Читать книгу Наталия Касаткина. Жизнь в танце - Беседовала Инна Фомина - Страница 1

– В нашем роду с балетом связана только я, хотя талантливых людей много, мама, писательница Анна Кардашова, даже написала о них книгу «Два героя в одном плаще». Ее прадед Владимир Осипович Шервуд был известным архитектором: проектировал памятник героям Плевны у Политехнического музея и здание Исторического музея на Красной площади. А дед Николай Эдуардович Бромлей – совладелец московского механического завода братьев Бромлей, который после революции стал «Красным пролетарием». Одна из его дочерей вышла замуж за профессора истории Владимира Сергеева – внебрачного сына Станиславского, создателя МХАТа. На семейной даче долго хранился стол, принадлежавший Константину Сергеевичу, – старинный, с потайным ящиком. К сожалению, стол вместе с домом сгорел при пожаре. А вот хрустальная шкатулка с серебряной крышечкой, подаренная Станиславскому одной из возлюбленных, сохранилась.

Другая тетя по маме, Надежда Бромлей, стала актрисой и работала как раз во МХАТе. Она рассказывала, что Константин Сергеевич очаровательно оговаривался: «свечка тухлится», «маятник мочается», «бижор и манор». Его мысль всегда бежала впереди слов.

Мой дядя Давид Кардашов был доктором технических наук и изобрел суперклей, которым скрепляли даже лопасти вертолетов. Давид был женат на дочке Демьяна Бедного Тамаре. В своей книге мама вспоминает, как бывала в гостях у поэта: он жил в Кремле, в просторных апартаментах, стены которых украшали подлинники работ известных художников. Семейство держало прислугу, сам глава, сменивший, как известно, «неправильную» для советского времени фамилию Придворов на пролетарский псевдоним Бедный, ездил на роскошной машине. Правда, его дочь после замужества почему-то ушла жить в семью Давида.

Мамин средний брат, скульптор Лев Кардашов, женился на Людмиле фон Дервиз, она приходилась родственницей Валентину Серову и Антону Чехову. Среди нашей родни – но уже дальней – Лев Толстой, художник Владимир Фаворский, профессор Московской консерватории скрипач Иван Гржимали, которому поэт Андрей Белый посвятил такие строки:

Мои мистические дали

Смычком взвивались заливным,

Смычком плаксивым и родным —

Смычком профессора Гржимали…

Бабушка Вера Николаевна хотела сделать из меня скрипачку, поскольку хоть и преподавала во Внешторге немецкий, обожала музыку и в свободное время играла в любительском ансамбле на скрипке. Но в шесть лет я заболела балетом – при том, что никогда не видела его на сцене! В войну мы уехали в эвакуацию на Урал. Там в журнале попалась картинка: тоненькая танцовщица-фея в пышной юбочке и атласных пуантах. И все – с тех пор мечтала парить вот так, на пальчиках. Вскоре в пионерлагере состоялось первое выступление на публике. Мне сшили из марли голубую пачку с розовыми цветами, и я кружилась у огромного костра. До сих пор помню, как танцевала, а вокруг летали искры…

Когда мы вернулись в Москву, поступила в хореографическое училище. Конкурс – пятьсот человек на тридцать пять мест! Но я прошла: была живая и очень худая. Шутили даже, что Касаткина – это «полкило костей и кружка крови». Прежде в Большой ходили в том числе и чтобы полюбоваться на девушек с формами, но наше поколение – уже костлявое.

В этом смысле мне повезло: ела всегда мало и не страдала от чувства голода. Хотя до сих пор помню запах любительской колбасы, который сводил в детстве с ума. В училище не было столовой, и ребята приносили обеды из дома – у кого что было. С нами учились обеспеченные дети руководителей союзных республик – потом почти все вернулись на родину и стали ведущими танцорами. Они доставали из портфелей ломти белого хлеба, на которых лежали розовые овальчики колбасы с кусочками жира. Я чуть сознание не теряла, даже выбегала из класса, чтобы не чувствовать одуряющего запаха…

– Кого из своего поколения вы бы выделили особо?

– Самой видной была Светлана Дружинина. Я-то походила на крысенка, а она – писаная красавица, да еще одаренная. К сожалению, в старших классах Света травмировала ногу и с балетом пришлось завязать. Зато она стала выдающимся режиссером. Когда видимся, всегда вспоминаю, как в старших классах танцевали вместе в опере «Риголетто» в филиале Большого (там сейчас Театр оперетты). Нас одели в длинные закрытые платья, но исполнитель партии Герцога Сергей Лемешев, в которого были влюблены все девочки, все равно разглядел Светину красу и строил ей глазки. Она, правда, утверждает, что Лемешев на всех молоденьких поглядывал. Но я-то помню, что выделял именно ее: рядом с Дружининой остальным делать было нечего.

К слову, через много лет я встретилась с великим тенором на вручении комсомольских наград. К тому времени мы с мужем Володей Василевым (танцовщиком и балетмейстером, вместе много лет руководим Театром классического балета) давно вышли из молодежного возраста, Лемешев вообще находился уже в пенсионном. И кому пришло в голову делать из зрелых артистов комсомольцев? Лемешев, увидев нас, обнял за плечи, лукаво подмигнул: «Дослужились!»

– Вы сразу попали в труппу Большого?

– Нет, хотя, казалось, были все шансы: в старших классах я занималась у прекрасного педагога Суламифи Мессерер, тети и приемной матери Майи Плисецкой. Но пришлось задержаться в училище на год – перед выпуском заработала сотрясение мозга. Травма была не профессиональная, просто незнакомый мальчишка, пытаясь привлечь внимание, кинул в меня куском льда и попал в голову. Положили в больницу и потом еще долго запрещали подходить к станку.

Когда восстановилась и хорошо показалась на итоговом экзамене – в комиссию входили великие Галина Уланова, Марина Семенова, Ольга Лепешинская, мной заинтересовались три театра. В Музыкальном имени Станиславского и Немировича-Данченко и в Новосибирском сразу посулили главные партии. А в Большом, как все знали, предстояло начинать с кордебалета. К тому же главный балетмейстер Леонид Михайлович Лавровский звал как-то неконкретно, просто сказал: «Жди…» Мест в труппе на тот момент не было.

Но я рискнула и выбрала Большой – на его сцену мечтают попасть все балерины. Однако в труппу из нашего выпуска взяли лишь падчерицу известной артистки: блат никто не отменял. А я ждала месяц за месяцем почти год. Чтобы как-то заработать и не потерять форму, участвовала в выездных концертах. Вакансий в Большом все не появлялось, места занимали те, за кого было кому замолвить словечко. От неопределенности я просто погибала, начались дикие головные боли.

Мама поняла, что дочь надо спасать. Ей очень симпатизировал Сергей Владимирович Михалков. Мама была красавицей! Она пришла на прием к Михалкову и обрисовала ситуацию. Тот позвонил в Большой, и меня приняли на место балерины, уходившей в декрет. Так что я тоже оказалась в Большом по блату.

Когда вызвали в театр – это случилось третьего марта 1954 года – чуть не умерла от страха. Я пропустила почти сезон, как нагнать? Вошла в Большой на дрожащих ногах. И первым, кого там встретила, оказался папа!

Дмитрий Алексеевич Касаткин был выдающимся инженером-строителем, проектировал так и не возведенный Дворец Советов, ради которого снесли храм Христа Спасителя, Тимирязевскую академию, участвовал в разработке планов реконструкции Москвы, Ашхабада и Куйбышева. А в Большом он оказался как член комиссии, изучавшей состояние здания: уже лет шестьдесят театру требовался ремонт. Увидев родного человека, я сочла это добрым знаком, и действительно, в тот же день уже танцевала в «Лебедином» – подменяла заболевшую артистку кордебалета.

На легендарной сцене я прослужила более двадцати лет, здесь же встретила будущего мужа. Танцевала множество сольных партий, но ведущей балериной так и не стала. Пока выступала, никому не говорила, в чем причина. Сейчас уже можно. Я исполняла сложные па, некоторым меня научила Марина Тимофеевна Семенова. И только фуэте не давалось – из-за проблем с вестибулярным аппаратом. Поэтому и не готовила главные роли. Но ведущих партий набралось немало. Одну из них – в «Спартаке», поставленном Леонидом Якобсоном, – танцевала с Марисом Лиепой.

С Марисом мы часто выступали еще и в сборных концертах. И хотя за выход платили немного – три, пять, семь рублей – с радостью хватались за любую возможность: зарплаты в те годы балетные получали небольшие. И когда выезжали за рубеж, львиную часть валютных гонораров отбирало государство. Часто на гастролях даже не получали деньги на руки – их сразу передавали в Госконцерт. Так что мы, как все советские люди, жили от зарплаты до зарплаты.

Конечно, признанные, заслуженные примы ни в чем не нуждались: советская власть заботилась о звездах, которые представляли страну за границей. Помню, как меня поразила квартира балерины Екатерины Гельцер, царившей на сцене Большого до 1935 года. Точнее не квартира, а целый этаж дома в Брюсовом переулке, 17 – первом кооперативе артистов МХАТа. Бесконечные анфилады, всюду колонны, арки, скульптуры, множество картин Кустодиева, Коровина. Коллекция живописи Гельцер считалась уникальной – в войну ее увозили в эвакуацию вместе с собранием Третьяковки. А какая в этой квартире была ванная с мраморным бассейном! Правда, сама хозяйка мылась в другой: бассейн был занят десятками банок с консервированными огурцами, помидорами, вареньем, компотами. Нас с Володей Гельцер принимала, облачившись в китайскую шелковую пижаму и золотые туфельки. Ухоженные руки с идеальным маникюром. А ведь ей было уже за восемьдесят…