Читать книгу Кляксы на лице - Артур Хейби - Страница 1

От автора

Младший брат писал мне письма каждые две недели из гимназии-интернат, который находился в другом городе. Сейчас Саше двадцать пять лет, и после тех случаев с ним ещё много всего произошло, но написать я хочу о том, что было тринадцать лет назад. Писал он обычно ночью под одеялом после отбоя. Я складывал эти письма в полку, чтобы не потерять, не знал, для чего они пригодятся, но это казалось важным, и я слушал свои чувства. Нужно доверять своим чувствам, они откуда-то заранее знают, что пригодится в жизни.

Саша всегда был спокойным мальчиком, а его лучшего друга звали Марк…

Марк

Где я сейчас? Не знаю! Темно.

Пальцами нащупал что-то. Фонарик. Включил его. Вижу свои пальцы на листке бумаги, и они держат ручку. Яркий свет от фонаря падал на белый лист и ослеплял меня, что хотелось бросить всё и обратно завалиться спать. Похоже, я под одеялом. Помню, ложился в десять вечера вместе со всеми в интернате, чтобы проснуться поздно ночью и снова написать письмо брату, Артуру.

То был самый эмоциональный период в моей жизни, и я никогда не рассказывал ему об этом. Никому не рассказывал эту историю. Я встретил хорошую девушку и видел рождение новой жизни. Иногда что-то с тобой произошедшее должно оставаться лишь при тебе, и только так оно станет волшебным, разве нет?

Но началась эта история печальным событием. Самым печальным событием в моей жизни. Меня стошнило неделю назад от вида крови, на следующий день говорили, что меня трясло всего. До сих пор не выношу вида крови.

Помню, что было год назад. Тогда я видел, как упал Марк.

Дворовое футбольное поле. Марк вёл мяч вперёд к воротам соперника, пока я защищал наши. Он уже забил два гола, но ход игры повёл его к краю поля, и он был настроен на третий гол. Двигался по линии футбольного поля, а когда его накрыл соперник, развернулся на месте, обводя одного защитника, и пустил мяч между его ног, обходя второго, перехитрив обманным манёвром в сторону и снова оказался во главе наступления, но, когда к нему подбежал третий, попытался развернуться снова, но оступился и случайно наткнулся на свой же мяч. А после, он упал. Нога заплелась где-то между мячом и другой ногой, и Марк устремился на землю прямо лбом, не успев выставить руки вперёд.

По началу, мне показалось, что мой друг просто устал, вот и лежит там, не шевелясь. К нему уже подходили ребята, собирались вокруг него, но никто не приближался. Я побежал в их сторону.

Пока бежал, думал, что Марк поцарапал ногу, и теперь придётся тащить его домой. Он на полгода меня старше и во многом разбирается уже лучше меня, но от помощи в этой ситуации не откажется точно. Хотя всегда старается делать всё самостоятельно. Тоже мне, тринадцать лет ему уже, видите ли. Ладно, помогу ему добраться до дома, а вечером может у меня посидим, в приставку порубимся. Упасть на футбольном поле – не самое страшное, правильно? Вот мы с ним на стройке прыгали от одного бетона на другой, на трёхметровой высоте. Вот там на самом деле было страшно и опасно. А вдруг сейчас он ушибся сильно? Вдруг он пострадал и его в больницу увезут?

Приближаясь к нему, я не мог не заметить, что он лежал совсем без движений. У меня сердце к горлу полезло и встало там комом.

Чёрт возьми, Марк, дружище!

Оставшиеся пару шагов я делал медленно. Я был в ужасе. Мы с ребятами стояли пару секунд, боясь даже дышать. Вдруг я понял, что ни о чём уже думать не могу. Даже пошевелиться не удавалось. В моей голове витал лишь страх. Не только от того, что Марк не двигался, но больше всего я боялся, что он умер. Думаю, этого боялись все.

Мяч белым камнем встал возле головы моего друга. Его любимая синяя бейсболка отлетела немного в сторону, словно уже не принадлежала никому. Чёрные волосы на затылке растрепались и легли не в ту сторону, казалось, и развернуло голову. Комки сухой земли разбросало по серой футболке. Левая нога согнулась в коленях и легла на правую. Пальцы одной руки скрючены, будто он изображал когти кота, а другая рука валялась у лица, сжатая в кулак.

В голове промелькнула мысль, что нужно что-то сделать. Просто необходимо. Нельзя же просто стоять с ним рядом и не делать ничего. Но почему он не двигается?! Хоть пальцем бы пошевелил, а то и рукой всей помахал, затем присел бы, сказал, чтобы не волновались, что с ним уже всё в порядке, и как обычно, подмигнул, мол, под контролем всё, дружище. Я бы ему в ответ сказал, что сбегаю за подорожником, чтобы кровь остановить со лба.

Кровь! С головы оттекала кровь, не торопливо лилась словно из приоткрытой бутылки. Вскоре возле головы образовалась небольшая лужа густой жидкости.

Тогда, я окаменел. Не мог больше двигаться. Уставился глазами на кровь и думал о том, что Марк…

(Нет, нет, нет, молчи, не смей об этом думать) Но мысль эта уже успела просочиться в мой разум.

…умер!

Внезапно Дима сорвался с места и умчался прочь. Ещё четверо парней последовали его примеру.

Как они убегали я не видел, но слышал их удаляющийся топот. Рома, с кем мы вдвоём остались стоять, подсел к Марку поближе, и вовсе не испугавшись, как я, дотронулся до его спины. Тот, будто спал. Никак не реагировал.

– Вот чёрт, ему реально хреново. – Заметил Рома.

Еле шевеля губами, словно я использовал их впервые в жизни, пробормотал, что позову на помощь, и убежал в сторону супермаркета. Ноги несли меня быстро, но их я не чувствовал, ощущал лишь холодный ветер. Тот насвистывал мне в ухо, что Марк уже умер. Вскоре лицо обдало теплом магазина, и я сходу завопил о том, что произошло. Всё рассказал на одном тяжёлом дыхании. Продавец по началу застыла в безмолвии, округлив глаза, а уже затем взялась за телефон.

Я развернулся на месте и умчался обратно к Марку.

Тем же вечером Марк Захаров, мой лучший друг, умер в больнице.

Скорая приехала минут через пятнадцать – точно знать не могу – и увезла его в больницу с воем серен. Они торопились: быстро разложили специальную кровать, осторожно уложили туда Марка, запаковались все обратно в автомобиль и умчались с громким шумом. Помню, как испугался этого воя. Тогда меня пугало всё: разговоры врачей, стуки закрывающихся дверей, собравшиеся вокруг люди, визги шин, когда скорая машина отъезжала. И конечно, меня пугали мои мысли.

Чувствовал оледенелые пальцы рук; оледенелые пальцы ног. Что-то кололо кончики ушей, и казалось, мертвенный холод проник даже в мою голову: нормально думать больше я не мог. Мысли не витали там, как раньше, теперь они ползли, словно люди волокли безжизненные ноги по грязной земле; словно и там всё продрогло. Мысли ели шевелились. И не было там мыслей. Была лишь одна. Одна единственная. То, что пугало меня больше всего. Из-за чего и говорить не хотелось, даже ходить или присесть.

Внутренний голос твердил, что мой лучший друг не вернётся из больницы.

Никогда не понимал, когда кто-то говорил, как он опечалился настолько, что внутри умерло всё. Раньше я этого не понимал, а тут вдруг понял.

Когда мама тем же вечером зашла ко мне в спальню, я сидел у окна. Взглянул на неё лишь раз и понял что-то. Внутренний голос подсказывал, чтобы я выпроводил маму за дверь, не дал сказать ей что-либо. Если я это сделаю, то ничего и не произошло. Просто посижу один у окна в своей комнате. Но она села на край кровати и сидела там с таким лицом, что у меня в груди всё сжалось. Я почувствовал, как чьи-то холодные пальцы коснулись моего сердца. Из-за двери показался папа, зашёл брат.

Только мама начала говорить, как задрожали её губы, а потом и всё лицо. Она заплакала. Следом заплакал и я, не понимая от чего.

Не помню, что было дальше, но брат говорил, что я наорал на всех. Выгонял из комнаты, не давая никому заговорить, говорил всем молчать. Помню, как я ходил там один и говорил что-то, чувствовал, будто лежало на мне что-то очень тяжёлое. Не мог поднять даже голову, а глаза жгло, всё лицо горело. И больше всего хотелось кричать.

Кричать и завывать на всю улицу до хрипоты. Так, чтобы горло заболело, разорвалось на части, чтобы заглушить все мысли в голове и выпустить всю боль наружу, которая внутри меня зарождалась с каждым вдохом и выдохом зарождалась снова. А накричавшись, завернуться под одеялом и уснуть. Больше ничего не видеть, не слышать и ни с кем не говорить.

Через день были похороны.

Ничего не запомнил, что было до них. Утром в школу не ходил, как и предыдущим утром. Папа не говорил ничего, только оделся и вышел ждать нас на улице. Мама повторяла, что всё будет хорошо. Даже когда мы выходили из дома, говорила, что всё будет хорошо. Перед тем, как мы втроём вошли на кладбище, она остановила меня и шепнула в ухо: «Я тебя люблю. Всё будет хорошо».

Я одевался, думая, что всё это происходит не со мной. Даже не представлял, что это какой-то излишне реалистичный фильм, а просто знал, что так оно и есть. Это было слишком правдоподобно. Видел, как собиралась мама, но меня рядом не было, я просто это видел. Она одела чёрное платье, положила пирог в небольшую коробку, а в это время папа с мрачным лицом вышел за дверь. А я парил в воздухе, даже не ходил ногами, просто витал в воздухе, словно ветер, будто меня там и нет. Меня там и не было. Я не услышал рёв автомобиля, перед тем, как выехать на отцовской старенькой машине. На похоронах люди плакали, что-то говорили, но я ничего не слышал. Не мог. Казалось, даже если бы захотел, то не смог, потому что меня там не было. Не было. Меня не было…

…там, потому что Марк жив. Он живой ходил и бегал, и играли мы с ним вчера в приставку, как и почти каждый вечер. Он обыгрывал меня и смеялся, показывая на меня пальцем, а когда выигрывал я, злился, поговаривая, чтобы я не ухмылялся. Он любил пить дюшес, мог литрами его выпивать каждый день, пока читал комиксы. Он читал их пачками каждый день. Каждый чёртов день. Он клал три ложки сахара в чашку с чаем, ел только пельмени, которые его мама готовила, опять же, каждый день. Он может заговорить с любой девчонкой, как только захочет, потому что Марк может всё. Марк отличный парень, лучший мой друг и сейчас он спит у себя дома на кровати, потому что всё это мне только снится. Я лежу сейчас на своей кровати, брат по соседству как всегда громко дышит во сне, и ничего этого нет.

Марк не мог умереть. Он же мой друг. Так ведь не бывает. Плохое же происходит всегда где-то в другом месте, разве нет?

Это был ветреный, холодный день. Задувало в воротник, под рукава и даже в уши. Когда уже стояли на кладбище, я слышал завывание ветра и это походило на завывание одинокого волка, тоскующего по кому-то, кого уже не было. Листья, шелестя танцевали на кронах деревьев, а мы всё стояли и молчали хором.

В тот день я помню лишь деревья, которых видел краем глаза, только на них хотелось обращать внимание, но смотрел я всегда прямо, не куда-то, а просто прямо перед собой. Не потому, что было наплевать, а как раз наоборот.

Марк лежал в закрытом гробу посередине, между двумя толпами людей. Яма была левее от меня. Мурашки кололи мне спину, когда я думал об этой яме. Она казалась безжизненной и ужасной, будто если туда упасть живому человеку, то непременно умрешь. Поэтому я не смотрел никуда, так было проще.

Я бы и дальше так делал, если не мама Марка. Елена Петровна. Её посадили на стул прямо напротив меня. Казалось, она сама ходить не может, ей помогли дойти до стула, усадили. Чёрное платье полами доходило до земли, а лицо закрывала чёрная вуаль. Плечи подёргивались время от времени, и мне в этот момент было её так жаль, что просто хотелось сказать ей что-нибудь приятное. Рядом со мной кто-то перешептывался, говоря, что мама Марка сегодня утром даже не могла одеться самостоятельно. Ей помогли одеться, выбраться из квартиры, указать куда идти и что делать. Они говорили, что она, будто не хочет больше жить. Потом моя мама шикнула на них, и те замолчали.

Нельзя было игнорировать Елену Петровну. Невозможно было не смотреть на неё, и не опечалиться от вида. Я в жизни не видел такого несчастного лица. Когда она опустила вуаль, чтобы вытереть платком глаза, я увидел покрасневшее лицо, которое искажалось от невосполнимой утраты. Платок вырывался у неё из рук из-за ветра, развиваясь в воздухе, словно белый флаг, а Елена Петровна и не замечала этого, как и не замечала всего остального вокруг. Однажды пальцы её разжались настолько, что белая ткань улетела куда-то вдаль и исчезла из виду. Мне подумалось, что и душа Марка скоро точно также оторвётся от тела и улетит на небо и исчезнет из виду. Навсегда.

Послышался чей-то мужской голос, который восклицал о том, каким хорошим мальчиком был Марк и каким чистым он ушёл из жизни. Тот говорил, что никто не мог предвидеть ситуацию, что валун окажется на футбольном поле и именно туда упадёт Марк, и это воля Божья. В этот момент мама Марка заплакала навзрыд, словно она держалась всё это время, и наконец дала волю эмоциям. Вуаль уже не закрывала её лицо, и я видел, как искажалось оно от боли. Руки собрала к плечам так, словно хотела обнять себя, утешить.

Мне хотелось вернуть Марка к жизни.

Не важно, как я это сделаю. Но главное, предотвратить плачь той несчастной женщины, которая плакала по нему, которую я знал, и мне было так жалко её, что хотелось разрыдаться вместе с ней на весь двор и всю улицу. Чтобы наш плач звучал в кронах деревьев, между листьями каждого дерева, что росли в этом кладбище и окинул весь город, всю страну так, чтобы услышали все люди, а когда наш голос поднимется так высоко, что и глазам не будет видно, это услышит тот, кто решает, кому умирать, а кому жить. Чтобы он вернул Марка к жизни, потому что иначе никак нельзя, чтобы кто-то плакал и не хотел больше жить, как этого желала мама Марка. Нельзя такое допускать. Он просто не может этого допустить. Не должен.

Она рыдала, прикрываясь ладонью, но капли слёз просачивались сквозь пальцы и блестели прямо мне в глаза, словно говорили, что она ждёт, чтобы я всё вернул. Поднялся выше деревьев вместе с ветром к облакам, узнал, что таится в тех высотах и вернулся – неважно как – с её сыном в руках, раскинул руки перед всеми и опустил его на землю. Живого, невредимого.

В голову просочилась мысль, что я этого сделать не могу. Я гнал эту мысль прочь, чтобы и духу её здесь не было, но я не мог, словно я сам в это верить не желал и начинал понимать, будто уловил незримую истину, которая позволяла мне оставаться разумным человеком, не сойти с ума.

Мне хотелось утешить её, обнять и разрыдаться вместе с ней, словно я мог понять её скорбь. Уронить свою голову ей на колени, словно маленький ребёнок и заплакать. Вдруг я понял, что она тоже не хочет никого видеть вокруг, как и я сам. Внезапно я почувствовал, что это мой самый близкий человек на земле, с кем рядом можно просто усесться и без причины расплакаться, словно нет больше смысла в жизни. Не будет никто беспокоить вещами, которые тебя не интересуют, и никогда не интересовали до этого. Мне хотелось упасть ей на колени и разрыдаться по одной лишь важной причине, из-за одной только главной причине: Марка больше нет… Марка больше нет. Нет его чёрт побери…

…и не будет уже никогда. Какого чёрта подобное может произойти, чтобы кто-либо ушёл из жизни. Как тот, кто решает кому жить, а кому нет, вдруг понял, что Марк Захаров должен умереть? Не должно же быть так, не должно, разве нет? Как может хороший человек вдруг умереть из-за того, что он оступился об мяч? У меня в голове не укладывается такая мысль, чтобы хороший, отличный парень бежал по футбольному полю, а потом вдруг упал…и умер. Он умер! Он, чёрт возьми, умер!

В глазах у меня родилась слеза, но я попытался не придать этому значения.

Елена Петровна взглянула на меня, словно услышала мои мысли, и вместо того, чтобы опустить свой взгляд, как обычно, я его удержал на ней, но я не испытывал никакой наглости, а наоборот, будто должен был смотреть на неё в ответ. Она ждала этого, ответного взгляда человека, который на самом деле понимал её чувства, и я их на самом деле понимал. Я видел, как продолжали литься её слёзы, и вдруг заметил, как увлажнились мои глаза. Я заметил, как задёргалась моя челюсть, словно я сказать что-то хотел, но не мог, будто уже никогда не смогу. Слёзы потекли по моим щекам, такие горячие, будто огонь, превратившись в капли, потёк по щекам, желая добраться до моего рта, чтобы там прожечь мои губы. Я глотал слюни. Я их глотал как мог, но они умножались прямо у меня во рту, и я моргал, стараясь пустить по щекам очередную порцию слёз, которые стекались по стенам щёк и снова увлажняли губы. И наконец, лицо загорелось огнём, что уже не терпелось ни в какую, аж глаза, по началу заморгали, будто стараясь уразуметь происходящее, а уже потом зажались зажмурившись, не зная, как дальше быть. И я думал, что же это происходит-то со мной? Как же это? Что же это? А перед глазами в это время лишь лицо Марка, который говорит: всё отлично, дружище, зайду завтра к тебе, поиграем снова.

Я заплакал так сильно, что и вдохнуть не удавалось, будто всё моё нутро оказалось прямо в горле.

Но раскрыв глаза, увидел лицо Елены Петровной. Она встала и пошла в мою сторону. Моя мама прижимала ближе к себе, и мои глаза жгло, в груди разрывалось что-то. Так сильно там что-то разрывалось, что я пугался от мыслей, что оно разнесёт меня на куски, и меня больше не станет. Но я боялся не за себя, а за свою маму. Боялся, что она тоже, как Елена Петровна, будет сидеть и также плакать, не желая больше жить. А этого я хотел меньше всего.

Последнее, что помню, как мама Марка приблизилась ко мне, и моя мама отпустила моё плечо, Елена Петровна присела прямо возле меня и прижалась всем телом. Я растаял в ней, и дальше уже не помнил ничего. Всё остальное, как во сне: в тиши и подальше от чужих глаз.

Только мысли в голове не давали покоя, которые твердили, что это моя вина. Ещё кто-то в моих мыслях обрёл голос, и я услышал его: «Это ты виноват! Трус! Ты виноват. Перестань плакать. Из-за тебя он умер. Это всё ты, скотина. Ты виноват. Трус! Перестань плакать. Будь мужчиной. Будь взрослым и признай, что это ты виноват. Из-за тебя он умер. Перестань плакать».

Я закрывался ладонью, чтобы никто не видел слёзы, но я оказался каким-то образом на коленях Елены Петровной, и я ненавидел себя за это. Она плакала. Я ощущал слёзы на своих щеках, и думал о том, каким может быть вина одного человека. Как он может искупить свою вину, если он не хотел никому зла. Голос в голове продолжал безжалостно твердить:

«Перестань плакать. Это твоя вина».

Но я продолжал прогонять эти мысли. Моя мама говорила, что я проплакал весь тот день, и пришёл в себя лишь на следующее утро, но я в это не верил. Мне кажется, я пришёл в себя сразу. А как иначе, я ведь уже взрослый. Я каждое утро, вот уже полгода как, смотрелся в зеркало, когда умывался, и говорил себе, что я уже повзрослел. Конечно, я подумал о том, что плакать так много нельзя и перестал рыдать. А как иначе, ведь я уже взрослый. Но потом подошёл мой папа.

На следующее утро после похорон я сидел на своей кровати, брат листал какой-то журнал, пытаясь скрывать это от меня, но я просто смотрел в окно на улицу. Не хотелось даже в школу ходить, изучать что-нибудь, а когда зашёл папа, я удивился этому. Он вошёл в нашу комнату, брат подпрыгнул, пытаясь спрятать журнал, пока отец подсел ко мне, не обращая никакого внимания на другие вещи. Словно ему наплевать, что тут происходит, пока его нет, или он просто обо всём уже знает и поэтому никогда не принимал во всём этом участия, но тут он сам вошёл в нашу с братом комнату, сел на мою кровать и заговорил со мной.

Его опечаленные и серьёзные глаза уставились сначала в пол, а потом он поднял их на меня.

– Когда я был маленький, – начал отец, – в нашей деревне умер один мальчик. Он бегал всегда хорошо, даже когда собака дяди Пети гонялся за ним, пока он воровал его яблоки из сада. Мы все там воровали. Ну, детство такое у нас было, понимаешь. Я хочу сказать, что он, этот мальчик, уже и не помню, как его звали, и его однажды не стало. Он болел чем-то долго и умер. Просто не стало, и всё. Я не так хорошо его знал, но мне было печально. Он не был плохим мальчиком, чтобы заслуживать смерти, нет! Конечно нет! Не помню, сколько тогда мне было лет, но тогда мне твой дедушка сказал, что его родителям придётся с этим жить. Научиться с этим жить. Я не понимал о чём он говорил, но повзрослев, понял. – Папа повернул моё лицо в свою сторону, чтобы мы встретились взглядами, и продолжил. – Сынок, Марк был отличным парнем, я хорошо его знал, но если ты хочешь, чтобы он всегда тобой гордился, то ты должен смириться с тем, что дальше придётся обходиться без него. Пожалуйста, Саш, пойми. Если раньше ты считал, что ты уже взрослый и это были лишь мысли мальчика, то теперь всё изменилось. Сынок, тебе необходимо научиться жить с этим горем. Просыпаться каждое утро, ходить в школу, общаться с нами и быть тем хорошим мальчиком, которого мы все знаем. Если у тебя это получится, то ты повзрослеешь. На самом деле повзрослеешь. Я хочу, чтобы ты это понял. Пожалуйста, сынок.

Я не знал, как жить с горем. Это всё равно, будто я хотел, чтобы Марк умер. Будто я специально сам всё устроил, но это не так. Это, чёрт возьми, не так! Папа говорил какую-то ерунду. Взрослые часто говорят ерунду, что я и не понимаю никогда, но в этот раз, будто что-то поменялось. Папа был другой. Всё вокруг уже было другим. Он говорил как-то иначе, и слушал я его уже по-другому. Будто с тех пор я узнал что-то, но описать это не мог. Хотя ведь мог, я всего лишь узнал, что мой лучший друг умер. Как я мог не узнать об этом? Он умер прямо у меня на глазах. Как я, чёрт возьми, мог не узнать об этом? Как?

Мама говорила тогда, что перед тем, как похоронить Марка, я обещал приходить к нему каждое утро перед школой. Она сказала, что я и не смотрел ни на кого, пока говорил, даже кричал. Оказывается, я поднял голову с колен Елены Петровны и громко крикнул, что обещаю никогда его не забыть, и каждое утро навещать его здесь, потому что мой друг теперь здесь.

Я его не забыл и не забуду. Сам Марк каким-то образом помог пережить боль утраты. Позже я узнаю, что мне предстояло познакомиться на кладбище с беременной Алисой Погодиной, которая в свои пятнадцать лет умела быть взрослой и отважной. У неё я многому научусь. Как же так в жизни происходит, что люди после смерти остаются лишь в памяти? Но ведь это тоже важно. Как сказала однажды Алиса Погодина: «Не умрёт никогда тот, о ком всегда будут помнить».

В каком-то смысле, именно она открыла меня, как человека…

Алиса

Я помню, как встретил её. Утро. Кладбище.

Девушка в ярко жёлтой куртке у могилы отца. Накинутый капюшон скрывал её волосы. Она сидела, упёршись коленями об металлическую ограду могилы, и разговаривала с отцом, будто он рядом и всё слышит. У неё был такой тревожный голос, что мне сразу захотелось её обнять. Но, конечно, не сделал этого. Я бы не смог. Не хотел ей мешать. Со стороны показалось, что ей шестнадцать лет, а может на год меньше, а может и на год больше.

Когда проходил мимо Алиса, та не обратила на меня никакого внимания, будто и не слышала. Наверное, будь я постарше, посмелее, подошёл бы к ней, сказал, что мне очень жаль, посочувствовал, поговорил, обнял, а может и вместе с ней расплакался, если бы она заплакала. Обычно люди на кладбищах плачут. То есть, для этого приходят. Погрустить, помолчать, а потом и всплакнуть. Но не Алиса. Я, конечно, сужу по себе. Вот уже три недели прошло со дня гибели Марка, и я каждое утро его здесь навещаю. Но я обычно молчал, никогда не разговаривал. Даже не знал, что так можно. Думал, на кладбище, возле умерших, только шепотом беседовать можно, а когда один, и вовсе лучше молчать. А тут девушка в жёлтой куртке пришла и испортила все мои знания насчёт всех этих дел. Видать я ничего не знаю.

Помню её голос. Никак не могу забыть. Такой тонкий, немного дрожащий голосок, будто сейчас расплачется. Он до сих пор звучит у меня в голове, словно проигрыватель заело, и нельзя его выключить, так и играет в этой коробке между двумя моими ушами. Одни и те же слова, снова и снова. Никуда от них деться не могу, хоть они для меня ничего особенного и не значат:

«…назвать его в твою честь. Я знаю, что ты любила бы его, как я. Пап, я скучаю, я не знаю, что делать. Но пап, пожалуйста, не ругай меня, я старалась быть хорошей, как ты говорил, правда, я старалась и…».

Отрывок из разговора с её отцом, который в это время лежал под землёй.

Наверное, она рассказывала про своего нового парня. Я не знаю. Какой-нибудь одиннадцатиклассник, спортсмен, подающий большие надежды в школе, активист, везде и во всём первый, отличник и вообще, самый крутой парень на всей Земле. Она, наверное, хотела познакомить его с ним. Чтоб провалиться этому парню. Впрочем, нет. Не желаю ему этого. Просто я хотел познакомиться с этой девушкой. Не знал же тогда, что через день получится так, что она сама со мной заговорит. Ни за что бы не смог предположить такое. Скорее, я купил бы себе Бентли, чем мог подумать о таком всерьёз.

Тем утром я дошёл до Марка, рассказал, что было у меня прошлым вечером, рассказал, что мы проходили в школе, как и обещал ему в день похорон, а потом ещё сильнее стало грустно и я пошёл в школу. Мама иногда говорит мне, чтобы я ходил к нему реже, хотя бы раз в неделю, чтобы себя не расстраивать, но я не хочу поступать так. Это же мой друг. Мой лучший друг. Может он и перестал теперь расти, но он всегда останется для меня другом. Иногда я мысленно спрашиваю у него совет насчёт новых видеоигр. Он всегда знал, какой лучше. Он мог прочитать название, посмотреть на рисунок героев и уверенно так сказать: «Вот эта самая крутая». И всё, так оно и выходило. Всегда мысленно спрашивал. Стоял напротив могилы пристально всматривался в плиту с его снимком, и думал. Сильно думал. Но в тот день я решил не думать. То есть, подумать, а потом вслух у него спросить. Помню, я озирался несколько раз по сторонам, чтобы убедиться, что я один. Рядом никого не было, но я помнил, что девушка в жёлтой куртке где-то неподалёку.

В тот день я лишь одно предложение произнёс вслух:

«Привет Марк, это я, твой друг, Алекс».

Обычно я стоял минут десять. Иногда больше, иногда меньше. Когда я пошёл обратно, я снова видел ту девушку в жёлтом. Она уже встала и, видимо, собиралась уходить, потому что, как только я сравнялся с ней, она тронулась с места. Помню, как колотилось сердце у меня в груди, не чувствовал ног, не чувствовал рук, я шёл и пытался размягчить напрягшееся лицо, чтобы не показаться полным придурком перед девушкой, но это не удавалось. Так и шёл рядом с ней, с бешеным сердцем и одеревенелым лицом, и больше у меня ничего не было. Лицо и сердце. Иногда мой топот заглушал шумы сердца. И вокруг больше ни звука. Хоть птичка какая зачирикала, но нет.

Краем глаза я увидел, как Алиса взглянула на меня, но я боялся взглянуть в ответ. Она может на полголовы меня выше, и мне пришлось бы немного запрокинуть голову, так как шла она уж очень близко, но я этого сделать не смог. Как сказал бы Марк: «сдрейфил». Не знаю я, что произошло. Просто не смог. Так каждый раз бывало, когда нужно что-то кому-то сказать важное, или, как здесь, просто посмотреть и улыбнуться, но нет. Сердце стучало, словно уже у самого горла, и может меня именно это испугало. Я даже заметил, как она взглянула на меня и улыбнулась. А я, придурок, даже посмотреть на неё не смог. Вот придурок! Умру один и девственником. Что толку, что я стал взрослее, как говорил папа, если я на девушку посмотреть не могу.

Не сбываются эти желания с Нового года. Второй год подряд загадываю желание, чтобы самоувереннее стать, храбрее. И как же? Где результат? А нету. Всё ложь и обман.

Мы шли вместе долго. Она молчала, и я молчал. Пару раз я пытался её опередить, ускориться, чтобы рядом не идти, но не удавалось. Она нагоняла обратно. Мы шли слишком долго, и я забеспокоился, что могу опоздать на уроки. Дойду наконец до школы, а уроки уже кончились целый час назад. И вечером мне влетит от отца. Та дорога до ближайшей остановки, будто вытягивалась и не хотела кончатся. Обычно я этот путь за две минуты проходил, а в тот день мы с девушкой шли минут тридцать, никак не меньше. Просто магия какая-то.

А вдруг я понравился ей, поэтому далеко не уходит от меня. Вдруг познакомиться хочет. Хотя, обычно ведь так не бывает, правда? Как я могу понравиться такой девушке?! Никак не мог. Глупости всё это…

Но Алиса всё равно сделала мне этот день незабываемым. Прямо перед тем, как встать на остановке, я всё-таки бросил на неё взгляд и увидел, за тот короткий миг, когда она ещё была рядом, а уже потом начала отдаляться, её край лица и коричневые волосы. Я посмотрел, ноги прекратили свои движения, и я замер ненадолго. Прошёлся вдоль остановки туда-сюда. Затем вернул взгляд к ней, и не отрывал взора от её желтой спины, что удалялась от меня ещё несколько минут, пока жёлтое пятно не исчезло за углом здания.

Никогда прежде не садился на скамейку остановки. Никогда прежде не нравился жёлтый цвет.

Мне вдруг захотелось крикнуть, но так, чтобы никто не услышал. Оббежать весь город, но так, чтобы никто меня не увидел. До сих пор не знаю, что со мной происходило. Но желание было подраться с кем-нибудь, но я никогда не дрался. Станцевать на сцене, хоть я жутко стеснялся всегда. И хотелось, чтобы первый урок была физкультура, где можно будет прыгать, бегать, бросать мяч. Откуда-то во мне взялась лишняя энергия. Я точно знал, что она лишняя, ведь не было никогда со мной такого – значит, она лишняя, раз я обходился прежде без неё.

Сегодня во время перемены снова встречу Лизу Головешкину, девчонку из параллельного класса, и сегодня я с ней уж точно заговорю. Так я думал, сидя на скамейке остановки. Уверен был, что смогу. Просто остановлю её в коридоре, хотя это не просто, ведь она всегда не одна, а с подругами, и почему они всегда с подругами, никогда не ходят по одному. Остановлю и скажу, что она мне нравится. А потом приглашу в кино. Она сразу согласится. Конечно согласится: у неё не останется выбора, если я буду уверен в себе. А я буду уверен. Вот сейчас я готов перевернуть хоть целую остановку. К тому же, именно так, и именно такими словами полгода назад Марк пригласил девчонку из другой школы. Он смотрел ей прямо в глаза, и та согласилась. Марк-то конечно так может уверенно, он всё-таки, на целых полгода меня старше. Был. Скоро я догоню его, и тогда смогу так же, как он, вести себя уверенно с девчонками. Да со всеми смогу вести себя уверенно.