходилось волнами вдоль незащищенного тела, танцующего на барабанах гнева, любви и несправедливости. Вавилон пал. Свитки сожжены. История утоплена в крови невинных младенцев. Клоуны. Лисьи норы. Стертая помада. Избитый воздух. Рев, рев, рев. Плач, плач, плач. Палач. Отрубленная рука вора. Бьющаяся конвульсией вена остывающего впечатлением смерти преступного глаза. В глазу вороны выклюют достоверность несущихся в тонелях будущего мотоциклов с кожанными водителями. Водители пьют виски, вопят, их черные очки собирают пляс встречных огней. Неистовое преодоление ограничения. Песнь грубо истесанного временем тела, плывущего в согретой болью воде. Женщина летела вперед. Ничего нет. Есть она. Чадо должно появиться на свет, испытыв шанс всего. Шанс всего – это и есть выбор Бога, когда он неосознан религиозным вмешательством в нестерпимо невинное участие частного в вечном. Барабанная дробь ресниц множила частоту тысяч кадров, из которых плодилось мгновение расслабления в лучах комнатного света, когда одинокая женщина не понимает ни себя, ни мира, ни своего будущего. Она брошена всем во все. Мочевой пузырь расслабляется. Единство противоположностей. Спущенное в ад ничтожество церковных тайн и режущих сердце догадок. Щупальца матерей. Длани отцов. Тоги предков. Душение традицией. История ниспускается куполом древнего Бога. Он беспощаден и несчастен. В ванне хорошо. В ее открытый рот втекал произвольная влага одиночества и горя, в котором зарождается подлинность, дергающая конвульсией отстраненное счастье.

Глава 3. Древнее чадо.

Женщина была официанткой. У нее был случайный секс. Она должна вскоре родить. Она живет одна. У нее есть ко(т)шка. Она не одна. Она – это она. Ее зовут, но не могут дозваться, потому что голоса остыли в памяти – ее родители и ближайшие родственники мертвы. Кто ей поможет? Государство? Да оно себе бы помогло. Приходится рассчитывать только на себя. Спрятаться в дикое воображение – тайное искусство. Может быть ей написать книгу? Да кому нужна эта книга. О чем писать? О том, как она когда с ним, то после с ней никого. Тужься. Тужься! Еще! Я должна родить, потому что не имею права убить то, что хочет пошатнуть этот мир. Я пошатну этот мир. Мой ребенок будет самым точным отображением собственной воли. Да лишь бы родился здоровым, все остальное тлен. Запахи фломастеров, их скрип по бумаге, ванильные жевачки, дача бабушки с абрикосовой рощей, носиться босиком в арыках. Арыки – это специальные каналы для стока горной воды с вершин в низину. В ней можно купаться и ловить ужей. А потом детский садик и первое насилие над личностью, подавление свобод, тусклые лампы в глазах воспитательниц, запах манной каши, спадающие гольфы на гимнастике. Неудовлетворенная в постели женщина решила воспитывать чужих детей, прячущих свои руки под стул при одном ее приближении. На детских лицах презрение и страх. Искривление жесткого тела в женских латах черного свитера и вытертых локтями джинс. Мешки под глазами. Сальные волосы послушны старым ладоням, которые хотят гладить сфинкса, подстреленного из гладкоствольного ружья Кирком Дугласом, в котором видно Шона Коннери, Владимира Тихонова и Егора Крида. Ее девченка будет скандальной красавицей, непослушной и истеричной. Разбой средь бела дня и битые мужские сердца. Ступай голыми ногами по стеклу. Не бойся. Закопанная в песок мертвая кошка, пока не видят воспитатели. Наш секрет. Кто расскажет, тому иглу под ноготь и должен съесть козюльку. Улица, фантики, золотые цепочки, лазить по стройкам и мусоркам, пока с балконов не заорут "Дааааамооой". У нее будет шикарное детство. Как у меня? Нет, это же мое детство было таким. А каким будет ее? Именно ее? Папа приносил нам со свадеб то платки, то сувениры, то конфеты. Свадьбы были чужими, а подарки нашими. Или бабушка. Когда приходила к нам в гости, первое, что мы делали – заглядывали к ней в сумку, даже несмотря на лицо. Лицо не важно, если руки тяжелы. Всегда от нее исходило какое-то чувство неестественности, она резко пахла дешевым одеколоном и всегда оставляла на щеке след от коралловой помады, которую тут же стираешь военным тылом. Это все неинтересно и противно. Цель – содержимое ее сумок. Игрушки, сладости, китайские платья. А потом разговоры на кухне. "Эта сволочь опять запила". "Этот сын не ваш, не могу так жить". "Он дает деньги только на молоко и хлеб". "А ты поменьше к любовникам ходи, лучше за детьми смотри". "Повадилась Библией прикрываться по воскресеньям". "Что вы такое говорите? Нам нельзя любовников, это грех". "А откуда у тебя эта беличья шуба?". "Да это же видно по лицу, что врет". "А где дети?". "Спина ноет третий день". "Мне досталась гуманитарная помощь из Германии от соверующих, оттуда и беличья шуба". "Я пошел репетировать". "Сделай огонь поменьше". "Дети!". "Харе Кришна!". Никто не дрался и не орал. Шум, борьба и жизнь. Не слышно никого, но в тоже время слышно каждого. За обедом папа и мама смотрят друг на друга так, будто я еще не родилась. Подарки, черно-белый телевизор, арыки, сваренные петушиные головы в супе. Я была счастлива. Если зародышу до 12 недель, можно прекратить это все. Но нет, я не из таких. Я не инвалид, не живу на улице, лежу в горячей ванне. Беспросвет впереди и это явно не он.