Читать книгу Звезды в моем сердце - Барбара Картленд - Страница 1

Гизела толкнула дверь шорной мастерской. Хотя ей частенько приходилось бывать здесь, ее всегда охватывали неловкость и смущение оттого, что она вторгается в чисто мужское царство. Она неизменно чувствовала одно и то же: странное замирание сердца и нерешительность, заставлявшие лихорадочно подыскивать какой-нибудь подходящий предлог, чтобы оттянуть тот момент, когда нужно будет переступить порог и привлечь к себе любопытные взгляды не менее десятка незнакомцев.

Старик Фред Тайлер, шорник, хорошо ее знал, и конечно, она не его боялась. Она приходила сюда с отцовскими поручениями с тех пор, как едва научилась ходить. Починить вожжи, подпругу, заменить ремешок на седле. Если возникала необходимость отправиться в Таусестер за покупками, сквайр всегда произносил свою обычную реплику:

– Едешь в Таусестер? У меня найдется кое-что для Тайлера починить.

Фред Тайлер был не просто шорником. Его мастерская, как казалось Гизеле, была центром и средоточием всех сплетен, бродивших по округе. Там неизменно можно было увидеть компанию мужчин, стоявших перед гудящим очагом во всю стену, в котором горели бревна. Мужчины были в высоких сапогах, бриджах, забрызганных грязью, и алых охотничьих куртках с разноцветными воротничками, обозначающими, к какому охотничьему обществу они принадлежат – «Пайтчли», «Байсестер» или «Герцог Графтонский». Держа руки в карманах, они обычно хохотали во все горло. А иногда накачивались пивом из высоких оловянных кружек, которые доставлял им из соседней пивной мальчишка, служивший у Фреда Тайлера на посылках.

Гизеле всегда казалось, что стоило ей войти, как их смех тут же резко обрывался. Наступала внезапная тишина, во время которой джентльмены, собравшиеся у очага, внимательно ее разглядывали. После, когда она уходила, они снова принимались хохотать, и этот смех еще долго звенел у нее в ушах.

Ей всегда хотелось знать, что Фред Тайлер произносил в ответ на вопрос, который она очень часто успевала услышать, прежде чем за ней захлопывалась дверь:

– Кто такая?

Что он отвечал? Как-нибудь коротко, типа:

– Дочь сквайра Мазгрейва.

Это было бы простым объяснением. Или, быть может, он пускался в подробности и добавлял:

– Дочь сквайра Мазгрейва от первой жены, той красивой иностранки, что умерла десять лет тому назад, а потом он женился на леди Харриет.

– Боже милостивый! Так у Харриет Мазгрейв есть падчерица? Вряд ли ей это по нутру. Женщины никогда не пользовались ее особой любовью.

При этом снова раздавался взрыв хохота, от которого Гизела, вздрогнув, ускоряла шаги по булыжной мостовой.

А может быть, она преувеличивала. Может быть, как случалось в детстве, она давала волю своему воображению. Может быть, джентльменов у огня вовсе не интересовало, кто она такая. И в самом деле, с чего бы она могла их заинтересовать? Вид у нее совершенно убогий и ничтожный – в ветхом коричневом платье, заштопанном и залатанном где только можно. Унылая шляпка давно уже вышла из моды. С чего бы им смотреть, как она украдкой, боязливо заходит в мастерскую по очередному пустяковому поручению, с каким легко бы справился их грум, если бы отец счел возможным обойтись без него хотя бы недолго.

«Ну почему я такая трусиха?» – спрашивала себя не раз Гизела. И сама себе отвечала, что только скованная стенами дома, она страдает от чувства неполноценности.

Но все совсем по-другому, когда она верхом на коне. Те минуты уравнивали ее с любым мужчиной и даже ставили выше многих. Она знала, что может быть быстрее всех; она знала, что хоть на ней и потертая амазонка, ей нечего стыдиться того, как она держится в седле и с каким умением управляется с лошадью.

– Я не боюсь! Я не боюсь! – теперь повторила она самой себе и вошла в мастерскую.

Ее опасения были напрасны. Сегодня у огня грелись только двое, и обоих она знала. Это были фермеры, один – из Нортгемптона, другой – из южной части графства, пожилой человек, который однажды помог ей поймать лошадь, когда та сбросила ее, взяв очень сложное препятствие.

Гизела робко ему улыбнулась, ступая по деревянному полу, а он приподнял в ответ шляпу. Фред Тайлер уже вышел из-за деревянного прилавка, вытирая руки о кожаный фартук. Фред Тайлер выглядел словно какой-то предмет из собственной мастерской. Его можно было представить только в такой обстановке: окруженного седлами и уздечками, вожжами и подпругами, кнутами и упряжью. Он сам был цвета дубленой кожи, с согнутой спиной от долгих часов, проведенных внаклонку над работой. Благодаря огоньку в глазах и шуткам, слетавшим с языка, он стал популярной личностью по всей округе, так что мужчины всех сословий и рангов приходили навестить старика Фреда, когда им случалось попасть в Таусестер.

– Доброе утро, мисс! Чем могу быть вам полезен?

– Доброе утро, Фред! Сквайр попросил меня отдать вам эти поводья. Говорит, они шершавые.

И Гизела вручила поводья старику. Он взял их, измерил длину и поцокал языком, обнаружив лопнувший стежок.

– Передайте сквайру, все будет сделано, завтра он получит их обратно.

– А еще он просил сказать вам… – начала Гизела. Но в это время дверь мастерской широко распахнулась.

– Шорник! – раздался властный окрик. В дверях стоял слуга, но очень высокомерный и ослепительный слуга. На нем были бриджи, сапоги, начищенные до зеркального блеска, ливрея, украшенная пуговицами с гербами, желтый в черную полоску жилет и цилиндр с кокардой, лихо надетый набекрень, что само по себе уже было дерзостью.

– Эй там! Шорник! – вновь закричал этот человек совершенно невероятного вида, и его крик эхом разнесся по всей маленькой мастерской.

– Вы меня зовете? – спросил Фред Тайлер, медленно делая шаг вперед.

– Кого же еще, если ты и есть шорник? – последовал ответ. – Его милость хочет поговорить с тобой. Выходи, и поторапливайся. Нам недосуг весь день околачиваться в этой дыре.

Мгновенно наступила тишина. Фермеры у камина оборвали разговор и уставились на лакея. Гизела тоже смотрела на него. На секунду могло показаться, что Фред Тайлер колеблется. Он привык, что знать обращается к нему если не с почтением, то, по крайней мере, с долей вежливости. Возможно, в какой-то момент он почувствовал негодование и даже желание возмутиться таким нелюбезным обхождением. Но традиция была для него свята.

– Я не задержу его милость, – произнес он и поспешил на улицу, громко захлопнув за собой дверь.

Гизела принялась терпеливо ждать. В то же время она почувствовала, что дрожит, как будто мартовский ветер выдул все тепло из лавки. Новый, 1876 год принес с собой пронизывающий холод и глубокие сугробы. Февраль был сырым и туманным, с мартом пришел буйный ветер, ураганом пронесшийся по округе, выворачивая с корнем деревья и грохоча по улицам сорванными с домов трубами. Казалось, зима слишком затянулась. Гизеле вдруг неудержимо захотелось весеннего тепла, первых нарциссов, длинных солнечных дней. Погруженная в собственные мысли, она сначала не вникла, о чем говорили фермеры, но затем смысл их разговора постепенно дошел до ее сознания.

– Она перелетела через ту изгородь, что возле ручья, прямо как птичка, точно говорю, – произнес фермер постарше. – Поверь мне, Джим, за всю свою жизнь мне не доводилось видеть ничего подобного.

– Да, знаю, я тоже ее видел собственными глазами, – ответил тот, кто был помоложе. – В графстве немало женщин, которые неплохо держатся в седле, почти совсем как мужчины. Но она – как будто срослась со своей лошадью.

– Ты прав, мой мальчик! Вот и я говорю, – согласился его собеседник, – она как будто срослась с лошадью. Всегда считал, что мы можем кое-чему научить этих иностранцев, оказалось – и нам есть чему поучиться.

Гизеле стало интересно, о ком они говорят. Последние десять дней она не выезжала верхом, потому что у одной из кобыл в отцовской конюшне было растяжение, а для охоты отец хотел иметь всех лошадей в своем распоряжении. Очевидно, на охоте появился кто-то новый.

Гизелу охватило любопытство и одновременно зависть. Для нее было нестерпимым, что она лишена возможности ездить верхом, а должна сидеть дома и выслушивать бесконечные упреки мачехи, выполнять самые неприятные обязанности по дому, делать то, что никто, кроме нее, не сделает, в то время как она могла бы мчаться по полям, брать препятствия, выслеживать лисицу. От одной мысли об охоте она тяжело вздохнула.

В этот момент распахнулась дверь.

– Сюда, пожалуйста, милорд, я покажу вам уздечку, о которой говорил. Последняя модель. Точно такую я сделал для его светлости герцога. Но эта еще лучше, если позволите мне заметить.

Фред Тайлер заковылял по мастерской, за ним вошел незнакомец. Гизела быстро отошла в сторону, чтобы не помешать ему, и, словно извиняясь, прижалась к стене, увешанной седлами, куда падала густая тень, как раз напротив камина. Хотя вряд ли господин, вошедший в лавку, обратил бы на нее малейшее внимание. Он двигался не спеша, с надменным, гордым видом, возвышаясь над всеми и затмевая всё и всех вокруг.

Он был очень высокий, с непокрытой головой, в его темных волосах отражались отблески огня. Под синей курткой из тяжелого габардина угадывались широкие плечи, а тщательно завязанный сложным узлом шейный платок подчеркивал его выступающий квадратный подбородок. Он даже взглядом не повел, как бы не признавая, что в лавке кто-то есть, кроме него. Поэтому и оба фермера у камина, притихшие от неловкости, и Гизела, сжавшаяся в комочек в конце прилавка, не были им замечены. Длинными, тонкими пальцами, тем не менее казавшимися сильными, он принялся перебирать уздечки, которыми Фред Тайлер с готовностью завалил прилавок.

– Слишком тяжелые, – решительно заявил незнакомец.

– Но я уверяю вас, милорд…

– Слишком тяжелые, – повторил он. – Покажите мне другие.

В его голосе появилась какая-то резкость, когда он снова заговорил. Очевидно, он был из тех людей, с которыми не спорят и кто всегда поступает по-своему.

– Вот, милорд, самая тонкая уздечка из всех, которые я когда-либо делал, – сказал Фред Тайлер.

Лорд молча ее осмотрел.

– Подойдет.

Он повернулся и, не говоря больше ни слова, двинулся к выходу. Он был такой высокий, что голова, казалось, вот-вот коснется потолка. Он заполнил всю лавку – своей статью, величием, своим важным видом. Когда он дошел до двери, Гизела подумала, что теперь ему, несомненно, придется наклонить голову, чтобы переступить через порог. И либо он забудет на секунду о своей высокомерной осанке, которая бросала вызов всему миру, либо ударится о дубовую перекладину над входом.

Она ждала. Он миновал дверь, которую Фред Тайлер услужливо распахнул перед ним, не достав до притолоки одной десятой дюйма. Сама не зная почему, Гизела облегченно вздохнула. Он ушел, а его дерзкий слуга тут же распорядился:

– Отнеси в карету. Да пошевеливайся, шорник!

Она смотрела, как Фред Тайлер заворачивает уздечку, чертыхаясь себе под нос из-за того, что у него получается такой неуклюжий сверток, как спешит к двери, чуть ли не падая на ходу. И тогда Гизела поняла, что не может больше ждать. То, что она увидела, вызвало у нее внутренний протест. Она взбунтовалась и разозлилась одновременно, но даже самой себе не могла объяснить своих чувств. Ей довольно часто приходилось сталкиваться с властолюбивой знатью и на охоте, и в городе. И все же что-то в этом человеке, который только что побывал в лавке, вызвало в ней смятение чувств, до сих пор ей неведомых. Впервые в жизни она спросила у самой себя, по какому праву ей отказывают во внимании при одном появлении «важной птицы». Ведь она не только женщина, она тоже принадлежит к дворянству, «правящему классу», как любил говорить ее отец.

«Правящий класс!» Она чуть было не рассмеялась от такой иронии. Она, которая была не кем иным, как бесплатной служанкой в собственном доме, она, которая должна прислуживать мачехе и молча выносить оскорбления и удары. Все же что касается ее происхождения, в ней текла такая же голубая кровь, как в любом из тех, кому воздавались почести и уважение. Но теперь ей казалось, что хозяева всех лавочек, даже Фред Тайлер, знали, как мало она собой представляет.

Ничего не видя перед собой, поддавшись внезапному порыву, она вышла вслед за шорником из мастерской на улицу, на холодный, пронзительный ветер, как раз в тот момент, когда отъехала карета лорда. Гизела не могла не заметить и пару великолепных гнедых лошадей, запряженных в карету, и кучера в многоярусной пелерине, и дерзкого лакея рядом с ним на козлах, как и герб, украшавший полированную дверцу. Она бросила еще один взгляд на смуглое, высокомерное лицо с тонким точеным носом, плотно сжатыми губами и непреклонным подбородком. Но тут карета уехала, уносимая прочь лошадьми, под звон серебряной упряжи и грохот колес.

Фред Тайлер не видел, как Гизела проскользнула за его спиной и свернула в переулок. Он смотрел вслед карете почти с восторгом на лице. Гизела, которой приходилось бороться с мартовским ветром, вовсе не хотела привлекать к себе его внимание. Она так и не выполнила одно поручение, но теперь ей было все равно. Хотя в какой-то степени это обстоятельство еще больше настроило девушку против незнакомца в карете и подчеркнуло ее собственную незавидную долю.

Лично ее домой карета не везла. В город она приехала в стареньком ландо, которое у них в семье использовали для поездок за покупками и редко для других случаев. Мачеха тотчас отослала коляску на другой конец города с каким-то поручением, а Гизела сказала, что лучше пойдет домой пешком, как только справится со всеми делами, чем будет ждать возвращения ландо.

Дом сквайра, Грейндж, находился всего в двух милях от города, так что для Гизелы было привычным добираться туда своим ходом. Ландо редко попадало в распоряжение Гизелы. Для лошадей всегда находилось лучшее применение, нежели возить ее. Да и охотиться ей бы не позволили, если бы это не устраивало отца, – он мог использовать дочь в качестве второго или третьего грума, к тому же она помогала тренировать лошадей.

Сейчас, когда Гизела брела по дороге, утопая в грязи, стараясь не запачкать подол юбки и в то же время придерживая на голове шляпку, чтобы ее не унесло порывом ветра, она могла думать только об охоте. Ей припомнился разговор двух фермеров. Кто была та женщина, что летала словно птица? – ломала голову Гизела. А потом вдруг, вопреки всем своим намерениям, она снова стала думать о незнакомце. Кто он? Встретит ли она его на охоте? Есть надежда, сердито подумала она, никогда больше его не увидеть, и тут же удивилась собственной ожесточенности. Ее раздражала одна мысль о человеке, по всем признакам снедаемом собственной гордостью. И все же, наверное, ему простительно, если у него есть причина быть гордым. Она тоже гордая, хотя ей абсолютно нечем гордиться, как не раз напоминала ей мачеха.

Гизела слегка вздохнула. Нечасто она позволяла себе жаловаться на судьбу, но иногда просто нельзя было удержаться, чтобы не сравнить свою жизнь с тем, как живут другие девушки ее возраста. Через три месяца ей исполнится двадцать один год, она станет совершеннолетней. От этой мысли ее губы слегка сжались в пренебрежительной усмешке. Что принесет ей совершеннолетие? Дни, заполненные тяжелой работой, месяцы рабства, годы заточения, когда нельзя никуда вырваться, нельзя делать то, что хочешь! Почему мачеха так ненавидит ее? Как Гизеле хотелось знать ответ! Однажды она так прямо и спросила леди Харриет.

– Ненавижу? – переспросила Харриет Мазгрейв. – Мне не за что ненавидеть глупую грязнулю вроде тебя. С какой стати? Ты не стоишь того, чтобы тебя ненавидеть, моя дорогая. Ты слишком глупа, некрасива и ничтожна, чтобы я чувствовала к тебе что-нибудь, кроме раздражения.

Слишком глупа и ничтожна! Слова ужалили, потому что – как не раз признавалась себе Гизела – это была правда. А какой еще она могла быть? Леди Харриет пилила ее день-деньской. И пусть она сколько угодно утверждает, что не питает к ней ненависти, но Гизела-то знает, что так оно и есть. Да и отец давно уже отказался от всяких намерений хоть как-то ее защитить. Теперь он даже не пытался спорить со своей второй женой. Вместо этого, когда не охотился, он пил, достигая того блаженного состояния, при котором можно придать полному забвению ворчливые голоса, женские ссоры, бедность – все то, что причиняет тревогу и беспокойство.

– Папа, зачем ты так много пьешь? – спросила как-то Гизела, когда однажды, по счастливой случайности, они оказались одни в доме и у отца было хорошее настроение.

– А что еще остается в жизни мужчине, который состарился? И слава господу, у твоего деда хватило здравого смысла заложить отличный винный погреб, – ответил он.

– Но тебе вредно, папа.

– Мне полезно найти общий язык и с Богом, и с людьми, – ответил он. – А после двух бутылок этого портвейна, уверяю тебя, Гизела, я с самим дьяволом помирюсь.

Что касается леди Харриет, то она не так легко удовлетворялась подобными объяснениями. Иногда от их ссор дрожали и раскачивались светильники над головой. В такие вечера Гизела предпочитала пораньше пробраться к себе в спальню, чтобы не слушать их резкие голоса, выкрикивающие оскорбления друг другу.

– Ты – жалкий пьяница, – визжала как-то леди Харриет Мазгрейв, когда отец обвинил ее в неверности. – Думаешь, мне приятно сидеть здесь и смотреть, как ты надираешься? Я молода и хочу радоваться жизни, хочу веселиться. Не для того я вышла замуж, чтоб быть сиделкой старика.

Гизела не разобрала, что ответил отец, но на следующий вечер, вернувшись с охоты, он напился до бесчувствия в курительной комнате, пока Харриет флиртовала в гостиной со своим очередным молодым кавалером.

С каждым годом Харриет все труднее и труднее удавалось завладеть чьим-либо вниманием. Да она никогда и не была привлекательной: грубые, резкие черты лица, желтоватый цвет кожи и фигура, которую одна сварливая старая сплетница описала как «фонарный столб с талией». Она была пятой дочерью в семье мелкопоместных дворян старинного рода, и ей трудно было найти себе мужа. Вдовец – сквайр Мазгрейв – был для нее последним шансом. Не было никаких сомнений, что она любила его, когда выходила замуж. Впрочем, она полюбила бы любого другого, кто только бросил в ее сторону взгляд.

Но замужество не принесло ей пылкой, вечной любви, которой она жаждала всей душой и телом. Она не любила охоту, так как боялась лошадей, и презирала самозабвенную преданность ее мужа и почти всех мужчин в округе этому увлечению, казавшемуся ей просто смешной тратой времени. Она принадлежала к тому типу женщин, кто хочет быть центром всеобщего внимания. Поэтому она так и не смогла простить сквайру, что он вернулся к охоте, как только закончился медовый месяц, и предпочитал проводить большую часть дня в компании своих лошадей, а не рядом с ней.

Харриет невзлюбила Гизелу с того момента, как впервые взглянула на нее. Причина такой нелюбви была до сих пор непонятна девушке – то ли из-за ее природной скромности, то ли из-за забитости.

Аллея, ведущая к Грейнджу, была длинной и заросшей. Массивные дубы, растущие вдоль нее, роняли капли дождя на усыпанную гравием дорогу со стоячими лужами, которые множились из-за того, что дорогой давно никто не занимался; по траве по обе стороны расползлись заросли шиповника и ежевики.

Когда вдали показался дом, можно было сразу заметить, что ему тоже не помешал бы ремонт. Краска вокруг окон облупилась, несколько стекол на фасаде были с трещинами или вообще отсутствовали, каменный портик обвалился. По красной кирпичной стене дома вскарабкался безо всякой опоры плющ; от всего строения веяло обветшанием и разрухой.

Гизела, однако, настолько привыкла к своему дому, что не находила ничего особенно плохого в его внешнем виде. Утренний дождь дочиста вымыл крыльцо, так что оно даже лучше смотрелось, чем обычно; правда, на скобах для чистки сапог осталась засохшая грязь, и несколько собак уже успели наследить, пробежав по ступеням и натертому полу прихожей.

В большой и темной прихожей обшитые дубом стены были увешаны портретами Мазгрейвов, живших еще при Карле II. В доме стоял нестерпимый холод. Огонь не разожгли, хотя кто-то швырнул охапку дров в огромный открытый камин. Гизела вздохнула. Стоит ей уйти – всегда одно и то же. Джеймс ни на что не годен. Чуть ли не полудурок, но где еще они могли бы найти такого дешевого лакея? Хилл, дворецкий, уже давно не работник. Ему вот-вот стукнет семьдесят пять. Он и так почти ничего не видит и не слышит. Единственное, на что он способен, – принести бутылку вина, которую требовал отец, едва переступив порог дома. Гизела подозревала, что, прежде чем перелить вино в графин, старик прикладывался к бутылке, а потом утром допивал остатки.

Девушка сняла накидку, бросила ее на стул и присела перед камином, чтобы разжечь огонь. Тут же с лестницы донесся голос:

– Это ты, Гизела?

Гизела не знала, что делать. Так почти инстинктивно засомневался бы любой человек, который не хочет отвечать и надеется, вопреки всему, что, может быть, его не заметят.

– Гизела!

Голос был резким и очень пронзительным.

– Да.

– Я так и думала, что не ошиблась, услышав шаги. Почему ты сразу не ответила? Где ты была?

– В Таусестере. Вы знаете, выполняла поручение.

– Ну так что? Почему ты задержалась? Сейчас же ступай наверх. Ты мне нужна.

– Я только хотела разжечь огонь.

– Оставь это. Иди сюда.

Гизела поднялась с колен, отряхнула пыль с юбки, и в ту же секунду перед ее мысленным взором неожиданно промелькнула картина: незнакомец в лавке шорника с королевским достоинством и гордостью медленно ступает по деревянному полу.

«Как бы он поступил на моем месте?» – подумала она и сразу поняла, что никогда, ни при каких обстоятельствах он не оказался бы в таком положении, во всяком случае, не потерпел бы его. Он нашел бы выход, противостоял бы своим недругам благодаря силе воли и характеру.

– Гизела! – прозвучало более настойчиво.

– Иду, – отозвалась девушка. – Иду.

Она поднялась по лестнице почти бегом, ее охватил тот глупый детский страх, который всегда вызывала в ней мачеха. Это началось, когда Харриет впервые появилась в доме, и за все последующие годы чувство страха и беспомощности не смогло рассеяться.

Двери большой спальни, выходившей на лестничную площадку, были нараспашку. В комнате стояла огромная кровать с пологом, на которой спали леди Харриет и сквайр, когда он был не настолько пьян, что ему приходилось проводить ночь в своем кресле в курительной. Обстановка комнаты удивительно не соответствовала облику Харриет; все здесь говорило о легкомыслии и женственности – розовые атласные занавески, кисейные оборочки на туалетном столике, купидоны, летящие по расписному потолку, и крошечные стулья на тонких золоченых ножках, перенесенные сюда из какой-то комнаты внизу.

Посреди спальни замерла Харриет – высокая, угловатая, с темными волосами, рассыпавшимися кольцами по широким скулам. Она казалась незваным гостем в собственной комнате, хотя не оставалось ни малейшего сомнения, кто хозяин и здесь, и во всем доме.

– Где ты копалась, несносная девчонка? – набросилась она на Гизелу, как только та вошла. – Тебе прекрасно известно, что я собиралась сегодня обедать в замке в этом лиловом платье. Кружево внизу оторвано. Еще на прошлой неделе я велела тебе пришить его.

– Мне кажется, вы ошибаетесь, – робко возразила Гизела. – Я не помню, чтобы вы упоминали об этом.

Вместо ответа леди Харриет метнулась к Гизеле, схватила ее за плечо, сильно впившись пальцами, и поволокла к кровати, где было разложено платье, о котором шла речь.

– Раз так, смотри сама, – сказала она, отвешивая падчерице увесистый подзатыльник. – Смотри хорошенько. Ведь ты убирала платье. Разве я не говорила тебе тысячу раз – прежде чем вешать платье в шкаф, посмотри, не нужно ли где-нибудь заштопать или починить?

Она принялась грубо трясти Гизелу, все глубже впиваясь ногтями в руку девушки, так что та даже вскрикнула от боли.

– О, прошу вас! Мне больно.

– И будет еще больнее, если ты сию же секунду не займешься платьем, – ответила леди Харриет. – Ты маленькая ленивая тупица. Ничего не можешь сделать, о чем тебя просят. Ну какой от тебя толк, хотела бы я знать? Берись за иголку с ниткой и не смей выходить из комнаты, пока не закончишь работу.

– Могу ли я сначала выпить чашку чая? – попросила Гизела. – В Таусестере было так холодно, что у меня окоченели пальцы.

– Работа их согреет, – отрезала леди Харриет. – Я уже сказала, что тебе нужно делать. Распивать чаи некогда. Пошевеливайся! Слышишь меня? Сегодня вечером я должна быть в этом платье, или получишь взбучку, которую не скоро забудешь.

И она толкнула Гизелу так, что та полетела по комнате к самым дверям. С трудом удержавшись на ногах, девушка открыла дверь и помчалась вверх по лестнице в свою комнату, бросила накидку и шляпу на кровать. И хотя она знала, что волосы ее в полном беспорядке, растрепанные ветром и примятые шляпой, она не посмела задержаться даже на минуту, чтобы привести себя в опрятный вид. Взяв рабочую корзинку, она поспешила вернуться в комнату мачехи и с облегчением обнаружила, что леди Харриет уже ушла.

Проворно придвинув стул к кровати, она начала пришивать крошечными, почти невидимыми стежками кружевной волан, который оторвался от затейливых оборок по подолу платья. Только сев за работу, Гизела почувствовала, что рука там, где схватила ее мачеха, была в синяках и слегка ныла. К тому же девушка до сих пор ощущала острую боль в затылке от костлявых пальцев леди Харриет. Глаза Гизелы наполнились слезами. Почему, спрашивала она себя, что бы она ни сделала – все не так? Почему она не могла все предусмотреть и вовремя обо всем позаботиться? Она и вправду изо всех сил старалась умилостивить леди Харриет – не столько ради себя, сколько ради отца и всех домочадцев.

– Никак не пойму, почему бы тебе не постараться угодить своей мачехе, – не раз упрекал ее отец.

Но Гизела не могла объяснить ему, что, как бы она ни старалась, леди Харриет никогда не будет довольна. Отец представить себе не мог, как жестоко она обращалась с Гизелой, без конца награждая ее пинками и щипками. Еще с тех пор, как Гизела была ребенком, леди Харриет находила малейший повод, чтобы поколотить ее. Разбитая чашка, невыполненное поручение, случайная реплика, которая расценивалась как дерзость, – все это приводило к тому, что леди Харриет доставала тонкий жесткий кнутик для собак, который держала у себя в спальне специально для этой цели.

Шли годы, Гизела пыталась протестовать против такого унизительного наказания, говоря, что она уже взрослая. Но маленькая и щуплая девушка была не в состоянии противостоять гораздо более сильной мачехе. Гизела знала также из своего печального опыта, что протесты и крики только больше злили леди Харриет, так что она принималась стегать свою падчерицу еще сильнее и яростнее. В такие минуты в глазах женщины появлялся зловещий огонек, а губы кривились в жестокой усмешке. Гизела не понимала, отчего это происходит, и страшно пугалась такого неестественного и злобного проявления чувств.

Теперь, сидя за шитьем, Гизела смахивала слезы. Как глупо, что она обращает на мачеху внимание! Сколько раз она себе повторяла, что леди Харриет ничего в ее жизни не значит! Ну почему бы ей не думать вместо мачехи о своей матери? Такой доброй и такой красивой. А какое счастье здесь царило, когда она была жива! Весь дом казался наполненным смехом, они ели только самое вкусное, а слуги работали охотно и весело. В то время они были нисколько не богаче, но средств им хватало. Деньги не уходили, как теперь, на немыслимые туалеты леди Харриет, на меха и шляпки, драгоценности, веера и безделушки. И все это для того, чтобы попытаться заманить в ловушку какого-нибудь недалекого зеленого офицерика из соседней казармы или очередного искателя приключений, которому только и нужно, что бесплатная еда и кров. Деньги, которые раньше расходовались на дом и сад, все теперь уходили на старания леди Харриет сохранить или создать красоту, которой она никогда не обладала. Но было бы удивительно, если бы кто-нибудь пожалел мужеподобную громогласную мегеру, которая умудрилась превратить жизнь своих домочадцев в сплошной ад.

– Ох, мама, мама, – всхлипнула Гизела. – Ну почему ты умерла?

Девушка очень хорошо помнила тот вечер. Всю неделю накануне ее мать чувствовала себя превосходно и была еще прекрасней, чем всегда. Красоту ей придавала вера в то, что наконец-то сбудется ее заветная мечта.

– Гизела, я собираюсь подарить тебе маленького братика, – сказала она, обняв десятилетнюю девочку.

– Ой, мама, а когда? – обрадовалась Гизела.

– Уже совсем скоро, дорогая.

Они принялись возбужденно обсуждать радостную новость, потом в комнату вошел отец.

– Ты уже сказала ребенку, Стефани? – спросил он.

Мать взглянула на него сияющими глазами.

– Она тоже очень счастлива, Джордж.

– Но ты не должна разочаровываться, если это окажется девочка, – сказал он, и Гизела сразу поняла по тому, как голос отца стал неожиданно хрипловатым, что он старается скрыть свои чувства, скрыть восторг, который он разделял вместе с ними.

– Это будет сын, – ответила его жена. – Сын для тебя, Джордж, ведь ты так этого хотел, а я очень переживала, что не могу тебе его подарить.

– Неужели ты думаешь, мне кто-нибудь нужен, кроме тебя?

Отец опустился на колени рядом со стулом матери и обнял ее. Они оба забыли, что на них смотрит их дочурка.

Поздним вечером, когда Гизела была уже в кроватке, она услышала крик. Утром она узнала, что ее мать, спускаясь по лестнице к обеду, оступилась и упала, пролетев вниз от первой ступеньки до последней. В ту же ночь преждевременно родился ребенок. Это был мальчик. И он, и его мать оба умерли прежде, чем солнце поднялось над холмами.

С того момента все переменилось. Сначала сквайр Мазгрейв словно умом тронулся, метался по дому, требовал новых и новых докторов, специалистов, любого, кто смог бы вернуть к жизни его жену. А затем, после похорон, он погрузился в полное отчаяние, из которого никто не мог его вытащить. В течение нескольких месяцев он находился в безнадежном состоянии, пока не наступил охотничий сезон и его не заставили выехать поохотиться на лисят, хотя бы ради своих лошадей. Так был спасен его разум.

Гизела так и не узнала, как и где он познакомился с леди Харриет. Хотя Гизела была еще совсем ребенком, она стала подмечать, что леди Харриет все чаще и чаще к ним наведывается; она приходила без приглашения, по ее собственному выражению, «заглядывала на огонек», надеясь застать сквайра дома. Следовали затянувшиеся приемы в курительной комнате, где они болтали и смеялись без умолку, вечера, когда она приводила с собой нескольких друзей к обеду. Довольно часто леди Харриет принимала сквайра в своем доме.

И вот однажды наступил вечер, когда Гизела, сидя за фортепиано в гостиной, оторвала взгляд от клавиш и увидела их стоящими в дверях. Отец был пьян. Она сразу поняла это по глупому выражению его лица, по тому, как он качнулся, входя в комнату. Ничего необычного в этом не было, она спокойно отнеслась к такому состоянию отца. Но вот в леди Харриет произошла какая-то перемена. Гизела сразу почувствовала это, как только встала из-за фортепиано, застенчиво и немного неловко.

– Я… разучивала гаммы, – пояснила Гизела, как будто нужно было что-то объяснять.

– У нас с отцом есть для тебя новость, – сказала леди Харриет.

Гизела сразу догадалась, какая именно, – по голосу и по недоброму огоньку, мелькнувшему в глазах леди Харриет.

– Сегодня утром мы поженились.

Несколько слов ранили почти смертельно. Гизела не смогла произнести ни звука, а только стояла и молча смотрела на них.

– Ты не хочешь нас поздравить?

В голосе леди Харриет прозвучали удовлетворение и ядовитость одновременно, слова стегнули Гизелу как кнут.

– Нет, нет! Это неправда! Этого не может быть!

Девочка услышала свой голос – пронзительный и испуганный. Все это напоминало дурной сон – ночной кошмар, от которого она должна проснуться в любую секунду. Но когда она кричала, когда беспомощно переводила взгляд с одного на другого, она знала, что это правда. Папа женился на леди Харриет. Кто-то занял место ее матери!