Читать книгу Небесный остров Морио Хирано - Айко Таката - Страница 1

Япония, описанная в этой книге, не должна восприниматься как портрет страны,

от начала до конца вместе с людьми, местами и событиями она –

всего лишь моя невинная выдумка.

Быть только собой

На краю света, там, где заканчивается земля и начинается безграничный океан, есть одно здание: бывшее кафе «Au bout du monde». В переводе с французского языка это и означает «на краю света». Ничего сверхъестественного, простое одноэтажное строение из дерева и стекла, с плоской крышей, без ненужных украшений. Если зайти внутрь через дверь из гофрированного голубоватого стекла, пройти немного вглубь и сесть на высокий удобный стул, за деревянную столешницу перед широким и чистым окном, смотрящим строго на север, можно кое-что увидеть. Небольшой остров в небе над горизонтом ― словно необычный значок, прицепленный к груди. Коричнево-зеленая полосочка земли, окруженная облаками. Вид этого острова у смотрящего почти наверняка вызовет ассоциацию со сном, тем самым сном, который хотя бы раз снился каждому из нас, вероятнее всего, в глубоком детстве, теперь давно забытым, в котором он – это такой он, каким никогда или почти никогда по какой-то причине не бывает наяву. Большой, открытый – при этом совсем необязательно быть высоким, физически развитым, постоянно улыбаться и лезть ко всем с надоедливыми разговорами, – по-настоящему свободный, с гордо поднятой головой и искрящимся уверенным взглядом, нацеленным прямиком в светлое будущее. Только что интересно, этот остров, еще иногда называемый Небесным, и есть тот чудесный сон. И что еще удивительнее, он совершенно реален. Он так же реален, как это место, в котором когда-то денно и нощно горел тусклый свет янтарных ламп, как воздушный поезд – да-да, поезд, который движется на воздухе и по воздуху! – доставляющий прямиком сюда, на край света. И уж точно он не менее реален, чем континенты и страны с городами и достопримечательностями, отмеченные на человеческих картах, пусть сам такой чести от людей он пока не удостоился.

Небесный остров существует, это непреложная истина.

В последнее время я умом и сердцем стал все чаще устремляться к этому месту, частью которого, я уверен, справедливо и в равной степени являемся все мы. Порой оно приходит ко мне в форме видения, обычно, когда я куда-нибудь без спешки иду. Вот как сейчас. В моих руках ― большая тяжелая коробка с очередным прототипом «облачного» изобретения. Господин Китано велел срочно доставить ее в его кабинет. И вот я иду. Впереди левой ноги встает правая. В голове словно расплывается пятно чистого света, открывается большое квадратное окно и через него врывается поток прохладного воздуха, омывая мысли и чувства. В следующее мгновение я вижу такую картину: я сижу за простым, но удобным столом из светлого дерева, с пером в руке, обмакнутым в чернила, задумчиво склонившись над стопкой желтоватой бумаги, и пишу. Передо мной – распахнутое наружу окно с развивающимися на свежем ветру занавесками из светлой полупрозрачной ткани, словно близнец тому, открывшемуся в моей голове. В окне – ровный зеленый луг, ряды кустов с цветами (кажется, это розы, розовые розы!), черепичные крыши стоящих по соседству домов. Сразу за ними – густой лес, река, серебристой змейкой вьющаяся между камней и мхов, на горизонте с шумом впадающая в вековечный океан. Небо в окне высокое, синее, как разбавленные водой чернила, облака – кучевые, белые. Не иначе барашки, пасущиеся на склоне горы. Среди облаков неведомыми играми забавляются птицы – угольные галочки на беленой бумаге.

Я слышу, как меня зовут по имени, и вздрагиваю. Рука тоже вздрагивает и ставит на бумаге гадкую кляксу. Я сержусь, расстраиваюсь, но быстро прихожу в себя. Я понимаю, что мне придется начать сначала, и вспоминаю, что это не страшно. Я столько раз начинал сначала… Снова оклик. Не вставая со стула, я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на того, кто зовет меня. Я чувствую, этот человек вот-вот появится на пороге моей комнаты и что-то скажет. Я хорошо знаю этого человека и имя, которым он меня называет, пусть и не могу вспомнить ни его лица, ни алфавита, из которого составлено то имя. Но прежде чем это происходит, все пропадает. Свет выключается, окно без звука захлопывается и удаляется, словно часть декорации в театре, в которой больше нет необходимости. Я возвращаюсь из того, что они именуют бессмысленным сном и глупой фантазией, в то, что они же называют реальной жизнью. В ней мне не составляет труда назвать свое имя. Морио Хирано. Вместо пера и бумаги у меня – темно-синий комбинезон курьера и идентификационный чип в запястье. А вместо зеленого луга и синего неба – вонючий серый ковролин и белый без изъянов потолок. Может стать очень тяжело и грустно, если я буду держать свое внимание на всех различиях между тем местом и этим слишком долго, поэтому я стараюсь скорее отвлечься. Предаваться унынию – значит без борьбы отдаваться ложным представлениям о мире и жизни. Их представлениям. Вместо этого я опускаю глаза и обращаюсь к себе, к надежде внутри себя, которая через некоторое время становится уверенностью в том, что однажды я достигну того острова. Я отыщу вокзал и сяду на поезд, тот доставит меня прямиком на край света. Я зайду в заведение, в котором высокий стул, деревянная столешница и большое чистое окно. Я услышу голос, зовущий меня по имени, которое мое имя, обернусь и увижу того, кто не меньше, чем я, хотел, чтобы я достиг своей цели, своей мечты.

I. «КУМО»

1. Голос наручных часов

Холл станции подземки в районе Тайто был абсолютно пуст и ярко освещен холодным светом ламп, похожих на лазерные мечи из кинофильма «Звездные войны». Классика, которую я никогда не видел и видеть не собираюсь. У жизнерадостного робота по имени Условие я приобрел билет до Гиндзы в одну сторону. Тот моментально загрузился в мое облако. Об успешно проведенной операции сообщил приятный щелчок, напоминающий стук бамбуковых палочек – облако загорелось ярким цветом. Нечто среднее между травянисто-зеленым и небесно-голубым. Взмахнув запястьем с вживленным в него идентификационным чипом над турникетом, я вошел на станцию и, опережая лениво ползущий справа от меня пустой эскалатор, сбежал по лестнице. В следующее мгновение я оказался в токийском подземелье.

За спиной, гоняя ледяной воздух, защищенные от вандалов металлической сеткой, гудели огромные винты вентиляционной системы. Поезд на платформе стоял совершенно пустой, с дверьми, похожими на раскрытые объятия. Пусто было и на обеих платформах. Только в дальнем конце противоположной платформы, попеременно жужжа и попикивая, не зная отдыха, безвозмездно трудился робот-уборщик по имени Чистота-3. Он пришел на смену Чистоте и Чистоте-2, который, кстати, был девочкой. Его холодный обтекаемый вид вызвал у меня чувство жалости. Но не к роботам. К людям.

Я удостоверился, что стою на верной платформе, зашел в вагон и устроился на жестком сиденье из синего пластика у прямоугольного окна с закругленными углами, против движения поезда. Я посмотрел на свои наручные часы, носимые мною на противоположной чипированной руке. Черные стрелки, похожие на усики насекомого, показывали без четверти пять часов вечера. Еще немного, подумал я, и произойдет то, что происходит изо дня в день уже очень много лет. Я имею в виду не захождение солнечного диска за горизонт. В этом сезоне для этого рановато. Я имею в виду служащих в одинаковых костюмах, с кейсами в руках, вырывающихся из цепких лап корпораций и серой массой заполняющих улицы города-спрута, денно и нощно извивающегося в неоновых судорогах. Они до отказа набьются в скоростные трамваи и электробусы, движущиеся по новым магистралям, украсят своими ничего не выражающими лицами эскалаторы подземки, затем поезда, и разъедутся в разных направлениях. Они вернутся в свои пустые и холодные, пусть небедно обставленные и хорошо отапливаемые жилища, похожие друг на друга, как два любых лица из толпы, из которой они вышли, в которую завтра снова войдут; как выбор, который привел их к подобному абсолютно бессмысленному существованию, дающему им мнимые чувства свободы и безопасности. Не задав лишних вопросов, не вызвав ненужных проблем, они снимут обувь в коридорах своих жилищ и погрузятся в комфортабельные кресла в своих ярких, как фейерверк, без умолку болтающих гостиных, и вновь докажут всему миру, что это общество достигло совершенства в своем безразличии ко всему.

Я приложил свой указательный палец к испещренному мелкими трещинками, напоминающими на паутину, тонкому стеклу наручных часов. Безрезультатно. Стекло оставалось разбитым, волшебным образом не срослось на моих глазах, а секундная стрелка по-прежнему не ходила. Я хорошо помню тот день четыре года назад, когда она остановилась. Мне просто не нужно было совершать ту ошибку. Один раз я пытался отдать часы в ремонт, но в том месте, куда я отнес их (небольшая мастерская на Гиндзе), надо мной посмеялись и посоветовали выкинуть часы на ближайшую помойку. Дело в том, что механическими часами уже давно никто не пользуется, и никто даже не знает, как их чинить. Люди не понимают, зачем это может кому-то понадобиться. На смену механическим часам пришли «умные» часы от компании «КУМО». Кажется, вся жизнь и правила ее проживания теперь исходят от компании «КУМО».

– Где ты откопал этого динозавра? – посмеялся модельного вида парень с потрясающей прической, работающий в мастерской по ремонту бытовой техники и часов.

Так там было написано: «Ремонт бытовой техники и часов».

Я развернулся и ушел, предпочтя не рассказывать, что часы принадлежали моему отцу, а до того – отцу моего отца, моему деду, которого я никогда не видел. Он был русским, его звали Андрей Родионов. Он умер на войне. Правда, я точно не знаю, на какой именно. Так много войн в истории человечества и все они кажутся абсолютнейшей жесточайшей бессмыслицей.

Так что ценность моих наручных часов определяется не умением показывать глупые движущиеся картинки, проигрывать надоедливые мелодии и даже не рыночной стоимостью. Хотя кто-то, кажется, сказал мне, что механические часы в наши дни могут стоить действительно больших денег. Но материальная ценность не может быть большей сентиментальной, ведь так?

Двери поезда, в который я зашел минуту назад, с тихим шипением закрылись, в вагоне воцарилась давящая на барабанные перепонки тишина. Мне всегда очень нравилось это чувство. Для меня оно означает, что вот-вот начнется очередное, пусть и небольшое, путешествие. Где-то что-то щелкнуло, и поезд с приятным гудением тронулся с места. Серая в подтеках стена в окне задвигалась. Сначала медленно, затем быстрее. Вскоре подтеков не было видно. В целом поезде, кроме меня, никого не было. Я снова посмотрел на свои наручные часы, надеясь, что они подскажут мне путь отсюда.

Но куда я хотел попасть?

Последний вагон, в котором я сидел, поглотился чернотой туннеля, и часы подали свой голос.

«Морио», – сказали они.

☁

На станцию «Токио» поезд прибыл в половине восьмого утра. Это крупнейший пересадочный узел не только в городе, но и в стране. На множестве этажей он соединил в себе станции подземки, автобусный и железнодорожный вокзалы, депо скоростных трамваев, а также расположил над собой многоэтажный торговый центр с кинотеатром, кафе, ресторанами, залами патинко и прочим в том же духе.

Я вырвался с набитой людьми, как консервная банка – рыбками, платформы, обогнав эскалатор, взбежал по лестнице, пересек огромный, ульем гудящий холл центрального вокзала и, оказавшись на улице, с облегчением вздохнул.

На краю многочисленной толпы, с интересом глядя по сторонам, я дождался переключения светофора. Затем пересек бетонную реку с нетерпеливо ожидающими по обеим сторонам потоками автомобилей и встал в тени одного из примыкающих к полукруглой площади перед вокзалом высоких зданий из стекла и металла.

Ярко-голубая тень небоскреба дрожала на моих обнаженных руках, словно поверхность пруда в ветреный день. В новеньком, только-только, кажется, с завода, автомате рядом с входом в офисное здание я приобрел горячий кофейный напиток. «Токийский черный». Взмах рукой в воздухе – мое облако щелкнуло и окрасилось в зелено-голубой цвет. Автомат Изобилие-3000, счастливо пиликнув и радугой перелившись, выплюнул мою покупку в специальный контейнер из прозрачного пластика. Механический голос пожелал мне «хорошего дня, йоу!»

Серьезно.

Я надорвал прозрачный пакетик с кофе, совершил несколько шагов в сторону от автомата и, остановившись на углу улицы, осторожно глотнул коричневатой жидкости, выбрасывающей в воздух чуть заметные клочки белого пара без запаха. На вкус кофе был, как заваренная бумага. Но для меня это не стало новостью. Ничего, подумал я, вот поработаю пару месяцев, встану, так сказать, на ноги и смогу позволить себе хороший кофе, не из автомата. А еще через полгода сниму собственную квартиру и как заживу! Только не в центре города. Сегодня многие, особенно молодые люди, стремятся жить именно в центрах больших городов. Но что там хорошего? Бесконечные шум, грязь и толкотня. Определенно, есть куда пойти, чем себя развлечь, но дышать нечем, остаться наедине со своими мыслями – негде. По-настоящему хорошего человека в таком месте встретить практически невозможно. Тем не менее, спрос на жилье с каждым годом растет, растут и постройки, выталкивая из города уцелевшие кусочки земли и неба. Скоро ни зелени, ни неба в городе совсем не останется. Будут одни лишь фасады высотных домов. По бокам и сверху тоже. Может, подумал я, постоянное движение, пусть и без особой цели (даже если она и есть, кажется, совсем не важно, что это за цель) придает некий смысл человеческому существованию? Нет времени остановиться, подумать, а главное, додуматься до чего-нибудь.

Как бы там ни было, лично мне просто хочется слезть с шеи друга. И хотя Кеншин и его матушка не против моего пребывания в их доме, пусть, как они говорят, даже и бессрочного, в последнее время я чувствую себя бременем. Любимым, но все же бременем. И я знаю, что семейство Фудзивара здесь не причем. Это все я, это мои заморочки.

Город этим ранним июньским утром показался мне каким-то не таким. И пусть я родился в Идзумодзаки, небольшом городке в префектуре Ниигата, расположенном на берегу Японского моря, Токио я считаю своим городом. Наверное, так считает каждый приезжий. Как бы там ни было, я действительно знаю Токио, как родной Идзумодзаки, а понимаю еще лучше. И сейчас, внимательно оглядев одну из его центральных улиц, я понял, что за прошедшую ночь город изменился. Незначительно, но все же изменился. А может, возникла мысль в моей голове, это я изменился за ночь, а не город? Я почувствовал, как внезапно стал чуждым этим улицам и толпе. Так, похоже, было всегда, просто не замечал этого до сегодняшнего утра. Правильнее будет сказать, я предпочитал не замечать этого. Но теперь несоответствие вдруг стало слишком большим и вызывало во мне чувство дискомфорта…

Поток моих мыслей был прерван дорожным происшествием. Водитель легкового автомобиля вместо того, чтобы уступить, как он должен был, дорогу поднимающемуся из-под земли автобусу – с недавних пор многие городские общественные маршруты перенесены под землю, – дал по газам, намереваясь, видимо, проскочить вперед и прослыть самым ловким на дорогах. В итоге легковушка со страшным скрежетом очутилась поверх автобуса. Обошлось, кажется, без жертв, но пассажиры и водитель автобуса выглядели напуганными. Больше всех, конечно, напугался горе-ловкач. Подробнее можно будет узнать в новостях, хотя я предвижу, как СМИ раздуют из этого происшествия трагедию национального масштаба. Интересно, в каких страшных грехах обвинят несчастного водителя легкового авто? Преступление ненависти – против кого на этот раз, пользователей общественного транспорта?

Я отошел подальше от проезжей части и встал под небольшим деревцем в форме куба, обозначающим начало длинной зеленой аллеи. Я продолжил наслаждаться гадким кофе. «Тик-тик-тик», – нервно отсчитывали секунды часы на руке.

У меня в запасе было еще немного времени.

Несмотря на начало летнего сезона и установившуюся еще в мае месяце жару, меня бил легкий озноб. Я понял, что не на шутку распереживался по поводу первого в своей жизни рабочего дня. Я постарался успокоиться, глубоко и ровно дыша, глядя в одну точку перед собой и потягивая через трубочку остывающий кофе. Но чем больше прикладывал сил, тем хуже оказывался результат. У меня часто так бывает. Порой кажется, что лучше вообще ни в чем не стараться. От одной только мысли о предстоящих делах внутренности моего живота холодели и делали сальто, подталкивая к горлу склизкую горькую тошноту. Я заглотил остатки безвкусного кофе, отыскал глазами нужное мне здание – оно находилось неподалеку отсюда – и зашагал в сторону самой высокой и, как утверждают знатоки в этой области, самой совершенной с технической точки зрения, да что там, просто самой эффектной и дорогой башне в городе, башне «Седьмое небо» компании «КУМО», в которой мне, начиная с сегодняшнего дня, предстояло работать курьером.

Башня красиво расположилась напротив обширной зеленой территории, занимаемой Императорским дворцом, и имела вид серебристой иглы, сияющим острием направленной в бесцветное и плоское небо делового квартала Маруноути.

О «КУМО» сегодня не слышал, наверное, только идиот. Ведь даже глухой хорошо знает, что «КУМО» – это компания, специализирующаяся на разработке, производстве и внедрении в людей идентификационных чипов. Это такая вещь, без которой и шагу в этом странном мире сделать нельзя. Штаб-квартира в Токио (та самая башня-игла «Седьмое небо»), множество крупных и поменьше офисов по всей стране. Масштаб компании и ее влияние не только внутри страны, но и на мировой сцене действительно впечатляют. Последний раз нечто подобное мир переживал в начале двадцать первого века, когда американская компания «Plum» представила хорошо всем известное изобретение. Правда, как и слива с логотипа компании, которая была лишь надкушена, изобретение было попробовано, затем выплюнуто и вскоре забыто. Кто-то даже писал, что оно вызвало ощущение схожее с диареей, надолго, если не навсегда, отбив желание вновь им пользоваться.

У «КУМО» же все пока складывается отлично. Если верить многочисленным рекламным роботам, разгуливающим по Токио (а почему бы им, собственно, не верить?), без идентификационного или «облачного»* чипа современному человеку в столь быстро изменяющемся и нестабильном мире не выжить. В последние годы нагрузки на всех фронтах стали просто чудовищными. Хорошо, что «КУМО» разработала свой чип, который заменил устаревшие, как идейно, так и практически, персональные компьютеры, мобильные телефоны, а также банковские карты и даже паспорта и водительские удостоверения японских (и не только) граждан, освободив таким образом место не только в карманах людей, но и в их головах.

«Облачный» чип представляет собой небольшое, примерно пять на пять миллиметров, изобретение в тончайшей силиконовой оболочке, внедряемое в человеческое запястье. Любое на выбор. При легком касании свободной руки запястья с чипом перед пользователем возникает настраиваемое пространство, так называемое облако, в котором можно работать, общаться с друзьями и родными, браузерить, совершать покупки, не беспокоясь о разряде батареи или утечке личных данных. «Облачный» чип не требует подзарядки – работает от тепла, генерируемого человеческим телом – и сильнейшими умами мира сего защищен от всевозможных взломов.

Внедрением чипов, во избежание попадания информации о его устройстве в руки конкурентов, занимается «КУМО». Специальные «облачные» центры принимают всех желающих зачипироваться по всей стране двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, без перерыва на обед. В одном только Токио подобных центров около ста.

Для прохождения процедуры чипирования никаких особых разрешений не требуется. Это может сделать даже ребенок, если того пожелает. Процедура абсолютно безболезненна, но, конечно, недешева.

На сегодняшний день свою жизнь «КУМО» доверило уже две трети населения страны. По миру ситуация несколько скромнее, но прогнозы самые радужные. До конца этого года, по прогнозам специалистов, цифры увеличатся примерно на тридцать процентов. Как заверяют разработчики, «КУМО» – это будущее, которое мы все заслужили.

Увы, но в этом с ними не поспоришь. Мы определенно заслужили это.

На подходе к башне «Седьмое небо» путь мне преградил робот. Такого я прежде никогда не видел. Возможно, подумал я, это новейшая модель, этим утром поступившая на улицы города. На вид вполне себе обычный робот, повторяющий форму человека. Только вместо головы у него идеальный шар-экран, в котором непрерывно крутятся рекламные ролики «КУМО», отличающиеся особой дороговизной и лаконичностью.

– Твои данные под нашей защитой, твои данные под нашей защитой, – без устали повторял робот.

– Эм, хорошо, – сказал я и попытался обойти робота стороной, но он не позволил мне.

– Доверь «КУМО» свою жизнь, доверь «КУМО» свою жизнь, – продолжал робот доброжелательным тоном металлического голоса. Он протянул ко мне свои источающие холод, имитирующие человеческие, руки. – Доброе утро, господин…

Отсутствующими глазами робот поискал сначала в одном моем запястье, затем в другом и, ничего не найдя, опустил руки.

– Хорошего дня! – На «лице» робота возникла и тут же исчезла пиксельная улыбка.

Робот ушел искать себе новую жертву.

– Чудесный день, не правда ли? Чудесный – чтобы доверить свою жизнь «КУМО». Пора перестать так сильно уставать и переживать из-за всего на свете…

С неприятным ощущением, расползающимся в животе, как пятно пролитых чернил – по бумаге, я наконец взошел по развернутым веером, белокаменным ступеням башни «Седьмое небо». Я уперся влажными от волнения ладонями в прохладное стекло крутящейся двери. Я заметил, что дверь целиком состоит из небольших стеклышек с матовым напылением, имеющих форму изящных облачков. «КУМО»… Засмотревшись на это зрелище, я не вовремя попытался выйти из крутящихся дверей. Запутался в собственном теле, носок правой ноги наступил на пятку левой. Так волны накатывают друг на друга в море…

Мир пошатнулся, и я начал падать. Раздался оглушительный треск стекла.

Я открыл глаза и обнаружил себя распластавшимся на холодном мраморном полу холла башни, лицом вниз, в россыпи фальшивых алмазов, насмешливо серебрящихся в ледяном свете дорогих потолочных ламп, напоминающих летающие тарелки пришельцев. В глазах плыло, в ушах шумел далекий прибой. Мне хотелось провалиться под землю. Несколько людей неспешно двигались в мою сторону. Кажется, кто-то подавил смешок. В дальнем углу шептались. Мой взгляд упал на наручные часы. Циферблат был треснут, секундная стрелка не ходила. В глазах потемнело, шум прибоя захватил мою голову в холодные мокрые объятия и утянул за собой, в открытое бушующее море.

«Морио», – сказало Время.

*в переводе с японского языка «КУМО» означает «облако»

2. Кое-что очень важное

Я проснулся рано, еще не рассвело. Так происходит в день моего рождения, по крайней мере, сколько я себя помню. А я помню даже момент выхода из тела моей матери. Это болезненный и страшный процесс и все же в нем определенно есть нечто прекрасное. Он чем-то похож на умирание, мне кажется. Одна, привычная жизнь заканчивается и начинается другая, о которой еще нет ни малейшего представления.

В этом году все повторилось. Полночи беспокойных ворочаний, потная дрёма, забытье… Я открыл глаза за мгновение до того, как комнату, словно сотканную из чернильных пятен, прорезало острое лезвие луча бледно-желтого света, прорвавшегося через плотно стоящие вдалеке холмы и узкую, образованную непроницаемыми занавесками на окне, щель. Круглые часы на стене тихо щелкнули только один раз…

Утро моего четырнадцатилетия было здесь.

Четырнадцать лет. Считается, что я уже большой мальчик. Только кем считается и почему? Что это вообще должно означать? Это как-то обязывает меня? Я должен определенным образом начать себя вести? Как-то по-особому смотреть на этот мир? Что им всем от меня нужно? Интересно, если я расскажу, что порой по полночи не могу заснуть, что мне снятся кошмары, которых я не помню по пробуждении, потому что столь ужасны они, видимо, по своему содержанию, что, идя куда-то по улице, слезы сами собой, без видимой причины начинают литься из моих глаз, они отстанут от меня, я снова стану маленьким? Или просто слабаком или придурком?

Когда-то очень давно, кажется, в прошлой жизни, или даже жизни, что была до того, я просыпался рано, потому что хотел, чтобы как можно скорее наступил мой день рождения. Мысль о том, что вся моя семья соберется в одном месте, забудет обо всех делах и сосредоточит все свое внимание на мне одном, вызывала во мне столь сильное эмоциональное возбуждение, что я утрачивал способность ко сну. Об этой моей странной особенности хорошо знали в доме, а потому о грядущем празднике до последнего момента старались не говорить. Сам я, конечно, помнил о нем – я до сих пор, не глядя на календарь, могу чувствовать его приближение, – и чем ближе он становился, тем беспокойнее становился я сам. Волнение отпускало меня только в день самого праздника, ближе к ночи, когда все подарки подарены, а поздравления выслушаны. И я снова мог спать спокойно целый год.

Оживленные разговоры, радостный смех, мельтешение разодетых фигур перед глазами, разноцветные украшения, внезапно заполнившие комнаты, свисающая гроздями с потолка бумажная мишура… От счастливых праздников в доме не осталось и следа. И даже память о них с каждым днем все тусклее и незначительнее. Словно и не было никогда. Скоро останется одна только холодная черная дыра размером с космос. И еще, конечно, останется страх. Острый, как хорошо заточенное зубило, вонзающееся в самый центр моего живота, центр моей вселенной, страх, что я засну, проснусь и кошмар придется пережить вновь.

Я понимаю, дважды за одну жизнь умереть невозможно. Как невозможно дважды родиться, дважды одинаково сильно опечалиться или испытать радость невероятной силы и красоты. Дважды не случается. Родители умерли и не вернуть. А значит мне придется жить так, как живется. Вполовину. Даже в одну треть. Ведь на две трети мы состоим из наших родителей, и пусть кто-нибудь попытается поспорить со мной. Я вышел из них. Но мне не вернуть их, нет. Как не вернуть праздники и радость предвкушения, пусть и нервозную. А страх, он по-прежнему здесь, внутри меня. Ждет выхода. Он мучает меня вместе с бессонницей холодной черной дырой, постоянной увеличивающейся в размерах. Я знаю, однажды она станет больше меня, а значит, меня самого не останется…

Я открыл глаза, и комната предстала передо мной в расплывчатом виде. Я поморгал, с силой потер опухшие веки сухими костяшками пальцев, и снова поглядел. Это была та же комната, что и в тот роковой день восемь лет назад, и все же сильно отличающаяся от нее. Что-то в ней безвозвратно утрачено, подумал я. Или оно утрачено во мне? Но что именно? Я понял, что ненавижу это чувство, чувство утраты. Почему где-то должно убывать? И если где-то все же убыло, не должно где-то прибыть? Разве не таков закон? Внимательно оглядев стены комнаты, потолок, словно видел их впервые, затем переведя свой взгляд на неплотно занавешенное окно, мне захотелось сорваться, вскочить с постели, выбежать из комнаты, из дома и бежать, бежать, бежать, пока не окажусь где-нибудь далеко-далеко от этого места и воспоминаний, с ним связанных. Я вдруг понял, что хочу убежать от себя, стать кем-то, кто никогда не знал меня, Морио Хирано.

Интересно, кто бы это мог быть?

Я схватил одеяло за край и резким движением руки скинул его с себя на пол. Я встал с постели, босиком прошел по холодному полу, у стоящей приоткрытой в коридор двери нащупал аккуратно сложенные на стуле брюки и рубашку. Это я их погладил и положил сюда перед тем, как лечь спать вчерашним вечером. Не включая свет, я оделся. Затем прошел по темному коридору, в темноте обулся и вышел из дома.

Бабка спала. Окно в ее комнате с посеревшими от долгого времени занавесками в мелкий цветочек на первом этаже рядом с кухонным было закрыто наглухо. Ох уж эта ее любовь к цветочным узорам! В последнее время бабка стала много спать, реже покидать свою комнату и совсем бросила заботу обо мне. Она перестала готовить для меня и даже разговаривает со мной с неохотой. Хотя никогда на самом деле она не была словоохотливой. Особенно в разговорах со мной. Сколько раз в прошлом я замечал это. Сколько раз при жизни родители говорили, что бабка любит меня, бабка любит меня, объясняли, что она человек другого поколения и иначе выражает свои чувства, а я не верил им. Я и сейчас при всей своей любви и уважении к родителям им не верю. Я думаю, бабка ненавидит людей, а детей особенно. Она относится ко мне подобным образом еще и потому, что злится – ведь ее сын, в одном котором она души не чаяла, мертв, а я жив. Мне кажется, это ужасно несправедливо с ее стороны. В конце концов, это же не моя вина. И мне ведь тоже больно.

Повсюду в мире этим утром тишина и спокойствие. Только не в моей душе. Я чувствовал, как в ней назревает буря. Вокруг все застыло и выглядело плоским. Словно дешевые декорации в сельском театре, подумал я. Мир, в отличие от меня, еще не пробудился. А я и не засыпал толком. Я всегда где-то между. Между этим миром, в котором все кажется не таким, и тем, в котором все так, как надо. Да только беда, я лишь на треть могу быть и там, и тут. Даже больше здесь, чем там. По какой-то неясной для меня причине я нигде не могу быть полностью и полностью собой.

А на черном, прогнившем насквозь от бесчисленных дождей деревянном столбе, поставленном на границе двух половин сада – одна половина «смотрит» на улицу и обращена к миру, другая олицетворяет некую скрытую от посторонних глаз, тайную жизнь нашей семьи, – тихо позвякивает связка бронзовых колокольчиков, привезенная отцом из путешествия на Тибет. Это было, когда я еще не родился. А потом я забил гвоздь и повесил колокольчики на столб. Чтобы иногда вспоминать. И однажды, возможно, навсегда забыть…

О гибели родителей мне сообщила бабка. На свете нет кандидатуры для этого более неподходящей. В том году мне исполнялось шесть лет. Всего шесть лет. Или целых шесть лет. Почему-то многие склонны полагать, что ребенок в таком возрасте мало что понимает и обо всем очень быстро забывает. Живет, так сказать, от мгновения к мгновению, не способный толком понимать и соединять события в причинно-следственные связи. Ну это же чушь полнейшая. Словно ребенок – это какая-то милая (или не очень) зверушка с памятью в несколько секунд, как у цыпленка или золотой рыбки в аквариуме. Может, конечно, у кого-то оно так и есть, но вообще все совсем наоборот. Именно дети все чувствуют и понимают, пусть и не могут многое облачить в слова. Но что хуже всего, события, произошедшие в детстве, запоминаются на всю оставшуюся жизнь. Они до конца с нами. Даже более того, я думаю, они формируют нас. Взрослые, бывает, сознательно что-то игнорируют, о чем-то впопыхах забывают. У ребенка такого быть не может. Ребенок полностью присутствует в каждом моменте своей жизни, но не блокирует действительность, не подавляет свои чувства и не подделывает свои эмоции. Всему этому он научается, когда становится взрослым. Так от него требует этот мир, который не приемлет правды в большинстве ее проявлений.

Глухо стукнула о стену дверь – шурша одеждами, еще не такая сморщенная и седая, бабка влетела в комнату и рухнула на пол рядом со спальным местом сестры. Да, тогда у меня была сестра. Старшая. Я тут же проснулся и почувствовал себя разбитым и очень печальным. Я щурился в темноте, силясь разглядеть часы на стене, но тщетно. В глазах плыло, в носу и глотке саднило. Бабка совсем недолго что-то шептала сестре на ухо и мне тогда уже стало понятно, что случилось что-то плохое, что-то очень плохое. Только что – я не знал. Я почувствовал эту мысль всем своим естеством. Против моей воли она погрузилась в самый центр меня, подчинила себе мои тело и душу, на время парализовав меня.

Бабка охнула и тяжело поднялась с пола. Послышался топот – это сестра бежала по коридору, – за ним стук распахнутой двери, ведущей на улицу, и стремительно удаляющиеся от дома рыдания, напоминающие рев смертельно раненного животного. Я лежал, не способный шевелиться и чувствовать, широко раскрыв глаза в темноту. Холод «бегал» по моему позвоночнику вверх-вниз, рассыпая по всему телу неприятные мурашки, от которых, казалось, мне уже никогда не избавиться. Бабка пересекла комнату и встала на колени уже рядом со мной. Она принялась тихо и безжизненно шептать какие-то слова – словно роняла сухие листья в мертвый колодец. Казалось, ее совсем не трогало то, что она говорила.

Так и было. Лишь некоторые из произносимых ею слов, да и то только их начала и окончания, достигали моего сознания, в числе которых были: отец, мать, лодка, шторм, тела, остров, нашли… А потом я перестал слышать. Бабкины тонкие, вечно сухие губы делали в темноте шлёп-шлёп, открывая моему взору черную пустоту ее внутреннего мира – и никакого звука.

Закончив шептать, бабка дотронулась своей теплой шершавой ладонью до моего запястья. Я не выдержал, сорвался, вскочил, побежал… И резко остановился. Меня затошнило, сильно закружилась голова. Комната будто погрузилась под воду. Огромная ледяная волна черного цвета набежала на берег моего детства и утянула за собой кое-что очень важное, что однажды по праву принадлежало мне, что когда-то было мной. Небо затянули черные тучи, начался ледяной дождь. Он шел и шел, пока не вымыл всю радость из моего мира.

По проселочной дороге, исхоженной неутомимыми ногами местных жителей, я добрел до побережья, песочной лентой извивающегося вдоль моря. То спокойное, тихое, то волнующееся, оглушительное, гонимое попеременно с севера на юг и с юга на север Ветром-повелителем, сейчас море степенно катилось от далекого горизонта прямо к моим ногам. Я опустил взгляд на пенящуюся у белых носков моих кед воду и понял: море не чувствует себя виноватым. Ни передо мной, за то, что разом забрало обоих моих родителей, ни перед множеством других людей, по его вине лишившихся родных и близких. Морю чужды какие-либо чувства, у него и мыслей-то нет. У него определенно есть огромная сила, данная ему Природой. Море и есть Природа. Ему ведомы направление и цель, но неведомы чувства. А значит, сколько бы я ни презирал его, как сильно бы ни ненавидел, это ничего не меняет. Морю безразлично и это делает диалог с ним невозможным. Это то же самое, что ругаться на стену за то, что она стена. Ничего не добьешься. Стена останется стеной, море будет морем. Родители мертвы и не вернуть.

– Я тебя ненавижу, – шепнул я воде у своих ног.

Волна прибежала издалека, с самого горизонта, возможно, и с шипением разбилась о кромку берега, разлетевшись на множество мелких жемчужных брызг, замочив мое лицо, разорвав мои слова в паршивые клочья. Затем отдала их ветру, своему главному сообщнику, вечно ошивающемуся где-то неподалеку, – злобно хохоча над моими невыраженными чувствами.

Я прошелся вдоль линии воды, по побережью, лежащему неподвижно в желтоватых лучах утреннего солнца. Я остановился и отыскал самый большой камень на берегу. Сегодня им оказался светло-серый камень в темно-коричневую крапинку, по форме напоминающий фасолевый боб. Небольшим белым камушком, который всегда ношу в кармане брюк, я нарисовал широко раскрытые глаза и свирепый оскал. Вытянул перед собой руку с камнем и оценил получившееся творение. Я подошел к воде и закинул камень в море. Будучи довольно тяжелым (а может, просто я – слабым), тот пролетел в воздухе только несколько метров, громко ударился об изумрудную воду и скрылся под ее поверхностью. Я стоял на берегу и, не шевелясь, глядел на чередование темных и светлых кругов, расходящихся в стороны от того места, где камень вошел в воду.

До тех пор, пока они не исчезли, став частью ряби, создаваемой ветром.

Мой отец был рыбаком, очень простым и хорошим человеком. Он был настоящим мужчиной, мой отец. Я знаю это, потому что был рядом с ним, потому что вышел из него. Когда необходимо, отец был строгим, но справедливым, в иные моменты – добрым и веселым. Притом на него всегда и во всем можно было положиться. Редко на земле встречаются такие люди. В нем все, от сильных трудолюбивых рук и сияющих радостным блеском глаз, словно носящих в себе оттиск моря, до умения расслабляться, по-настоящему наслаждаться жизнью, забыв обо всех трудностях и делах, и широкой улыбки из крупных белых зубов, напоминающих зернышки спелой кукурузы, вселяло в окружающих, и в меня в том числе, надежду, что все будет хорошо. А если что-то вдруг разладится, он обязательно поможет. Он придет и исправит это, он знает как, ведь он – отец, настоящий мужчина. С его смертью из меня ушла эта уверенность. Но что хуже всего, из меня ушла сила исправлять то, что разлажено. А может, ее никогда во мне и не было…

В некотором удалении от того места, где я стоял этим утром, высокий мускулистый старик вытягивал из моря полные рыбы сети. По тому как тяжело сгибалась и разгибалась спина старика, как раздувались мышцы на его руках и ногах, я понял, что ему повезло – улов оказался на славу. Здорово, подумал я, глядя на вздымающуюся и опадающую загорелую спину, словно теневую волну в море, когда труд отвечает своему исполнителю любовью и изобилием, а не приносит ему погибель, как моему отцу.

Ощутив укол застарелой боли, я отвернулся и посмотрел на свой дом в удалении. Я искал что-то глазами, но так и не смог понять, что же я ищу. Послышалось, как за спиной, в море, протяжно и низко прогудел лесовоз…

Мать все называли домохозяйкой, но я предпочитаю слова «хранительница домашнего очага». Ведь именно это она и делала – хранила очаг. Но точно не домохозяйничала. Мать обладала таким типом красоты, которую я бы назвал сдержанной. Словно скромная, но искусная картинка на стене. У нее было большое, открытое миру сердце и не знающие усталости руки. Мать всегда стремилась куда-то пойти, приложить к чему-нибудь свою руку. Если отец – хоть тоже был трудолюбив – выражал свою любовь к миру глазами, ему было важно смотреть и видеть, что его окружение счастливо и в полном порядке, при этом он делал все возможное, чтобы так оно и было, то мать любила руками. Ими она отдавала и принимала. Руками она жила.

В моем сердце они неотделимы друг от друга. Отец и мать, я имею в виду. Как кость и плоть, как ветвь и плод на ней. Как дом и сад, который его окружает. Вот что значит родственные души, две половинки одного целого. Я убежден, когда-то они были одним, целым, но разбились на части. Сотни, может тысячи лет они собирали себя по кусочку, а потом нашли друг друга и вновь стали целыми.

Затем они снова разбились.

Насколько бесконечен этот круг?

Мне думается, если бы не их самопожертвенная любовь друг к другу, если бы не мечтательность матери, часто воспринимаемая окружающими как легкомысленность, и если бы не отцовский авантюрный дух, словно со страниц приключенческих книг сошедший, вечно толкавший его на неприятности, они бы в тот день не пошли друг за другом (зачем, куда они пошли?), и сегодня у меня был бы хотя бы один родитель. Ужасно даже думать так… Нет, никогда я не смог бы выбрать одного из них. Ведь они одно, целое. Это то же самое, что выбирать руки тебе важнее или ноги, сердце или голова. Здесь не может быть компромиссов. Полноценная, счастливая жизнь возможна только при наличии полного комплекта родителей.

Лесовоз в море снова прогудел. Груженое до отказа древесиной, медленное, как старая подслеповатая черепаха, судно выглядело черным и плоским на фоне синих вод и безоблачного неба. Двигаясь примерно в шести—семи кабельтовых от берега, оно шло с запада на восток, с острова Садо – в Ниигату, крупный город, расположенный севернее Идзумодзаки. На южной оконечности острова Садо восемь лет назад были обнаружены тела обоих моих родителей. Они зачем-то пошли друг за другом, попали в шторм, о котором почему-то никто не предупредил, и погибли. Я не знаю, почему они решили пойти вдвоем. Я не знаю, почему в тот день море решило забрать именно их. А может, мне стоит задаваться другими вопросами? Например, почему моя мать – это именно та женщина, а не другая? Почему она вышла замуж за человека, который впоследствии стал моим отцом? Почему на свет в тот день появился я, а не кто-то другой?

С тех пор прошла, кажется, целая жизнь или даже две жизни…

Прошло много лет. Или несколько дней. Невозможно точно сказать. Часы разбились. Время – проходимец.

У нас в семье было нечто вроде традиции. В свободное от работы и учебы время, если позволяла погода, мы собирались на заднем дворе нашего дома, той самой скрытой от глаз прохожих половине. Устраивались, кто растянувшись прямо на траве, а кто – на раскладном стуле или лежаке. Мы болтали о том, о сем, мы молчали, шутили, вели серьезные разговоры, мы смеялись, предавались долгим раздумьям и играли в игры. Например, в отедама, игру, в которой нужно жонглировать текстильными мешочками, набитыми рисом или горохом. В некоторых мешочках прятались колокольчики. Это мама их туда зашила. Они забавно звенели во время игры, соревнуясь по звонкости с нашим смехом.

Не важно, о чем мы говорили, как долго молчали, чем именно мы занимались, важно, что мы были вместе, были семьей. Мы творили действительность по собственному представлению, забыв о существовании внешнего мира, в котором всегда, по моим наблюдениям, грустнее, чем возможно выносить на постоянной основе.

Как итог таких посиделок, когда минуты казались часами, а часы – счастливой бесконечностью, жизнь начала видеться мне полупрозрачными бусинами, нанизанными на крепкую нить времени. Я и подумать не мог, что однажды она оборвется. Я привык считать, что мать – это центр вселенной, большое теплое светило, вокруг которого все крутится, а отец – сила притяжения, без которой все разлетелось бы. Я и сестра – планеты, каждый со своей уникальной атмосферой, двигающиеся каждый по своей орбите, в своем темпе. Мы все, хоть и разные, но во многом похожие, существовали в гармонии друг с другом и должны были жить вечно. Так я считал. Но случился шторм, и очередная мечта была разрушена. Море забрало не только моих родителей, но и часть меня самого, кое-что очень важное, без чего жизнь порой кажется не просто невыносимой, но невозможной. Небо затянули тучи, начался дождь. Во мне он продолжает идти и сегодня.

3. Мое безоблачное настоящее

Поезд быстро набрал скорость. Он пулей вылетел из туннеля и теперь со свистом несся над кварталами Токио, перебирая их, точно карты с предсказаниями, каждая из которых сулила свой исход.

Дождь начался и сразу закончился. Несколько капель нарисовало прозрачные полоски на стекле, но они были быстро сметены бьющим в поезд ветром.

В окнах вагона с обеих сторон мелькали постройки, реклама, прохожие, автомобили. Столбы ограждений отсчитывали, подобно делениям на часах, отсчитывающим время, пройденное расстояние.

В каком направлении я двигался? К какой цели? Кто я?

Поезд с грохотом ворвался в туннель и вскоре прибыл на станцию «Хигаси-Гиндза». Я поднялся с жесткого сиденья и встал у двери из полузеркального стекла, чтобы как можно скорее покинуть вагон, на который с платформы уже нацелились служащие в костюмах.

Еще немного и я оказался на улице.

Гиндза, пять часов вечера. Древним медальоном солнце катится по небосклону, двигаясь в сторону заката. Абсолютно все в мире стремится к завершению, пусть и временному, чтобы однажды родиться вновь и вновь попытать свои силы в этой игре жизни.

Я посмотрел на свои наручные часы. Секундная стрелка сломана, но время ходит. Что вовсе не означает, что все в порядке и время не разбито. Я тоже хожу и… кажется, не все в порядке. Хорошо, наверное, что я понимаю это? До встречи с Кеншином еще оставалось время. Я подумал, что можно зайти к нему в магазин, здесь недалеко, и подождать там, но велика вероятность того, что в магазине я наткнусь на его матушку. Конечно, я люблю и уважаю госпожу Фудзивару, словно она моя родная мать – ну или скорее любимая тетушка, – но уж очень не хочется рассказывать ей, если она спросит (а она, конечно, спросит), как мои дела. Я мог бы соврать, сказав, что у меня все отлично, только я не хочу ей лгать. Кому-либо вообще. Да и не умею я. Меня обычно тут же уличают во лжи и тогда мне становится ужасно стыдно.

Яркий луч предзакатного солнца коснулся фасада здания из зеленоватого стекла через дорогу, окрасив часть его в глубокий оранжевый цвет. Затем луч пересек улицу по воздуху и ударил мне в глаз.

Я зажмурился, и в следующее мгновение кто-то врезался в меня, чуть не сшибив с ног. Я услышал:

– Какого дьявола!

Молочного цвета металлическая дверь, ведущая на пожарную лестницу, с тихим щелчком закрылась позади меня. Мои мысли все еще были где-то не здесь.

– Какого дьявола! – послышалось снова. – Где черти носят этого М-м-морио?

Мое имя словно пожевали и выплюнули.

Я опустил коробку, которую тащил с нижних этажей, на пол и зашагал по длинному коридору, в конце которого, за широкими дверьми из стекла с золотистым пыльцовым напылением, расположился кабинет моего начальника господина Китано.

Затем я побежал.

Одна нога набежала на другую – это становится тенденцией, пронеслось в моей голове, – я споткнулся о задравшийся ковролин и чуть не влетел головой в стену.

Но вовремя вытянул перед собой руки.

Удар!

– Ай!

Кручение на месте.

Я спиной влетел в кабинет своего начальника и, окончательно потеряв ориентацию в пространстве, еще раз крутанувшись на месте, рухнул на пол. Я чуть было не взвыл волком от боли, но быстро взял себя в руки и, как и положено бравым солдатам «Седьмого неба», тут же вскочил на ноги.

– Господин Китано, – заговорил я запыхавшимся голосом, – вы звали меня? Я здесь. Господин Китано?

Мой начальник, облаченный в светло-серый костюм из тончайшей шерсти еще более необъятных размеров, чем он сам, в сияющей неестественной белизной рубашке, стоял неподвижно и величаво, как гора Фудзияма, опершись кулаком-молотом о чистейшее стекло панорамного окна (недаром бедолаги альпинисты намывают его и днем, и ночью, и в дождь, и в пургу), и глядел вдаль. Перед ним, в небе цвета пепелища, размахивая черными, как смола, крыльями, парили «облачные» корабли. Это серверы, на которых хранятся все-все секреты компании и доверивших ей свои жизни.

– Вы хотели меня видеть? – спросил я выровнявшимся голосом.

Очень медленно господин Китано повернул ко мне свою левую половину лица. Правая оставалась недоступной моему взору, словно целиком видеть лицо моего начальника в эту минуту я был не в праве.

Ровным и страшно низким голосом, очень идущим его облику, он произнес:

– Господин Китано.

– Простите?

Торсом я подался немного вперед. Ноги словно вросли в пол.

– Вы хотели меня видеть, господин Китано, – сказал мой начальник едва слышно.

Ах да. Конечно.

– Простите, господин Китано. Вы хотели меня видеть, господин Китано?

Тишина. Слышно только, как за окном, тяжело «дыша», поднимают и опускают черные крылья «облачные» корабли.

– Морио… – снова тишина, вздохи, – ты попросил Узэджи, чтобы она перенесла совещание с отделом разработок с трех часов на четыре часа дня?

– Да, господин Китано. Я передал вашу просьбу вашему секретарю.

Хоть это и не входит в мои обязанности.

– Морио… – и опять… «дышат», – ты связался с моей женой и сказал ей, что ужин будет в восемь часов вечера в нашем с ней любимом ресторане на Роппонги, а не в семь, как обычно?

– Да, господин Китано, я все передал вашей жене.

Несмотря на то, господин Китано, что для подобных поручений, господин Китано, у вас есть личный секретарь, у которой, кстати, куда меньше работы, чем у меня, и куда больше зарплата! Господин Китано.

Но вслух я, конечно, ничего не сказал.

– Морио, – то ли ему так нравится мое имя, подумал я, то ли он в наказание за что-то хочет довести меня до белого каления, повторяя его снова и снова, – что с прототипом 20-18-21, ты отнес его в отдел 20-8?

– Отнес, господин Китано.

– А прототип 20-1-11? Ты отнес его в отдел 5-19?

– Отнес, господин Китано.

– А прототип 20…

– 20-9, отдел 13-5? Отнес, господин Китано.

И тут я понял, что совершил ошибку. Я должен был дать ему договорить.

Кулак господина Китано, большой и красный, похожий на кусок свежей говяжьей вырезки, соскользнул со стекла и ударился о его мощное бедро, издав при этом целую серию непонятных звуков. Скользь, фьюх, шмяк. Теперь уже обе стороны лица, напоминающего маску демона в театре Но, в котором мне однажды, еще в школьный период, довелось побывать, было обращено ко мне, и я вспомнил, почему в случае моего начальника одна сторона все-таки лучше, чем две.

– А у Юны в отделе разработок ты тоже был? – спросил господин Китано, вперив в меня свой словно пеленой подернутый взгляд. В его голосе мне послышались жестокие нотки, от которых у меня мороз побежал по коже.

Вот же ж…

– Господин Китано, я сейчас, прошу вас, никуда не уходите! – выпалил я на одном дыхании.

Никуда не уходите? Ну что за олух!

Очередной раз совершив кручение на месте, я сорвался с места и понесся по коридору теперь уже в обратном направлении.

Так просто. Я нашел то, что искал, там, где оставил это – рядом с дверью, ведущей на пожарную лестницу. Коробка, переданная господину Китано Юной Нагата из отдела разработок. Я не знаю, что находится в коробке, но, должно быть, нечто очень важное. Недаром мой начальник все утро меня торопит с ней, мол, принеси скорее, Морио, принеси. Морио! Олух! Это же коробка от самой Юны Нагата. Из отдела разработок. Какого дьявола! Если верить слухам, гуляющим по башне (а почему бы им, собственно, не верить?), в «КУМО» вот-вот совершат прорыв, сделают нечто такое, что круто изменит жизнь всех японцев, а затем – и всего человечества! Возможно, подумал я, поднимая коробку с пола, нечто непосредственно относящееся к прорыву сейчас находится в моих руках. Мне стало не по себе от этой мысли. Я посмотрел на коробку, как на тикающую бомбу, свалившуюся с неба прямо мне в руки. Только как скоро рванет и сколько окажется пострадавших при этом, мне было неизвестно. Секундная стрелка сломалась.

Под насмешливые взгляды сотрудников, направленные на меня со всех сторон, я снова бегом преодолел расстояние от молочных металлических дверей до стеклянных золотистых. Оказавшись в кабинете начальника, я, как ни в чем не бывало, резко перешел на шаг.

Стараясь сохранять невозмутимое выражение лица и дышать как можно тише и незаметнее (притом что задыхался), я пересек просторный светлый офис и поставил коробку на стол, большой и строгий на вид, как и его хозяин.

– Господин Китано, – произнес я с трясущимися руками, – вам просили передать.

Стоящий у окна, большой и грозный, как рок, как наказание, которое, не знаю, чем и в какой из своих жизней заслужил, с обеими кулаками-громадинами в карманах брюк, которые того гляди разойдутся по швам, на фоне плоского, как грунтованный холст, неба, господин Китано казался мифическим чудовищем, нечеловеком. У меня в его присутствии кровь стынет в жилах.

Наконец, громко всосав носом офисный воздух, мой начальник отошел от окна и сел за свой стол. Поглядев на меня с недовольством, он все же придвинул коробку к себе и заглянул внутрь, точно сделал таким образом мне одолжение.

Господин Китано – большой человек во всех смыслах этого слова. Он – нечто вроде моста между учредителем «КУМО» господином Дзюнъитиро Акутагавой и всеми остальными руководящими звеньями в длинной и сложной цепи компании, которым в свою очередь подчиняются простые смертные вроде меня. Однако точное наименование его должности никому не известно. Как и то, чем конкретно он занимается. Для всех в башне господин Китано – начальство, и большего знать, похоже, не требуется.

На вид господину Китано лет пятьдесят. На деле может быть больше, а может быть и меньше. Его жена – известная «облачная» модель, актриса и «духовный» учитель, годится ему в дочери. Детей у пары нет и не планируются. В своем последнем интервью популярному изданию «Токийский сплетник» девушка заявила, что «…карьера для меня самое важное. После пупсика, конечно».

Ну конечно.

Дома, в спальне он, может быть, и пупсик, а на работе господин Китано проявляет себя как человека нестабильного и откровенного злого. Но, как утверждают некоторые в башне, он справедливый и порой очень даже веселый начальник, которому не чуждо ничто человеческое.

Да, именно так – которому не чуждо ничто человеческое. Меня занимают люди, которые так говорят – какая им от этого выгода? А еще эта формулировка. Может быть так, что за тяжеловесным и мрачным экстерьером господина Китано скрываются нежные механизмы высокотехнологичного робота?

Вот был бы номер.

– Что это такое? – спросил господин Китано, не отрывая своего налитого кровью взгляда от раскрытой на столе коробки, содержимое которой было скрыто от меня ее серыми картонными гранями.

– Э-э-э… Коробка? Господин Китано.

Еще один промах с моей стороны.

– Я без тебя вижу, что это коробка, болван! Но что внутри?

А я откуда знаю! Мне в коробки заглядывать запрещено!

Недовольство начальника росло на моих глазах. Красными, дрожащими от злости руками он извлек содержимое коробки на свет и поставил на стол между мной и собой. Ничего необычного, подумал я с облегчением, очередное «облачное» изделие на стадии разработки. Но я напряг свое далекое от соколиного зрение, сделал треть от своего обычного и без того скромного шага в сторону стола начальника, и то, что поначалу показалось мне одним, на деле оказалось совершенно другим.

И тут до меня наконец дошло.

Вот же ж…

– クソ, – вырвалось у меня шепотом.

Я почувствовал, как мой рот расползается в глупейшей из возможных улыбок. Я тут же внутренне одернул себя, постарался посерьезнеть. Я поймал на себе разъяренный взгляд господина Китано. Сцепив руки в замок у лица, глядя исподлобья, он, кажется, только и ждал момента, чтобы наброситься на меня, как бык на красную тряпку. И хотя я работаю в «КУМО» не так давно, мне уже хорошо известно, что господин Китано – бомба замедленного действия. Тик-так, тик-так. А потом «БА-БАХ!», и десятки, а то и сотни пострадавших.

Тик-так, тик-так, тик-так…

В «КУМО» я работаю курьером. Но я не тот курьер, что с мечтательным видом рассекает по городу на крутом мотоцикле или мопеде на худой конец. Я – внутренний курьер, обслуживающий непосредственно начальство, то есть, господина Китано, и обычно не покидающий пределов башни «Седьмое небо». Даже на обед вырваться из здания не всегда удается. Я передвигаюсь на своих двоих с этажа на этаж, как правило, с коробками в руках, в темно-синем комбинезоне из дешевой ткани, с вышитым небрежно белыми нитками именем Морио Хирано на груди и словом «курьер» чуть ниже. И почему в башне никто больше не носит спецодежду, да еще с вышитым именем и наименованием их должности на груди? Это немного унизительно, как мне кажется. Дополняют мой образ конверсы ярко-красного цвета и не такая красная, как когда-то, бейсболка «Йомиури Джайнтс». Эти вещи, в отличие от комбинезона, принадлежат мне. Вместе с бельем и носками на мне.

Внутренний курьер. О подобном виде трудовой деятельности до попадания в «КУМО» мне было неизвестно. По правде говоря, соглашаясь на работу, я понятия не имел, какой ерундой придется заниматься. Мне просто очень сильно был нужен стабильный доход. Я был готов согласиться на любую работу, на любые деньги. И госпожа Фудзивара, матушка Кеншина, моего лучшего и единственного на свете друга, добрая душа, обратилась за помощью к своему кавалеру господину Атсуши Такахаси, служащему в «Седьмом небе» в отделе охраны.

И вот я здесь.

Моя работа изобилует глупостями. Больше всего утомляют мелкие поручения, которым нет конца, поступающие от всех, кому не лень. А точнее, именно лень что-либо делать самим, помимо того, что делать просто необходимо, чтобы сохранить рабочее место. Если какому-то сотруднику лень донести свой мусор до ведра, он делает так, чтобы это сделал я. Причем обычно для этого ему нужно совершить не одно и даже не два телодвижения. Уж проще встать и самому донести свой мусор до помойки! Как-то совершенно озверев от подобного положения вещей – кажется, это было на вторую неделю моей работы здесь, – я притащил свой измотанный зад в кабинет господина Китано и, стоя на золотистом пороге, так не вяжущемся с моим комбинезоном, произнес:

– Не понимаю, я ведь ваш курьер, господин Китано, а не каждого в этой башне…

И так я совершил свою первую ошибку.

Не дав мне договорить, не подняв булыжника своей квадратной головы, увлеченный тестированием очередного «облачного» прототипа, господин Китано сказал, что я должен делать все, что мне велят в этой башне.

Ну и где справедливость? Я же не раб в конце концов и мы не в Древнем Египте!

Но вслух, конечно, ничего не сказал.

– Где ты это взял?

Цвет лица господина Китано к этому моменту стал угрожающим жизни. Но чьей, его или моей, я пока не понимал.

На столе между нами, между начальником и подчиненным, между богачом и нищим, мужчиной и мальчиком, лежал кусок засохшего дерьма – интересно, подумал я, чьего именно, кошачьего, там, или собачьего? человечьего? – с новым «облачным» прототипом аккурат посередине. Я подумал, что вчерашнее совещание с отделом разработок, затянувшееся до половины второго ночи, возможно, прошло не так успешно, как показалось некоторым его участникам.

– В отделе разработок, – отчитался я голосом ученика, напуганного своим учителем. Нет, господин Китано был не учителем, он был тираном, деспотом, сатрапом.

И тут тетива внутреннего напряжения все-таки не выдержала и лопнула.

«БА-БАХ!»

Ай!

Вот же ж…

Господин Китано замахнулся и ударил кулаком по столу. Стекло на его поверхности с хрустом треснуло, поранив руку моего ненаглядного начальника. Несколько крупных капель густой крови отлетело на идеально чистое окно, за которым корабли имели весьма озадаченный вид, по пути запачкав ковролин.

– Понятное дело, что не в бухгалтерии! – взорвался он. – Кто именно в отделе разработок дал тебе это?

С одной стороны, его негодование было понятно мне, с другой, подобное проявление чувств, тем более негативных, тем более к младшим по званию, я считал недопустимым. Даже более того – недостойным взрослого.

– Не знаю, – ответил я растерянно, – не помню. То есть, не знаю. Господин Китано!

– Это была Юна?!

– Э-э-э…

– Говори!

– Да, – выпалил я, – это была Юна! Юна!!

Что же я наделал!

Юна.

Юна, Юна, Юна… Я мог бы повторить это имя тысячу раз подряд, несмотря на то, что острые уголки его иероглифов отравлены и сулят смерть каждому, кто хотя бы на секунду задержит в себе их образ, несмотря на то, что испытываю презрение к человеку, который носит его.

Юна Нагата. Совершенство, королева красоты, злой гений. У Юны Нагата множество имен в этой жизни, а лиц еще больше. Они зависят от того, с кем ей в конкретный момент времени приходится иметь дело и чего она хочет добиться от своего собеседника. Ум и коварство, объединенные под маской изменчивой красоты, способны двигать горы и разливать океаны. Направить бы ее талант – а у нее определенно талант – в правильное русло. Для Юны Нагата не существует правил и преград, она способна добиться всего, что пожелает. Для этого ей просто нужно на время стать тем, кого больше всего хочет видеть перед собой человек, от которого в какой-либо степени зависит ее судьба. А это у нее получается просто великолепно. Кажется, ей даже не нужно прикладывать для этого особых усилий. Бывают такие люди, им дается в руки все, что они пожелают, и, кажется, за это мир даже не берет у них платы. Например, моя сестрица такая. Между ними, определенно, есть что-то общее. Между Юной и моей сестрой, я имею в виду. Может быть, именно поэтому мне обычно так некомфортно в компании Юны? Да что там, от одной мысли о ней…

Именно Юна Нагата, дочь знаменитого японского миллиардера, владельца предприятий химической промышленности и американской писательницы бестселлеров о приключениях нигерийской девочки-альбиноса с родимым пятном в форме звезды на щеке, выпускница почетнейшего в мире британского университета, претворила в жизнь «облачную» идею Дзюнъитиро Акутагавы, мечтавшего обзавестись молодым единомышленником и вместе создать продукт, который покорил бы (читай: подчинил бы) сердца миллионов. В каком-то смысле именно Юне Нагата мы обязаны гуляющими по городу роботами, башней «Седьмое небо» в самом центре столицы, бесчисленными серыми коробками и даже господином Китано.

– Эту коробку в отделе разработок дала мне Юна Нагата, господин Китано.

Сказав это, я почувствовал себя гадко. Не нравится мне ябедничать. Каким бы плохим и виноватым ни был человек. И все же позже этим днем я пришел к выводу, что, сказав правду, не выгородив, как это делают многие в башне, эту заразу Юну, я не сделал ничего плохого. Наоборот, я в кои-то веки поступил правильно. Даже смело, я думаю.

Услышав имя Юны, господин Китано успокоился и обмяк. Его лицо, до этого натянутое, как поверхность футбольного мяча, и красное, как мышца без кожи, побледнело и повисло на костяном каркасе его лица, который Бог, очевидно, с тщанием подбирал, да так и не смог создать что-то изящное и приятное для глаз, и получился господин Китано.

Мой начальник выглядел постаревшим лет на десять. Мне вдруг он увиделся в старости – сморщенный, как маринованная сливка, немощный старичок. Почему мне так увиделось? Мне даже стало жаль его. Но это чувство не задержалось во мне.

– На этом все, можешь идти, – обессилившим голосом произнес господин Китано и тяжело погрузился в кресло позади себя. Кровь на столе к этому моменту высохла и образовала с трещинами в стекле необычную картину а-ля «Сближение» Поллока.

Я развернулся и неспешно зашагал к золотым дверям, ведущим из кабинета. В окне сбоку, с застывшими параллельно земле черными крыльями, среди серых, как день, облаков медленно плыл корабль-сервер. На большом пузырем выпуклом экране, встроенном в его черный, как сердце угольной копи, корпус, довольная мордочка рыженькой лисицы сменилась хохочущей мордочкой обезьянки-альбиноса, а та в свою очередь – пучеглазым единорогом, изрыгающим радугу.

«“КУ-У-УМО” – пели они противно хором, – гарантия твоего безоблачного бу-у-у-дущего-о!»

– Как насчет моего безоблачного настоящего? – спросил я полушепотом, уставившись в окно, как в экран телевизора.

– Что-о?! – прорычал за моей спиной господин Китано.

Я замер на мгновение. Затем, не оборачиваясь, молча толкнул от себя стеклянную створку двери и неспешно зашагал в сторону металлических дверей. Однажды, подумал я, во всем этом не будет необходимости.

4. Звероферма

В ожидании Кеншина я решил немного пройтись по району. Дошел до круглой площади с фонтаном, извергающим внутрь большого шара из прозрачного стекла разноцветные потоки ионизованного газа. Плазмы, иными словами. Фонтан носил соответствующее название. «Плазма», – было написано на табличке из пластика рядом с фонтаном.

Круглая площадь расположилась в конце длинной улицы, начинающейся за пределами района. Сегодня она была намеренно хаотично уставлена скульптурами в стиле нового современного искусства, также известного в народе как Модерн-2. Цифра два обозначает вторую попытку человечества переосмыслить современное искусство.

Серьезно.

А вот что означали, выставленные на всеобщее обозрение скульптуры, понять было трудно. Да и не очень-то хотелось разбираться.

Я пересек площадь, поднялся по ступеням, ведущим к входу в огромный торговый центр, яркими витринами, как широко распахнутыми глазами, глядящему на безызменный мир и вечно бегущих в нем куда-то обитальцев, и через раздвижные стеклянные двери зашел внутрь. Я пошатался по торговому центру минут десять без дела. Смотреть, конечно, было не на что. Не знаю, что я ожидал здесь увидеть. Куда ни глянь, шмотки, шмотки, шмотки, все совершают какие-то покупки, покупки. А еще здесь были эти, девицы. Не девушки, а именно девицы. Передвигаясь исключительно группками – по моим наблюдениям, редко встретишь девиц меньше, чем в числе трех, —из отдела в отдел коротенькими перебежками, они громко визжат при виде симпатичных (ну или не очень) парней и скидок на любимые товары. При виде меня они обычно почему-то замолкают и округляют свои звенящие пустотой глаза. Притом девицам может быть как по шестнадцать лет, так и по тридцать. И я даже не знаю, какой из двух вариантов печальнее.

Эти постоянно кривляющиеся и глупо хихикающие создания в пестрых и, как правило, не сочетающихся друг с другом одеждах – наверное, мода у них такая, – производящие по несколько идиотских высказываний в секунду, очень быстро утомили меня и я развернулся и направился в сторону выхода. Но прежде чем навсегда покинуть храм потребительства, в автомате в углу приобрел пакетик минеральной воды без газа комнатной температуры. Вот такое вот старческое настроение…

Я проткнул прозрачный пластик яркой цветной трубочкой, и мне вдруг вспомнилось, как в детстве сестра учила меня воровать сладкую газировку из автоматов. Тогда ее еще продавали в пластиковых бутылках или в алюминиевых банках, а у автоматов были купюроприемники. И да, тогда у меня еще была сестра. Ну и конечно, тогда еще были физические деньги. Они и сейчас у кого-то водятся, но в Токио их почти нигде не принимают. Дети лет до четырнадцати вообще не понимают, что такое бумажная валюта. Для них деньги всегда были цифрами на экране. Впрочем, как и время.

Кстати, о времени. Я посмотрел на свои наручные часы и продолжил двигаться в сторону выхода.

В нескольких метрах от раздвижных дверей, ведущих наружу, я остановился. Меня озадачил вид эскалаторов в стороне. Я потратил несколько минут, наблюдая за их работой. Думал над движущей силой. Людей на эскалаторах, а не эскалаторов. Что заставляет их вставать по утрам, что-то делать, куда-то идти? Как они определяют для себя занятия, направления в жизни? Как их «вперед» внезапно не оказывается «назад» или еще хуже – «в неправильную сторону»? Почему они это делают? Живут, я имею в виду. Да, почему люди живут? И почему жив я?

Успешно избавившись от лишней воды в теле, не менее успешно я вернулся на улицу. Вечерело. Мое внимание на площади привлек один субъект. Он находился на противоположной торговому центру стороне круглой площади, рядом с не горящими вывесками цветочной лавки и магазина для взрослых. Как иронично, подумал я. Субъект, парень на вид лет двадцати с небольшим, играл на акустической гитаре и пел. Я хорошо знал эту гитару. Черный глянцевый корпус, ободранный в местах наиболее частого зажатия гриф, ржавые колки. Почти полностью стершиеся от времени наклейки с изображениями популярных и рок исполнителей. И парня, играющего на гитаре и подпевающего ей, к своему огромному сожалению, я тоже знал. Этот противный гнусавый голос, звучащий не по нотам – как и с не сочетающейся у девиц одеждой, в свое время я так и не смог понять, мода это у него такая или обычная музыкальная глухота, – и дребезжание дешевых синтетических струн я не забуду никогда в своей жизни. А может, даже в следующей я буду иногда с содроганием вспоминать о них. Как и о спутанных красно-рыжих волосах, пучками торчащих в разные стороны, как и о лице, широком и загорелом, похожем на перезрелую тыкву, с глазами большими, но пустыми. Как глаза-витрины торгового центра за моей спиной.

От внезапно увиденного и услышанного во мне поднялся целый водоворот неопределенных чувств, одновременно теплых и холодных, как течения вод, сталкивающихся в одной точке в океане. Из этой точки противоречивое торнадо схватило и унесло меня прочь на мгновение – в мгновения прошлого, казавшегося давно минувшим. Тогда все было очень неясным, хрупким, подумал я одновременно с недовольством и сожалением, словно сделанным из тонкого стекла и песка, обещающее то одно, то другое. А многое ли поменялось с тех пор? Многое ли определилось?

Я застыл на месте. Я стоял, словно одна из статуй на площади, пусть и не такой эксцентричный на вид, преградив дорогу идущим, за что незамедлительно получил острым носком лакированной туфли в лодыжку.

Конечно, совершенно случайно.

Не сводя с парня своего взгляда – я подумал, что больше всего мне сейчас хочется развернуться и убежать, забыть, что было когда-то, что происходит прямо сейчас, – я все же пересек площадь и остановился в нескольких шагах от него. Я был единственным слушателем, но и я в то же время старался не слушать. Толпа вокруг этого, с позволения сказать, исполнителя не собиралась. Более того, люди, кажется, сторонились его.

Как бы там ни было, он очень старался. Я подумал, что именно таким я и воспринимал его всегда – старательным, но вызывающим отторжение. Вроде бы неплохой парень, но убить хочется. А почему – одному Богу известно.

Глаза парня были закрыты, взгляд сконцентрирован на каком-то образе внутри. Как и у тех девиц в торговом центре, у него есть свой храм, свои идолы для поклонения, свои молитвы. Густые черные брови, похожие на взлохмаченных гусениц, были нахмурены. Играл он, может быть, и старательно, даже с душой, но мастерства ему не хватало. Да и откуда ему взяться, мастерству этому? Этот парень, он же Маугли неоново-бетонных джунглей, хоть, как и я приехал издалека, с юга. А без мастерства даже самый яркий талант посверкает, посверкает бенгальским огнем и затухнет, оставив после себя облако едкого дыма, которое очень быстро развеется ветром никого и ничего не щадящего времени.

Пение в конце концов прекратилось, в воздухе отзвучал последний аккорд – кажется, это был аккорд ля-минор, – и я услышал, как площадь с облегчением вздохнула. Снова можно было различать жужжание плазмы в большом шаре фонтана за спиной, перестук каблуков прохожих, пение невидимых птиц. Эти звуки создаются искусственно – потому что птицы давно и навсегда покинули этот город. Все города в мире.

Закончив играть, парень выглядел немного потерянным. Похоже, что бог, которому он в тайне молится, и на этот раз не оправдал его ожиданий. Поморгав, парень рассеяно поглядел по сторонам. Я почувствовал, как внутри меня что-то сжалось от напряжения. Если бежать, подумал я, то прямо сейчас. Парень как-то странно, рывками водил взглядом по толпе, словно искал кого-то, и все же не задерживал своих глаз ни на ком слишком долго. Что он делал? Наконец его взгляд остановился на мне.

Рано или поздно это должно было случиться.

Его глаза тотчас округлились, рот от изумления распахнулся.

– Неприкаянный!

Парень исторг из себя восторженный вопль, похожий на крик пьяного попугая, и от этого звука у меня в груди что-то зарезонировало. Какая-то тончайшая мембрана, которую ни одним известным науке прибором не зафиксировать, завибрировала.

– Кики, – сказал я, почувствовал на своем лице кривую улыбку и неохотно сделал шаг вперед.

Я дождался, когда потоки людей на площади станут реже и совершил еще несколько шагов вперед. Я встал на границе света и тьмы, по-прежнему рискуя быть сбитым с ног и утащенным в неведомое куда-то. Я бы многое отдал, чтобы оказаться сейчас где-нибудь далеко отсюда.

Мы крепко схватили друг друга за локти, точно тонущие в бурном море беспрерывно движущихся лиц, рук, ног…

– Меня целую вечность так никто не называл, – признался я.

– Это ведь я дал тебе это прозвище.

– Да.

– Потому что ты неприкаянный.

– Ну точно.

Кики сжимал мои локти и водил глазами по моему лицу. Словно ел его ложкой.

И так он ощупал мои руки полностью, от плеч до кончиков пальцев, словно таким образом хотел убедиться, что это действительно я, здесь и сейчас, из плоти и крови, а не просто призрак, мимолетное видение.

– Ну как дела, дружище? – спросил он. От этого слова меня всего передернуло, холодок пробежал по спине. – Все путем? Ты где сейчас обитаешь, чем занимаешься? Что же ты молчишь? Скажи что-нибудь, это ведь я, твой старый друг, Кики. Кстати, – посмеялся он совершенно неискренне, – выглядишь отлично!

– Скажешь тоже, – посмеялся я чуть менее неискренне и отвел глаза в сторону.

– Чистая правда! Вот тебе крест на груди. Как кинозвезда!

– Ладно тебе. Кто потрясающе выглядит, так это ты. Признавайся, давай, как тебе это удается!

И почему мы так делаем?

– Я не говорил тебе раньше, не скажу и теперь, – лукаво протянул Кики. Я подумал, что это правда. – Ну так что?

– Что?

– Рассказывай, давай!

Ну что тебе рассказать, Кики, дружище, подумал я и перевел свой взгляд в другую сторону. Белый целлофановый пакет, подсвечиваемый закатывающимся за невидимый горизонт солнцем, похожий на приведение, мотался ветром из стороны в сторону по площади и собирал грязь и пыль. Я подумал, что у меня с ним есть что-то общее. С пакетом, я имею в виду.

Что сказать, что сказать? У меня был выбор: соврать, что все отлично, сочинить красивую историю, сделав таким образом приятно Кики, или сказать как есть, выдать все, что на душе накопилось. Только что это даст ему? И главное, что это даст мне? Легче уж точно не станет. А что предпочел бы настоящий друг? – спросил я себя. Что предпочел бы Кеншин? Ох уж эти муки выбора: горькая правда или сладкая ложь. Они стары, как мир!

В итоге я выбрал ложь. И я сказал Кики то, что он хотел от меня услышать. Правда, в конце не сдержался и все-таки добавил, что все не так просто.

– А когда, скажи, – хохотнул Кики, – у Морио Хирано было просто? Вечно у тебя что-нибудь.

– Что-нибудь?

– Да ты только не обижайся, – Кики поспешил придать своему раскрасневшемуся лицу выражение добродушия и невинности. Он лукаво улыбнулся, обнажив верхний ряд мелких зубок, похожих на пираньи, склонил голову к своему левому плечу и сощурился. Он походил теперь на какого-то божка из цветного пластика, что за бесценок продается на выходной ярмарке в Тюо. – Нам ведь обоим хорошо известно, что Морио Хирано в жизни необходима драма. Она твоя вечная спутница. Наверное, ты избрал ее своей музой, не знаю. Как иначе еще объяснить все, что произошло? Да, кстати, ты по-прежнему с тем парнем живешь? Он, кажется, музыкант…

Он произнес это слово так, словно у него была аллергия на него.

– Он не музыкант, – рявкнул я и почувствовал возросшую в себе злость, – у Кеншина свой магазин антикварного винила и комиксов. Здесь, на Гиндзе. И я не жить к нему ушел, а…

– Нет-нет, – грубо оборвал меня Кики, – ты именно жить к нему ушел. Притом ни слова мне не сказав. А вообще, какая теперь разница, да? – Кики рассмеялся противно, как девчонка. – Прошлое, оно ведь в прошлом. Смысл из-за него злиться или негодовать? Ты не подумай, я на тебя не обижен и зла не держу. Я не хочу, чтобы ты испытывал вину за что-нибудь. Не такой я человек. Просто говорю, что думаю. Порой, правда, слишком много болтаю, не знаю, когда остановиться. – И снова этот неискренний смех. – Ты любишь драму, Морио, и точка. Это всем известно.

– Так уж и всем, – фыркнул я.

– Даже вон тому фонарному столбу. И не смотри на меня так. Скажешь, что я неправ? Молчишь? Так я и думал… А знаешь, в чем разница между мной и тобой? Я всегда старался жить одним днем и ценить то, что у меня есть сейчас, в данный момент, а ты всегда был всем недоволен, тебе всегда было всего мало, и ты всегда стремился убежать. Даже сейчас я смотрю на тебя и вижу – ты бежишь! Так и хочется одернуть тебя, прокричать на ухо: «Погоди! Постой! Поживи спокойно хоть минутку!» Да только ты не остановишься и не услышишь. Тебе нравится бежать и слушать только себя одного. Ты живешь в мире безнадежных фантазий, Морио. Ты – голова в облаках…

Морио в облаках. Значит и это прозвище он придумал? А я думал, Кеншин. И что в этом плохого? Не такие уж они безнадежные…

Я молчал. Мне не хотелось говорить. Мне хотелось кричать, но я не знал, о чем. В горле образовался неприятный ком горькой слизи. Словно засунули в глотку кусок гнилой рыбы. Я пытался понять, что из того, что сказал Кики, правда, а что – плод его нечестного воображения. Была ли в том, что он сказал, хоть малая доля истины, и стоило ли мне переживать из-за нее? Современный мир, кажется, целиком состоит из чьей-то лжи. Так трудно понять порой, что истинно, что действительно касается тебя, а что не имеет к тебе никакого отношения.

– Лицо у тебя такое, – продолжил Кики свою изощренную месть, – по нему видно, что жить как все, не для тебя. А твои глаза…

Тут я чуть было не потянулся к своим глазам, чтобы выхватить их из глазниц и посмотреть со стороны. Чтобы понять, о чем толкует этот странный человек, почему-то зовущий меня «дружище».

– В общем, ты неприкаянный, Морио, этим все сказано. Всегда таким был и, наверное, уже навсегда таким и останешься. Тебе просто необходимо все переворачивать с ног на голову, особенно, когда все спокойно и хорошо. Помню, после твоего внезапного исчезновения ты еще снился мне какое-то время. Во сне ты все время виделся мне со спины, на фоне заката. А может, то был рассвет, не знаю. Как бы то ни было, во сне ты уходил от меня, и я понимал, что ты уходишь не от меня, а от всего мира. Даже от себя самого, может быть. Я прямо чувствовал во сне тоску и неприкаянность, исходящие от тебя. Мне становилось очень грустно, я плакал. А как-то проснувшись, я понял, что ты такой и есть, как в том сне, и этого не изменить. И я перестал о тебе грустить. Ты ни капли не изменился за эти несколько лет. Не знаю, зачем я все это тебе говорю… Ты главное не обижайся, ладно? Забудь все, что я наговорил тут, и не держи зла. Расскажи лучше, чем ты теперь занимаешься. Выглядишь отлично! Я так понимаю, жизнь на улице для тебя осталась в прошлом. Это хорошо. Да я все понимаю, тебе выпал шанс, и ты схватился за него. Я бы так же поступил, окажись на твоем месте, выпади мне шанс. А то, что ты ушел, ничего не сказав… Ну, настоящие друзья, герои, они ведь только в кино бывают, да?

Нет.

Мне все еще не хотелось говорить. Я понимал, нужно что-то сказать, как-то ответить, только оправдываться не собирался. Это было нечестно с его стороны, я понимал это. И мне кажется, глубоко внутри – а может, и не так глубоко – Кики это тоже понимал. Он всегда таким был. Яркий, стремящийся выделиться, культивирующий в себе чувство непохожести на других, а по сути, один из толпы, безликий, фальшивый, куда все, туда и он. В отличие от Кики, я изменился за прошедшие пять лет, и я это знал. Даже не то, чтобы изменился. Стал в чуть большей степени самим собой. По крайней мере, так мне хотелось думать, так мне чувствовалось.

– Кстати, как у тебя с этим? – Опустив гитару себе в ноги, Кики продемонстрировал мне свои два девственно чистых запястья. – Ты в курсе, облачники стремительно захватывают этот мир? Без идентификационного чипа скоро и шага будет не сделать. Везде нужно это фантасмагорическое изобретение. Спуститься в подземку – нужен чип. Купить еды в магазине – чип. В общественный туалет зайти и то нужен чип! Ты знаешь, на что это похоже? Думаю, знаешь. Старший брат… А помнишь, как было? Помнишь свободу? Кажется, это было совсем недавно! А помнишь, как мы с тобой играли?

– Как не помнить, – сказал я, но не понял, на какой именно из вопросов Кики ответил. Я поглядел по сторонам и ностальгически произнес, посмотрев куда-то наверх: – В каждом изгибе этой площади – воспоминание.

– Ух ты! Да ты никак в поэты заделался? – посмеялся Кики. На этот раз достаточно искренне.

– А ты всегда любил пофилософствовать! – посмеялся я в ответ и, похоже, тоже не слукавил.

– В жизни обязательно нужна философия! Пусть и самая примитивная! Без нее человек будет ничем не отличим от животного. Понимаешь, Морио, когда бог или кто там придумал все это исключает тебя из списка приглашенных на вечеринку под названием жизнь, начинаешь задаваться вопросом, а что в тебе, собственно, не так, где ты ошибся, где не проявил достаточно упорства? Почему одни живут, проблем не зная, без конца веселятся и хорошо проводят время, а ты только и делаешь, что пашешь, унижаешься, просишь, чтобы кто-нибудь наконец сжалился и впустил тебя хоть одним глазком посмотреть на этот хваленый праздник?

Кики резко замолчал и помрачнел. Я тоже не говорил. Затем он схватил меня за руку, ту самую руку, в которой…

– Зачем? – зашипел он горячо и приблизил ко мне свое обветренное лицо. Зрачки глаз расширены, взгляд зафиксирован на мне. – Кто заставил тебя? Не говори, что сам, я не поверю. Ведь это последнее, что ты мог сделать с собой. Я же знаю тебя, мы с тобой так похожи в этом. Свобода… Жизнь! Неужели ты не понимал, что все это значит? Этот город, эти люди. Это время. Почему ты позволил им это с собой сделать?

Что сделать?!

Я молчал. Я пытался вырваться, мне хотелось кричать, убежать, но Кики не позволял мне, держал крепко.

Мне вдруг увиделось, как на площади мы остались с Кики вдвоем. Все остальные люди куда-то разом подевались, исчезли. Исчезла и площадь, и фонтан, и даже город. Я смотрел на большое круглое лицо Кики перед собой, я видел его глаза, два бездонных колодца с черной пустотой, и в ней – вопрос. Он был хорошо известен мне, облекать в слова его мне не было необходимости. А вот ответ я не знал. Мне только предстояло узнать его. И от этой неизвестности мне вдруг стало нехорошо, закружилась голова. Мне захотелось вытащить один из тяжелых булыжников, составляющих площадь, и разбить им лицо Кики, таким образом развеяв по воздуху не озвученный вопрос и не найденный на него ответ.

А потом шум толпы и гудение автомобилей вернули меня к реальности. Была ли это та же реальность, что и минуту назад, я не был уверен.

– Не знаю, как тебе, – произнес Кики полушепотом, с отстраненным видом, по-прежнему сжимая мою руку, но уже не так крепко, – а мне никогда не хотелось быть посчитанным, как скотина в загоне.

И Кики отпустил мою руку. Та выскользнула из его вспотевшей ладони и ударилась о мое костлявое бедро.

Фьюх. Шмяк.

Возможно, за теми словами Кики последовали и другие, только я не услышал их. Он не имел права судить меня, не имел права говорить мне слова, которые сказал. Ведь я не судил его, я не говорил ему то, что ему следовало бы услышать. Возможно, я был слишком добр к нему и к целому миру. Но в том то все и дело, я отказываюсь быть учителем, ведущим, одним из толпы, делать, как другие, идти туда, куда все идут. Я хочу быть только собой.

Поморгав, зажглась вывеска цветочной лавки за спиной Кики, а за ней – вывеска магазина для взрослых. В Токио наступил вечер. Не то чтобы спокойный и хороший, да и не особо тревожный. Неопределенный какой-то. Неприкаянный…

5. Все чудесатее…

Голос раздался сзади.

– Эй ты, бейсболка!

Я подумал, что это, наверное, меня, ведь я единственный в башне, кто носит головной убор.

И нисколько не стыжусь этого.

Я остановился и завертелся на месте в поисках источника голоса, но три огромных серых коробки в моих руках, переданных господину Китано отделом маркетинга, закрывали мне весь обзор.

– Тепло, – принялся направлять меня приблизившийся мужской голос, – теплее, жарко, горячо. Ой, ай, замри, а то обожжешься!

Раздался неприятный смех заядлого курильщика, перешедший в кашель с мокротой. Я перестал крутиться. Осторожно, не сгибая спины, чтобы не травмироваться, опустил тяжелые коробки на серый, воняющий грязными носками ковролин.

– Ты – Морио? – спросил голос.

Я выпрямился и наконец смог увидеть заговорившего со мной.

Это был мужчина средних лет, европейского типа, примерно на полголовы выше меня (то есть очень высокий), крупный, фигура а-ля бывший регбист, со светло-рыжей густой шевелюрой, напоминающей омлет или съехавший на глаза парик, с румяным лицом, в костюме из синей ткани, голубой рубашке и веселеньком галстуке с солдатиками. Теперь мне стало понятно, что этот тот самый Американец, о котором в последнее время все только и говорят, и я тяжело вздохнул. Его появление в башне стало большой неожиданностью. Почему? Да потому что иностранных сотрудников в «КУМО» отродясь не было.

– Ты ведь Морио, да? – повторил мужчина свой вопрос.

Я промямлил в ответ что-то нечленораздельное, мол, да, я – Морио, здравствуйте, что вы хотели?

От моих слов Американец весь размяк, точно рисовая булочка, которую передержали на пару, его лицо покраснело еще больше и залоснилось, толстые губы ярко-красного цвета, будто помадой накрашенные, растянулись в рыхлой улыбке до ушей, больших и бесформенных. Мужчина всей своей необъятной тушей вдруг подался вперед, схватил меня за плечи и принялся трясти с такой силой, будто хотел весь дух из меня вытрясти. Я вырвался из его объятий, чувствуя себя обруганным. Американец выглядел страшно довольным, будто повстречал друга детства.

– Так и знал, – произнес он, чуть не плача от радости, – чутье и в этот раз не подвело меня. Как увидел тебя, так сразу и понял, ты – Морио. Курьер. – Я подумал, что он произнес это так, будто хотел унизить меня. Но он же янки, сказал я себе, насмехаться над всеми, кто рожден не под полосато-звездным знаменем, у него в крови. – Знаешь, – продолжил он тоном, каким сообщают большой секрет, – тебя все здесь не по имени зовут, а просто курьером. Они и имени-то твоего не знают, представляешь!

– Представляю, – ответил я и почему-то посмотрел на тяжелые коробки, ожидавшие меня на полу.

– А чой-то на тебе такое, а? – Американец протянул руку и больно ущипнул меня за живот.

– Эй!

– Комбинезон какой-то… Эт чё такое? Форма? У нас в похожих улицы метут. Яркого жилета только не хватает. Ха-ха! А почему в шапке в помещении? Фанатеешь по спорту? Или боишься, что парик слетит? – Американец как-то странно задергался, будто ему стало некомфортно от собственных слов. – Кхм… Э, чё… чё это такое написано? «Йо-ми-у-ри Джа-йантс». Кто такие эти «йомиури», а? Типа наших нью-йоркских «Гигантов»? Нет, нет, все это фигня. Я болею за техасских рейнджеров. Я сам из Техаса буду. А ты откуда? Ну родился где?

Я не успел открыть рот, чтобы сказать, что это не ваше, в общем-то, дело, как мужчина приблизил свое лицо очень близко к моему, так, что я ощутил его уксусное дыхание у себя во рту и почувствовал подступивший к горлу не до конца переваренный обед.

– Не знаю, во что эти ваши «джайантс» играют, но могу поспорить, комбинезончик, что наши «Рейнджеры» сделают их в два счета. Вот так.

Тут Американец поднял руку и дважды щелкнул в воздухе у меня перед носом короткими толстыми пальцами с квадратными желтыми ногтями, как бы показывая мне, как именно их «Рейнджеры» сделают наших.

И снова смех, перешедший в мокрый кашель.

– Что вы хотели? – спросил я деланно-безразличным тоном, желая скорее закончить этот разговор.

– Что-вы-хотели? – передразнил меня Американец. Я подумал, что его японский был на удивление хорошим, он говорил почти без акцента, используя все необходимые и правильные слова. – Спасибо еще, что сэром не обозвал.

Интересно, рассуждал я, разглядывая Американца, как иностранный служащий вписывается в политику компании «только отечественные специалисты»? Подобными словами, как я думал, очень гордятся в «КУМО». Да и вообще, японцы такой народ, любой игре, особенно крупной, предпочитают сами задавать тон, зачем им какой-то техасец? Может быть, Штаты почувствовали, что в очередной раз теряют влияние на мировой арене, а потому принялись активно завоевывать поддержку стран, с которыми не разругались в пух и прах в прошлом? А что же мы, почему все сносим? Это, конечно, здорово дружить странами, только что-то подсказывает мне, что базы НАТО на территории Японии говорят не о большой и вечной дружбе. Ведь волк любит прикидываться овцой, примеряя на себя ее шкуру. Но где-то же он достал эту шкуру, ведь так? И однажды ему, как любому хищнику, надоест притворяться.

– Вот что, – повелительным тоном заговорил Американец, – оставляй-ка тут свои коробочки и дуй в отдел кадров.

– Зачем? Мне никто ничего не говорил об этом. Вы спрашивали у господина Китано? Он мой начальник…

– Вот именно, – грубо оборвал меня Американец, – он твой начальник, а не мой. Сам у него и будешь спрашивать.

– Да, но… – я постарался держать себя в руках. – Кто сказал, что мне нужно в отдел кадров? И зачем?

– Да что ты заладил «кто сказал, зачем?» Я чё непонятно выражаюсь? Я тебе сказал, дуй в отдел кадров! Этого недостаточно?

– Боюсь, что нет… сэр.

Ну что я за олух! Лицо Американца будто параличом разбило.

– Слушай сюда, мальчик, совет тебе на будущее. В разговорах с взрослым мужчиной и тем более, как ты сам выразился, с сэром, не задавай лишних вопросов, просто делай, что тебе говорят!

– И все же, – сказал я, стараясь сохранять спокойствие внешнее и, что важнее всего, внутреннее. – Как я уже сказал, мой начальник – господин Китано, в «Седьмом небе» в первую очередь я выполняю его поручения. Он попросил меня срочно принести ему вот эти коробки. Срочно, понимаете? Если он так сказал, значит…

Но Американец, конечно, не желал меня слушать.

– Слышь ты, комбинезон, не испытывай мое терпение! Эти идиотские коробки могут и подождать, ничего с ними не случится. А ты пока живенько сбегаешь в отдел кадров. Понятно?

И тут он грубо схватил меня за плечо, намереваясь, видимо, отправить туда, куда ему очень хотелось, чтобы я отправился.

Я не выдержал подобного обращения с собой и сорвал тяжелую руку Американца со своего плеча.

– Оставьте меня в покое! Мне было велено срочно доставить эти коробки, и я их доставлю! Понятно вам? Мне сказал это мой начальник, слышите, мой! А кто вы такой, я не знаю и знать не хочу! В общем, как говорят у вас на родине, have a nice day, sir!

Дрожащими руками я поднял коробки с пола и на негнущихся ногах понес их в сторону пожарной лестницы. Я чувствовал разгневанный взгляд Американца между своих лопаток, желавшего, видимо, чтобы я сдох на месте.

Позже тем же днем от кавалера госпожи Фудзивары господина Такахаси я узнал, что Американец или Джон Уайт (неудивительно, что его имя и фамилия оказались такими же «белыми», как и его манеры) – хороший друг Дзюнъитиро Акутагавы, учредителя «КУМО», решивший внести в упорядоченное и скучное течение будней компании немного «живой жизни». Так он сам выразился. «Показать япошкам, как делаются дела у нас в Америке!»

Эти его слова лишь подтвердили то, что я уже неплохо знал – мозги мистера Уайта такие же кисельные, как и его задница.

В коридоре, неподалеку от дверей кабинета господина Китано, выглядевших этим днем особенно золотисто, меня остановила его секретарь. Все время забываю ее имя.

– Морио, – обратилась она ко мне повелительным тоном, который, видимо, успела подхватить у Американца, – разве мистер Уайт еще не приказал тебе спуститься в отдел кадров?

– Приказал? А чье это распоряжение? Господина Американца… то есть, Уайта, я хотел сказать?

– Это распоряжение господина Китано. А что?

– Нет, – ответил я и внезапно почувствовал себя совершенно отстойно. – Ничего.

Я поставил коробки перед входом в кабинет своего начальника, развернулся и зашагал в сторону молочно-белых дверей.

На этаже громко работали 3D-принтеры, воплощая в жизнь чьи-то мечты и отдаляя меня от моей.

Девушка из отдела кадров ждала меня у лифтов на семнадцатом этаже. Я направился к ней со стороны пожарной лестницы, потому что лифтами с рождения не пользовался и начинать не собирался. Мысль о хрупкой зеркальной кабине, полной служащих компании в одинаковых костюмах, скрывающих одинаковые фигуры, с одинаковыми, ничего не выражающими лицами, которые словно смыли растворителем и протерли губкой, движущейся на скорости, которую и определить-то не всегда удается, делает меня необъяснимо печальным.

Я негромко, чтобы не испугать своим внезапным появлением со спины, обратился к девушке, и она резко, на каблуках повернулась ко мне.

Прядь светлых волос молнией блеснула в воздухе между нами.

Ничего сверхъестественного девушка собой не представляла. Не красавица и не уродина. Брючный костюм из дорогой ткани телесного цвета (я видел подобные в витринах бутиков на Роппонги), крашенные в блонд волосы, аккуратными волнами опускающиеся на ее «острые» плечи, легкий нюдовый макияж, поблескивающий в свете холодных ламп холла семнадцатого этажа, мало отличающегося от холлов других этажей башни, лакированные белые туфли на высоком, страшно тонком каблуке.

Девушка представилась, но я не расслышал ее имени, потому что был занят разглядыванием крошечных блесток на ее щеках, похожих на звезды в небе летнего вечера. Сладко и ненавязчиво пахло персиками. Я понял, что это от девушки. Оглядев меня с ног до головы, ничего при этом не выразив ни лицом, ни глазами, она снова резко развернулась на каблуках, и мы зашагали – она – впереди, я – отставая примерно на два шага, – по длинному коридору, залитому, как кувшин из прозрачного стекла – молоком, солнечным светом, проникающим в башню через большие, от пола до потолка, от стены до стены, чистейшие окна.

Сворачивая то влево, то вправо, то снова влево, преодолев в итоге огромное, просто нереальное расстояние и потратив на это, кажется, целую вечность, мы достигли конца коридора. Мы остановились напротив узкой белой двери. Не говоря ни слова, девушка схватилась за ручку и распахнула дверь, пропустила меня вперед, затем сама вошла внутрь.

Все здесь было белым. Пол, потолок, стены и даже мебель. Детали вроде шкафных ручек, ножек стульев, выключателей осветительных приборов, а также непонятных предметов в пластиковых лотках (тоже белых) – сияли хромом. Всю дальнюю стену занимало сияющее чистотой окно. Моя ведунья с «летним» лицом, усыпанным фальшивыми звездами, что-то сказала мне, но я опять не услышал ее. Я неотрывно глядел на окно. Затем я посмотрел на девушку. Замешательство на моем лице вызвало недовольство на ее лице. Едва заметно поклонившись, так, словно совсем не хотела этого делать, она вышла из кабинета, хлопнув дверью.