Читать книгу Кролик и другие истории - Артем Сергеевич Сагакьян - Страница 1

КРОЛИК

Соколов увидел Галямова в толпе провожающих родителей и по старой памяти пустил струю холодного пота по спине. «Что же это я», одернул себя Соколов и огляделся. Вместо закатанного в асфальт плаца с белеными поребриками и четырехэтажной коробки казармы вокруг был школьный двор, тоже, впрочем, с покрашенными поребриками и тоже казенным зданием, но трехэтажным. Бегали возбужденные предстоящей поездкой разновозрастные дети, толпились, важно переговаривались, скрывая волнение родители.

– Ты что, пап? – вырвал руку недовольный Толик, которому Соколов непроизвольно сильно сжал ладошку.

– Все нормально, – ответил Соколов и предпринял попытку потрепать сына по голове. Сын ловко увернулся и побежал к своим. Соколов старательно обтек группку родителей, в которой так неожиданно обнаружился Галямов, и тоже влился в группу «своих» родителей.

Невпопад кивая и улыбаясь на всякий случай, Соколов исподтишка рассматривал Галямова, сначала как бы проверяя, осторожно прощупывая взглядом, не ошибся ли он, а потом, убедившись – нет, не ошибся, пытался уловить знакомые буквально до боли черты, пусть и несколько деформированные временем.

Галямов не сильно и изменился за эти двадцать лет, разве что морда стала круглее и не боящийся утреннего осеннего холода живот ожидаемо выкатился из-под ремня, хотя крепкой галямовском фигуре это разве что добавляло лишней внушительности. А так, все те же прищуренные черные глазки выразительно и с вызовом ощупывают мамочек помоложе, массивные надбровные дуги с черными ятаганами бровей, боксерский распластанный нос, да повадки разбуженного некстати кабана, но не недовольного, а просто лениво выбирающего что бы такое натворить, а пока принюхивающегося к обстановке. Читалась в Галямове и всегдашняя осоловелость, и округлость движений. Но Соколов знал, что эта обманчивая плавность неожиданно может обернуться четким, выверенным, хлестким ударом любой, непредсказуемой конечностью – кулаком, локтем, коленом.

Соколов вспомнил, как Галямов ставил их в рядок, так, чтобы за спиной было свободное пространство. Подходил к каждому по очереди и бил в грудь. У него это называлось «пробивать фанеру». Десять их стоит или пятнадцать. Соколову даже показалось, что это не Галямов к каждому по очереди подходил, а они к нему подъезжали на специальном конвейере. А он бил. А их подвозили.

Соколова опять замутило от склизкого ужаса, но он сказал себе твердое «нет». Двадцать лет прошло, подумал он, я уже не тот салабон, загремевший после заваленной сессии в стройбатовскую роту. Да и ты – не младший сержант Галямов, бывший пэтэушник, бывший гопник, бывший каратист. Мы с тобой тогда-то были из разных миров, а уж сейчас тем более. И пересечься нашим мирам больше без надобности, не казенные. Я работаю в банке, начальник отдела, у меня в подчинении двадцать человек, у меня семья, сын вон бегает, квартира – пусть небольшая, но своя и с почти выплаченной ипотекой. Я – уважаемый человек, а не рядовой Соколов – салага в нелепо сидящей форме, спадывающих штанах, задрот, а ты вот кто такой, Галямов?

Галямов – выглядел потрепанным. Наглый, самоуверенный, но потрепанный – разбитые кроссовки, грязные отвороты джинсов, морда не ухоженная, гопник состаренный. К нему подбежал мальчик, видимо сын – такой же, низенький, крепкий, в потрепанной недорогой одежде, дебильноватой шапке, вздернутой на макушке, по всему явный «двоечник», но и такой же самоуверенный. Галямовский отпрыск пихнул зазевавшуюся девочку, за что получил замечание от училки и легкий подзатыльник от самого Галямова. Окружающие мамочки Галямова брезгливо сторонились и вроде немного побаивались. Видать не на хорошем счету. Папаша.

Детей погрузили в автобусы. Соколов помахал рукой своему отражению в зеркальном окне в то место, где предположительно сидел Толик, который, как понадеялся Соколов, помахал ему в ответ. Соколов успел зацепить взглядом, как Галямовский отпрыск сунул пятерню Галямову и тот пожал, хотя по виду должен был отвесить минимум пендель. «Тоже ведь в лагерь», подумал Соколов и представил, как галямовский сынок «пробивает фанеру» его Толику. Нет, выдохнул вслух Соколов, ощутив почти физическую боль.

Криво улыбнувшись на прощание учительнице Толика и остальным, Соколов вышел со школьного двора. Впереди маячила вразвалочку фигура Галямова. Вслед за липкой волной давно забытого страха вдруг накатила ненависть. Я его убью, вдруг решил Соколов.

Соколов пошел за старым врагом. Не то чтобы он был готов прямо сейчас растерзать Галямова, но с каждым шагом им овладевала решительная, спортивная злость. Галямов прошел немного по тротуару, а потом нырнул в переход, и дальше, во дворы. Боясь потерять Галямова из виду, Соколов ускорился. Галямов вышагивал по тропинке мимо холодных на вид металлических конструкций запущенной детской площадки, под раскоряченными кустами боярышника, набитых по макушку красными гроздьями ягод. Соколов подстроился под его небрежный ритм. Галямов набрел на узкую арку в исписанной граффити стене дома и скрылся в черной дыре. Соколов не отставал.

В полумраке арки, Соколов успел заметить метнувшуюся фигуру, и что-то с силой прижало его к облупившейся стене, сдавило, собрав воедино легкий шарф, ворот куртки и горло.

– Ты че, сука?

Сдавленным горлом Соколов только успел просипеть:

– Галямов.

– Ну, – давление и не думало ослабевать. Прищур напротив взвешивал варианты. – Ты от Мокрого? Да?

Хват слегка спал, но только лишь для того, чтобы поудобнее взяться и с новой силой вдавить горло и шарф Соколова в стенку.

– Не, – просипел Соколов. Дыхание со свистом вырывалось из щели, оставленной ручищей. Соколов рисковал быть задушенным. Еще немного и, казалось, он хрустнет и переломится.

– Погоди-ка… Дохлый! Твою ж мать!

Галямов бросил душить Соколова, отстранился и теперь смотрел на него в полумраке арки даже с каким-то умилением, как с ужасом осознал Соколов.

Соколов откашлялся. Расправил шарф и ворот. В голове еще пульсировало, руки дрожали.

– Я думаю, что за хер меня пасет? А тут вот. Дохлый. Ну, здорово, бродяга, – Галямов протянул руку. Соколов пожал ее на автомате.

– Я тоже думаю, ты не ты, – сказал Соколов.

– Я не я, – хохотнул Галямов.

Помолчали.

– Ты все такой же, – наглядевшись на Соколова, сказал Галямов, потом доверительно и почти ласково вдруг спросил, – У тебя бабки есть?

Соколов несколько ошалел, испытывая острое чувство дежа вю.

– Ну, – неопределенно сказал он.

– Погнали, бахнем, – Галямов вывел его из подворотни на свет. – Тут есть одна харчевня-харчовня, армянская, там наливают и народу нет, потрещим. А то знаешь, после вчерашнего у меня какой-то не стояк ваще.

– Так утро вроде еще, – начал сопротивляться Соколов.

– Че как девочка-то?

Тяжелая рука Галямова легла на ему плечо и повела в непонятном направлении, прочь от пропахшей аммиаком арки.

***

Через полчаса в желудке у Соколова болталось и журчало, перевариваясь и перемешиваясь полшаурмы, сто грамм водки и чувство тошноты. Стол был липким, как старая карамель, и пахло вокруг тошнотворно сладко, Соколов не хотел испачкать пальто и держал руки под столом.

– Ты кем работаешь? – спросил Галямов впиваясь крупными желтыми зубами в шаурму. Из шаурмы по пальцам Галямова обильно тек белесый жирный сок и капал на грязный стол. В «харчевне», как назвал ее Галямов, они были вдвоем, если не считать сонного силуэта за мясным столбиком с нанизанным почерневшим мясом. За окном все еще серело субботнее утро, но народ уже торопился по своим делам.

– Да тут, в банке, – ответил с досадой Соколов. День насмарку, подумал он. Зачем-то он достал свою визитку и положил на стол рядом с каплями шаурмы.

– О-о-м-мм, – уважительно промычал Галямов. – Звякну, может. По делу, если че. – А прожевав солидный кусок, добавил, – Возьми по пивасу, так чисто, запить. А я начислю пока по писят еще.

– А ты? Где работаешь? – спросил Соколов, вернувшись с двумя теплыми бутылками пива к столику. Его визитка со стола исчезла. Надо полагать, в галямовском кармане.

– Так, – Галямов сыто бросил на стол комок использованных салфеток. – Ну, че, вспоминаешь армейку, Дохлый?

– Такое забудешь, – немного напрягшись, ответил Соколов.

– Да уж. Летали вы подо мной, черти! Как!.. – Галямов не смог подобрать нужное слово и сильно треснул кулаком Соколова по плечу. – Ох, че творили, а? Я вот щас своему говорю, подрастешь, я тебе такой курс, сука, молодого бойца устрою, мама не горюй. Че теплое-то взял? Метнулся, поменял, боец!

Соколов растерялся. Галямов с хохотком хлебнул пива из бутылки.

– Помнят руки-то. Не ссы, Дохлый. Ваще-та я рад тебя видеть.

Галямов протянул бутылку, Соколов, как ему показалось, слишком поспешно, подставил свою. Бутылки гулко бахнулись бортами.

Хлебнули.

– Ты, наверное, меня взъебать хотел? Я б сам такой шанс на гражданке не упустил. А, Дохлый? – вдруг спросил Галямов.

– Хотел, – честно ответил Соколов.

– Можешь попробовать, – улыбнулся Галямов. Соколов промолчал.

– Н-да, все хотели Галямыча уработать, но никто не мог. Дрочились там, под одеялами, – Галямов опять мерзко хохотнул. – Ты знаешь, что? Я перед армейкой в секцию ходил. Каратэ-шмаротэ. Спорта никакого, конечно, сами себе пояса раздадут, и готовятся ларечников прессовать, но вот матчасть давали, будь здоров. И ваще, дисциплина. Если какой косяк – сто отжиманий. Упал – отжался. Ты знаешь, как я кулак натренировал? Газету берешь, макулатура там всякая стояла в коридоре у бабки. Вот такую стопку. И на стену вешаешь. На гвоздь. Да ты погляди, – Галямов раскорячил пальцы, показывая толщину стопки газет. Соколова совсем затошнило. – Потолще такую, котлету бумажную, и колотишь по ней. Не кулаком, а вот. Ты смотри сюда. Полгода колотил. Руки сначала в кровищу, в хламину, а потом – во! Смотри, говорю, во мозоль, вишь?!

Галямов сунул Соколову под нос и так близко знакомый ему кулачище. Кулак был небольшой, но сбитый, белеющий мозолью, но Галямов сжимал его как-то странно – отчего тот казался треугольным, с выпирающей костяшкой среднего пальца, и каким-то совсем неправильным.

– Не суй, ты мне им ребро сломал, – сказал на волне накатившей снова смелости Соколов.

– Н-да? Ну так. Я тебя жизни учил, братан. И где твоя благодарность? – Галямов поболтал пустой пивной бутылкой. – Я, короче, так натренировался, что, когда этим кулаком чуваку одному в висок, ну, по пьяни, он сам, ваще-то, рыпнулся, так он в реанимацию попал. Если б я в армию не ушел, Дохлый, я, может, в тюрьму попал бы. Ща бы такие дела, может, делал. А может, и нет.

Галямов казался сильно пьяным. Но вместе с тем каким-то мощным, складным, уверенным, как матрос на палубе во время шторма. Соколов в кино таких видел.

Да ну его на черту, подумал Соколов. Пора было сваливать. Убить Галямова? Ага, убей такого. Зря только визитку дал.

– Ладно, Галямыч, – сказал Соколов, – хорошо посидели, я пошел.

– Стоять, боец, – Галямов поймал Соколова за рукав. – Ты че эта армейского товарища бросаешь в беде? Спецназ своих не бросает.

– Стройбат своих не бросает, – ответил Соколов, не предпринимая попыток высвободиться.

– Правильно, стройбат своих не бросает, а закапывает. Давай, Дохлый, еще по пивку. Хорошо же?

Пропал день, с тоской и обреченностью подумал Соколов.

***

Через два часа Соколов, подпирая голову руками, иначе он ее удержать не мог и рисковал рухнуть лицом в стол, слушал очередной рассказ Галямова об армейском бытие. Перед ними расползалась по столу гирлянда разномастной, преимущественно пустой стеклотары. Соколову постоянно звонила жена на мобильный. Он эти звонки сбрасывал, с тошнотворной сладостью предвкушая будущий скандал. Скажу, армейского друга встретил.

– …А помнишь, я вас салаг построил в первый день и спрашиваю так, «Художники есть?», и вы все такие, «Да, товарищ младший сержант, так точно, товарищ младший сержант». А, думаю, халявщики, раскатали губу, типа, думают, на стенгазете отсижусь. Самую тяжелую работу вам, гнидам. Копать, сука. Туда-сюда. А на следующий день снова спрашиваю – умные, те уже молчат, только несколько дебилов отвечает: «Да, товарищ младший сержант». Во, думаю, не сдаются, вроде думают, то проверка была, а сейчас, типа, по справедливости, выдам им краски и ватман на боевой листок. Честные такие, знаешь. Или хитровыебанные. Хер вас разберешь. А я им – стену красить. Так ее только вчера красили, говорят. А ты еще раз крась, ты ж художник, сука, и без потеков чтоб. А потом перекрашивай. И так всю неделю, пока художников совсем не осталось. Один пожаловался на меня, очкозавр, так я его к дагам в роту. И усе.

– Ты че, сука, смотришь? – вдруг куда-то в сторону рыкнул без перехода Галямов. – Че, мля, памятник увидел?..

***

Галямов не забыл и позвонил уже через два дня. Отказать во встрече Соколов малодушно не смог, хотя один только вид Галямова вызывал у него чувство физиологического омерзения и тупого страха. Я коплю злость, оправдывал он себя.

Галямов зашел за Соколовым на работу. Тут-то и расставить бы все по своим местам – Галямов заметно потерялся на фоне современного офиса, всех этих высоких каблуков и юбок до колен, туманного пара над свежезаваренным кофе, пухлых бумажных пачек с надежными графиками и таблицами. Вылезла его неухоженность, переходящая в откровенную помятость, а то, что Соколов принимал за витальность, сменилось одутловатостью и усталостью. Только взгляд не давал расслабиться – колючий, злой, из ночных кошмаров.

– Сука, хорошо устроился, – процедил Галямов, со вкусом ощупывая глазами обнаженные голени помощницы Соколова. Помощница слова Галямова услышала и посмотрела на Соколова каким-то новым взглядом, в котором читалось разом сомнение, ужас и брезгливость напополам с интересом. Приход Галямова, который панибратски форсировал расстояние между ними, подсветил Соколова для его сотрудников с какой-то новой, неожиданной стороны. Как будто Соколов устроил на корпоративе пьяный стриптиз или избил кого-то ногами. Новый статус. Как с этим новым статусом теперь жить, Соколов сразу не решил, но отметочку себе сделал.

На этот раз решили посидеть у Галямова дома. Зашли за спиртным и закуской в магазин, где выбирал и платил за все Соколов, а Галямов был тих и задумчив, что не помешало ему на ровном месте побыковать на охранника магазина при выходе. Охранник быстро сдался и извинился. У Галямова сразу поднялось настроение. А у Соколова окончательно расстроилось. Задумчивый Галямов нравился Соколову больше. С таким было комфортнее, даже несмотря на то, что платить все равно приходилось Соколову.

Галямов жил в обычном доме, но на шестнадцатом этаже. «Как тут, если лифт не работает?» – поинтересовался Соколов. «Преодолевая, епта», – ответил Галямов. «Зато никого сверху. Кроме Бога», – добавил еще и хохотнул.

Обстановка тесной кухоньки располагала к задушевным посиделкам – это был вполне себе милый быт, виденный где-то уже миллионы раз, – смешной и одновременно серьезный, зажатый яркими панелями маленького кухонного гарнитура, цветастыми обоями с висящими тарелочками из курортных Турций и Анап, ярким хромом вместительного холодильника и разноцветными огоньками пыхтящей мультиварки.

Увидев жену Галямова краем глаза, Соколов успел отметить специфический типаж – отбеленные мелкие кудряшки и сильно подведенные глаза. Классика. Для Соколова Галямов распался на множество фрагментов, каждый из которых двоил сформированный изначально образ Галямова – необразованный хам, мещанское счастье, «что мое, то мое».

Через какое-то время уже хорошо датый Галямов смотрел на него почти влюбленно, периодически больно хлопая кулаком по плечам и спине. Соколов молчал и вежливо кивал.

– А чем ты от меня отличаешься? – вопрошал заливший зенки Галямов. – Ну, погоди. Посерьезке. Книжки что ли читаешь?

Соколов машинально поправил очки. Начинается, подумал он. Ему все вокруг как-то осуждающе говорили про эти книжки. Вроде, как бы, не читал бы – стал человеком. Человеком без очков. Какой-то одинаковый уважительно-снисходительный тон исходил от всех людей на пути Соколова с детства – от бабушки, подвыпивших родительских друзей, соседки по парте, девочки в девятом классе на школьной дискотеке. Как будто он свои очки в книжках нашел. Соколов даже выдумал историю, что зрение стало портиться у него после того, как он получил сучковатой палкой в глаз при игре «в пекаря» во дворе.

– Да вот по жизни, чем? Банк-хренобанк там у тебя. Не у тебя, дурак! Ты кто там? Тебя же там все, кто хочет, куда хочет. А меня вот, на, попробуй, посношай. А я, может, такой же как ты – умный, книжки читаю, вон полочка висит, не надо тут, но я-то могу в морду дать, а ты нет. Я могу отобрать, что мне надо, а ты… Ну вот смотри, я, допустим, волк, ну ладно, не волк, конечно, но и не пес точно, а, не знаю… – Галямов перебирал в голове подходящие для аллегории варианты.

– Шакал, – предложил Соколов

– Тебя уебать? – сразу вскинулся Галямов.

Соколов начал путано объяснять что-то про собачьих, псовых, еще сильнее увязая под кабаньим взглядом Галямова, стал рассказывать что-то про койотов, вроде как, волк, но не совсем. Галямов кивнул.

– Ну, типа, как койот, а ты – кролик, понимаешь, сурок, ептать. Я вот приду к тебе, в дом, жену твою, например, это, – тут Галямов понизил голос, осторожно прислушиваясь к телевизионному бубнежу из комнаты, – а ты ничего мне не скажешь, понял? Ну, скажешь, ладно, ты ж не совсем конченный, моя школа усе-таки, был бы ты конченный, я б с тобой, Дохлый, вообще не сидел тут, водку бы не пил. Так. Скажем, ты скажешь чета мне и, с-с-ска, тут же упадешь, – Галямов треснул по столу, так что в тарелках подпрыгнули вилки.

– Во! – Галямов помахал своим треугольным кулаком, – Защитить ты ее не сможешь, Дохлый, млин, ты и есть дохлый.

Соколов перестал его слушать. Он рассматривал кухонный нож. Нож был из тех дешевых наборов, которые покупают в довесок к холодильнику. Первая осознанная мысль, что пришла Соколову в пьяную голову в этот момент, – легко ли воткнуть такой нож в человека. Вернее, мысленно поправил себя Соколов, легко ли такой нож войдет Галямову, например, в грудь. Грудь у Галямова каменная, широкая, скорее всего грудь ножа не примет, и тот отскочит от нее как… как что, например? Соколов увяз немного. А если в живот? Живот, безусловно, мягче, чем грудь. Соколов посмотрел на студенистый, волосатый, навыкате живот, светящий из-под короткой галямовской футболки. Его замутило, и он сказал Галямову, что выйдет покурить.

Галямов махнул ему рукой, давно уже разговаривая не с Соколовым, а с кем-то по телефону. Соколов вышел на площадку – в узкий длинный коридор с велосипедом, старым шкафом и еще какими-то ящиками и коробками, достал сигарету, прикурил и вспомнил откуда-то, что самое распространенное орудие убийств в России – это нож-хлеборез. Убивать Галямова ножом банально, размышлял Соколов. И навряд ли получиться, с первого-то раза. Надо что-то неотвратимое и наверняка. И чтоб не грязно.

Отравить его, как крысу, осенило Соколова, и он остервенело воткнул окурок в полную размякших бычков стеклянную банку. Мимо вдруг пробежал одетый в куртку Галямов.

– Ты это, – неопределенно сказал он Соколову, – мне тут отойти надо. Мы, короче, не договорили. Ты посиди пока. Базар будет серьезный, Дохлый.

Галямов ушел, а Соколов вернулся в квартиру. Потоптался в прихожей, решил, что пора, уронил куртку с вешалки, но тут из комнаты на шум вышла жена Галямова. Она была в коротком халате, из-под которого торчали голые ноги – коротковатые, но такие ядреные, с округлыми коленками, что Соколов непроизвольно облизнулся.

– Этот-то ушел? – спросила жена Галямова, отслеживая взгляд Соколова и сильнее запахиваясь в халат.

– Сейчас будет, сказал ждать, – Соколов повесил куртку на место и вернулся на кухню.

Теперь Соколов сидел и пил на галямовской кухне, но уже не с хозяином, а с его женой. Пил – это громко сказано. В голове шумели вертолетные винты. В Соколова уже не лезло – он гонял вилкой по тарелке сморщенные соленые огурцы и старательно закрывал правый глаз – иначе все вокруг двоилось, и Соколов вываливался из вертолета. Жена Галямова цедила вино и рассказывала, какой Галямов сука.

– Ты в армии с ним был? – вдруг спросила она.

– Ага, – махнул головой Соколов, бросив гонять по тарелке огурец, и вцепился взглядом в ее гладкие и крепкие ляжки. – А теперь я в банке работаю.

– Странно, – сказала жена Галямова и, запрокинув голову, допила из бокала вино. Халат распахнулся, обнажив ключицы.

«Надо валить», сглотнул Соколов и сказал вслух:

– Я пойду покурю.

– Я с тобой, только не говори этому – убьет, – встала следом, опираясь на его руку, жена Галямова. И Соколов сразу поверил. Убьет. Обоих причем.

В знакомом уже коридоре Соколов с пьяной галантностью прикурил две сигареты и передал одну жене Галямова.

– А ты не такой, – сказала она, высматривая что-то в Соколове.

– Какой не такой? – спросил Соколов. От жены Галямова сильно пахло сладким кремом.

– Не такой, как эти… Дружки его.

Воодушевленный Соколов принялся что-то рассказывать, а сам бултыхался в ее влажных лошадиных глазах и в какой-то момент почувствовал, как она, согнувшись от смеха, повисла на его руке, а потом прильнула телом к Соколову. Член Соколова напрягся и уперся ей в живот.

– Ну ты и… – Жена Галямова не договорила и начала целовать Соколова мокрыми губами. Соколов отвечал, как мог.

Потом Соколов помнил, что он пытается удержаться, вцепившись в округлые бедра под скользкой тканью халата, и не сильно качаться в стороны, вдавливая и взбивая ритмичными движениями согнутое и прижатое к коробкам тело, а внизу под ним – мелькающие белесые ягодицы и разметавшиеся крашенные блондинистые кудряшки, да перемигиваются красные катафоты упавшего велосипеда.

Следом наступила слабость в ногах, такая, что Соколов чуть не упал, но устоял, шагнул внутрь квартиры и вышагнул сразу, не попадая руками в рукава пальто на ходу.

Его все-таки скрутило у подъезда, только вот у какого – галямовского или уже своего, и он проблевался неусвоенной водкой с солеными огурцами.

***

Следующие дни тянулись по-настоящему страшно. Соколов чувствовал себя загнанным. Дома он боялся, что о его измене узнает жена по каким-то особым нюхательно-пятно-бытовым признакам. Поэтому Соколов был с женой чрезмерно обходителен, в том смысле, что обходил ее стороной. Сделать это в двухкомнатной квартире было не просто, но Соколов преуспевал. Зато вечером в супружеской кровати себя не закрепощал. И вообще, после галямовского «инцидента» стал испытывать лютый сексуальный голод.

На улице Соколов боялся неожиданного появления Галямова. Как там будет, если Галямов узнает о случайном перепихоне на коридорных коробках? Соколов даже изменил маршрут с работы домой и старался не выходить из дома вечером. В выходные только проскочил в дешевую парикмахерскую, куда даже своего Толика раньше водить стеснялся, где неожиданно для себя попросил подстричь его коротко. Одышливая, пахнущая куревом мастер слишком буквально поняла Соколова и одарила спортивно-молодежной классикой середины 90-х.

Галямов не появлялся, зато позвонила жена Галямова и попросила зайти, но не сегодня, а завтра, и непременно в пять, а не после работы. Соколова терзали противоречивые чувства – с одной стороны, сильнейшее возбуждение, с другой стороны, вновь поднявший свою голову страх. К тому же Соколов не умел отказывать женщинам. У него не было такого опыта, и появиться ему было неоткуда – Соколов был не избалован женским вниманием. Поэтому недвусмысленные намеки со стороны галямовской жены были вдвойне приятны, или даже втройне. Можно не убивать Галямова, а мстить ему с его женой, пронеслась такая мысль в голове Соколова, пока он топал к галямовскому дому, уйдя пораньше с работы, за что, конечно, ему влетит от начальства.

Пребывание Соколова в галямовской спальне было бурным, но скоротечным… Зато потом Соколов не отказал себе в удовольствии полежать на галямовском месте, несмотря на комок страха, размером с кулак, застрявший у него в горле – от которого не вздохнуть, не выдохнуть. И ушел только тогда, когда жена Галямова, которая тепло прижималась всем телом, раскидав свою кудрявую химию по Соколовской груди и плечам, спросила неожиданно: «Может, ты его прибьешь? Не могу с ним больше».

Сколько же еще человек желает смерти Галямову, размышлял Соколов, возвращаясь привычной уже дорогой к себе. Кто-то же его любит? Родители, например. Или сын. С сыном вроде у него нормально. Или это пока тот не подросток. Потом уже, конечно, будет просто бояться и ненавидеть, может уважать, не любить точно. А ему, Галямову, и не надо, чтобы его непременно любили. Всем вот надо, а ему нет. Вон, от него даже жена гуляет. От нелюбви. Боится его и гуляет. Чтоб хоть немного досадить, одержать незаметную победу. Вредительство такое. Соколов машинально обтер губы, хотя перед выходом проверил сто раз на наличие следов помады или еще чего.

Около дома, прервав горестно-пряные думы, перед Соколовым затормозила битая красная Нексия. Оттуда неспешно вылез Галямов.

– Ты че в шары долбишься, – не спросил, а констатировал он.

– Нет, – только выдавил из себя Соколов и подумал, что от него за версту несет галямовской женой, и уж кто-кто, а Галямов-то это почует.

Галямов действительно поводил носом чуть ли не перед самой физиономией Соколова.

– Ты откуда? На блядках был? – спросил Галямов. Тон его был каким-то чрезмерно сладко-дружеским, Галямов точно был на «психе», это Соколов ощущал загривком, на котором уже зашевелились волосы. На него нахлынула та самая волна ужаса, как в армии, когда Галямов вот так вот, таким елейным голоском начинал ежевечернюю поверку, или как тот говорил – «проверку». Уловить момент, когда Галямов из добродушно-раскосого мурзы превратится в зверя, предугадать было невозможно – сначала, как правило, ломался чей-то нос. У Соколова нос был сломан три раза, например. Правда, один из переломов к Галямову отношения не имел.

Соколов неожиданно для себя сплюнул в сторону и с вызовом сказал:

– И че?

– Да ниче, – тут же примирительно ответил Галямов, – телефон отключен, жду тебя тут уже два часа. Домой к тебе заходил. Чай пил.

Галямов хохотнул. Соколов тоже хохотнул в ответ, сознавая тот факт, что он драл Галямовскую жену на галямовской кровати, пока тот ждал его, разыскивал. В голове стучали слова: «Так он же бешенный. Сразу меня убьет. И тебя».

– Че дебила включаешь? – Галямов посерьезнел лицом и сунул расслабленному Соколову палец под ребро, так что Соколов задохнулся. – Лезь в машину. Дело есть.

Соколов послушно полез.

Они кружили дворами, редко выезжая на загруженные дороги и быстро пересекая проспекты. В салоне автомобиля у Галямова было чисто – блестело даже, так чисто. Под зеркальцем заднего вида болтались миниатюрные боксерские перчатки, а на приборной панели золотились три иконки.

– А ты не мусульманин разве? – спросил Соколов, ткнув в иконки пальцем.

– Ага, – ответил Галямов, не отрываясь от дороги, – если б я был султан, то имел б трех жен. Хорошая у тебя жена, Дохлый.

– В смысле? – удивился Соколов.

– Я ж говорю, заходил к тебе домой, чай пил, – Галямов снова хохотнул.

Соколов представил Галямова на своей кухне, где скатерть белая, под ажурной клеёночкой, кухонные шкафы, дверки Соколов сам прикручивал, жена Соколова в своем любимом домашнем наряде – облегающих лосинах и домашней футболке, через растянутый ворот которой видно тяжелую грудь. А самое главное, Соколов знает, что жена его любит таких – дерзких, татаристо-чернявых мужиков. Это ее типаж, а как она вообще прицепилась к совершенно иному Соколову – загадка. Соколова передернуло. «Убью я все-таки эту тварь», подумал Соколов. Тут ему стало смешно. Шекспировские страсти. Сердца четырех. Мелодрама.

«Тварь», между тем, остановила машину напротив двухэтажного свежеокрашенного, но еще в деревянных лесах, дома. Справа – серый покосившийся забор с лохмотьями старых объявлений, слева – драные лопухи и заброшенные, изъеденные ржавчиной гаражи.

– Ща придет Штифт, ты особо не болтай при нем, а то он поймет, что ты лох, – дружелюбно сказал Галямов. И добавил: – Ладно хоть оделся нормально.

Соколов осмотрел себя – на нем были черные широкие джинсы, черные туфли, черный свитер под горло и кожаная куртка, тоже черная, Соколов к тому же недавно подстригся – очень коротко, чего не делал с армии. Соколов посмотрел на Галямова – тот был одет точно также, только свитер был позамызганней и куртка похуже. Он же как спрут. Он влез в мою жизнь, с ужасом подумал Соколов. Что я здесь вообще делаю?

– Ну, где ты, – Галямов разговаривал по телефону, а в голове Соколова стучало: убить, убить, убить.

Хлопнула дверь Нексии, кто-то завозился сзади.

– Слышь, ты тут не сстой, – у Штифта был гнусаво-медленный говор. Он будто обволакивал…

…В юности Соколова нельзя было зайти в подъезд, чтобы не натолкнуться вот на это вот гнусавое «слышь», а в самом подъезде под ногами хрустели шприцы, и днем обладатели этих голосов спрашивали у сердобольных обывателей какой-то «солутан», потому как в аптеке кончился, а ему для бабушки…

…Фура из Казахстана, нужен частный дом, но без палева, водка, водила не в теме, – все это плавало на периферии сознания Соколова.

– Штифт, – резко в это сплошное «шшшшш» встрял Галямов, – ты че, все выгрузил тут. Я тебе чела по другой теме привез совсем.

Штифт проморгался и без перехода начал гундосить со своим удавовским акцентом:

–Кароче, теема такая, ты жжж в банке батрачишшш – надо шшеловечку одному помочччь с кредитом. У него там, типа, лесопилка и завод, не вкуриваю, че там, но раньше был, и он его там выкупил за какие-то паи-шмаи. Бумашшки все есть. Все нормально. Надо только деньги под него.

– А по факту? – спросил Соколов.

– А по факту там нет ни фффуя давно. Все растащщили, древолазы местные.

– Тогда не получится. Не дадут кредит.

– Мля, мы и так знаем, шшшто не дадут. Поэтому к тебе и вопрос. Тебе наармально откусят же, че ты паришшшшь?

– Так там от меня ничего не зависит, сначала оценщик приедет с фотографом, потом…

– Так, Дохлый, не грузи Штифта, – вмешался Галямов, – а то Штифт с резьбы сойдет. Ты, Штифт, тему обозначил, ну и иди себе, твой человек пусть к Дохлому зайдет, документы покажет, то, се. А Дохлый подумает. Подумаешь же, Дохлый? Дохлый, дай ему визитку.

Штифт взял визитку брезгливо, с недовольным видом. Похоже все-таки лох, явно читалось в его взгляде. Уходя, сказал еще:

– Кароче, дом надо снять через неделю, но подальше от этой всей суеты, если все топщщик будет, то и на хер эти кредиты мля.

– Иди уже, – вяло буркнул Галямов.

Они отъехали.

–Ладно, – сказал Галямов. – Раз Шифт болтало навесил, ты с домом можешь мне помочь. С моей рожей только дома снимать, мне детей через дорогу не доверят перевести.

– Не, я в таких делах не участвую, – спокойно сказал Соколов. И действительно, подумал, не участвую, не участвовал, и никто не заставит.

– Не ссы, там особо криминала не будет. КАМАЗ водки, прикинь. Казахской. Разгрузим. Есть покупатель – возьмет за полцены. Это нормальные бабки выходят. Получишь как человек.

– А водила? – неожиданно для себя спросил Соколов.

– А что водила? Водилу под зад. Че он там поймет. Он же не местный. Не боись, никто твоего водилу валить не будет. Так только. Если выебнется.

Почему-то Соколов подумал, что водитель непременно выебнется. КАМАЗ водки, как никак. Казахской.

– Не, – сказал он. – Я пас.

– Ты, че, Дохлый? Тебе бабки не нужны? Че правильного опять включил? – Галямов не отрывался от дороги и похоже было, что он именно с дорогой разговаривает. С этими встречными фарами, светофорами, ноябрьской ранней тьмой. – Не доучил я тебя что ли? Поучить снова? Живешь как гавно в проруби. Баба у тебя стремная, я же вижу. Аппетитная такая вся, но ведь стерва – ты ей на хер не нужен. Ее надо в кулак, мля. В кулак. Работа у тебя тоже – дрочишь там у себя за столом, кланяешься, клиенты… Это у шлюх клиенты. Запомни. Размазня.

Это было неожиданное слово и Соколов даже устыдился немного, и начал смущенно вытаскивать сигареты из кармана. А Галямов уже успокоился. Он уже не гнал, не крутил резко руль, вел плавно, как по маслу.

– В машине не кури. Дела надо делать. Бабки. Ты думаешь они нужны чтобы купить жизнь послаще? Нет, Дохлый, бабки нужны чтоб уверенность тебе дать – можешь кусок урвать – значит много можешь. Можешь выходит и в ебло дать, и бабу любую и вообще король. Мужик. Настоящий. Мало я вас салаг гонял, сука.

Галямов плавно подкатил к Соколовского дома, высветив фарами стайку подростков в капюшонах на скамейке и разноцветную бумажную бахрому объявлений на дверях подъезда.

– Ладно, придет к тебе человечек от Штифта, ты присмотрись пока, к человечку, к документам присмотрись, ты ж умный – прикинь что и как можно сделать, просто мозги свои настрой в нужном направлении. Если не можешь или стремно, то на хер его посылай. Но это своим ходом. Сейчас дом снять важнее. Поможешь?

– А почему я? – осторожно поинтересовался Соколов уже зная заранее, что поможет, непременно поможет.

– Ну ты рожу мою видел? Че опять начал?

Соколов тяжело вздохнул и потянул ручку двери.

– Смотри чтоб тебя там не отбузгали. Видишь, гопота малолетняя. Затопчут и не спросят. Гриву-то не опускай.

«Жене привет», еще сказал на прощанье отъезжая Галямов и хохотнул.

Соколов мимо рогочущих подростков прошел в свой подъезд. Уже справившись с домофоном, он вдруг развернулся, достал сигарету и шагнул к скамейке.

– Спички есть, пацаны? – в голосе еще не испарились шипящая мелодика Шифта. Соколов прикурил под выжидательными, но не испуганными парами глаз и тогда только вошел в подъезд.

Жена Соколова была подозрительно приветлива с ним в этот вечер.

***

Соколову снился душный сон. Будто он, Соколов, бежит по длинным лестничным пролетам казармы вниз, а за ним грохочет погоня, где верховодит визгливый Галямовский голос. Соколов все бежит вниз, а лестничные пролеты никак не заканчиваются, хотя Соколов точно знает, что здание казармы не высокое, и пролетам должен вот-вот прийти конец, но продолжает бежать. Подошвы сапог скользят по ступеням, Соколов боится упасть, потому что если упасть, то все, конец. Тут Соколов посмотрел на свои сапоги, а вместо сапог у него мохнатые лапки. Сильные, мощные, ладные и он так пружинисто вроде ими отталкивается, но лапки скользят по проклятому мокрому полу лестничных пролетов («если плохо выжимать тряпку, жена пьяницей будет», не к месту вспомнилось ему), и потому Соколов истерически дергает лапками быстрее чем нужно, выбивая гулкую барабанистую дробь где-то на уровне живота.

Наконец Соколов вырывается на простор, и одурев от безграничного пространства и глубокого неба, замирает, прячется под кустом – дергающим его за шкурку, но таким низким и надежным. Голос Галямова переходящий в рык все ближе, и Соколов сильнее вжимается в землю, в траву, чтоб не увидели, не заметили, и только шум в ушах, и стук сердца. Стук его выдаст. Как пить дать, выдаст. А лапки так свело судорогой, что Соколов даже если б хотел убежать, не смог бы и тронутся с места.

Соколов проснулся и подумал: охота. Отец Соколова был в прошлом охотник. Отец Соколова до сих пор держал дома ружье. В сейфе. В разобранном виде. Соколов вытащит его незаметно, по частям. И патроны. С картечью.

А нужный дом Соколов подберет из залогового имущества. По сути, бесхозный, считай – ничей. В зиму точно таким и зайдет – никому не нужным, незамеченным, обузой. А что там по весне, поди разбери. Весна придет – свое возьмет.

***

Дом стоял на отшибе – черный, перекошенный, с промятой крышей и беззубыми дырами в прислоненном к нему заборе. Соколову нравилось, как внутри пахнет – сыростью, мокрым деревом, затхлостью, мертвой травой. Он надел синие резиновые перчатки, собрал ружье (дома вчера он три часа тренировался собирать и разбирать, спрятавшись в ванной от жены), укатал его в одеяло, сложил патроны в карманы тяжелой куртки найденной тут же в доме и пошел в сторону леса, оглядываясь и внимательно рассматривая округу.

Соколов все продумал. Что-то такое он смутно слышал про биллинг и всякие вероятные следы, которые оставляет мобильный телефон, поэтому сам телефон Соколов оставил дома. Это был риск. Галямов мог звонить, но убивать Галямова помаячив этим самым своим биллингом было совсем не резон. Поэтому Соколов как мог подробно разжевал тому в последнюю встречу куда ехать. Галямов вроде понял. Насчет машины Галямова, ушатанной Нексии, Соколов не беспокоился – Галямов тоже не собирался светиться рядом с казахской фурой, поэтому должен был доехать до соседней деревни на электричке, а там он по просеке, через лес, выйти как раз к нужному дому, где по уговору его и будет ждать Соколов. Но Соколов собирался ждать Галямова чуть раньше, на самой просеке, картечью в двустволке.

Единственное чего пока не мог решить Соколов, это стрелять Галямову в спину или грудь. В спину выстрелить проще, но был вариант, что Соколов в последний момент нажать на спусковой крючок не сможет. Испугается, передумает, пожалеет. А если выйти с ружьем навстречу, то это сразу конечно снимет все сомнения. Деваться уже будет некуда. Но стрелять в Галямова, глядя тому в глаза, было страшно. Соколов мысленно прокручивал вероятную сцену. Снова и снова, подступаясь и примериваясь к воображаемому Галямову то со спины, то во фронт. В итоге Соколов решил, что со страхом нужно встречаться лицом к лицу – он выйдет Галямову навстречу, но наденет маску балаклаву.

И сейчас, потея под маской, прислонившись к сосне, в месте, где вся просека просматривалась в оба конца – Соколов все еще сомневался. Должен ли Галямов перед смертью понять кто его убивает и за что. Это же месть, размышлял Соколов. А за что, спрашивал сразу себя Соколов. Это не месть, поправлял он себя, это воздаяние. А раз так, то можно и в маске. Мало ли в жизни Галямова было таких Дохлых, кого он избил, унизил, выпотрошил. Поломал. Отправил в реанимацию.

В мокром лесу пахло грибами, взопревшим настом из перегнивших иголок, шишек, бересты, мха, травинок. Редкие березы шелушились бело-черной клеткой промеж тяжелого густого ельника. Было тихо, вдалеке дробила электричка. Соколов ждал. Скорее бы.

Но Галямов не появился на просеке. Соколов вернулся к дому, припрятав ружье и балаклаву в лесу – вдруг Галямов пришел каким-то кружным путем. В доме никого не было. Соколов вернулся обратно на просеку встречать следующую электричку, потом еще одну. Когда стало совсем темно, Соколов, проклиная отсутствующий мобильный телефон, Галямова и месть в целом, продрогший до костей, окончательно уже вернулся в дом. Не разряжая, спрятал ружье между пыльников и телогреек, наваленных в одной из комнат дома, и поехал домой.

Вернулся ночью, наплевав на продуманное алиби, как был в грязной лесной одежде, но жена уже спала и Соколов, свободный от объяснений, первым делом включил мобильный. Мобильный не высветил сообщений или звонков от Галямова или с какого бы то ни было незнакомого номера. Галямов пропал. Навсегда, подумал с трусливой надеждой Соколов. Это значит не нужно стрелять, выбирая при этом в спину или в лицо. Хорошо бы.

***

Следующий день Соколов провел как на иголках, он поминутно хватал мобильник и проверял нет ли сообщений от Галямова. Галямов на связь не выходил. Надо было звонить самому, но Соколов физически не мог себя заставить – он почти убил Галямова прошлым днем, да что там, он точно убил его уже в своих мыслях, в своем мире – этот мир уже был без Галямова, не мог же Соколов звонить трупу. Этот мир должен был быть без Галямова, поправил себя Соколов, но суть дела это не меняло. Галямов в сознании Соколова был мертв, потому что он сто раз вчера выстрелил в него на просеке, сто раз в лицо, сто раз в спину, потом сто раз добил вторым выстрелом, ползущее и не желающее умирать галямовское тело. Не мог Соколов позвонить Галямову, Галямов должен был воскреснуть сам.

Так прошла рабочая неделя. Галямов не воскресал. А потом Соколову позвонили. И попросили подойти. Ну как попросили, приказали.

***

У следователя Соколов робел казенного языка и обстановки, вроде как совсем офисной, но неуютной, холодной и какой-то безразличной. Отвечал по большой части односложно, сам пытаясь выстроить по наводящим вопросам общую картину. Нет. Да. Знаю. Не видел. Давно.

В итоге, по прошествии трех часов, был отпущен под подписку, так и не разобравшись что случилось и почему именно его допрашивают. Следователя интересовал Галямов и его отношения с Соколовым. А вот почему и что с самим Галямовым, Соколов так и не выяснил. То ли Галямов пропал, то ли сбежал, следователь говорил о нем немного отстраненно.

Почти сразу, не улеглись еще в голове вопросы следователя и собственные, Соколову позвонила жена Галямова. Она плакала и требовала немедленной встречи. Соколов и так прогулявший половину рабочего дня, поперся к ней.

Жена Галямова встретила его на переходной лоджии с сигаретой в кулаке, размазанной по лицу тушью и непокрытой головой, несмотря на то что ноябрьский ветер буянил не по-детски и морозец был уже вполне ощутим. Первым делом она с рыданием зарылась головой в шарф на груди Соколова, держа при этом руку с сигаретой на излете. Испачкает же шарф, равнодушно подумал Соколов. Он не любил, когда плачут. Особенно вот так вот, уткнувшись в грудь, по-киношному. Соколов снова представил, что вот его задумка с Галямовым случилась, и тот теперь лежит на просеке, укрытый ветками, все выглядело именно так. Только рыдающую на своей груди Галямовскую жену Соколов не планировал.

– Это ты его убил? – отстранившись и вглядываясь в лицо Соколову вдруг спросила жена Галямова.

Соколов сначала подумал, что он участвует в какой-то театральной или того хуже телевизионной постановке – ветер треплет волосы, заплаканная женщина в объятиях, унылый городской пейзаж с высоты шестнадцатого этажа, и только потом до него дошел смысл вопроса.

– Кого? – переспросил он, хотя нетрудно было догадаться, кого имеет в виду жена Галямова.

– Его! Его! – с женой Галямова вдруг случилась истерика. – Зачем?! Я же так. Так просто сказала. Я не хотела!

Значит Галямов мертв, думал о своем Соколов, но как? Я же не убивал его. Он просто не приехал. То есть я бы его убил, если бы он приехал. Но раз он не приехал, то должен быть жив. Может быть я его все-таки убил. Или мое желание его убило. Материализовалось. Мистика какая-то.

Соколов с трудом отбиваясь от собственных демонов был прижат в угол истерикой жены Галямова. Чтобы та пришла в себя, Соколову пришлось ее немного встряхнуть. Соколов никогда так себя не вел с женщинами, но получил смутное удовольствие, тем более что жена Галямова втянула сразу слезы обратно и успокоилась.

Выяснилось, что Галямова расстреляли из охотничьего, предположительно, ружья в собственной Нексии в аккурат тот день, когда у них была назначена встреча. Машину с трупом Галямова нашли почти сразу. Она стояла на отшибе, в гаражном массиве, на окраине города. По пути в деревню, отметил про себя Соколов, значит на машине все-таки поехал. Больше подробностей жена Галямова не знала.

Соколов курил, глядя в серое, начинающее темнеть небо, и думал о справедливости. Галямова кто-то убил. Не он. Его руки не замараны. Это напомнило ему случай из детства, когда Соколова задирал в классе хулиган – здоровый и совсем оборзевший от безнаказанности, а Соколов мечтал переехать в другой район, уйти в другую школу и просил об этом родителей. И вот однажды хулиган пропал, заболел, а через месяц учительница скорбно сообщила, что тот умер от пневмонии. Сердобольная соседка по парте расплакалась, а юный Соколов ликовал.

– Ты меня любишь? – вдруг спросила жена Галямова, о которой Соколов уже успел забыть, покружив в собственных воспоминаниях.

Соколов кинул окурок в сгущающуюся тьму – его тут же подхватил ветер и разобрал на россыпь огненных искр.

– Я его не убивал. Брось этот бред.

– Ты меня любишь? – снова повторила вопрос жена Галямова.

– Нет, – ответил Соколов, перед этим честно покопавшись у себя внутри. В душе, в голове, или где там должна обитать любовь.

Жена Галямова запахнула пуховик, шмыгнула носом и уходя с промозглой лоджии, обернувшись к Соколову неприятно сказала:

– Это ты его убил. Я знаю.

***

Прошла неделя. Все было как обычно, тишь да гладь, но именно это и доставляло дискомфорт Соколову. Он даже как-то вечером сказал жене, мол помнишь моего сослуживца, Галямова, еще приходил к нам, чай пил с тобой, так вот, убили его. Жена хлопнула глазами и сказала, что не помнит. А Соколов понял, что все она помнит и очень даже хорошо. Это добавило Соколову тревоги и смутного беспокойства.

У Соколова был школьный друг, адвокат по уголовке, вхожий во всякие кабинеты и не только. Именно к нему обратился Соколов с просьбой осторожно прощупать обстановку по делу Галямова.

Зайдя позже к нему в контору, Соколов сразу увидел перемену во взгляде, направленном на него. Школьный товарищ теперь смотрел на него ни как на Соколова, кореша по детским играм, банкам-склянкам и футболу, а как на рабочий материал и как будто из-за стеклянной, непонятно откуда только взявшейся стенки. С дистанции.

Выяснилось следующее. Галямова убил кто-то из своих. Он не ожидал нападения, потому что доверял этому человеку. В этот день у него было много долгих переговоров по телефону с каким-то Дохлым, именно так записан в телефоне Галямова этот контакт. Ну и без труда выяснилось, что Дохлый – это Соколов и наоборот. (Это я ему дураку все объяснял, как до деревни добраться, подумал Соколов). «Ты такого Шифта знаешь?» – спросил адвокат. «Нет», – соврал Соколов. «А он тебя знает и уже сотрудничает со следствием» – припечатал адвокат.

Добивая Соколова, адвокат рассказал, что жена Галямова сразу у следователя заявила, что Соколов и она любовники, она мол хотела развестись, но Галямов не давал и вообще прибить ее хотел.

– Что же делать? – спросил Соколов. Он опять бежал через лес, следом несся гул охотничьего рога и заливистый, высокий лай гончих псов. От таких под кустами не отсидишься. Соколов бежал сквозь сухие распластанные ветки, оставляя на острых шипах клочки серого меха.

– Сушит сухари, – вернул его обратно адвокат: – Готовиться. Если денег нет, то непросто там будет, да. Посмотри ютьюб, почитай сайты на эту тему, я советов пару дам.

– Каких советов, – Соколов был как в тумане.

– Как в хату заходить, – хохотнул адвокат по уголовным делам. Циничный человек.

***

Соколов брел от адвоката совсем потерянный. Все складывалось в странный, но убийственный в своей логике пазл. Он действительно был готов убить Галямова. И даже был, наверное, где-то готов к тому, что его могут выявить и арестовать, но вот так, получить наказание за то, чего не совершал. План Соколова материализовался каким-то страшным вывертом. Это что получается, наказание без преступления. С другой стороны, Соколов же фактически убил Галямова, там у себя внутри, в голове, в воображаемой реальности. Так какая выходит разница, кто убил Галямова? Наказание в любом случае нести ему, Соколову.

Тюрьмы Соколов боялся еще больше, чем армии. Армия для него обернулась каждодневным ужасом, а вот тюрьма, это было совсем уж логово зверя. В голове зазвучал насмешливый голос Галямова: «Что? Обделался, Дохлый? Не зашла тебе моя наука? Не зашла».

Соколов вдруг выкинул так и не прикуренную сигарету, следом без колебаний отправил в том же направлении собственный мобильный телефон и отправился на железнодорожный вокзал. Там он сел на электричку, доехал до нужной станции и уже в полной темноте, через ту самую просеку дошел до брошенного дома.

Для начала хорошенько протопил, проверил остатки денег, сделал ревизию продуктов. В кладовой нашел кипу старых газет. Отмерил стопочку, сколько нужно. Приколотил газеты к стене ржавым длинным гвоздем. Потом разделся по пояс. Сложил из кулака треугольную композицию и нанес первый, очень болезненный удар по газетам. Потом еще и еще. И еще.

Гоголь

Церковь деревянная, почерневшая, убранная зеленым мхом, с тремя конусообразными куполами, уныло стояла почти на краю села. Разухабистая дорога огибала ее и врезалась в скопление одноэтажных домиков, окруженных заборами и обильной зеленью.

– Это село или деревня? – вяло спросил с заднего сидения Донцов.

– А какая разница, – отозвался Фомин, выворачивая руль. Машина медленно перевалилась из одной колеи в другую. В том, что есть церковь, подумала Катя.

В открытое окно залетала пыль сухой дороги, жара и тяжело гудящие слепни. Слепни настойчиво стучались о лобовое.

Машина на колеях потеряла ход и поехал вровень с женщиной, идущей по обочине. Женщина бросила косой, настороженный взгляд в их сторону. Заметив Катю, она быстро отвернулась и вскинула на плечах старый выцветший рюкзак. В руках у нее пузырились полиэтиленовые пакеты. По виду тяжелые. Шея и руки были черные, закопченные. Ходко шла. С привычкой.

– Простите, а на Рябиновую как попасть? – спросила Катя, высунувшись из открытого окна.

Женщина снова зыркнула на Катю, оглядела с сомнением ее голые руки и плечи, и дернула головой в сторону одноэтажных домиков как бы одновременно показывая, что Рябиновая где-то там и игнорируя Катин вопрос.

– Давайте мы вас подбросим, а то смотрите какая после нас пыль поднялась? – вежливо предложила Катя.

Донцов с заднего сидения отчетливо цыкнул. А Фомин ничего, тут же остановился. Женщина полезла на заднее сидение, не снимая рюкзака и не выпуская пакеты из рук.

– Так вы снимайте рюкзак-то, – жалобно сказал прижатый Донцов.

– Я потом не одену, – впервые открыла рот женщина. Вместе с ней в машину вошел тяжелый дух разгоряченного тела, свежего пота и железной дороги.

– А что это у вас церковь такая старая, заброшенная, сейчас вроде восстанавливают все, – спросила Катя оглядываясь назад.

– Так, то не церква, – охотно отозвалась женщина и приветливо улыбнулась Кате. Катю всегда поражал этот неожиданный переход у некоторых людей, когда колючая настороженность быстро сменяется округлой мягкостью. – То киношники кино снимали. А церква нам не положена, сами в Малиново ездим.

Поле закончилось, дорога выправилась, пропали ямы и колдобины. Вдоль проезжей строго стояли столбы с прикрученными бетонными блоками, а по столбам провода. Дальше метров на пять травяные полянки, а потом уже заборчики, заборы, ограды, ворота крашенные и покосившиеся, приземистые домишки и домищи со множеством окошечек, наличников, занавесочек. А кое-где свеженькие краснокирпичные кубы с аляповатым пластиком окон. Мелькнет глянцевый бок надежно осевшей в лохматых кустах машины. Тут и там щедро прут из земли лопухи и прочая зелень.

– Погоди-ка, погоди, здесь вот стой, а вон то Рябиновая, – женщина махнула влево, куда с пригорка катилась короткая улица, упирающаяся в ельник. – Вам там к кому?

– Не знаем, в девятый дом, – Катя заглянула в бумажку.

Женщина открывшая уже дверь и занесшая со вздохом ногу чтобы ступить на землю на какое-то время оцепенела. Так и зависла – одна половина с тяжелым рюкзаком в полумраке машины, вторая на ярком солнечной свету с вытянутой ногой. На мгновение. На какое-то долгое мгновение, как отметила Катя, за это время Донцов успел пять раз тяжело вздохнуть, Фомин сжать губы в тонкую раздраженную полоску, а слепень до того с тупой настойчивостью долбившийся в лобовое, вылететь из салона через открытое окно.

Женщина выбралась из машины. Привычным движением тела подбросила на плечах рюкзак, чтобы лег как надо и пошла себе ничего не сказав. Катя крикнула ей «Спасибо!». Женщина вздрогнула, так и не обернулась, а только мелко перекрестилась, судя по движению руки.

Машина ухнула с пригорка вниз.

***

– А здесь у меня кроли живут.

От мелкоячеистой решетки ощутимо пахнуло.

– Кто? – брезгливо наморщил нос Донцов.

– Кролики, – хозяйка отвернулась от низких клеток и поковыляла по дорожке из потрескавшихся керамических плиток, зажатой между обильно растущей крапивой, одуванчиками, лопухами и прочей травой. Юбка, платок, коричневая кофта на пуговицах. Ногами в большемерных галошах шаркает. Ногти черные.

– А тут по забору малина, тут смородина. Красная. Черная. Крыжовник, – Хозяйка ежесекундно останавливалась и махала неопределенно рукой на какой-нибудь зеленый куст. Донцов закатывал глаза и бил ногами, как конь на привязи. Фомин молча смотрел по сторонам со скучающим видом. Кате приходилось отдуваться за троих. Кивать, согласно и заинтересованно угукать и иногда переспрашивать, не потому что не поняла, а чтобы показать заинтересованность и участие.

От многочисленных неухоженных кустов тянуло сыростью. Никаких ягод видно не было, укрывшись за листами в глубине веток кучковалась паутина и мрак. Участок широкий и заросший, щетинистый как алкаш кончался сереньким дохлым заборчиком из пересохших неравномерных дощечек. За заборчиком сразу вставал черный лес. Нависал тяжелой стеной. Плотный и чужой.

Дорожка повернула влево и пройдя мимо скособоченной поленницы они оказались между домом и приземистым черным срубом, с одним маленьким окошком и наспех сколоченной скамеечкой под ним.

– Баня, – махнула рукой хозяйка. – Смотреть будете?

– Не, и так понятно, – поспешно ответил Фомин. Донцов закивал. Катя вздохнула.

Вошли в дом. Летняя веранда. Осевшая дверь с мягким скрипом. Комната. Овальные портреты на стенах. Стол, накрытый старомодной скатертью с кисточками и бахромой. Резкий сухой запах. Травами и застоявшимся временем. В дверных проемах занавески из старых простыней.

– Мухи, – прокомментировала занавески хозяйка.

Сервант с фужерчиками и фарфоровыми супницами. Тарелочки с золотой каемочкой блинной стопкой.

– Мадонна, – снова и непонятно прокомментировала хозяйка.

Книжные стеллажи. Старый сундук. Опять фотографии – размытые овалы. Дверной проем в другую комнату. Одернутая занавеска. В полумраке виднеется высокая кровать. Застеленная, с металлическими шишками и аккуратными подушками. Коврик над ней. Узоры. Солнечный квадрат на стене.

– А это все родственники ваши? – спросила Катя про фотографии.

– Нет, – ответила хозяйка и бесцеремонно, в упор уставилась на Катю. У хозяйки были бесцветные, почти не видные радужки, отчего зрачки казались как иголочки. Покалывали даже казалось. Катя поежилась. Была хозяйка какая-то неопределенная, неясная, угловатая и одновременно широкая, на кистях рук бугрятся старушечьи вены, а движения уверенные, точные. Иногда морщины вдруг разглаживаются и на месте недавней старухи возникает вполне моложавого вида женщина, а потом вдруг загорбится, спина колесом, в шаге скрипит, дышит как паровоз. Кофта эта… бабушкина. А голос звонкий.

– Сама-то я в другом доме живу, – вдруг сказала хозяйка, все также впиваясь в Катю своими глазами-иголками. – В котором ближе к лесу.

– А в этом, кто живет? – продолжала опрос Катя, а сама посматривала на Фомина. Фомин разглядывал корешки книг на полках.

– Тут точно кто-то умер, – тихо сказал себе под нос Донцов.

Хозяйка метнула на Донцова злой взгляд.

– Ты иди давай, Донцов. Иди. Покури на улице, – погнала его из дома Катя.

– Райское местечко, – потроллил их Донцов, пряча за дверью улыбающуюся гримасу.

– Никто тут не живет… И не жил. Хорошее место тут, дочка. А запах такой, так-то не живет никто. Без людей-то оно как? Все пылится, зарастает. А как вы заселитесь, так все лучше. И для вас, и для дома. Лес вона рядом совсем, магазин есть тут недалече, участок так весь ваш, я уже и не справляюсь с ним, забросила давно, малина вон пошла как, мясо от кролей, и мне прибавка-то, очень же дешево, лучше тут в округе и не найти, – Хозяйка запричитала скороговоркой с придыханием. Заохала, засуетилась, одновременно выправилась и скрючилась, схватилась за бока, стала качать головой и припадать на одну ногу. Иголочки в ее глазах затупились. А глаза из бесцветных стали мутные, старческие.

– Мне нравится, – громко и с нажимом сказала Катя.

Фомин встрепенулся от ее голоса. Ожил. Заозирался по сторонам. И спросил:

– А готовить как?

Хозяйка стала показывать ему устройство газовой плитки, а Катя потихоньку вышла вслед за Донцовым на улицу.

– Донцов, имей совесть.

Донцов сидел на корточках у раскидистого куста смородины. Черной или красной. И что-то ковырял руками между веток. Над его головой поднималась тонкая струйка сигаретного дыма и вились комары.

– Да, понял я, понял, давайте уже соглашайтесь и назад в город поедем.

– Ты пойми, Донцов, я хочу, чтобы это он принял решение. А то все я да я.

– Ну а тебе-то это зачем. Глухомань же. Через день от тоски взвоете. Перегрызетесь друг с другом. Знаешь, как бывает в замкнутых пространствах. Кукухой поедешь…

– Нам надо наконец побыть только вдвоем. Наедине. У нас же все разладилось, Донцов. Все стало другим. Да, что ты там ищешь?

Донцов обернулся и показал жменю черных пыльных ягод.

– Донцов, нам надо провести время вдвоем, чтобы вот никого вокруг, понимаешь? Ни интернета, ни телефона. Ни друзей, ни подружек, – с нажимом добавила Катя, чтобы Донцов осознал о каких именно подружках идет речь.

– Да, понял, я понял, – опять повторил Донцов и зарылся в куст. Катя вздохнула, раньше бы он сказал «ты о чем?», «что за подружки?», «у кого, у Фомина-то?», «да ладно тебе!», а так даже спорить не стал, как бы молчаливо подтверждая – да, отношения надо спасать.

Хозяйка с Фоминым вышли из дома.

– Ну, что решили? – спросила хозяйка и впервые за все время вдруг улыбнулась. Глаза у нее прозрачные, подумала Катя.

Фомин смешно чесал в затылке и морщил лоб. Вылитый Иванушка. А хозяйка типичная баба Яга. И дом старый, и лес чернеет. И сказка нестрашная.

– Мы согласны, – громко и твердо сказала Катя.

***

Как же называется этот гриб? Катя старательно, но безуспешно повспоминала. Дымовушка? Небольшой белый продолговатый шарик, не шарик даже, фасолина надутая, немного взъерошенная с одного бочка. А если на него наступить, то он хлопнет и выбросит облачко дыма. Не дыма, конечно, а спор. Но кажется, что дыма.

Катя машинально потянулась за смартфоном, чтобы сфоткать грибок и только погрузив ладонь полностью в узкий карман шорт вспомнила, что смартфон за ненадобностью оставлен в доме и даже не заряжен, валяется на полочке бесполезным грузом.

Также, как и Фомин, пронеслась мысль. Тот тоже валяется. В лес не пошел. Что я там не видел, сказал, пожал плечами и сел писать свой идиотский код – абракадабру символов, тарабарщину, бессмыслицу. А видел ли ты когда-нибудь настоящий лес? Так чтобы не на квадроциклах пронестись по ухоженным дорожках от санатория к водоему и назад, и не шашлыки на приятельской даче между тремя лично посажеными елками?

Катя лес любила. Городские парки с трудом переносила – шумно, отовсюду лезет одновременно заброшенная неухоженность и лакированный порядок. И то, и то рукотворные. А настоящий лес – это стихия. Черный глухой ельник сменяется стремительным рвущимся вверх сосняком. С редкими березами и кустами, как метелками. С разлапистым папоротником. С вязким, по колено ковром из цепляющихся за штанины растений, перекатывающимся с пригорка на пригорок. Прелые, усыпанные иголками низинки, вывернутые к солнцу полянки с блестящей паутиной, жужжание комаров, яркая, всегда неожиданная и вызывающая восторг земляника и разочаровывающая черника. Тоже вкусная, но какая-то обычная. А землянику можно насадить на травинку, одна за другой, как бусы.

На Катиных бусах белели три неспелые ягодки. Хотела принести Фомину лесной земляники, а ягоды нет. Деревенские, наверное, все обобрали. Она зашла-то недалеко. Километр максимум…

Лес начинался сразу за участком. Дом, который они сняли пучил свои глаза-окна прямо на проезжую улицу. А второй дом на участке, совсем какой-то махонький, еще чернее и дряхлее первого, в нем жила хозяйка, стоял частью в лесу, выкатив свой лежалый бок в ельник. Катя обошла его по кругу, наткнулась на хозяйку, осторожно сказала «здрасте» и пошла было дальше. Стой, остановила ее хозяйка и сунула в руки холодную кружку с чем-то сладким и пахучим. На-ка, сказала хозяйка, попробуй. А что это? осторожно спросила Катя. Морс, просто ответила бабка…

Странная она. И глаза прозрачные. Как вода.

Катя выкинула травинку с неспелой земляникой, топнула по грибу-дымовушке, тот правда дым не выпустил, а только неприятно скрипнул, и пошла дальше в лес. Ну и заблужусь, подумала она, пусть Фомин побегает, поищет.

Она шла все прямо, никуда не сворачивая, не обходя препятствия. Лес теснил со всех сторон. Обступал. Стволы деревьев сыпали вслед труху, оставляя отметины на голых ногах, но Катя с непонятным для самой себя упрямством шла вперед. Протискивалась, срывая кору, хрустела сухими сучьями, сметала паутину взмахом руки, взбиралась на пригорки, скользила по лесной подкладке вниз, туда, где папоротник доходил ей почти до плеч.

Шаг перешел в бег. Катя бежала, не разбирая дороги. Замелькало, зарябило в глазах. Полосы солнца на соснах вперемежку с черными сухими палками. Воздух вокруг раскалился. Жар метался между деревьев, гнал и гнал Катю вперед. Каждый вздох причинял боль в груди.

Наконец силы оставили ее, и она уперлась лицом в липкий и колючий ствол. Пахло смолой и землей. Тихо, как тихо вокруг. Что-то жгло внутри. Хотелось зарыдать, заплакать, но слезы не шли. Дышать, дышать было трудно, и Катя рванула ворот рубашки. Глухо треснула ткань, хрустнули пуговицы. Голую кожу царапала грубая кора. Катя опустилась на колени и упала в прохладный, мягкий лесной подшерсток.

Воздух вздрогнул и стал прозрачен как ручей. Лес вздохнул, зашевелился. По траве, веткам, стволам пошло едва заметное движение. Скрипы, шелесты, вздохи. Шепот. Тяжелая земля, тягучая. Как ремнями затянуло. Не земля, а болото.

Катя перекатилась на спину. Вспухшие царапины на руках и ногах жгло огнем. Тяжесть в груди не проходила. Наоборот налилась, как будто гирю положили. Катя снова перекатилась на живот. Травинки щекочут кожу, иголки колют голый живот, рыже-черный муравей бежит по руке. Серебряная нить протянулась вверх. Паутинка. Блеснула и исчезла. Катя снова перевернулась. Раскидала руки в стороны, сминая, сжимая в кулаки стебли растений, землю, серебряную нить. Голова ее заметалась из стороны в сторону. Шея выворачивалась до хруста, до боли, затылок все глубже зарывался в холод и труху. И наконец пришли слезы. Водопады слез.

***

Над жестяной раковиной тусклое зеркало с истлевшей амальгамой. Фомин с легким треском провел по шее опасной бритвой. Резкое движение кистью и шмат пены полетел в раковину. Хлоп. Пена налипла на эмаль и поползла вниз. Треск. Взмах. Хлоп. Треск. Взмах. Хлоп.

– Тебе не страшно? – спросила Катя, заворожено наблюдая эту механику движений.

Фомин, до этого сосредоточено разглядывающий себя в зеркале, дернулся. Скорчил физиономию. Потом развернулся к Кате – в одной руке раскрытая бритва, глаза в тумане – взгляд отсутствующий. Шея и щеки сияющие, в бахроме белой пены. На подбородке набухает красная капля. Тяжело бежит вниз. За ней проторенной дорожкой еще одна.

Фомин запоздало вскрикнул и, схватив полотенце, прижал его к подбородку. Потом развернулся, вывернул голову и стал подставлять подбородок под струю воды. Раковина окрасилась в розовый.

– Дай посмотрю, – вскинулась Катя.

– Да сам я, – Фомин отмахнулся. Повернулся, прижимая к лицу мокрое полотенце. Бритва осталась лежать в раковине. В розовой водице плавали хлопья пены.

– Не знаю, что нашло. Никогда такой не брился. Дай, думаю попробую. Типа как в кино. А ты куда?

Катя надела поверх футболки порванную в лесу рубашку. Пуговиц не было, вырваны с мясом. Она связала концы рубашки в узел, чуть выше живота. Оглядела себя. Получилось неплохо. Вот только шорты коротковаты, наверное. Да ладно, деревня же.

– В магазин, – сказала она Фомину и намотав пакет на руку, толкнула входную дверь.

По Рябиновой надо было подниматься в горку. Улица почти все время была в тени. Прохладно, сыро, того и гляди лягушки начнут квакать. Справа и слева домики, но никого вокруг не было видно. Лишь в одном из дворов мелькнула широкий женский силуэт, да старая псина вытащила морду из-под соседних ворот – облаяла с хрипом.

Катя поднялась на пригорок. Тут уже солнце было летним, ласковым, кудрявые облака неслись к нему по небу, да все добежать не могли. Деревня сияла белыми пластиковыми окнами и свежей зеленой краской на крышах. Справа, в сторонке, высилась киношная церковь, а если налево – начиналась обычная житейская суета.

Где-то звучала музыка, стук, хруст дрели, протяжный вой пилы, тарахтел мотор. На табуретках, вдоль дороги в расчете на проезжающих вдруг городских стояли разноцветные банки с грибочками, огурчиками, помидорчиками, вареньицем, ровные снаряды кабачков, и рядом чуть поменьше горки огурцов. Большие эмалированные ведра с крышками.

Навстречу Кате проехал маленький велосипедист, раз в пять меньше велосипеда, и чтобы доставать до педалей, ему приходилось сильно наклоняться вниз и влево, а потом вниз и вправо. Мужик около старой машины, тронутой ржавчиной протирал руки промасленной тряпкой. Со вкусом осмотрел Катины голые ляжки. Только что не облизнулся…