Читать книгу Дорогая Сузумэ - Айко Таката - Страница 1

Пролог

Если верить моим наручным часам (а почему бы им, собственно, не верить?), уже давно наступил вечер.

7:17.

Но солнце и не думало сдаваться – большой лампой зависло над головой, выжигая синеву неба, делая его ослепительно белым, как новый лист бумаги, на котором еще ничего не написано. Осталось обмакнуть перо в воздушные чернила и…

Несмотря на начало осеннего сезона, лето все еще было на улицах Токио. Прохожие как один поснимали с себя верхнюю одежду, в которой у них была необходимость с утра, когда по-осеннему дуло и брызгал дождик, и теперь несли их, кто перекинув через согнутую в локте руку, кто просунув между ручек сумок и портфелей. Люди шли, наслаждаясь теплом света солнца и радостным фактом окончания рабочего дня.

Сейчас я был одним из таких радостных людей. Темно-синий комбинезон внутреннего курьера компании «КУМО» на мне был расстегнут в воротнике. Мое имя Морио Хирано и название должности вышиты белыми нитками на груди. Свежий ветерок, единственное, что напоминало о приближающейся, правда, пока как-то неуверенно, осени, обдувал мое разгоряченное долгим и тяжелым рабочим днем тело. И пусть на пути мне – хотя куда я держал свой путь, мне пока еще не очень было понятно – то и дело попадались служащие в строгих деловых костюмах с сияющим металлом кейсами в руках, как обычно, куда-то очень спешащие, с кем-то шумно и недовольно переговаривающиеся по облаку, работающему от идентификационного чипа в их запястьях (такое, к сожалению, было и у меня), атмосфера грядущих выходных ощущалась ясно и от этого у меня на душе стало вдруг легко и свободно. Казалось, можно что угодно поместить в это освободившееся пространство – зерно мысли или росток чувства, идеи, там, или даже мечты, – и оно вскоре обязательно принесет плоды.

Несмотря на это, мне подумалось: что-то в виде этих людей, служащих, я имею в виду, напоминает мне о чем-то не очень приятном, даже опасном и внушает тревогу. Но я не смог понять причину этого, ведь я только недавно начал свою службу в «КУМО», являющейся инициатором и главным поддержателем всей этой «облачной» действительности. И я прогнал от себя все негативные чувства.

Неспешно, не бегом, как обычно в башне «Седьмое небо», что в деловом квартале Маруноути, а прогулочным шагом, о существовании которого в последнее время стал забывать, я дошел до ярмарки выходного дня, раскинувшейся на одной из улиц района Тюо, начинающей свою работу как раз вечером в пятницу.

То есть сейчас.

Побродил, полюбовался разложенными на просторных прилавках товарами в ярких шуршащих упаковках, послушал безумолчную толпу. Постоял, посмотрел на большое здание в форме куба, со всех сторон украшенное экранами, на которых… Хм, скажем так, там было много обнаженных людей и все они были чем-то сильно увлечены. Серьезно. Всюду мигали вспышки «облачных» камер, новейшего изобретения «КУМО», фотодокументирующих это безобразие, которое, к слову, давно здесь считается нормой даже среди детей. Больше нечего скрывать, больше нечего стесняться. Это будущее.

Улица гудела и вибрировала, словно странный мотор. Между двух очень близко стоящих друг к другу невысоких домов (всего два—три этажа), похожих на детальки Лего из белого пластика, мои глаза отыскали прореху. Я пошел и проник в нее…

…И спокойно продолжил свое путешествие по улицам вечернего Токио – в действительности, которая, похоже, была известна лишь мне одному.

В тихо сыплющем скромной ржавчиной автомате, расположившемся рядом с раздвижными дверьми из идеального и чистого стекла, ведущими в почтовое отделение, кажется, только-только отреставрированное (обернись и увидишь уходящего по дороге человека в цветном комбинезоне с ведерком белой краски в одной руке и валиком на длинной палке – в другой), купил себе пакетик виноградной газировки. Вспомнил сестру, которую не видел несколько лет, родной Идзумодзаки, в который почему-то, несмотря на желание вернуться, не хотелось возвращаться, вспомнил родителей… Подумал: если бы они были живы, кем бы они были сегодня? Кем бы мы были друг другу и была бы в этой картине моя сестра? Подумал о времени. Как оно шло тогда, в детстве, что обещало. Как оно бежало теперь.

А может, это неправда, я все придумал себе и время никогда ничего не обещало?

В таком случае, я, наверное, просто дурак.

Трубочки на пакетике не оказалось – видимо, оторвалась, когда пакетик падал в пластиковый лоток автомата. Я заглянул в него, но он оказался пуст. Странно. Только пыль и ржавчина на дне. Пришлось рвать пакет зубами. Немного фиолетовой липкой жидкости при этом пролилось мне на комбинезон.

С пакетиком газировки в руке, принявшем форму моей сжатой ладони, я подошел близко к зданию почты, накрыл глаза козырьком из свободной ладони и посмотрел в стеклянные двери, которые не открылись при моем приближении. Я ощутил болезненный укол грусти где-то там, за глазами, где всегда мягко и тепло. Я подумал о том, как же это здорово, писать письма и получать ответные. Настоящие от руки письма на бумаге. Было бы здорово написать такое письмо, целую стопку писем и рассказать в них всю правду, все, что было, есть и обязательно будет, и все, что осталось в тени, конечно, ведь именно от этого порой так тяжело и одиноко. Сложить бы из этих писем книгу, отправить бы ее по первому пришедшему в голову адресу – Синяя улица, дом 1, тому, кто пожелает – с простым и сердечным пожеланием «Будьте навеки счастливы!», без подписи и обратного адреса…

Стоя перед зданием почты, медленно высасывая сладкую «кусающуюся» жидкость из рваной дырки в прозрачном пакетике, я подумал: Кому пришло в голову реставрировать здание почты? Писать письма – кому и зачем? Для всего же теперь есть эти… облака.

Примерно через полчаса блужданий я вышел к реке Сумида, благородным серебром прорезающей плоть города, словно плоть пищи лезвие ножа, – с шумом, если закрыть глаза, напоминающим овации в театре. Река вдалеке совершала красивый изгиб и впадала в Токийский залив.

Отсюда открывался неожиданно приятный вид на мост Качидоки и обустроенную для прогулок набережную. Конечно, никто всем этим не пользовался, не наслаждался. Островки зелени, разбросанные по всему городу, кажется, продолжают создавать по привычке. Мол, так делали наши предки, так будем делать и мы до тех пор, пока не станет очевидным, что это совершенно никому не нужно. Неужели это время стремительно настает?

Дорожки, газоны, скамейки – одиноки этим вечером, как и я, смотрящий на них.

Вдоль неправдоподобно высокого и толстого бетонного ограждения, отделяющего фешенебельный жилой квартал от реки, в гексагоновых кадках были «высажены» голограммы цветов. Синие, белые, цвета фуксии. К шуму реки здесь прибавлялся треск плазменных фонтанчиков, размещенных в небольших углублениях в ограждении, напоминающих ниши в католических храмах. Однажды в школе всем классом мы посещали один такой храм. Не помню, где он расположен, но помню, что готикой зовется тот стиль, который мне понравился, в окружении которого я неожиданно почувствовал себя большим и значимым, словно скульптура на высоком постаменте.

Звуки, источаемые городом по одну сторону от меня, и рекой по другую, возносились к небу и сталкивались там, обрушивая на меня удивительное тревожно-радостное конфетти.

На противоположном берегу реки кудрявыми зелеными головками, похожими на капусту брокколи на полке в супермаркете, торчали деревца. В редких просветах черных ветвей белели фасады районных школ и детских садов. Из парков, обнесенных высокими черными металлическими заборами, преодолевая шум города и реки, неслись скрипы качелей, визги очень быстро растущих детей, оклики взрослых, не желающих вырастать, и лай собак, которым до всего этого не было абсолютно никакого дела.

Стоя перед всем этим, как перед необычной картиной в музее на чужой и далекой планете, я закрыл глаза, почувствовав усталость. Город вибрировал, город дышал. Город жил. Он гудел и дрожал, точно огромный корабль, желающий взлететь. Но нет никого, кто точно знает, как управлять им, никого, кто знает, куда лететь, а главное, что делать по приземлении в новом неизведанном мире.

Внезапное осознание этого вызвало во мне одновременно чувства грусти и надежды. Грусти оттого, что я понимал, заглушить такой шум, успокоить громадный организм, как этот, тем более, управлять им, так же трудно, почти невозможно на самом деле, как искать ту самую дорожку из желтого кирпича. Где ты, Дороти? Где Лев, Страшила, Дровосек? Это красиво только в книге или в кино, но все же не совсем невозможно. Правда, ненужно. Если бы человечество хотело жить по-другому, оно давно бы жило. Все мы – те, там и тогда, как сами того пожелали.

Здесь мы приходим к надежде. Потому что в любом месте, в любое время существует шанс, и он не так мал, как полагают некоторые, что все когда-нибудь изменится в лучшую сторону. Даже кометы в космосе как-то меняют свои направления. И продолжают сниться сны, и есть мечты, намерения, есть сила воли и все они чисты. А значит, сложится, найдутся пути приложения. Мечты станут реальностью.

Мое внимание привлекло золотистое мерцание на том берегу. Словно свет бесконечно крутящейся лампы маяка вдалеке. В последнее время я все чаще становлюсь его свидетелем. Я вижу его в городе то тут, то там. Порой оно подмигивает мне из-за углов домов, а иногда – между ног снующих прохожих, когда я сижу на платформе в ожидании поезда. Но сейчас это было какое-то особенное мерцание, какое-то более… близкое и реальное что ли. Будто было в нем что-то родное мне. Словно кто-то там ждал моего появления, чтобы начать свой удивительный танец, свою великолепную игру. Чтобы привлечь меня. Позвать меня? Сейчас мерцание почему-то напомнило мне колыхание пламени свечи на ветру. Чтобы понять его лучше, я сощурил глаза, наклонил голову сначала к правому своему плечу, затем к левому. Я изловчился и посмотрел на него вверх ногами, затем выпрямился, закрыл глаза, выждал немного, распахнул и снова посмотрел. В мою голову пришла мысль, что этот свет похож на солнечный свет, отразившийся от натертого до блеска бронзового или золотого гонга, установленного где-то высоко в горах, Непала или Тибета, например, недалеко от монастыря, найти который практически невозможно. Это не избранное место, нет, но это место, которое нужно избрать. Что же оно такое? Почему мне кажется, что я знаю? Где оно? Как мне найти к нему путь и… искать ли? Мне вдруг показалось, что я был там когда-то в прошлом, а может, только буду в будущем. На очень короткое мгновение я даже перенесся туда. Горы были высокими и заснеженными, небо над ними красным, а свет – золотым. Вон на той горе – гонг, мерцает, я слышу звук. Глаза, словно по привычке, отыскивают в полумраке тропинку. Я чувствую землю под ногами, я иду и знаю, зачем…

Открыв глаза на набережной, я посмотрел по сторонам. Мне не хотелось быть увиденным в столь сокровенное для меня мгновение. Правда, в чем именно заключилась его сокровенность, сейчас я бы не смог объяснить.

Набережная была пустой. Я был один. Только ветер, дувший с реки, шевелил отросшие волосы на моей голове, приносил шум воды в мои уши, а пустые скамейки за моей спиной, словно бусины из прозрачного пластика, нанизанные на ярко-зеленую ленту газона, хранили свое бездумное молчание. Ожерелье, которое никто не носит. Так поношу же его я.

Я поглядел на часы на своем запястье. Восемь вечера ровно. Стекло разбито, секундная стрелка не ходит. Я подумал о том, чтобы попробовать сдать часы в ремонт. Нужно только найти правильное место. Затем прикосновением пальцев к другому запястью вызывал облако. Я решил, что хочу найти то место, отыскать источник мерцания. Я повернулся и пошел вдоль набережной в сторону моста. Вскоре я отыскал вход в токийскую подземку и в совершенно пустом поезде проехал одну-единственную остановку на юг. По лестнице, освещенной неприятным зеленым светом, я поднялся наружу.

Я вдруг понял, что неосознанно пытаюсь отсрочить неминуемое. Я продвигался медленно и словно рывками, из стороны в сторону, намеренно путаясь в пространстве. Я знал, чувствовал, то мерцание таит в себе какую-то загадку, точнее разгадку, возможно, ответ на все имеющиеся у меня вопросы касательно всего и даже меня самого. Я боялся узнать его. Я боялся, что он сильно обяжет меня, обременит. Ведь и так моя жизнь – не полет в розовом небе на воздушном шаре среди сахарных облаков. Но я ведь хочу этого, разве не так? Я всегда хотел именно этого.

Я понял, для новых решений слишком поздно, я могу двигаться только вперед.

В Токио здания, так уж вышло, стоят так близко друг к другу, что кажется, вот-вот, страшно бранясь, начнут толкаться, пытаясь отвоевать себе больше личного пространства (совсем как городские люди, не правда ли?), а потому отыскать что-либо в городе порой становится почти невыполнимым заданием.

Я шел по улице, которая – я запомнил это, когда смотрел на карту в своем облаке – идет строго параллельно набережной. Но из-за плотно стоящих друг к другу домов, у меня, как ни старался, не получалось заглянуть туда и отыскать то, ради чего я здесь оказался.

Мерцание. А за ним, возможно, гонг и монастырь в горах…

Мне пришлось дойти до самого конца улицы, оказавшейся просто до неприличия длинной, повернуть и обнаружить…

Что наступила ночь.

Вот так, в мгновении ока. Словно Токио – это волшебная страна-остров где-нибудь на экваторе.

А потом вдоль набережных, на обеих сторонах реки, одновременно зажглись фонари. Кристаллики апельсиновой соли, застывшие в вечном плавлении между землей и небом.

С этой стороны набережная тоже пустовала. Казалось, весь город вымер. А может, подумалось мне, вся страна или даже целый мир. Я шел, плавно переставляя ноги, слушая звуки, которые они издают, втайне мечтая о том, чтобы это оказалось правдой хотя бы частично. И в то же время я думал, что было бы отлично, просто здорово на самом деле, если бы мир внезапно оказался живым, как никогда прежде.

Я резко остановился.

Все мое тело напряглось изнутри. Мне захотелось развернуться и уйти, убежать домой. Но не в тот дом, что на последнем этаже трехэтажного дома в Асакусе, мои невыносимо честные десять татами.

Тогда в какой?

В тот, что видится мне каждый раз, когда я выхожу на набережную реки Сумида и закрываю глаза?

Я возобновил свой шаг. Я всерьез задумался о том, чтобы прекратить искать. Но что тогда? Как жить потом? Бежать? Бег притупляет негативные эмоции, а с положительным поступает обратным образом, делает их обнаженными и острыми, как иголки, вынутые из безопасной коробочки. Еще бег хорошая разрядка от усталости, но никогда не решение. И я не стал срываться.

Вдруг что-то моргнуло там, впереди, не очень далеко, но и пока не рядом. Я сделал шаг и остановился. И не мерцает. Я сделал еще один шаг. Снова что-то моргнуло впереди, словно позвало меня. А точно меня? Выждав немного, я все-таки сорвался с места и побежал, удивив этим не только себя, но и группку черных птиц – дрозды? воро́ны? – тусующихся с краю дороги. Недовольно похлопав глянцевитыми острыми крыльями, птицы устроились на электропроводах, повисших над головой, как пересохшие вены какого-то чудища. Возможно, именно оно время от времени делает этот город мертвым.

А я, кажется, нашел то, что так долго искал. Точнее, я нашел лишь указатель на цель. Дальнейшее зависит только от меня.

И я сжал руки решительно и крепко в кулаки.

Я остановился перед небольшим зданием, имеющим форму изящно закрученной кверху морской раковины кремового цвета. Всего несколько нежных этажей на фоне высотного ядовитого Токио показались чьей-то насмешкой.

Постройка источала приятное теплое сияние. Но это было не то сияние, что я наблюдал с противоположного берега реки. Оно было слишком нежным. Словно ванильное безе на торте, подумалось мне. Эту раковину вынесло сюда космическое море, не иначе.

Это гостиница «Каигара», вспомнил я, одна из самых дорогих гостиниц в городе и чуть ли не самая противоречивая постройка в стране. Заголовки «облачных» газет несколько лет назад, как один, гласили что-то вроде: «Божественная жемчужина среди обломков архаики или обычная бездарная дешевка?»

Немного подождав – словно ожидание когда-то помогало справиться с волнением! – я собрался с духом и прошагал к входу в гостиницу. Почувствовав мое приближение, отливающие золотом створки стеклянной двери раздвинулись в стороны, не издав при этом ни единого звука. На меня тотчас дохнуло свежим, как морской бриз, дыханием спрятавшихся от глаз совершенных машин кондиционеров.

Холл гостиницы «Каигара» оказался на удивление просторным – войдя, я подумал, что здесь можно расположить вольер с десятью бегемотами и никому не было бы тесно, – приятно освещенным теплым светом, «молочными» потоками струящимся с многоуровневого потолка, устроенного таким образом, что создавалось впечатление, будто над головой в изящном прыжке в сторону берега застыли морские волны. Что приятно, в отделке и мебели холла были использованы исключительно натуральные материалы пастельных тонов. Дерево, камень, немного темного металла. Никакого пластика и голограмм здесь. Цвета: от бежевого и жемчужно-розового до небесно-голубого и цвета лаванды в молоке. Тут не было ничего лишнего и все было на своих местах. Ровно так, как мне всегда нравилось. Словно сам Создатель курировал измышление этого холла архитектором и его последующее сотворение инженерами и строителями. Я понадеялся, что остальная гостиница не уступает холлу. Да только вряд ли мне удастся на нее посмотреть.

Изящные, невесомые на вид кресла с низкой посадкой, кажется, сколоченные из одних только металлических проволок, но выглядящие уютно, манящие посидеть, расслабиться, словно постепенно растворяющиеся в пространстве кофейные столики, выдутые из прозрачного стекла, на которых не было ни единой крошки или даже пылинки. Две огромные, под два метра, глазурованные вазы очень простой, напоминающей о древности, формы, без рисунка, но с красивыми, плавными переливами огненных цветов (словно горящие нефтяные разводы на спокойной поверхности моря), были помещены в дальних левом и правом углах, позади стойки ресепшн, которую, словно молниями высекли из темной, как ночь, скалы.

Помимо ваз, единственное украшение холла гостиницы – квадратной формы картина средней величины (примерно полтора метра каждая сторона), без рамы (аскетично, подумалось мне, с вызовом), на стене чуть слева напротив входа, между зоной с креслами и зоной с ресепшн. Настоящая, изумился я, подойдя ближе, не печать, не голограмма, написанная «живыми» масляными красками на грунтованном куске плотного оргалита*! Редко сегодня встретишь такое, если не сказать, никогда. На картине в очень экспрессивной, граничащей с небрежностью, манере (и снова вызов), были изображены плещущиеся на чистейшем мелководье, освещенном ярким солнечным светом, тепло от которого чувствовалось на коже моего лица, обращенного к картине, красные и золотые карпы. Казалось, они счастливы, эти рыбы, хоть и не улыбались и даже почти не смотрели на зрителя. Кем бы он ни был, он их не интересовал. Так и нужно жить, подумал я, независимо от других, веря в себя, в свои «высокие» мечты…

Что-то в этой картине – то ли использованные цвета, то ли экспрессия, с которой они были нанесены, то ли что-то еще, внутри, невидимое для глаза, идея, мысль, заключенная в ней, – крепко завладело моим вниманием, и я на мгновение забыл обо всем на свете. Кто я, где, почему и зачем – сейчас это не имело значения. Это никогда не имело особого значения. Я понимал эту картину так, словно сам написал ее. Словно я знал, как выбирать и замешивать цвета, знал, как наносить их кистью на холст, чтобы показать себе и всему миру, что я думаю об этих карпах, которые, конечно, были лишь символом, олицетворением прекрасной мечты, проявлением великолепного сна здесь, наяву…

Я стоял, смотрел и думал, что хотел бы стоять и смотреть на эту картину вечно. Ведь это настоящее произведение искусства. И дело тут не в технике и даже не в том, что все так удачно сложилось. Дело было, конечно, в жизни, заключенной в этой картине, настоящей живой жизни.

Через некоторое время, когда процесс, в который я оказался неожиданно вовлечен (и какой процесс – прекрасный процесс!), начал казаться мне попросту не очень приличным, в первую очередь по отношению к самой картине и тому, кто ее написал, пусть мне, очевидно, по крайней мере, в обозримом будущем, не дано подобнее узнать ни о том, ни о другой, я отошел от стены и подошел к стойке ресепшн, на которой в дорогом и красивом кашпо, гармонизирующем с окружением, рос небольшой ягодный бонсай. Черные, закручивающиеся, словно лианы в лесу, ветви, округлые, немного приплюснутые сверху и снизу, словно сдавленные чьими-то пальцами, плоды. Их алый цвет вызвал у меня почти непреодолимое желание прикоснуться к ним, положить в свой рот. Может, даже раздавить один из них, высвободив наружу божественную мякоть. Так великая красота и совершенство рождают в человеке желание еще более великого уродства. Но между двумя чувствами колоссальная разница. Дело в том, что, по моему мнению, уродство может быть лишь большим по размеру, как, скажем, большая куча мусора на краю города, которая действительно угнетает. Великая же красота есть следствие работы на множестве уровней, это последний отрезок очень долгого и сложного пути, преддверие баталий еще более трудных и кровавых, это, в конце концов, бонсай в кашпо. Уже не росток, еще не дерево. Но, определенно, явление Красоты.

– Превосходная работа, – обратился я к безызвестному, очевидно отсутствующему здесь и сейчас творцу бонсая.

Средних лет бесцветная женщина – словно вырезка из немого кино, подумалось мне, и не в хорошем смысле, – с низко опущенной головой стоящая за ресепшн (кажется, она уткнулась в свое облако), всем телом вздрогнула от звука моего голоса, подняла на меня свой застывший пустой взгляд и издала на выдохе испуганное тихое «ой». Похоже, она не ожидала увидеть рядом с собой кого-либо, тем более меня.

– Простите, – извинился я, – у меня с детства привычка ступать бесшумно.

Но почему так, я, конечно, объяснять не стал. Ибо сам точно не знал.

Испуганность на лице женщины сменилась непониманием, в котором проступило то, что она на самом деле сейчас испытывала. А именно, отторжение, граничащее с презрением. Как только она, лицо известной и дорогой гостиницы, поняла, что плошает, тут же нацепила на себя рабочую маску, состоящую из больших «стеклянных» глаз и широкой улыбки, не обнажающей зубов. От подобной концентрации фальши на квадратный миллиметр у меня по телу пробежали холодные мурашки.

– Вы меня простите, – проговорила она чересчур уж бодро (ну кто в здравом уме будет так разговаривать?), – витаю в облаках.

– Как по мне, это не так уж и плохо, – признался я.

Но дружеский разговор не завязался. Да я и не надеялся.

Тон женщины сменился на деловой, но остался в меру дружелюбным – такому ее и обучили в свое время.

– Заселяетесь? – Ее облако тотчас захлопнулось, и она принялась водить руками над невидимой клавиатурой. Похоже, в углублении ресепшн прятался еще один совершенный компьютер.

– Что? Заселяюсь? А, нет… Извините. Понимаете… Хм, не знаю, как лучше сказать, поэтому скажу как есть. В общем, что-то, полагаю, на заднем дворе вашей замечательной гостиницы, источает в мир золотистое сияние. Я заметил мерцание с противоположного берега реки, оно привлекло меня, даже очень заинтересовало, можно сказать, и я пришел узнать, что является его источником. Понимаю, это звучит странно, диковато, наверное, даже глупо, но мне кажется, это может оказаться очень важным для меня.

Понимаете, у меня чувство, хотел добавить я, но, конечно, не стал этого делать. Не тот, как говорится, случай.

Пока говорил, заметил, как лицо женщины-ресепшиониста снова меняется. Оно стремительно утрачивало интерес. Так вода выливается через пробитое дно ведра, оставляя его совершенно пустым на подоконнике жизни.

– Если это, конечно, не нарушает никакое из ваших правил, писаных и неписаных, – добавил я.

– Кажется, я знаю, о чем идет речь, – голосом занудной училки произнесла женщина-ресепшионист и закатила на мгновение глаза, словно подобным ей досаждали уже не один раз. – Несколько недель назад, ну может, с месяц, у нас поселилась одна скульпторша из Хиросимы. Назвалась Масако Минамото. Не знаю, настоящее имя или нет, но лично я о такой скульпторше никогда не слышала. Я, по правде сказать, и о Хиросиме никогда не слышала, и вообще ни одной скульпторши не знаю, думала, такой профессии давно не существует. Мне казалось, скульпторы, они все в этой, как ее, в древности остались. И вообще, имя какое-то странное. Масако. Минамото. Таких больше не дают детям…

Я молчал, смотрел на нее, не моргая. Мне нечего было сказать. На самом деле мне очень многое хотелось ей сказать, но ничего, что не обидело бы ее, не унизило бы, в мою голову, конечно, так сразу не приходило.

– Ну короче, – продолжила она немного раздраженно, заметив, видимое, мою неприязнь к ней, которую я постарался поскорее спрятать за внимательностью, – госпожа, назвавшаяся Минамото, договорилась с управляющей нашей гостиницы о том, чтобы в хорошую погоду работать на заднем дворе.

– Договорилась?

– Да отвалила, небось, бабла.

Отвалила. Бабла.

– Почему вы так решили?

– А как еще, по-вашему, такие дела делаются? Люди искусства, они потому богемой и зовутся, потому что денежки у них большие водятся.

Кажется, подумал я, ты не знаешь истинного значения слова богема. Да и значения словосочетания «люди искусства», похоже, тоже. А уж как дела делаются и подавно.

– Вы не знаете, почему госпожа Минамото попросила об этом? Ну почему работать именно на улице, а не, скажем, в номере? Наверняка, она сняла просторный люкс?

– Конечно. Люкс. – Она произнесла это так, будто сей факт оскорбил ее лично. Как будто она копила на этот люкс тяжелым трудом много месяцев, намереваясь снять его для себя, а госпожа Минамото из выдуманной Хиросимы со своим «баблом» ее опередила. – А я откуда знаю, зачем ей это понадобилось? Все свободное от работы в саду время госпожа Минамото проводит в своем номере. Даже на завтрак не спускается, заказывает еду к себе и просит оставлять ее у двери.

По-моему, ничего необычного. Человек искусства все-таки.

– А что именно госпожа Минамото делает в саду, вы не видели?

– Видела. – Я испытал нежный прилив теплой надежды. – Да только сказать не могу.

И тут же – холодный жесткий отлив.

– Как же так? Видели, а не можете?

– Не знаю я. Чем-то занимается. А чем – сказать не могу.

Ну это-то как раз было понятно мне.

И тут я решился на очень странный шаг. Не знаю, почему так поступил. Но я понимал, что должен хотя бы попробовать. Меня не отпускала картина с карпами позади. Кажется, я спиной ощущал тепло и свет от нее исходящие. Это казалось мне важным. А еще мерцание, ви́дение, надежда…

– С госпожой Минамото можно встретиться? Я бы хотел кое-что спросить у нее. Она сейчас там, работает?

И я поглядел на дверь из матового стекла сине-зеленого цвета позади зоны ресепшн, ведущую в сад на заднем дворе гостиницы.

На лице женщины возникло выражения довольства, смешанное с садизмом. Вот сейчас она мне покажет!

– А вот это я точно знаю, что нельзя. Госпожа Минамото дала строгое указание не беспокоить ее во время работы.

И тут я совсем осмелел.

– Я могу подождать.

– Подождать?

Вот так поворот. Не ожидала, да?

– Ну да, когда-то же она закончит. Прямо здесь, в холле, и подожду. Окей?

Окей.

И я разжал кулаки.

Я не очень понял, что только что сделал. Но я с уверенностью в правильности своего поступка (и с убежденностью в его глупости, конечно) отошел от стойки ресепшн, за которой оставил недоумевающую женщину – которая, правда, недолго недоумевала, практически сразу, как мы закончили разговаривать, она вернулась к своему облаку, – и устроился в одном из проволочных чудо-кресел в другом конце холла.

Я сел поближе к большому и чистому окну, похожему на портал в иной мир, за которым находился небольшой, но очень «грамотный» сад камней. Не часто в эти дни встретишь что-то традиционное, подумал я с удовольствием, да еще исполненное с такой тщательностью и, наверное, даже любовью. Держась за будто зависшие в воздухе подлокотники, я немного поерзал в кресле, пытаясь таким образом осознать факт, что это кресло, которое на вид было просто удивительным, оказалось еще и очень удобным. Это очевидно, тот, кто создал его, сделал это в первую очередь для человеческого комфорта, а не для того, чтобы произвести впечатление на держателей мебельных салонов и прочив критиканов. Хотя, думается мне, от этого кресла будут в восторге и обыватели и… богема.

Кто-то сказал мне – конечно, это был Кеншин, – что сад камней, если создан по всем канонам, способен творить чудеса. Правда, какие именно, Кеншин не уточнил. Вечно он так, соблазнит чем-нибудь сверхъестественным, а ты потом мучайся, ищи этому доказательства. Но это, конечно, поступок лучшего друга. Не подавать все на тарелочке, а как бы подводить к правде. Указывать на цель, но не вести к ней, предоставляя возможность самому искать путь. Может быть так, что этот сад сотворит чудо для меня и я обрету желанное?

В холле внезапно запахло старым письменным столом. Так пахнет бумага, подумал я, которая очень долго пролежала в темном ящике. Желтоватые, с рассыпающимися в прах краями листы. Этот запах схож с запахом начинающей потихоньку отцветать в саду сакуры. И тут я понял, что пахнет не в холле. Где-то еще, может, в его метафизической проекции. В голове почему-то закрутилось имя скульпторши из Хиросимы – Масако Минамото, Масако Минамото, Масако. Минамото. – и даже появился ее примерный образ. Нет, мне не увиделись ни ее фигура, ни лицо, ни даже произведения госпожи Минамото, ее скульптуры, которые, я убежден, положительным образом отличались от всего, что этот мир когда-либо знал. То, что мне увиделось, оказалось похожим на птичку, обычную маленькую птичку серо-коричневой расцветки, но в ее простоте были ее особенность и красота. Это воробушек, понял я, всклокоченный игривый воробушек…

Я вернул свои мысли в холл гостиницы «Каигара» и понял, что мое тело сковано напряжением. Шея стала каменной, а ладони и подмышки вспотели. Я с трудом отпустил подлокотники кресла, на котором сидел, – словно приклеился к нему. Мне вдруг показалось, что пространство вокруг меня охвачено пожаром. Я всем телом дернулся, взволнованно огляделся. Но в холле ничего не изменилось. Да, подумал я, внешне здесь ничего не изменилось. Для тех, кто живет, нырнув головой в облако, ничего никогда не меняется. Все всегда является таким, каким оно показано им в облаке. Для них сад камней – это просто сад камней, пережиток прошлого, откровенная скука. Человек редкой профессии из далекого города Хиросимы (хотя я почему-то сомневаюсь в достоверности этих данных) – жулик, все вопросы решающий с помощью денег. А парень в рабочем комбинезоне темно-синего цвета – нечто вроде пустого места в пространстве, которое вроде и глаз мозолит, и занять его ничем нельзя. Но почему нельзя – неизвестно и узнавать не хочется. Да, внешне редко что по-настоящему меняется, но внутренне все меняется постоянно.

Решив развеять образовавшееся вокруг меня напряжение, я встал и, не обращаясь к помощи женщины-ресепшиониста (еще не хватало), отыскал уборную. Она оказалась в конце недлинного коридора, спрятавшегося за стеной чуть правее картины. Удивительно, но при входе в гостиницу, этого коридора не видно.

Оказавшись в уборной и увидев свое отражение в зеркале, подсвеченном сзади, словно космический корабль, готовящийся к посадке на неизвестной планете, я остановился, точно вкопанный, и чуть не возопил от ужаса. Меня словно целый день по склонам некой горы таскал на спине шерпа. Одежда выглядела мятой и в пыли, на голове творился страшный кавардак. Я поспешил закрыть за собой дверь и по возможности привести себя в порядок. Смочив холодной водой из-под крана руку, попытался разгладить складки на комбинезоне. С мелкими удалось справиться достаточно быстро, а вот крупные так просто не поддавались, и я плюнул на них. Но не в прямом смысле, ведь это вряд ли бы помогло. Бумажным носовым платком, найденным в кармане (почему-то гостиничными полотенцами пользоваться не хотелось), почистил обувь. Затем тщательно, с мылом, вымыл руки, шею и лицо. Именно в таком порядке. Руки, шея, лицо. Наконец сложив из своей руки некое подобие гребня, причесался, убрав волосы со лба. Отступил на полшага от зеркала и оценил получившееся творение. Снова смочил руку водой и вернул волосы обратно на лоб. Не знаю, было так лучше или хуже, но так точно было привычнее.

Когда я вышел из уборной, до моих ушей донеслись обрывки разговора. Два женских голоса. Один уже был знаком мне, он принадлежал бесцветной, как отпечаток пальца, который забыли обмакнуть в чернила, женщине-ресепшионисту, другой… Другой тоже в каком-то смысле был знаком мне. Но не в том же, что голос женщины-ресепшиониста. Подобное ощущение возникает, когда, например, слышишь мелодию, которую, кажется, никогда прежде не слышал. Но чем больше ты ее слушаешь, тем отчетливее понимаешь, что ты знаешь эту мелодию.

Вот-вот, кажется, я вспомню слова…

Я осторожно, словно по минному полю, избегая стыков плит, вышел в холл и посмотрел в сторону ресепшн. Дверь, ведущая на задний двор отеля, стояла открытой наружу, впуская в помещение цвета и ароматы вечернего сада, так похожие на те, что таятся на дне темного ящика старого письменного стола, где-то на высоком-высоком чердаке…

Это была она, ошибки быть не могло. Масако Минамото. Нет… Всклокоченный игривый воробушек. Невысокого роста (по сравнению со мной, конечно, по сравнению с карликом-ресепшионистом – высокая, как птичий полет), тонкая, точно фигурка танцовщицы из хрусталя на подставке. Одежда (правда, спроси меня, во что была одета тем вечером госпожа Минамото, я ни за что не сказал бы, кроме, разве, цвета, он был черный) словно обхватывала ее со всех сторон, как лепестки цветка охватывают его драгоценную сердцевину. Слегка загорелая, словно пребывание время от времени на солнце для нее – душевная, а не телесная необходимость, с лицом, напоминающим изображение с древней гравюры, тонким и бледным, с почти прозрачными чертами (за исключением глаз, конечно, они напоминали тлеющие уголья костра), обрамленным темно-коричневыми, почти черными волнами шелковистых волос, едва достающих высоких выразительных скул.

Заметив, как я молча приближаюсь к ним, она никак не изменилась в лице, ее поза осталась естественной, как поза прекрасного дерева на вершине холма, на котором любят селиться кошки и птицы. Лишь глубоко внутри, я заметил, появилось легкое напряжение. Так при нажатии пальцем напрягается струна музыкального инструмента – за мгновение до возникновения звука.

Сейчас, я вспомню мелодию и отыщу слова…

– Здравствуйте, – произнес я непривычным для себя тихим и низким голосом. Я был абсолютно спокоен.

Небольшая задержка. Где-то высоко, в по-летнему голубом небе, парили белые, как снег, как комки бумаги, птицы.

– Здравствуйте, – ответила она тоже спокойно. – Мне передали, вы хотели говорить со мной.

– Да. – И снова… задержка. Полет. – Скажите, это вы написали эту картину?

И я твердой рукой указал на счастливых карпов на стене.

Прошло очень много времени.

– Госпожа Минамото?

Нет… Сузумэ… Сузумэ…*

В моих ушах я слышал трепыханье птичьих крыльев. Я снова оказался на набережной. Мерцало. Кацухико! – услышал я голос. Чей он был, я не понял.

И я открыл глаза.

*оргалит – листовой материал, изготовленный путем горячего прессования древесных волокон, иногда с использованием связующих клейких веществ

*в переводе с японского языка имя Сузумэ обозначает «воробушек»

1. Противостояние

Я ощутила встряску. Как при начале землетрясения, промелькнула мысль в моей голове, и я содрогнулась.

Я открыла глаза и увидела, что поезд приближается к нужной мне остановке. Поднялась с жесткого сиденья из серого пластика, ухватилась и потянула вверх за металлический язычок замка кожаной куртки, в которую была облачена, после чего быстрым движением рук ощупала себя по бокам, удостоверилась, что все на месте. Правая рука на мгновение застыла на жестком углообразном выступе на левом боку. Я почувствовала боль в области ключицы…

Вагон, в котором я ехала этим утром, был абсолютно пустым. Ни единой живой души, кроме меня, и даже машин не было. Пошатываясь из стороны в сторону вместе с поездом, я подошла к двери из толстого затемненного стекла и оглядела свое отражение с ног до головы, а затем в обратную сторону. Тяжелые ботинки, узкие джинсы с высокой талией. Заправленная в них футболка с длинным рукавом, кожаная куртка. Вся одежда черного цвета. И даже белье на мне черное. Кажется, черное, подумала я. Сегодня с самого пробуждения я немного рассеянная, немного не в себе. Но если я не в себе, то в ком? Внимательным взглядом я снова «прошлась» по своей фигуре снизу-вверх и остановилась на своем лице, которое вдруг показалось мне лицом незнакомки. То ли из-за усталости, то ли из-за того, что в недавнем прошлом сменила прическу и еще не привыкла к ней. Отрезала длинные волосы и сделала каре. Но было что-то еще, подумала я. Да, что-то другое… Поезд снова встряхнуло, мне показалось, что я начала падать, и, не глядя, схватилась за поручень и закрыла глаза. Я не знаю, зачем так сделала, это было глупо. Мне просто внезапно захотелось закрыть глаза. Я испытала необычное, хоть и не совсем незнакомое чувство, предчувствие, в котором мне ясно различилось приближение чего-то. Я держала глаза закрытыми и какое-то время исследовала свои ощущения. То, что приближалось, походило на неплотный светящийся шар. Он завис в воздухе на некотором расстоянии и пульсировал, пульсировал светом. Хороший шар, подумалось мне, добрый. И мне захотелось приблизиться к нему, коснуться, взять в свои руки, даже поместить внутрь себя. Я потянулась…

Но снова встряска, как при грубой посадке самолета, и я открыла глаза. Белый свет восходящего солнца больно ударил мне в глаза, глаза заслезились, я быстро поморгала и увидела, как в вертикальную картину мира, открывающуюся мне из дверей вагона поезда, врывается изображение города. Нагромождение черных кубов и параллелепипедов, словно клеем, «схваченных» неоновым светом различных цветов.

«Гамо-Йончоме», – прожужжал черный спикер над головой.

Поезд, дернувшись, остановился, двери с треском и грохотом распахнулись, и я, предвидя одновременно и чудо, и катастрофу, готовая к тому и к другому, плавно покинула вагон.

Оранжевый, словно сладкая шипучка, солнечный свет заливал все доступное взгляду пространство. Я слышала звук льющейся воды. Водопад, подумала я. А потом поняла, что это обычный ветер.

Но ветер был не обычный, нет. То был ветер наступающих перемен.

Хоть я и не люблю город и рекламные конструкции, которыми он напичкан, точно современный робот – микросхемами, мне определенно нравится эффект, который создают бесконечно изменяющиеся цвета и формы на их гладких глянцевых поверхностях. Если медленно водить головой из стороны в сторону, рассеянным взглядом блуждать по округе, то слегка поднимая его вверх и влево, то опуская вниз вправо, не задерживая ни в единой точке пространства слишком долго, возникает чувство творящегося волшебства, ветер начинает петь в ушах. У-у-у…

По-весеннему яркий свет солнца «растворял» в окружении платформенные столбы ограждений, «искрил» зеленоватым стеклом павильонов впереди. Я снова почувствовала встряску, хоть и покинула поезд, а сам поезд давно ушел. За ним был другой, а за тем еще не один. Моя сияющая сфера, подумала я, мое доброе предчувствие… Затем что-то вновь грубо ворвалось в картину моего мира.

Прохожий, подумала я, и, отведя глаза в сторону, едва слышно извинилась. Мне не хотелось извиняться. Мне не за что было извиняться. Я отыскала глазами выход с платформы – светящаяся сине-зеленым табличка невдалеке подсказала мне, – сорвалась с места и в компании изменчивого ветра улетела.

□

Ноги, всю мою жизнь чуть ли не единственные мои друзья, довели меня до здания в городе, именуемого «Сферой». На самом деле ноги – друзья любого живого существа, не пренебрегающего дорогой. Конечно, было бы здорово, как птицы, иметь еще и крылья. Но в этом вопросе, полагаю, каждый может рассчитывать лишь на себя и эволюцию.

Со сферой у здания, перед которым я остановилась этим утром, не было ничего общего. Большое и высокое, как и все здания вокруг, сложенное из бетона, металла и стекла, и подсвеченное ярким неоновым светом фиолетового цвета.

С заветренной булкой в одной руке и небольшим бумажным стаканчиком безвкусного чая в другой я стояла через дорогу от здания и «сканировала» его взглядом. Затем я поглядела по сторонам – машин и людей на улице не было – и почувствовала неприятное шевеление в животе. Я не сразу поняла, что дело не в старой булке, выданной за новую, и не в гадком чаем, низкое качество которого не соответствовало его высокой цене, а в недовольстве моей интуиции. Когда что-то не так, она активно шевелит своими суперчувствительными лапками.

Я зову ее Паучком.

Я откусила от булки, сделала глоток от чая. Ну-ну, тише там, попыталась я мысленно успокоить пробудившегося в животе скребуна. Но Паучок только активнее зашевелил своими лапками. Эх, подумала я, если бы я только послушала тебя в тот день много лет назад… Но тогда я вряд ли бы оказалась здесь сегодня, такая, какая есть. С тем планом, что у меня был.

А какая я была?

Одним большим поспешным глотком я допила невкусный чай, вместе с булкой смяла в руке опустелый бумажный стаканчик и выкинула получившийся ком безобразия в ближайшую урну. Затем я перебежала пустую улицу и вошла в крутящиеся двери здания, на которое смотрела до этого добрые три четверти часа.

□

Город этим утром напомнил мне ожившую батальную картину, которую я видела в музее, когда была маленькой девочкой. Я не помню, что это был за музей и насколько маленькой я была, но я хорошо помню, насколько большой была та картина и как сильно меня впечатлило изображенное на ней.

Как и на той картине, все здесь пребывало в беспрестанном движении и ожесточенной борьбе друг с другом. Вид этот одновременно восхищал и ужасал, хотелось стоять и смотреть на него вечно и, возможно, даже сойти с ума в итоге от увиденного. Но в то же время хотелось закрыть лицо руками и, громко крича, убежать, оказаться как можно дальше отсюда.

И кажется, что бы я ни делала, как бы сильно ни старалась, не могла разрешить возникающее из раза в раз противоречие. Словно в уравнение закралась ошибка, которую я просто не способна была различить. Я не являлась частью этой действительности. Я всегда была только ее сторонним наблюдателем, но не участником. А потому большую часть времени я будто бы и вовсе не существую…

Неожиданно я остановилась посреди большой улицы, ведущей от станции в самое сердце делового квартала. Бывает, что я так делаю. Что-то внутри меня словно требует этого. Шумящая зернистыми голосами черно-белая толпа накатывала на меня, словно внезапно взявшийся откуда-то поток в море, накатывающий на торчащую из воды скалу. Я вдруг поняла, что не поток накатывал на скалу, а скала рассекала поток.

Не сходя с места, я повернулась и при помощи голубого отражения в зеркальном стекле витрины поправила новую прическу. Прядь жестких волос, проскользнув через мои пальцы, изобразила в воздухе красивую петлю, – знак бесконечности, поняла я, – затем опала, снова став частью целого.

Я стою неподвижно, словно статуя по центру музейного зала, и рассматриваю отражение в сине-серебряной поверхности стекла витрины, будто в поверхности застывшего озера. Я вижу молодую женщину, неплохо одетую, стоящую прочно на земле, глядящую прямо. И все же есть в ней что-то, что-то не то, что-то другое, оно похоже на раскол там, внутри, где никто не может видеть. И даже она сама порой его не замечает.

Что-то вдруг резко переменилось, яркий луч света большого белого солнца, показавшегося внезапно маленьким и искусственным, выскочил из-за словно металлического облака, зависшего в бесцветной вышине, и безжалостно «выжег» мое изображение с поверхности витрины. Я увидела людей, сидящих за высоким столом по другую сторону стекла. На мгновение мне подумалось, что это манекены или машины – роботы, глядящие на меня безжизненно сверху вниз, что-то рекламирующие снующей перед зданием толпе. Мне стало даже немного смешно, такими глупыми и пустыми они показались мне, а потом я поняла, что это не манекены и не роботы, а настоящие живые люди. Такие же, как я, хоть и не совсем. Поверхности их тел, их оболочки были такими ухоженными, дорогими, соответствующими времени, в котором они существовали, не конфликтующими, но притом ужасно некрасивыми, даже пугающими, словно мертвыми. Имитация жизни, подумала я, суррогат. А затем спросила себя серьезно, не была ли и я лишь имитацией, фальшивкой? Почему тогда они существуют, а я – словно нет?

Свет снова переменился. Мой взгляд судорожно забегал по идеальной поверхности стекла, ища отражения, но оно бесследно исчезло, словно значение сна, когда рассказал о нем кому-то. А ведь до рассказа он казался значительнее любой реальности.

Я видела разных по полу, возрасту, расовой и социальной принадлежности людей. Вроде бы они все отличались друг от друга и от людей, которых я видела, пока шла по этой улице, но, если присмотреться, станет понятным, что никакого или почти никакого отличия между ними нет. Это страшно, это нездорово, это вредительски, это непонятно. Ненастоящими, несуществующими были они, а не я! Реальная живая жизнь была во мне! И пусть их большинство и орудия их изощреннее, это не значит, что они правы, что они сильнее меня.

Кто придумал всех вас и зачем? Кто выдумал меня и для чего?

Помню, в детстве я боялась всех этих людей, потому что думала, что слишком маленькая по сравнению с ними и недостаточно сильная, чтобы выдержать их несметное количество, чтобы противостоять их бесконечным орудиям, назначение которых делать ненастоящим и неживым то, что реально и живо.

В юности я ненавидела их всех, потому что считала, что должна победить их всех, ибо понимала, что сильнее многих и что моя сила одновременно моя слабость и это может быть заметным.

Очередной луч солнечного света плавно опустился на стекло витрины в полуметре от меня и красивым желтым цветом вернул из какого-то очень далекого мира часть моего изображения. Я увидела девочку, которой была когда-то, а потом, на другой стороне – себя в старости. И я увидела того, кого однажды отправилась искать, и кого нашла в итоге. Я не выдумала ни того, ни другого, я ничего не выдумала. Потому что как можно выдумать сон, который правдивее любой доступной доныне правды?

□

Путь до кабинета начальника, расположенного в конце очень длинного коридора на последнем этаже «Сферы», казался бесконечным. Мне подумалось: вряд ли я когда-нибудь достигну тех дверей.

Удивительно, совершенные мною шаги не приближали к цели, а словно бы даже наоборот отдаляли. Тогда я остановилась и прислушалась… Но Паучок в животе молчал.