Читать книгу Испепеляющий ад - Аскольд Шейкин - Страница 1

Из Ростова-на-Дону Леонтий Артамонович Шорохов 10 ноября 1919 года выехал в Таганрог. Одет был не без щегольства: светло-серый тонкого сукна костюм, крахмальная рубашка, красный, с россыпью желтых, зеленых и синих горошин, галстук, касторовый плащ, такая же шляпа, длинный белый шелковый шарф. Удобно сидя у вагонного окна, поглядывал на бурую траву придорожных откосов, на проносящиеся мимо поселки, на заросший камышом берег Азовского моря, вдоль которого шел поезд.

Все складывалось удачно.

Соседями по купе были военные. Компания офицерская. Из случайно услышанных фраз следовало: едут по вызову Комиссии Полевого контроля. Сойтись поближе? Слишком коротка поездка – какие-то два с половиной часа. К тому же, несмотря на всю непринужденность Шорохова, на готовность вступить в разговор, на него эти господа посматривали презрительно и даже с обидой. Было понятно. Угадали в нем принадлежность к предпринимательскому сословию, а едут держать ответ из-за неладов с казенным имуществом. Что-нибудь сбыли на сторону. Это и набрасывало тень.

В пути проверяли документы. Так было и в Таганроге при выходе с перрона. Там сказали также, что всем приезжим надлежит зарегистрироваться в городском контрразведывательном отделении. Шорохов, впрочем, еще в Ростове узнал об этом правиле.

Привокзальная площадь встретила шеренгой лихачей. Кучера зазывали, издали кланяясь.

Отказался.

Шел не торопясь. Город выглядел мирно. У ворот – дворники в белых фартуках, на перекрестках улиц городовые. Тротуары заполнены разодетыми дамами, господами, офицерством в серо-зеленых, коричневых, черных, голубых, синих мундирах. На всем пути от вокзала не встретилось ни одного солдата, рядового казака. Жались по окраинным улицам. Белая военная столица.

А осень свое взяла. С каштанов, акаций листья облетели, на дубах висели ржавыми скрученными комками. День был тихий, солнечный, для поздней осени теплый. Шорохов расстегнул плащ, снял шляпу. Беспечно помахивал ею.

Стены заборов пестрели афишами. У некоторых из них он постоял:

«Театр “Аполло”. С 6 октября демонстрируется инсценировка цыганского романса “Почему я безумно люблю”. Драма в 5 актах. Участвуют: незабвенная Вера Холодная, О.Н. Рунич и П.Н. Худолеев».

«Зал ресторана “Палас-Отель”. Большой вечер юмористических рассказов. КАБАРЕ-ИНТИМ. Устроитель – артист киевских театров А.А. Волошин. Участвуют лучшие силы…»

«Новый театр. Премьера! Оперетта в 2-х действиях “Жрица огня”. Балет “Восточная пляска” под управлением З. Нелле».

У этой афиши он задержался особенно долго. Момент выбрал удачно: филеру, который тянулся за ним, было некуда деться. Ему остановка пришлась на середину забора, притом изрядной длины. Метался из стороны в сторону. Слежку Шорохов заподозрил, едва отойдя от вокзала. Теперь убедился окончательно.

Кто?

О его предстоящем приезде знали в трех учреждениях Таганрога. В Продовольственном комитете Всероссийского земского союза (приглашение было с указанием дня и часа визита). В Американской военной миссии. (На следующий день. Тоже с указанием времени.) В Городском отделении контрразведывательной части при главнокомандующем, поскольку представитель именно этой конторы в Ростове выписывал пропуск на въезд в Таганрог. Круг широкий. Утешительней всего было считать: усердствуют местные деятели. Выборочный контроль за приезжающими.

Как удостовериться? Пожалуй, только начав с посещения контрразведывательного отделения. Сколько-нибудь опасных документов при нем сейчас нет, мотивы приезда солидны. Арестовать здесь, в белой столице, могут, если на то пошло, где и когда угодно.

Контрразведывательное отделение размещалось на Петровской – улице ресторанной, магазинной, с богатыми особняками. Офицер, который принял там Шорохова, повертел в руках выданное в Ростове разрешение, не очень таясь (признак это был неплохой) заглянул в какие-то списки. То ли что-то в них обнаружил, то ли, напротив, не обнаружил. Хлопнул штемпелем по разрешению.

Слежка была и потом, когда он снова шел по Петровской. Филер держался на предельном расстоянии, но какие-то приметы удалось различить. Невысок, узкоплеч, в сером пиджаке, в галифе, в сапогах, бритый.

Скрывать Шорохову сейчас было нечего. Кроме того, конечно, что он слежку заметил. В этом смысле остановка у театральных афиш была ошибкой. Действовал слишком в лоб.

На той же Петровской он зашел в знакомый по прежним приездам в Таганрог ресторан «Франсуа». В общем зале в дневные часы кормили по ценам общедоступной столовой, и потому было людно. Скользнул за тяжелый занавес из зеленого бархата, за которым начинался коридор с отдельными кабинетами. Путь преградил швейцар:

– Господин приглашен к кому-то в компанию-с?.. Не приглашены-с?.. Тогда пожалуйте в залу-с…

До визита в Земский союз оставалось полтора часа. Шорохову было безразлично, в какой обстановке он проведет это время.

* * *

В Земский союз Шорохов пришел неудачно. Чиновники выглядели озабоченными, повторяли:

– Да-да… Содействовать господам поставщикам наш первейший долг… Да-да… Ничего иного… Да-да…

У дверей кабинетов стояли часовые. Молоденькие офицеры штабной службы выносили оттуда связки конторских книг. Ревизия. Притом строжайшая. Вручить конверт с заявлением для участия в предстоящих торгах было решительно некому. Ответить, когда начнут заявления принимать, будут ли принимать вообще, тоже никто не мог. Ожидание гибели владело чиновниками.

* * *

Привычное требует меньших усилий. Ужинал Шорохов тоже во «Франсуа». Люстры горели ярко. Ненавязчиво звучал оркестрик: скрипка, гитара, труба. По своему обыкновению Шорохов занял место за столиком в углу зала и так, чтобы сидеть лицом к входу. Неудача его не расстроила. Главное произойдет завтра. Но об этом не думалось. Слишком много раз он вертел в голове, что скажут ему, что скажет он… Если все пройдет подобру-поздорову, он станет еще и тайным сотрудником иностранной военной миссии.

Но сами ведь предложили! Для первого хода – удача. Как пренебречь? И опасно, очень опасно. Агент-двойник всегда под ударом не только чужих, но и своих. Неизбежность.

– Вы позволите?

Говоря это, метрдотель подставлял стулья пришедшим с ним господам. Одного из них – в клетчатом пиджаке, в очках с золотой оправой, круглолицего, лет сорока, – Шорохов узнал: Чиликин – издатель-редактор газеты с довольно странным названием: «Черноземная мысль», причем встречались они всего два с половиной месяца тому назад в Козлове, когда этот город в красном тылу внезапно захватил конный корпус генерала Мамонтова. «Черноземная мысль» служила штабу корпуса верой и правдой.

Второму из подошедших явно перевалило за пятьдесят, но выглядел он превосходно. Можно даже сказать, очаровывающе: затянутый в черный глухой сюртук, прямой как стрела, седой. Его бородка, тоже седая, очень плотная, казалась сделанной из фарфора. Сжав тонкие бескровные губы, он смотрел надменно, с прищуром.

Этого человека Шорохов прежде никогда не встречал. Значит что же? Чиликин будет их тут сводить? С какой целью?

Вечная мука агентской работы: любая мелочь – и сразу бесконечные вопросы себе самому.

– Добрый вечер, – Чиликин говорил с ненатуральной оживленностью. – Только в залу вошли, я сказал: «Это он!..»

– Добрый вечер, – Шорохов сдержанно наклонил голову. – Я вас тоже узнал.

– Узнали! Боже мой! – Чиликин указал на своего спутника. – Ликашин. Трофим Тимофеевич. Долгом считаю сообщить: человек выдающийся.

Тот, подтверждая, кивнул. Что подтверждая? Что он выдающийся человек?

– Вы сегодня в Земском союзе его не встречали? А ведь были там, были! – Чиликин залился судорожным смехом. – И Трофим Тимофеевич был!

– Ну что вы, право, – жеманно проворковал в ответ на это Ликашин. – Был. Так и что?.. И дальше буду бывать… Но вообще, мой друг, куда мы попали? Убогий кабак, странные люди, грубость манер… И что-то вы очень бледны, господин донской купец – мне ведь так о вас говорили, – Ликашин требовательно оглядел Шорохова. – Силушка в вас не играет. Болели? Не душевно, надеюсь?

– Болел, – в тон ему ответил Шорохов. – И душевно. У кого сейчас душа не болит?

– Самокритично, – согласился Ликашин. – Но если заказать, то мы – пас.

Шорохов остановил официанта:

– Для этих господ. Попорядочней.

– В один момент, – ответил офицант. – Они-с у нас постоянно-с… Вкусы знаем-с…

«Они у нас постоянно», – Шорохов это отметил.

Когда официант отошел, Чиликин проговорил:

– А знаете, господин Шорохов, о чем мы с Трофимом Тимофеевичем по дороге сюда беседовали?

Ликашин поддержал:

– Да-да! Разумеется.

– Вам это будет небезынтересно.

– Вот именно. Да-да!

Была в этой перекличке нарочитость. Значит, встретили они его тут неслучайно. Пришли сюда ради этого.

– Как известно, генерал Мамонтов вывез из похода по красному тылу трофеи.

– Может, и вывез, – безразлично отозвался Шорохов.

Он понял, как ему следует себя с этими господами держать.

– Весь Дон ликует.

– Так и что?

– Но вы при штабе корпуса ехали?

– Ехал. В компании с другими купцами. Желаете, назову: Христофор Нечипоренко, Николай Мануков, Варенцов Фотий.

– Судьба, – Чиликин живо повернулся к Ликашину. – Этого Фотия Варенцова Господь тогда не сберег. Случай ужасный. А жаль. Купец был с размахом.

Подошли официанты с подносами. Чиликин и Ликашин склонились над тарелками, судками, тянулись к рюмкам, бокалам:

– Ваше здоровье, Трофим Тимофеевич!

– И ваше… М-м… Очень недурно… Знаете, нашего визави вполне можно понять: к недоступному не тянись. Всякий нормальный россиянин так полагает.

– Невежество, Трофим Тимофеевич.

– Не скажите!

– Все же, бога ради, ответьте. Корпус Мамонтова прошел по красному тылу почти восемьсот верст, законно добыл трофеи. Героем возвратился на Дон. И – приказ Донского атамана: сдать трофеи в Государственный банк с тем, чтобы после освобождения от большевиков местностей, откуда трофеи вывезены, возвратить их прежним собственникам. Но позвольте! Трофеи – награда воину. Это от века!

– Так ведь казус, мой друг. В банках у красных генералом захвачено имущество, юридически лишь на время изъятое у представителей богатых сословий. Что получается? Красные изъяли на время, казаки – насовсем. По нынешним временам не очень хорошо, мой милый.

– Да… Но…

– Вот именно. Мы с полуслова понимаем друг друга… К счастью, есть «но», которого атаманский приказ не затрагивает, – Ликашин сопровождал слова плавными жестами. – В этом, позвольте заметить, надежда. Вы знаете, о чем я говорю. Знаете, знаете! По глазам вижу.

– Еще раз ваше здоровье, Трофим Тимофеевич!

– Нет уж, мой друг, теперь ваше…

Удивительная история! На него, Шорохова, эти господа не обращали даже малейшего внимания. Поужинать за чужой счет, поговорить при этом о каких-то своих делах было их единственной целью?

От входа в зал послышались крики, звон посуды. Между столиками бежал военный с нагайкой в руке. Швейцары, официанты гнались за ним.

Чиликин вместе со стулом пододвинулся к Шорохову:

– Хотите узнать, что было там после вашего отъезда?

– Где – там?

– В Козлове. Когда вы оттуда уехали. Но прежде вопрос. Вы Николая Николаевича Манукова упомянули. Вы давно его последний раз видели?

– Вчера, – Шорохов произнес это слово тоном самым обыденным, как говорят о чем-то совсем привычном.

Чиликин и Ликашин переглянулись. Шорохов тем же тоном добавил:

– Он только что из Парижа. Гостил чуть ни месяц.

– Париж! Боже мой! – обхватив голову руками, Чиликин раскачивался на стуле.

– Вы обещали про Козлов, – напомнил Шорохов.

– Обещал. Но что рассказывать? На третий день казаки дальше пошли, возвратились красные. Я был в Лебедяни.

– А ваша газета?

– Вышло шесть номеров.

– Немало.

– Иронизируете? Напрасно. Особенно был хорош второй номер!

– Где сообщалось: Петроград пал, в Москве рабочие и солдаты свергли советскую власть?

– Вы читали?

– В Ельце. Через несколько дней после нашей встречи.

– И полагаете, я не имел права такое публиковать? Это была мечта. Мечтать надо.

– Ну, я-то… А Николай Николаевич очень тогда удивился. Посчитал, что для одного номера слишком густо. Нечего будет сообщать во всех следующих.

Долго молчали. Ликашин закрыл глаза, откинулся на спинку стула. Чиликин беззвучно шевелил губами.

– Этот ваш Николай Николаевич человек зарубежный, – потом проговорил он. – Сердце его не в России.

Подошел официант, наклонившись к Чиликину, что-то сказал. Тот встал:

– Прошу прощения. Я ненадолго.

– Кокаинист, – Ликашин с отвращением смотрел вслед Чиликину. – За этим товаром и побежал… Экая прорва! Другой, если нюхает, так не пьет, а этот… Пошлейшая личность. Едва терплю. Но совсем из другой оперы. У вас нет желания сегодня побывать еще в одном месте? Заглянуть на минуту. Для кое-кого это важно… Насколько понимаю, человек вы достойный. Иначе я бы не стал с вами откровенничать.

– А ваш приятель?

– И что? С официантом вы рассчитаетесь. Допьет, дожрет. Рад будет, что больше достанется… Идеализировать никого нельзя, мой друг. Плел: «Мечта… мечтать надо…» Кисель. Пузыри на воде!.. Власть – это не только пряники раздавать.

– В моем положении есть одна сложность. – Шорохов вопросительно смотрел на Ликашина. – В Таганроге комендантский час. Я приезжий. Поздно будет, и до гостиницы не дойдешь. Патрульные остановят.

– Остановят, – удовлетворенно согласился Ликашин. – Но, идя со мной, никому ничего объяснять не придется. Мои полномочия тоже значительны, – помолчав, он добавил: – Хотя и не распространяются до Парижа.

«А Мануков и тебе не безразличен, – подумал Шорохов. – Настолько, что предо мной ты корежишься. Давай, давай… Но почему?»

* * *

Это был зал с рядами кресел, занятыми весьма изысканно одетой публикой. В глубине зала, на эстраде, стоял высокий и стройный офицер в черном мундире с ярким, как капля свежей крови, крестиком ордена Святого Владимира на груди.

Пройдя по проходу между рядами почти до середины зала, Ликашин остановился. Впереди были свободные кресла, но дальше он не пошел. Жестом подозвал Шорохова.

От эстрады доносился ломающийся в страстном напряжении голос:

– …Поймите, что это не революция! То, что происходит в России, началось в Германии, и оттуда идет дальше. Это хаос и тьма, вызванные войной из своих черных подполий. Обманщики и лжецы выдают злейшую тиранию за порыв к свободе русского народа. Это безбрежный хаос. Бесформенный, всепроникающий бунт…

– Златоуст, – Ликашин горячо дышал в ухо Шорохову. – Не жалеете, что я вас сюда привел?

– Нет, конечно.

– …Каждый отдельный француз, англичанин, американец, итальянец, швед, индус и кто бы то ни было! – доносилось от эстрады. – Пусть ваши правительства дадут оружия и деньги. Вы, люди, дайте самих себя…

– А вы мне нравитесь, – обняв Шорохова за талию и все так же горячо дыша ему в ухо, продолжал Ликашин. – Есть в вас, знаете, устойчивость. Это сейчас не у всех. Да-да, вы не спорьте.

– …Вы, кто силен и не устал, идите на помощь людям, гибнущим в России…

Снова послышался шепот Ликашина:

– Я, конечно, мог бы вам поспособствовать в Земском союзе. Но – мелочь, пустяк. Забудьте. Давайте еще послушаем.

– …Перед организованной и твердой силой они падут бесшумно, без выстрела. Их просто не станет. Они исчезнут, растают, как тает тьма перед светом…

– Златоуст, – повторяет Ликашин. – Я вам о Леониде Андрееве говорю, знаменитом литераторе. Эти слова он написал. Обращение к цивилизованным странам. А все остальное тут – мишура. Для убогих и сирых. Духом, конечно. Да, мой друг, да… Но пойдемте. С утра на ногах. А годы не мальчишеские. Не железный. И достаточно. Засвидетельствовал почтение. Точней – за-сви-де-тель-ство-вался. Даже скажу: покрасовался. Дуб, мол, крепок еще. Не свалился. Я ведь к себе всегда с иронией… Многие считают – признак ума… Пойдемте. Так будет солидней…

«Пойдемте, так пойдемте, – думал Шорохов, послушно следуя за Ликашиным. – Главное – завтрашний день. Народ там будет не такой, как эти два болтуна. Рюмкой водки никого там не купишь…»

* * *

– Наше предложение не на день, не на два и не на месяцы. Позволим себе сказать – на годы.

– Прочное дело. Куда как лучше.

– Рад, что вы так считаете…

Комната в особняке Американской военной миссии, где происходит разговор, невелика. Всей мебели – обтянутая красным шелком кушетка, белый круглый столик на гнутых ножках, два белых стула. Собеседник Шорохова: розовощекий лысый мужчина, коренастый, мускулистый, в офицерском мундире без погон. Говорит неторопливо, с долгими перерывами и так, словно вслушивается в звук произносимых им слов. Своей должности, фамилии не называет. Представляется: «Федор Иванович». Выговаривает это с некоторой старательностью. «Липа», – решает Шорохов.

– На чем основано наше доверие? Рекомендация господина Манукова. Ее совершенно достаточно, но ради лучшего взаимопонимания, все же разрешите кое-что уточнить. Вы – совладелец торговой фирмы «Богачев и Компания» из города Александровск-Грушевский?

– Да.

– Фирма давнишняя?

– Дед нынешнего Богачева чумаковал – соль на быках из Крыма в Москву возил. Барыш получал большой. К концу жизни быков имел златорогих. Слава о них гремела по всему Югу России. Когда построили железные дороги, чумаковать стало невыгодно. Перешел на торговлю. Сын продолжил. Теперь внук – Евграф – дело ведет.

– И с какого времени вы совладелец фирмы?

– С осени прошлого года. На ту пору в разных товарах, в деньгах, в партиях скота было у Евграфа Богачева около двух миллионов. Еще с полмиллиона было в строениях в Александровске-Грушевском, в станице Урюпинской, в Миллерово, в Новочеркасске… Фирма приличная. Ну а я? Заводской рабочий. В город возвратился после восьми лет отсутствия.

– Вы возвращаетесь, встречаете солидного купца, тут же становитесь совладельцем?

– Я в ту пору искал, каким делом заняться. Евграф – как отцовское добро уберечь. Пил он. В светлые минуты понимал, что кому-то должен довериться. Не счетоводу же. В два счета опутает. Мы на одной улице росли, с детства – друзья. Притом, я совладелец только на пятую часть. Конечно, пожаловаться не могу. Верней, не мог, если честно. Три месяца назад господин Мануков предложил мне составить компанию: с корпусом генерала Мамонтова по красному тылу поехать. Посоветовал там ценными бумагами дореволюционных годов интересоваться. Мол, у большевиков эти бумаги ничего не стоят, а в Ростове на фондовой бирже идут хорошо. Поехал. Все бы ладно, но – тиф… В поездке я был всего месяц, там заболел, два месяца лежал в лазаретах Воронежа, Ростова. За это время Евграф Богачев все, что мог, распродал, из России уехал. Недели три назад его в Стамбуле, в кабаках, видели. Моя доля осталась, но без целого что она! Только на прожитье. Господин Мануков это знает, желая помочь, посоветовал к вам обратиться.

– Спасибо за откровенность. Но вот что позвольте еще уяснить. В недавнем прошлом вы заводской рабочий. А из ваших слов получается, что вам не в новинку счетоводство, котировки на бирже. Вас этому кто-нибудь обучал?

– Господь с вами! Для хозяина главное в торговле – здравый смысл, привычка с людьми по-доброму ладить. Правда и то, что я перед тем в Бердянске казначеем заводской кассы взаимопомощи был, потом – казначеем профсоюза металлистов. Поднаторел. Не захвати германцы Бердянск, я бы там и остался. Под пушечным огнем уходил. Двухпудовый мешок с деньгами на себе нес.

– И оттуда сразу прибыли в Александровск-Грушевский?..

Купеческая жизнь научила Шорохова: если разговор позволяет, не на всякий вопрос отвечай. И еще одно. Старайся отвечать не на тот вопрос, какой тебе задали, а на тот, который непременно последовал бы после твоего ответа на первый вопрос. Опережай. Тогда в собеседнике возникнет к тебе уважение.

– …И оттуда сразу прибыли в Александровск-Грушевский?

Промолчал. Что дальше. Момент решающий. Следующий шаг не за ним. Ждал.

– …Разведка… Шпионаж, – «Федор Иванович» теперь заговорил оживленно, даже с подъемом. И повторил: – Разведка… Шпионаж… Ужасные слова. К ним наша миссия отношения не имеет. Поверьте! Нас интересует только одно: успешно ли доходит союзная помощь до фронта? В чем тут шпионаж? Но – доходит ли?

– Так ведь подряды на перевозку сколько раз брали.

За этим было: «Союзная помощь до фронта доходит. Доказательство: подряды их фирмы». Речь вел исключительно о своем собственном интересе. И, опять же – «опережал»!

– Вы не поняли. До штаба дивизии доходит. А до нижнего чина? В каких сапогах он там, в окопе? В какой шинелишке? С какой винтовкой?.. Вопрос решающий. Когда на фронте под Петроградом у большевиков появились танки, европейские газеты писали, что они проданы офицерами Юденича из-под полы.

– Ну!

– Восхищаетесь?

– Так ведь подумалось: «А как и вправду такую махину туда-сюда перегнать? Капитал! И все довольны останутся».

– Вы серьезно?

– Сказали: «До нижнего чина». Господина Манукова упоминали. Когда мы с казаками Мамонтова ехали, Николай Николаевич, чтобы самолично увидеть то, о чем вы сейчас говорите, в окопы лез. Жив остался истинным чудом. Под расстрелом стоял!

– Это хорошо.

– Да чем?

– Вы трудности дела понимаете. Многие ваши соотечественники полагают, что за одно свое стремление сотрудничать с нами, их должно вознаграждать.

«Федор Иванович» поднялся со своего места. Шорохов тоже поднялся. Встреча, судя по всему, завершалась. Но чем?

– Ну что? – «Федор Иванович» смотрел насмешливо и даже презрительно. – Если получите послание, подписанное фамилией «Сислей»… Запомнили?.. Значит, оно будет от нас и адресовано вам, поскольку «Сислей» означает сразу обращение и подпись… Как и ваша к нам «Дорофеев». Потребуется срочная помощь? В сообщении, письме, телеграмме употребите два раза слово «всегда». Не забывайте: доверие, что золотая монета. От слишком частого употребления теряет вес… Сами в следующий раз не приходите. Сообщение пришлите с доверенным лицом. Обратится к любому сотруднику, скажет: «От Дорофеева», – эту фамилию «Федор Иванович» произносит не очень свободно.

Шорохов вскинул руки:

– Сколько на меня навалилось!.. А с главным вашим?.. Я мог бы сегодня его повидать?

– Он занят. Вообще в ту дверь входят не сразу.

– А господину Манукову что я могу говорить?

– Только то, что вы у нас были.

– Ну а…

– Потом. Все остальное потом, – увлекая за собой Шopoхова, «Федор Иванович» отступал к выходу. – Потом. Все остальное потом…

* * *

Таганрог всегда нравился Шорохову. Распростершись на высоком мысу, этот город открыт солнцу, свежему ветру. Он словно бы парит над бескрайним морским простором.

Такое ощущение возникло у Шорохова и теперь, когда, покинув Американскую миссию, он с высоты Воронцовского бульвара, протянувшегося у южной окраины города, смотрел на море. Береговая полоса оставалась где-то внизу. Казалось, что от подножия поросшего деревьями и кустами склона сразу начинается перламутровая водная гладь, беспредельная, потому что вдали она сливалась с осенним перламутровым небом, и где кончается небо, где начинается море, различить было нельзя.

«Дорофеев», «Сислей» – пустяки. Вообще может быть чепухой. Но как поступать дальше? Настаивать: «Человек серьезный. Прежде твердо договоримся»?.. Или какое-то сообщение сделать, прислать с нарочным? Станут еще раз выведывать, кто да что этот Шорохов. Осторожны. Вчерашняя слежка их дело. Будет она и сегодня.

И понятно, зачем Мануков затеял это приглашение в миссию. Человека, который о тебе знает слишком уж много, приблизь, обрати в подчиненные, займи мелочовкой: «Какая шинель? Какие сапоги?..» Сам-то Мануков во время казачьего рейда к нижним чинам не очень тянулся. На равных говорил с генералами. В Москве побывал, чтобы с большевистской стороны оценить подвиги Мамонтова…

* * *

Тронули за плечо. Обернулся: Чиликин.

Шорохов глянул вдоль аллеи в одну, в другую сторону. Поблизости никого больше не было.

– Простор! – Чиликин тоже оглянулся. – Жить бы да радоваться.

– Вполне, – согласился Шорохов.

Что дальше говорить этому человеку, он не знал.

– Удивлены? – спросил тот. – Но город-то крохотный. Каждый на виду. И смею спросить: в Земском союзе больше не появлялись?

– Зачем?

– Огорчены?

– Нет. Сало, мясо – мой обычный товар. Дешевле никто не поставит. Будут торги, определится.

Чиликин взял его под руку:

– Не надо стоять.

Аллею, по которой они шли, рассекала площадка с памятником Петру Первому. Отлитый в бронзе молодой царь с подзорной трубой в руках высился на цоколе из полированного коричневого камня.

Дама, не молодая, в темном пальто, в серой шляпке с вуалью привлекла к себе внимание Шорохова. По мере того как они с Чиликиным обходили памятник, она тоже обходила его, но так, чтобы все время им заслоняться. Филер?

– Я бы не прочь чего-нибудь съесть, – сказал Шорохов.

* * *

Заведение, в которое они затем зашли, было не очень высокого пошиба. Пальто здесь если снимали, то вешали на спинку собственного стула, публика выглядела неказисто.

Официант наконец подошел, принял заказ, удалился.

– Вы, – сказал Чиликин, – как понимаю, не позже чем завтра утром возвратитесь в Ростов. Скажите вашему Манукову: я могу передать ему полную опись всего, что генерал Мамонтов вывез из красного тыла. Разумеется, не бесплатно. Такая роскошь не для меня. В николаевских деньгах пятьдесят тысяч. Не очень и много.

Шорохов рассмеялся:

– Помилуйте! Ваш приятель вчера говорил, что трофеи переданы в Центральный банк. Николай Николаевич там опись получит. И притом: опись! Сама по себе, что она даст?

Чиликин качнул головой в сторону входа:

– За нами следят. Тот оцепеневший субъект.

Выждав с минуту, Шорохов взглянул в ту же сторону. За столиком почти у двери, спиной к ним, сидел человек, который вчера шел за ним от вокзала.

– Но зачем ему себя нам показывать? – спросил Шорохов. – Мог стоять за портьерой, ждать на улице.

– Мог, но не стал. Мало ли?.. Так вот, повторю: полную опись. Вы меня слушаете?.. Так и скажите: «Полную». Он поймет. И заметьте: господин Ликашин вчера на это намекал. Такие люди, как он, на ветер слов не бросают.

Манукову, высокому заокеанскому эмиссару, предлагалось спешно прибыть в Таганрог! Наглость. Или козловский издатель-редактор действительно владел документом достаточно важным? Купить самому? Если ничего стоящего не окажется, предложить Манукову, «Федору Ивановичу», наконец. Мол, представился случай, рискнул. Не очень и обманет, в общем. Правда, отдаст почти всю нынешнюю наличность. Сложность немалая.

Опасливо косясь на филера, Чиликин продолжал:

– Телеграфируйте, телефонируйте. До Ростова семьдесят верст. Поезда ходят. Может, наконец выехать на авто.

– А если я его не застану в Ростове?

– Ваши заботы. Послезавтра я уезжаю. Вообще из России, – он еще раз качнул головой в сторону филера. – И, знаете, я ухожу. Завтра под вечер зайдите. Торжковская восемь. На подоконнике будет гореть лампа. Дверь окажется не на запоре.

– Нам еще не подали.

– Пойдемте. Все гораздо серьезней, чем полагаете.

Они вышли на улицу.

– Разойдемся на перекрестке, – сказал Чиликин.

Они так и сделали, но, едва свернув за угол, Шорохов остановился. Темнота только начала сгущаться. Улица еще просматривалась на всю длину. Шли какие-то женщины, старики. Никого больше.

Так что же? Слежка была вовсе не за Чиликиным, а за ним самим, как и вчера? И теперь этот человек в сером пиджаке, в галифе за ним наблюдает?.. Но тогда то, как он, Шорохов, сейчас ведет себя, глупость вдвойне. Уходить. Ничего больше не остается. Филер проводит до гостиницы, потом кому-то где-то об этом доложит. Примут к сведению. И что из того?..

* * *

На следующий день, под вечер, Шорохов пришел по чиликинскому адресу.

Дом был кирпичный, в один этаж. Высокое крыльцо с чугунным, узорчатым козырьком вело к дубовой двери с темной от времени бронзовой ручкой в виде гусиной шеи. Еще издали заметил: на подоконнике, за шторой, тусклый огонек. Оглянулся. Улица пустынна, сумерки. Отчетливо что-либо можно различить лишь шагов на сто, не больше.

Помнил: «Дверь окажется не на запоре». Но дверь-то еще и приотворена! Об этом Чиликин не говорил. Что бы ни было, а входить надо.

Не вынимая из кармана наган, Шорохов на ощупь перевел предохранитель, снова огляделся. Безлюдье, прежняя тишина.

Перешагнул порог.

В прихожую выходило три двери. Толкнул правую. Она верней всего вела в комнату, где на подоконнике горела лампа. Сразу увидел Чиликина. Он лежал на полу лицом вверх. Глаза были открыты. У головы темным кругом растеклась кровь.

Шорохов отступил в угол комнаты, в черный прямоугольник, образованный тенью распахнутой двери. Оттуда оглядел комнату.

На полу, среди канцелярских папок, бумажек – перевернутые ящики письменного стола.

Вытащили, вывалили все, что в них было.

Дверцы книжного шкафа распахнуты, книги разбросаны по полу, многие из них раскрыты веером.

Искали какой-то листок, конверт, который мог быть в книгу заложен.

Стулья тоже перевернуты. Кожа сидений вспорота. Искали и там. Значит, в ящиках, в книгах, того, что интересовало, не нашлось.

Тишина по-прежнему была полной. Ни с улицы, ни из глубины дома не доносилось никаких звуков.

Поднявшись на цыпочки, Шорохов подошел к Чиликину, наклонился, приложил руку к его груди. Мышцы одеревенели. Пригляделся: кровь на полу – сухое пятно. Убит не меньше шести часов назад.

Но почему горит лампа на подоконнике? Притом – керосина убыло не так много. Зажгли, самое большее, час-полтора назад.

Знали, что должен прийти Мануков? Поджидали?

Шорохов еще раз склонился над трупом Чиликина.

Костюм не смят, руки спокойно вытянуты.

Не сопротивлялся.

Что же тут было?

Пуля вышла и верхней части лба, у кромки волос. Стреляли сзади, в затылок, притом снизу вверх. Объяснить можно только так: убили неожиданно, скорей всего, в приятельском разговоре, незаметно занеся руку с револьвером за спину. Предательство. Что еще и могло быть?

Шopoxoв снова отступил в темный угол.

Итак, убили. Потом приступили к обыску. Начали с письменного стола. Вывернули ящики. Перерыли книжный шкаф. Перетрясли книги. Взялись за стулья. Вспороты сиденья трех. Четвертый стул пощадили. Значит, то, что искали, нашли. Или – кто-то помешал. Не он ли своим приходом?

Шорохов услышал тяжелые вздохи. С ужасом перевел глаза на Чиликина. Жив?

Другое! Шум чьих-то шагов.

Выхватив наган, прижался спиной к стене.

Лампу смело с подоконника.

Успел удивиться: «Где же звук выстрела?»

В комнате была еще одна дверь. От удара она распахнулась. В темноте какой-то человек пробежал мимо Шорохова.

Уходить и ему? У крыльца напорешься на того, кто только что пробежал.

Или на того, кто выстрелил в лампу. Если не было слышно звука, значит, стреляли с улицы.

Кто?

Стена, к которой спиной прижимался Шорохов, содрогнулась. Из той, другой, только что раскрывшейся двери, в комнату ворвалось пламя, волной покатилось по полу.

Шорохов не заметил того, как миновал переднюю, спрыгнул с крыльца. На противоположной стороне улицы остановился.

Дом полыхал. Горбатилась, рассыпалась охваченная огненным вихрем крыша.

Из соседних дворов, домов выходили люди. Толпились у крылечек, калиток.

* * *

Утром Шорохов покинул Таганрог. Извозчику приказал ехать такой дорогой, чтобы увидеть чиликинский дом.

Осталась от него кирпичная, черная от копоти, коробка. Какие-то люди копошились внутри ее.

* * *

Он приехал в Новочеркасск вечером 14 ноября, поселился в гостинице весьма известной – «Центральная». Постояльцы – именитое донское офицерство. Плохо. Мог привлечь к себе излишнее внимание. Подвел комиссионер, который подхватил его на вокзале. Был усталым. Хотелось поскорей определиться с жильем. О Манукове в день приезда никого расспрашивать не стал. Поступил правильно. На следующее утро тот сам пришел к нему в номер. Оказалось, тоже живет в «Центральной». Войдя, объявил:

– Поздравляю. Сито вы проскочили.

Сразу отправились завтракать в гостиничный ресторан. По дороге, а потом и за столиком, беседовали.

– …Ну и как Таганрог?

– На бульварах публика. Спокойное море.

– Погода?

– Одет был по-летнему.

– В миссии вас долго исповедовали?

– Час, пожалуй.

О чем Шорохов там говорил, с кем, Мануков спрашивать не стал. Рассказ о Чиликине выслушал до конца, не выражая особого интереса. Правда, и сам-то он говорил безразличным тоном. Начал с объяснения, что встретился с этим человеком случайно, в его дом пришел по приглашению, о смысле которого козловский издатель-редактор заранее ничего ему не сказал. Так было проще всего избежать возможного упрека в попытке «перехватить» ту злополучную опись, дела теперь прошлого.

– Попытки в этом разобраться, вы так и не предприняли? – спросил Мануков.

– Стрельба, пожар. Могли сказать, что убил его я.

– Но, погодите… Была слежка. Как тот человек выглядел?

– На бульваре, считаю, это была женщина. В кофейне и на улице – мужчина.

– Приметы?

– Бритый, среднего роста, худой. Серый пиджак, сапоги, галифе.

– Сутулый? Грудь колесом? Походка?

– Пока человек сидит, этого не заметишь. Когда где-то за тобой тянется, тоже.

– Козловского деятеля жаль, – после некоторого молчания произнес Мануков.

Улыбка слегка раздвинула его губы. Знак немалого волнения, как знал Шорохов.

А тот взглянул на карманные часы:

– Теперь главное, ради чего я пришел. Вам предстоит свидание с одной персоной. Замечу: не только в миссии, но и перед ней я за вас поручился. В том смысле, что вы не трусливы, притом достаточно осторожны, и как бы сказать? С большим душевным здоровьем. Не брезгливы в самом широком смысле. Не знаю, все ли вы поняли из того, что я сейчас сказал.

– Почему же? Вроде бы хвалите… И куда мы пойдем?

– В место вполне вам знакомое. В Управление снабжений штаба Донской армии. И, во-первых, это будет визит к лицу значительному. Во-вторых, ради нашей с вами общей пользы имейте в виду: от меня у этого лица каких-либо секретов нет. В-третьих, возможные ваши выгоды от взаимоотношений с этим лицом, надеюсь, будут значительны. Говорю о выгодах материальных. И, наконец, последнее. Позавчера состоялось мое венчание с Евдокией Фотиевной Варенцовой.

– Боже мой! – воскликнул Шорохов. – Рад безмерно. С Фотием Фомичом у меня были самые дружеские отношения.

– Знаю. Он даже пытался вас за нее посватать.

– Когда это было! Да и что! Застольные разговоры. Еще до того, как вы стали бывать в их доме.

– И это я знаю. Но просьба: при встрече с Евдокией Фотиевной ни слова о том, как ее отец умер. Я за многое в прошлом вам благодарен. Помню. Сейчас Евдокия Фотиевна нуждается в вашей поддержке.

– Конечно… это конечно, – повторял Шорохов. – Я понимаю… Конечно…

* * *

Значительным лицом, о котором говорил Мануков, оказался ресторанный приятель Чиликина Трофим Тимофеевич Ликашин. Следовательно, Мануков наверняка знал: в делах, связанных с Чиликиным, Шорохов его обманывает.

И еще об одном подумал Шорохов. То, что произошло в Таганроге, Манукова заинтересовало чрезвычайно. Выдала не только улыбка. Едва представив его Ликашину, он сразу и несвойственно ему торопливо ушел. Почему?..

Когда остались одни, Ликашин, глядя перед собой и отрицательно водя из стороны в сторону своей фарфоровой бородкой, проговорил:

– Нет, друг мой, нет…

Кабинет этого господина был превосходен. Громадные окна. До блеска натертый паркет. Стены, затянутые золотисто-лиловым шелком. Дубовый, на массивных тумбах с львиными мордами письменный стол, за ним иссиня-черный с золотым орнаментом сейф. Справа от стола – книжный шкаф красного дерева, слева, в тон ему, столик и кресло. Это что же? За раз больше одного посетителя здесь не бывает? Если бывают, то стоят в почтении?

– Нет, мой друг, – Ликашин поднялся из-за стола, заложив руки за спину, прошелся по кабинету. – Нет. Сейчас время британцев. При случае взгляните на карту мира. Почти вся она цвета английского, м-м… газона. Хотите пример? Те же мамонтовские трофеи, о которых мы с вами не столь давно говорили в компании с господином Чиликиным, царствие ему небесное.

«Чудо какое-то, – подумал Шорохов. – Все помешались на одном и том же».

Сопровождая свои слова то стремительными, то плавными движениями рук, Ликашин продолжал:

– Когда ими интересуется кто-либо из американцев, чувствуешь: этих господ занимает лишь, сколько в них золота, икон, какие тысячи они стоят. У британцев интерес иной. Есть ли истинные произведения искусства, картины известных художников? В этом уверенность в собственном вкусе, праве выбора, наконец.

– В трофеях генерала Мамонтова они есть, эти произведения?

– Естественно.

– И сколько?

– Что – сколько?

– Если оценить. Пусть не самые дорогие.

– Вы! – Ликашин схватился за голову. – Представитель достойного российского купечества! И вас настолько испохабило общение с этим зарубежным коммерсантом! Что он вам? Кто? Гастролер!.. Можете передать. Это я и в глаза ему говорю. И мы с вами разве за партией в преферанс? Там после прикупа карты на стол и – полная ясность. Точней – полная предопределенность. А тут все зависит от того, что вы ждете в завтрашнем дне.

– А чего, Трофим Тимофеевич, – Шорохов с недоверием смотрел на Ликашина, – лично мне, скажем, в этом завтрашнем дне ждать?

Вспомнилось: «Три вопроса подряд собеседнику, и – о вас все известно», – говорил когда-то Мануков. Ликашин их задал четыре. Не слишком ли?

– Вы такой же… – подвел итог тот. – Но всяких там чаш для святых даров, кадильниц я не видел, поступило прямо в епархию. Прочее? Темнить не буду. У меня принцип: желаешь доверия, доверяй сам. Так вот, остальное я видел. И, признаться, не потрясен.

– Может, в казну что-то не попало, – осторожно проговорил Шорохов.

– Конечно, – энергично согласился Ликашин. – И вполне понимаю: на мельнице быть и в муке не запачкаться… Законное право командира.

Шорохову надоели переливы ликашинского голоса, то, как он поглаживает бородку, подмигивает, посмеивается. Сказал со вздохом:

– В чем оно, это право?

– Леонтий Артамонович, – Ликашин рассерженно взглянул на Шорохова. – Вы что? Прикидываетесь? Такое со мной не проходит. Ошибка генерала Мамонтова только в одном: пожелал быть фигурой политической. Отсюда все его беды,

– Какие беды! – Шорохов тоже рассердился, говорил зло. – На Дону на руках носят, командует корпусом. Большой войсковой круг почетную шашку поднес.

– Корпус… войсковой круг… шашка… Я о другом. Желаете повидать донского героя? – Ликашин по-озорному прищурился. – Стараюсь не для вас, для вашего генерала. А то вечером сядете писать донесение, и будет нечего.

– Вы говорите о ком? – спросил Шорохов.

– О генерале Хаскеле. О ком еще? Глава миссии, куда вы бегали на поклон. А приглашаю вас на встречу с другим генералом – с Константином Константиновичем Мамонтовым. Вы Большой войсковой круг упомянули. Так вот, в лице членов этого круга его сегодня будет чествовать Второй донской округ. Желаете присутствовать? В десяти шагах от генерала будете сидеть. Гарантирую.

Предложение было неожиданным. Как любая внезапность, оно в первый момент встревожило Шорохова.

Ликашин продолжал:

– Ну а потом мы с вами обсудим одно предложение. Порядочные люди должны помогать друг другу. Истина. Не так ли?

* * *

Чествование происходило в банкетном зале гостиницы «Европейская». С того времени, как Шорохов видел Мамонтова в последний раз, тот заметно погрузнел, раскидистые, с проседью усы его стали менее внушительными, поредели. Восседал он во главе почетного, на возвышении, стола, говорил много и с удовольствием.

– …Значение рейда, господа, в том, что, во-первых, нами захвачены и уничтожены важнейшие железнодорожные узлы, во-вторых, мы обездолили на весь зимний период Красную армию, обрекли ее на голод, истребив огромные запасы, захваченные в тыловых базах, а с роспуском красных резервов сделали наше движение на Москву совершенно беспрепятственным. И, по моему глубокому убеждению, корпус дошел бы до Москвы непременно, если бы не те сведения, которые я получил и которые заставили меня повернуть на Дон, на помощь родному фронту.

Мамонтов сделал паузу. То с одной, то с другой стороны банкетного зала тотчас послышалось:

– Спасителю Дона – ура!

– Национальному герою – ура!

– Ура!.. Ура!..

Дождавшись, пока прекратятся овации, Мамонтов продолжал:

– Но знали бы вы, господа, как неожиданным было наше появление в Ельце! Находившиеся в городе красные приняли казаков за своих, встретили их оркестром. Все учреждения и банки продолжали работать… Из-за полной неосведомленности советских властей, нам удалось захватить в Народном банке – бывшем Государственном – шестьдесят пять миллионов рублей, процентные бумаги, банковские книги, драгоценные вещи, золото, конфискованные у ювелиров… Причем, господа! Коммунисты, засевшие в городе, просили по телефону у Совдепа прислать им подкрепление. Но в Совдепе были мы. Я лично ответил: «Подкрепления будут немедленно высланы». И подкрепления были высланы, и они немедленно ликвидировали коммунистов.

– Спасителю Дона – ура!

– Символу казачьей доблести – слава!

– Ура!

– Особенно мне памятен Воронеж. Едва мы вступили в город, все его улицы заполнились народом, главным образа женщинами, так как мужчины, в главной своей массе, были мобилизованными, а частью уведены большевиками. В порыве восторга они плакали, ломали руки, целовали полы моей шинели, целовали мои руки, целовали казачьих лошадей!

– Ура! Ура!

* * *

Шорохов постепенно освоился с обстановкой. Как и прочие в этом зале, что-то ел, пил. И мысленно все более зло спорил с Мамонтовым: «Коммунисты, засевшие в городе». Это он говорит о Ельце. Но туда он, Шорохов, въехал вместе с первой мамонтовской колонной. Видел своими глазами: город захватили в результате предательства тех, кто руководил обороной. И «засевшие в городе» это были защитники коммуны в бывшем монастыре. Не сдавались они потому, что там располагался детский дом сирот, родители которых погибли в этой войне… Ну а это: «Особенно мне памятен Воронеж… В порыве восторга они плакали, ломали руки, целовали полы моей шинели, целовали казачьих лошадей…» Целовали лошадей! Это в том, отчаянном бою у Чернавского моста, где он был… И Мамонтов в Воронеже тогда не находился! Застрял со своим воинством в Рождественской Хаве…

* * *

– А когда мы вошли в Митрофаньевский монастырь, чтобы отслужить благодарственный молебен, все, как один человек, запели «Христосе воскресе», раздались рыдания…

– Спасителю Дона – ура!

* * *

Но и в Митрофаньевском монастыре тебя не было!..

* * *

– …В Совдепии не только интеллигенция, представители правых партий, но и все так называемые пролетарии, задыхаются от прелестей большевизма. Там народ вместо хлеба получает жмыхи и даже не ест их, а только сосет, и этим бывает сыт… Большевики дышат на ладан. Во всем, начиная от продовольствия и кончая транспортом, полнейшая разруха.

– Спасителю Дона – ура!

– Национальному герою – ура!

«Но ты же начал свою речь словами: “Нами захвачены и уничтожены железнодорожные узлы. Мы обрекли на голод, истребив огромные запасы, захваченные в тыловых базах”. Значит, до прихода казачьего корпуса были там исправные железнодорожные узлы, были огромные запасы. Кто тогда принес разруху в те края? И неужели никто из сидящих здесь господ в военном и штатском этого не понимает?»

– Ура! Ура! Ура!..

– …Рейд, который мы совершили, крупнейший в военной истории. Счетчик следовавшего с корпусом бронеавтомобиля показал, что всего на 22 сентября было пройдено две тысячи сорок пять верст.

– Спасителю Дона – браво!

– …Большевистские документы в руки к нам попадали. Я отправлял их с разъездами в штаб Донской армии. В частности, чрезвычайно важные сведения, захваченные у комиссара, члена Совета республики Барышникова. Фамилию его помощника я не упомню. Их захватили случайно, когда они проезжали на великолепном автомобиле. Они сказали, что они мелкие служащие. Потом мы узнали: главковерхи. Едут по приказу самого Троцкого, чтобы разоружить Тридцать первую дивизию, состоящую из сибиряков и потребовавшую отправки на Восточный фронт. Я после этого заявил им: «Дни ваши сочтены. Требую от вас полного и чистосердечного признания. В противном случае смерть ваша будет горька». Командир восьмой советской армии прислал ко мне делегацию произвести обмен обоих комиссаров на наших пленных. Я предложил этому командиру в трехдневный срок очистить фронт Восьмой армии, сложить оружие, обещая за это освободить Барышникова и его компаньона. Он моих условий не принял, и оба комиссара не избегли своей участи.

«В обмен на двух человек вся армия должна была сложить оружие! Предложение – на завал. И этим он хвастает!»

Седоусый, худощавый старик в полковничьей форме поднялся из-за столика, что-то стал говорить. Расслышать его слова Шорохову не удавалось.

Мамонтов тоже поднялся, чеканно отрезал:

– Корпус шел в совдеповский тыл не за бумажками. Прошу, господа, это не забывать. Судьба войны. Вот задача, которую он решал.

– Ура! Ура!

– Спасителю Дона – ура!..

– Герою Русской Вандеи – ура!

Ликашин повернулся к Шорохову:

– Что с вами? Вы спите?.. Аплодируйте. Генерал откланивается.

Под восторженные возгласы Мамонтова на руках вынесли к стоявшему у подъезда автомобилю.

* * *

По дороге к гостинице – Ликашин жил неподалеку от нее, их путь совпадал – Шорохов проговорил:

– Все-таки Мамонтов фигура политическая.

Они вот-вот должны были расстаться. Хотелось успеть вызвать Ликашина на разговор об обещанном им предложении.

– В чем? – неприязненно спросил Ликашин.

– Ну, как же! С одной стороны: «Посылал разъезды с важными документами», значит, собирали их там, с другой: «Корпус шел в совдеповский тыл не за бумажками». Что любо, тому и верь.

– По вашим суждениям это и есть признак фигуры политической? – Ликашин остановился, негодующе взглянул на Шорохова. – Вы что? Опять морочить мне голову? Мамонтов заботится о безбедной жизни в эмиграции. Ничего иного из его ответа тому маразматику не следует… «Русская Вандея» – это правильно. А чем завершилась Вандея во Франции? Полным разгромом. Надо бы не забывать. И зачем ее судьбу афишировать? Не поняли? Все равно можете это передать своему генералу.

– Передам, – подтвердил Шорохов. – А, простите, о каком предложении прежде вы говорили?

Ликашин широким жестом указал на дом, возле которого они стояли:

– Как можете? Здесь! У подворотни!.. Есть вещи, которые нельзя профанировать. Святые вещи… Отложим на завтра. Стены помогут. Или обрушатся. Так тоже бывает.

Он повернулся на каблуках и, прямой, гордый, благородный каждой черточкой внешности, поступью, прошествовал по тротуару.

* * *

«Идти к этому деятелю или не идти? Крутит, красуется. Предо мной-то ради чего?» – эта мысль не давала покоя.

Была еще загадка. Ответы Мамонтова на вопрос о захваченных во время рейда бумагах. Сначала он заявил: «Большевистские документы в руки к нам попадали. Я отправлял их с разъездами в штаб Донской армии». Проговорил это совершенно спокойно. Так сказать, мимоходом. Затем вдруг раздраженное: «Корпус шел в совдеповский тыл не за бумажками!» Объяснить можно только одним: в этот второй раз честь не позволила сказать неправду. Ответил уклончиво. Значит, все же имелись какие-то документы, говорить о которых, генерал был совершенно не расположен. Не потому ли, что они находились теперь в личном его распоряжении? Ликашин знал про них. Еще в Таганроге, по обычной своей привычке краснобайствовать, выболтал. Знал про них и Чиликин. Слова «полная опись» ничего другого не означают. Потому его и убили. Кто?

На очень тонком льду стоишь, когда перед тобой такие вопросы…

* * *

Едва он сказал, кто именно его пригласил, караульные у входа расступились. Старик гардеробщик с поклоном принял пальто, шляпу, калоши. Оказавшийся тут же чиновник, почтительно идя рядом, проводил до ликашинского кабинета, услужливо открыл тяжелую дверь.

Ликашин сидел за столом. При виде Шорохова жестом указал на кресло возле бокового столика, сам же продолжал вглядываться в какие-то листки, время от времени что-то в них подчеркивая. Лицо его кривилось презрительно.

Выказывал могущество? Проверял, насколько Шорохов терпелив? Покорен, наконец?

Да, терпелив. Да, покорен.

Думая, произносил про себя эти слова Шорохов резко. Но в кресле сидел с видом самым умиротворенным. Так наслаждаются покоем. Не иначе.

Ликашин распрямился, рывком положил перед Шороховым листки, в которые только что всматривался, застыл, скрестив на груди руки.

«Заседание Большого Войскового круга, – прочитал Шорохов на первом листке. – Обсуждение вопросов снабжения. Закрытая часть. Докладчик генерал Ярошевский. Содокладчик – Председатель ревизионной комиссии круга М.Н. Мельников».

Шорохов перевел глаза на Ликашина. Тот стоял в прежней позе. Требовательно смотрел на него. Встретившись взглядом, сказал:

– Читайте только подчеркнутое.

Шорохов снова взглянул на листок. Что же это отчеркнутое?

«…Генерал Ярошевский: Уважаемые члены Войскового круга! Операции по заготовке хлебных продуктов и зернового фуража с начала отчетного периода, то есть с апреля месяца, были сужены из-за занятия большевиками северных округов Донской области, причем в настоящее время возникает опасность, что в случае отсутствия должного количества денежных знаков непосредственно на руках у заготовителей, хлеб уйдет с рынка и цены на него возрастут неоглядно…»

Интереснейшее заявление. Ему прямая дорога в сводку. Запомнить бы слово в слово.

– Дальше, – услышал он капризно-требовательный ликашинский голос. – Только – подчеркнутое. Не тратьте время, вам некогда.

– Мне? – удивился Шорохов.

За тем, выражает ли его внешность покорность и умиротворенность, он не следил.

«…Сплошь и рядом заготовитель еще не отчитался в прежнем авансе, а ему выдают и второй, и третий. Таким образом, на руках нередко скапливаются изрядные суммы. Является соблазн израсходовать их не по прямому назначению…»

Однако зачем ему это читать?

– Дальше! – проговорил Ликашин.

Но что же дальше?

«…Опасно и крайне невыгодно для казны, когда служащие правительственных учреждений, особенно такого характера, как отдел продовольствия, одновременно участвуют в частных коммерческих предприятиях или имеют свои предприятия. Такие служащие часто теряют различие между своим и казенным, причем не в пользу казенного… Крупные, на несколько миллионов рублей, заготовки передаются, например, компаниям из нескольких родственников… Бывали случаи, когда производился расчет с поставщиками, между тем как в действительности ничего не было поставлено».

– Дальше, – подстегнул его ликашинский голос. – Не надо копаться.

«…Типичный случай. На Украину, когда там появились большевистские войска, посылается из интендантства заготовитель с суммой денег в 3 миллиона рублей. Этот заготовитель так и пропал. А вместе с ним и три миллиона рублей. И нет никаких указаний, что интендантство предприняло какие-нибудь шаги к отысканию посланного и денег…»

Однако зачем Ликашину, чтобы он все это знал? Сообщить Американской миссии? Ликашин с Мануковым приятели. Мог бы просто передать ему копию этих листков.

«…Точно так же никаких мер не принималось к отысканию и другого заготовителя с 800 000 рублей, отправленного туда же… Торговый дом “Выметов и Будагов”, имеющий промыслы в Азербайджане, обязался поставить 15 тысяч пудов каспийских сельдей, получил аванс в сумме 2 миллиона 500 тысяч рублей, причем поставщики, как и положено, не только были освобождены от мобилизации, но и оградили себя особым пунктом о низложении ответственности в случае народных волнений, занятия местности неприятелем и так далее. Причем поскольку договор был заключен 13 августа и подобные осложнения вполне могли быть предвидены, то на этой сделке войско сильно прогадало. Впрочем, фирме пошло не 2 с половиной миллиона рублей, а только 2, как видно из торговых книг, а остальное ушло неизвестно куда, возможно, какому-нибудь посреднику…»

Шорохов покосился на Ликашина. Стоит как и прежде. Не человек – памятник. Не у него ли эти полмиллиона осели?

«…В конце марта в хлебном отделе появился некий Молдавский. Очень дорогой отделу продовольствия этот господин Молдавский! Он около 12 с половиной миллионов рублей получил комиссии и считает, что отдел должен ему еще несколько миллионов… Характерный случай. Некий Асеев заявил, что готов снабжать войско Донское продуктами своих фабрик, расположенных в Тамбовской и Пензенской губерниях, и просил выдать аванс в 9 миллионов рублей. Выполнение договора должно было начаться по истечении трех месяцев со дня освобождения этих губерний от большевиков. Отдел нашел этот договор приемлемым и возможным выдать аванс…»

– Достаточно, – проговорил Ликашин за его спиной. – Нет. Еще это. Тоже – только подчеркнутое. И спешите. В ваших интересах. Потом поймете.

«…Официальные отделы Управления снабжений должны брать при заключении договора 12 процентов, из которых 3 с половиной процента комиссионных, 3 с половиной процента на содержание служащих, 1 процент на утерю и усушку, 5 процентов в пользу жертв гражданской войны. Берут же 35 процентов! И заготовители все как один соглашаются на такие условия. Полагают это для себя выгодным. Или, говоря иначе, здесь же, в Управлении, дают взятки. Да, дают. И, конечно, у них берут. Когда и как? Берут с глазу на глаз в служебном кабинете…»

Подчеркнутых строк больше не было. Шорохов вопросительно взглянул на Ликашина. Что дальше? Последует предложение поступить в их отдел на службу? Чепуха. Местного, из мещан, на службу в такое Управление никогда не возьмут.

Ликашин отобрал у него листки, вложил в большой белый конверт, спрятал в несгораемый шкаф, взамен достал оттуда лист географической карты, развернул его на столе, взглянул на Шорохова:

– Итак, вчера мы остановились на том, что вы желаете быть полезны Донской армии. Как помните, мы говорили об этом у подворотни.

– Да, – ответил Шорохов. – Если притом и мои интересы…

– Вот, – прервал его Ликашин. – Хорошо всем и хорошо мне. В таком случае вы, как заготовитель Управления…

– Я?

– Договор с вами подготовлен. Сорок тысяч пудов ячменя и пшеницы. Не шутка. Сорок вагонов! А то и все сорок пять.

Что это было? Очередной приступ болтовни? Чтобы потом съязвить: «Разохотились? Так вот же вам…»

Но прерывать Ликашина Шорохов не стал.

Тот продолжал:

– Да. Как заготовитель, агент нашего отдела, вы должны немедленно выехать. Куда? – он водил пальцем по карте. – Касторная? Ни в коем случае! Курск… Слишком примелькалось. Курск! Курск! Все туда едут… Ваш район будет вот здесь, восточнее. Назовем его так: уезды, примыкающие к городам Щигры и Колпны. Пусть в Управлении думают, что это бог знает где. Вы меня поняли? Вы человек умный. Я не ошибаюсь.

Шорохов изумленно смотрел на Ликашина. Тот говорил:

– Такая подробность. Вы должны прибыть в этот район не позже чем через четверо суток. Это не близко. Шестьсот верст. Сумеете? Нет? Если нет, то на такой случай в договоре имеется пункт: «Заготовитель возвращает аванс и платит десятипроцентную неустойку, гарантируя это всем личным своим достоянием и оплатив при этом гербовый сбор в сумме двухсот пятидесяти рублей». Надеюсь, вам не будет жаль тогда этой суммы?

– Двухсот пятидесяти? Нет, конечно.

Ликашин снисходительно проговорил:

– Вы еще ничего не понимаете. Вижу по глазам.

– Объясните.

– Сегодня вы получите аванс и немедленно выедете. Вам очевидна механика нашего с вами предприятия?

– Нашего с вами?

Понимал он пока одно: Ликашин его во что-то впутывает. Сказал:

– Я готов следовать вашим советам.

– Указаниям, – вкрадчиво поправил Ликашин. – Вам предстоит получить от нашего Управления аванс. Конечно, наличными. Выступление генерала Ярошевского очень тут кстати. Обязательствами казны, расписками народ сыт. Ну и это, надеюсь, вам очевидно: тридцать пять процентов полученной суммы вы сразу передадите казначею отдела. Столько же передадите мне.

– А закупать?

– Зачем! Вы приедете в местность, которая через двое-трое суток после вашего появления там, будет занята красными, – костяшками пальцев Ликашин постучал по разложенной на столе карте. – Никакие, простите, контролеры не успеют проверить, в самом деле вы заготовили пшеницу, ячмень или нет. Если так, чего ради вы будете что-либо заготовлять?

– Такой торговли я, знаете, еще ни разу не вел, – на всякий случай проговорил Шорохов.

Не подслушивают ли?

– Аванс, следовательно, будет сразу списан, как утраченный в результате не зависящих от вас обстоятельств. В договоре, который вы подпишите, такой пункт имеется. Иначе какой честный заготовитель возьмется за дело?

– Честный?

– Да, – с полнейшей серьезностью ответил Ликашин. – Но потому не двенадцать, а тридцать пять процентов комиссионных. Плата казне за ее повышенный риск.

– Значит, те, с кого вы берете двенадцать процентов, товары вам заготовляют.

– Их районы заготовки с повышенным риском не связаны. Что вас удивило? Обычная торговая практика.

– Следовательно, район городов Колпны – Щигры будет в ближайшие дни сдан красным?

– Под большим секретом: удерживать его не собираются. Оборона создается вокруг Касторной. Эту станцию в штабе Донской армии твердо рассчитывают удержать. Потому вам и не следует разворачивать свою деятельность в ее окрестностях.

– Какой же аванс? – осторожно опросил Шорохов.

– Два миллиона.

Шорохов дернулся в своем кресле:

– Сколько?

– А чего вы ждали? Общая сумма контракта восемь миллионов. Еще бы! Сорок тысяч пудов. На круг – двести рублей за пуд. Посчитайте? Впрочем, в нашем случае это безразлично.

– Шестьсот тысяч из них моя доля?

– Да.

– Трофим Тимофеевич! Бога ради! Хоть бы что-нибудь я понимал. Объясните. Почему – мне? Больше некому? На такое-то дело!

Он лукавил. Ему все было понятно. Но все же – шестьсот тысяч!

– Очень просто, – сказал Ликашин. – Рекомендация господина Манукова. Его просьба, если хотите. Кроме того, основанная на личном моем впечатлении, уверенность, что вы не подведете. Представьте себе: плывет корабль. Открытое море, волны. Любая заклепка должна быть надежны.

– Я эта заклепка?

– Зачем так скромно! Вы – сотня, тысяча заклепок, гаек, чего хотите… Но – к делу. Ваша единственная задача, прибыв в район заготовок своевременно оповестить оттуда, то есть непосредственно с места событий, Управление снабжений, что все обусловленное договором вы закупили. Срочная телеграмма по военному проводу: «Закуплено и складировано на станциях Щигры, Колпны, – Ликашин водил пальцем по карте, – Охочевка, Мармыжи, – названия-то! Любому впечатлят, – сорок тысяч пудов пшеницы, ячменя. Прошу выслать пять пудов шпагата для затаривания мешков».

– Зачем шпагат, если… Вы же сказали…

– Как зачем? Чтобы получить за подписью начальника продовольственного отдела генерала Ярошевского телеграмму: «Шпагат выслан не будет. По условиям договора обеспечение им в заботы Управления не входит». Очень важный документ! Генералу ведь как доложат? «Заготовка выполнена. Просит шпагат для зашивки мешков, но заготовитель обязан снабжаться этим имуществом самостоятельно». Все это, разумеется, будет запротоколировано. Значит, и то, что заготовка выполнена. Чего еще?

Шорохов расхохотался:

– Боже! Как просто!

– Просто, поскольку в дальнейшем вмешаются обстоятельства, ни от кого не зависящие.

– Та-ак, – протянул Шорохов. – И куда мне потом?

– Сюда, в родные стены. Новый договор, аванс, новый район.

– И получу еще такую же сумму? Но роль-то моя ничтожна.

– Не скажите. Вы – то колесико, без которого вся машина не закрутится. Неизбежная необходимость, я бы сказал. Кроме того, вы рискуете головой. Случайная пуля, шашка тут – мелочи. Или, если на то пошло, это не мои и не моих друзей трудности. Другое! Ревизия. Инспекция Полевого контроля. С этим сейчас очень строго. Чуть что – военно-полевой суд. Всякий раз нужен хотя бы один, абсолютно подлинный документ.

– «Пять пудов шпагата»?

– Да. И чтобы был телеграфный чиновник, который вашу депешу отправил из этих Щигр, Колпны, поставил штемпель на ее копии, выдал квитанцию об оплате. Один такой документ и – споткнется любая комиссия. И сами вы тогда сможете говорить о своем пребывании в заготовительном районе под любой присягой. Главное, это позволит кому угодно, хоть самому атаману войска Донского, с чистой душой разрешить списание имущества, утраченного в результате наступления красных. Потому же неплохо, чтобы в этой поездке вас заметило как можно больше людей. Не таясь, называйте сумму контракта. Угощайте господ офицеров в полках. Вы играете в карты?

– Очень плохо.

– Прекрасно! Проигрыш десяти—двадцати тысяч в одном, в другом месте вас не разорит. Вас должны заметить, чтобы, если потребуется, тоже засвидетельствовать, что вы были в этих Щиграх, в этой богом заботой Колпне. Не мелочитесь. Больше уверенности в себе. Три-четыре таких поездки, и мы с вами настолько богатые люди, что нам будет хорошо в любой стране. Если, конечно, вас туда влечет. А нет, так и в России с деньгами всегда лучше, чем в России без денег. Знаете анекдот? Один спрашивает другого: «Почему наше дело не движется?» – «Для этого десять причин». – «Какие же?» – «Во-первых, нет денег». – «Не продолжайте. Остальные причины не имеют значения».

Шорохов сказал:

– Мне ни сегодня, ни завтра не выехать. Надо взять с собой приказчика, сторожей. Они в Александровске-Грушевском. День туда, день там, день обратно.

Ликашин сморщился, как от какой-то кислятины:

– Приказчики… сторожа…

– Кто-то должен в поездке заботиться обо мне, оберегать, особенно если я каждому встречному буду представляться: «Заготовитель… Koнтракт на восемь миллионов…»

Шopoxoв думал о предстоящей встрече со связным. Если она сегодня не состоится, придется пробыть в Новочеркасске еще неделю, что бы там Ликашин ни говорил. Сведения о Касторной – важнейшие.

– Возьмите с собой одного, ну, двух надежных людей. Хотите, порекомендую? Служили в отряде Чернецова. Головы, как капусту, рубили.

Шорохов не ответил. Одного действительно подходящего человека он знал: Макар Скрибный. Бывший приказчик их фирмы тут же, в Новочеркасске, как почти все ее работники, оказавшиеся теперь не у дел.

Ликашин взглянул на часы:

– Сейчас принесут договор. Подпишите, пойдете в главную кассу, возвратитесь ко мне. Около полуночи уедете с воинским эшелоном. Вы остановились в «Центральной»? В десять вечера за вами зайдут. Повторяю: все должно быть честно. И надо спешить. Красные ждать вас не будут.

– Но, – Шорохов пытался отыскать хоть какой-то повод для возможной своей задержки в Новочеркасске, – кто в вашем Управлении поверит, что я всего за два-три дня закупил полсотни вагонов зерна?

Услышал:

– Не забота Управления снабжений проверять, на какие дела вы затратили сколько времени. Может, вы там весь год торчали. Начали еще при царе Горохе, и только теперь с вами заключен договор. И запомните: при малейшем промахе никто выгораживать вас не будет. Никто. Никогда.

* * *

Встреча у памятника Ермаку прошла спокойно. Шорохов, как и было положено, приблизился к нему от собора, постоял, разглядывая. Бронзовая фигура. Высок, могуч. В кольчуге. Покоритель Сибири. Опять покоритель! Кому, впрочем, и ставят памятники!

Стараясь, чтобы не бросалось в глаза, оглядывался. Кто связной? У входа в собор десяток старух богомолок. Неужели одна из них?.. На тротуаре напротив – стайка гимназисток. Обступили казачьего офицера. Он что-то с ухмылкой рассказывает, красуется белозубой улыбкой, подправляет усики, целует кончики собственных пальцев. Худо. Не слежка ли?

Двинулся дальше. Когда порядочно отдалился от памятника, на Платовском проспекте с ним поравнялся мужчина в черном пальто с плюшевым воротником, в пенсне, в шляпе. Обменялись парольными фразами, пошли рядом. Навстречу попадались какие-то дамы, господа, военные. Вполглаза Шорохов приглядывался к связному: усы, русая бородка, губы плотно сжаты, щеки холеные.

Выбрав момент, Шорохов передал связному пакетик сводки, тот, в свою очередь, ткнул ему в ладонь тонкую, не более папиросы, плотную трубочку.

– Что ты мне, друг, принес? – спросил Шорохов, пряча трубочку в жилетный карман.

Связной из под полей шляпы гневно взглянул на него:

– Разбираться будешь потом, болтун.

Как раз поравнялись с пересечением улиц. Не ответив, Шорохов свернул за угол. Связной пошел прямо.

* * *

В гостинице Шорохов развернул трубочку. Получился продолговатый лоскут белой бязи. На левой стороне его стоял штамп:

«РСФСР. Заведующий Агентурной Разведкой Реввоенсовета Группы войск Сумского направления. Общий отдел. Август 13-е 1919 г. № 344. Действующая Армия». Справа от штампа располагались строчки: «УДОСТОВЕРЕНИЕ. Предъявитель сего тов. ШОРОХОВ Леонтий Артамонович – есть действительно секретный осведомитель резиденции Южного фронта. В каковой должности состоит с 22-го ноября 1918 года, что и удостоверяется».

Далее шли подписи заведующего и делопроизводителя.

Прислан на случай прихода красных. Как еще это и поймешь? Радость! «Разбираться будешь потом, болтун». Всех нас трясет.

У каждого свои трудности. Ему, что ни говори, а придется выехать сегодня неизвестно куда. Как в пропасть валиться.

Никогда еще за все время работы в белом тылу он перед такой пропастью не стоял.

Или стоял?..

* * *

Макар Скрибный – рябой казак лет тридцати пяти, среднего роста, широкий в плечах, слегка прихрамывающий на правую ногу, встретил Шорохова так, будто только его и ждал. Не спрашивая о каких-либо подробностях предстоящего дела, согласился немедля отправиться куда угодно. Жалованье? И о нем не спросил.

Договорились, что со всеми необходимыми припасами – денег Шорохов на это дал – он появится в гостинице не позже восьми часов вечера.

Провожая до калитки, Скрибный повторял:

– Вот и добре… добре…

Вернувшись потом в гостиницу, Шорохов изнутри подшил удостоверение Агентурной разведки к подолу нижней рубашки. Надев ее, несколько раз потом нащупывал это место. Выделялось не очень.

* * *

Одно… Другое… По нескольку раз. Неотвязно.

Так потом, когда Шорохов возвратился в Новочеркасск, вспоминалась ему эта поездка.

* * *

…Глубокая ночь. В небе ни звезд, ни луны. Воздух напитан моросью. Холодной, почти ледяной. Перрон новочеркасского вокзала едва освещают редкие керосиновые фонари. Шорохов, Макар Скрибный, пара носильщиков идут вдоль железнодорожного состава: платформы с пушками, зарядными ящиками, полевыми кухнями. Наконец – товарные вагоны. «Холодушки», как называют теперь их. Возле вагонов казаки, горы тюков сена, мешков, ящиков. Пофыркивают лошади, нервничая перед погрузкой в вагоны.

Скрибный – он в солдатской шинели, в шапке-ушанке, в русских сапогах – остается возле одной из «холодушек». При нем трехпудовый мешок со съестным, корзина с бутылками спиртного. Все правильно. С меньшим запасом и не должен отправляться в путь состоятельный коммерсант. Шорохов и одет соответственно: русская, навыпуск, белая рубашка, подпоясанная шнуровым черным поясом с кисточками на концах; жилетка; добротный темный пиджак; брюки, заправленные в сапоги с лаковыми голенищами; крытая синим сукном шуба; шапка из серого каракуля.

Скрибный остается у «холодушек», Шорохов и сопровождающий его некий военный чин идут дальше. Имени его, фамилии Шорохов не знает, судя по погонам, – войсковой старшина. Он при шашке. В руке нагайка. Молчалив.

Наконец классный вагон. Поднимаются в него, входят в ближайшее купе. Набито оно до предела. Сидят, лежат. Войсковой старшина указывает на нижнюю полку. Раздвигаются, освобождая место. Шорохов садится. Козырнув, войсковой старшина уходит.

Попутчики – ребята молодые, лет двадцати – двадцати двух. Корнет, хорунжий, подпоручики. На Шорохова поглядывают настороженно. Так, видно, подействовало на них то, что вселяла его в купе персона в звании по их представлениям весьма значительном.

Шорохову, впрочем, все это сейчас безразлично. За день он очень устал, не дожидаясь, пока поезд тронется, стелет на полке шубу, кладет под голову баул с деньгами и всякой дорожной мелочью, ложится, сразу засыпает.

Пробуждение происходит под громкий разговор попутчиков. Приоткрывает глаза. Светло, за вагонным окном проплывают покрытые снегом поля. Попутчики пьяны. И, конечно, судят-рядят о судьбах России.

– …что же такое вы, господа, говорите! Размахнулись на полсвета. Хлебом кормили Европу.

– И голодали. Я знаю.

– Знаете! Вce-то вы, хорунжий, знаете.

– Каждый третий год не было урожая. Мой отец…

– А мой ежегодно поставлял фирме Дpeйфyсa семьдесят тысяч пудов.

– Дрейфуса? И пред вашими товарищами по полку смеете щеголять именем чужестранного предпринимателя? Продавали ему Р-россию? И дорого вам он платил?

– Вы пьяны, корнет!

– Н-иикогда в ж-жизни не был т-трезвее.

– Меня оскорбили, господа!

Полка, на которой лежит Шорохов, сотрясается. Один из спорящих пытается выхватить из ножен шашку, другой силится расстегнуть кобуру. Их обоих валят на пол.

Ссора наконец прекращается. Снова идет разговор – еще более пьяный.

– …р-революция… Кто ее устроил?

– К-какую р-революцию?

– Эту самую.

– К-какую?

– Которая в России была.

– Н-немцы устроили. В-вильгельм.

– Вильгельм на ре-революции трон потерял.

– И-и на тебе – беспорядки, брат на брата…

– Р-революцию спекулянты сделали. Любая безделица на вес золота.

– Бутылка самогона – три сотни.

– П-пойло. С души воротит.

– Еще поищи!

– Своей рукой бы поубивал…

«В мой огород, – думает Шорохов, вновь закрыв глаза. – “И на тебе – беспорядки…” Неправда, что». Перед тем три года Русско-германской войны. Дошло все до ручки. Большевикам что оставалось? Решились взять власть, так борись…»

* * *

…Полустанок. Пережидают встречные поезда. Те по-прежнему тянутся, тянутся… Санитарные, товарные, пассажирские. Полувагоны с ящиками, тюками, углем. На открытых платформах старики, женщины, дети. Припорошены снегом, неподвижны. Судя по барахлу – беднота. Почему бегут? Что такое ужасное эти беспомощные, гибнущие от холода люди смогли натворить там, где прежде жили, коли уверены: пощады не будет? Или другое: подхватила стихия. Так ураган уносит листья, не разбирая – зеленые, желтые, еще живые, засохшие.

Но люди же!

Попутчики его устали от разговоров. Все больше молчат. Случается – нервничают: «Нам срочно! Обязаны быстро доставить на фронт! Нас там ждут!»

«Не ждут вас там, поджидают», – думает Шорохов. Симпатии ни к одному из них он не испытывает. Глупы, нахальны. Оживляются лишь, когда на остановке в купе приходит Скрибный. Две-три коньячных бутылки, круг домашней колбасы вызывают восторг.

Шорохов приглашает угощаться. Скрибный, подмигнув ему, уходит. Ведет себя этот приказчик с поразительным тактом. Иметь такого любому хозяину – истинный клад.

Шорохов все время помнит о том, что, выражаясь языком Ликашина, он должен «наследить». Часто называет свою фамилию, предлагает выпить за одного попутчика, за другого. Приходят из других купе. Шорохов привечает и их. Иногда слышит за спиной:

– Сволочь, конечно, спекулянт. А так – ничего. Не мелочится.

– При его-то деньгах! Паразит. Из-за кого еще и гибнет Россия!..

«Всю Россию на мои плечи взваливаете, – думает он. – Эх, господа…»

* * *

…Курск. Вокзал забит беженцами. У стен, в проходах, на лестничных ступенях горы корзин, чемоданов, мешков. Воздух спертый. На полу грязь чуть ни по щиколотку. И опять – женщины, дети, старики. Томятся в холоде, смраде.

Помимо официального предписания: «Заготовитель такой-то, следует в район, определенный ему Управлением снабжений Донской армии», при нем еще распоряжение на право пользования военным телеграфом, об освобождении его и нанятых им людей от мобилизации. Комендант станции – высокий худощавый полковник с синевой под глазами, выбритый, в английском мундире – бумаги эти смотреть не стал. Молча отстранил руку Шорохова.

– Взгляните, пожалуйста, – настаивает тот. – Дело безотлагательное. Ежели сомневаетесь, очень прошу, пошлите запрос.

– Вам надо в Щигры? – спрашивает комендант.

– В Щигры, Колпны, Охочевку, Мармыжи. На любую из этих станций.

– Но зачем? – комендант оборачивается к окну, некоторое время молчит, прислушиваясь к доносящимся со станционного перрона и, видимо, важным для него звукам, потом повторяет. – Зачем?

– Район моих заготовок.

Комендант все еще не отрывается от окна.

Как это понимать? Заморочен настолько, что не может довести до конца простейшего разговора? А, может, ждет, чтобы что-то ему предложили?

– Станции мне назначены Управлением снабжений, – говорит Шорохов. – Отказываться, выбирать не принято. Дело не в наживе, как многие думают. Хочется нашей многострадальной родине послужить, Господу. Чтобы душа спокойна была.

Комендант, оглядывает его с головы до пят, усмехается.

– На вокзале толпа, – продолжает Шорохов. – Детишек особенно жаль, – он достает из бокового кармана пиджака еще заклеенную ленточками Донского казначейства денежную пачку в десять тысяч рублей.

– Почему все же вам сейчас туда надо? – спрашивает комендант.

– Там мои люди, – Шорохов кладет на стол перед комендантом деньги. – Заготовлено более сорока тысяч пудов ячменя, пшеницы. Не скрою, договор порядочный – на восемь миллионов рублей. При том условие: передать заготовленное интендантствам частей в прифронтовой полосе. Потому и надо лично присутствовать. Прибыть туда, пока есть кому заготовленное принять. Иначе для меня все погибло. По-человечески прошу вас это понять, – он указывает на деньги, которые комендант будто не заметил. – Дар мой на сирот.

Комендант подходит к двери, приоткрывает ее, зовет:

– Дежурный!

Что за этим последует? Уличат в попытке дать взятку?

Входит молоденький офицерик вроде тех, с которыми Шорохов только что ехал. Комендант кивает в строну денег:

– Передайте хозяину буфета на сирот, – он оборачивается к Шорохову. – Так?

Офицерик забирает деньги, уходит.

– В Щигры я вас отправлю, – говорит комендант. – Благодарите Господа: туда идет состав с двумя ротами марковского полка. Но мой совет. Еще раз подумайте, стоит ли ехать. Очень там сейчас трудно…

* * *

…Они со Скрибным в «холодушке» у марковцев. Паровозишко слабенький, состав из десятка товарных вагонов тащит рывками. На подъемах еле вытягивает. Зато на спусках еще и гудит.

– Чего гудит? Дурак, – капризно кривит тонкие бледные губы безусый прапорщик в мундире с погонами из черного бархата.

Шорохов знает, что машинист их паровоза так предупреждает возможный встречный поезд, но, чтобы начать разговор, отзывается:

– Потому и гудит, что дурак.

Кто такие марковцы, ему известно. Офицерство. Народ отчаянный. Презрение к собственной смерти у них не бравада, цвет погон – знак вечного траура по убитому командиру. Личности для них святой.

Сидит он с этим марковцем плечом к плечу на винтовочном ящике возле чугунной печурки. Прапорщик не отрывает глаз от огня в ее топке. Жгут в ней эти господа доски, выломанные в той части их вагона, которая прежде была разгорожена нарами.

Окошки под потолком вагона без стекол. Заколочены. День ли, ночь? Впрочем, какая разница! Главное свершилось – едут.

Из слов, которыми обмениваются эти люди, Шорохов знает: обе роты направляются в Касторную. От Курска это сто восемьдесят верст. Щигры гораздо ближе. Привычно Шорохов про себя отмечает: во всех «холодушках» марковцев около двухсот душ. Мундиры на них английские, ботинки американские, винтовки канадские. Есть еще две трехдюймовки французского производства, есть зарядные ящики. Лошадей нет. Судя по этому факту да еще по общему подавленному настроению, из последнего своего боя роты вышли отнюдь не победно.

Марковцу, что сидит рядом о Шороховым, лет девятнадцать. Узкие кисти рук. Тонкие длинные пальцы подрагивают. На левом запястье черные четки. Бледен. Задумчив. На шее серебряная цепочка с медальоном. Не крест! Необычно. По временам этот марковец что-то шепчет. Из-за скрипа вагона, стука колес, воя ветра, слов его не разобрать.

Скрибный пристроился тут же, за спиной Шорохова. Одна рука его лежит на мешке с провизией, другая – на корзине с бутылками. Посматривает на господ-марковцев с беспокойством.

Те, впрочем, как на него, так и на Шорохова не обращают внимания. Ехать им вместе несколько часов. Шорохова эта мысль успокаивает…

* * *

…Остановка. Путь впереди разобран. Белыми? Ведь красные до этих мест еще не дошли. Или дошли? Тогда все пропало. То есть что же в таком случае пропало? Нельзя будет вернуться в Новочеркасск, поскольку телеграмму из района заготовок подать он не сможет. Начнут разыскивать очередного расхитителя донской казны.

Выходят из вагона. Ледяной ветер, падает снег. Навалило его невероятно много. А зима только началась. Порыв ветра доносит гром артиллерийской стрельбы. Досками, кольями, штыками винтовок, саперными лопатками марковцы крошат мерзлую землю, выворачивают из нее в беспорядке разбросанные шпалы, рельсы, укладывают на насыпь – труд каторжный.

Скрибный указывает в сторону от железной дороги. Там, в полуверсте, темнеют избы.

– Надо пойти. Наймем подводу. До Щигр отсюда четыре версты.

– Какая подвода? Где ты ее там возьмешь?

Шорохов отвечает раздраженно, хотя понимает: Скрибный прав. Сами-то они до станции доберутся пешком, но придется бросить харчи.

Снова доносятся пушечные раскаты.

– Вы, господа, что стоите, как бары? – спрашивает, подойдя, один из марковцев.

В его руках винтовка, взятая наперевес. Угрожающе направлена в их сторону.

Скрибный собой отгораживает от него Шорохова:

– Ты иди, Леонтий. Иди. Я с их благородием объяснюсь.

Шорохов какие-то мгновения колеблется. В одиночку идти по рельсам среди поля? Пристрелят за шубу, за шапку. А он еще и с баулом в руках. Дополнительная приманка.

Но выбора нет. Он делает несколько шагов в сторону железнодорожной насыпи и проваливается в снег по пояс. Канава. На четвереньках, выбрасывая перед собой баул, выбирается из нее. Шуба мешает. Сбросить бы. Но – зима! В солидной шубе он, кроме того, – персона. Сразу, так сказать, предъявляет всем знак принадлежности к избранным. К богатым, говоря иначе. Как мapковцы свой черный погон. Вот только полы шубы намокли, облеплены снегом. Да еще баул. Тяжесть его невероятна. Но идти надо. Как можно бодрее, не откликаясь, не оглядываясь даже под страхом получить пулю в спину. Вся надежда на красноречие Скрибного, на его коньяк, колбасу…

* * *

....Станция Щигры. Шорохов рывком открывает вокзальную дверь. От самого порога мешки, чемоданы, корзины, узлы и – люди, люди… Не войти. Впрочем, ему и делать здесь нечего.

Еще одна дверь на вокзальном фасаде. Рванул ее. Главный пассажирский зал. В окнах стекол нет. Доски. При свете коптилок на голом полу, на соломе какая-то слитная масса. Так ему кажется в первый момент. Потом различает: шинели, бинты перевязок. Раненые! Лежат один к одному. На улице мороз градусов десять. Тут не теплее.

Он присмотрелся. Бинтовые повязки в кровавых пятнах. Кто-то из раненых мечется, кто-то заходится в крике. И во всем огромном зале ни врача, ни сестры милосердия! Что станет с этими людьми? Прибудет санитарная «летучка»? Но от Курска сюда пути нет. От Касторной расстояние в два раза больше. Или марковцы восстановят дорогу? Однако если и восстановят, то минуют Щигры проходом. На очереди у них новый бой.

Телеграфную Шорохов все же отыскивает. Большая комната, разделенная широким барьером. За барьером стол с аппаратом. Седой сгорбленный старичишка в чиновничьем мундире стоит возле барьера, положив на него руки. Телеграфист. У входной двери на скамье два казака с винтовками. Охрана? Скорей наоборот – стерегут, чтобы телеграфист не сбежал. Шорохов говорит:

– Я агент Управления снабжений штаба Донской армии. Имею право на передачу сообщений по военному проводу, – он кладет на барьер перед телеграфистом бланк телеграммы, конторскую книгу, куда вписана копия этой же телеграммы и пять деникинских тысячерублевок. Меньше дать нельзя.

Не взглянув на бланк, телеграфист спрашивает:

– Вашему степенству квитанцию или передать тоже?

– То и другое.

Барьер это, оказывается, еще и стол. Выдвинув из него ящик, телеграфист кладет туда деньги, выписывает квитанцию, бьет штемпелем по странице шороховской конторской книги, сообщает:

– На Курск линии нет.

Шорохов прячет конторскую книгу в баул, отвечает:

– Дайте через Касторную.

В телеграфную вваливается здоровенная фигура в шинели, в башлыке. Лицо этого человека красно от ветра. Рукой он придерживает шашку в ножнах. На поясе у него кобура. Шинель облеплена снегом. В каком он чине, понять нельзя. Но казаки у входа вытягиваются.

– Линия! – отрывисто бросает он.

Телеграфист склоняется над аппаратом, дробно стучит ключом. Шорохов догадывается: это его способ спасения – в любой тревожный момент тотчас заняться своим телеграфистским делом.

Вошедший обнаруживает Шорохова, начальственно спрашивает:

– Кто такой? – Он заходит за барьер, берет со стола шороховскую телеграмму, читает вслух: – Новочеркасск. Управление снабжений, генералу Ярошевскому. Сообщаю, что условия контракта номер восемьсот девяносто три мной выполнены. На станции Щигры, Колпна, Охочевка, Мармыжи вывезено двадцать девять тысяч пудов пшеницы запятая двенадцать тысяч пудов ячменя. Прошу выслать на станцию Щигры или обязать получателя выдать мне на месте пять пудов шпагата для зашивки мешков. – Он поднимает глаза на Шорохова. – Ты?

– Леонтий Артамонов Шорохов, – отвечает тот. – Господин полковник, – он не имеет представления о чине этого человека, но решает, что лица более высокого ранга в Щиграх в настоящее время быть не может. – Район назначен мне Управлением снабжений.

– Мразь! – «полковник» тычет шашкой в сторону телеграфиста. – Сюда тебя зачем принесло!

– Дать депешу.

Физиономия «полковника» перекашивается. Он что-то хочет крикнуть и не может. Захлебнулся от ярости. Надо убираться. Но у порога казаки. Шорохов продолжает:

– Контракт на восемь миллионов рублей. Сорок тысяч пудов.

– И на мою богом проклятую шею повесят их вывозить! – кричит «полковник». – А ты сорвал куш и бежать! Мы головы свои тут кладем!

Он двумя руками вцепляется в кобуру. Прижав баул к груди, Шорохов бежит к двери, наваливается на нее, распахивает, спотыкается о порог, падает на грязный, истоптанный снег станционной платформы. Вскакивает, бежит дальше. За углом вокзального здания останавливается.

Орудийные раскаты слышатся гораздо отчетливей, чем было прежде. То ли ветер, который приносит их, стал посильней, то ли приблизились сами эти раскаты.

Сбоку от перрона, прорывая стену густого снегопада, появляется какая-то темная масса. Она делается все крупней, отчетливей, наконец, совсем придвигается к перрону. Это поезд, в котором Шорохов ехал от Курска. И как чудо: почти напротив того места, где к обледенелой кирпичной стене притиснулся Шорохов, откатывается вагонная дверь. В проеме ее среди марковцев стоит Макар Скрибный.

– Леонтий! – кричит он. – Леонтий!

Шорохов подбегает. Скрибный подает ему руку, втягивает в вагон, обнимает.

– Как я за тебя переживал, – говорит Скрибный, – друг ты мой дорогой…

Поезд набирает ход…

* * *

…За дощатыми стенками «холодушки» вьюга. А здесь, как и прежде, ласковый огонек печурки, и тот, с четками вокруг запястья левой, узкой, с тонкими пальцами, руки, марковец сидит рядом с Шороховым на винтовочном ящике и, не обращая внимания на то, слушают его или нет, говорит. Вагон останавливается, делаются слышны далекие пушечные выстрелы и на фоне их – торопливая речь:

– …Будет время: под благовест кремлевских колоколов преклонят пред добровольческими полками – корниловским, марковским, дроздовским – свои венчанные головы двуглавые орлы других знамен. И поблекнут старые девизы, и на скрижали истории вписаны будут новые. Тогда девизом марковского полка будет: «Аве, цезарь, моритури те салютанти…» Благородная латынь! «Аве, цезарь, моритури те салютанти…» О! Вы хотите слышать это по-русски? «Слава цезарю! Идущие на смерть приветствуют тебя!» Да, да! Так будет. Да! И на братской могиле павших марковцев, на плите из карарского мрамора высечена будет надпись: «Те, которые умирают красиво»…

Снова начинают стучать колеса. Но и марковец повышает голос. Лицо его побелело от напряжения, зрачки необычно широки, губы то и дело судорожно кривятся. Кокаинист. Страсть, что была у Чиликина.

Марковец оборачивается к Шорохову:

– Знаете, чьи это слова? Знаете? Нет? Но вы узнаете! В будущем все это узнают! Все будут повторять как символ святое, самое святое высокое имя – имя прекрасного человека, капитана Большакова, героя, отдавшего жизнь этим летом в боях под Корочею. Он подписывал свои поэзы именем «Форвард». Он был таким же, как я, был, как все мы, но был и в миллион раз лучше, возвышенней, чем я, чем любой из нас, чем все мы.

«Бедняга, – думает Шорохов. – Лезет в герои. А силенок – только красивые слова повторять».

– Вот вам еще, – марковец говорит со все большим жаром. – Вот вам еще. Еще одна его удивительная поэза. Послушайте… Вы послушайте! Вот она! Вот!.. Вы знаете? Конечно, вы знаете милый детский роман «Принц и нищий». Помните, как выбежал на улицу принц, чтобы восстановить справедливость, и вдруг стал нищим оборванцем-мальчишкой… Все мы были когда-то принцами, читали прекрасные книги, жили в светлых дворцах среди роскоши и красоты и вдруг стали нищими. И теперь… Да, теперь! Теперь мы едем в темном застылом вагоне, нищие и убогие, грязные и голодные, и нет у нас ничего… Не правда ли, сходство судьбы? Не правда ли?.. Мы ведь победим! Не правда ли?.. Но ведь мы победим! И будет пышный радостный праздник, и будут звонить колокола, и будут греметь трубы, и красивые нарядные женщины будут бросать нам цветы, и снова мы из оборванных нищих станем принцами. Не правда ли?..

Стук колес, шум ветра за стенками вагона вновь заглушают голос марковца. Слов больше не слышно, но видна его порывистая жестикуляция, капли пота на белом лбу, судорожный излом бровей, губ.

«“Будут греметь трубы… – думает Шорохов, – звонить колокола… красивые женщины будут бросать нам цветы…” Из гимназистов угодил на фронт. Было отчего ошалеть. Дешевка! Гибнут тысячи. В Щиграх замерзают раненые, а ты нудишь: “…снова мы станем принцами…” Какими принцами? Кокаинистом ты стал!..»

* * *

…Касторная. Поезд останавливается в стороне от перрона. Откатывается дверь. Шорохов видит заснеженные пути, за ними серые заборы, деревья, одноэтажные домишки особенно низкие, приземистые из-за сугробов и снежных шапок на крышах.

Не ожидая, пока марковцы наладят сходни, подхватив баул, Шорохов выпрыгивает из вагона. Скрибный подает ему корзину, мешок, спрыгивает сам. Они бегут к вокзальному зданию.

Само это здание, станционные пути перед ним, забиты народом. Беженцы, солдаты, казаки, многие из них на костылях, в перевязках. Мешки, узлы, штабеля патронных ящиков. За последние дни такую картину Шорохов видел не раз, притерпелся к ней как к неизбежности.

Военного коменданта разыскать не удается. В кабинете его нет. Куда он ушел, не знает никто. Скорей всего, перебрался в какой-либо из вагонов. Их – товарных, пассажирских – на путях станции несчетное множество. Возле некоторых – часовые. Особенно много их возле состава из классных вагонов, где размещается штаб корпуса генерала Постовского. То, что Шорохов агент Управления снабжений штаба Донской армии, никакого впечатления не производит ни на самих часовых, ни на начальствующего над ними офицера. Валит мокрый снег, в каком звании этот офицер Шорохов разобрать не может, на всякий случай именует его высокоблагородием. Но и это никакого действия на офицера не оказывает. Впрочем, и до того ли ему? Артиллерийские раскаты сотрясают воздух. Военные – в одиночку и целыми командами – мечутся между вагонами. Офицер этот безуспешно пытается что-то приказывать.

Из фразы, кому-то им брошенной, Шорохов узнает: неподалеку здесь стоит поезд генерала Шкуро, и он вот-вот пойдет на юг, в Суковкино, где находится штаб 3-го Кубанского конного корпуса, которым этот генерал командует.

Поезд Шкуро им удается разыскать. Паровоз, два классных вагона. Цепочка часовых. Офицер в синей черкеске с башлыком нервно прохаживается перед их строем.

А снег все валит и валит, и не отличишь, кто офицер, кто рядовой, кто военный, кто штатский. Снежные куклы.

– Ваше высокоблагородие, – Шорохов обращается к этому офицеру. – Я их превосходительству генералу Шкуро в Александровске-Грушевском был представлен. Входил в состав купеческой депутации. Из личных средств десять тысяч рублей на их дивизию пожертвовал. Теперь агентом Управления снабжений штаба Донской армии служу. Посодействуйте, чтобы мне и моему приказчику с вашим поездом отбыть из Касторной.

– Я! – кричит офицер. – Я! Я – Шкуро! Что дальше!

Да, это Шкуро. Скуластое лицо, злые глаза. Таким он видел его и в Александровске-Грушевском,

– Я! Я – Шкуро! И ты меня своими погаными деньгами укоряешь!

Какой-то человек высовывается из паровозной будки, машет рукой. Шкуро замечает это, резко повернувшись скрывается в вагоне. Состав тут же приходит в движение.

Вскочить на одну из подножек? На каждой из них по казаку, в папахе из волчьего меха. Пристрелят? Полоснут шашкой?

Поезд исчезает за снежной пеленой, как растворяется в молоке.

Очень недалеко, но за рядами вагонов вздымается от снарядного разрыва земля. Упругая волна спрессованного воздуха сбивает Шорохова с ног. Падает он спиной в присыпанную снегом какую-то ветошь и даже не выпускает из рук баула. Быстро встает, взглядом отыскивает Скрибного. Тот от него всего в десятке шагов, шатаясь, пытается взвалить на спину мешок с харчами. Шорохов подбегает к Скрибному:

– Бросай к чертовой матери!

Своего голоса он не слышит, да и Скрибный, наверно, тоже оглох от грохота недавнего взрыва. Мешок остается у него на плечах.

Состав медленно движущихся вагонов и платформ преграждает им путь.

Одна из платформ с кондукторской будкой. Шорохов по ступенькам забирается в нее, швыряет на пол баул, оглядывается на Скрибного. Тот понял, что таким способом можно перебраться через состав и, все еще с мешком на спине, пытается догнать эту платформу.

Град пуль обрушивается на будку. Бьют из пулемета. Способность слышать к Шорохову еще не вернулась. Он только видит, что в двух вершках над его головой веером разлетаются щепки, вспарывается жестяная обшивка. Случайность? Или кто-то специально метит в него? Раздумывать некогда. Стоя на самой нижней ступеньке, ухватившись рукой за поручень, пригнувшись, Шорохов другую руку тянет к Скрибному:

– Давай! Давай!

Скрибный спотыкается, падает, бежит уже без мешка. Но и поезд прибавляет ход.

Наконец Скрибный переваливается через борт платформы, распластывается на ее полу. Шорохов подползает к нему:

– Жив?

– Пронесло, Леонтий…

Поезд вырывается за пределы станции. Слева и справа снежное поле…

* * *

…К паровозу не пробраться, цепочка платформ – пустых, без какого-либо груза – упирается в торец товарного вагона. Если и удастся влезть на его крышу, то бежать по ней, на ходу поезда перепрыгивать с вагона на вагон, не суметь. Решиться на такое непривычное, рисковое дело Шорохов не сможет. Он знает это. Остается одно: сидеть в кондукторской будке, открытой всем ветрам и снегу.

Часа через три, в темноте раннего зимнего вечера, поезд наконец останавливается. Спрыгнув на землю, Скрибный и Шорохов бегут к голове состава.

Поздно! Не сделав и сотни шагов, видят, что, оставив цепочку платформ, паровоз и вагоны ушли.

Сквозь снежную мглу проглядывает диск луны. В свете его Шорохов замечает: сбоку от железнодорожного полотна какие-то строения. Скрибный их тоже увидел. Подходят. Дома, но вместо окон и дверей – проломы, крыш нет. В прогалах между домами – убитые лошади, люди. Красные? Белые? Ночная темень и снег всех сравняли.

Шорохов машинально считает: один, два… десять… тридцать пять…

Снег, укрывающий трупы, неровен, местами подтаял. Бой был не далее минувшего полудня.

У самого большого из домов – в шесть окон по фасаду, кирпичного, тоже обезображенного взрывами и пожаром, с провалившейся крышей – убитых особенно много.

Что тут происходило? Шорохов в это пока не вдумывается. Напряжен до предела. Не идет – крадется. Сделает шаг, озирается. Неожиданность возможна любая. Кто-то в бою уцелел, хоть и ранен. Уйти не смог. Врежет в упор.

Внутри дома, точней, внутри его стен, тоже убитые. Заметены снегом. Лежат, как в саванах. На полу, местами, где снега поменьше, заметны листки бумаги. Некоторые из них Шорохов поднимает. Исписаны. Надо бы прочитать, да темно.

– Что будем делать? – спрашивает Скрибный. – Жрать нечего, холод скаженный. Костер, что ли, зажечь?

Шорохов кивает на трупы:

– Соседство…

– Свеженькие. До утра не засмердят, – жестоко отзывается Скрибный. – Тогда все равно уходить…

* * *

…Костер горит ярко. Скрибный лежит, подставив спину огню. Спит? Нет ли?

Шорохов всматривается в подобранные на полу бумажки: «Здравствуй, дорогая мама. Жив и здоров, чего и Вам желаю от Господа Бога. Дорогая мама, я по-прежнему служу старшим адъютантом 4-го Отдельного конного корпуса у генерала Мамонтова. Работать приходится много, потому что бои каждый день идут. Но все это пустяки. Соскучился за Лелей и за Вами. Когда был на Германском фронте, то там как-то и воевалось, а тут впереди нет ни конца, ни просвета, черти что за война. Ведь и Лелю без гроша оставил, и вы без копейки сидите, прямо голова кругом идет, а тут жалованье и не предвидится за этими боями скоро получить. Прямо хоть караул кричи. Думаю, думаю, и ничего моя головушка придумать не может. И тебя жаль, и Маню, бедную, жаль, ее необходимо бы поддержать. Мама, дорогая мама, хоть ты не падай духом. Крепись, родная, ведь я болею душой за вас, помог бы, да сам имею 200 рублей в кармане, будут деньги, помогу. Ну и зима же здесь. Иногда приходится утопать в снегу, а тут жители ничего не имеют, хотя, благодаря Господу, голодать-то не приходится. За меня не беспокойтесь. Бога ради, как-нибудь сами обходитесь. Вот времена настали. Зима скорее бы проходила, а то ведь ужас, что делается в Воронежской губернии. Жители питаются жмыхой. Но будьте здоровы. Целую папу, Маню, Борю, Витю и тебя, дорогая мама. Твой сын Александр».

Кто писал это? Один из тех, кого здесь покосили? Полегли, значит, тут белые.

«…Штакор 4, Наконтразпункт № 1. 22 сентября у начальника контрразведывательного пункта Хоперского округа чиновника Катанского в поезде ограблены деньги и удостоверение, выданное ему Особым департаментом от 8 сентября за № 1714, одетыми в офицерскую форму. Сообщаю для сведения. Милерово, Наконтразот-Дон. Генштаба подполковник Кадыкин».

Что же в этом доме находилось? Скорей всего, контрразведывательное отделение при штабе корпуса Мамонтова, Контрразведывательный пункт, как его именуют официально. Да, так. Ведь и подпись под телеграммой: «Наконтразот-Дон» – Начальник контрразведывательного отделения штаба Донской армии.

«Штакор 4 Отдельной. Наконтразпункт № 1… По полученным сведениям многие 39252=73780=61829=61553=20673=84261=45l41=74812=69249=67120=62124=92169=68000=20422=19700 получив задачи от 82869=52076=86937=91458=29383=49720 уезжают на Северный Кавказ на 40869=21673=81736=9528=86955=92975 точка Пока выяснены фамилии следующих уволившихся лиц двоеточие 76278=19328=78205=19800 запятая 7I507=97354=206I9=80000 запятая 78038=28621=41370 точка Изложенное сообщаю для наблюдения означенными лицами…»

Да, конечно, располагалась тут контрразведка мамонтовского корпуса. Красные налетели, разгромили. Только вот, как попало сюда письмо старшего адъютанта? Приехал по какому-то делу и случайно сложил голову? «Мама, дорогая мама, хоть ты не падай духом…»

«…Наштакор 4 Отдельного, Наконтразпункт № 1.

Из Николаева выехал удостоверением шофера штабс-капитана Бродивского агроном Марвянский – видный большевик. Лицо это подлежит задержанию…»

«…Штакор 4 Отд… Не было ли в составе офицеров штаба есаула Тушина?..»

«..при сем препровождается Вам 750 экземпляров секретного издания для срочного распространения его отдельно от другой литературы в глубоком тылу противника, путем разбрасывания с аэропланов при соблюдении строжайшей конспирации».

Тут же это «секретное издание»: пачка листовок.

* * *

«ОБРАЩЕНИЕ К КРАСНЫМ СОЛДАТАМ.

Многострадальная наша Отчизна, Родина-мать истекает кровью. Опустела крестьянская нива. Толпы сирот, беспомощных стариков мечутся, не имея пристанища. Только комиссары ликуют. И есть отчего! Лишить православного веры, голодного оставить без куска хлеба, у бедного отобрать последнюю рубашку.

А чтобы вы, русские люди, покорно шли в бой, за вашими спинами китайцы и латыши с пулеметами. Этих китайцев и латышей хорошо кормят, у них прекрасное обмундирование, им платят большие деньги. И что ждет тебя, красный солдат? Слепая покорность правительству, состоящему из жидов, латышей и бывших каторжников.

Так сделай окончательный выбор – переходи на сторону истинных борцов за свободу.

Не верь комиссарам! Не верь слухам. Каждого, кто сдается в плен, мы принимаем как друга. Голодного накормить, раздетого одеть, больного, раненого поместить в лазарет, дать ему потом возможность мирно трудиться, – другой цели у Добровольческой армии нет. Добрый брат ждет тебя, протягивает руку помощи».

* * *

«А раненые на полу в Щиграх? – вяло думает Шорохов. – И на своих не хватает заботы. Чем дальше, тем больше будет ее не хватать. Вот в чем вся правда…»

Теперь в его руках голубой конверт. На нем коричневая сургучная печать: казак с ружьем, сидящий верхом на бочке. По краю печати надпись: «5-й Донской конный полк». Внутри конверта листочки в мелкую клетку, густо исписанные химическим карандашом.

* * *

«Генерального штаба полковнику Кислову Григорию Яковлевичу, генерал-квартирмейстеру штаба Донской армии, г. Калединск.

1.XI-19 г. д. Михайловские выселки.

Многоуважаемый Григории Яковлевич!

Не смел бы беспокоить Вас своим письмом, но факты, развернувшиеся за последние дни на моих глазах, заставляют меня обратиться к вам со своими словами.

26 октября мы сдали противнику ст. Лиски. Позорное дело… дело, за которое всю жизнь нужно краснеть. В наших руках были все возможности не только удержать нужный нам узел, но и набить противнику физиономию так, что вряд ли бы он рискнул вторично повести наступление на Лиски. Численное превосходство было несомненно у нас. Артиллерии у нас также было больше. Были у нас и снаряды. Кроме того, нам помогали и танки.

Все же мы Лиски отдали, и в последний момент, когда наши части в паническом ужасе, сбивая друг друга, бросая оружие, сапоги, шинели и др., бросились к мостам через Дон – я ясно видел, что наступало на нас – это на обстрелянную довольно стойкую пехоту, поддержанную тяжелой и легкой артиллерией, бронепоездами, 7-ю конными сотнями – наступало не больше 4-х эскадронов противника с двумя-тремя ротами пехоты без артиллерии. Это невероятно, но это так.

Со своим полком я был на крайнем правом фланге нашей Лискинской группы в районе Среднего и Нижнего Икорцев, потом у ст. Битюг. В финале операции прикрывал отступление наших частей, и никакого труда не составляло отстреливаться от обнаглевшей конницы противника (кубанские казаки). В конце концов мы все же все оказались на правом берегу Дона.

Такого позора никогда я в жизни не видел. Такой беспомощности и растерянности среди командного состава тоже нигде не встречал.

Руководил всей операцией полковник Бабкин. Он распорядителен, настойчив и храбр. Он был на своем месте до конца, но все, что было около него, – сплошной ужас. Недоноски какие-то, дегенераты, или люди, совершенно забывшие военную грамоту, шамкающие, слюнявые и трусливые.

Я бы никогда не решился назвать их фамилии, но стыд, который пришлось пережить, заставляет меня сделать это. Командир 1-й бригады 2-й Донской дивизии полковник Шильченков (я о нем Вам рассказывал при последней встрече на балу в собрании) может быть смело отнесен к тому разряду командиров, о которых я сказал выше. Роль его в Лискинском “деле” была крупная. Он командовал всем резервом, который был умело сгруппирован в нужном месте полковником Бабкиным. Использовать же его не пришлось. Как только определился нажим красных на центр наших позиций, полковник Шильченков тайком бежал к мосту через Дон, и резервы, не получая указаний и ориентировки, несомненно не успели развернуться и вовремя помочь отступающим цепям, так как они подошли к нему вплотную. Полковник Шильченков, как сам он оправдывался после, на правом берегу Дона, бросился спасать какой-то артиллерийский взвод, который, уйдя с позиций, старался проехать по мосту, ему же мешали обозы.

В нужный момент начальник общего резерва, этого маневренного кулака, которым мы бы разбили красных как угодно, подгонял через мост обозы, выводил две пушки и, конечно, и сам переправлялся на другую сторону реки. Резерв же, видя насевшие на него отступающие цепи, снялся и тоже, бросая сапоги и шинели, перекатился на спасительный правый берег Дона. Противник смеялся над нами, изредка постреливая из ружей и пулеметов, и только через три четверти часа подвез свою легкую батарею, которая так же лениво начала нас обстреливать.

Начальника же общего резерва, нашего командира 1-й бригады 2-й дивизии полковника Шильченкова до поздней ночи, т.е. до того момента, когда все стихло, никто не мог найти. Вот один из наших доблестных мужей…

И таких примеров множество, и от таких руководителей мы теряем слишком много, включительно до того, что у нас испаряется вера где-либо разбить противника…

Ради Бога простите за длинное письмо. Но, ей-ей, мной руководит искреннее желание нарисовать Вам хотя бы одну картинку нашей “полевой тактики” и попросить Вас избавить нас от таких вождей. Вся дивизия будет Вам бесконечно благодарна. Вы поможете этим нам загладить будущими нашими делами Лискинский позор.

Еще раз прошу простить меня за длинное письмо.

Всегда благодарный Вам и глубоко уважающий

Вениамин Аксеев.

Вчера, 31 октября, я в ночном налете на красных, отбил знамя 131-го советского полка, которое, вероятно, будет доставлено в штарм[1]».

* * *

Еще несколько листков машинописного текста. Копии делали на гектографе, печать слабая, при свете костра Шорохов различает лишь отдельные строки.

«Сводка № 1048 Разведывательного отделения штаба Главнокомандующего Вооруженными силами Юга России по данным на 19 сентября 1919 года.

Внутреннее положение Совдепии…

…Советская власть признала свою несостоятельность в деле снабжения населения продуктами первой необходимости и, разрушив старый распределительный аппарат – частную торговлю, – передала все заботы о населении в его собственные руки в лице кооператоров, которые приобретают таким образом исключительное значение в деле продовольственной политики…»

Шорохов вспоминает: государственные магазины и кооперативы мамонтовцы во время рейда по красному тылу в августе—сентябре громили в первую очередь. Думал тогда: «Обогащаются». Оказывается – политика. Рубить по главному нерву народной жизни.

Скрибный встает со своего места, тоже поднимает с пола бумажку, долго всматривается в нее, протягивает Шорохову:

– А это, смотри, Леонтий!

Вырезано из газеты. По верхнему краю обозначено: «Кавказский край», г. Пятигорск, № 163.

* * *

«СВЕРЖЕНИЕ ЛЕНИНА.

Ростов-на-Дону. Из Стокгольма сообщают о крупном перевороте, происшедшем в Москве. Переворот закончился свержением Ленина, роль которого как вождя большевистского движения считается в Москве законченной. Восторжествовали крайне левые элементы. Во главе большевистской власти стал известный чрезвычайщик, прославившийся своей жестокостью и кровожадностью, Дзержинский. Ожидается необыкновенный расцвет красного террора.

Подробностей о свержении Ленина еще не получено.

Известие это можно считать правдоподобным в связи с сообщениями об утрате Лениным авторитета в советских кругах и известием о том, что недавно Ленин за призыв к прекращению красного террора был арестован и просидел две недели под арестом.

В то же время упорно циркулирует слух о том, что переворот вызван наступлением поляков на Москву со стороны Смоленска. Настойчиво говорят о скором занятии Москвы поляками».

* * *

– Ты веришь? – спрашивает Скрибный.

Шорохов отвечает:

– Поживем, увидим. Если поживем, конечно…

Он поднимает с пола новый листок. Судя по знакомому почерку, это опять письмо старшего адъютанта мамонтовского корпуса. Так и есть!

«…что ведь и мы такие же люди с такими же требованиями жизни и нам также хочется пожить, если не для себя, то для любимого человека, так сказать, удовлетворить свои эстетические желания. Родная моя, ты не извиняешь меня за такое решение. Ну, расписался, рад, что сегодняшний день тихо у нас. Ведь сегодня ты была в церкви. Правда, Леличка? Ты молилась, а мы здесь и церкви-то редко видим, черти что за край. Написал письмо, только не знаю с кем и куда отослать. Ведь мы теперь удалились от железной дороги. Ну, будьте здоровы. Пиши, Леличка, получаешь мои письма или нет. Целуй папу, маму, Таню. Где Федя? Чуть не забыл – привет Левочке и Верочке. Леля, родная, любимая Леля, целую тебя крепко-крепко.

Твой Александр».

Шорохов переводит глаза на Скрибного. Тот стоит все еще с той же газетной вырезкой в руке. Встретившись глазами с Шороховым, произносит:

– Что если нам, Леонтий, красных в этом месте дождаться? Не пропадем. Ты в прошлом рабочий парень. Я раненный в Русско-японской. Потому подался в приказчики. Профессия у меня, как у тебя, – металлист.

«Сказать правду? – думает Шорохов. – Даже если потом останемся у белых, будешь по-настоящему помогать. Но ведь, если только отсюда выберемся, ты в Таганрог, к американцам со сводкой поедешь. Надо, чтобы те мастера тебя не переиграли».

Говорит:

– Мы, Макар, сейчас на Дон должны возвратиться. Дело простое: наша с тобой прибыль за эту поездку – шестьсот тысяч.

Скрибный смотрит на него недоверчиво:

– Сколько?

– Шестьсот тысяч. Четвертая часть – тебе.

– Мы же вроде еще не торговали…

– Комиссионный процент. Он с результатом торговли не связан.

Такой ответ Шороховым заранее приготовлен для Скрибного.

– Понимаю, – соглашается тот и немного спустя повторяет: – Понимаю…

В тоне его голоса то ли недоверие, то ли огорчение. Шорохов продолжает:

– Мы с тобой делали, что могли.

– А потом? – спрашивает Скрибный.

– В Новочеркасске? Есть одна мысль. Богатейшая. Всю нашу жизнь с тобой перевернет. Говорить пока рано. Прежде до дому давай доберемся.

– Я свои деньги в деле оставлю, – говорит Скрибный после долгого молчания.

– Веришь, – Шорохов кладет ему на плечо руку. – Спасибо…

* * *

Под утро слышится паровозный гудок. Со стороны Касторной приближается поезд. «Это судьба», – думает Шорохов. Белые – он и Скрибный последуют дальше с ними. Красные – обратится в Агентурную разведку. Хорошо, что Скрибный готов перейти на сторону красных. Или теперь, когда Скрибный знает про свои сто пятьдесят тысяч, не готов?

Кто же, какая судьба приближается к их полустанку?..

* * *

Весь первый день своего пребывания в Новочеркасске Шорохов из гостиницы не выходил. Завтрак, обед, ужин приносили из ресторана. Никого не хотелось видеть… Курские, щигринские, касторненские переживания понемногу отступали.

Что сообщить Агентурной разведке, он знал. Перечислить воинские части, встреченные на пути от Курска до Касторной, приложить бумажки, подобранные в разрушенном доме. Точила извечная мука: скора ли будет встреча со связным?

Сложней было составить сводку для миссии. Свести все к ответу на вопрос, доходит ли до каждого нижнего чина поставляемое западными странами снаряжение? Те же марковцы были экипированы неплохо. Но само вот это: доходит не доходит, – ничего не решало. Белый фронт рушился на всем протяжении. Лавина мечущихся в панике людей, сквозь которую с трудом продвигались даже литерные поезда, тому доказательство. И не давать такой картины в сводке для миссии нельзя. Посчитают, что ее намеренно вводят в заблуждение. И будут правы. Значит, и для американских господ надо сделать честный отчет о поездке на фронт. Удалось увидеть то-то и то-то. Положение с перебросками воинских частей, вывозом раненых такое-то. Выводы пусть делают сами. Может, решат, что далее ввязываться в жизнь нашей страны иностранным господам бессмысленно. Но своим навредишь или не навредишь такой сводкой для миссии?

Вопрос, который он много раз задает себе.

* * *

Около полудня пришел Скрибный. Одет был как прежде: солдатская рубаха серого сукна, казацкие шаровары, – но все новенькое. Рассказал, что сестра и племянники живы-здоровы. Спросил, будут ли распоряжения. Смотрел при этом с едва заметной усмешкой. Придирчиво оглядывал гостиничный номер.

Шорохов ответил не сразу. Сумятится, потому что не понимает для себя очень важного: чем они на самом-то деле занимаются? Ради чего? Барыш немалый. А вот и сейчас, в гостиничном номере, ни роскоши, ни следов гулянок…

И не будет. Такая жизнь.

Сказал:

– Предстоит тебе, Макар, поехать в Таганрог. Будем ставить главный магазин, склады, контору. Город богатый, господ с деньгами много. В порту пароходы. Товаров полно: из Турции, Франции. Прямой смысл. Твое дело – приискать помещения. Чтобы было при них пристойное жилье. И не где-нибудь на отшибе. Учить не стану. Можно в аренду. Лучше купить. Если что-то подходящее высмотришь, вызывай. Телеграммой, нарочным.

Скрибный слушал, криво усмехаясь.

– Еще одно дело, – Шорохов протянул ему заклеенный конверт со сводкой для миссии. – Прихватишь с собой.

Осторожно, держа конверт двумя пальцами, Скрибный оглядел его со всех сторон:

– А кому? Ничего не написано.

– Александровская улица, дом шестьдесят. Американская военная миссия. Тебя удивляет?

Скрибный не ответил.

– Письмо это человеку, которого, возможно, ты знаешь, или слышал о нем – Мануков Николай Николаевич. Компаньон, с которым я за корпусом Мамонтова ехал. Был с ним в Козлове, в Ельце, в Воронеже.

– Мануковы! – Скрибный мотнул бородой. – Фамилия по всему Ростову гремит.

– Их там несколько. Но этот из Америки. Потому – миссия. В Таганроге ты его, скорей всего, не застанешь. В миссию придешь, попросишь позвать кого-либо из офицеров. Скажешь: «От Дорофеева» – отдашь письмо. По фамилии они все поймут.

– Интересно, – проговорил Скрибный.

После этого они оба долго молчали.

– Расписку истребовать? – наконец спросил Скрибный.

– Тебе я верю.

– А тем господам тоже веришь?

– Тоже. Если что-либо для меня передадут, возьмешь. Спрашивать будут, ответишь.

Опять наступило молчание. Смотрели друг на друга. Шорохов словно впервые видел Скрибного. Квадратный лоб, казацкая стрижка «кружком», коренаст, плечи и руки налитые мускулами, черная борода, крупный нос, крупные губы, мохнатые брови, лицо рябое из-за перенесенной когда-то оспы. Сжатые в кулаки кисти рук лежат на коленях. Сидит, слегка наклонившись вперед. Ошибка, что так и не сказал ему правды? Однако какой? Что он сам не только приказчик, но еще и помощник в разведывательной работе на красных? А поедет с письмом в Американскую миссию. Слова одни, дела другие. И чему Скрибный поверит?

– Когда уезжать? – спрашивает Скрибный.

– Если успеешь, сегодня. В Таганрог нужен пропуск.

– Это для господ.

– Как знаешь.

– А на Александровске-Грушевском крест?

– Крест.

– Жаль. Родился я там.

– И мне жаль, – соглашается Шорохов. – Вот что еще. Если случится, что ты вернешься, а меня нет… Мало ли!.. У сестры твоей записку оставлю.

– Пойду, – сказал Скрибный.

– Иди…

* * *

Едва Шорохов переступил порог кабинета Ликашина, тот заспешил навстречу, подал сразу обе руки:

– Здравствуйте, мой дорогой! Безмерно рад! Ваша телеграмма пришла весьма вовремя. Генералу была доложена в удачный момент, в присутствии тех господ, что и нужно. Очень хорошо все сложилось! И ответ вам успел уйти еще до того, как в Управление принесли оперативную сводку, где названные в вашей телеграмме станции означены, как захваченные красными.

– Я от вас никакой телеграммы не получал, – сказал Шорохов.

– Так и что? Слово – не воробей. Вылетело – не поймаешь! Депеша тем более. Но в журнале исходящих она зарегистрирована, копия в дело подшита, как и ваше сообщение: «Условия контракта выполнены». Такие слова в официальной бумаге немалого стоят! У нас в отделе, знаете, сразу распланировали, куда вашу пшеницу направить: десять вагонов в Калединск, десять в Новочеркасск, десять в Ростов. Лично мне было поручено с предложениями к генералу идти, – лицо Ликашина сияло восторгом. – И я к их превосходительству пошел! Знаете, что они мне сказали? «У нас в Управлении никогда еще не было заготовителя, подобного господину Шорохову. У нас все чиновники господина Молдавского, как образец, поднимают. Это заурядный комиссионер. Собственная выгода для него – единственный идол. Для господина Шорохова обязательства перед войском Донским все равно, что обязательства перед Господом Богом». Тут же было приказано всю причитающуюся вам по контракту сумму выплатить. Это, разумеется, при том же раскладе, который у нас с вами прежде установился. Не так ли? Надеюсь, вы понимаете?

Ликашин подхватил Шорохова под руку, подвел к окну. По улице проходила воинская часть. Шагали браво.

– Братья-казаки! – сказал Ликашин. – За Дон головушку готовы сложить. Но зато и мы с вами все, что в силах наших, должны для них сделать. Не от меня, от имени этих героев спасибо, – он воздел к потолку указательный палец. – Пойдемте.

– Куда? – удивился Шорохов.

– В приемную генерала. Необходимо представиться сотрудникам отделения. Расскажите всю правду. О героях казаках. Господ офицеров не позабудьте. Казак – что? Приказано – сделает. Офицер за все своим сердцем в ответе. Генералов-орлов не забудьте. С кем-то из них вы, уверен, на фронте встречались. Скажем, в той же Касторной. Вы через нее возвращались. Я не ошибся?

– Через нее.

– И кто из прославленных генералов там был?

– Из прославленных? – Шорохов не смог скрыть сомнения. – Шкуро, Постовский… Шкуро-то еще прославлен, а Постовский…

– Но ведь и Константин Константинович Мамонтов… – вкрадчиво подсказал Ликашин.

– Его корпус стоял в тридцати пяти верстах южнее. В Нижнедевицке. От железной дороги это в стороне. Мы с приказчиком на попутном эшелоне прямо на Старый Оскол проследовали.

– Прекрасно! Но район этого Нижнедевицка вы миновали благополучно.

– Вполне.

– Прямая заслуга корпуса, его командира! Так и скажите.

Шорохов понял, чего добивается Ликашин, и вопросительно взглянул на него:

– Может, мы прежде все с вами обсудим. Подберем какие-то случаи. Спешка в любом деле помеха.

– Что вы! – Ликашин замахал руками. – Когда второй раз рассказываешь, звучит не так убедительно. Стирается подлинность. Как пыльца с крыльев бабочки. Вы бабочек когда-нибудь ловили? В детстве. Сачком. Не ловили? Жаль. Редкостное удовольствие! Так вот, о Мамонтове скажите побольше. Гордость Дона! Хорошо бы какие-то слова генерала в адрес нашего Управления привести. Хотя бы одно-два. Мол, благодарен. Мог ведь он оказаться в Касторной? Тридцать пять верст. Подумаешь! На совещание с другими генералами прибыл. Вы же с ним когда-то встречались?

– Встречался, – подтвердил Шорохов. – Последний раз, если не считать тогда, в ресторане, в вашей компании, это было на станции Грязи, когда корпус еще по красному тылу шел.

– Но и с кем-то из его офицеров тоже?

– С начальником штаба корпуса полковником Калиновским, с командирами полков.

– Прекрасно. Общее пожелание: рассказывайте поярче. Аванс был порядочный, да и все остальное. Не грех постараться.