Читать книгу Город и Я - Автор Неизвестен - Страница 1

путеводитель по бредовому миру

(антинаучная фантастика)

Вместо благодарности.

Эта книга написана не благодаря, но вопреки…

В большинстве своём, окружавшие меня люди, только тем и занимались, что осознанно или нет, мешали мне и создавали всевозможные проблемы, не говоря уже о какой-либо поддержке. День за днём я лишь преодолевал чудовищное сопротивление окружающей действительности, и это отнимало у меня больше времени и сил чем всё то, что лежит сейчас перед вами. Те же, кому я по неосторожности проговаривался о том, чем занимаюсь, смотрели на меня с плохо скрываемой жалостью и сочувствием и, кажется, готовы были погладить по голове. Я даже не в состоянии описать тех чувств, которые испытывал при этом. Некое подобие благодарности, я мог бы выразить лишь тем, кто не проявлял ко мне какого-либо интереса, во всяком случае, их равнодушие никак не мешало мне.

Данный текст может вызвать неадекватное поведение. Противопоказано детям и подросткам до 18 лет, беременным женщинам, домохозяйкам, лицам с заболеваниями центральной нервной системы, водителям транспортных средств, операторам технологических установок, машин и механизмов.

Считаю необходимым также предупредить читателя, что действие данной книги разворачивается далеко отсюда, на одной из планет, вращающейся вокруг одной из звёзд, одной из спиральных галактик, неумолимо расширяющейся Вселенной, возникшей из ничего что-то около 13 миллиардов лет назад. И, как нетрудно сделать из всего этого вывод, всё, что описано здесь, является чистейшей воды вымыслом на все сто и даже более процентов. От начала до конца вымышленный мир этой книги не имеет и не может иметь ничего общего с окружающей вас действительностью, а любые совпадения, если только они вообще могут быть, случайны. Но если всё же, каким-то непостижимым образом (а это практически исключено), кто-то обнаружит в происходящем, что-то отдалённо напоминающее ему его собственную жизнь, или её отдельные стороны, или, тем паче, узнает в ком-то себя, что ж…

так ему и надо.

Не хочу быть одним из вас.

(Из записки одного самоубийцы)

Я преклоняюсь и чувствую себя виноватым перед всеми кто жил, перед миллионами поколений самых разнообразных живых существ, которые видоизменяясь и страдая, проделали долгий и мучительный путь к той, весьма сомнительной вершине эволюции, которой я, как мог, являлся до сих пор. Было что-то невыносимое в том, что я был. Был, как вообще что-то бывает здесь и сейчас и в любой другой точке времени и пространства, в настоящем, что непрерывно становится прошлым, не гарантируя будущего, в пустоте площадей и тисках медленно сужающихся улиц, где время неумолимо толкает нас вперёд дорогами, которые не приходится выбирать.

Так или иначе, всё тянется из прошлого, всё имеет свои причины и следствия, каждая жизнь и каждая смерть, всё что застигает нас врасплох, не оставляя выбора, и спустя какое-то время кажется неизбежным.

Всю жизнь мы ставим перед собой высокие цели и клянёмся в вечной любви, карабкаемся на пьедесталы и хватаемся за соломинки наших надежд, мы кажемся себе теми, кем хотим казаться, и только наша суетность мешает нам быть по-настоящему. И мы врём друг другу, что дело не в деньгах, приводя самые разумные доводы в пользу своего легкомыслия, и добиваемся чего-то изо всех своих сил, успокаивая себя тем, что это уже навсегда, в то время как навсегда не бывает ничего, кроме смерти. И куда бы мы ни шли, и какие бы ни преследовали цели, когда-нибудь и где-нибудь заканчиваются все дороги, не приводя ни к чему и ничего не оставляя. И какие бы оправдания мы ни придумывали, и кем бы ни считали себя, мы лишь делаем то, что умеем и живём, потому что обречены, являясь рабами самой тяжёлой и смертельной зависимости, и она – жизнь.

Набежавшей волной нескончаемого времени меня выбросило на пустынный берег сырого серого утра, и я лежал среди мусора и обломков какого-то сна и не знал, что делать. Тогда я вдруг с удивлением понял, что оставлял своё тело без присмотра, и за время моего отсутствия со мной могло произойти что угодно. Мне нравилось пребывать в небытии, и я старался избегать снов, потому что они приносили тревогу, но даже чёрные бездонные воды подземного мира, что смыкались надо мной каждый раз, унося и выбрасывая на берег как мёртвую рыбу, не приносили облегчения.

Вернувшись, я чувствовал себя не в себе и смотрел на свои руки впервые. Во мне что-то было не так – трудно выразимое в словах ощущение, словно кто-то носил вашу обувь, которая теперь навязчиво кажется вам чужой. Как это всё же странно осознавать себя существом, что-то осознающим, и не находящим в своей памяти того, что было до него, и что будет после; существом, задающим себе вопрос: какая сила заставляет каждого из нас дважды переступать грань отделяющую бытие от небытия, и какой в этом смысл? Как это странно жить и ощущать себя живым.

Впрочем, вполне возможно, это была лишь пелена ещё не до конца отступившего сна, потому что и в состоянии более ясного ума, я часто был склонен преувеличивать даже самые обычные вещи.

Я поднял с пола старую потрёпанную книгу, что случайно купил на развале, и подошёл к окну. Без всякого смысла начинался, чтобы также без всякого смысла закончиться, ещё один день. Неглубокая прямоугольная яма двора был пуста, словно все умерли, да и что ещё оставалось им? Я представил, как они просыпаются и даже не догадываются о том, что же на самом деле происходило с ними всё это время, пока они оставляли свои тела обнажёнными и беззащитными среди мебели и стен, где с ними могло произойти всё что угодно. Людям свойственно брать чужое, так почему же они так уверены, что всегда смогут вернуться и легкомысленно, как пальто на вешалке, оставляют всё, что у них есть.

Я подумал, где бы я мог быть, когда меня не было, и мне стало страшно. Мне даже показалось, что я вспомнил что-то и тут же забыл, потому что забывать всегда легче, чем помнить. Когда-то я уже переживал подобное, рассматривая свои незнакомые руки. В панике я звонил на все номера, какие только приходили мне в голову, но у людей, которые отвечали мне, всё было в порядке с руками, и с этого момента я стал понимать, насколько я одинок.

В тот день я обнаружил в своём почтовом ящике письмо. По штампу я понял, что оно не сулит ничего хорошего, но последние годы я ощущал в себе такую свободу, которую может ощущать разве что покойник, и поэтому меня не особенно волновали разного рода казённые дела.

Оставались лишь две вещи, к которым я не был ещё безразличен – это истина и любовь, в которую я уже почти не верил, но в смертельном однообразии жизни всё ещё продолжал надеяться и ждать каких-то событий.

В таком обычном для себя настроении я вышел из дома, и меня поглотил туман. По дороге я развлекался тем, что проходил сквозь людей, которые не замечали меня, как не замечали друг друга, потому что каждый из них был слишком занят собой. На мгновение мне удавалось заглянуть в них.

Они были полыми.

В большинстве своём это были оболочки, которые время от времени давят случайно проезжающие машины. Но иногда встречались и другие, наполненные смыслом, и тогда мы сталкивались, и что-нибудь происходило.

__________

Проходя мимо памятника человеку на лошади, когда-то основавшему наш город, я встретил местного кота, прикормленного и разжиревшего на быстром питании. Он был лохмат и чёрен и с хозяйским видом лежал на бордюре. Я кивнул ему, но он проигнорировал моё приветствие и был само воплощение похуизма. Не знаю почему я испытывал к нему искреннюю симпатию, какую уже давно не испытывал ни к кому из людей. Я подумал о том, что животные лучше нас во многих отношениях, ведь в отличие от нас они не уничтожают себе подобных, не истребляют другие виды, не убивают ради развлечения и не фотографируются на фоне тел других животных. Среди животных нет алкоголиков и наркоманов, нищих и особей без определённого места жительства, животные не торгуют своим телом, не воруют и не берут взяток, среди них нет серийных убийц и маньяков, они не загрязняют среду своего обитания, не поклоняются вещам, не придумывают себе богов и не развязывают войн. Животные не порабощают и не эксплуатируют других животных, не лгут и не предают друг друга, не создают оружие массового уничтожения. Животные не считают себя царями природы и властителями мира, не отравляют свой организм никотином, не ругаются матом и не поливают друг друга грязью. В конце концов, они просто ведут себя естественно, что несвойственно человеку, и они не поступают плохо, потому что не знают, что такое «плохо» и «хорошо».

Очень хотелось курить, но в карманах я нашёл только песок, не бог весть, какая находка, но его было слишком много, и я вспомнил, что всю ночь шёл по жёлтой бескрайней пустыни в одиночестве и надежде кого-нибудь встретить. Сны возвращались, и это пугало меня, потому что я привык каждый вечер умирать. Не понимаю, почему люди так бояться небытия? Разве это плохо, когда у тебя ничего не болит, и ничто не беспокоит, и ты никому ничего не должен?

Меня нет среди вас, я камень на дне реки…

__________

Я стоял среди бескрайнего вечернего тумана и был абсолютно одинок. Те, кто когда-то окружали меня, хотели, что бы я был кем-то, но я мог быть только собой, и тогда я ушёл из их жизни, чтобы начать свою. Они так привыкли ко мне, что перестали замечать, и чтобы меня заметили, я пропал без вести. В действительности это мало что изменило в моей жизни, потому что я всегда оставался один, где бы и с кем ни находился. Моё одиночество было бескрайним, и я брёл по жизни как среди пустыни, и каждый из тех, кого я не замечал, и кто не замечал меня, шли своими дорогами в своих пустынях. И двум людям, шагающим рядом в толпе, нужно было пересечь огромные безлюдные пространства, что бы встретиться. По сути, все они были также одиноки как я, но умели это скрывать от окружающих и самих себя за ширмами фотографий, которые любили выставлять на всеобщее обозрение.

Моя пустыня простиралась во все стороны насколько хватало глаз, и больше всего на свете мне хотелось, что бы в ней оказался ещё кто-нибудь, и в надежде кого-то найти, я упорно шёл среди пустошей и бесплодных земель, до рези вглядываясь вдаль, но эти поиски лишь уводили меня вглубь, не оставляя шансов на возвращение.

Время от времени находился кто-нибудь, кто пытался спасти меня от моего одиночества, и это было хуже всего – лучше бы они занимались благотворительностью. Многие, кто в разные периоды моей жизни был рядом со мной, любили тратить деньги на разного рода «благотворительность». Они с воодушевлением спасали каких-то далёких и безнадёжно больных детей, а это в свою очередь спасало меня от их заботы. Сердоболие вообще было присуще горожанам, они то и дело пытались кому-то помочь, и радовались всякий раз, когда предоставлялась такая возможность, не задумываясь над тем, кто и почему им такую возможность предоставил. Они не пытались понять и устранить те причины, по которым людям вообще приходилось страдать, это потребовало бы слишком много сил и личной ответственности, которую было необходимо взять на себя за весь этот мир.

Все эти сборы средств, которые так любила устраивать Власть, были чем-то вроде продажи индульгенций – горожане охотно откупались от греха никчёмной и бессмысленной жизни и вместе с тем приобретали статус благодетелей. Это было крайне востребовано. Каждый горожанин стремился выглядеть добропорядочным и готов был за это платить. Вершиной же добропорядочности для любого из них был, конечно, орден за какие-нибудь заслуги, это означало, что его добропорядочность официально признана и утверждена.

И все в этой ситуации проявляли себя с лучшей стороны: и Власть, которая заботилась о больных детях (всемогучий бургомистр сам неоднократно отдавал распоряжения спасти того или иного ребёнка, и его обязательно спасали в самый последний момент благодаря, разумеется, его личному вмешательству, о чём впоследствии с упоением и писали газеты), и горожане, которые при этом получали возможность ощутить себя в роли спасителей и вдоволь этим насладиться. Не говоря уже о том, до какой степени всё это объединяло нас – мы чувствовали себя, единой несокрушимой силой, несущей свет и добро всему миру, и это было оправданием всех наших глупостей и преступлений, как тех которые мы совершили, так и тех, которые ещё только намеревались совершить.

__________

Из письма я узнал, что меня вызывают в суд по делу, причины и обстоятельства которого не были мне не известны. Конечно, можно было бы попытаться что-то выяснить и даже заблаговременно предпринять какие-то меры, но иногда нужно просто позволить случиться тому, что должно.

Это было самое серое здание из всех, огромное, давящее и раздавливающее, с массивными прямоугольными колоннами. Оно словно было создано для того, что бы человек в полной мере ощущал своё ничтожество и оставлял всякие надежды, попадая сюда, как попадает в гигантские шестерни и жернова песчинка, не способная до конца осознать всех масштабов, этого сложнейшего, запутаннейшего и совершенно непредсказуемого механизма, именуемого «правосудие». Это был храм скрипучего и лязгающего бюрократического божества, с конвейером и автоматизированной поточной линией человеческих жертвоприношений. И эта иррациональная религия обладала непреодолимой и почти сверхъестественной властью над людьми.

Дворец Правосудия…

Даже если вы не были ни в чём виноваты, попадая в эти каменные кишки, вы не могли не испытывать беспокойства. Как только Вахтёр закрывал за вами дверь, вы уже не могли уйти по своей воле, и ваша судьба была отныне в руках того, кто решал поставить или нет отметку в вашем извещении, и в глубинах вашего подсознания, в пустой комнате, всегда освещённой тусклым дежурным светом, на пульте с множеством кнопок и циферблатов загоралась и начинала равномерно пульсировать красная лампочка.

Указанный в извещении кабинет оказался на самом деле большим и довольно мрачным без единого окна залом, где были только я, истец, его адвокат и судья в маске. Судья сидел во главе большого стола у дальней стены, а адвокат с истцом расположились рядом по разные стороны от него. Единственный стул, на который мне указали, стоял посреди зала, и я не мог слышать, о чём они переговаривались. В пустом зале голоса их не отличались от шелеста бумаг, которые они то и дело ворошили, и глубокое тихое эхо создавало иллюзию, что кто-то перешёптывается за спиной. Я обернулся, но там была лишь пустота, готовая поглотить все слова, которые будут здесь произнесены. Она была секретарём этого ритуального заседания. Судью, адвоката и истца объединяло то, что они были полыми, и я понял, что моё дело проиграно.

Они продолжали перешёптываться, не обращая на меня никакого внимания. Я успел произнести лишь: «Извините…», но судья грубо оборвал меня, сказав, что мне никто не давал слова, и напомнил, что я нахожусь в суде. Я попытался было встать, что бы подойти к ним и послушать, что они там обсуждают, но судья стукнул о пол судейским багром и громко произнёс, что суд не разрешал мне покидать моего места.

От мерного шелеста бумаг и тусклого света меня стало клонить в сон. Когда я очнулся, в зале не было никого, кроме пустоты, поглотившей все сказанные ими слова. Я открыл массивную дверь и вышел в пустой, уходящий в обе стороны коридор с полукруглым сероватым потолком и подвешенными к нему матовыми стеклянными шарами, испускавшими болезненный жёлтый свет. Я стал всматриваться в сужающуюся в обе стороны даль и никак не мог сообразить, откуда же я пришёл, и в каком направлении мне теперь идти? Кроме того, было бы неплохо найти какого-нибудь секретаря или помощника судьи, что бы выяснить, в чём же всё-таки состоит моё дело?

На одинаковых тёмного дерева дверях по обе стороны коридора были только таблички с номерами. Я открыл одну из дверей, но там никого не было. На большом письменном столе стоял чернильный прибор, из чёрного с прожилками камня, и лежала носатая маска. Слева стояли шкафы с рядами одинаковых тиснёных золотом корешков, вероятно, это была Книга Закона и бесчисленные толкования к ней. В углу стоял судейский багор, а чёрная мантия и шляпа с полями висели на стене справа рядом с другой, такой же, как все остальные, дверью.

Блуждая в коридорах этого бесконечного лабиринта, в котором время от времени терялись и пропадали люди, я заглядывал в кабинеты, то торжественно пустые, то заваленные стопками папок с надписью «Дело №…», но нигде никого не было, и лишь за дверью «144» я услышал чьи-то шаги, но всё что я смог увидеть, когда открыл её, это абсолютно пустую, без мебели и окон, комнату, освещённую единственным свисающим с высокого потолка матовым шаром. В глухую стену на высоте около метра было вмонтировано прочное металлическое кольцо. Напротив была ещё одна дверь, ведущая, вероятно, куда-то дальше в такие же тускло освещённые жёлтым светом глубины этого огромного каменного монолита, в которой теперь с той, другой, стороны, словно сам по себе, поворачивался ключ, а потом послышались удаляющиеся шаги.

Я поворачивал из коридора в коридор, спускался и поднимался по каким-то лестницам и уже совершенно не понимал, где нахожусь. В одном из коридоров, проходя мимо ряда неотличимых дверей, расположенных почему-то по одну сторону – по другую была глухая, без единого окна, стена – я услышал какой-то непонятный шум. Я остановился у одной из дверей и прислушался, там что-то жужжало, щёлкало, тикало и позвякивало, как будто работал огромный и очень сложный часовой механизм. Я потянул её на себя, но она оказалась закрыта. У следующей двери я услышал то же самое, и все они были заперты. В конце, повернув налево, я оказался в длинном коридоре, в котором не было вообще ни одной двери, только две глухие стены и свисающие с потолка на равном расстоянии друг от друга матовые светящиеся шары, уходящие, казалось, в бесконечную сужающуюся даль.

В конце концов, в одном из бесчисленных коридоров открылась одна из бесчисленных дверей, из которой вышла хрупкая стройная девочка. Я сказал ей, что хотел бы ознакомиться с материалами моего дела, так как имею на это полное право. Она бросила на меня взгляд полный усталости и тревоги и, сказав, что это мне всё равно ничего не даст, повела куда-то вглубь бесконечно сужающегося пространства. Стук её высоких каблуков разносился по всему огромному зданию, в котором, казалось, не было никого кроме нас. Она спросила, может ли она взять меня под руку, и я сказал, что с удовольствием предоставил бы в её распоряжение всего себя, но тут же пожалел о сказанном. Её тонкие пальцы почти лихорадочно вцепились в мой локоть, но не так как хватают добычу, а так как хватается за соломинку тот, кто тонет. Я понял это, но ничего не мог сделать для неё, потому что сам нуждался в помощи – мы оба тонули и выбивались из сил среди бескрайней воды. Наша встреча могла только усугубить уже имеющиеся обстоятельства, потому что один утопающий вряд ли может чем-то помочь другому, разве что вместе утонуть, судорожно вцепившись друг в друга.

Я видел, как дрожали её руки, пока она перебирала и перекладывала жёлто-серые картонные папки с делами. Похоже, она давно страдала неврозом, который было невозможно скрыть, и мне вдруг захотелось сгрести её в охапку и унести отсюда как котёнка. В этот момент из рукава её белой блузки на одну из папок выпала пушистая голубая гусеница. Она быстро стряхнула её на пол и раздавила своей чёрной лакированной туфелькой. Я слишком резко отвернулся, сделав вид, что ничего не заметил, но не глядя на меня она сказала, чтобы я никому не говорил об этом, потому что её уволят. Наконец, она предложила мне сесть за один из свободных столов и, положив передо мной дело, вышла из комнаты.

Я обратил внимание, что на папке не был указан номер. Она была довольно увесистой и имела немного потрёпанный и пыльный вид. Как ни странно, ничто не свидетельствовало о том, что это именно моё дело. Да и эта девочка с гусеницами, почему она решила, что я это я, если я и сам не был в этом уверен?

В деле говорилось, что в мой адрес выдвинуты истцом вполне обоснованные и законные претензии. Приводились многочисленные показания свидетелей в пользу истца, единодушно отмечавших редкую для нашего времени порядочность и законопослушность последнего, в то время как нравственный облик, а так же намерения и действия ответчика постоянно подвергались критике, впрочем, о каких действиях и намерениях шла речь, было не вполне понятно.

Как оказалось, подобные примеры всегда вызывали справедливое негодование общественности, и, учитывая всю серьёзность сложившейся ситуации, нельзя не принимать во внимание возможные последствия в будущем, если, конечно, городские власти не отреагируют должным образом. То, что произошло, как выяснилось, было уже далеко не первой червоточиной в столпах общественного мироустройства, на коих покоится купол всеобщего согласия и процветания. Вся серьёзность ситуации, как бы это ни парадоксально звучало, заключалась именно в кажущейся на первый взгляд незначительности моего проступка, так что это, никоим образом, не должно вводить суд в заблуждение относительно всей тяжести возможных последствий для Города в будущем.

Особое место в деле уделялось анализу вероятных причин, приведших к ситуации, когда подобное нарушение общественного порядка, вообще, стало возможным. Какие-то люди позволяли себе рассуждать о занимаемом мной месте и приносимой обществу пользе, вернее, о полном отсутствии таковой.

Читая о себе самом, я пытался вникнуть в сухие, многословные и весьма неоднозначные умозаключения, не вносящие в дело какой-либо ясности. По мнению истца, которое, как мне показалось, разделял и суд, даже моё «надменное» молчание косвенно свидетельствовало против меня, поскольку было ничем иным, как признаком моего неуважения к суду и обществу в целом, а так же явным признаком уверенности в своей полной безнаказанности.

В заключение отмечалось, что подобные деяния не могут и не должны оставаться без внимания со стороны общества и властей, а ответчик обязан понести адекватное его безответственному поведению наказание.

Текст пестрел оборотами: в соответствии со статьёй или в соответствии с пунктом статьи закона и т. п. Закон в Городе, почему-то всегда оказывался на стороне беззакония, которому, как правило, и служил суд.

Насколько я смог понять, меня обвиняла не Власть, меня обвиняло само общество, а беспристрастная Власть просто не могла не отреагировать на это обвинение. Так было, или, во всяком случае, всем хотелось, что бы так было.

Вечный Вахтёр сидел за старым письменным столом совершенно казённого вида, произведённым городской мебельной фабрикой из отходов деревообрабатывающего производства, на котором лежал раскрытый журнал с пожелтевшими страницами тех времён, когда ещё работала старая офсетная фабрика на заброшенном трамвайном кольце неподалёку, и наполовину разгаданный кроссворд. Прямо над ним чуть покачивалась на длинном шнуре лампа в помятом жестяном абажуре. Из тьмы коридора я подошёл к освещённому столу, и принадлежавший, видимо, той же эпохе, что и окружавшие его предметы, пожилой человек, не церемонясь, направил на меня свет, висевшей над ним лампы. Он вгляделся в моё лицо, и после слов: «А, это вы…», сделал очередную запись в журнале. Потом он открыл верхний ящик стола и извлёк оттуда единственный, лежавший там ключ.

__________

Город был только название, ночью он светился огнями, а с восходом превращался в унылое нагромождение одинаковых пятиэтажных домов. Это был огромный, порабощающий человека социальный организм. Я всегда мечтал покинуть его, но не представлял, как это сделать. И так как мы не верили в существование чего-либо другого, отсюда было невозможно уйти. Город был безысходен… Полон людей и пуст одновременно, и в радиусе бесконечности вы не могли отыскать здесь одного человека, и нигде более не чувствовали себя таким одиноким, как в толпе.

Жизнь в городе была невыносимо сложной и столь же бессмысленной одновременно, чем-то вроде беспроигрышной лотереи, в которой при всём желании было бы невозможно ни выиграть, ни проиграть. Ничем ни рискуя, мы получали гарантированную «стабильность», заключавшуюся для большинства из нас в том, что на протяжении лет всё было и оставалось стабильно плохо. И чтобы вы могли наглядно представить себе царящий здесь абсурд, приведу простой пример: представьте себе велосипед, педали которого нужно крутить в обратную сторону – именно такой и была наша жизнь.

В этих убогих дворах и квартирах, затхлых сырых подвалах и загаженных голубями чердаках, всюду царила атмосфера привычной и повсеместной безысходности, из которой никто не искал, да и не пытался искать выхода.

Кроме полых людей, в основном его населявших, в Городе проживали ещё и избранные, как правило, их избирали простые горожане, но в некоторых случаях, когда такой ответственный выбор нельзя было доверить всем и каждому, это приходилось делать иным уполномоченным лицам и даже самому богу.

Избранных было меньшинство, и они не производили впечатление живых, потому что всегда это были лица с плакатов, и никто не видел их другими. Они владели всем, и вера в их существование была сильней, чем они сами. Я знал, что они, также как деньги и бог, существуют, пока мы в них верим, но об этом не было принято говорить. Не то чтобы нельзя, нет – именно, непринято. Они ездили в больших машинах с тёмными стёклами, сквозь которые их не было видно, и когда они как будто выходили, их сразу окружала группа людей в одинаковых костюмах, так что нельзя было сказать наверняка, кто из них кто, и существует ли кто-то вообще.

Их власть была иллюзией, но, как известно, нет ничего прочнее тех стен, в которые верят.

Полые люди верили в силу и могущество бумаги, определённое количество которой служило эквивалентом любой материальной и нематериальной ценности. Раскрашенная в разные цвета и нарезанная небольшими ровными прямоугольниками, она всегда лежала в кармане или сумочке каждого горожанина в специально пошитом для этого кожаном футляре, который и сам по себе играл вполне определённую роль в создании видимости человека, как, например, его галстук, костюм или шляпа. Без всякого преувеличения это были вещи, которые делали нас видимыми и осязаемыми, без них

мы были никто…

Изо дня в день мне приходилось наблюдать, как по Городу ходят пустые костюмы и платья, которые горожане не могли снять, потому что от них не осталось бы ничего. Гуляя по парам в выходные дни, они часто держали за руки своих ещё видимых, но уже начинающих исчезать детей. Встречаясь, такие костюмы часто останавливались, протягивая друг другу пустые рукава, а платья тянулись друг к другу своими причёсками и украшениями.

Вообще всё, что было связано с цветной бумагой и её всевозможными превращениями, носило некий мистический, почти религиозный характер, и смысл всего этого было бы крайне сложно постичь тому, кто не имеет представления о том, что же такое Город.

Горожане в основном очень бережно обращались с бумагой, заботливо укладывая её в свои футляры, и довольно неохотно расставались с ней, даже если получали взамен то, о чём давно мечтали. Но бывали, правда, такие моменты, когда нужно было продемонстрировать окружающим, как легко вы расстаётесь с ней, словно она, и в самом деле, мало что значит для вас. И тогда пустой человек небрежным движением, слегка комкая, словно это был мусор, от которого он давно собирался избавиться, швырял эти бумажки одну за другой на стойку бара или столы, за которыми играли в те игры, от которых в кровь поступало вещество, заставлявшее наши сердца биться быстрее.

Считалось, что у избранных просто невероятное количество этой бумаги, при этом любая другая бумага, почему-то не представляла почти никакой ценности. Эти, как поговаривали, несуществующие люди, через своих представителей, периодически выдавали горожанам немного цветной бумаги за то, что они трудились и делали то, что им скажут, а те, в свою очередь, верили, что однажды тоже могут стать избранными. Некоторым, правда, это действительно удавалось ценой их бессмысленной жизни, но, после этого их видели только на плакатах и рекламных щитах.

Ещё одна странность несуществующих людей заключалась в том, что их нужно было переизбирать. Нужно же было им как-то узаконить своё несуществование. Для этого они были готовы даже отдать часть своей макулатуры, впрочем, с тем единственным расчётом, что позже она вернётся с лихвой. Положительной же стороной заведённого порядка для избранных было то, что полые люди, участвуя в выборах, ощущали свою значимость, а значит и вели себя более или менее послушно.

__________

Это только детей ругают за ложь, а взрослых за неё хвалят.

С древнейших времён повелось так, что ложь лежала в основе общественных отношений и нашей, как мы любили говорить, государственности. Она была везде и во всём, хотя, называть её таковой и не было принято, впрочем, как и многие другие вещи не было принято называть своими именами. Всякая официальная ложь считалась правдой, даже если она противоречила другой не менее официальной лжи. Обычно это никак не объяснялось (Власть не особенно утруждала себя какими-либо объяснениями), но и без всяких объяснений горожане охотно принимали тот факт, что правду каждый понимает и излагает по-своему и поскольку одна и та же истина выглядит по-разному с разных точек зрения, то вполне вероятны и некоторые накладки. И даже если какой-то высокопоставленный чиновник вполне сознательно (а так оно обычно и бывало) нёс что-то в высшей степени несуразное и несоответствующее действительности, в крайнем случае, было принято считать, что он лишь заблуждается, поскольку все люди хотя бы изредка заблуждаются, и ни один человек в городе не может быть в курсе всего, насколько бы избранным он ни был.

Почему всё обстояло именно так, до конца непонятно, ведь всех людей с самого детства, пока они ещё не были ни полыми, ни избранными, учили всегда и при любых обстоятельствах говорить правду. Но, несмотря на все это, ложь процветала, и, вероятно, во многом благодаря тому, что объясняя своим детям, как плохо лгать, родители уже лгали.

Уж кто-кто, а они-то прекрасно осознавали при этом, что маленькая и большая ложь, уже давно стала нормой для всех, и то, о чём мы думали, редко соответствовало тому, что мы говорили, хотя зачастую это даже не было сознательным лицемерием, просто мы привыкли вкладывать иной, искажённый, смысл даже в самые обычные слова. Так, например, если в Городе кто-либо обращался к вам со словами: «братишка», «земляк» или «уважаемый», то обычно это не предвещало ничего хорошего, и вы вполне могли быть уверены, что тот, кто обращается к вам подобным образом, не считает вас ни братом, ни земляком и уж точно, не испытывает к вам ни малейшего уважения.

Дети все хорошие – главное не испортить их плохим воспитанием.

С самого начала жизнь была устроена так, что никто не говорил вам правды, поскольку этого было попросту некому сделать. Окружавшие нас в нашем детстве взрослые люди, и особенно близкие, являли нам, в большинстве своём, неоспоримый авторитет, и нам не могло прийти в голову, что они, эти люди, могли банально врать, красть, поступать подло, лицемерить, беспорядочно совокупляться и даже просто совокупляться (!), и, в конце концов, просто быть тупыми ни к чему непригодными людьми, которых, на самом деле, все окружающие, кроме нас самих, считают абсолютно конченными придурками. И не имея ещё иммунитета к человеческим порокам, мы принимали их от наших родителей и учителей как нечто естественное и свойственное человеку, и это был замкнутый круг – едва ли не самое важное в жизни, когда есть кто-то, кто может сказать нам правду, потому что только она делает нас лучше.

Власть при этом более самих родителей понимала, что дети – это её будущее¹, поэтому нужные установки давались с самого раннего возраста. И мальчикам и девочкам в числе прочего настойчиво прививалась тяга к роскоши, которой у большинства из них не было и не будет, но к которой они будут тщетно стремиться до конца своих дней, и, стремясь, неосознанно воплощать в жизнь планы избранных, работая на огромную машину бессмысленного, по большому счёту, производства и потребления.

Для девочек производили специальных кукол в шикарных нарядах со всеми сопутствующими атрибутами красивой и комфортной жизни – от украшений и автомобилей до огромных роскошных жилищ. Производя подобные игрушки, избранные члены общества убивали сразу трёх зайцев. Во-первых, они прививали детям ложные ценности, во-вторых, давали им понять, что за всё нужно платить (а игрушки, стоили, отнюдь, недёшево) и дети быстро усваивали смысл и значение денег (так называли цветную бумагу), в третьих, детский товарооборот был частью системы потребления и служил для возврата цветной бумаги тем, кто ею распоряжался.

Для мальчиков производились другие игрушки. Кроме огромного количества миниатюрных копий самых дорогих и изысканных автомобилей, детские магазины были просто наводнены оружием. Там было всё, что только мог придумать человек для того, чтобы убивать и причинять боль, с тех пор как обрёл разум, и это не имело ничего общего с комичного вида охотничьими ружьями с воронкообразными стволами, из которых вылетали мыльные пузыри, вовсе нет. Это были лишь немного уменьшенные копии самых настоящих и профессиональных инструментов убийства и взаимного истребления человека человеком, легендарные автоматы и снайперские винтовки, проверенные войнами, от пуль которых страдали и погибали тысячи и миллионы людей. Кроме самых разнообразных огнестрельных машин и моделей смертоносной боевой техники, несущей на себе оружие, предназначенное для массового уничтожения людей, на витринах детских магазинов, в изобилии присутствовало всевозможных видов холодное оружие, и даже наручники. Кажется, с равным успехом дети могли бы играть маленькими гильотинами и виселицами…

Эти витрины так и назывались «Детское оружие», просто вдумайтесь в эти слова, и это всё при том, что по закону, и я говорю это вполне серьёзно, реклама оружия не может быть обращена к несовершеннолетним! А когда дети начинали целиться и стрелять в своих родителей, бабушек, дедушек и даже просто прохожих, взрослые почему-то ругали их и говорили, что так делать нельзя.

– Нельзя? Простите, я не ослышался, вы сказали «нельзя»?! Так какого же хера тут происходит?!!

Правда, иногда мы всё же задумывались и над этим. Обычно это происходило во время какого-нибудь застолья, когда уже не оставалось никаких других тем для обсуждения. Как правило, эти не самые трезвые споры сводились к чему-то вроде: «Мы же играли в войну и ничё…»

Да, мы играли в войну, но может быть, если бы мы играли во что-то другое, то и мир вокруг нас был бы другим… Автоматы на витринах детских магазинов это действительно ужасно, потому что, представьте себе, чего там ещё нет из того, с чем всем этим бедным детям ещё предстоит «играть» во взрослой жизни.

И если подобного рода массовая и неприкрытая пропаганда насилия (а никак иначе это назвать и нельзя) – в порядке вещей, то какое моральное право имеет Власть запрещать, например, порнографию (в которой я, честное слово, не вижу ничего дурного), вероятно, опасаясь того, что солдат, который слишком много думает о женщинах, того и гляди, не захочет кого-то убивать.

__________

В Городе было много красивых, ухоженных, полных тщеславия и надменности, молодых женщин, которые, ждали своих состоятельных принцев, должных обеспечить им, по их мнению, праздное и беззаботное существование, и предъявляли свои исключительные и явно завышенные права на жизнь. Но не меньше было и стареющих домохозяек с обезображенными малоподвижным образом жизни фигурами, набитых пустыми мыслями и предрассудками. Вторые возникали из первых, так ничего и не дождавшись, но первые об этом не подозревали, они думали, что всегда будут молодыми, красивыми и независимыми. Они кичились своей красотой, как будто в этом, и в самом деле, была какая-то их заслуга, как будто они годами трудились над ней как истинные художники или скульпторы и вот, наконец-то, могут предъявить своё творение миру. Они не подозревали о том, что у большинства из них через каких-нибудь 5-10 лет не останется и следа от того, что по воле случая досталось им даром, и чему они придают так много значения теперь, тратя себя на пустое. И если это всё что у них есть, то ничего не останется и от них самих.

– Красота твоя дана тебе даром, даром и вернёшь.

Они не знали, что людям свойственно жить бессмысленно и уходить бесследно, и вели себя так, как будто весь мир лежал у их ног, а в это время мимо ковыляли обезображенные временем старухи, которые не только так не думали, но даже и забыли уже, что тоже думали так когда-то, ведь молодость – весьма сомнительное превосходство и крайне ненадежный союзник.

Стройные молодые принцы в галстуках и костюмах, в свежих сорочках и изящных начищенных туфлях, стоили своих принцесс. Они готовы были работать день и ночь, что бы приобрести элитную квартиру, престижный автомобиль, саму принцессу, то, что она захочет и потом всё это содержать. Ведь это были необходимые составляющие человека, и при отсутствии одной или нескольких из них, человек считался неполноценным, а при отсутствии всех составляющих, не было и человека. Боясь быть неполноценными или, вообще перестать быть, молодые люди лезли из кожи, но всё чем они обладали, неотвратимо ветшало, старело, портилось, теряло блеск или просто выходило из моды, и тогда всё начиналось сначала. Они работали зачастую, не видя цели и не понимая смысла своей деятельности, но это не мешало им делать то, что они делали, потому что только в вещах и был смысл их существования.

Любовь к бумаге и вера в её могущество прививались людям с самого раннего возраста. И, конечно же, все стремились к тому, что бы получить её как можно больше, затрачивая при этом, как можно меньше собственных сил. Разумеется, это получалось не у всех, те у кого это не получалось, зачастую, бросались в другую крайность, они готовы были делать что угодно, тратя на это всё своё время, лишь бы им больше платили. При этом они делали вид, что счастливы, и как могли, пытались подражать тем, у кого был избыток бумаги. Они старались покупать такие же вещи, чего бы это им не стоило, тратя на это все свои сбережения, и стараясь изо всех сил показать, что у них не меньше бумаги, чем у других.

Порой нам нужна была целая жизнь, чтобы понять, что мы потратили её зря, хотя не которым из нас не хватало и этого.

Одним из парадоксов нашего общества было то, что большее количество цветной бумаги доставалось вовсе не тем, кто больше работал, да и само слово «работа» подразумевало под собой противоположные и, казалось бы, несовместимые вещи. Для одних работа означала тяжёлый, почти каторжный труд под дождём и на пронизывающем ветру, для других это было долгое и утомительное сидение на стуле в ожидании конца рабочего дня. Так вот, основная масса бумаги доставалась почему-то обитателям кабинетов и других офисных пространств, рабочим же (так называли тех, кто работал) доставалось то, что оставалось. Разумеется, никто не хотел работать, во всяком случае так, что бы совершать работу с точки зрения науки, а она, если вы помните, равна произведению, приложенной силы на величину перемещения того, к чему эта сила приложена. Отсюда следует, что чем больше расстояние и чем тяжелее перемещаемые нами предметы, тем большую работу мы совершаем, но в обществе, где я жил, действовали другие законы, которые были выше законов физики.

По окончании школы молодые люди стремились получить специальный кусок картона², который избавил бы их в будущем от необходимости совершать физическую работу. За этот картон нужно было отдать немало цветной бумаги, которой у них, разумеется, не было. Поэтому за картон или корочку, как это ещё называли, платили их родители, разумеется те, которым было чем платить. Таким образом, общество расслаивалось на тех, кто будет «работать» и тех, кто будет «совершать работу», как некий физический процесс.

С каждым годом желающих совершать работу становилось всё меньше. Так или иначе, и кто как мог, все стремились получить хоть какой-то кусок картона. Картон подразделялся по цветам и размерам и самое главное по тем правам, которые он предоставлял своему обладателю. Особой популярностью пользовался картон, который, например, давал право судить других или принимать участие в распределении цветной бумаги. Нужно сказать, что обладание им в подавляющем большинстве не прибавляло владельцу ни ума, ни каких-либо способностей. Когда-то считалось, что такой человек действительно должен, владеть какими-то знаниями, которые давались ему в процессе обучения, но постепенно это забылось, и так называемое образование выродилось в банальную торговлю ещё одной разновидностью бумаги, впрочем, довольно бойкую.

Получив свой кусок картона, многие стремились попасть в те учреждения, где как будто бы обитали избранные, лелея мечту, что когда-нибудь они могут сблизиться с кем-то из них а, возможно, даже стать равными им, и на это было не жалко потратить всю свою жизнь. Впрочем, неплохим итогом для полого человека было бы даже место одного из многочисленных вторых и третьих заместителей, поскольку сами избранные ни с кем лично не встречались, действуя через своих многочисленных замов, помощников и представителей. По сути это были их живые наместники, через которых передавались все документы, приказы, распоряжения, а в обратном направлении – конверты с цветной бумагой, должной облегчить труд высших должностных лиц при принятии особо сложных и ответственных решений.

Как я уже сказал сила бумаги, как и других подобных вещей, была обусловлена исключительно нашей верой в неё, но может ли что-то быть сильнее слепой человеческой веры?

Да, деньги действительно правят миром, и более того – они правят теми, кто якобы правит миром.

__________

Бога конечно нет, но здесь его нет особенно…

Хотя в основной массе полые люди и верили в его существование больше чем в своё, не мало было и таких, кто лишь делал вид, искренне полагая при этом, что так будет лучше для всех. «Даже если бога нет, его следовало бы придумать», – любили повторять они.

Мир без бога в их представлении был незаконченным и ущербным, и их не смущало то, что существование бога, в свою очередь, делало ущербным самого человека. Нарисованный бог отнимал у живого человека гордость, свободу критически мыслить, право на сомнение и познание, и, в конце концов, он отнимал у него даже право на свободный нравственный выбор.

День за днём, вглядываясь в тот извращённый мир, который меня окружал, я ужасался при мысли о том, каким должно быть существо его создавшее, и потому изо всех своих внутренних сил надеялся и верил в то, что его всё-таки нет.

Впрочем, даже если бог есть, совершенно очевидно, что ему нет до нас никакого дела. По всей видимости, такого же мнения придерживалась на этот счёт и власть, которая то запрещала, то разрешала, то навязывала бога горожанам в зависимости от того, насколько это было ей выгодно в данный момент.

Люди, в основном, были довольно податливы в этом отношении и легко меняли свои взгляды, хотя в глубине их, суеверие было неискоренимо и это трудно объяснить. Но все они как один с лёгкостью поворачивали свои головы в том же направлении, куда разворачивался флюгер официального мировоззрения. Любая власть, в свою очередь, независимо от насаждаемых ею взглядов, всегда стремилась к тому, чтобы все думали более или менее одинаково, и это была неизменная черта, присущая ей в любое время.

В зависимости от того, куда дул официальный ветер, в городе то и дело проводились массовые перестройки культовых сооружений в разного рода развлекательные учреждения и наоборот, но всякий раз это не вызывало в людях каких-то особенных сомнений, и многие из них принимали в этом активное участие. Не знаю, зачем горожане тратили на это столько времени и сил, когда на протяжении истории Город больше чем в чём либо другом нуждался в общественных туалетах, и я вас уверяю, вы поняли бы это сразу, стоило лишь вам немного пройтись пешком по любой из его улиц.

Нужно сказать, что для горожан вообще не было свойственным иметь своё мнение, особенно если оно расходилось с мнением большинства. Само собой разумеется, что не было и не могло быть закона, запрещающего таковое иметь, поскольку формально мы были свободны, и Власть при каждом удобном случае старалась нам об этом напомнить, с особой гордостью произнося слова «свободный и независимый Город» в речах по случаю всевозможных знаменательных дат, в которых мы никогда не испытывали недостатка. Но даже и сама Книга Закона, к которой в обязательном порядке прикладывал руку каждый новый бургомистр, произнося клятву верности Городу, была не более чем одним из многочисленных бутафорских атрибутов власти, к которым почему-то было запрещено не испытывать должного почтения; так что не столь уж важным было всё написанное в ней, тем более что в действительности, и, несмотря на все слова, Город был тем местом, где было опасно даже просто иметь своё мнение, хотя это и не было никак запрещено.

Кроме формальной свободы, которая была провозглашена не так уж много времени назад, у нас не было никаких других прав, и мы никак не могли понять, что одних только слов, как бы красиво и торжественно не были вписаны они в любую, даже самую весомую книгу, явно недостаточно для того, чтобы быть свободным, но, с другой стороны, разве хоть что-то могло помешать нам в этом, если бы мы действительно этого хотели, и так ли уж много для этого нужно?

Как бы то ни было, те, кто по разным причинам пытались отбить у человека веру в сверхъестественное так и не смогли это сделать, а власть, глубоко проникшая вглубь человеческой природы, быстро разобралась, что к чему, и взяла эту, впрочем, как и все остальные человеческие слабости, на вооружение.

С помощью разного рода религиозно-мистических культов она пыталась убедить нас в том, что наша настоящая жизнь не вполне настоящая, а настоящая ждёт нас где-то там, по ту сторону жизни. Обесценивая её таким образом, избранные обогащались тем, что скупали наши жизни за бесценок. В вопросах обогащения несуществующий бог всегда был надёжным союзником власти, вероятно для этого он и был придуман, недаром же у этих слов один корень. Но поскольку наука и технический прогресс неумолимо двигались вперёд, бога тоже приходилось периодически модернизировать так, чтобы он не отставал от всеобщего развития и хоть как-то вписывался в современную картину мира.

Случалось и так, что аппендицит этот в какой-то момент начинал мешать и самим властям, но удалить его было уже не в их власти, настолько сильным было суеверие вокруг. К тому же суеверие это усиливалось многократно при приближении выборов, которые, надо сказать, время от времени всё же случались, и хотя, по большому счёту, ничего не решали, но вызывали некоторое волнение и тревогу среди горожан.

Избранным и зависящим от них многочисленным советникам, референтам и секретарям, было страшновато остаться без столь могущественной поддержки в это не самое определённое время, и они вдруг тоже начинали молиться с удвоенной силой и энергией, как все горожане, во всяком случае, так писали газеты.

И хотя само существование избранных людей, как и бога, не доказано, тем не менее, их автомобили периодически появлялись неподалёку от культовых заведений, где совершались те самые массовые действия, лишённые какой-либо практической целесообразности, именуемые богослужениями. В общем и целом, это были довольно бессмысленные обряды, единственной целью которых, было укрепление в полых людях веры в потусторонние силы. Жречество не гнушалось ничем, дабы укрепить и преумножить эту веру, которая, нужно заметить, хотя и очень медленно, но всё же неуклонно ослабевала в людях, если только не брать во внимание периоды массовых обострений.

Обострения, в основном, провоцировали, для этого под видом святынь из каких-то далёких мест, поражённых теми же болезнями, привозили истлевшие человеческие останки. Среди полых людей с ярко выраженной религиозной зависимостью был необычайно распространён культ мёртвых тел. Истлевшие тела особенно рьяных почитателей бога было принято выставлять напоказ, зрелище, конечно, не из приятных, но полые люди готовы были не только лицезреть, но даже и целовать их, в надежде исцелиться от геморроя или получить вечную жизнь.

Чтобы не возить тела целиком, и чтобы как можно большее количество полых людей имело возможность прикоснуться к ним, тела часто расчленяли. Разложив кисти и ступни по сумкам и чемоданам, их возили из одного отдалённого места в другое, и всегда это сопровождалось массовым психозом. Горожане бросали все свои дела и выстраивались в длинные очереди, в которых простаивали часами и даже сутками, чтобы поцеловать какую-нибудь святую кость или палец. В тех случаях, когда мёртвых тел всё-таки не хватало, в ход шли предметы одежды, которые когда-то были на этих телах, да и вообще любые предметы, якобы принадлежавшие, всем этим праведникам и чудотворцам, даже если они напоминали какие-то очень древние бытовые отходы. Считалось, что всё это обладало невероятной сверхъестественной силой, обнаружить которую, впрочем, в любом случае невозможно, потому что для этого нужен специальный сверхъестественный прибор.

В распоряжении служителей городского культа имелись также волшебный огонь и вода. Считалось, что от разбрызгивания повсюду этой воды и произношения специальных заклинаний, волшебными свойствами от неё наделяются и предметы, на которые она попадает. Так однажды какой-то жрец окропил болото, в которое, как позже оказалось, впадали городские стоки, и все принялись пить из него, чтобы набраться сверхъестественных сил и просто излечиться, поскольку не без оснований в городскую медицину верили меньше чем во всё это колдовство, но в этот раз вода почему-то не сработала, вернее, сработала, но наоборот. С огнём пока эксцессов не было, но когда-нибудь эти фанатики обязательно что-нибудь сожгут.

Парадокс заключался в том, что для того, что бы жить вечно, нужно было сначала умереть, а для того, что бы ни в чём не нуждаться после смерти, нужно было всю жизнь страдать и испытывать нужду, в то время, как сами жрецы и набожные избранные жили, не отказывая себе ни в чём, как будто это и есть их первая и последняя жизнь. Но даже и это не рождало в полых людях каких-либо подозрений. И хотя, считалось, что после смерти восторжествует справедливость, и вообще, всё будет хорошо (разумеется, для тех, кто регулярно посещал культовые заведения и оставлял там часть своих сбережений), почему-то никто, особенно не торопился на тот свет, и когда представлялась возможность убраться отсюда, даже самые набожные из набожных цеплялись за свою никчёмную жизнь, как могли.

Но как бы усердно не молились все вокруг, городские кладбища продолжали расти по вполне естественным и неизбежным причинам. На этом фоне, нужно отметить, выглядело довольно странно, что жрецам, да и самим полым людям, катастрофически не хватало мёртвых тел, которым они поклонялись, и которые поэтому приходилось, как я уже говорил, не только расчленять, но даже и расщеплять на мельчайшие кусочки, которые продавались потом в красочных упаковках в специальных магазинчиках, входящих в торговую сеть официального городского культа. При этом продавцы уверяли, что даже самая маленькая часть тела обладает такой же потусторонней силой, как и всё тело в целом виде. Разумеется, целое тело купить было нельзя, хотя…

не уверен.

Время от времени служители городского культа окончательно теряли совесть и устраивали в своих храмах настоящие представления с демонстрацией чудес. Чудеса эти были вроде тех, что показывают в цирке иллюзионисты, только в гораздо менее профессиональном исполнении, но непонятно почему, одни и те же люди совершенно по разному относились к одним и тем же фокусам в зависимости от того, кто и где их показывал. Например, если в руке человека, выступающего в цирке, вдруг вспыхивал огонь, то всем было абсолютно понятно, что это фокус, а если этот же огонь вспыхивал в руке такого же человека, находящегося в храме (так называли культовые сооружения), да ещё и одетого в нелепые одежды, то полые люди почему-то воспринимали это как чудо. Вера в чудеса всячески культивировалась среди городского населения, поскольку была одним из важнейших инструментов манипуляции полыми людьми в руках жрецов и «набожной» Власти.

Интересы городского религиозно-мистического культа, как официальной религии, представляла Городская Церковь, сложная и могущественная организация, обладающая значительным количеством цветной бумаги, и оказывающая заметное влияние на общество, благодаря господствующим в нём суевериям. В числе прочего, она включала в себя и большую разветвлённую сеть с множеством крупных и мелких торговых точек и терминалов по сбору денег на потусторонние нужды. Так как торговля сверхъестественным составляла определённую часть дохода церкви, она ревностно боролась с другими религиозными организациями, вольно или невольно составлявшими ей конкуренцию. Все иные религиозные течения объявлялись сектами. В чём заключалось принципиальное отличие официальной религии от секты до конца непонятно, ведь и там и там одинаково промывали мозги. Но отличия всё же были – официальная религия пользовалась всесторонней поддержкой со стороны властей и беспрепятственно проникала в образовательные и городские учреждения. Все кто верил в иного бога или не верил вообще, обрекались на вечные муки. Это был не поддающийся логике, но, надо признать, довольно гуманный тезис, особенно, если учесть, что каких-нибудь несколько веков назад иноверца следовало повесить, выпотрошить, оскопить, посадить на кол, колесовать, четвертовать и сжечь, а голову выставить на всеобщее обозрение³. По всей видимости, так спасали от будущих мук. Надо ли говорить, что после этого, даже самый отъявленный еретик зачастую становился святым.

Но если всё же окажется, что бог есть (в чём я лично очень и очень сомневаюсь), думаю, вряд ли он предстанет перед нами тем жалким, порабощённым собственным тщеславием существом, жаждущим лишь всеобщего и тотального поклонения, каким до сих пор нам пыталась представить его официальная, да и не только, религия, ибо теперь я вижу лишь то, насколько наш бог недостоин нас.

Конечно, жить в мире, где есть бог, было бы гораздо проще, и само его существование давало бы ответ на многие вопросы, терзавшие человека с того самого момента, как только он научился их себе задавать. Люди всегда полагались на высшие силы, не желая брать на себя какие-либо обязательства и принимать решения относительно своего будущего. При всём желании им невозможно было бы объяснить, что значит жить, непрерывно ощущая на себе весь груз ответственности, который тебе совершенно не на кого переложить, и что человек, взваливший на себя этот груз, возможно, хотя и без какого бы то ни было суеверия, более привержен истине, а значит и Богу, чем все остальные, уверовавшие в него из собственного малодушия.

И поскольку мы не располагаем никакой хоть сколько-нибудь достоверной и объективной информацией в пользу его существования, значит, нет смысла и напрасно перестраховываться, рискуя при этом безвозвратно потерять целую жизнь.

Бог нам этого не простит.

__________

Ещё одним примером грандиозной по своим масштабам лжи была реклама. Эта ложь превосходила любую другую, потому что поистине не знала границ. В словах избранных тоже не было ни грамма правды, но всё-таки, их что-то сдерживало, они хотя бы делали вид, что верят в то, о чём говорят. Реклама же, если можно так выразиться, врала честно и открыто, обещая сделать счастливыми всех и бесплатно. И она была всюду, стоило только открыть глаза и подставить уши. Казалось, всё вокруг и даже сама природа непрерывно заботятся о тебе. Казалось, что повсюду есть люди, о существовании которых ты даже не подозреваешь, но которые неустанно ищут способы решения твоих проблем. Они знают даже о твоих запорах и геморрое и, возможно о чём-то ещё, о чём ты никогда никому не говорил, но им это известно, и они изо всех сил пытаются тебе помочь или, на худой конец, снабдить деньгами, что бы хоть как-то облегчить твоё пребывание в этом аду.

Если хотя бы десятая часть всей этой лжи была правдой, на земле уже давно должен был быть рай.

Но самой вероломной была реклама, которая почти без остановки звучала из кухонных громкоговорителей. Целью её были пожилые домохозяйки на доживании⁴. Так как им выдавали немного бумаги, что бы они могли дожить до своего естественного конца, то само собой, находились и люди, которые стремились вытянуть из них эту бумагу обратно.

Одним из самых распространённых способов, такого вытягивания, была торговля здоровьем. Его продавали под видом бальзамов и снадобий, созданных, исключительно, из натуральных природных компонентов по тайным рецептам древних знахарей. Список болезней, от которых избавляли эти лекарства, был бесконечен. В студию то и дело приглашали докторов, профессоров, руководителей научно-исследовательских институтов и центров по изучению всевозможных проблем, связанных со здоровьем населения. Складывалось впечатление, что забота о здоровье была тотальной, что тебе ни в коем случае не дадут умереть, даже если ты сам этого захочешь.

Почти всё, что предлагали, было исключительно природное, потому что среди домохозяек бытовало мнение, что природа не может навредить человеку, как будто ядовитые растения, вирусы и патогенные микроорганизмы не были частью природы. Полые домохозяйки искренне полагали, что химия и учёные, которые ей занимаются, погубят человечество окончательно, и поэтому предпочитали пить собственную мочу, нежели принимать синтетические препараты. Неприродными, правда, могли быть новейшие приборы, разработанные в секретных военных лабораториях, и предназначенные для воскрешения солдат в полевых условиях, и которые сегодня благодаря такому-то и такому-то научно-исследовательскому центру медицинских инноваций стали доступны простому радиослушателю.

Что бы не отпугнуть слабеющих умом потребителей остатков собственной жизни, приборы были крайне просты в употреблении, то есть они имели, например, одну кнопку и одну или две лампочки разных цветов, или не имели вообще ничего, это могла быть просто неразборная пластмассовая коробочка, напоминающая мыльницу без мыла, которую нужно просто, как можно дольше держать при себе, и делать это можно без каких-либо ограничений, даже не советуясь с врачом, потому что данный прибор не имеет противопоказаний, да и какие противопоказания могут быть у пустой пластмассовой коробки?

Рассказы о поистине чудесных свойствах рекламируемых товаров то и дело прерывались номерами телефонов, по которым нужно было дозвониться в течение десяти минут, что бы сделать заказ и получить бесценный для здоровья подарок за чисто символическую цену. Неудивительно, что средняя продолжительность жизни полых людей была невелика. Власть избранных таким образом просто избавлялась от них, что бы не выплачивать положенных по закону пособий, да и торговля сама по себе приносила немалую прибыль, возвращая обратно выданную на доживание бумагу.

Здесь важно отметить два момента. Во-первых, городская вещательная сеть существовала вовсе не для того, чтобы оболванивать престарелых горожан, это был лишь один из её, так сказать, «побочных эффектов». В действительности, массовое вещание было одним из главных и могущественных инструментов политической пропаганды в руках Власти, и причиной многих наших бед было то, что мы позволяли кухонному громкоговорителю думать за нас.

Во-вторых, причины того, что средняя продолжительность жизни горожан по всем оценкам была довольно короткой, заключались далеко не только в состоянии городской медицины, которое, как вы, может быть, уже и сами догадались, было довольно плачевным. Всё дело в том, что и сами горожане, как я уже сказал выше, в силу различных предрассудков относились к своему здоровью крайне легкомысленно. Так, например, мужская часть населения вообще не имела привычки обращаться к врачу, считая это чем-то вроде проявления непростительной для мужчин слабости. Вместо этого они предпочитали лечить все болезни традиционным городским напитком, в состав которого входили всего два компонента: этиловый спирт и вода.

__________

В окружавшем меня мире для подавляющего большинства людей жизнь была каторгой, да что каторгой – дерьмом, которое приходилось жрать, и люди просто страдали изо дня в день, исполняя свой «долг» перед обществом, а долг этот заставлял их продавать свою жизнь за бесценок тем, кто владел средствами производства, и радоваться всякий раз, когда её покупали.

Изо всех сил они старались притворяться счастливыми, но я никогда им не верил. Я прекрасно знал, что им приходилось делать бессмысленные вещи, которые не только не приносили удовлетворения, но и вызывали почти физическую тошноту. В конце концов, им просто приходилось рано вставать на протяжении пяти дней из семи, и уже одно это было невыносимой мукой. Я видел, что по достижении определённого возраста, жизнь почти никому не приносит радости, и не понимал, почему мы все, чего бы нам это не стоило, продолжаем мучать себя?

Я не понимал, почему, если всем вокруг приходится работать, делая то, чему противится всё их человеческое естество, природа не дала человеку муравьиный инстинкт, что бы мы могли наслаждаться работой как сексом? Но все продолжали жить без всякого удовольствия, и просто проводили большую часть своей жизни в различного рода неудобствах, что бы создать вокруг себя зыбкий и непродолжительный комфорт. Для этого им нужна была бумага, и они выменивали её на свою жизнь, в то время как для избранных, это был единственный способ узаконить рабство, и они всячески культивировали и поощряли потребление, а ничего не подозревающее общество с наслаждением потребляло всё, что навязывала ему реклама.

Вещи давно уже владели людьми, но и сами избранные также впадали в эту зависимость. Вещи создавались с единственной целью поработить человека. Даже едва сводя концы с концами, и продав всё своё настоящее, люди умудрялись заложить и будущее, что бы купить то, в необходимости чего их настойчиво убеждали. Избранных вполне устраивали люди без будущего, потому что они были порабощены на много лет вперёд, к тому же будущее полых людей стоило гораздо дешевле их настоящего.

Большинство окружавших нас вещей, которыми мы изо всех сил стремились обладать, были ненастоящими, как и мы сами. Чаще всего они были сделаны из отходов и дешёвых искусственных материалов. Это были даже не вещи, а только видимости, иллюзии вещей, которые начинали исчезать едва только мы приносили их домой и доставали из красочных упаковок. При ближайшем рассмотрении оказывалось, что они вовсе не так идеальны, как это пыталась преподнести нам реклама, и тут же начинали разрушаться сначала по чуть-чуть, едва заметно, а потом всё стремительней, пока не превращались в пыль или ничем непримечательный хлам, которым обычно завалены наши тесные плохо проветриваемые квартиры.

Но это не останавливало нас, ведь стремление обладать было нашим единственным стремлением, а наши вещи и были мы сами.

Ну вот, теперь вы имеете некоторое представление о том извращённом мире, в котором я жил. Глядя на всё это нужно перестать думать, чтобы не сойти с ума, и большинство людей, так и поступали, но если вы полагаете, что я сгущаю краски, и на самом деле всё не так страшно, поверьте, я значительно смягчил картину, не сказав многого. На самом деле, всё гораздо хуже, и я не знаю какие лекарства нужно принимать, что бы полюбить всё это.

Жизнь устроена так, что с самого начала всё решают за нас, но если бы это было возможно, я подал бы в суд на своих родителей за то, что они произвели меня на свет без моего согласия, которого я бы просто не дал, если б имел хоть какое-то представление о том, что меня ждёт.

__________

В моей голове опять что-то поселилось, мне стали сниться тревожные сны. Всю ночь я шёл по пустыне, и мои карманы снова были полны песка. Но чтобы получить рецепт, нужно было идти к врачу, и признаться ему в том, что я спал без беруш, и, вероятно, что-то опять заползло мне в голову. Это был странный человек, он всё время курил и не верил ни одному моему слову, но таблетки выписывал.

Я вытряхнул песок, сел на лавочку и закурил. Мимо проходили неразличимо одинокие люди, и они были пятна. Мир вокруг нас был туманным, и туман скрывал нас друг от друга. Лишь приближаясь, мы обретали очертания, что бы потом снова раствориться в тумане, и так было со всей окружающей нас действительностью. Мы жили на ощупь.

Меня вновь стало охватывать беспокойство, как это происходило со мной всякий раз, когда я выходил из дома. Мне казалось, что я не смогу найти дорогу обратно в этом лабиринте одинаковых домов и стен, и я стал вспоминать весь свой путь, но не был уверен теперь, туда ли я повернул на 3-й безымянной улице…

__________

Время от времени она приходила ко мне, появляясь, как и всё, из тумана. Это была однообразная и, по большому счёту, ненужная нам обоим связь. Она всё время что-то требовала от меня и, как все до неё хотела, что бы я перестал быть собой, потому что став кем-то, я бы мог, по крайней мере, её содержать. Она хотела сделать из меня кого-то, кто на самом деле и был ей нужен. Её не интересовало то, что болело во мне, и было бессмысленно объяснять ей всю безысходность и катастрофичность моего положения. Она была человеком из другой пустыни, неспособным понять моих противоречий, и всерьёз полагающим, что это можно просто выбросить из головы. Наши тела наслаждались друг другом, но это были не мы.

Когда-то я и сам верил в то, что должен стать кем-то. Для этого я долго учился, и все мои учителя настойчиво учили меня этому. Общество делало из меня того, кто был ему нужен, и я успешно им становился, а близкие люди гордились мной. Но постепенно я стал замечать в себе пустоту, и чем дальше я уходил по этому пути, тем больше её становилось, и, становясь кем-то, я неизбежно терял себя. Образующееся внутри меня пространство я стал заполнять чтением. Я пытался понять этот мир, но все книги, которые мне попадались, проповедовали совсем не то, что я видел вокруг, и я не понимал, почему люди в своей повседневной жизни, даже не пытаются следовать тому, о чём любят так высокопарно и красиво рассуждать.

__________

Мы встретились, не помня наших имён, да это и не было нам нужно. Они были мои старые друзья, потерянные в буднях, и нас объединяло нечто большее, чем просто общее прошлое. Он немного смущённо пожал мне руку, а она бросилась ко мне и обняла совершенно по детски, так непосредственно и неожиданно, что я не успел убрать изо рта сигарету, и она чуть не запуталась в её светлых с непрокрашенными корнями волосах. Я уже не помнил, что бы кто-то ещё был так рад меня видеть, как эти, потерявшиеся когда-то люди.

Нас объединяло то, от чего никто из нас не отрёкся, то, что наполняло и отличало нас от других. Мы не хотели быть кем-то, мы могли быть только собой. Он сказал, что по-прежнему видит смысл своей жизни в музыке, и что она будет звучать в нём до конца. Я понимал его как никто, потому что во мне тоже когда-то звучала музыка, но последнее время я почти не слышал её. Я старался жить изо всех сил, но их не хватало, и я не отрёкся, но просто всё кончалось во мне, и наступала тишина, которая неизбежно звучит в конце всего.

А она любила его, и как могла, принимала участие в его непрекращающихся попытках проломить несуществующую стену, и они были счастливы, потому что их жизнь по-прежнему была полна смысла, и они вдохнули немного этой жизни в меня. Они были также молоды, как и тогда, когда я видел их в последний раз, и также спешили навстречу неизбежности. На прощание я задержал её руку в своей, вернув ей немного того тепла, которое осталось во мне от её объятия, и они растворились в окружающем нас тумане.

За всю свою жизнь я встретил в Городе не так уж много людей, с которыми было бы даже просто интересно говорить…

__________

Я остался один на крохотном островке асфальта, со всех сторон окружённый непроглядным туманом, и чем дольше я так стоял, тем сильней мне казалось, что весь мир и есть только то, что находится в границах видимости, и что дальше ничего нет, кроме пустого белого пространства.

Но мир не исчез, о его присутствии свидетельствовали звуки, где-то рядом проезжали машины и шли люди, но я их не видел. Сильнее прежнего мне захотелось, что бы на моём необитаемом острове оказался ещё кто-нибудь, и я отправился на поиски. Я шёл, то и дело, меняя направление, и асфальтовые берега перемещались вместе со мной, но на них никто не ступал, и повсюду был только асфальт. Время от времени в разбавленном молоке возникали какие-то очертания похожие на людей, и я слышал их голоса, но едва лишь направлялся в их сторону, как они исчезали. В конце концов, на моём острове появилась скамья и ствол какого-то дерева. Я присел в надежде, что кто-то ещё, такой же уставший, набредёт на неё в тумане, что бы отдохнуть. Мимо проходили люди, я слышал их шаги и голоса, но никто не приставал к моему одинокому берегу. Затаившись в глубине своего одиночества, я медленно плыл на раскачивающейся скамье навстречу грохочущему водопаду, в котором исчезает всё.

Погружённый в себя я не заметил, как в моей лодке оказался кто-то ещё. Она была молода и красива как все молодые женщины, и она была одной из тех, кого можно встретить повсюду. Может быть, лишь какая-то излишняя и немного хищная утончённость отличала её от других. Не замечая меня, она плыла в своём ярком синем пальто так, как будто была одна в лодке.

Боясь вновь остаться один, я решил удержать её, во что бы то ни стало, и стал подыскивать подходящие слова, но там где я искал их, было пусто. Нужно было что-то делать, так как шум нарастал, и она могла не услышать меня. Мне так много нужно было сказать, и я готов был вывернуть душу любому, но не находил слов. Это было похоже на то, когда ненужная до поры вещь, то и дела попадается на глаза и перекладывается с места на место, что бы окончательно потеряться в самый решающий момент. Мы были в опасности. Но тут, кто-то вышел из тумана, быстро взял её за руку и увёл. Через мгновение она была уже просто синим, бледнеющим с каждым шагом пятном, и туман поглощал её, а шум близко падающей воды заглушал стук её каблуков. Если бы я заговорил с ней, мы бы оба погибли, он вовремя пришёл, что бы спасти её. Я быстро встал, сделал несколько шагов, удаляясь на безопасное расстояние. И скамья, и дерево навсегда исчезли в потоке, и невозможно было вернуться туда, потому что там больше ничего не было.

__________

Утро было долгим и серым, незаметно переходящим в такой же серый день. Я снова проснулся в чужой обуви, а то, что поселилось в моей голове, часто перебирало множеством тонких паучьих лапок. Эти лапки мешали мне думать, и чтобы успокоить их я вышел на свежий воздух. Моросил мелкий дождь. В тот день кухонные громкоговорители объявили «штормовое предупреждение».

Шторм в болоте? Это что-то новенькое.

На асфальте лежала мёртвая, раздавленная наполовину крыса, которую клевала серая городская ворона, и меня охватила паника и предчувствие какой-то пока ещё далёкой, но неизбежно надвигающейся беды.

Оглядев пустое пространство с неизменными для любого городского двора атрибутами: песочницей с мокрым песком и как пепел серыми истлевшими листьями, ржавой скрипучей каруселью, мокрыми потемневшими от времени деревянными лавочками, сколоченными из каких-то пней и досок, я вдруг ясно ощутил и понял, что вот и дожил до того возраста, когда становится стыдно за то, что не умер молодым. Я окончательно разучился радоваться жизни и был способен видеть в людях только уродство, а в окружающем мире только его изъяны и ущербность.

Да, мир несовершенен (по правде сказать, он просто дерьмо), и многие это понимают, но беда в том, что немногие при этом осознают, что мир – это мы.

Я отправился искать затерявшийся среди тумана киоск, где продавали вызывающие зависимость вещества, и наткнулся на двух очень скверно одетых людей, сидящих на корточках у какого-то ржавого сарая рядом со школьным двором, один из которых неприятным скрипучим голосом непрерывно задавал другому один и тот же вопрос:

– Ну и где этот организм?

Наконец, среди всех этих закоулков я нашёл то, что искал. Незнакомый продавец протянул мне пачку с надписью «Победа», и я спросил у него, где он мог меня видеть, но он сказал, что видит меня впервые.

Как всегда я был один среди бескрайнего тумана и, петляя незнакомой тропой, вышел к одиноко стоявшей среди голых облетевших деревьев лавочке. Я закурил и стал думать, как вернуться домой, как вообще все люди возвращаются обратно и находят то, что им нужно. Честно говоря, я не был уверен, что каждый раз возвращаюсь в тот же самый дом, и хотя он очень похож, у меня не было окончательной уверенности в том, что это моя квартира, и тот же самый диван, на котором я спал вчера.

Сделав даже несколько шагов, невозможно вернуться обратно, особенно, когда блуждаешь в тумане. И кружа бесконечными кругами, и оказываясь, каждый раз, в одних и тех же местах, мы едва ли задумываемся, где мы?

__________

Открывая дверь затхлого вонючего подъезда⁵, я как обычно собирался выйти в пустыню или плотное, заполненное туманом пространство, в котором можно идти куда угодно, никогда не возвращаясь одной и той же дорогой, но что-то случилось. Город гудел как разворошённое осиное гнездо. В воздухе то тут, то там раздавалось тревожное: «Теракт!».

Вроде бы взорвали автобус, и погибло несколько человек. Все были встревожены и, кажется, обсуждали эту новость, нарочито пытаясь подчеркнуть своё сочувствие пострадавшим. На самом же деле, большинству полых людей не было никакого дела до пассажиров этого автобуса, просто они испытывали дискомфорт от того, что не могли более чувствовать себя в безопасности. И хотя вероятность оказаться жертвой теракта была на несколько порядков меньше вероятности попасть под машину или умереть от одного из хронических заболеваний, нажитых паталогическим курением и малоподвижным образом жизни, она (эта самая вероятность) всё же казалась им довольно весомой, ну или, по крайней мере, достойной переживания. Вот чем объяснялось их лицемерное сочувствие.

Повсюду можно было слышать истории, как кто-то из них по какой-то нелепой и счастливой случайности не успел на тот самый автобус, или как опоздали на тот же самый автобус их жёны или мужья. Как назло, мне не приходилось ездить этим маршрутом, и поэтому мне было совершенно нечем похвастать перед другими обывателями, хотя, в то же время, мне было абсолютно всё равно, даже если бы весь этот город перестал существовать, поскольку, по моем глубокому убеждению, мир не стал бы от этого хуже.

Каждый день на наших глазах творились гораздо более страшные вещи, которые были страшны уже тем, что стали привычны для нас и перестали вызывать те чувства, которые должны бы. В несравнимо большем количестве люди ежедневно умирали от нищеты и не оказанной вовремя медицинской помощи, хирурги отказывались класть детей на операционный стол, пока родители не принесут заранее оговорённую сумму, часть которой они должны передать заведующему отделением, а через него и главному врачу. В действительности, хуже смерти для нас была сама наша жизнь, и то, что в итоге мы за неё получали, когда от неё уже почти ничего не оставалось⁶. Любая катастрофа уходит в прошлое, и рано или поздно заканчивается любая война, и только серая бессмысленная жизнь преследует нас до конца.

Не успел прогреметь взрыв, как кухонные громкоговорители тут же начали вещание в прямом эфире из своих невидимых студий с участием невидимых экспертов и простых горожан, словно там только этого и ждали, и все домохозяйки прильнули к ним, забыв о своих пирогах и очередном выпуске какой-то развлекательной тягомотины.

И хотя все немного встряхнулись, в очередной раз ощутив, как всё хрупко и несовершенно в окружающем нас мире; переживая за свою никчёмную жизнь, в глубине души каждый радовался тому, что это случилось не с ним. Полые люди упорно отказывались верить в то, что рано или поздно, они всё равно умрут от собственной глупости, так и не начав жить. Те же, кто взорвал автобус, были такими же полыми людьми, как и те, кого они взрывали. Низко и без всяких принципов они боролись за то, о чём имели довольно смутное представление, прикрываясь именем вымышленных богов.

Таким образом, придуманные людьми божества сводили счёты.

Иные горожане тут же поспешили упрекнуть Власть в её неверном политическом курсе, который, по их мнению, и привел к катастрофе, и даже выражали по этому поводу нечто вроде злорадства. Радоваться тут, конечно было нечему, но что касается меня, так по мне уж лучше искренний цинизм, чем лицемерие тех, кто сопереживал с таким усердием, словно участвовал в конкурсе на лучшее сопереживание.

Избранные, наблюдая за всем этим, как и положено, в подобных случаях, выражали свои глубочайшие соболезнования и обещали материальную и вообще всяческую помощь, но террористов при этом никто не искал, потому что подобные мероприятия требовали больших финансовых затрат, и с экономической точки зрения, выгоднее было один раз пожертвовать некоторым количеством людей и выплатить денежную компенсацию пострадавшим, чем вести постоянную и изнурительную борьбу с целью обеспечения общей безопасности.

Время от времени, правда, на борьбу с терроризмом выделялись деньги, и тогда у некоторых чиновников появлялась некоторая заинтересованность, впрочем, она стремительно убывала по мере убывания выделенных средств.

Но нормальным считалось то, к чему мы привыкли, а привыкали мы, как правило, ко всему, поскольку одно из непреложных правил жизни заключалось в том, что если ты не мог ничего изменить, то тебе оставалось лишь одно – смириться или умереть.

Всего через каких-нибудь полгода та же самая Власть, которая так сокрушалась по поводу гибели людей, многие из которых, как она любила в таких случаях повторять, непрестанно всхлипывая и прикладывая платочек к сухим глазам, ещё только начинали жить, будет обжаловать в Последнем Суде решение о выплате родственникам погибших слишком высоких по её мнению компенсаций, присуждённых им судами низших инстанций.

Как это и бывает в подобных случаях, теракт оказался как нельзя на руку Власти. Самым циничным образом она использовала это обстоятельство в своих целях, чтобы укрепить свои политические позиции, нарочито демонстрируя единство с народом и всеобщую поддержку с его стороны, с таким видом, как будто она не несёт, да и не должна нести никакой ответственности за происходящее. Тут же зачем-то были организованы и проведены несколько крупных митингов, согласитесь, весьма спорное средство для борьбы с терроризмом. Но я ничему не удивлялся – за последние много лет, чтобы ни происходило в Городе, Власть в лице Бургомистра неизменно оказывалась в роли защитника и спасителя собственного народа.

__________

Во всём, что происходило в Городе, нам, в действительности, было некого винить кроме себя, но мы упорно продолжали искать виноватых, вместо того, что бы пытаться что-то исправить. Пожалуй, среди нас не нашлось бы человека, который считал, что получает то, что заслуживает, кроме, может быть тех, кто на вполне законных основаниях и без всякого стыда присваивал чужое. Каждый из нас считал, что ему мало платят, и поэтому, либо обворовывал работодателя, подбирая всё, что плохо лежит, либо использовал своё рабочее время в собственных целях, что, если вдуматься, было тем же самым воровством. Работодатель в свою очередь, прекрасно понимая, что его обворовывают, и что с этим практически ничего нельзя поделать, использовал данное обстоятельство как ещё один предлог, что бы платить наёмным работникам как можно меньше. Таким образом, замыкался круг, в котором страдали все.

Но в глубине своих пустот мы были этому только рады, поскольку трудно было бы и придумать более весомый аргумент, чтобы ничего не делать, и прекрасно понимали, что никакая зарплата не заставит нас добросовестно исполнять свои обязанности.

Мелкое воровство было для горожан нормой. Кажется, это и был наш национальный код⁷, который мы так упорно пытались найти. Украсть у того, на кого ты работал, означало, в нашем представлении лишь «вернуть своё». А если речь заходила о том, что Власть присваивает себе деньги из городской казны или имеет какие-то сомнительные связи с бизнесом, то, как бы вы думали, реагировало на это большинство горожан?

Как правило, их нельзя было удивить тем, что какой-то чиновник построил себе, например, дворец, ведь, по их мнению, все чиновники строят дворцы, и с точки зрения морали, которая на самом деле господствовала в обществе, а не была набором каких-то оторванных от жизни заповедей из ветхих книг, это и была наша норма. Типичный городской обыватель честно признавался в том, что делал бы то же самое, окажись он на месте этого чиновника, хотя и на своём, также старался не упустить «своего». Ещё одним вариантом ответа было:

– Если бы ты был там, ты был таким же.

Может быть, но я здесь, и я не такой.

И никто не задумывался над тем, что, в конечном счёте, мы обворовываем самих себя. Это была, если можно так выразиться, самоиндульгенция: «Если можно им, то почему нельзя мне?» И совершенно непонятно на что рассчитывала вся эта развращённая верхушка служителей городского культа, когда со всей серьёзностью и присущим ей цинизмом взывала к обществу с проповедями о скромном и благопристойном образе жизни.

Но что бы мы ни придумывали в своё оправдание и какую бы удобную мораль ни изобретали, мы жили в том мире, который создали, который заслуживали, и у которого не было никаких причин меняться, поскольку только мы сами могли быть этой причиной.

На самом деле все мы страдали лишь друг от друга, и большая часть наших бед происходила от того, что каждый считал себя умнее других, но как было объяснить всем, что глупее всего обычно выглядят люди, которые изо всех сил хотят казаться умными?

Кроме того, что каждому из нас было свойственно по любому поводу доказывать свою правоту, что проистекало из привычки, как я уже сказал, считать себя умнее других, пустое бахвальство также было нашей неотъемлемой национальной чертой. В нас всегда жило неистребимое тщеславие, которое в совокупности с индивидуальным и всеобщим комплексом неполноценности давало в итоге гремучую смесь. Мы хвалились поодиночке и все вместе, всем, чем только можно было хвалиться, и тем чем нельзя, когда хвалиться было особенно нечем.

Отчего-то мы тратили почти все свои силы на то, чтобы выглядеть и казаться, и так как каждый из нас стремился быть замеченным, совершенно не замечая остальных, это была абсолютно безысходная ситуация, в которой все говорили, и никто никого не слышал. И так как в большинстве своём мы были никчёмными и ничего не добившимися людьми, почти у каждого из нас обязательно был какой-нибудь родственник или знакомый, или, на худой конец знакомый знакомого, приближенный к Власти, имеющий значительное количество бумаги, лично знающий кого-то или даже просто счастливо живущий где-то там, где живут все избранные. С упоением передавали мы из уст в уста чужие слова и разговоры, чужие истории и чувства.

Мы жили чужими жизнями, ибо жить своей собственной было куда более трудной задачей.

Но поскольку мы были ещё и полыми, с некоторых пор и с подачи Власти, мы стали почти естественно полагать, что мы великие. Кроме того Власть зачем-то настойчиво пыталась придумать для нас (и тут как нельзя кстати оказалась Церковь) какое-то высшее предназначение, хотя, единственное высшее предназначение человека – быть человеком.

Конечно, во всём этом не было ничего нового – просто давнее хроническое заболевание, которое то затихало, практически сходя на нет, то вновь обострялось, приобретая поистине параноидальный характер. Как никогда нам вдруг вновь захотелось, что бы Город стал великим, и чтобы это признали все люди на земле, если только вообще где-то могли существовать ещё какие-то люди кроме нас, что было довольно трудно представить.

Странность ситуации заключалась в том, что мы не стремились для этого что-нибудь сделать, нам никогда бы не удалось преодолеть ради этого свою внутреннюю леность, мы не хотели быть, мы хотели, что бы нас таковыми считали. По всей видимости, мы исходили из того, что кого угодно, включая нас самих, можно если не убедить, то на худой конец, просто заставить думать, так как надо. И на эти убеждения и доказательства мы и тратили все свои силы. Тысячи учёных трудились над тем, что бы доказать и обосновать философски и исторически наше величие и исключительность, но единственное, неподдельное величие, которое можно было здесь наблюдать, это величие окружающих нас стен.

Для обоснования собственной исключительности нам были необходимы победы и по заданию властей учёные научились создавать их из собственных поражений, поскольку больше создать их было не из чего. Мы же, в свою очередь, были ничем иным, как благодатной почвой, на которой произрастало бесчисленное множество самых разнообразных причудливого вида растений, приносящих, однако, хотя и большие, но совершенно безвкусные или даже вовсе пустые плоды, не имеющие ни семени, что бы воспроизвести потомство, ни мякоти, что бы утолить голод.

Порабощённые собственным тщеславием мы постоянно стремились противопоставить себя миру, о котором имели весьма смутное представление. И всё же…

противопоставлять или сопоставлять?

__________

Любимым занятием горожан было ругать вообще всё: дороги, дома, вещи, продукты, правительство… Всё! При этом никто не считал себя причастным к творящемуся вокруг безобразию, и точно знал, как надо было делать, но, как назло, как раз его-то никто об этом и не спросил, да и сам он отчего-то не проявил инициативы.

Но если никто из нас не делал «ничего такого», то кто же тогда сделал этот мир таким, каков он есть? Кто, если никто из нас? И почему никто из нас до сих пор ничего не исправил, если всё понимал и знал, что нужно делать?

В то же самое время где угодно можно было ненароком услышать разговор двух горожан (вероятно, тех самых, которые всё делали как надо или, по крайней мере, точно это знали) о том, как лучше остановить счётчик расхода воды. Они охотно делились опытом, не подозревая, что обворовывают друг друга и советуют другому, как лучше это сделать. И если в силу объективных причин, ничто в мире не может появиться или исчезнуть в никуда, из этого следует, что если кто-то не платит за воду, значит, за него платит кто-то другой, вероятно его сосед, а если и не сосед (и не сосед соседа), то, в конце концов, тот, кто, получая символическую заработную плату, своим трудом делает всё возможное для того, чтобы из наших кранов вообще текла хоть какая-то вода.

Ещё одним любимейшим занятием горожан было рассуждать о том, какое правильное и мудрое, правительство где-то там далеко, за семью морями, как оно заботится о людях, и как там хорошо живут, и какая там медицина, и дороги⁸. И большинство людей всерьёз полагало, что всё дело в правительстве. Конечно, и в нём тоже, но никому и в голову не приходило, что для того, что бы жить как «там», для начала нужно и потрудиться, как «там». В действительности же, единственное, что у нас получалось хорошо, так это засорять городскую канализацию. Мы не понимали, что мир таков, каким мы его сделали, и, в конце концов, будет таким, каким мы хотим его видеть.

Мы искали причины наших бед во всём, что нас окружало, но почему-то никто не хотел обратить внимание на себя. Все ждали, что кто-то выйдет из круга первым и тем самым разорвёт его, и в ожидании смотрели друг на друга, но такого человека не было среди нас, и никто не хотел оставаться в дураках, потому что освободившееся место тут же займёт другой.

Мы смотрели вокруг, вместо того, что бы заглянуть в себя, и, не представляя, как всё изменить, опускали руки. Но на чём бы ни держалась земля в бескрайней пустоте неба, мир – это мы, и каждый из нас выбирал сам, каким ему быть.

__________

Фонари в тумане были большими оранжевыми сферами, и я шёл среди пятиэтажек по дну неподвижного океана. Земля была пуста и безлюдна. В определённые часы здесь останавливалось время, и обитатели дна предпочитали не встречать друг друга. Я плыл мимо домов, начисто лишённых каких-либо архитектурных признаков, и таких одинаковых, что их нельзя было отличить, словно всё это время ты шёл мимо одного и того же строения. Хорошо ещё, что сами жильцы пристраивали иногда к этим коробкам какие-то сараи, да обшивали балконы досками, что хотя и создавало впечатление большого курятника, но вместе с тем и вносило некоторое разнообразие.

Газеты с гордостью писали, что в Городе «нашли» самый длинный в мире жилой дом. Это было редкое убожество из случайно слепленных между собой безликих панельных строений, получившееся как-то само собой без всякого умысла и также случайно обнаруженное. Нам бы следовало похоронить сей, ненароком всплывший, факт в наших гигантских архивах и не давать повода для насмешек, но нам так хотелось, чтобы у нас было всё самое-самое…

И мы, как могли, создавали всё самое серое, унылое и однообразное…

__________

Он был человеком, случайно забредшим в мою пустыню. Когда-то давно мы знали друг друга, и вот каким-то образом он отыскал меня в тумане. Мы встретились, но как довольно быстро выяснилось, нам было не о чем говорить.

Он был просто одним из всех. Адвокат, который когда-то был музыкантом, и я напрасно тащил сюда своё никому ненужное отчаяние, и теперь в окружении каких-то незнакомых людей, в шуме такой же чужой, как они, музыки, выглядел неуместным человеком, пытавшимся скрыть свою убогую ношу, которую, как бездомному бродяге мне приходилось повсюду таскать с собой.

Меня раздражала радость, которую он был способен испытывать от жизни, его простой обывательский оптимизм, уверенность и превосходство, которое он не демонстрировал, но которое несомненно было. Я же после нескольких попыток показать ему свои раны и внутренности, почувствовал себя лишь ещё более ничтожным. Я жалел о том, что сказал и в неловких попытках запихнуть всё это обратно, выглядел ещё более жалко и у всех на глазах совершал очередную глупость, пытаясь исправить предыдущую.

Я не скрывал свою ненависть к этому миру, и на прощание признался, что очень одинок. Это, единственное, что нужно было сказать, что бы до конца быть честным, хотя бы перед самим собой. «…как-нибудь», – донеслось до моих ушей, я кивнул, и подумал, что всё что у нас есть, только «здесь и сейчас», и никаких «как-нибудь» и «потом». Мы машинально пожали друг другу руки, натянуто улыбнулись, и сев в трамвай, я облегчённо вздохнул, оставив его и оставшись один, в своей бескрайней пустыне, где время от времени мне доводилось находить чьи-то следы.

Нет, никогда музыкант не сможет быть адвокатом, если только он не адвокат, который умело притворялся музыкантом. Если музыкант и способен на что-то другое, то лишь на то, чтобы быть никем, но кем-то другим – никогда.

Я не понимал его, хотя, когда-то мне казалось, что я его хорошо знал, но, как у нас принято говорить, чужая душа – потёмки, и порой мы подолгу бродим в них, натыкаясь на странные силуэты и силясь распознать такие обычные и знакомые нам вещи.

Совершенно подавленный, я искал оправдания своему никчёмному существованию, и почти завидовал людям, которые могли жить, и казаться счастливыми, искренне пытаясь верить в своё счастье. И хотя, в моём представлении, счастье – это лишь возможность заниматься тем, чем хочешь, и поступать так, как считаешь нужным, но даже и этого я почему-то никак не мог себе позволить. И я думал о том, как трудно быть одному в этом крохотном круге света среди кромешной вечности, где меня угораздило оказаться каким-то непостижимым образом.

Может я и в самом деле был не так плох, но никто не знал, каким трудом мне это давалось, и хотя я старался быть человеком изо всех своих сил, самым большим моим страхом было то, что однажды я с этим не справлюсь.

__________

Когда зубы начинают стремительно крошиться, когда в одно прекрасное утро приходит осознание того, что небо находится внизу, и становится невыносимо страшно ходить по перевернутой земле, не остаётся ничего другого кроме как придумывать свою жизнь заново, может быть такой, какой она могла бы быть. Но я не был бесплодным мечтателем, я всё ещё надеялся, и продолжал искать дорогу и человека, которые увели бы меня отсюда. И в этих поисках я бродил по нескончаемому Городу, но всё вокруг было одинаково, и я не мог отличить дом от дома и человека от человека. Бог знает, как они все узнавали друг друга и находили свои дома и квартиры, в которых и проходили большей частью их неотличимые в своём однообразии дни.

Больше всего меня раздражало то, в чём не было смысла, но его дефицит ощущался в Городе повсюду, и от этого в моей голове начинало происходить какое-то движение, и кто-то вновь начинал быстро перебирать множеством тонких паучьих лапок.

Мой учитель как-то сказал мне, что умение видеть смысл там, где его не видят другие, может быть как признаком великого ума, так и столь же великой глупости.

Даже если у меня и были какие-то дела, которых в действительности, возможно, никогда и не было, я всё равно не переставал искать человека и смысл во всём. В тот день мы были рыбами, плотно прижатыми друг к другу, плывущими в старом жёлтом аквариуме, и мы были немы и безразличны, потому что у нас не было истинных целей. Мы читали газеты и книги, разгадывали кроссворды и просто смотрели в окна, но всё что мы делали, мы делали от безделья, хотя у нас и было, как нам казалось, множество неотложных дел. Мы стояли каждый в себе, пока в ограниченном пространстве наши полые тела вдавливались друг в друга, но это не делало нас ближе, потому что каждый вёз внутри себя пустыню, которая простиралась во все стороны до самого конца мира.

Я не хотел быть один, но я и не хотел быть одним из них…

Я хорошо запомнил тот день, похожий на все остальные, и почти неотличимый от них, потому что тогда я потерял человека, а если вы теряли кого-то в Городе, то это уже навсегда. Она стояла у края дороги, словно чего-то ждала, и в руках у неё была синяя роза, но я не мог ничего поделать, потому что был рыбой, и вокруг меня были рыбы, и не было никакой возможности быть кем-то другим.

Среди бескрайнего тумана, в котором затерялся наш пятиэтажный город, и в центре своих одиноких пустынь, каким-то образом, мы оказались в поле зрения друг друга, словно в освещённом одиноким фонарём круге среди глубокой и непроходимой ночи, как тогда, когда я заблудился где-то среди убогих, налепленных друг на друга и сползающих в овраг хижин, окружённых перекошенными покрытыми голубоватым лишайником заборами.

Тогда в том лабиринте меня и настиг быстро сгущающийся сумрак, влитый как чернила в туман серого молока. Кажется, здесь не было людей, и я никого не встретил за всё это время, которое зачем-то всё ещё продолжало вращать шестерни и стирать камни в моих старых часах. Я заглядывал в зияющие пустотой окна, но и там никого не было.

Я заблудился и не успевал выбраться к свету, но меня спас одинокий фонарь, который чуть раскачиваясь, освещал старую телефонную будку с выбитыми стёклами. Он казался последним и единственным источником света на погружённой в бескрайнюю ночь земле.

Я зашёл в будку и поднёс к уху холодную телефонную трубку. Там была тишина, и я ощутил себя последним живым человеком во всей этой безысходности мира, но если здесь ещё кто-нибудь и оставался, он должен был прийти на этот свет, потому что больше идти было некуда. И я решил ждать. Но в эту ночь, кажется, даже покойники передумали вставать из могил, и там, в бескрайней, разлившейся вокруг тьме, ничего не происходило, она была пуста и безжизненна, и я знал, что погибну в ней, потому что без света во тьме всё переставало существовать.

Только однажды по улице прошла машина, это был старый жёлтый фургон с красной полосой, в нём горел свет, и там были люди, но они не видели меня, а я не рискнул догонять их, боясь захлебнуться тёмной безжизненной пустотой, в которой они скрылись.

От ветра фонарь раскачивался и мерцал, и я боялся, что он вот-вот погаснет. Пару раз его качнуло так сильно, что через выбитые стёкла в будку заплеснуло снаружи немного чёрного непроницаемого вещества. Я посмотрел на часы, ждать оставалось не так много, но что заставляет нас думать, что день обязательно сменит ночь, и что рано или поздно всегда начинает светать? Откуда в нас такая уверенность, и на чём она основана? Лишь на том, что так было всегда? Но ведь всегда, что-то бывает впервые…

Я представил себе, как горожане постукивают и потряхивают свои часы, прислушиваются к их ходу, включают кухонные громкоговорители в ожидании сигналов точного времени, но часы идут, как и шли, и сигналы приходят, а утро нет. И, возможно, когда-нибудь это произойдёт, но, как говорят горожане, не в этот раз. Ночь не то чтобы отступила, но стала, словно, обесцвечиваться, и в том же сером молоке, кривая улица вывела меня к одному из рассекавших эти земли оврагов. По узкому настилу из досок, уложенных вдоль забора над обрывистым склоном, и какими-то переулками, в конце концов, я выбрался к привычным, пятиэтажным домам и только здесь встретил первого человека, потом ещё. Все они были одинаковы и куда-то спешили, но я радовался им как самым близким людям, которых у меня не было.

Придавленный к стеклу я смотрел на неё не моргающим взглядом и, бог знает, как она узнала меня, словно разглядела что-то в моих холодных рыбьих глазах. Она приветливо махнула мне рукой и, кажется, даже хотела что-то сказать, поднеся руку в чёрной перчатке к краешку красивых губ, а потом всё потонуло в скрежете, и нескончаемый и безысходный Город снова поплыл мимо. Я видел её впервые и больше никогда. Я стоял в этом общем оцепенении, сдавленный со всех сторон, и, едва шевеля плавниками, уплывал куда-то в замкнутом, медленно перемещающемся по улицам пространстве.

– Меня нет среди вас, я камень на дне реки…

__________

Как-то незаметно для всех случилось так, что над городом, и без того не видевшим чистого неба, сгустились грозовые тучи. Кажется, начиналось то, что ещё каких-нибудь полгода назад казалось немыслимым, и это было лишним свидетельством того, что, так называемые, «цивилизованные люди» мало чем отличались от людей, населявших Город в его тёмные века.

Если вы откроете любую книгу по истории этих мест на любой странице и мысленно отбросите разного рода идеологическую шелуху, то не найдёте там ничего, кроме казней, расправ, восстаний, переворотов, революций, погромов и войн. В общем, всего того множества самых разнообразных актов насилия и взаимного истребления, на которые только способен человек. И весь этот ад, в зависимости от текущей политической ситуации, всегда трактовался по-разному. Одни и те же события могли быть и геноцидом, и подвигом, и просто досадным недоразумением. На протяжении всей истории стремящееся к благополучию человечество почему-то упорно тратило силы на военные кампании и изобретение нового, всё более и более мощного оружия, забывая о том, что у природы свои представления о силе, и даже маленький смертоносный вирус может оказаться сильнее всего человечества со всеми его армиями и оружием.

Стремясь к всеобщему счастью, человечество почему-то по большей части топталось на месте, а то и вовсе двигалось в противоположном направлении. Вероятно, это происходило потому, что у каждого из нас было своё представление о нём, но что-то подсказывало мне, что никто не будет счастлив, пока не будут счастливы все, или хотя бы не будут иметь на это право.

Отчасти пресытившись иллюзией красивой жизни, отчасти устав от нищеты, люди стали испытывать потребность в очередной войне. Я всегда полагал, что война столь же противоестественное занятие, как инцест, но поразительно с каким удовольствием люди всякий раз предаются ему. Конечно, их толкали к этому власти и разного рода заинтересованные силы, а интересы их, надо сказать, в большинстве своём были весьма прагматичны, какими бы страшными монстрами ни пугали нас газеты и кухонные громкоговорители.

Беспринципная и вероломная ложь, будучи столь грандиозной, что в неё просто нельзя было не верить, делала своё дело. Объединив множество различных способов обманывать людей, учёные создали целую теорию по оболваниванию масс, которая успешно применялась на практике. Используя эти методы, можно было относительно легко внушить людям не только то, что война неизбежна, но даже необходима, и в первую очередь, им самим. Незаметно для себя горожане начинали искренне хотеть того, что хотела от них Власть, и, в конце концов, они поддерживали её во всём. Создавалось впечатление, что при определённых условиях они могли бы проголосовать даже за собственное уничтожение.

__________

Это был настоящий праздник. Город охватила массовая эйфория, как будто мы и в самом деле одержали победу в пока ещё не начавшейся войне. Окончательно перестав думать, дородные праздничные домохозяйки и их высохшие мужья, студенты и пахнущие нафталином ветераны, о которых вдруг вспоминали, словно, вынимая к подходящему случаю из старинных шифоньеров, рабочие и мелкие чиновники, обслуживающие всю эту гигантскую, скрежещущую и то и дело заедающую, но всё ещё продолжающую как-то функционировать машину, по переработке человеческого сырья, все они как один, раскрыв рты, внимали каждому слову бургомистра, прерывая его аплодисментами в специально предусмотренных для этого паузах. Речь его была перенасыщена такими словами, как «родина», «священный долг», «память отцов», «подвиг народа», «во имя», «во славу» и тому подобным. При этом он находился высоко на трибуне среди десятка как один похожих людей и так далеко от толпы, что никто не был уверен до конца, кто же на самом деле говорит в данный момент, и кто из них всё-таки бургомистр.

Мы стояли там, и у многих из нас не было понимания истинных причин происходящего или даже представления, что они вообще могут быть. В большинстве своём мы были полыми, и чужие мысли, и чуждые нам чувства легко наполняли нас. Многие уже сейчас были готовы и даже хотели отдать свою жизнь «во имя» и «во славу» каких-то весьма неопределённых и абстрактных вещей, которыми только и могут быть слова. А по ту сторону мира на такой же площади, перед таким же Дворцом Власти стояли такие же как мы люди, которых, так же как и нас, похожие одна на другую тени с трибун наполняли необъяснимой и совершенно иррациональной ненавистью к нам.

Продолжая испытывать непреходящее одиночество в толпе себе подобных, я вспоминал древние рисунки, на которых наши предки изображали диск земли, населённый по краям невиданными чудовищами, безголовыми людьми и другими монстрами, в существовании которых в то время никто не сомневался. Как оказалось, с тех пор мало что изменилось, в общем и целом мир оставался таким же плоским, а далёкие земли населяли всё те же безголовые монстры, и этого было более чем достаточно, чтобы всколыхнуть в каждом из нас очередную волну безграничной любви к своей и столь же безграничной ненависти к чужой родине.

Одной из самых больших загадок для меня оставалась природа власти над нами тех, кто разговаривал с нами с трибун и через кухонные громкоговорители. И хотя все эти первые и вторые лица время от времени сменяли друг друга в непрекращающейся борьбе за власть, в те редкие моменты, когда они представали перед обществом, положение их казалось незыблемым, и никто не сомневался в их существовании и могуществе, хотя уже завтра бывало трудно поверить в то, что было вчера.

Итак, каждый из нас сделал выбор, которого у нас не было. И мы не знали истинных причин происходящего, которыми в равной степени могли быть и расстройство желудка, и неудачное соитие, и просто бумага, которая, бог знает почему, имела над нами такую власть. И уже были отданы необходимые распоряжения и сделаны первые шаги к тем событиям, которые впоследствии окажутся точкой невозврата в ту спокойную и унылую жизнь, которая всем нам смертельно надоела. Я понимал, что человечество хочет войны, и на этом пути его было не остановить:

и оглохнем мы от тишины

и согнут нас попутные ветры

человечество хочет войны

и спасать его – лишние жертвы

__________

Опять что-то металось в замкнутом пространстве под сводом моего черепа, перебирая множеством тоненьких длинных лапок, и не давало уснуть. Я так и не смог найти свои старые ушные вкладыши, но, кажется, это уже не имело значения. Я всегда боялся, что что-то поселится в моей голове, как это уже бывало, потому что во мне всегда оставалось пространство, которое я ничем не мог заполнить – эти укромные места для навязчивых страхов и сомнений там, где когда-то жили мечты.

Я вспоминал свою жизнь, в которой ничего не было, и людей, которые всё время чего-то требовали от меня. День за днём я должен был куда-то ходить и что-то делать, оставляя по дороге большую часть своей жизни, и получая за это немного цветной бумаги, которую должен был тратить на фальшивые ценности, которые мне навязывали. Временами я поддавался этому влиянию и начинал жить как все, но как бы я ни хотел, я не мог этим удовлетвориться.

Когда-то я был переполнен мечтами, не такими как у всех, а настоящими, и мне хотелось каждому показать их, но люди лишь смеялись надо мной, и только близкие, воспринимали мои слова всерьёз – я видел в их глазах тревогу, и они уговаривали меня выбросить это из головы.

Но видя, что я уделяю своим мечтам слишком много времени, и не стремлюсь к тому, чтобы стать таким, каким они хотели бы меня видеть, семья проявляла лишь бо’льшую настойчивость, пытаясь меня изменить. Ведь им так хотелось, что бы я что-то из себя представлял, и для этого, по их мнению, я непременно должен был стать кем-то. И чтобы не огорчать их, мне приходилось мечтать втайне.

Сначала я надеялся, что меня поймут, но их доводы и слова были твёрже стен, они окружали меня со всех сторон, пытаясь заставить забыть о том, что находится за пределами этих комнат и коридоров. Со временем я оставил попытки убедить их в необходимости жить, и перестал обсуждать с ними что-либо, кроме хозяйственно-бытовых нужд, а они не выпускали меня из своих пространств. Стенам нужен был обитатель, который следил бы за их состоянием, замазывал трещины, штукатурил, белил, переклеивал обои, ремонтировал краны и унитазы. Они неустанно напоминали мне о том, что я им должен, и я в это верил, но всё о чём могли мечтать стены – это новые обои.

Я научился прятать свои мечты и больше никому их не показывал. Какое-то время я ещё растил их в себе как мог, но они стали погибать от недостатка всего, и я хоронил их в бесплодной почве монотонной и правильной жизни, уничтожая любые свидетельства их присутствия. И я бы забыл о них, если бы не пустота, которая всегда остаётся там, где уже ничего нет.

Изо дня в день, словно преодолевая сопротивление плотного упругого воздуха или невидимого и неощутимого для остальных силового поля, напряжённость которого с каждым шагом возрастала, я ходил в одно и то же учреждение, где мне приходилось оставлять часть своей жизни, принося туда свои мозги, а унося фарш.

По вечерам пальцы живой и реальной безысходности выдавливали мне глаза, и я откладывал все дела назавтра в надежде, что не проснусь, но мне не везло, каждое утро я просыпался, и всё начиналось сначала. Кажется, все мои проблемы только и ждали, когда я открою глаза, чтобы навалиться на меня с новой силой.

Так проходила моя жизнь, которой оставалось всё меньше, но ничего не оставалось после меня, как бы много ни порывался я сделать, и это было самым большим отчаяньем, которое мне доводилось испытывать в жизни. Но что я мог объяснить им? Стены старались не замечать моих страданий, списывая их на мой же эгоизм, и, уж тем более, им не приходило в голову отпустить меня, поскольку лишь собственное благополучие беспокоило их. Они требовали кредитов, ремонта, новой мебели, холодильников, стиральных машин, они хотели всего меня без остатка, как будто у меня, и в самом деле, не было ни малейшего права на свою собственную жизнь. При этом они непрестанно за меня переживали. Стоило лишь мне чихнуть, они тут же начинали интересоваться, не простыл ли я, и упорно не замечали, что внутри меня всё истлело, и теперь там оставалась лишь пустота и тёплый, пока ещё дымящийся пепел. Они часто напоминали мне о том, как сильно любят меня, но отчего-то мне было так плохо от их любви, что хотелось умереть.

Изо всех своих сил я старался быть… быть человеком, и не помню, что бы что-то ещё в этой жизни давалось мне столь тяжело. Но никто не замечал моих трудов, а если и замечал, то, кажется, лишь для того, чтобы посмеяться над их бессмысленностью. С отчаянием и бессилием смотрел я вокруг, но что можно объяснить стенам, которые всё время чего-то ждут от тебя, и никому не придёт в голову похвалить тебя просто за то, что ты не самый плохой человек на свете?

Если ты вынужден изо дня в день добывать хлеб, у тебя остаётся слишком мало времени и сил, чтобы сделать что-то большее, тем не менее, я всегда верил в то, что если очень стараться жить, жизнь обязательно вознаградит тебя за это, и всё, что требуется от нас лишь не дать ей пройти мимо.

Я не умел делать деньги, и мне это было неинтересно, всё, что меня беспокоило, это смысл, которого я не находил, но если я приводил это в своё оправдание, подобные слова воспринимались как малоубедительные отговорки неудачника, так что их, и в самом деле, было неудобно произносить, в то время, когда все вокруг только и были заняты тем, что покупали и меняли одни вещи на другие.

В конце концов я достиг того возраста, когда мечтать о чём бы то ни было, кроме новой квартиры и автомобиля, для нормального человека считалось бы верхом неприличия, но я не был нормальным. Во мне оставалась лишь пустота, бездна глаз и дикое отчаяние на дне этой бездны.

Как известно, стены не склонны понимать, и однажды они проснулись пустыми.

Всё рухнуло само собой, и я почти не прикладывал к этому усилий, потому что всё, что я строил все эти годы, оказалось не более чем нагромождением бытовых отходов, трухой и пеплом суетности и тщеты «правильной» жизни. То, что я так старательно возводил, следуя общепринятым нормам и правилам, оказалось чем-то непристойным, непрочным и в высшей степени безобразным. Впервые в жизни я почувствовал себя свободным, и это было лучшее, что мне довелось испытать.

Я выпил снотворное, и лапки стали затихать: «Меня нет среди вас, я камень на дне реки…»

__________

Я всё также блуждал по Городу в поисках дороги, которая вывела бы меня отсюда, и брёл по бескрайней пустыни в надежде кого-нибудь встретить, но Город по-прежнему был безысходен, а пустыня – безлюдна. Тогда я написал объявления, как это обычно делают горожане, когда хотят, что-то купить или продать: «ИЩУ ЧЕЛОВЕКА». По краю я нарезал корешки с номером телефона, чтобы их можно было легко оторвать, и, расклеив на остановках и в других людных местах, стал ждать.

Я подолгу сидел в пустой комнате и смотрел на телефон, не подававший никаких признаков жизни, и, теряя терпение, время от времени снимал трубку, но там был только бесконечный, похожий на пение бесчисленных детских голосов, гул, который, подавляя всякую волю к сопротивлению, проникал куда-то глубоко в мозг, и там что-то происходило.

__________

Сон отступил сразу, и ощущение чужого присутствия было отчётливее чем обычно, словно ещё несколько секунд назад тот, кто был мной в моё отсутствие, вышел, громко хлопнув дверью, и разбудил меня. За окном как обычно лишь ровная пелена тумана в глубине которой, впрочем, можно было различить какие-то силуэты и очертания деревьев, одно из которых протянуло ветку с единственным почерневшим листом прямо к моему окну. Это был снимок с очень небольшой глубиной резкости, как будто в жизни и окружающем мире не было ничего важнее этого мёртвого, но всё ещё продолжавшего цепляться за жизнь своей бессмысленной мёртвой хваткой листа – настолько он был отчётлив.

В это обычное, предсказуемо серое утро, когда может показаться, что вы утратили способность различать цвета, мне вспомнилось одно из самых прекрасных зрелищ, которые когда-либо доводилось видеть.

Мы стояли, словно, на парящем в бескрайней пустоте острове где-то, среди поросших одуванчиками, ослепительно жёлтых, залитых светом полей, куда меня зачем-то привезли взрослые, должно быть потому, что знали ещё дорогу в те места, где кончается Город.

Испуганный я смотрел туда, где небо касалось края земли, в полной и абсолютной уверенности, что за ним ничего нет, кроме такого же бездонного и прозрачного неба, в котором летают птицы. Я не умел летать, и поэтому мне было страшно стоять здесь, так близко от края. У меня кружилась голова, и казалось, что вот-вот мы упадём в бездну раскинувшегося над нами неба вместе с машиной, на которой приехали.

Ни до, ни когда-либо после, я не видел вокруг столько, ничем неограниченного, оглушающего своей пронзительной тишиной пространства, и со временем эти смутные ощущения проросли во мне тщетной и неискоренимой верой в то, что человек – существо крылатое.

Они знали, где кончается Город, но к тому времени, когда я вырос, чтобы задавать подобные вопросы, жизнь сделала их неспособными на них отвечать, и, возможно, предвидя это, они хотели что-то оставить во мне. Тогда они заронили в меня веру, и хотя я не испытывал к ним каких-то особенных чувств, я всё же благодарен им за тот единственный во всей моей долгой и утомительной жизни день, в котором я смутно помнил себя живым.

Мы все рождались живыми, но впоследствии никто из нас не был уверен даже в собственных воспоминаниях.

__________

Город кишел человеками как червями. Мне ничего не хотелось, совсем ничего. Ну, может быть, только одного – не быть среди них. Но поскольку трудиться на благо Города было священным долгом каждого горожанина, время от времени, чтобы продолжать существовать, мне приходилось, как и всем, что-то делать.

Город мог простить всё, кроме покушения на свободу, поэтому мне приходилось исполнять самую чёрную и весьма разнообразную работу, за которую почти ничего не платили, но, как ни странно, при этом большая часть моей жизни оставалась в моём личном распоряжении.

Мы плыли по дну безвоздушного пространства в старом скрежещущем трамвае, а в окнах медленно проплывал серый бетонный забор энергостанции, за которым парило бессчётное количество огромных конических труб. Я всегда считал, что истинное назначение этих станций в том, чтобы заволакивать небо. Они производили туман, и это было очевидно, но почему-то никто мне не верил.

Я вспомнил один день, когда, вероятно, что-то пошло не так. Вдвоём с учителем мы вышли из подъезда, словно в иное, ничем неограниченное пространство. Мы увидели вдруг, что подвешенные на высоких стальных опорах провода уходят или приходят оттуда, где ничего нет, и почувствовали себя оторванными от реальности и всего остального мира, словно, на бог знает, как висящем в пустоте острове, осколке несуществующей земли, с которого совершенно некуда деться. И было во мне от всего этого ощущение лёгкости, которой не мог дать медленно отравляющий нас напиток, и казалось, что многое можно сделать в один из дней, таких как этот, просто чтобы быть счастливым, что бы быть…

Мой пьяный учитель, который так ничему меня и не научил, говорил и говорил что-то, не переставая, но я не слушал его, потому что всё уже знал, а может и не знал ничего, но это почти одно и то же.

Он был последним человеком, которого я любил. На выходе из дня он не цеплялся за жизнь как все, но отчаянно метался в поисках любви, которой так и не обрёл. И он продолжал искать, но день за днём в одиночестве своей пустыни находил лишь вызывающие зависимость вещества, которыми пытался утолить неутолимую человеческую жажду. Он хотел быть кому-то нужен, но те, кого он встречал, не замечали его. Желая вновь почувствовать себя молодым, он заглядывал в глаза женщинам, но они смотрели сквозь него так, как будто его не было. И от этого он перестал быть.

Расчувствовавшись, как это с ним бывает в состоянии уже заметного со стороны опьянения, он честно сказал мне, что я последний и, пожалуй, самый бездарный его ученик, но отчего-то он любит меня больше остальных, хотя, и сам не может сказать почему. Он ещё раз повторил мне, что музыка должна быть сначала в сердце, потом в голове, и только потом в руках, но то, что звучит у меня в сердце, никак не может пробиться наружу. Напоследок он добавил, что из меня никогда не получится музыкант и посоветовал заняться чем-то другим.

В сказанном не было для меня ничего нового или обидного, он неоднократно повторял мне это, когда выпивал лишнего, но, кажется, теперь он и вправду говорил мне это в последний раз.

– Нет никакого таланта.

– У меня?

– Да вообще нет, понимаешь, ничего такого не существует. Это просто инструмент дискриминации, придуманный избранными, чтобы кто попало не вздумал уподоблять себя Творцу, понимаешь?

– ?

– А… – махнул он рукой, – лично я не знаю никакого другого таланта, кроме непреодолимого желания, что-то делать, которое ты не можешь ни удержать в себе, ни подавить, ну, и умения отличать хорошее от дурного. Понимаешь? Это вера в то, что ты можешь сделать невозможное, просто потому, что ты не можешь этого не сделать. Вот что будет, если ты прочтёшь, например, собственное стихотворение своим знакомым? Они скажут, что да, это неплохо (наверно), но они в этом ничего не понимают, как будто для того, чтобы понять нравится тебе что-то или нет, нужно защитить диссертацию. Они все оглядываются друг на друга, прежде чем что-то сказать. На самом деле у них просто нет собственного мнения, даже вернее будет сказать, они боятся иметь собственное мнение. Понимаешь о чём я? Им всегда нужен авторитет. Я уверен, что во многих талантливых людях изначально не было ничего, кроме желания быть.

Неизвестно зачем, я стал что-то говорить в своё оправдание, но он прервал меня:

– Никогда не оправдывайся и никому ничего не доказывай, если не знаешь, что сказать – не говори ничего.

Я проводил его до трамвайной остановки, и он уехал одним из тех маршрутов, которые идут в никуда, с надеждой, словно его там и вправду кто-то ждал. На прощание я спросил его о главном.

– Главное, что мы есть, – ответил он и безнадёжно добавил, – в конце-то концов…

– А в начале начал? – как-то глупо попытался пошутить я.

– Не знаю, в начале начал меня не было… и, в конце концов, не будет…

Потом он потерялся, как все, в окутавшем Город тумане, и в этом тоже не было ничего нового, потому что людям всегда было свойственно теряться и терять друг друга.

__________

Постепенно все привыкли к растворённому в вечно сыром воздухе ощущению предстоящей войны, которую почему-то всё никак не объявляли. День за днём ничего не происходило, кроме зудящего навязчивого шороха в голове, приступы которого беспокоили меня всё сильней. Потом пришла она, и я с прежней остротой ощутил то время, когда не принадлежал себе. Тогда, как и теперь, больше всего на свете мне хотелось уйти из этого города, но он был повсюду, как и пустыня, в которой я каждый день просыпался, и как миллионы других пустынь, в которых мы все просыпались изо дня в день, чтобы блуждать в поисках друг друга.

Я так долго ждал любви, за которую можно было бы умереть, что теперь мне было незачем жить. Неужели эта секундная вспышка среди бескрайней тьмы вечности и окружающего нас со всех сторон кромешного небытия, не стоила даже того, чтобы рядом с тобой оказался всего один неслучайный человек?

– Зачем я был?

Она пришла из тумана, что бы требовать от меня чего-то на что она, как ей казалось, имела полное право. Она вторглась в мою пустыню, оставив как шрам на её нетронутой поверхности цепочку глубоких следов, продавленных тонкими высокими каблуками.

Теперь я понимаю, насколько глупыми бывают надежды двух людей в отношении друг друга. Мы те, кто мы есть, и бессмысленно делать из нас что-то иное, если только мы не просим об этом сами. Каждый из нас преследовал свои цели и стремился изменить другого в соответствии со своими представлениями о лучшем, но она не захотела расти, а я не захотел деградировать.

Под предлогом исключительно заботы обо мне, она стала уговаривать меня, чтобы я нашёл уже, в конце концов, нормальное место, где согласились бы изо дня в день покупать по восемь часов моей никчёмной жизни пусть и по не высокой (для начала), но зато гарантированной цене, и она, кстати, такое место знает. Тогда я попросил её назвать хотя бы одну причину, по которой я должен был поступить так, как она хотела, и она сослалась на всех…

– Все?

На кого мне всегда было насрать больше, чем на кого бы то ни было, так это на всех! Можно ли придумать что-то более бессмысленное, чем мучиться «как все» с единственной целью – продлить собственные мучения?

Отчего-то почти все окружавшие меня в разное время и по разным причинам люди полагали, что я один из них, и из всех сил пытались навязать мне свой образ жизни и мировоззрение. Не знаю, почему они так хотели, что бы я был как они. Конечно, может быть и мне тоже хотелось видеть их другими, но я не требовал этого от них, во всяком случае, так прямо и настойчиво. В конце концов, я понимал, что быть полыми это их право, и человека нельзя заставить быть другим, если он этого не хочет.

Источая ядовитый аромат, она ещё долго что-то говорила, но из всего я понял лишь «это дерьмо», когда она толкнула ногой стопку лежащих на полу книг и ещё «неудачник». Потом она скрылась в тумане, и всё чего я хотел, что бы она никогда больше не нашла меня в нём.

__________

Несколько неожиданно (а решения её обычно такими и были) Власть приняла вдруг закон, обязывающий горожан принести клятву на верность Городу. Должно быть ей (Власти), было что-то известно, что не было известно нам. Вероятно где-то там, на далёких и недосягаемых фронтах ещё не объявленной войны, что-то пошло не так, и на всякий случай, она решила обязать горожан – если, конечно, этого потребуют обстоятельства – отдать во имя Города жизнь. В числе прочего текст клятвы содержал такие слова: клянусь уважать его культуру, историю и традиции. Я не очень-то дорожил своей довольно никчёмной и бессмысленной жизнью, но заставить себя что-либо уважать, было выше моих сил…

С другой стороны хотелось бы знать, что будет с теми, кто откажется принимать участие во всей этой пошлости? Не может же быть, чтобы в целом городе не нашлось ни одного здравомыслящего человека? И что с ним сделают? Лишат гражданства? Запретят быть? Вышлют из Города? О, это был бы лучший из вариантов – покажите дорогу.

Но во всём этом, на мой взгляд, был, по крайней мере, один положительный момент: Власть сама предоставляла возможность совершить акт гражданского неповиновения. По всей видимости, она была в высшей степени уверена в себе.

__________

У всех горожан были какие-то дела, и на их фоне я даже иногда чувствовал себя бездельником, поскольку мои формальные обязанности не слишком обременяли меня. Видимо, городская бюрократическая машина всё же давала сбои, будучи не в состоянии охватить всех, и особенно нижние слои населения, к которым я с некоторых пор и принадлежал.

Разумеется, мир устроен так, как устроен, и каждый из нас обязан что-то делать, я понимал это больше, чем любой из тех горожан, что с утра до ночи просиживали в разного рода конторах и департаментах, но не испытывал в связи с этим каких-либо угрызений совести, ибо не мог принуждать себя к тому, что не содержало в себе самого главного – смысла, а его дефицит ощущался в Городе повсюду.

В тот день неожиданно выпал снег и в нас ожила надежда, что когда-нибудь снова наступит весна, правда для этого нам предстояло пережить хотя бы одну настоящую зиму. Поначалу все радовались большому и глубокому снегу, но вскоре перенаселённый машинами Город с узкими и разбитыми дорогами встал. Как обычно оказалось, что вся снегоуборочная техника давно пришла в негодность, а зимы, которая, казалось, уже никогда не наступит, никто не ждал. Как и полагается в подобных случаях, власти сделали всё что могли, то есть объявили чрезвычайное положение, словно на нас падал гигантский метеорит, а не самый обычный снег.

На следующий день снег продолжал идти, и так как у меня не было никаких дел, я вышел из дома, просто чтобы позлорадствовать и поглазеть на терпящий бедствие Город. Во дворе и на выезде из него одна за другой стояли брошенные машины, заметённые едва ли не по самые крыши. То же самое можно было наблюдать повсюду. Люди попросту бросали свои увязшие в снегу автомобили, с которыми их так много связывало, и на которые они возлагали так много надежд. Картина была апокалиптической.

На остановке у края нерасчищенной дороги, как на последнем островке суши среди наступающей со всех сторон воды, обречённо толпились пустые люди. В растерянности они тупо чего-то ждали и были абсолютно уверены в том, что где-то кто-то обязательно что-то предпримет, всё наладится, и станет так, как было всегда. Мне не было их жаль, они были тем, чем были и хотели быть. Я же, чувствуя себя как никогда свободным от каких-либо обязательств, просто пересёк дорогу, и на глазах потерянных и недоумевающих людей пошёл через пустырь, через огромное белое поле, бодро пробивая себе дорогу сквозь сугробы, и оставляя за собой длинный одинокий след.

Дойдя до середины, я упал спиной в снег и лежал, раскинув руки тяжело и свободно дыша. Я всматривался в затянутую серым сумраком бездну и медленно падающие оттуда большие белые хлопья и думал о том, что если только этот город кончается где-нибудь, то непременно настанет день, когда я найду из него выход, в такое же бескрайнее, ничем не ограниченное пространство, и пойду по нему один, утопая в снегу и оставляя за собой прямой и одинокий след, и буду идти пока хватит сил, потому что может быть где-то там, с другой стороны мира, такой же, как я человек, так же ищет выход из своей белой занесённой снегом пустыни и, проторяя такой же одинокий путь, идёт мне навстречу.

__________

В Городе существовала дурная традиция праздновать зачем-то первый день года, как будто он и в самом деле чем-то отличался от всех остальных дней, кроме всплеска несчастных случаев и отвратительной работы общественного транспорта. Накануне этого события было принято рубить небольшие деревья, приносить их в дом и украшать мишурой. Всё это напоминало какое-то массовое психическое расстройство, первые симптомы которого регулярно давали о себе знать недели за 2 – 3.

Наше бессмысленное потребление жизни, которое само по себе заслуживало бы, пожалуй, более подробного и детального описания, в канун Первого Дня приобретало просто катастрофические масштабы. Мне всегда казалось, что этот «праздник» придумали те, кто осуществлял в нашем мире круговорот товара и бумаги.

Потребление, само по себе, уже давно приобрело масштабы религии, и хотя не вытеснило её окончательно, всё же более чем успешно конкурировало с ней. Те, кто манипулировал нами, взяли на вооружение её проверенные веками методы и даже позаимствовали некоторые термины, например, то тут, то там приходилось слышать: «икона стиля» и тому подобные глупости.

Всё продавалось и потреблялось. В Городе не осталось ничего, что не было или не могло быть товаром, и банки щедро выдавали кредиты на приобретение разного хлама и делали деньги из пустых человеческих слабостей, а люди, продав своё будущее, и ослеплённые блеском фальшивого великолепия, брали на себя новые и новые обязательства, потому что обладание требовало обладания.

Бесцельное хождение по большим магазинам, где можно было купить всё, стало целью и образом жизни многих. Люди зачем-то всё чаще покупали то, что им не было нужно, совершая свой вклад в общее бессмысленное потребление и повышая спрос на товары, лишённые какой-либо практической ценности. Попусту тратя свою жизнь, они считали, что имеют на это полное право. Их не особенно беспокоили чей-то голод и нищета, потому что об этом, по их мнению, должен был побеспокоиться бог, и они не придавали значения таким вещам, как изменение климата, предпочитая думать, что это лишь домыслы учёных, которые сами ничего толком не понимают.

Они всегда находили опровержения тому, что могло изменить привычный ход вещей, а все их проблемы заключались главным образом в получении кредита на очередное потребление жизни. Правда, они всерьёз опасались, что на Город упадёт гигантский метеорит, или его захватят иноземные существа со щупальцами вместо рук, потому что полых людей всё же беспокоили суеверные страхи, распространяемые переполненными рекламой газетами, из которых, у не имеющего никакого представления о Городе человека, сложилось бы мнение, что мы едва успеваем отбиваться от полчищ пришельцев, но при этом нас не перестают беспокоить, перхоть, кариес и критические дни.

И надо ли говорить, что никому и в голову не приходило беспокоиться по поводу того, что обретённый материей проблеск сознания, попросту именуемый «жизнь», не более чем случайно высеченная искра среди бескрайней тьмы вечности?

Таким образом, за пару недель до конца года Город сходил с ума, и все начинали скупать и дарить друг другу разное красиво упакованное дерьмо, которое потом будет стоять на полках и притягивать пыль, до тех пор, пока не обретёт покой на бескрайней мусорной свалке. Разумеется, в это время кто-то активно собирал то, что разбрасывали другие.

Нельзя не отметить, что едва ли не самым важным во всём, что мы приобретали, была упаковка. Почему-то считалось, что чем она ярче и красивее, тем качественнее упакованный в неё продукт. Видимо, это объясняется нашей паталогической склонностью к различным проявлениям показной роскоши и блеска. И это справедливо по отношению ко всему, что нам приходилось оценивать, от какого бы то ни было товара до человека и даже человека в особенности. В нашем не самом здоровом обществе было модно выглядеть здоровым, красивым и молодым, потому что это и была наша оболочка, и ничего другого у нас не было.

Мы были полыми.

За своей яркой и выразительной внешностью, мы стремились скрыть свою внутреннюю бесцветную и ничего не выражающую пустоту.

Тонны и миллионы тонн ярких упаковок на бескрайних городских свалках.

__________

Вскоре снег растаял, и наступил такой же грязный и утомительный только теперь уже новый год. Вместе со снегом растаяли и наши надежды. Телефон мочал, никто не откликнулся на моё объявление и, кажется, не собирался этого делать. Впрочем, письма, которые ждёшь, никогда не приходят, словно и сами ждут, когда их перестанут ждать.

__________

Было и ещё кое-что. В преддверии долгожданного праздника прогремел очередной взрыв. Бургомистр скорбно поджимал губы, и, казалось, вот-вот выдавит слезу. Как и прежде, переигрывая, словно актёры в любительском спектакле, полые люди то и дело изливали друг на друга свою фальшивую скорбь и негодование. Всё это напоминало мне безудержные и ни к чему не обязывающие пожелания в дни рождений⁹. Разве были бы мы также щедры в своих словоизлияниях, если бы за них приходилось каким-то образом расплачиваться? Вот и сейчас мы без стеснения выставляли напоказ своё сострадание, не сделав ничего, чтобы мир стал лучше, в то время как для этого от нас требовалось лишь одно – быть людьми.

Бургомистр объявил траур и куда-то исчез. Поговаривали даже, что он покинул Город, что, конечно же, было сущей нелепицей. В новом году он вновь предстал перед публикой, и газеты с радостью и восторгом писали, что Бургомистр, слава богу, жив и здоров, выглядит посвежевшим, а лицо приобрело здоровый смугловатый оттенок.

Да, мир вокруг нас был ужасен, но почему-то для того что бы мы это заметили, обязательно должен был или прогреметь взрыв, или сгореть дом престарелых вместе со всеми его обитателями. Впрочем, последнее не имело такого общественного резонанса, потому что подавляющее большинство людей не видели в этом прямой угрозы для себя лично. Живя бессмысленно и убого, день за днём мы собственными руками творили обыденное и привычное зло, имевшее гораздо более масштабные и разрушительные последствия, чем любой террористический акт.

Мир вокруг нас был таким, каким мы его сделали…

__________

Беды продолжали сыпаться на Город – разорвало трубопровод, подающий тепло в близлежащие дома от одной из энергостанций, в результате чего кто-то из жильцов, вроде бы даже что-то себе отморозил. Власти сразу нашли виновных, ими оказались двое рабочих, проявивших преступную халатность, забив деревянный кол в прохудившуюся трубу, как они это всегда и делали, и которые теперь должны будут предстать перед судом, который, по всей вероятности, обяжет их выплатить пострадавшим положенные в таких случаях компенсации.

Чтобы ни происходило вокруг, крайними всегда оказывались простые люди, жившие по инерции, проедавшие и пропивавшие то, что им оставалось от их убогой и бессмысленной жизни, присвоенной кем-то. Руководство Городского Энергоснабжения негодовало, по поводу проявленного подрядчиком разгильдяйства, впрочем, и сам подрядчик негодовал ничуть не меньше. Совершенно непонятно, почему эти двое несчастных не доложили обо всём своему начальству, ведь на складе, как оказалось впоследствии, в избытке имелись все необходимые инструменты и материалы.

Разумеется, во всём этом не было ничего нового. Во-первых, в Городе ещё не придумали лучшего предпринимательства, чем вытягивать деньги из его же казны, в которой то и дело показывалось дно, когда в неё заглядывал какой-нибудь чиновник, должный отчитаться за расходование бюджетных средств. А во-вторых, главной целью любого коммерческого предприятия было извлечение прибыли, и здесь было не обойтись, как у нас любили говорить, без «оптимизации расходов», которая заключалась в том, чтобы в очередной раз, сократив зарплаты и рабочие места, продемонстрировать на всевозможных графиках эффективность работы аппарата управления и, разумеется, того, кто его возглавлял, дабы в конце года выплатить самим себе бесстыдно высокие премии за счёт «сэкономленных» таким образом средств.

Никакое руководство, включая Бургомистра, и даже Бургомистра в особенности, не несло никакой ответственности ни за что. Да и какую ответственность могли нести люди, которые ничего не делали? Они не подпирали досками и не привязывали проволокой то, что должно было вот-вот отвалиться, не включали и не отключали рубильники, не затягивали ржавые болты, не скручивали провода, не устраняли течи и не забивали деревянные чопики, на которых у нас по большей части всё и держалось. Если они что-то и делали, то лишь подписывали время от времени какие-то бумаги, но никто в мире ещё не умер от того, что где-то в конце листа появился какой-то незначительный росчерк, если только это не смертный приговор, но даже и в этом случае, как ни крути, в итоге убивает тот, кто приводит в действие механизм, прерывающий тем или иным способом, человеческую жизнь.

Трудно найти виновных среди тонн бумаги в бесконечной цепи нисходящих, в конце концов, до простого рабочего приказов и распоряжений, которые и ложатся всем своим весом на его узкие покатые плечи. Я до сих пор не перестаю удивляться таким откровенным формам цинизма как, например, охрана труда. Если вы решите устроиться на какое-то более или менее крупное производство, вам обязательно расскажут о всей серьёзности и необходимости неукоснительного соблюдения требований техники безопасности и напомнят избитую фразу о её «писанных кровью» правилах, возьмут с вас все необходимые подписи, а через некоторое время предложат помощь в прохождении очередной проверки знаний по охране труда за «небольшое вознаграждение».

Но главный парадокс заключался в том, что охрана труда в действительности охраняла не работника, а работодателя от предусмотренных законом выплат, потому что основным правилом любого коммерческого предприятия было: не платить никогда, когда можно не платить. При этом самый обычный труд рабочего на самом обычном производстве был едва ли менее опасен, чем полёт в стратосферу. Во всех этих старых цехах оборудование было настолько изношенным, что небезопасным было бы даже просто находиться рядом, не говоря уже о том, чтобы приводить его в действие, хотя и всё остальное, включая бытовые условия, словно специально было устроено так, чтобы рано или поздно с вами обязательно что-нибудь произошло.

При этом почему-то никому не приходило в голову наградить посмертно какого-нибудь рабочего, за то тупое мужество, которое он терпеливо проявлял изо дня в день, пока не свернул себе шею, как награждают погибших при исполнении, так называемого, «долга», даже если всё происходит настолько быстро, что при всём желании никто не успел бы проявить никакого «героизма». Но у нас любят делать героев из самых никчёмных людей, которые только и смогли, что приспособиться к царящему в Городе извращённому порядку вещей, устроившись благодаря каким-нибудь сомнительным связям на работу в Департамент Безопасности и Принуждения, рассчитывая на высокую зарплату и всевозможные льготы.

Почти везде, где мне доводилось работать, всё было поставлено так, что работник не мог исполнять свои обязанности, не попирая каких-либо, зачастую противоречащих друг другу инструкций, коих было великое и регулярно пополняемое множество. Просто делая шаг, вы обязательно что-нибудь нарушали, и тогда к вам подходил инспектор и фиксировал факт злостного пренебрежения требованиями святая святых – охраны труда, а потом вас лишали премии, потому что вторым правилом любого коммерческого предприятия было не платить ничего из того, что можно не платить.

Инструкции непрестанно писались и попирались, это был неразрешимый и затянувшийся конфликт тупой бюрократической машины и здравого смысла, питаемый отсутствием совести работодателя. Если во всех журналах стояли все подписи (а они там, как правило, стояли), то незадачливому работнику было некого винить в своих бедах кроме себя самого. Из всех приказов, писем и распоряжений по несчастным случаям, которые до меня доводили, я не помню ни одного, в котором бы компания признала свою вину и без суда выплатила бы пострадавшему или его родственникам положенные компенсации. Бесчисленная армия юристов надёжно защищала интересы хозяев, да и вообще, работа по найму в Городе была чем-то вроде торговли внутренними органами – работодатель покупал тебя целиком. А когда кого-нибудь раздавливало в лепёшку, тут же начиналась великая писанина, все начинали строчить какие-то приказы, письма и распоряжения, заполнять журналы и собирать подписи, и приезжала комиссия за комиссией, и каждая из них указывала на то, что не покрашена дверь, которая много лет держится на честном слове, а у входа валяется окурок, но парадокс ситуации и Города вообще заключался в том, что, несмотря на все эти масштабные организационные меры, в итоге всё оставалось как есть.

Кстати, об армии. Если верить данным, которые время от времени всё же просачивались каким-то образом в прессу, наши потери среди военнослужащих, даже несмотря на войну, которую мы ни с кем не вели, были в несколько раз меньше, чем потери на самых мирных и рядовых производствах.

У нас, конечно же, были профсоюзы, которые должны были отстаивать наши интересы, но как-то исторически сложилось так, что они занимались исключительно сбором взносов, и распределением дешёвых подарков два раза в год в зависимости от половой принадлежности. В их функции входило также и распределение более весомых материальных благ, но обычно это касалось лишь руководства, как категории работников наиболее подверженных стрессам и нуждающихся в этой связи в постоянном профилактическом лечении своих хронических недостаточностей. Сами же профсоюзные лидеры, разъезжавшие на дорогих авто, целиком и полностью зависели от тех самых работодателей, перед которыми должны были отстаивать интересы трудящихся масс. Это был парадокс из парадоксов.

В общем, разного рода элита жила беззаботно и безнаказанно. Если уж ни за что не отвечали директора крупных компаний, то какой спрос, например, мог быть с певичек и писателей, вносящих своим «творчеством» заметную лепту в дело всеобщей деградации, и ведущих при этом роскошный образ жизни за счёт прозябающего большинства. На словах, правда, этому большинству отводилась ведущая роль, его называли не иначе как «движущей силой» и «локомотивом» нашего общего стремительного движения к лучшей, счастливой жизни, которая никак не хотела наступать.

Но тем, кто обитал в трюмах этого ржавого, готового в любой момент пойти ко дну, судна, приходилось не только выполнять всю чёрную работу для поддержания его «на плаву», но ещё и в полной мере брать на себя ответственность за всё происходящее с ним и его пассажирами. Можно конечно ругать, например, врачей за то, что умирают их пациенты, но кто ещё возьмёт на себя эту ответственность? Есть желающие? Как и любая грязная работа, она требовала от человека каких-то особых нравственных качеств, чтобы выполнять её если и не с любовью, то хотя бы с чувством некоторого достоинства и уважения к себе и окружающим, и такие люди, несомненно, были, даже среди врачей.

Вероятно, всё это покажется вам скучным, но я так подробно описал эти весьма прозаические стороны нашей жизни исключительно ради тех, кому интересно знать, какой она может быть в ином, далёком от них мире, и насколько порой могут быть извращены самые обычные вещи.

__________

город плыл в неподвижном тумане

и без света ложился на дно

те кто в трюмах его обитали

к этим звукам привыкли давно

они знают все дыры и течи

и откуда приходит вода

и что суетный род человечий

обречён как и их города

человечество – ржавое судно

что уходит под воду кренясь

и пуста капитанская рубка

и никто не выходит на связь

но пока здесь вручают награды

и свой гимн команда поёт

там внизу прозябают во мраке

представители низших слоёв

и спокойно они созерцают

как вокруг прибывает вода

правда жизни давно не пугает

городских обитателей дна

и лежит без надежды и света

точно лайнер гигантский на дне

мёртвый город придавленный небом

к неподвижной и плоской Земле

__________

Между тем мёртвые хоронили мёртвого. Вот как это происходило. Я точно знаю, хотя и не видел всего, но в мире, как правило, всё одинаково. Одинаково скучно. Сначала у подъезда появился один пустой человек с цветами, потом другой, и так набралось человек 30 – 50. Они были мертвы, но думали, что живы, а тот, кого вынесли из подъезда, уже не думал, и в этом была разница. Как и положено, они изображали на лицах притворную скорбь, и полушёпотом говорили друг другу какие-то бессмысленные вещи, как будто боялись, что покойный мог их услышать. На самом же деле скорбь их была маской, надёжно скрывавшей глубокую внутреннюю радость от того, что и на этот раз в роли покойника оказался кто-то другой.

И кто только придумал этот дурной и нелепый обычай оплакивать умершего, если все вроде бы верили в то, что он отправился в лучший мир, и возможно уже пирует в окружении ангелов за одним столом с самим господом? Разве это не лучший день в его жизни? Во всяком случае, он должен быть для него гораздо приятнее, того чёрного дня, когда его, без его же спроса, втолкнули в этот блядский наполненный бессмысленным и монотонным страданием мир. Или всё же кто-то кривит душой? Давайте на чистоту. Жизнь после смерти? По-моему, это просто малодушие. И не отнимайте у меня надежду на то, что когда-нибудь всё закончится, лично я не знаю большего ада, чем ходить каждый день на работу.

Я камень на дне реки.

Похороны были своего рода состязанием в человечности. Каждый хотел выглядеть человечнее других и старался выжать из себя как можно больше скорби. Как и во всём остальном каждый из нас хотел быть лучше, но беда в том, что само представление о «лучшем» было извращено. «Лучшим» считалось подавлять остальных своей властью и присваивать то, что создано другими. Богатство, хотя и осуждалось большинством религий, было лучше бедности, потому что и сами жрецы купались в роскоши, а большинство людей брезгливо считали бедность чем-то порочным и ущербным. Притворство было удобнее искренности, а значит и лучше, и когда мы начинали говорить друг с другом, в наших словах неизбежно появлялась фальшь – искренне мы могли только молчать. Так было на самом деле, хоть никто в этом и не признавался.

Среди покойников я почувствовал себя живым, чего уже давно не испытывал, и решил следовать за ними, что бы продлить это ощущение, хотя и не знал никого из них ни до, ни после их смерти. Нас словно куда-то вели, и мы шли, как идут те, у кого нет выбора. Я не понимал к чему весь этот фарс, и зачем вообще всякий раз из каждой статистической смерти ломать одну и ту же, наскучившую всем трагедию?

Мы делаем добрые дела, чтобы казаться добрыми, но природа не знает добра и зла, и добро, и зло созданы человеком, чтобы он мог творить последнее от имени первого. Вот умер человек, и по большому счёту в этом нет ничего плохого, природа не создает и не делает ничего противоестественного, всё есть закономерность. Мы такие, какие мы есть благодаря эволюции, а для этого мы должны рождаться и умирать. И среди нас встречаются те, кто творят немыслимое, и люди с различными умственными и физическими отклонениями от нормы, но для природы это ни плохо, ни хорошо. Для природы это просто побочный эффект возникающий в результате множества различных мутаций, благодаря которым всё живое приспосабливается к меняющейся жизни. И даже потеря близких людей – это плата за то, что мы есть. Вся проблема лишь в том, что эволюция сделала нас существами, влюблёнными в жизнь.

Умерщвление живых организмов для употребления в пищу считается нормальным, ибо обусловлено необходимостью, но кажется ли оно таковым самим этим организмам, пусть даже они не умеют анализировать и рассуждать? Представьте себе, что вас выращивают в качестве источника белка и жира какие-то более развитые существа, или вы думаете, что такого не может быть? На самом деле, всё сложное существует благодаря простому, и сложные организмы поглощают простые, что бы взять их энергию и вещества, необходимые для жизни. Не умерщвляя других, пожалуй, могут жить только растения и водоросли, но нас едва ли устроила бы такая жизнь. Всё видимое и невидимое глазу многообразие живой природы вокруг нас только и делает, что поедает друг друга, но только так и может существовать жизнь, и всё что мы наблюдаем вокруг, есть результат неразрешимого противоречия между непреодолимым стремлением жить и столь же непреодолимой необходимостью умирать.

Природа не знает добра и зла, в ней нет ничего ни хорошего, ни дурного, и в конечном итоге всё живое подчиняется одному единственному правилу – выживать, хотя, в конце концов, жизнь убивает всех.

Так к чему тогда всё это благоговение, если без смерти невозможен эволюционный процесс¹⁰, а значит и сама жизнь, и человек, как продукт этого процесса, и, возможно, весьма побочный продукт, кто знает? Смерть, как и рождение – необходимый элемент во всей этой сложной и постоянно меняющейся биологической картине мира, и если бы не она (смерть), то жизнь на земле, вероятно, так и осталась бы сгустком органической слизи в мировом океане. Смерть замыкает круговорот веществ в природе, возвращая в почву и воду то, что должно стать материалом для будущей жизни. Так к чему же тогда все эти траты человеческих сил, энергии и ресурсов, ради чего все эти гробы, венки, церемонии и обеды? Неужели лишь для того, что бы процветал весь этот дурно пахнущий бизнес, и Город, эксплуатирующий до последнего вздоха своих граждан, продолжал бы наживаться ещё и на их смерти? Всё равно ведь уже на следующий день подавляющее большинство «скорбящих» спокойно идут на работу, а жизнь течёт, как текла, и даже смерть большего количества людей в результате тех или иных трагических событий, как правило, не может нарушить её, в целом, довольно спокойного и ровного, течения. Разве не правильнее было бы как-нибудь утилизировать наши тела более экономичным способом, а возможно даже и с пользой для общества и природы, не устраивая всех этих маскарадов? Ведь сколько бы сил и денег мы ни тратили на то, чтобы убедить себя в обратном, нет ничего более обыденного, понятного и естественного, чем смерть.

Мы шли рядами одинаковых пятиэтажных домов, и земля перемещалась под нами, но вокруг ничего не менялось. Потом пошёл медленный дождь. Захлопали зонты, и мы шли, словно ползла чёрная гусеница. Я один был без зонта и чувствовал себя голым, но уже был слишком вовлечён в этот молчаливый карнавал и видел в просвет надо мной только большие прозрачные капли, вертикально падающие в безветрии из затянутой ровным туманом бездны. Со всех сторон меня окружали одинаковые люди в строгих чёрных пальто и костюмах с такими же чёрными одинаковыми зонтами, и я уже не видел, куда мы идём. Рука в тонкой перчатке коснулась моей, и меня привлекла к себе стройная молодая женщина. И вот, она уже шла со мной под руку, а я держал над нами её зонт. Черты её лица были настолько правильными, что его невозможно было запомнить.

Гусеница ползла улицами и переулками, петляя как в лабиринте, и поглощала тех, кто встречался на её пути, становясь всё длинней и длинней. Мне стало казаться, что мы заблудились, но моя спутница не проявляла никакого волнения, и это вселяло уверенность и в меня. По её спокойному и холодному, но без какой-либо надменности, выражению лица, я понял, что всё идёт так, как должно. Потом я увидел точно такую же чёрную из людей и зонтов гусеницу с гробом вместо головы, движущуюся нам навстречу по другой стороне улицы. Когда же мы развернулись в каком-то тупике и пошли обратно, я понял, что те, кто шли нам навстречу, были мы сами.

На одной из улиц дорогу нашей процессии перегородил старый кренящийся на один бок экскаватор. Словно парализованный он двигался рывками, черпая жижу из котлована и расплёскивая её на асфальт, так что брызги разлетались во все стороны. Гусеница, как могла, стала протискиваться между стеной дома и расползающейся кучей грязи, над созданием которой трудилась частично парализованная машина. Меня немного обрызгало, но моя спутница достала белый платок и заботливо вытерла мне лицо. От этого мне стало хорошо, потому что давно никто не заботился обо мне. По другую сторону котлована стояли какие-то люди в оранжевых жилетах и касках, а чуть поодаль машина с жёлтой будкой и плюющая грязью помпа. Один человек в высоких болотных сапогах с обильно стекающей с них грязью держал другого, в таких же сапогах, за привязанную к нему верёвку и на ломаном языке, жестикулируя, пытался докричаться до экскаваторщика сквозь весь этот невообразимый шум и грохот: «Глюбже! Глюбже!» В это время открылась дверь будки, и из машины высунулся ещё один человек в оранжевой жилетке. Он стал медленно спускаться, а точнее сползать на землю. «Не вылазь, сиди в машине!», – крикнул ему кто-то из стоявших у котлована, но было поздно, в этот момент он поскользнулся и упал в грязь: «Ёбаны в рот!»

Рано или поздно мы все умрём, и это единственное о чём мы должны помнить.

Наконец мы на месте, гусеница медленно вползала в ворота. За этой стеной редуценты должны будут разобрать того, кого мы им принесли, на молекулы простых веществ, возвращая их в почву и воду. Прислонившись спиной к глухому двухметровому кирпичному забору с колючей проволокой наверху (как будто отсюда и в самом деле кто-то пытался сбежать) на серой, поросшей лишайником лавочке, сидел небритый сотрудник, безучастно взирая на происходящее.

И почему только люди так бояться небытия?

От всех отделился человек руководивший церемонией, но когда открыли гроб, оказалось, что покойника там не оказалось. Видимо его потеряли где-то в пути. В этот момент моя спутница прыснула похожим на рыдание смехом и уткнулась лицом мне в плечо. Она вся тряслась, и я прижал её к себе, пытаясь хоть как-то успокоить. Приступ оказался заразительным. Через минуту в похожих конвульсиях билась вся толпа. Все рыдали, не скрывая своей радости, и никто не выказывал недоумения по поводу отсутствия покойного, словно они и вправду хоронят человека, а не пустоту, которая от него осталась.

Но мероприятие было распланировано, всё оплачено, и изменить ход событий не представлялось возможным. Кого-то нужно было похоронить и все это понимали, но так как никто не хотел занимать освободившееся место, а похоронная служба не хотела терять своё время и деньги, для всех было удобнее ничего не заметить. Поэтому всё продолжалось, как продолжалось. Человек похожий на остальных достал из кармана маленькую свёрнутую бумажку и развернул её в большой лист, издали напоминающий огромную вафлю. Он пробежал глазами по написанному, поспешно скомкал, засунул обратно в карман и стал рыться в другом. Наконец он нашёл то, что нужно, откашлялся и стал читать.

«Покойный был человеком. Он родился, жил и умер. Его долгий жизненный путь был не из простых, но он многого добился: занял должность, получил квартиру, вырастил прекрасных детей. О чём ещё может мечтать простой человек? Он был любим вдовой, детьми, внуками и многочисленными друзьями, вёл праведную жизнь, почитал бога и трудился на благо общества. Он был как все, и лучшим из нас. Он так любил жизнь, что цеплялся за неё до последнего вздоха, пока кто-то из врачей, потеряв терпение, не отключил его от аппарата. Будучи в высшей степени порядочным человеком, покойный заблаговременно погасил все кредиты и не оставил долгов по коммунальным услугам».

Одним словом, он был просто кусок дерьма, этот покойный, такой же ровный и гладкий кусок дерьма, как и все остальные. О нём нечего сказать, потому что он был и есть пустота, казавшаяся человеком. Потому что его не было. Потому что человек, который ни к чему не стремится, не может быть. Он не делал попыток стать лучше или изменить мир. Больше всего на свете его беспокоил его костюм. Он не доверял жене гладить свои сорочки, и каждое утро до блеска натирал полиролью свою большую чёрную машину. Он собирался жить долго, но пустота, которая была у него внутри, искала выход наружу. Нельзя быть сколь угодно пустым, всё имеет какие-то пределы. Пустота поглощала его изнутри, и оболочка, которой он был, истончилась настолько, что, в конце концов, прорвалась, и он просто сдулся на глазах у всех.

Потом все стали прощаться с пустотой. Это напоминало пантомиму, в которой мим стоит, опираясь на несуществующую опору, натыкается на прозрачные стены и танцует с невидимым партнёром. Скорбящие были настоящими профессионалами в этом, и единственное чего им не хватало, это грима. Что и говорить, каждый из нас был мим – мы все изображали кого-то, и никто не был собой, и вокруг не было ничего настоящего. Мы были пародией на самих себя, и пародией была сама наша жизнь.

Потом все бросали землю, и горсть за горстью она падала в пустоту. Гусеницы больше не было, были только её фрагменты, которые довольно разрозненно уползали с кладбища. Моя спутница всё ещё не отпускала меня, но я к ней привык, и перестал замечать.

Фрагменты снова собрались вместе у столовой в первом этаже какого-то облупленного двухэтажного дома, затерявшегося среди таких же домов грязно-жёлтого цвета. Только голые кроны старых деревьев возвышались над этим ветхим мирком, да ещё огромный плакат, на котором сияло нарисованное детской рукой солнце с надписью «Мой любимый Город». Кроны, правда, были не совсем голые, их облепили большие чёрные птицы, которые производили неприятный режущий слух гомон, а старый, весь в трещинах и выбоинах асфальт был сплошь заляпан белым помётом.

К столовой было не подойти, несколько метров дороги прямо перед входом представляли собой жижу из грязи, щебня и кусков асфальта. Здесь недавно копали. В городе всегда что-то копали, и всюду можно было встретить людей с лопатами и старые громыхающие экскаваторы, но жизнь от этого почему-то не становилась лучше. В силу своей лени и безответственности, незначительными, на первый взгляд, делами и поступками, не докручивая гайки и справляя нужду в непредназначенных для этого местах, все вместе и по одному, изо дня в день, мы уродовали этот мир до тех пор, пока не оказались в каком-то совершенно ужасном и невыносимом месте. Но так как ничего другого в нашем распоряжении не было, нам ничего не оставалось, кроме как продолжать жить в этом изуродованном мире.

Я перенёс свою хрупкую спутницу через грязь, и, пройдя какими-то коридорами, мы оказались в зале столовой, который или ещё не успели убрать после свадьбы, или уже подготовили к ней. Помещение было украшено бумажными гирляндами и воздушными шарами, а на стенах висели нарисованные гуашью плакаты с пожеланиями жениху и невесте и разными соответствующими поводу избитыми шутками про тёщу и свекровь. Какая-то пара оказалась на месте жениха и невесты. В такой обстановке к концу обеда кто-нибудь неизбежно должен был крикнуть: «Горько!» Обед подавали на тяжёлых керамических тарелках, к которым прилагалась алюминиевая ложка и одна бумажная салфетка. Рюмочки не пустовали. На столе жениха и невесты кто-то предусмотрительно разместил портрет покойного с чёрной ленточкой в углу, что бы никто, как это часто бывает, не забыл где находится. Правда, портрет был пуст, но все делали вид, что ничего не замечают, и не нашлось никого, кто разоблачил бы весь этот фарс.

Когда я помогал своей спутнице одеться, за столами было уже довольно весело, и раздавались смешки. Возможно те, кто ещё оставались в зале решили дождаться свадьбы и присоединиться к ней. Мы вышли из столовой, я снова перенёс свою спутницу через грязь, и мы едва не упали, но Город часто заставлял нас выглядеть глупо. Миновав несколько одинаковых дворов с пустыми качелями и песочницами, мы вышли к дороге. Вскоре её увёз громыхающий и невыносимо дымящий автобус. На прощание она легко поцеловала меня в щёку, и от её затянутой в тонкую перчатку руки в моей опустевшей ладони осталось немного тепла, которое я унёс с собой.

__________

Прежде чем выйти из дома, я заглянул в почтовый ящик, там меня вновь ожидало письмо с казённым штампом – на этот раз мне надлежало явиться на церемонию гражданского клятвоприношения. Но поскольку подобная глупость не стоила и минуты моего времени, проходя, я бросил его в старое помятое ведро с окурками, что стояло рядом с лавочкой у подъезда. Было бы, конечно, любопытно взглянуть, как это происходит…

Но нет.

__________

Если бы меня кто-нибудь спросил, из-за чего все наши проблемы (а меня об этом никто и не спрашивал), кроме самой главной – личной безнравственности каждого члена общества, я бы назвал ещё три: религия, патриотизм и частная собственность. И хотя, я не открываю этим ничего нового, всё же не могу обойти вниманием эти чрезвычайно важные вопросы в своей большой предсмертной записке¹¹, и полагаю, что имею полное право сказать всё, что думаю, раз уж был среди вас и видел собственными глазами всё, что здесь происходило.

__________

Религия – смысложизненный суррогат общего потребления, самый простой способ обрести смысл жизни и готовое унифицированное мировоззрение, не прикладывая при этом никаких усилий к познанию мира. Массовое и труднообъяснимое, но совершенно очевидное заблуждение. Трудно сказать, чем именно обусловлена столь устойчивая тяга человека к суеверию – учёные до сих пор не могут однозначно ответить на этот вопрос – возможно, каким-то рудиментом человеческого сознания, помогавшим нашим далёким предкам держаться вместе и выживать в диких условиях (хотя и сейчас они мало изменились) или тем, что остаётся в нас от инстинкта родительской защиты, когда мы взрослеем, но в любом случае, и как это наглядно демонстрирует сама жизнь, тяга эта была непреодолимой.

Кроме того, полые люди всегда стремились наполнить себя религией, чтобы компенсировать отсутствие смысла в себе.

Распространённость этих предубеждений, наверно можно объяснить ещё и тем, что любить живых, окружающих тебя людей, несоизмеримо более трудное занятие, чем любить воображаемого или нарисованного бога. Но главная опасность всех без исключения религиозных культов заключалась в той лжи и невежестве, которые они сознательно сеяли вокруг, навязывая людям ложные ориентиры и лишая их способности критически мыслить.

Человек имеет право не верить в бога.

В поисках смысла жизни молодые, неокрепшие умы часто попадали в соблазнительные ловушки, расставленные ловцами людей, которые будучи не самыми глупыми представителями общества, вряд ли сами верили в то, что им приходилось проповедовать в силу сложившихся обстоятельств. Они просто выполняли свою работу, как и все, время от времени задумываясь о её бессмысленности.

Когда-то я и сам угодил в одну из таких ловушек, и довольно долго мне было хорошо в ней, потому что меня прикармливали пережёванной и легко усваиваемой пищей. Потом я стал замечать несоответствия между тем, что говорят и делают, как сами служители, так и те, кого они кормят. И я стал задумываться над словами и находил в них всё больше лжи. Наконец, я понял, насколько однообразна и безвкусна та пища, которую мне дают, и насколько мышление моё ограничено догмами, и что как я себя ни убеждай, я не в состоянии дать логических объяснений многому из того, что мне внушали, и что внушённое мне никак не увязывается с законами природы и общества, по которым нам, как ни крути, приходится жить, когда мы покидаем мольбища.

И понял я, сколь велико моё и общее заблуждение. И не стало для меня авторитетов. И почувствовал я себя свободным, но при этом и ощутил весь груз ответственности быть человеком, который раньше словно кто-то нёс за меня. И стало мне плевать на общественное мнение. Что есть мнение людей, тысячелетия принимавших за истину ничем не обоснованные догмы и неустанно истребляющих друг друга во имя придуманных богов?

И понял я, что ничто так не отдаляет человека от Бога, как религия.

Между тем, множество религиозных культов, в действительности, мало чем отличались друг от друга. Разные боги то и дело появлялись на свет каким-нибудь не самым естественным образом, умирали насильственной смертью, а потом воскресали. И не было ни одной религии, которая не давала бы, так или иначе, надежду на воскрешение, потому что это и было главной приманкой для человеков. Но даже незначительных отличий было достаточно для того, что бы разобщить людей или расколоть общество. Это выглядело, по меньшей мере, странно, но полые люди были слишком сосредоточены на деталях, что бы увидеть картину в целом.

Разные религии взаимно обвиняли друг друга в ложности учений и называли чужих богов идолами, собственный бог, разумеется, таковым быть не мог. Официального бога, интересы которого представляла Городская Церковь, называть идолом было запрещено. В Городе вообще было непринято называть вещи своими именами.

Если вдуматься, основное назначение религии – обеспечивать интересы власти в отношении населения, то есть пасти хозяйское стадо, недаром служителей даже называли иногда пастухами. Но церковь и власть объединяло ещё и то, что ни та, ни другая не могли обходиться без завесы сложной и запутанной лжи, скрывавшей, как правило, простую и понятную истину.

Во все времена любая религия была лишь коммерческим предприятием, исполнявшим заказ элит, официальная бутафория, обладающая значительным влиянием на достаточно промытые и недостаточно просвещённые умы масс. Довольно часто это влияние становилось столь сильным, что с ней (с бутафорией) уже нельзя было не считаться, и если власть по каким-то причинам была заинтересована в смене религии, то насаждение новой происходило, как правило, насильственным образом и затягивалось на века смуты, гонений и войн.

Причиной для смены религии целым государством могла стать, например, женитьба правителя на дочери правителя, исповедующего иную религию или несогласие церковного иерарха заключить такой брак, а порой и, напротив, дать развод. Как видим, причины весьма банальные для столь масштабных последствий, но если власти было угодно, то даже всемогущий и всесильный бог не был ей помехой. Человека, отказавшегося сменить свои религиозные убеждения, или напротив, сменившего их вопреки официальной доктрине, как я уже упоминал, могли приговорить к одновременному повешению, кастрированию, потрошению, колесованию, четвертованию или, в лучшем случае, просто сжечь, посадить на кол, или поднять за руки, так чтобы они вывернулись из суставов, не говоря уже о самом, что ни на есть милосерднейшем обезглавливании. И все эти деяния, конечно же, были угодны богу, который был угоден властям.

Размышляя обо всём этом я неизбежно возвращался к мысли о том, насколько же ужасен должен быть бог, создавший нас по своему образу и подобию.

Нынешний Бургомистр был человеком в высшей степени религиозным, во всяком случае, он всячески старался эту свою религиозность подчеркнуть, и не пропускал ни одного торжественного богослужения, на которых его часто видели в окружении детей и простых горожан. Бургомистр вообще любил появляться на публике в простой одежде, брать детей на руки, обнимать их и фотографироваться с ними; во всяком случае, подобные снимки регулярно появлялись в газетах. Он делал многое, что не было свойственно его предшественникам: то плавал как рыба, то летал как птица, тушил пожары, выносил людей из горящих зданий, собственноручно исцелял детей от неизлечимых болезней, и при этом ни одно из подобных деяний не оставалось без внимания бдительной городской прессы. Но первое что он сделал, придя к власти – вернул Городской Церкви её прежний официальный статус, который был утрачен за время правления нескольких предшествующих бургомистров, чем и заслужил одобрение и поддержку суеверных горожан, составлявших, как оказалось, большую часть городского населения.

Нужно ли говорить о том, что все чиновники от мала до велика оказались вдруг тоже истово верующими людьми, и между ними даже возникло что-то вроде негласного соревнования на звание самого усердного богопочитателя. Они то и дело отыскивали на каких-то свалках разные «святые» предметы, и устраивали массовые поклонения всему этому доисторическому мусору. Порой количество желающих поцеловать какой-нибудь окаменевший экскремент было столь значительным, что люди давили друг друга и теряли сознание в очередях, в которых простаивали сутками, пока всё вокруг неотвратимо приходило в упадок.

Одна из чиновниц с неприлично большими и слишком синими для официального лица глазами, носилась с портретом одного покойного бургомистра, которому Городская Церковь присвоила звание почётного святого. Кажется, даже её коллеги не вполне понимали, чего она добивается, но она ревностно охраняла память оного от любой критики его исторической деятельности на посту бургомистра, и то и дело подавала жалобы в суды в отношении газет, бесцеремонно оскорблявших её религиозные чувства. Благо не так давно в Городе был принят закон, защищающий верующих от объективных и абсолютно безжалостных истин, каковые могли бы быть для них оскорбительны. Что ж, порой даже бог нуждается в хорошем адвокате. Говорят, религиозным покровителем этой чиновницы был в прошлом вор и убийца, ставший вдруг священнослужителем, и отпускавший грехи таким же как он ворам и убийцам.

Мне было противно дышать одним воздухом со всеми этими людьми, не говоря уже о том, чтобы верить в одного с ними бога.

В последнее время, правда, общество всё больше обращалось в иную религию. Это была вера в цветную бумагу и в её почти сверхъестественное могущество. Так что прежним богам становилось всё трудней конкурировать с тем, что обладало способностью почти наверняка удовлетворять любые желания полых людей без долгого и утомительного воздаяния трудных для понимания молитв.

Деньги и всё, что с ними связано, весьма напоминало религию. Что есть придуманный бог, кроме имени? Что есть деньги, кроме обычной бумаги с начертанными на ней знаками? И то и другое обладает властью над нами до тех пор, пока мы в них верим. И то, и другое перестаёт существовать или, во всяком случае, теряет над нами всякую власть, едва лишь мы пытаемся критически переосмыслить и перебрать накопившийся в нас хлам. Ну, ладно, бумага, но даже и золото… Какой практической ценностью обладал металл, из которого нельзя было сделать ни ножа, ни наконечника для стрелы, в те далёкие времена, когда ещё не было денег?

По мнению любой религии, её миссия заключалась в неустанной борьбе со злом, но парадокс состоял в том, что сатану создала церковь.

Возложив на себя функции первого и последнего оплота в вопросах морали и считая себя едва ли ни её создателем, религия, как мне представляется, расписалась в своей полной несостоятельности, ибо за всё время её существования, человеческая природа не претерпела значительных изменений. Если же эти изменения и произошли, то скорее благодаря медленному, но уверенному росту уровня жизни, обусловленному техническим прогрессом, что сделало борьбу за выживание менее жестокой. Так сколь же тверды в человеке его индивидуальные, лишённые какой-либо меркантильности, в том числе и религиозной, посылы к хорошему, если только они вообще есть? А они, и я в это верю, есть, однако посылы эти естественного природного свойства и находятся вне какой-либо связи с религией – последняя лишь берёт на вооружения ту мораль, которая уже принята обществом, и выдаёт её за свою, спекулируя на этом. Это, во-первых. А во-вторых, говорить о нравственности имеет смысл лишь там, где возможен свободный нравственный выбор, если же человек не несёт ответственности за свои поступки в связи с отсутствием такового, то и само понятие нравственности теряет смысл, церковь же по своей природе авторитарный институт, отнимающий у человека право практически на любую свободу, и даже если бы у неё не было ничего другого столь общего с властью, уже одно это является более чем достаточным основанием для их симбиоза.

Бога нет, и весь этот мир – лучшее тому доказательство.

Не задаваясь вопросами, подобными тому, как накормить всех людей, мы думаем о том, как навязать свои заблуждения тем, кого, несмотря на все наши усилия, ещё так много. И нас страшно раздражает, когда кто-то высказывает сомнения по поводу наших взглядов или, упаси бог, пытается навязать свои. И тогда мы говорим о том, что, ни много ни мало, оскорблены наши религиозные чувства, и призываем в союзники закон, не имеющий никакого отношения к богу, и, изобретённый нами, видимо, из соображений: на бога надейся, а сам не плошай.

Хорошо, что мои чувства нельзя оскорбить.

Хотя, с другой стороны, было бы неплохо заставить всех этих верующих «уважать» чувства скептиков. Во всяком случае, мне более симпатично мужество последних, жертвующих ради истины будущим благополучием в Раю, чем раболепие первых, готовых поверить во что угодно¹², лишь бы продлить своё никчёмное существование ещё и по ту сторону смерти, и ради этого готовых даже – хуй с ним – быть «хорошими», ну, или хотя бы казаться таковыми, если это уж слишком мешает им жить.